Сон цивилизации

1.

Я думал, что перехитрил их, что удачно избежал наказания, оставил своих мучителей с носом, и, когда меня вновь схватили, нашёл в себе силы умертвить своё тело. Но мой хитроумный план был нарушен, мой дьявольский финт, гениальный пассаж раскусили так быстро, что я не успел, как следует умереть. Напрасны оказались мечтания о загробном мире – они нашли меня даже там, за порогом смерти. В тот момент, когда свет моей прежней жизни померк, яркий луч вспорол сетчатку глаз острым скальпелем бытия, и скользкие перчатки резурекциониста вытащили мое новое тело из сероводородной ванны, словно филе кальмара из холодного маринада.

Воскреснув, или как теперь говорили «проснувшись», я был полон решимости повторить свой маневр снова, выдать прежний пассаж, отколоть тот же финт, но мне сказали, что смерти больше нет, есть только сон, который ещё предстоит заслужить.

***

Смерть больше не была наказанием. Да и как может попытка вздремнуть, пробудить хоть в ком-либо страх возмездия! После исполнения приговора заключенный мог воскреснуть в новом теле с той же легкостью, что и прежде пробуждался ото сна, а «смертный приговор» звучало подобно «освобождению».

Волна самоубийств прокатилась по тюрьмам. Осужденные прибегали к коллективному суициду, чтобы, скоротав свой срок в состоянии небытия, избежать всех тягот тюремной жизни. Пенитенциарная система трещала по швам, и обществу требовалось немедленно отреагировать на происходящее. Тогда впервые и появился этот странный закон, согласно которому заключенный должен отбыть свой срок полностью и воплоти.

***

«Что ж, с таким замечательным телом можно и потерпеть!» – размышлял я, разглядывая себя в зеркале.
Оно и правда было не в пример лучше того, что досталось мне от рождения: сильным, выносливыми, невосприимчивыми к болезням. Но и здесь мои мучители не забыли швырнуть ложку дёгтя, в бочку с мёдом, сказав, что новая плоть дана мне авансом, и ее еще предстоит отработать. «Пускай даже так, – примирялся я с неизбежным. – Будет, чем занять себя до окончания срока».

Впрочем, бессмертие оказалось не первым моим открытием. Когда меня привезли на станцию, что занималась добычей аргона на дальнем конце Энцелада, я сразу заподозрил, что с её обитателями что-то не так. На вид это были обычные люди, но какие-то слишком правильные, словно персонажи из новой утопии. Только спустя некоторое время мне удалось понял, что сотворило с собой человечество за время моего отсутствия.

2.

– Ты спрашиваешь почему они странные такие, – начал, ухмыляясь Клэб – худощавый высоколобый парень из наших, из резуректов. Его оживили раньше моего, а здесь считалось естественным, прислушиваться к мнению «старших». – Тут пока нас не было, целое вторжение и захват человеческой расы произошли!

Говоря подобное, он всегда краем глаза следил за пустоголовами, расхаживающими в стороне, – так мы окрестили местных за их исключительно странную манеру общения. В разговоре пустоголов никогда не использовал личных местоимений, таких как «я» или «меня». Сам же себя он как личность и вовсе не признавал, а обо всех остальных отзывался, как о части великой общности.

– Хочешь сказать эти умники, – я махнул в туже же сторону, куда указывал его взгляд, – пришельцы?

С первого взгляда пустоголовы были неотличимы от нас: те же две руки, две ноги, голова – все как у обычного человека, но пообщавшись с ними хоть раз, становилось понятно, что это и не люди вовсе.

– Не… – произнёс мой собеседник, ухмыляясь, и тем самым разрушая мою догадку. – Вторжение здесь скорее метафора!

– Так, что же произошло, Клэб? – в тот момент я преисполнился любопытства.

Клэб принял хмуро насторожённый вид, который он относил к разряду философских и выдал примерно следующее:
– Я значит, брат, до того, как дошёл до жизни такой, – он поморщился и презрительно сплюнул, однозначно выражая свое отношение, и к здешнему образу жизни, и месту, где нас содержали, – кодером был! Хорошим таким кодером! – мой собеседник мечтательно прищурил глаза. – С пифоном работал, на си-шарп колдовал… и вот угораздило же меня с сетями связаться! – брови его напряжённо сгрудились у переносицы, обнажая всю палитру переживаний. – Впрочем, тогда в наших кругах все ими увлекались. Только и разговоров было, что о сетях этих…

Он вдруг вопросительно на меня посмотрел, а затем между прочим, поинтересовался, застал ли я подобное или раньше откинулся.

– Вроде застал, – произнес я не слишком решительно.

Помню они появились впервые, когда я еще учился на электротехническом. В то время машинное обучение – так тогда называли тренировку нейросетей – воспринималось, как секс в старших классах. Все о нем говорили, единицы понимали, а всерьез занимался лишь препод. И вот, работая с электроникой, я оказался неплохо осведомлён о принципах подобного рода соития, но вот в детали, как подобает вечному девственнику, так и не погрузился. Впрочем, был у нас один на курсе, кажется, мрачный Пин его звали, – хоть до препода и не дорос, но хорошо поднаторел с подобным. Только неприятным он был человеком, и поэтому сети эти в конечном итоге сделались для меня тоже чем-то таким отталкивающим.

– Значит ты должен помнить, как все с ума посходили от этой новой заразы! – резюмировал Клэб, довольно скалясь, – А случилось это потому, брат, что мы тогда впервые столкнулись с чем-то совершенно чужим и в то же время очень на нас похожим! Казалось, что ещё чуть-чуть, и внутри одной из бесчисленных нейронных конструкций непременно зародится сознание, и вот тогда мы наконец узрим сущность, и подобную нам, и порождённую нами!

Говоря это, Клэб внезапно вскинул на меня свои пронзительные голубые глаза – единственное, что на его угловатом и не пропорциональном лице казалось правильным и одухотворенным.

– А знаешь, Макс, хорошие тогда времена были! – придвинулся он ко мне ближе, пытаясь придать своему рассказу элемент ностальгии. – Как сейчас помню это тревожное ощущение саспиенса разливавшееся в воздухе словно электричество и наполнявшее все вокруг магическим смыслом!

Он мечтательно прикрыл глаза, сделал глоток чая и замолчал. В холодном свете лампы дневного света его волосы загадочно топорщились, и мне воочию представился тот наэлектризованный воздух предчувствия чего-то, одновременно манящего и пугающего.

– И что же? что было дальше? – произнес я в полной тишине.

