de omnibus dubitandum 118. 132

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.132. ЖЕНИТЬСЯ НА БОМБОМЕТАТЕЛЬНИЦЕ…

    Через два дня командир 31-го дивизиона бронеавтомобилей, приданного моей дивизии, попросил у меня разрешения представить одного из его солдат, только что прибывшего из Петрограда, где тот принял участие в государственном перевороте. Я попросил привести этого солдата в штаб дивизии, где в присутствии офицеров он рассказал нам о событиях, произошедших в Петрограде.

    Это был очень простой человек. До того как его мобилизовали на фронт, он работал в слесарной мастерской одного из заводов Ростова-на-Дону. В его внешнем виде еще были заметны следы воинской дисциплины, но было очевидно, что он находится под сильным влиянием пережитых им событий. Он много и возбужденно говорил. За месяц до революции он уехал в Ростов в отпуск. Там 26 февраля группа молодых людей, «студентов», вербовала солдат на улицах и вокзалах, чтобы отвезти их в Петроград для борьбы «за независимую прессу и свободу», «чтобы каждый стал гражданином и получил все права».

    – Скажите, – прервал его один из присутствовавших. – Вы уверены, что они были студентами, а не переодетыми евреями?

    – Не знаю. Действительно, они были похожи на евреев, но кто знает, кто они на самом деле?

    – Давали вам за это деньги? – спросил я у него.

    – Так точно, господин генерал. На ростовском вокзале нам дали 50 рублей, и в Петрограде, в Государственном банке, нам дали еще 50 рублей.

    Ответив на вопросы, солдат рассказал также, что он и его товарищи в количестве 300 человек покинули Ростов. По дороге они питались на вокзалах, где их заранее ждала горячая пища, и вечером 28 февраля прибыли в Петроград.

    На вокзале их встречал Гучков. Он произнес речь и приказал раздать винтовки и револьверы, которые были привезены на вокзал в грузовиках. «Мне дали винтовку, которую мне, пришлось потом сдать. Но те, кому раздали револьверы, сохранили их у себя. Это были большие и красивые револьверы», – с сожалением поведал он.

    – Где вы ночевали?

    – Первую ночь мы провели в казарме, а последующие – как придется, с товарищами. В общем, нас везде хорошо принимали и кормили.

    – Другими словами, вы просто просили приютить вас в частных домах?

    – Да, господин генерал, но все прошло неплохо.

    – Пришлось ли вам стрелять?

    – Нет. Некоторые мои товарищи стреляли в городовых, но мне этого делать не пришлось.

    – Что же вы делали в Петрограде?

    – После того как мы переночевали, мы сразу отправились к государственному банку.

    - В это время организовывалось новое правительство. Там было очень много людей, солдат, господ. И каждый по своей прихоти мог выступить с речью. Некоторые наши солдаты выступали. Они очень даже хорошо говорили. Ведь теперь у нас свобода слова и прессы. Там нам также дали денег.

    – В государственном банке, говорите? Скорее, речь идет о Государственной Думе, нет?

    – Точно, Государственная Дума, господин генерал, – поправился наш собеседник.

    – Зачем вы вернулись на фронт?

    – Потому что нам – тем, кто не из Петрограда, – было нечего там делать. И к тому же у нас закончились деньги.

    Больше мы его ни о чем не спрашивали.

    10 марта мы получили телеграмму от командующего Юго-Западным фронтом Брусилова, в которой он предлагал командованию поощрять офицеров и солдат на ношение красных бантов и таким образом продемонстрировать свою приверженность новому режиму. Ни в штабе моей дивизии, ни в полках, расположенных на линии фронта, никто не носил эти красные банты, но они начали появляться у людей из дивизиона бронеавтомобилей, бывавших в городе, и у всех водителей автомобилей штаба 7-й армии, которые регулярно ездили в Станислав.

    11 / 24 марта штаб армейского корпуса передал содержание подробной радиотелеграммы германского генерального штаба, перехваченной нашей станцией радиоперехвата, в которой войскам сообщалось, что, принимая во внимание участие Милюкова во Временном правительстве, русскую революцию следует рассматривать как счастливое событие для Германии, так как друг Милюкова министр Болгарии Ризов телеграфировал в Стокгольм, что Милюков на встрече с ним в Черногории во время Русско-японской войны объявил, что русские прогрессистские партии были настроены на поражение. Милюков отметил, что победоносная война всегда приводила к укреплению имперской власти.

    Таким образом, высшее германское командование делало вывод, что, если такие люди, как Милюков, получили власть в России, русская революция должна будет неминуемо привести к ослаблению военной мощи России.

    Через некоторое время пришел приказ заменить молитву за Императора и Его Семью молитвой за «благоверное Временное правительство». Затем мы получили приказ присягнуть Временному правительству. Нам был предоставлен текст присяги.

    После долгих и мучительных сомнений я решил принести присягу. Такое решение было принято мной по следующим причинам: а) решение остаться во главе дивизии ввиду скорого наступления весной, которое я принял в ночь с 3 на 4 марта; б) сам текст присяги был составлен надлежащим образом: «Клянусь честью офицера и обещаюсь перед Богом быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского Государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания»; в) очевидное желание Императора о подчинении всех Временному правительству – желание, которое Он высказал в Своем манифесте и в ходе прощания с Его свитой в Царском Селе, о чем рассказал герцог Н.Н. Лейхтенбергский корреспонденту “Gazzette de la Bourse”: «Когда императорский поезд подъехал к Царскому Селу, я спросил у Императора, не хочет ли Он передать мне каких-либо указаний, каких-либо пожеланий или распоряжений. Император ответил: “Я прошу вас подчиниться народному Временному правительству. Это мое единственное желание и единственная просьба”. Он повторил эти слова всем, кто сопровождал Его в поезде».

