Митька-паскудник

Конец Января. Около полуночи. На дворе хрустальный мороз. Луна в белом, словно молочном ореоле, звёзды в бездонно-глубоком небе высыпали, как на театральном занавесе, ясные отчетливые звуки. Собака просится на двор. Я выхожу в сени, потом открываю дверь на улицу. Пар заволакивает дверной проём. Ничего не видно.
- Чапик, ну, идём, идём. Холодно? Понимаю. А ты думал? Давай же.
Собака неохотно ступает на занесённое снегом крыльцо и спускается по ступенькам вниз. Я выхожу с ней в заснеженный сад вдохнуть пару глотков свежего воздуха. Снег переливается бесконечным количеством драгоценных камней, громко скрипит под ногами. От мороза потрескивают ветки деревьев. Тихо, празднично и покойно вокруг.

Вдруг за калиткой приглушенный надсадный стон. Собака насторожилась и зашлась лаем.
- Эй, кто там? - крикнул я, как можно громче.
Стон повторился уже явственней. Я вернулся в дом, завёл собаку, надел валенки, взял фонарь и пошел через сад к калитке.

Чайная в Высоком закрывалась последней. Все магазины близ вокзала уже давно не работали, и лишь из Чайной доносился мужской гомон, выкрики и звон посуды. Периодически раскрывалась дверь, из неё являлся мужик в подпитии и тут же, не отходя двух шагов, справлял свою нужду у многострадальной акации. Я не знаю, где соединялись пролетарии всех стран, но пролетарии одной, отдельно взятой страны, определенно соединялись здесь.

Чай не имел к вышеозначенному заведению никакого, даже отдалённого отношения. Кормили там хорошо - тушёной картошкой, гречневой кашей с бефстрогановым, разного рода закусками и конечно пивом с "прицепом". Количество "вагонов" в "прицепе" можно было заказать любое. Нужно ли объяснять, что "прицепом" именовалась рюмка водки, налитая в кружку пива. Мужики все знали друг друга, знали продавщиц, называли их по именам, и никакой халтуры в смысле приготовления пищи там не было: мясо мясное, картошка картофельная. Всё было по-домашнему вкусно. Сам, бывало, сиживал.

В вечернее время Чайная была местом сбора трудяг. Они возвращались из Харькова со смены. Там садились в последний вагон электрички, играли в карты, "забивали козла", громко общались, травили анекдоты. В вагоне пахло потом, вчерашним перегаром и горячим металлом. Доехав до Высокого, многие из них выходили и большой компанией шли отметить конец рабочего дня.

В детстве я побаивался вечером проходить мимо Чайной. Уже часам к семи или восьми на площадке под акацией затевались драки, праздно скучающие и ещё держащиеся на ногах, цеплялись к прохожим, а иные уже мирно спали прямо на земле в лужах собственных испражнений. И так было заведено круглый год.

Открыв калитку, я вышел на улицу. У ворот в сугробе лежал съёжившийся мужик, трясся и постанывал. От него разило водкой с пивом и ещё тем неприятным запахом, свидетельствующим о том, что мужик хорошенько сходил под себя. Он, что называется "лыка не вязал", не в состоянии был ответить ни на один вопрос. Лицо и руки у него были уже словно из пластмассы, однако он был жив и вызывал брезгливое сострадание. У меня не было сомнений  в том, что он один из засидевшихся гостей Чайной. Два или три часа ему понадобилось, чтобы преодолеть пятьсот метров, держась за заборы, и рухнуть в сугроб у моих ворот. Посёлок спал, и в этой тишине были слышны лишь хруст снега под моими валенками и стоны мужика. Я отворил подвал, достал санки, с трудом взгромоздил его в них и потащил в гору в противоположную от Чайной сторону.

Ближайший квартал соседей был мне знаком. Я знал всех, и все знали меня. А что, если он откуда-то с поперечных, рядом лежащих улиц? Я волоком дотащил его до первой из них, свернул наугад вправо, прошёл ещё метров двести и громко постучал в железные ворота. Я стучал крепко и долго. Посреди тихой, обжигающе холодной ночи стук бил по нервам каждым своим ударом не только мне, но, наверняка, куда больше тем, к кому я стучал. Лаяли собаки, мечась по двору и звеня цепями. После зажегся свет в одном из окон. А еще минут через десять на крылечко вышел детина-мужик в валенках, тулупе и с топором. Затеял со мной разговор через забор. Я рассказал в чём дело и попросил открыть. Из саней раздался стон.
- А на кой тебе открывать? - спросил мужик.
- Посмотреть, может узнаешь.
- Я слышу, вас там двое. Смотри, браток, я с топором. Если что, пришибу, оглянуться не успеете. Обоих.
- Пришибёшь, пришибёшь, - усмехнулся я. Ты сперва отопри.
То ли настойчивостью своею, то ли еще чем, не внушил я доверия этому детине. Так он и не открыл. А я поволок санки дальше.

