В 1905 годе. Рассказ деда Сергея

Мы, сыновья казачьих вольниц, 
Сплоченных дружбой на века, 
Под благовест церковных звонниц 
Поём во славу Ермака. 

      Жил у нас на хуторе дед Сергей. Он в любое время года ходил в галошах и шерстяных носках. Сколько ему было лет не знал никто, даже он сам. Станичники говаривали, что больше сотни – это точно. Любил он летом, когда мы в ночном пасли лошадей, приплывать к нам на лодке и ставить закидушки на щуку. Сидел у костра с нами иногда до самого утра. До сих пор помню едкий дым его самосада, от которого слёзы из глаз лились ручьём. Курил он много, но только свой выращенный на огороде и приготовленный по особому рецепту табак. Магазинных папирос и сигарет на дух не переносил. 

      В эту ночь вместе с нами выгнали коней в ночное пацаны из соседнего села «Потанино». Их предки были переселенцами с Украины и между нами были сложные отношения. То живем мирно, то вдруг бой до крови и слёз ни с того, ни с сего. В эту ночь было перемирие, но подначки и подколы всё равно продолжались... 

– Хохляндия потанинская! – кричали мы… 

– Казюли круглинские! – неслось нам в ответ. 

      Я уже и не помню, как и каким образом, но тогда неспешный ночной разговор постепенно перерос у нас в спор о событиях 1905 года в Москве. То ли на лето кому-то эту тему в школе задали, то ли ещё как-то. В общем заспорили — рубили казаки тогда демонстрантов шашками или нет? 

– Да, казаки всегда были царскими опричниками, всегда против советской власти. Они душили революцию – демонстрантов шашками рубали на право и налево, даже женщин не щадили… В учебнике по истории так написано! – наперебой кричали патанинские пацаны… 

      Нам молодым казачатам, носившим на груди красные пионерские галстуки и свято верящим в идеи коммунизма, было до слёз обидно слышать такие обвинения в адрес казаков. Спор разгорался и готов был перейти в побоище. Старшие казаки и мужики уже готовы были нас разнимать. И вот тут-то послышался надтреснутый, хрипловатый и чуть скрипучий голос деда Сергея: 

– А я ить, унучики, в пятом годе-то в Москве матушке бывал, да бывал… – проскрипел дед… 

      От неожиданности мы замолкли как по команде и наступила напряжённая тишина. Нечасто можно было услышать от старика какой-нибудь рассказ. 

– Дедунь, расскажи, – тихонько попросил его правнук Серёжка Орлов. 

– Ну слушайте, коли охота, – и дед степенно повёл свою историю: 

– По лету девятьсот пятого призвали меня под Омск в лагеря, думали дальше в Маньчжурию отправят... А тут, ближе к осени, приехал какой-то хрен с бугра из самого Петербургу смотр проводить. 

– Дед, а кто это был-то, генерал или маршал? – опять встрял любопытный Серёжка. На него шикнули, и он замолк. 

– Дык кто ж его знат? Я тогда еще молодой был, старше хорунжего почитай и не видал никого. Полеты у него на все плечо, бахрома до локтя и орденов ажник в глазах рябит. Построили нас, а он стал вдоль строя-то хаживать и нас осматривать. Ну чисто цыган лошадей выбирал, только что в зубы не заглядывал… 

      Вот по его приказу меня и ещё двух станишников увезли в Петербург, в Сибирскую полусотню Лейб-гвардии Его Величества Николашки казачий полк. Мы, сибиряки, стояли там отдельно от других казаков, в Павловске наша фатера находилась, – дед пыхнул едким клубом дыма и продолжил: 

– Ну в Питере само-собой занимались джигитовкой, стрельбой, рубкой. Раза два я с другими ездил в конном строю за какими-то каретами. А кто уж в них там сидел нам без интересу было, да и знать-то не положено. Коня мне вот жалко и сейчас до слёз. Был у меня вороной, «Арап» его звали, умнее собаки был во сто крат. А как в Питер нас повезли у меня его забрали и дали другого гнедого, уж как того звали и не припомню. Оказывается, их величество, хренов корень, не любил вороных коней. 

      Ближе к Рождеству нашу полусотню подняли по тревоге, загрузили в вагоны и покатили мы по железке. Вместе с нами в эшелоне ехали семёновцы – роты две или три и сотня улан-гвардейцев. Они вот ехали с оружием, а мы только с шашками, да нагайками. Прибыли мы в Москву-матушку. 