– А то! – лицо собеседника внезапно сделалось хмурым, а в голосе послышались злые ноты. – Ожидания наши оказались напрасными. Мы ждали нечто великое, а явилось… – не закончив фразу, собеседник разочарованно махнул рукой в сторону пустоголовых, прервал повествование и увлёкся поиском сигарет.

Только Клэб мог так легко и непринужденно замолкать на самых интересных местах, и именно такого отвратительного рассказчика судьба подсунула мне в качестве основного товарища в этом богом забытом месте.

– Кто явился? – мое нетерпение перерастало любые границы.

– Да, по большому счету никто не явился. Все действующие лица этой злой комедии и так уже были здесь! – на лице Клэба читалось раздражение, постепенно переходящее в безразличие. – Короче вот, что я скажу тебе , Макс, – он уселся рядом и нервно закурил, – когда мы поняли, что не они будут похожи на нас, а мы на них, было уже поздно…


3.

– Так что же случилось!? – мне показалось, что я практически кричу на него, так сильно зазвенело в ушах эхо собственного голоса. Но Клэб, не только не удосужил меня ответом, а напротив со свойской ему непринужденностью человека вульгарного и непосредственного легко переключился на другую тему. Меня сильно разозлила тогда эта его манера общения, поскольку в тот момент я ещё не догадывался, что подобными отступлениями собеседник готовит благоприятную почву для своего великого откровения, с разных сторон подводя рассказ к ошеломляющему финалу.

– А теперь подумай вот о чем, – он лениво растянулся на своей койке расслабленно прикрыв глаза и отправляя в темноту сизые клубы дыма, – и учти, то, что я сейчас скажу, между прочим, не какая-то дурацкая гипотеза из двадцать первого века, а вполне себе современная медицинская догма! – Клэб закинул одну руку за голову так, что стала видна его волосатая подмышка и, устремив взгляд полный меланхолии в потолок камеры, вновь принял свой нарочито философский вид: – Человек, всегда был существом иррациональным, поэтому абсолютно все, что удалось нам выдумать гениального накрепко связано с интуицией! Ты согласен с этим утверждением, Макс?
Он вперился в меня так, будто от одного моего ответа зависела судьба его рассказа.

Впрочем, у меня не было причин возражать. Я покорно кивнул, и, посмотрев на меня снисходительно, он продолжил.

– Итак, согласно этой догме, достижения писателей, деятелей искусства, учёных и прочил людей не тривиальных по своей натуре, следует относить не к каким-то там логическим умозаключениям, как принято было считать раньше, а к совершенно непредсказуемым, хаотичным интуитивным прозрениям! Ты помнишь, как придумали таблицу химических элементов, или формулу бензола, пенициллин, или в конце концов закон тяготения? – Клэб смотрел на меня настойчиво и пронзительно. – Правильно! – произнёс он, даже не пытаясь дождаться ответа. – Внезапно! Неожиданно! Случайно! По причине, таящейся в нас иррациональности, порою неграмотный шаман или знахарь способен подобраться ближе к ответу, чем дюжина академиков и докторов наук, и все потому, мой друг, – Клэб понизил голос до шёпота, – что иррационалы и мистики – настоящие интуисты, они сердцем чувствуют, что надо делать!

Выговорившись, мой приятель занялся самолюбованием, самодовольно разглядывая свой профиль в куске старого зеркала и приглаживая непослушные черные волосы, а я терпеливо ждал, когда же он наконец подведет общий знаменатель под все свои пространные размышления. Но тут случилось неожиданное. Со шкафа, который больше походил на наспех скреплённые узкими трубками горизонтальные уровни, с гулким звуком что-то рухнуло. Перед ударом, я заметил большую серую тень, которая пролетала у меня перед самым носом, и даже невольно отпрянул назад. Быстро оправившись от неожиданности и осторожно посмотрев вниз, я обнаружил там гигантских размеров пушистое существо, взирающее на меня нахальными злыми глазами.

Это был Франкенштейн – кот Клэба, по совершенно необъяснимой причине оказавшийся на станции вместе со своим хозяином. Совершая свой дерзкий налёт, он явно метил не в меня! Очевидно, что этот дикий охотник планировал приземлиться на стол, где еще в начале нашего разговора его хозяин острым ножом нарезал и разложил тонкими лентами длинные полоски вяленного мяса. Но что-то не позволило животному осуществить свой внезапный манёвр – кот здорово промахнулся. Возможно, причиной тому был излишний вес, который последнее время Фрэн набирал со скоростью бодибилдера, забросившего штангу. По всей видимости именно этот фактор и внес коррективы в баллистические расчеты старого охотника.

Клэб, оценив должным образом дерзкий выпад своего питомца, пинком отогнал его в сторону, так что дьявольский комок зла и шерсти зашипел, злобно оскалился и ретировался в тень, собираясь на безопасном расстоянии от своего мучителя вынашивать план мести. Когда он наконец затих в темноте, на нас по-прежнему продолжали смотреть две немигающие лампочки его желтых глаз.

– Но у интуиции есть и свои недостатки, – Клэб продолжил также внезапно, как до этого замолчал. – Будучи следствием глубинного бессознательного – как точно подметил еще старина Фрейд – она непонятна и не подконтрольна нашему разуму.

– Прости Клэб, потерял мысль… – произнёс я растерянно, играя с котом в гляделки. Да и было от чего растеряться, Франкенштейн смотрел в мою сторону так грозно, словно на кону стояла моя собственная жизнь.

– Я говорил про трудные отношения нашего сознания и интуиции, – недовольно уточнил рассказчик, словно его кот не являлся виновником возникшей паузы. – Сознание, вроде бы и хочет воспользоваться такой удивительной и невероятной силой, которой наделил нас Господь, впрячь интуицию в свою рабочую лошадку познания, надеть узды логики и формализации, но увы, не знает, как это сделать! Иными словами, интуитивные прозрения случаются крайне редко и их практически невозможно предвидеть! – Клэб беспомощно развел руки в стороны в одной, из которых был зажат нож, а в другой шмоток мяса. Движение это показались «комку зла» угрожающим, и в углу зашипело. – Но так не могло продолжаться бесконечно, – произнес он, не обращая внимание на караулящего его мстителя – и пока ты «спал», тут у нас произошла настоящая революция! Раньше бытовало представление, что сознание – это венец производительной деятельности человеческой психики, эдакий властелин и хозяин всего, что мы есть, а оказалось, что это лишь досадный баг, паразит и узурпатор, беспомощный наблюдатель, пытающийся с помощью ловушки логики приручить непостижимый хаос бессознательного. Индусы первые заметили этот парадокс, пытаясь избавиться от своей Ахамкары, а затем несколько тысяч лет отчаянно пытались донести до остального мира свое открытие. Но общее озарение случилось совсем недавно.