За час я разбудил пол-улицы. Не всякие, однако, решались открыть калитку, некоторые, влезая на забор, просили подсветить лицо человека в санях. Никто его не узнавал. Я посреди ночи волочил санки, меняя улицы наобум.

Наконец мурло в санях зашевелилось и принялось материться, что меня чрезвычайно обрадовало. Я тут же попытался выяснить у него, кто он таков и откуда. Но мурло не знало. Оно продолжало материться и пообещало, что когда оно сможет ходить, мокрого места от меня не оставит. При этом язык его заплетался, иногда даже мат не выговаривался достоверно.

Ищите да обрящете.
В одном из домов, уже около двух часов ночи, мне сказали:
- Так это же Митька-паскуда, Надькин муж. Вот гнида, снова нажрался.
- Что за Надька, почему не знаю? - поинтересовался я.
- Так с пятой улицы.
- А номер дома?
- Да и не скажу даже. Свернешь от угла направо, третий дом по четной стороне.

Туда я и взял путь.
Луна блестела в своём ореоле, глядя на меня посмеиваясь, снег весело хрустел, сопровождая каждый мой шаг. Вот наконец обитель Надьки и Митьки-паскудника на пятой улице. Я смело постучал в ворота. Та же история: лай собак, свет в окне, десять минут ожидания, открывающаяся дверь и вопрос:
- Хто це там, за яким бiсом?
- Вы не Надеждой будете?
- Вона самая.
- Тогда мужа своего, Митьку, примите.
И тут началось удивительное. Надька не хотела его брать. То ли она с другим заночевала, то ли ещё что.
- Ступай,- говорит,- алкаш проклятый, разом з Митькой, звiдки прийшов и нечего здесь околачиваться и меня, приличную женщину с постели сдергивать.
- Относительно вашей приличности, Надежда, не имею ничего против - возразил я. Супруга вашего знать не знаю и за ненадобностью оставляю его вам. Хотите здесь у ворот сгружу, а могу и в дом помочь сволочить, ежли вы конечно одна ночевать изволите и помочь вам более некому. Саночки свои, мужем вашим изгаженные, чрезвычайно бы хотелось себе оставить и домой шествовать налегке.
- А вот с ким я ночую, не твого ума дiло - взвилась Надюха и отворила калитку. Ну, что сказать, красивая, спелая баба. Пропил её Митька-паскудник. Мы стащили его с саней и заволокли в сени. Митька мычал, называл её по имени, а меня поливал матом. Надька стояла над ним, лежащим на полу, широко расставив ноги и упёршись кулаками в бока. Вдруг взяла из ведра тряпку и ею мокрой принялась бить Митьку куда ни попадя.
- Паскуда ты, сволочь. Всё пропил: деньги пропил, жизнь пропил, меня пропил. Выродок.
И столько безысходности, разочарования и злости было в Надькином вопле, что мне сделалось вдруг страшно.
- Я, Надежда Батьковна, пойду, пожалуй, если вы в помощи моей больше не нуждаетесь - заметил я.
- Иди, алкаш, чи тобi стакан самогону за рятування цiей мразi пiднести? Так лiпше ти би сюди его не волок. Нахай помер би вiн в тебе пiд забором. Рятувальник. Добра душа. Удружил.
Надька опустилась вдруг на пол и разревелась в полный голос со всхлипываниями и подвываниями.

Я тихонько проскользнул сквозь полураскрытую дверь и вышел в лунную морозную ночь. Ощущение свободы явилось мне и некоего очищения. Я шел домой небычайно бодро и даже весело. Лишь червь какой-то смутной, едва уловимой досады и тоски подтачивал мое сознание. Спустя час, я засыпал в своей постели, прислушиваясь к уютному потрескиванию дров в печи.