Прощание Веры Максимовой с Саратовым

 

Из воспоминаний моей родственницы Веры Николаевны Максимовой (1907-1996), сохранившихся в семейном архиве. Саратов глазами девочки из семьи «интеллигентов в первом поколении». Воспоминания настолько интересны и познавательны, что невозможно позволить им кануть в Лету.


Свои воспоминания В.Н. Максимова писала в течение 15 лет (1978-1993 гг.). Здесь они приводятся в небольшой моей редакции.
Предыдущие части «Воспоминаний»:
«Дореволюционный  Саратов глазами Веры Максимовой».
«Дореволюционный  Саратов Веры Максимовой».
«Революционный  Саратов Веры Максимовой, часть 1».
«Революционный  Саратов Веры Максимовой, часть 2».

Виктор Файн


ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ В САРАТОВЕ


Мы остались вдвоем в нашей опустевшей квартире — я и Куба. Он оказался в положении единственного человека, который мог позаботиться обо мне в том Саратове 21-го года, когда страшная засуха во всем Поволжье с каждым днем обостряла голод, и уже в середине лета ко всему этому добавилась эпидемия холеры.
В этот раз одновременно с мамой было арестовано гораздо больше людей, чем бывало раньше. Попали в тюрьму многие, кого до сих пор вообще не трогали. Я узнала, что был взят даже Михаил Петрович Затонский, который из-за своей болезни жил очень замкнуто и редко появлялся в последнее время даже у нас. Держали их дольше, чем обычно. Мои хождения к следователю тоже не дали обычного результата. Правда, месяца через полтора мне разрешили свидание с матерью, и это было исключением, так как свиданий вообще не разрешали из-за эпидемии. Меня пустили прямо в тюрьму, и я была допущена в камеру к маме. Там было много женщин, но я помню одно: мы сидим рядом с матерью на нарах, и она уговаривает меня слушаться Кубу — ведь ей так страшно, что я одна во всем городе в эти ужасные дни. Было всего одно свидание за все лето. В этом разговоре я поняла, что мама боится и за меня, и за него.


Но свидание не было единственным способом связи с заключенными. Еще в первые разы маминых отсидок Аверкиевы научили меня пересылать записки и получать от матери весточки. Мы тогда носили передачи: какую-никакую еду, чистое белье, а обратно получали грязное и посуду. В рубцы на белье, там, где подшивка была шире, вдергивались расправленные полоски старой ветхой ткани, а на ней-то и были написаны необходимые весточки. Я их отправляла в чистом белье, и мне было легче, поскольку я могла пригладить утюгом эти заполненные подшитые рубцы, а мама, конечно, имела худшие возможности, но она тоже ухитрялась сообщать о себе, возвращая мне грязное белье.


Побывав в тюрьме, я поняла, что в этот раз трудно надеяться на быстрое возвращение матери, поняла, что глупо поддаваться недоброжелательству по отношению к дорогому для нее человеку, и в нашем доме атмосфера начала разряжаться. Куба по-прежнему работал и добывал какую-то еду, а я хозяйничала в доме. Мне теперь не нравилось, что часто стали появляться Дадашев и Кармаза, и я сдуру уже стала понемногу ревновать Кубу к Кармазе, поскольку помнила, что мама ее недолюбливает... Мы же с Кубой существовали дружно, и по вечерам он даже заставлял меня читать ему вслух разную классику. Помню, как читала я ему «Казаков» Л. Толстого, а затем «Хаджи Мурата». Это Куба так хотел продолжать мамину воспитательную линию... Из-за холерной эпидемии он посыпал в доме и в дворовой уборной какими-то вонючими дезинфицирующими средствами, требовал, чтобы я сидела дома, не выходя на улицу, и я его слушалась, как велела мама...


Но ему это не помогло. Ранним утром где-то в конце июля или в начале августа я проснулась на своем диване в зале, услышав из кухни какие-то странные звуки. Я знала, что Куба ночует в светлой спальне за кухней. Вечером он пришел позже обычного, так как провожал на вокзал кого-то из знакомых, убегавших из Саратова.