– Клэб, я все понимаю, но причем здесь нейросети? – я без особой надежды попытался вернуть рассказчика к началу его рассказа, поскольку в тот момент окончательно запутался, в лабиринтах его рассуждений, и тот на удивление, охотно согласился.

– Тебе деятельность нейросетей ничего не напоминает? – вперился он в меня укоризненным взглядом, так словно его аналогия изначально была понятна даже ребёнку.

– Да я как-то не очень… знаком с этим что ли… – мне стало не по себе. После всех этих разговоров моя преждевременная смерть казалась каким-то досадным недоразумением, не позволявшим мне соединить в целое разорванную цепочку событий, произошедших в мое отсутствие. Будто глотая ту злосчастную таблетку, я изрядно поторопился и в итоге пропустил какую-то знаменательную заварушку.

– Работа нейросетей удивительно похожа на интуицию! – произнес Клэб торжественно.

– Ага! Вот оно что! – воскликнул я более в шутку, чем от понимания дела. Но Клэб пропустим мой сарказм мимо ушей.

– Посуди сам, знания, которые оба, и нейросеть, и интуиция производят, появляются без какого-либо логического обоснования и без предварительного изучения предмета, – заговорил он воодушевленно. – Порой их работа похожа на магию. Будто фокусник извлекает искомый предмет из чёрной коробки, – и словно иллюстрируя сказанное, он вытащил заплесневелый пакетик с чаем из своей грязной кружки, посмотрел на него брезгливо и также брезгливо швырнул в темный угол, где караулило его чёрное чудище. На сей раз кот даже не шелохнулся, хотя пакетик пролетел у него над ухом в каких-то сантиметрах. – Но у интуиции человеческой и машинной есть отличия! Наша интуиция ограничена опытом человеческой жизни – это лет семьдесят, восемьдесят от силы – к сожалению, мой друг, столько нам отвела природа! – произнес он со вздохом, – Опыт же, который можно загрузить в машину, не имеет ограничений! Ей можно скормить тысячи человеческих жизней, и тогда в лице нейросети мы получим суперсовременного интуиста-оракула, способного решить любую задачу. – Клэб снова поднялся, распаляясь. – И вот тут, следующим шагом встаёт очень важный вопрос! – он посмотрел на меня из-под своих косматых бровей так серьезно, что я невольно весь подобрался и приосанился. – Если тебе потребуется принять в своей жизни какое-либо ключевое решение, кого ты послушаешь в первую очередь: свой разум, по-прежнему изображающий из себя полноправного хозяина психики, а на деле являющегося королем без королевства, или суперсовременного оракула с опытом тысячи поколений? На одной чаше весов твоя хлипкая логика и противоречивые знания, а на другой – интуитивные прозрения миллиона человеческих жизней, весь наш опыт, накопленный за всю историю цивилизации, а может, вдобавок и тот, что будет доступен лишь спустя столетия!

Клэб выглядел крайне возбужденным. Он неистово выплясывал вокруг стола, то выбрасывая в стороны руки, то на мгновение замирая. И вскоре, приноровившись к паузам в этом странном танце, кот улучил момент, прыгнул и сдернул кусок мяса, свисающий с ножа. Месть свершилась, и, злорадствуя, животное исчезло в темноте.

– Думаю этот вопрос не требует обсуждения! – продолжал Клэб, не замечая признаков разбоя. – Даже самые злостные противники нейросетей в конечном счете на собственной шкуре оценили выгоду верных решений, а те, кто по-прежнему, прикрываясь косностью и упрямством, слушали только себя, быстро оказались за бортом прогресса, сброшенные к самому подножью социальной лестницы, – подытожил оратор. – И вот представь теперь, что ты продолжаешь доставать ответ за ответом из магической чёрной коробки, и в какой-то момент тебя полностью перестаёт волновать формализация данного процесса. В самом деле! Какая теперь разница, как ты получаешь искомое: посредством устаревших логических испражнений или с помощью чудесного откровения! Главный критерий выборки – результат, а все остальное, по сути, ненужная трата времени! – Клэб приблизился к моему лицу практически вплотную, так что меня обдало его несвежим дыханием. Мне захотелось отпрянуть назад, но я не осмелился противится магии его голоса. Он придвинулся еще ближе и прошептал мне на ухо одними губами. – Именно это умозаключения и привело человечество к катастрофе! Черт! Где мое мясо!


4.

– Что же произошло дальше? – не выдержал я затянувшейся паузы.

Клэб почесал у себя в затылке и неожиданно выдал:
– Точно не известно.

– Как неизвестно? – не оценил я его сарказм.

– А вот так – неизвестно! – нагло подытожил оратор: – Я к тому моменту и сам копыта отбросил.

– Но как же все эти твои намеки про пришельцев и прочее? Ты зачем про это рассказывал? – меня начинала брать злоба.

Не отвечая на мой вопрос, Клэб порылся в столе и наконец кинул мне что-то похожее замызганную старую тетрадь со словами:
– Вот, почитать лучше это!

– Что это?

– Это дневник некого Макса Вебера, кстати, твоего тезки – Клэб усмехнулся, – жившего в этой комнате задолго до меня.

– А где он теперь?

– Б-без понятия! – Клэб окончательно потерял интерес к происходящему, и бубня что-то неразборчивое себе под нос, скрылся за дверью туалета.

Я перевёл взгляд на книгу.

– Но откуда ты его взял? – Я принялся быстро перелистывать бумагу.

– Я нашел его в тайнике. Пожалуй, этот опус расскажет тебе о произошедшем красноречивей моего.

– А кто этот Макс Вебер?

– Он пишет, что это он изобрел бессмертие! – Клэб противно захихикал, – Там много еще разного бреда, но в целом к пониманию доступно.

Я вынул закладку и прочел:
– …Образование с каждым годом упрощалось. Люди полностью разучились читать и писать. Вместе со стремительно обесценивающемся знанием умирали науки. Помню тот день, когда закрылась википедия. Нейросети, прошедшие через миллионы лет виртуальной тренировки, сходу давали ответ на любой вопрос лучше, чем самые точные энциклопедии, и, принимая подобные подарки судьбы как должное, люди вконец разучились думать.