    Тем не менее, воспоминание о том, как я вместе с сотрудниками моего штаба давал присягу Временному правительству, остается одним из самых тяжелых в моей жизни.

    Естественно, это произошло без шумихи и красных бантов (из уважения ко мне никто не носил эти красные банты, пока я находился во главе дивизии). И все равно это было очень тяжело. Как будто я рвал нити, соединявшие меня с прошлым.

    А через два дня выяснилось, что никакого наступления не будет. Меня вызвали в штаб армейского корпуса в Тысменицу, где были собраны остальные командующие дивизиями. Генерал Казнаков объявил, что, согласно нашим договоренностям с союзниками, общее наступление планировалось на 3/16 апреля, т.е. на следующий день после Пасхи. Но ввиду развала армии Верховный главнокомандующий генерал Алексеев посчитал необходимым отложить наше наступление, пока наша армия не выздоровеет, если можно так выразиться, и не привыкнет к новому революционному порядку вещей. Кроме того, генерал Алексеев попросил командующих фронтов сообщить ему их видение по данному вопросу. Командующий нашим фронтом, в свою очередь, опрашивал командующих армиями, командиров корпусов и дивизий. Мы все пришли к мнению, что немедленное наступление было бы предпочтительнее. Но Казнаков сказал, что весьма маловероятно, чтобы к нашему мнению присоединились, так как из того, что он узнал от командующего нашей армией, армия уже разваливалась. Генерал Алексеев в итоге сообщил союзному командованию, что «в настоящий момент русские войска не в состоянии начать наступление».

    В 19-й дивизии внешний порядок и дисциплина оставались безукоризненными. Но существенное изменение произошло в сердцах солдат. Я имел возможность обнаружить это с первых дней, наблюдая за двумя служившими у меня солдатами.

    После получения приказа Гучкова я сказал им, чтобы они меня звали «господин генерал» и что я буду обращаться к ним на «вы». Они резко воспротивились этому, сказав, что считают меня за отца, и попросили меня не менять старых традиций. И все время, пока я оставался на службе, они продолжали относиться ко мне с тем же вниманием и уважением, что и раньше.

    И, тем не менее, под влиянием революции они сильно изменились. Однажды, проходя через кухню в моей квартире, где они оба жили, я заметил в руках моего конюха Василия Набокова газету. На его лице светилась довольная улыбка.

    – Что это тебя так обрадовало? – спросил я у него.

    – Ваше Превосходительство, – ответил мне Роман, – Василий только что прочитал свою фамилию среди членов Временного правительства.

    – Как это?

    – Совершенно верно, прочтите сами в газете, – ответил мне Василий, протягивая листок. И действительно, там был напечатан, не знаю какой, декрет Временного правительства и внизу стояла подпись: «Управляющий делами Временного правительства Набоков».

    Прочитав эту подпись, я вспомнил молодость и гостеприимную семью Набоковых: Дмитрия Николаевича – бывшего министра юстиции, такого живого и остроумного; его любезную супругу Марию Фердинандовну, урожденную баронессу Корф, их дочерей, знаменитых своей красотой, и одного из младших сыновей – В.Д. Набокова, подпись которого под декретом Временного правительства взволновала моего скромного конюха, «рафинированного англомана», как в своих воспоминаниях назвал его адвокат Карабчевский.

    – Это кто-то из твоих родственников? – спросил я у Василия.

    – Не знаю, – ответил он возбужденно. – Но это моя фамилия.

    – И что, ты думаешь попросить его о чем-то?

    – Да, я должен ему написать.

    Я рассердился. – Советую тебе, мой друг, – сказал я ему язвительно, – попросить у него должность посла в Испании. Напиши ему об этом, объяснив, что ты хочешь в Испанию по причине климата, так как собираешься жениться на бомбометательнице Марии Спиридоновой, возвращающейся с каторги, и хочешь отвезти ее в Испанию, чтобы она там отдохнула от Сибири в ранге жены посла...

    – Нет, я не напишу ему, – ответил он, смутившись. – Мало ли что я сказал! Бог знает, что это за человек.

    В свою очередь, я пожалел, что напрасно обидел Василия. Я потрепал его по голове и сказал: – Мой друг, поверь мне: ни Набоков, ни кто-либо еще из них ничего никогда для вас не сделает.

    В тот же вечер у меня был разговор с Романом.

    – Расскажи-ка мне, Роман, откровенно, – спросил я его, – что говорят солдаты насчет революции?

    – Разные вещи, – ответил он уклончиво.

    – Что, например?

    – Ну, говорят, Ваше Превосходительство, что господа Императора сбросили, значит, сами заместо Императора будут. На мгновение он умолк.

    – Ну и что же?

    – Ребята так говорят, – снова начал он, но было очевидно, что он разделяет их мнение. – Ну, товарищи и сказывают: почему же одним господам быть заместо Императора? Когда был Император, господа стояли около Него, как мы были около господ, т.е. мы все были под Императором. Ежели нет Императора, зачем нам и господа-то? Мы и без них обойдемся. Говорят, что теперь сбросят господ. Они Императора прогнали, мы их прогнать тоже можем. Потому что, говорят, с какой стати господа будут править нами без Императора? Ребята так говорят, Ваше Превосходительство, – закончил он.

    И в интонациях, с которыми он говорил, чувствовалось, что то, что он заявил, выражало и его глубокое убеждение, хотя он и старался не показывать его, чтобы не причинить мне боли.