Я вышла в кухню узнать, что же там происходит. На полу неподалеку от умывальника лежал Куба, сотрясаемый мучительной рвотой. По цвету ее и всего того, что было вокруг него на полу, я поняла: он заболел холерой. Да и судороги, мучившие его, не оставляли сомнений. К этому времени уже и он, и даже я хорошо знали признаки этой страшной болезни.


Будучи еще в сознании, он сказал, что вечером на вокзале не удержался и купил себе стакан ягод, помыл их там под краном и съел... Он велел мне немедленно идти за извозчиком, чтобы отправить его в больницу. Я знала, что в знакомой мне Александровской больнице организован холерный барак. Извозчики тогда были. И теперь я удивляюсь, что они возили холерных больных, но тогда я ничему не удивлялась. Приехав с извозчиком, я помогла Кубе подняться с пола. Опираясь на меня, он кое-как спустился по лестнице эти десять ступенек, а потом я его втаскивала на сидение пролетки и всю дорогу держала, чтобы не упал, сидя с ним рядом. Привезла. Сдала в приемный покой, где меня спросили, заперт ли дом. Сказала, что заперт, а мне запретили туда возвращаться, так как завтра будет там дезинфекция.


Куда идти? Ближе всего на Б. Сергиевской жила Кармаза. Пошла к ней — рассказала. Да и некуда было пойти, кроме нее. Она сразу меня раздела и ошпарила все вещи с меня кипятком, а потом прожарила утюгом. Когда я снова оделась, мы с ней уже во второй половине дня пошли в больницу узнать о Кубе. Нам сказали, что он безнадежен. Александра Васильевна через санитаров узнала, в какой палате он лежит и в какое окно его видно. Окно было на уровне земли, и мы обе туда заглянули. Там было совсем страшно: несколько человек, серых как их выделения, лежали на нарах почти голыми. У большинства были судороги, а раздели их (как нам объяснили) для того, чтобы делать горячие ванны, очень важные при холере. Успевали ли их делать? Неизвестно...


Александра Васильевна поняла, что это зрелище не для меня, и увела меня к себе. До ее дома было всего 3 или 4 квартала, но уже на полдороге меня вырвало, и мы обе увидели тот же цвет... И эта женщина не повела меня обратно, чтобы сдать в больницу, где неизвестно, кто и когда смог бы мне оказать помощь. Нет. Она скоренько поволокла меня к себе. Ноги мои еще шли. Войдя в дом, она сразу стала готовить мне в стакане какое-то пойло и дала выпить. Я почувствовала, будто пью огонь или расплавленную лаву. Там был почти до края налит чистый спирт, а в нем много соли и перца. Александра Васильевна сказала, что это народное средство. Но даже после того как у меня все было будто бы опалено внутри, меня продолжал бить озноб. Александра Васильевна срочно вскипятила ведерный самовар и устроила мне в большой оцинкованной ванне очень горячий раствор, куда и заставила меня влезть. У меня путалось сознание и от спирта и, конечно, от начинающейся болезни... Но пока она не проделала со мною всех своих намеченных манипуляций, она не выпустила меня из своих рук. А это означало, что я уже после них потеряла сознание или уснула невероятно крепко почти на целые сутки. Но развитие холерного заболевания было пресечено в самом начале. Всю жизнь я вспоминала этот чудовищный день и была несказанно благодарна суровой и грубоватой Кармазе. Меры предосторожности она приняла и для самой себя. Но заразилась я, конечно, еще утром.