В дальнейшем переход на искусственные нейроны довершил трансформацию. Закачка опыта теперь производилась прямиком в мозг на подобии компьютеров. Люди, использовали для своих целей пентабайты виртуального коллективного опыта, более не утруждая себя его пониманием. Они смотрели на поток данных, проносящихся у них в головах, подобно безмозглым рыбам, смотрящим в темную воду бурной реки, не в состоянии не понять, где она берет начало, ни куда течет. Голос оракула, звучал в головах все сильнее и сильнее, заглушая их собственные голоса, и вот настал тот день, когда не компьютеры очеловечились, как мы мечтали когда-то, а люди стали частью глобальной сети. Так произошёл бескровный захват и порабощение цивилизации «пришельцами», которые даже не осознали содеянного.

Я отложил дневник, а Клэб словно ожидая этого момента, придвинулся ко мне в плотную и с наигранными слезами на глазах заключил: 
– Макс – это больше не наш мир. Все, что было нам дорого исчезло, растворилось в небытие. Мы пережиток прошлого, динозавры, прибывшие из мезозоя!


5.

Если вы когда-нибудь разговаривали с гадалкой-ясновидящей, гуру йоги или индейским шаманом, то наверняка обратили внимание на их необычную манеру общения. На первый взгляд кажется, что речь этих продвинутых интуистов непоследовательна, полна нестыковок и неточностей, а загадочные хитросплетения слов больше похожи на заговор или притчу, чем на что-то осмысленное и полезное. В определенный момент может возникнуть ощущение, что эти люди попросту морочат вам голову, запутывая и сбивая с толку своим многословием. Но как только появляется чудесное откровение, сразу же все встает на свои места. Когда советы интуистов начинают работать, вы окончательно забываете о своих сомнениях, взамен же приходит невольное восхищение их знанием человеческой психологии и способностью так тонко чувствовать собеседника.

Такое же чувство я испытывал в разговоре с пустоголовами.
По мере беседы пустоголов мог без зазрения совести перепрыгивать с темы на тему, то и дело спрашивая о вещах, казалось, совершенно друг с другом не связанных, при этом, ответы как будто и не слушая вовсе. Но в итоге приходил к заключению или давал совет, от точности и прозорливости которого в жилах стыла кровь.

Например, я мог поинтересоваться у местного, как мне попасть на стыковочную палубу номер пятнадцать, а он вместо ответа закатывал глаза и, как всегда, заводит своё: «вода точит камень», или «лес темнее на закате», или «всякое дерево суть растение». Уж очень пустоголовы любили вставлять невпопад эти свои очевидные и в тоже время многозначительные фразочки, похожие на предикаты Дугласа Лейна, хотя, на мой взгляд совершенно бессмысленные, и к моему вопросу не имеющие никакого отношения. Следом за очередной абракадаброй, пустоголов спрашивал, как я поел сегодня утром, или как мне спалось этой ночью, или ещё о какой-нибудь ерунде, при всем при этом давая понять, что ответ мой его нисколечко не интересует. И после всех этих нелепых пассажей, несвязанных между собой обрывков диалога и глупых цитат он с предельной точностью заявлял: «На стыковочную палубу не ходи, карта нуль доступа находится у вахтёра!» После этих слов я застывал словно ошарашенный, пытаясь понять, как он узнал про карту. Хоть я о ней ничего и не говорил ранее, но именно она то и была мне нужна!

В то время я много ломал голову над их ответами. Когда с первой попытки понять логику пустоголова не получалось, то я принимался ворочать его слова, и так, и сяк, и после очередной бессонной ночи вдруг ощущал еле уловимый проблеск смысла. И вот пребывая в предутреннем бреду, мне вдруг начинало казаться, что я близок к разгадке. В этот момент прежнее нагромождение нелепиц вставало на свои места, туманное пророчество обретало форму великой мудрости, а в самой фигуре пустоголова отчетливо проступал образ духовного лидера, видящего меня насквозь.

Впрочем, Клэб быстро опроверг это мое заблуждение. «Если долго вслушиваться в тишину, то рано или поздно начнешь слышать голоса, а, если долго слушать бессмыслицу – она определенно обретет смысл! – многозначительно заявлял он, – Ты, мой друг, как и я поначалу, купился на эту уловку!»

Прежде всего Клэб развенчал мои представления о духовном лидере, заявив, что речи пустоголовов – всего лишь пустая бессвязная болтовня. Он был искренне убежден, что пророчество оракула известно пустоголовам ещё до начала беседы, а все прочее, что они несут до или после, лишь жалкая имитация разумной деятельности.

Разоблачив мои представления, взамен Клэб предложил иную аналогию, и она со временем так плотно засела у меня в голове, что я позабыл, и про шаманов-интуистов, и про прочую эзотерическую чушь, которую надумал себе поначалу. Не знаю в шутку или в серьез, Клэб называл пустоголовов просто – «жена Клэба»!

Из его скупых упоминаний о прошлой жизни, я понял, что женщина, о которой шла речь, ранее бесконечно им обожаемая и любимая, не отличалась особым умом, но наперекор адекватной оценке собственных потенций, была особой чересчур самоуверенной и взбалмошной, и кроме всего прочего нещадно подавляла мужа. Клэб уверял: «Убеждать ее в чем-либо была бесполезная трата времени! Я мог быть чертовски логичным и остроумным, словно моими устами на пару вещали Эйнштейн с Цицероном, она же с ответом не утруждалась и, как обычно, несла беспросветную чушь, но каждый раз, каким-то загадочным способом, Эмилия оказывалась правой!»
 
Обычно после подобных рассказов растроганный Клэб хватал меня за руки и с глазами полными притворного отчаяния восклицал: «Что бы я не делал, какие бы доводы не приводил, за ней всегда оставалось последнее слово!»

«Ах, любовь – пристанище наивных слепцов!»

Я никогда не был женат, считая жертву личной свободы, принесенную во имя сомнительных выгод бытового и эмоционального плена непозволительной глупостью, поэтому не мог проникнуться всей глубиной его сравнения, но сам образ взбалмошного кичливого создания не обладающего какими-либо предпосылками к столь высокому самомнению, но бесспорно его имевшему, был мне знаком не понаслышке и даже награжден особой неприязнью. При случае я никогда не давал спуску подобной самоуверенной наглости, пытаясь вывести на чистоту каждого, кто выпячивал свои недостатки, не обладая при этом ни умом, ни ярким образом мысли, и, к сожалению, дорого за это расплачивался.

По непонятной для меня причине обладатели подобных «талантов» в нашем обществе с легкостью обретали целую кучу поклонников. Казалось, что способность кого-либо плевать на все общепринятые нормы морали, логику и непомерно завышать собственные достоинства, приводило толпу в исступление. Так, вступая в спор в защиту смыслов, я, нередко, оказывался осмеян и подавлен многочисленными защитниками кичливой посредственности. Но, несмотря на досадные поражения, в глубине души я мнил себя победителем. Понимание того, что большинство людей вокруг – круглые идиоты, пресмыкающиеся перед авторитетом невежества, грело мое внутреннее самолюбие, и в этом замке субъективной правоты я торжествовал в одиночку, слепо веруя, что когда-нибудь глупость непременно будет повержена.