      Разместили нас в каких-то казармах. День сидим, два сидим, а на третий или четвёртый денёк снова подняли нас по тревоге. Оседлали мы коней, выехали на какой-то перекрёсток и встали. С нами за командира хорунжий был из донцов. Сзади нас церковь какая-то и банк. Вот этот банк нам и сказали охранять. 

      Стоим мёрзнем, в башлыки закутались – кони все куржаком покрылись. Слышим за домами бабахнуло, и ружейная трескотня пошла. Струхнул я малость. А ну как по нам палить начнут, а у нас одни шашки, да нагайки. Чё делать-то будем. Тут верхим подлетает какой-то пузан запыханный и орёт, ажник слюна с него брызжет: «Господа казаки... Постоим за веру... Россия надеется на вас... », – и уводит от нас добрую половину казаков с хорунжим. 

      Ну думаю, чем дальше, хренов корень, тем веселее, в рот им дышло... Осталось нас двадцать казаков с вахмистром. Смотрим из одного переулка толпа мужиков вываливается, а из другого студенты в тужурках с разными петлицами на воротниках, сотни полторы – никак не меньше. Сижу в седле и мерекаю, щас начнется веселуха, кому в рот, а кому в ухо. Они все орут, а чё орут и не понять. 

      Ну мы стоим ждем чё ж дальше-то будет. Глядь мужики в другой проулок ушли, а студентики колготятся чего-то. Потом к ним бабы какие-то подошли, ор еще сильнее пошел. Ну да нас не трогают и ладно. Тут еще какой-то мужик к ним подбегает, орет чегой-то и на нас пальцем показыват. 

      Вот тут-то и понеслось — полетели в нас камни, да палки. Егору, односумнику моему, в лоб так прилетело, что он чуть с коня не кувырнулся, папаху сбило, вся морда в крови. Это, что ж деется – ни за что, ни про что наших бьют?!.. А тут и у нашего вахмистра голосок прорезался… Как рявкнет «Вперёд!!!», лошади с места так и прыганули. 

      Мы с гигиканьем да свистом лавой пошли на студентиков... Те сначала рты поразявили, оторопели состраху, а потом врассыпную от нас, как таракашки сыпанули. Кто замешкался — получил для скорости нагайкой по спиняке. Баб мы не трогали, объезжали их стороной или откидывали на ходу за шкварник от себя подальше. Вот тут-то я маненько и обмешурился… Стал это я бабёнку одну объезжать, а конь возьми и склизани на льду, ну и рухнул на бок. Я как-то прежде чем он брякнулся сумел соскочить – нагнулся за уздечкой, а эта баба - стерва такая, как шандарахнет меня какой-то доской по спиняке и бежать. 

      «Ах ты кобыла вислоногая», – думаю… Развернулся я, да за ней. Бабе на казака руку поднимать – это ж совсем наглость потерять надобно. Догнал и врезал нагаечкой по мягкому месту от души. Она за задницу рученькой схватилась, да как заверешыт, ажник у казаков кони на дыбки повставали. В обчем, разогнали мы всех к ляду, но без кровушки… Сызнова на место встали, погрелись маненько и то ладно… 

      Потом нам уланы с жандармами на смену подошли, и мы поехали в казармы. Больше нас в город не посылали. Сидели в казармах еще с неделю, в карты резались, да спали. А потом нас вовзят в Питер отправили... 

      Так, что унучики не рубили казаки в Москве шашками никого. Враки это всё. Донцы и те ножнами поколышматили особливо крикливых и всё на этом. А вот уланы и семёновцы – эти да, пролили кровушки и своёй и чужой. Нам рассказывали, что не все они в Питер возвернулись-то. Ну а у нас потери – шишак с кулак на лбу Егора. Да у меня вся спиняка синей полосой пошла… 

      Дед Сергей окутался едким дымом самосада и уставился выцветшими глазами в тёмную даль, во времена своей лихой молодости... 

      Наступила тишина и нарушить её не посмели даже самые забубённые головушки пататинских пацанов. Ну, а мы и подавно – уважение к старым казакам было одним из неписанных хуторских законов. А хуторские законы свято выполнялись всеми без исключения… А иначе какой же ты казак? 

      Вот так и узнавали мы исторические события не из учебников, написанных неизвестно кем, а прямо из уст очевидцев. Так некоторые главы школьного учебника истории представали перед нами совершенно в другом свете.