Страсти по Фелинке

      «Барышевка ничем не хуже шукшинских Сросток, - пришло мне как-то в голову. – Просто описателя не нашлось».
      Чем заметно любое село, любая деревня? Поначалу домами и улицами, 
а со временем – жителями, - давно понял я. А если точнее, то – жительницами.
      Почему так? Потому что мужики большую часть дня – на работе, в поле. А если и в селе работают, то в своих замурзанных фуфайках, комбинезонах - все на одно лицо, ничего интересного. Конечно, тут можно было пополнить запас взрослых слов, услышать что-нибудь необычное. Кто-то вспоминал прошлый выходной, кто-то – соседские крестины или свадьбу, а порой и что-нибудь интереснее, например, поездку на неведомый и оттого особенно загадочный «курорт». Но на самом интересном нас чаще всего прогоняли без объяснений… Да и всегда среди них был кто-то знакомый, а то и из родни – сами понимали неловкость, убегали еще куда-нибудь.
      Но не так-то часто доводилось побывать нашим мужикам «на курортах», да еще летом, когда то пар, то зябь, то сенокос, то уборка… А там, не до разговоров.
      Другое дело – бабы. Мы, как стайка воробьев, постоянно шмыгали на велосипедах по селу: от дома – к магазину, от магазина – на ток, с тока – на какую-нибудь ферму, потом – на «колхозный огород», дальше - на озеро или на Колутон… И везде были женщины. Они шумные, веселые, все примечающие, обсуждающие. Даже в стареньких, рабочих платьицах, с испачканными землей или глиной, а то и еще чем, смотря где работали, ногами и руками, они оживляли звенящий жарой день, привлекали нас возможностью увидеть, узнать что-нибудь новое.
      Кстати, о «курортах»…
      Сестра как-то выхлопотала мне путевку в санаторий, так как тогда на ее плечах было и мое почти постоянное лечение, и учеба. Путевка подростковая, но в санаторий обычный, взрослый. Первый раз предстояло ехать в неведомые края, хотя это был тот же Казахстан, только южный, - ехать одному. Но в родной Барышевке точно такую путевку получил тракторист Пашка Старостенко, страдающий радикулитом. Он даже ходил, выгибая поясницу вместе с животом вперед и откидывая плечи назад. В общем, на станции меня вручили ему, он пообещал присмотреть. И выполнил обещание. Но для этого, перво-наперво, не отдал меня в подростковую палату, а поселил вместе с собой и еще двумя или тремя курортниками. Санаторий ценился грязями, но не комфортом. Основной профиль – органы движения.
      Всякий раз, просматривая в очередной раз «Любовь и голуби», просыпаюсь, когда слышу Надюхино «орган движения они лечили, орган движения! Поотрубать бы …», вспоминаю Яны-Курган, Пашку.  А заодно и барышевское детство.
      Другие мальчишки, среди которых были и почти взрослые хлопцы, жили рядом, в двух смежных палатах, у них всегда было шумно и весело. Я иногда завидовал, иногда – нет. У меня тоже было интересно. Мужчины были вполне порядочные, в меру больные. Быстро перезнакомились. Меня приняли, относились почти по-отечески. Не пили, но пару раз посылали в поселковый магазинчик, где продавщица-казашка ловко заворачивала в большой бумажный кулек бутылку, сверху – конфеты россыпью, больше для маскировки, так как это были старые затвердевшие и побелевшие конфеты типа «Ласточка» или «Буревестник». А я и сейчас их покупаю.
      Сохранилась фотокарточка, где я с одним из соседей по палате – механизатором из целинного совхоза. Помню, он рассказывал об односельчанине – первоцелиннике Василии Рагузове, погибшем во время степного бурана. Они были друзьями. Я почему-то имя погибшего запомнил, а рассказчика – нет. Позднее нашел даже в интернете упоминание о том трагическом случае. Более того, о Рагузове достаточно подробно говорилось в знаменитой книжке «Целина» самого известного советского писателя - Леонида Ильича Брежнева!
      Но, как и должно быть, большинство разговоров вращалось вокруг женщин. Не скажу, что мне это было совсем не интересно. Прислушивался. Говорили и о здешних курортницах. Иногда шутя спрашивали мое мнение о той или другой. Несколько наиболее метких моих оценок было ими отмечено. Они не были такими уж гуленами, больше балагурили, не забывая семью, детей, жен. Может, при мне сдерживались.