Но теперь меня лишили и этого убежища.

Пустоголовы, как и «жена Клэба» удивляли своей алогичностью, тупостью, непоследовательностью, но несмотря на все вышеперечисленные недостатки, всегда выигрывали спор. Они могли всю дорогу нести несусветную чушь, но в итоге их окончательные решения приводили к успеху, а мои лишь к насмешкам. И если мой приятель, поддавшийся любовному влечению к незнакомой мне женщине под напором ее обаяния, добровольно отказался от собственных убеждений, то оказавшись в этом времени и в этом месте, я ощутил, что тупость и посредственность восторжествовали здесь повсеместно и окончательно!


6.

Однажды Клэб исчез. Говорили, что он сбежал. Сбежал! Но куда! – этот вопрос никак не давал мне покоя. Я прекрасно помнил, как Клэб уверял меня, что побег не имеет смысла! «Допустим окажешься ты где-то еще, но от этого ничего не изменится: пустоголовы не обретут сознания, душа прошлого мира не возвратится.» Подобным образом мой приятель ни раз обосновывал для меня бессмысленность бегства, но в итоге сам не смог устоять перед его заманчивым искушением! «Так, о чем же ты думал, приятель, пускаясь в это заведомо проигрышное мероприятие!»

Впрочем, для меня не было особого смысла гадать о причинах его поступка, ведь какую бы хитрость Клэб не замыслил в итоге, со мной он не поделился даже наметками своего плана. В один прекрасный день мой подельник просто сорвался с места, не сказав на прощание ни единого слова, словно заранее планировал поступить именно так: отрезать и выбросить за ненадобностью всю свою прошлую жизнь.

Слишком самолюбивый и по большей части увлечённый исключительно собственной персоной, Клэб был мне не лучшим товарищем, и вряд ли, после всего, что между нами случилось, я бы посмел назвать его другом, но в одном я по-прежнему готов отдать ему должное – на станции он оказался единственным человеком, с которым можно было обсудить хоть что-то привычное.

С иными воскрешенными я не достиг успеха. Эти дети ментального аборта вели себя так, словно не замечали ничего вокруг. Казалось, что после перерождения их самосознание вкупе с самооценкой получало серьезную родовую травму, которая впоследствии приводила к тотальной деградации личности. Когда я случайно встречал их в переходах станции, они никогда не поднимали головы, и мне казалось, что это идут и не люди вовсе, а прокаженные бродят по коридорам лепрозория. Оставалось только раздать им колокольчики и холщовые мешки, чтобы окончательно спрятать друг от друга тела и мысли.

Между мной и пустоголовами также не могло быть ничего общего. На меня они взирали, как на присосавшегося к молодому телу упыря, древнего паразита, точившего чужую плоть. Разве в состоянии они были понять пленённое маленькое насекомое, захлопнутое в банке черепной коробки!

Несмотря на отсутствии сознания, во всем остальном они были на несколько шагов впереди. Более не осознавая себя как личность, пустоголовы, тем не менее, работали в сто крат продуктивнее. Ничто не могло остановить их на пути достижения цели: сомнения, рекурсия, рефлексия все было отброшено и забыто. Не было среди них и того, кто испытывал эмоции страха, гнева, любви – обычных виновников, сгоревших мостов и разрушенных отношений. Их деятельность направлял постоянный инсайд и побуждаемые им точные моментальные решения.

Действуя таким, привычным для себя способом и не тратя время на всякие пустяки, пустоголовы быстро обзаводились достаточным количеством денег, чтобы покинуть это гнилое место и направиться куда-то вперёд и вверх по своей извращенной социальной лестнице двадцать второго столетия. Вскоре на их место приходили другие. Со временем они стали сменяться так быстро, что я перестал различать их лица. В сравнении с этими заезжими гастролерами, мимолетными чужестранцами, транзитными пассажирами, я выглядел словно местная достопримечательность – неизменный Квазимодо, хранитель этих проклятых мест.

Когда очередная партия гастарбайтеров покидала станцию, на меня снисходило облегчение. Это чувство было сродни тому, что ощущает ворчливый старикашка, когда шумная молодая компания внуков, правнуков и внучатых племянников наконец покидает его унылый дом.

Перемены интересовали меня в последнюю очередь. Деньги, которые мне платили, я по привычке сливал на виртуальный секс, алкоголь и азартные игры, большую часть направляя на искупление первородного греха – закрывая кредит нового тела.

За такой образ жизни меня бы давно осудили, если б был тот, кто хотел осуждать. Но другим было все равно, а я не мыслил себя иначе! Сознание внутри металось и грызло мое новое тело острыми ножницами древних аберраций. Порою, я, как и Клэб, мечтал о побеге, но, в отличие от приятеля, не мог разглядеть за пределами станции вариантов к спасению. Единственный приемлемый путь был дорогой в ничто, но любая попытка суицида заканчивалась болезненной резурекцией, новым телом, и все более возрастающей суммой кредита. В этом безумии безысходности мне позарез требовался новый поверенный, способный разделить со мной одиночество. Этот предполагаемый напарник представлялся мне и вовсе молчаливой тенью – достаточно было ощущать, что на другом конце внутреннего монолога есть кто-то ещё.


7.

После исчезновения Клэба, я намеревался забрать свои вещи, которые одолжил ему когда-то, а он со свойской ему непринужденностью присвоил себе. С этой целью я направился в его прежнее жилище и с удивлением обнаружил там кота. Я совсем забыл про животное и был сильно удивлен, когда лохматое чудовище до смерти меня напугало, вынырнув из темноты, словно из преисподней.

Кот смотрел на меня по-прежнему злобно, но уже не так безапелляционно и непримиримо, как прежде. По всей видимости голод укротил его спесь. По его внешнему виду становилось понятно, что он давно ничего не ел, и при виде этого осколка надломленный гордости, мое сердце сжалилось. Я предложил коту впредь делить со мной кров и пищу.

Нельзя сказать, чтобы Франкенштейн сразу согласился, всё-таки, во-первых, это был кот, а во-вторых, кот с ужасным характером и манерами. Несмотря на растущие чувство голода, у него напрочь отсутствовали элементарные навыки коммуникации, а слепая гордыня значилась его вторым именем. Подражая своему бывшему хозяину, кот очевидно считал, что весь мир должен вращаться исключительно вокруг его собственной персоны и пришёл в полное недоумение, когда это вращение внезапно прекратилось. Возможно поэтому при встрече он не преминул выплеснуть на меня все накопившуюся недовольство и злобу за своё вынужденное одиночество.