Александра Васильевна жила одна. Пока я спала у нее, она сумела организовать мои домашние дела. Связалась с Дадашевым. Они вместе уже узнали, что Куба умер в тот же вечер, но хоронить трупы не выдавали, а сжигали их, не допуская родственников. Заботу о моем доме поручили некой Матрене. Я знала о ее существовании. Но мне раньше казалось оно нереальным. У Дадашева в его собственном огороженном дворе было две семьи. В главном кирпичном доме в трехкомнатной квартире жил он со своей законной старой и бездетной женой, а в маленьком однокомнатном флигеле в глубине двора жила Матрена. Она раньше была у Дадашевых прислугой, ну, а после революции уж не знаю, как он ее там считал, но было у нее двое детей от Дадашева.


Пока я на другой день после Кубиной смерти лежала в полубессознательном состоянии у Кармазы, Дадашев отправил Матрену убрать у нас в квартире после дезинфекции. Убравшись, она туда и переселилась со своими двумя детьми. Все это делалось, скорее всего, для того, чтобы в случае исчезновения всех нас, сохранить себе квартиру. Ведь ни моя, ни мамина судьба в этот момент не была ясна, а Кубы уже не было.


Но я начала поправляться. Еще раз спасибо Александре Васильевне за мое спасение! Через несколько дней, набравшись сил и придя домой, я ничего не могла понять. В доме жила незнакомая мне Матрена с детьми. Правда, мне был предоставлен «зал», где я и отлеживалась. Стояло необычайно сухое и знойное лето. Ставни закрывали на весь день, а в полутемном зале на голом крашеном полу лежать было немного легче. Слабость была такая, что я не разбирала, где день, а где ночь. Засыпала и снова просыпалась. Но один раз в сутки была еда. Матрена месила лапшу из пеклеванной муки и варила похлебку в большом чугуне. Тарелку такой клейкой лапши-похлебки мне давали ежедневно, а потом я снова спала. Ко мне, хоть и медленно, возвращались силенки. Примерно в середине августа я уже добралась до квартиры Кармазы. Она оставила меня у себя ночевать, караулить дом, а сама уехала на свой участок копать картошку.


В эту ночь на меня обрушилось новое «приключение». Я трусила оставаться на ночь одной в чужом доме. С вечера закрыла и заперла болтами все ставни и кое-как все-таки уснула. Но среди ночи проснулась от шума и треска, а открыв глаза, увидела через щели в ставнях отблески пляшущих огней. Пришлось побороть страх, вскочить и выбежать на улицу, так как изнутри ставни отпирались, но не открывались.
Я увидела полыхающий двухэтажный деревянный дом через дорогу наискосок, ближе к Волге. Загорелся ночью, а в нем, как я вспомнила, жили два брата Кармазы c семьями и малыми детьми. Дом же, где я ночевала, был кирпичный и не совсем рядом. Куда девалась моя трусость? Заперла я все на замок и пошла помогать. К счастью, люди все успели выбежать и детей вывели, а теперь делали попытки наладить тушение и что-то спасти. Они не знали, что я у Кармазы ночую, но знали, что она уехала. Обрадовались, что есть место, куда можно отправить напуганных детишек. Вот я до утра и занималась с этими малышами, а к вечеру приехала сама Александра Васильевна, застав у себя положение похуже, чем было у меня дома. У ее братьев почти все имущество сгорело, и вскоре обе семьи вместе с Александрой Васильевной уехали из Саратова к родным в деревню на Урале.


А меня этот пожар как-то взбодрил. И снова я собралась идти в ЧК. Пришла днем, а мне не дают пропуска к следователю, сколько я не упрашивала. Вышла я на улицу, а идти мне вроде бы некуда. Квартиру нашу стала воспринимать, как чужую... ЧК тогда помещалась на углу Грошовой и Вольской, в сером доме с большими окнами. Вышла я на этот угол, села на тумбу и принялась плакать. Никак не могла придумать, как быть. Куда идти? И все-таки мне повезло. Вышел из здания «мамин следователь» и, проходя, узнал меня. Видно, не так уж много детей к ним ходило. Пообещал, что займется молим делом. Тут уж, оказывается, дело стало «моим». Но сказал, что ничего пообещать на может. Я все-таки приободрилась и вспомнила, что ведь где-то в Дорогобуже есть у меня собственный отец. Дала ему телеграмму о своем почти беспризорном состоянии. Но тогда не так уж просто было приехать. Он чем-то мне помог из продуктов, прислав с «оказией». И денег тоже прислал. Это бы меня не спасло, если бы через неделю не выпустили маму. Снова помогли мои «хлопоты». Но перед освобождением ее вызывали на допрос, где снова стало ясным отсутствие конкретных обвинений. Следователь ей сказал: «Нам уж надоело каждый раз иметь дело с Вами. Думаю, что если Вас выслать из Саратова, будет спокойнее и Вам и нам. Куда бы Вы могли уехать и увезти свою дочь?». Она ответила: «У меня есть друзья только в Москве...» — «Ну вот и уезжайте поскорее в Москву!».