      Мой земляк был единственным в палате, рискнувшим завести здесь курортный роман по-настоящему. Получилось не очень. Потом делился с мужиками, что его здешняя пассия не шла ни в какое сравнение с его женой. Вот тогда он и обратился ко мне за подтверждением очевидных достоинств своей Грани.
      Конечно, я ее знал мало, но видел много раз. Граня была спокойной, увешанной детьми и домашним хозяйством, деревенской бабой. Немалая телесная масса была распределена как-то неправильно, в пользу нижней части, концентрируясь на уровне чуть ниже пояса. Здесь она была не только большой, но и очень широкой. Бабы шутили, что когда Граня доит корову, а летом это происходило на пастбище, при всеобщем обозрении, то табуреточка под нею, на которую присаживается у коровы каждая доярка, давая отдохнуть натруженным ногам, полностью скрывается под ее…, тут называлась определенная часть необъятного Граниного тела, от одного упоминания о котором в присутствии взрослых мы краснели. Не буду лукавить, сам я этого не видел или не запомнил.
      А на обращение Пашки ответил утвердительно: «Ни в какое сравнение не идет этот «сухостой». Курортница и правда была суховата, даже на мой подростковый взгляд. Над «сухостоем» мужики смеялись.
      Так потихоньку открывался мир. Вот еще страничка...
      Ее звали Фелей, Фелинкой, а возможно – и Фелицией, как подсказывает интернет. Все же Офелия – это было бы уж слишком. Да и Гамлет рядом в моей истории не просматривается.
      Внешность ее я совсем не помню. Женщина как женщина. В те годы это меня вовсе не интересовало. Могло быть интересным то, как говорил человек, что говорил, что о нем или о ней говорили… Впитывалось это. Но Фелинка и этим не выделялась.
      И узнал то о ней только тогда, когда на другом конце села случилась свадьба. Появился откуда-то очередной целинник, с Украины, по-моему, кудрявый, светловолосый. Незаметно для нас, детворы, поженились они с Фелинкой, пошли детишки, такие же светловолосые крепыши, в родителей. Иван и дома поспевал, и на работе, да еще и дом новый строить затеял, в своем же дворе. Жили-то они в старенькой Фелинкиной хатенке, а семья разрасталась. 
      И что-то случилось. Как-то приехал я на выходные или на каникулы, а Ивана арестовали, в тюрьму посадили. Для Барышевки – событие! За что посадили, не помню. Скорее, за кражу. Дом строил. Да не успел достроить.
      Вот и осталась Фелинка с белобрысыми малышами в старой землянке, караулила недострой, ждала Ивана. По утрам – на дойку. Зимой хоть недалеко, фермы молочные были прямо в поселке, а вот летом надо ехать на пастбище или в летний лагерь в лесу. И без выходных. Все же как-то обходились, отдыхали. Не сами же дети вырастали, да еще нормальными людьми. Правда, нормы тогда были невысокими. Не знаю, как долго сидел Иван. Мне кажется, года два-три.
      В селе тоже шло строительство. Начали строить сразу двадцать одноквартирных домов. Для Барышевки – грандиозная стройка. Строили армяне. Помню, тогда в казахстанских колхозах и совхозах строили исключительно кавказские строители. Они приезжали весной, работали до осени. Строили быстро, качественно, я это помню по великолепному дому культуры в колхозе, где я учился с пятого класса, по той же школе.
      «Грачи прилетели», - всякий раз по весне шутили у нас в адрес приехавших строителей.
      С некоторыми из них встречался в больничных палатах, где с пятого класса я был завсегдатаем. Там узнавал их поближе – не такие, как наши, добродушные, с юмором. И сейчас помню, что труднопроизносимое «инчпес ес» им приятнее слышать, чем дежурное «как дела». Но на большее моих лингвистических способностей не хватило. Впервые попробовал армянский лаваш, зелень, посылкой присланные одному из них. Тот любил поесть, был крупным, не худым, и очень веселым. Он бригадирствовал. Приезжал к нам несколько лет подряд, поэтому и в больнице чувствовал себя, как дома. В нашем селе была у него даже, затрудняюсь сказать, подруга, жена. Юля – роскошная, даже пышная, русская красавица, лет тридцати пяти, работала на почте телефонисткой.
      Долгими больничными вечерами, о чем только не болтали мужики. Палаты были общими – и взрослые мужчины, и мальчишки. Мы, дети, чаще помалкивали. Слушали.