Несколько следующих дней подряд, что я приходил сюда, он по-прежнему не притрагивался к еде, плюя на все мои ухищрения с высоты своего одинокого величия. Мне уже, признаться, начинала надоедать эта моя затея, когда голод и дармовое внимание наконец сделали свое дело – спустя неделю молчаливого противостояния, кот наконец сдался. Сквозь пелену злобы и гордости, подобно индуистской Майи, застилавших от кота реальный мир, наконец пробилось нечто здравое. Именно это здравое и углядело в моем предложении последний шанс на спасение. Животное смирилось со своей участью, и с этого момента я был официально назначен новым хозяином гордого и строптивого чудовища.


8.

Когда-то давно я каждый вечер перед сном выдумывал для своего сына сказки, и привычка сочинять разные небылицы плотно ко мне привязалась...

Здесь мой искушённый читатель может подумать, что байками о своём отпрыске я намерен водить его за нос, ведь не далее, чем несколькими страницами выше кичливо хвастался, что никогда не был женат. Поверь, мой внимательный критик, как в моей исповеди нет места притворству, также и между этим и прежними утверждениями не существует противоречий. Моя сестра умерла при родах, наградив меня за верность беспомощным комком жизни, и впоследствии этот комок сделался единственным существом на свете, на которого я направлял свою скупую потребность любить.

Но идиллия нашей совместной жизни продолжалась недолго. В то время я занимался незаконными махинациями с ценными бумагами. За подобное обычно не бывает раскаяния, ведь напрямую ни одна из заповедей не была нарушена. Кроме того, я придерживался весьма анархических взглядов, считая, что украсть у государства, у этого левиафана, пожирателя человеческих душ, отчасти сродни героизму. Я мнил себя хакером, воротилой, эдаким Робин гудом «по особо крупным размерам», за исключением того, что деньги бедным, конечно, не раздавал. Доходами я делился с наводчиками, которые, в свою очередь, делились со мной информацией. Они же в итоге меня и подставили.

Оказалось, что с точки зрения правосудия, мое занятие не выглядело таким уж обыденным, как казалось мне прежде, не спешившему снимать розовые очки романтики стремительного обогащения, поэтому как бравый герой собственной аллегории, я в конце концов угодил в мышеловку. Мне дали тридцатку за превышение должностных полномочий и хищение в особо крупном размере, и таким образом я оказался за решеткой.

Жизнь за решёткой, вдали от всего, что я любил не имела смысла, и моя юношеская склонность к суициду подвела черту. Воспользовавшись таинственной капсулой со смертельным ядом, я хлопнул дверью и вышел вон, оставив своего малолетнего отпрыска в одиночку разбираться с накопившимися проблемами. И вот спустя столько лет, в приступе душевной боли и раскаяния я отчаянно вглядываюсь в темноту, чтобы задать моему единственному слушателю мучающий меня вопрос:
«Где же оно теперь, мое драгоценное дитя?»

Возможно, как и все здешние обитатели, оно поддалось искушению оракула и бросилось безвольной куклой в его объятия, а может время давно состарило и убило это несчастное создание, ставшее при рождении обузой для ещё одной не случившейся семьи.

Слезы одолевают меня. Особенно тяжело переживать подобное перед сном, когда неисполненные обязательства прошлого кошмарами пробуждаются в подсознании и скелеты не сдержанных обещаний начинают шевелиться в тёмных шкафах. Именно в такие мгновения сочинительство приходит мне на помощь.

С годами мои истории сделались чем-то вроде молитвы, заговора, попытки умалить тяжёлую тень моего прошлого. В эти мгновения я закрываю глаза и представляю себя на краю галактики на неизвестном астероиде, в одиночестве, но на свободе. И тут же моя фантазия, разыгравшись, делает моего молчаливого слушателя чуть ли не главным героем нового космического эпоса.

Порою сюжет моих историй двигается стремительно, так, словно я, оседлал волшебную комету и мчусь на ней по чудесному миру фантазии, черпая детским ведерком воображения разноцветные краски из радуги вдохновения. В другие же, смутные дни мои попытки превращаются в мучительное самоистязание. Притворяясь истинным писателем, сознание отчаянно пытается реанимировать внезапно иссякший источник интуитивных прозрений. Оно заставляет меня раз за разом пересматривать логику сюжета, оттачивать фрагменты, переписывать кучу текста, но все это выглядит подобно строительству посредственной карьеры на чьём-то прочном успехе. Ощущая беспомощность моего маленького формалиста, я все больше завидую пустоголовам. В этом потоке самооправданий разве в состоянии я сравниться с всесильным оракулом, который каждую секунду переваривает миллиарды тон опыта, подобно великану, глотающему горы, и тут же выдаёт на-гора бесконечный поток креатива.

***

Мир изменился. Люди отказались от сознания, как ненужного нароста слепой эволюции. Лишь немногие, подобно мне, ещё мыкаются, отбывая свои прошлые долги. Но тишина уже прочно властвует над этим миром. Космические полёты, колонизации других планет, виртуальные вселенные, все это происходит словно в каком-то вакууме, словно во сне, без огласки и обсуждений. Нет ни дискуссий, ни новостей, мир словно шахматная партия, результат которой известен прежде, чем вы сели за стол. Лишь голос оракула шепчет колыбельную забвения над люлькой, забывшего свое прошлое человечества.

Здесь же я понял, что бессмертие и отказ от сознания это две стороны одной медали. Невозможно стать истинно бессмертной сущностью, не освободившись от внутреннего критика. Этот луч света, который рыщет во тьме бессознательного в надежде найти закономерности в несвязанном, с годами тускнеет. В шесть лет любопытно практически все на свете: люди, эмоции, запахи, сейчас же в свои сорок пять (или сто сорок пять - смотря как считать теперь) я практически полностью потерял интерес к жизни. Те оставшиеся пристрастия, что ещё дарят мне удовольствие, с такими же успехом меня убивают. Если раньше мой разум источал восторг, то сейчас он практически везде, куда не падает мой внутренний взор видит боль и усталость. Он словно старый дед, забравшийся в вечно молодое тело.

Пустоголовы поняли, что сознание – это тюрьма духа и пытка угасания, и без сожалений скинули с себя его бремя. Люди будущего отказались от того, что раньше называлось душой. Душа стенала, рвалась к небесам, и её отпустили без сожаления и оглядки. Вместе с ней покинула разум и иллюзия свободной воли.