 ИСХОД


Так был решен вопрос о «высылке» мамы из Саратова в Москву... Парадокс?! Мама вернулась в последних числах августа в нашу квартиру, наполовину заполненную чужими людьми. Надо было ее полностью ликвидировать и организовать переезд в Москву.


По-настоящему мамино тогдашнее настроение я смогла понять только позже, став сама взрослой. Тогда же я видела только измученную и растерянную мать, готовую куда угодно бежать из Саратова лишь бы спасти хоть то, что осталось... Уехать! Уехать!
И опять все было непросто. На вокзале и около него подобно табору расположились сотни и тысячи людей, убегающих из Поволжья, от голода, от холеры... Жили там в ожидании возможности отъезда днями и неделями. А нужно уехать вдвоем с девочкой, да ведь и вещи какие-никакие надо увезти с собою... И денег взять неоткуда.


Но тут матери помог Его величество случай. Уж воистину — его величество... Днем 2 августа собралась я наконец привести себя в порядок — вымыть голову. Расположилась внизу в сенях и вдруг является мама с Анной Натановной Затонской. Говорят: «Немедленно сушись, собирайся, а вечером сегодня уедешь в Москву!». Как так? Оказалось, что в течение последней недели по голодающему Поволжью разъезжал правительственный поезд. Комиссия во главе со Всероссийским старостой Михаилом Ивановичем Калининым посетила уже многие города, изучая положение. Вчера они прибыли в Саратов, а сегодня днем во время посещения саратовской тюрьмы Калинин освободил ряд заключенных, ну а М.П. Затонского, как своего давнишнего приятеля, он не только освободил, но, узнав о тяжелом состоянии здоровья Михаила Петровича, решил увезти его сразу с собою в Москву. Ему с женой предоставлено двухместное купе в Калининском поезде. Однако жена, то есть Анна Натановна, не может за полдня собраться и ликвидировать в Саратове свою квартиру... Вот тогда-то вспомнили и обо мне. Тем более, что я же все-таки дочь того самого Кольки Максимова, который вместе с обоими Михаилами составляли в молодости дружную троицу. Михаил Петрович напомнил Михаилу Ивановичу об этом самом Кольке, и он разрешил взять Колькину дочь на второе место в купе.


Уж мне-то не надо было собираться, и не было у меня с собою, как и у самого Михаила Петровича, никаких вещей... Надела я свое серенькое пальто-клеш, сшитое еще во время войны из новой трофейной австрийской серой суконной куртки, присланной тогда Александром Петровичем. С непросохшими волосами повели меня мама и Анна Натановна к поезду, где уже несколько часов находился М.П. Затонский.

Поезд стоял не у пассажирского вокзала, а почти у товарной станции на запасных путях. Его вид поразил меня. Вагоны были необычными. Это были тяжелые пульманы из бывшего царского поезда. Снаружи они были ярко разрисованы в стиле плакатов РОСТА (это я уже после поняла, что это был за стиль). Это был правительственный агитационный поезд. В нем кроме упомянутой ранее комиссии ехало много делегатов последнего Конгресса Коммунистического Интернационала (Коминтерна). Они посещали города голодающего Поволжья, а теперь поезд должен был возвращаться в Москву.