«Вот почему дома, где я больше зимой, у меня жена худой (со склонениями у него были тоже проблемы), а здесь, когда жарко - толстый, горячий», - сетовал он с неизменным юморком, показывая руками какие-то невероятные объемности.
      «Это он о Юле», - догадывался я.
      Эмму – молоденькую санитарочку, ставшую впоследствии даже старшей медсестрой, он метко охарактеризовал: «Худой, как макарон!». Кстати, через много лет Эмма после смерти мужа вышла замуж за другого армянина, который так и остался в Новокубанке.
      Но, оказывается, не всегда эти дикие строительные бригады были из Армении! Это открытие я сделал совсем недавно, уже приступив к этому повествованию. Позвонил Коле – другу детства, с которым мы жили в Барышевке по соседству, чтобы спросить, как звали бригадира наших барышевских строителей. Зачем мне это было нужно, не мог ли обойтись без имени, фамилии его, не знаю. Но было обидно, что забыл. Долго помнил, но забыл.
      Я запомнил его потому, что однажды отец принес после работы мне красивый вырезанный из дерева самолет, до блеска отполированный, с таким же аккуратным вращающимся пропеллером, с хвостовым оперением из блестящей жести. Но главное, снизу в корпус самолета был встроен подшипник, в который можно было вставить палку покрепче, превратив эту конструкцию во флюгер. Его принес отец от строителей. 
      Папка так и сделал, подобрав шест поровней и прикрепив его прочно к стене. Если было достаточно ветра, самолет ровно гудел, передавая вибрацию по шесту вниз. Он поворачивался в ту или другую сторону, в зависимости от ветра. В общем, флюгер!...
      Конечно, направление ветра мы определяли, если было нужно, по тому, в какую сторону катились огромные колючки – курай, по движению пыльных туч, особенно, если ветер был сильным, по изгибающимся под ветром вербам и тополям, по камышам на озере или нашем любимом Колутоне, а то и другими, мальчишечьими способов.
      Так вот, имя мастера я забыл. Забыл его и Коля, но помнил фамилию: «Шарипов». Точно!
      - Это не армяне были, - предвосхитил мой вопрос друг. – То ли чеченцы, то ли ингуши…, - пояснил он.
      Коля лучше знал, так как Шарипов квартировал у них. Помню, как у их же хаты, совсем рядом с нашей, Шарипов обрабатывал расплавленным битумом только что сделанную лодку. Позднее дядя Митя, Колин отец, использовал ее на озере, ставил сети. Но судоходные качества этого плавсредства были не очень…
А вскоре сняли и самолет, так как он распугивал кур, а еще часто слетал с шеста, грозя детишкам серьезными травмами.
      Благодаря бригадиру, нам было разрешено собирать у строящихся домов обрезки досок, щепу, которыми мама топила печку на летней кухне для приготовления пищи. Для этой же цели собирали кизяки – сухие коровьи лепешки, которых больше всего было на месте дневной дойки, далеко за селом, у Каменной сопки на берегу Колутона. Кизяки мы перевозили на велосипедах, упакованными в большие мешки. Впрочем, так же везли и строительный мусор. С велосипедов не слезали целыми днями, только чтобы искупаться в Колутоне.
      Строящиеся дома не могли не привлекать и Фелинку, собственная стройка у которой все еще простаивала. Мы видели, как прогуливаясь с малышом в детской коляске вдоль новой улицы, она заходила ненадолго в эти саманные коробки, вытаскивала из стен гвозди, которые строители использовали для натягивания шпагата, помогающего соблюдать уровень при укладке саманов. Гвозди из пористого самана вынимались легко. Шпагат она тоже сматывала и совала в коляску. Пригодится. Придут утром «армяне», поворчат, натянут новый. А у Фелинки накапливаются материалы для будущего дома.
      Иван вернулся, вернулся незаметно. Не из армии пришел! Но событие это все же запомнилось надолго.
      Несколько дней спустя после его возвращения кто-то очень сильно избил деда Краснова – сторожа на ферме. Его нашли утром чуть живого, ничего не помнившего, ничего не рассказавшего. По просторной ферме разгуливал как-то освободившийся из своего индивидуального стойла бык-бугай, решили, что сторож с ним не справился, да и сам не уберегся, пострадал. Слава богу, ничего серьезного повреждено у сторожа не было, вскоре оклемался. Но молчал.