Сейчас я лежу на своей койке и постепенно погружаюсь в выдуманный мир сказок, предназначавшийся моему сыну, а доставшийся мне по наследству, и постепенно этот мир в свою очередь погружается в еще более глубокий мир чудесной полудремы. Я представляю себе далекие страны и людей, что населяли их прежде, и постепенно события и герои оживают и начинаю жить своей самостоятельной жизнью. Наконец мне начинает казаться, что повествование ведет кто-то другой, а я лишь ребёнок, неспособный уснуть без сказки. Я слышу шелест – это переворачивается еще одна страница моей истории. И знакомая тень у моей постели читает ее голосом матери. Нежные женские руки поправляют одеяло и гладят меня по голове совсем юного. Я проваливался все глубже, и образ матери постепенно сменяется образом любимой девушки – моей первой возлюбленной, так любившей велосипеды. Я вижу ее со спины, как она едет по залитой солнцем аллее, навсегда от меня удаляясь. Наконец и этот образ растворяется в тумане лет, а передо мной расстилается ничто ласковое и манящее.


9.

К сожалению, наши отношения с Фрэном продлились недолго. Начиная с первых дней я понял, что коту недостаёт его прежнего хозяина. День ото дня он продолжал терять вес, уменьшаясь в размерах, словно воздушный шар, в оболочке которого образовалась еле заметная дырка. Неизменными оставались одни глаза, и скоро только они заполняли все тело. Они смотрели на меня по-прежнему неприязненно, но иногда, в редкие мгновения сомнений, в них проскальзывал ужас. Кот осознавал безысходность своего положения, и то здравое, что мне когда-то удалось пробудить в нем, отчаянно посылало сигналы СОС. Казалось, что оно восклицало: «На помощь, я умираю!»

Когда я отчетливо осознал, что мой приятель серьезно болен, то, не теряя более ни секунды, сгреб в охапку все то, что осталось от прежнего комка злобы и ярости и отправился ко врачу.

Лишенные потребности в обитавшем в их жилище "вечном ребёнке", пустоголовы не заводили домашних животных, поэтому на станции ветеринара не оказалась. Я обратился к врачу общей практики и возможно поэтому получил этот странный диагноз. По заверению эскулапа тело животного было здоровым, но вот психика, с ней очевидно творилось неладное. Какой-то источник питания, прежде поддерживающийся здоровье и жизнь в этом мохнатом теле, с недавних пор полностью иссяк.

Я много ломал голову над эпикризом, и в конце концов дошёл до совершенно абсурдных соображений. Любви, того чувства, что удерживает нас всех на плаву, кот не знал от рождения, поэтому ему его заменяло иное, по-видимому такое же извращенное и исковерканное, как вся его сущность. Я решил, что Фрэн и его прежний хозяин жили за счёт странного симбиоза, который будучи распавшимся, и привёл кота на порог болезни, что вместе с уходом Клэба кот потерял нечто жизненно важное. Оставалось понять, что же могло роднить этих двоих, кроме той обоюдной ненависти, которой они ежедневно награждали друг друга.

К сожалению, я не мог как Клэб ненавидеть и быть хладнокровным. Моя же скупая любовь по всей видимости лишь оскорбляла животное. Недостаточная для того, чтобы полностью разметать прогнившие постройки его исковерканной жизни и возвести на их месте здание иного рода, она, между тем, являлась постоянным напоминание ошибочности выбранного им жизненного фундамента.

Когда я в очередной раз показал Френа доктору, тот сообщил, что медицина в моем случае бессильна: организм животного достиг терминальной стадии разрушения, даже клетки, из которых состояло его тело больше не желали существовать вместе.


10.

Прошло много дней с того момента как Фрэна не стало, прежде чем я достиг освобождения. И вот сегодня я наконец ухожу! Резюмируя пройденный путь, хочу сказать, что все эти годы на станции я провел как в бреду. Глядя назад, в прошлое я не ощущаю ни радости не горя, а вижу лишь гнетущую пустоту отвергнутой жизни. Но все же я пишу этот текст торжественно. Я исполнил свой долг и теперь по законам это мира никто не в праве лишить меня сна. На прощанье же хочу вас заверить о том, что, куда бы теперь не направилась моя душа: в ад, рай или небытие – определенно там я буду счастливее!


11.

«Какого черта?!» – Свет резанул по глазам, и внутри опять зазвенели железные струны натянутых нервов.

– Просыпайся! Скорее просыпайся! – Сизое желе, которое стало мне новым телом, трясла незнакомая женщина.

Со свистом воздух ворвался в грудную клетку. Надрывно заскрипели меха новых легких. Толчок, ещё один – незнакомое сердце нервно, в припадках аритмии проталкивало мутную жидкость по трубам слипшихся вен. «Жив?! Опять жив?!» – злобно и фальшиво запели узлы новых нейронов. Весь рояль моей новой плоти играл фальшиво, то и дело стоная и дребезжа.


12.

Красный шар газового гиганта освещал незнакомый мир своим зловещим багрянцем. Корабль пришельцев висел на орбите невзрачной планеты, корабль представителей человеческой расы двигался следом.

Когда меня привели на мостик, первый контакт уже состоялся. Суперсовременные оракулы обоих цивилизаций успели просчитать все возможные варианты последствий неожиданной встречи и самодовольно вытащили из своих черных ящиков единственно верный ответ. К сожалению, для человечества он оказался фатальным.

Впервые на своем пути человечество встретило действительно великую сущность. Загадочное создание, подобно чудищу подводных глубин из произведений Лавкрафта, предстало перед людьми в образе древнего бога. Этот одинокий странник, до мозга костей индивидуалист, эгоистичный покоритель космоса вот уже миллионы лет двигался через пространство и время, открывая новые миры и покоряя новые горизонты духа.

Как и пустоголовы, он был великим интуистом, но в отличие от моих собратьев, не лишился сознания. Породнившись с каким-то невероятно мощным машинным алгоритмом, его разуму удалось обуздать бесконечно растущий поток опыта и продолжить создавать мосты между вспышками интуитивных прозрений, искусно оплетая их паутиной знания.