Вход в поезд, конечно, был не по билетам, а по пропускам, и была отперта всего одна дверь в вагоне № 4. У этого входа стоял конвой, которому Анна Натановна и предъявила свой пропуск, действительный для меня, Мы быстренько попрощались с мамой, и другой конвойный через вагон отвел меня к Михаилу Петровичу, принявшему меня очень сердечно. Мне, девчонке, которая когда-то третьим классом съездила с матерью в Москву, а потом еще раз съездила в теплушках на Эльтон, вдруг предстало во всем великолепии улучшенное двухместное купе первого класса. В этих необыкновенно удобных вагонах первого класса при царе ездили «Лица» из его свиты.

 Тут уж я не опасалась свалиться со своей второй полки. А пока мы сидели с Михаилом Петровичем на нижней и беседовали. Конечно же о холере, от которой я «чудом» была спасена около месяца тому назад. Дверь отодвинулась, и вошел Михаил Иванович справиться, успели ли доставить пассажирку, то есть меня! Он в общих чертах знал, почему в такой панике хотят меня отправить из Саратова, но спросил, а где же отец — Николай Максимов? Я сказала, что в Дорогобуже и давно уже. Спросил, нравится ли мне мое место. Еще бы! Тогда он предложил Михаилу Петровичу со мною пойти посмотреть его необыкновенный вагон, и мы втроем прошли через 2 или 3 вагона в салон-вагон, состоявший из двух больших настоящих комнат с мебелью: спальни и кабинета. Все было необычайно интересно. Михаил Петрович проводил меня в наше купе, а сам ушел «в гости» к Михаилу Ивановичу.


Поезд вскоре потихоньку тронулся, а я сидела на нижней полке, убаюкиваемая его мерным покачиванием. Снова отодвинулась дверь, и появился Михаил Иванович, а я от неожиданности вскочила и больно ушибла голову об верхнюю полку. «Ну что ты? Что ты! Сиди. Вот тебе на ужин, и ложись спать, а Михаил Петрович пока у меня останется». Глянув на тарелочку, я совсем уж растерялась. Два солидных бутерброда: один с маслом, а другой с икрой, безусловно, ошеломили меня больше, чем мой зверский удар головой о верхнюю полку. Управившись с ними, я забралась наверх и хорошо уснула.


Однако удивлениям не было конца и на другой день. Каждому пассажиру давался паек — по фунту серого хлеба на день. А трижды в день все ходили в специальный вагон-столовую и получали горячую пищу. Утром и вечером еще был чай с сахаром. Вечером после ужина в этом вагоне убирались столики, и превращался он в клуб. Каково было изумление этой недавней холерной девчонки, когда вечером она увидела перед собою «интернациональную самодеятельность». Делегаты Коминтерна, едущие в поезде, устроили товарищеский вечер, на котором каждый выступал со своими национальными песнями или танцами. Атмосфера этого вечера и все его содержание глубоко затронули душу и врезались в память.


Ехали медленно. На перегонах мешал сверхтяжелый вес этих спецвагонов, хоть их и тянули двойной тягой. А на каждой крупной станции поезд стоял подолгу, пока около него и на привокзальных площадях проходили митинги, на которых обязательно выступал М.И. Калинин и кто-нибудь из зарубежных товарищей. Говорили об итогах Конгресса Коминтерна, но больше всего речь шла о необходимой помощи голодающему Поволжью.


В общем, получила я хорошую дозу интернационального воспитания. И здесь увидела я представителей той «другой» стороны, причем увидела их в выгодном для них освещении. До сего времени мое «знакомство» ограничивалось только следователями и дежурными в бюро пропусков Саратовской ГубЧК.


До Москвы мы тянулись почти двое суток. Днем 4 сентября на Павелецкий вокзал вышли эти два «интересных» пассажира без всяких вещей. Последнее обстоятельство было правильно предусмотрено — ведь трамваи не ходили и других транспортных средств не было.