      А люди перешептывались. Откуда бы я иначе это взял. Поговаривали, что избил деда Краснова Иван, за свою Фелю.
      Дедом Краснова считали мы, дети. Так-то ему было что-нибудь лет пятьдесят – пятьдесят пять, не больше шестидесяти.   А дед – потому что всегда мрачный, невзрачно одетый, пропахший фермой. Конечно, так выглядели тогда все, особенно, в деревне. Ко всему - вытянутое лицо, большой нос, взгляд исподлобья. Может, дома он и улыбался, но этого мы не видели. Небольшой рост, сутулость, длинные руки довершали образ. Почему-то на ум приходит Квазимодо, одинокий на мрачном чердаке собора, оживляемом только воркованием голубей. А дед Краснов был ночным сторожем, его владениями была тоже мрачноватая приземистая ферма, с прорезями небольших окон под крышей. Ночью даже воробьев не было слышно. Тишина заполнялась жеванием коров.
      Ну, Квазимодо - это сейчас. А тогда, обсуждая случившееся с друзьями, придя к выводу, что без деда Краснова тут не обошлось, представлял его и Кротом из "Дюймовочки", и Пауком, покушавшимся на Цокотуху.    
      Фелинка тоже работала на этой ферме, были у нее, как и у всех доярок, свои, закрепленные за ней коровы. Все лето они были на пастбище, на отгоне. Доить коров возили на машине. Зимой коровы были в стойле, здесь ели-пили, здесь их и доили. Сено, силос коровам давали специальные скотники, но участвовали в кормлении и доярки. Каждая припасала для своих подопечных прикорм, знала, кому дать больше, кому меньше. Следили и за подготовкой к отелу, хотя был и зоотехник. В общем, доярка – это не только доить.
      Не без того, думаю, чтобы доярка не отсыпала украдкой немного прикорма своей, домашней скотине. Возможно, заметил в этом Фелинку сторож, притянул к себе, пригрозил: «Иван сидит, и ты хочешь?!». 
      У женщины дети дома, Ивана нет. Не устояла. Сбросила с плеча полупустой мешок, упала на копешку сена, прикрытую вонючим дедовым тулупчиком, сжала зубы…
            Иван узнал. Тюремный опыт подсказал линию поведения. Не выносить все на люди, рассчитаться с обидчиком самому. Так и сделал. А как уж они решали все в семье, мне неведомо. Ничего не слышал. А кто скажет?… Дети, а было их трое или четверо, мал мала меньше, что понимают? Фелинка – тоже молчит. Так и жили. Дом Иван достроил, красивый получился. В Барышевке таких, с рельефными углами, с высокой крышей и просторным чердаком  было два-три, не больше. Я к тому времени ужу навсегда покинул село, приезжал только на каникулы, в отпуск… . Кое-что о новостях и страстях узнавал из писем.
      Деда Краснова судьба не обошла, наказала. Холостяковавший старший сын женился на Нинке – одной из ранее описанных мною барышевских «граций». На побывку из армии приезжал младший сын Красновых, красавец. О нем я тоже упоминал в том рассказе. Говорили, что к концу короткого солдатского отпуска разодрались они по какой-то причине с братом. Может, выпили лишнего? Следующий раз доставили Сашку в село уже в гробу, самострел. Не заладилась жизнь и у Пашки с Нинкой, побивал он молодуху. Говорили, что из-за младшого. Вскоре уехали в город. Последний раз видел ее в нейрохирургии, где проходил соответствующий цикл учебы, с черепно-мозговой бытовой травмой. Можно вычислить год. Но зачем…
      – Ну, и беда мне с этой Нинкою…, - вспомнилось из Высоцкого. Но это сейчас. А тогда, хоть песня и старая, едва ли она вспоминалась в связи с моей героиней. Хотя у нас страсти, как видим, не уступали переживаемым поэтом вблизи Ордынки. Ордынки – и Большую, и Малую я позднее изучил хорошо. Так получилось, что два многолетних места работы связаны с ними. Третьяковская, Полянка, Добрынинская, до Таганки пешком проходил и дальше. Привычно что-то мурлыкал, в том числе и «Нинку-наводчицу»… 
      А сейчас все чаще вспоминаю Барышевку, детство, «мои университеты».  Вот и Фелинку зачем-то вспомнил. Зачем?...