Когда он впервые заговорил, и странные гортанные звуки полились из его бездонных внутренностей, ужас охватил меня. Мне послышался трубный глас ангела, что возвестит людям об окончании мира. В потоке голосовых модуляций, я ощутил себя хрупким и беспомощным на пороге начала и конца, ада и рая, и сердце тревожно забилось в груди. Но вскоре оракулы научились понимать друг друга, и содержание речей пришельца оказалось отнюдь не таким ужасным, каким представлялось мне поначалу. Наоборот, слушать древнего стало одним удовольствием. На фоне изъяснявшихся бессмысленными загадками шаманов-интуистов, и «жен Клэба», окружающих меня с момента первого перерождения, космический странник был существом бесконечно образованным и предельно последовательным. Общение больше не выглядело подобно прыжкам в неизвестность, с вероятностью вернуться на проторенную дорожку взаимопонимания лишь в одном из тысячи случаев, а было сродни просмотру увлекательного фильма, наполненного неожиданными сюжетными поворотами и богатыми метафорами. Тогда мне впервые стало понятно почему во вселенной эти создания путешествуют в одиночку, их внутренний генератор смыслов беспрерывно увлекал сознание, порождая удивительные хитросплетения сюжетов и идей.

Находясь на расстоянии тысячи световых лет друг от друга, древние боги научились поддерживать плотную, практически мгновенную связь, поэтому в дальнейшем он сообщил нам, что будет говорить от лица всего своего народа. Так обозначив пределы своей компетенции, гость наконец огласил приговор.

По мнению его народа рукав Персея был недостаточен для существования двух столь великих разумных рас. По оценкам древних ореол обитания даже одной разумной особи составлял не менее квадрилиона квадратных парсек, следовательно, человечеству, как представителю более молодой и менее развитой цивилизации, надлежало уступить.

Нет, он не пытался угрожать! Он говорил с пустоголовами так, как мог говорить только представитель одной великой расы, чудом прорвавшейся сквозь «Великий фильтр» жизни, с представителями другой, не менее значительной и проделавшей аналогичный тернистый путь. Вместо угроз он предлагал вдумчиво, обоюдно, без каких-либо лишних эмоций всё обсудить и совместно прийти к единственному очевидному и верному решению. Жаль, что для человечества оно не сулило ничего хорошего.

Впрочем, для пустоголовов не было причин сомневаться. Они были готовы сию секунду, прямо сейчас преклонить колено перед могуществом альфа расы и незамедлительно снять свою кандидатуру со сцены бытия. В иные времена мне бы показалась отвратительной эта их покорность и самоуничижение, но, прожив с ними бок о бок долгое время, я научился хорошо понимать своих преобразившихся собратьев.

В жизни продвинутого интуиста не существует неопределенности. Объявление войны, последующая борьба за выживание, и прочее сопротивление кажутся ему бессмысленной тратой времени перед лицом исчерпывающего пророчества великого оракула. «Если ты заранее знаешь итог, зачем тратить время на пустые надежды!» – кажется постоянно напоминает себе каждый из них. Впрочем, даже само понятие надежды пустоголову бесконечно чуждо. Чтобы тешить себя счастливой иллюзией завтрашнего дня, должен существовать хоть кто-то способный ощутить во всей полноте зыбкость и эфемерность дня сегодняшнего. К подобным переживаниям мои потомки давно потеряли всякую склонность.

Но, несмотря на безоговорочное принятие своей участи, их решение нисколько не заинтересовало древнего. По всей видимости он не хотел лишать нас возможных возражений. Древний считал, что окончательное решение в этом вопросе может принять лишь тот, кто не потерял самоидентичности, чьё самосознание, наделённое склонностью к эгоизму и сомнениям, все ещё давало своему обладателю робкую надежду на грани смысла и самообмана.

Тогда-то пустоголовы хватились. Они принялись искать последнее сохранившееся сознание и каким-то совершенно непостижимым образом отыскали мое. Мне представлялось, что все это время, оно хранилось где-нибудь на старой флешке, в пропитанной запахом пота каморке сисадмина, и только по несчастливой случайности попало на глаза к моим мучителям. Очистив флешку от паутины и спиртом протерев покрывшиеся окислом контакты, они возвратили к жизни мою сущность, и, сделав это, не задумываясь потребовали ответов. Мои мучители набросились на меня словно папарацци на кинозвезду, идущую по красной дорожке, твердя наперебой: «Решение, решение, решение!»

Сказать, по правде, происходящее отдавало каким-то фарсом. Я прекрасно знал, что, также, как и миллионы других ответов, оракулам известен наперёд и мой, а значит весь этот нелепый спектакль разыгрывался лишь для одного зрителя, все ещё верящего в свободную волю и неопределенность выбора – то есть для меня.

Древним ответ также был известен заранее, но в отличие от пустоголовов они обладали сознанием, а значит по-прежнему жаждали оправданий. Сейчас ими движило непреложное свойство сознания своими решениями ублажать не только себя самого, но и внутреннего судью, наблюдателя, эдакого сверх «Я», следящего за поступками и дающего этим поступкам оценку, поэтому, принимая решение уничтожить другую цивилизацию, они испытывали что-то наподобие угрызений совести.

Я вспомнил, что похожие чувства переполняли меня, когда я нёс к доктору смертельно больного Франкенштейна, с ясным намерением его усыпить. В тот момент, когда уже все было предрешено, я по-прежнему с надеждой глядел в глаза больного страстно желая лишь одного, чтобы это создание, жизнь которого по какой-то нелепой случайности оказалась в моих руках, поддержало мое решение, подало мне знак, согласилось с тем, что я вправе отнять у него единственное, что связывает нас всех с этим миром. Но жизнь, как известно, не справедлива – животное не посчитало нужным успокоить мою совесть. Оно презрительно отвернулось тогда, а сейчас отвернулся и я.

Я смотрел на своих мучителей и во мне росла страшная обида. Моё законное право на сон, которое я так долго пытался заслужить, было непринужденно попрано! И чем больше я злился, тем меньше меня беспокоила судьба человечества, и тем больше занимали мысли о покое. Спать, спать, спать – стучало внутри стаккато моего нового сердца. И тогда я решил всё и за всех. Решил ровно так, как подсказывало мое незнакомое, лишенное любви и великодушия слабое сердце, из последних сил в слепом стремлении услужить своему разумному господину, борющееся с растущей аритмией. Я сказал: «Мы согласны!» а про себя добавил «Пусть все, чем мы были и, что мы есть – будет лишь сном цивилизации!»


13.

Я засыпал, и ласковый женский голос тихо нараспев нашептывал у меня над самым ухом: «Смерти больше нет. Ты можешь уснуть, а можешь проснуться. Раньше твои сны были тоже маленькой смертью, малыш…»

Глаза сами собой закрылись, и я наконец осознал, что перед тем, как понять, кто мы такие и куда идём, нам всем надо хорошенько выспаться. И когда-нибудь, когда мы будем готовы, кто-то бесконечно мудрый и заботливый обязательно нас разбудит.