Афган всё спишет повесть

     Все написанное и пережитое, посвящается памяти моего отца: учителя, человека и офицера с большой буквы!
  Если что-то в этом повествовании и будет хорошего, и полезного для людей, то это только благодаря моему отцу-Виктору Геннадьевичу. Именно он, своей жизнью, своим ежедневным поведением, показал мне тот путь, по которому, как мне кажется, надо было идти. Именно на него я старался быть похожим, и, если это хоть чуточку у меня получилось, то буду очень горд этим. В жизни любого мужчины, если он себя таковым считает, должен быть простой и ясный ориентир, на который надо равняться и к которому должно стремиться. Я, несмотря на то, что мой отец уже умер, до сих пор стремлюсь к этому ориентиру!               
   Папа! Спасибо, что ты у меня такой был! Мечтаю быть достойным твоей памяти!
                ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ-СЛОВА НЕ ДЛЯ ВСЕХ!
      Друзья! Всё, что здесь написано, всё, что здесь рассказано, однозначно имеет под собой почти историческую основу. Изменены лишь все фамилии, имена и отчества, которые упоминаются в тексте. Поэтому, если кто-то вдруг сам захочет увидеть здесь свою, будто бы похожую фамилию или должность, а то и судьбу-то поверьте, это случайность. Я старался описать события с максимальной правдивостью и юмором, но при этом никак не уклониться от правды! Понимаю, что не все могло получиться так, как хотелось бы, но я человек в этом деле не очень опытный и поэтому простите меня великодушно. Однако, все описываемые события должны быть восприняты читателем, исключительно, как художественный вымысел, несмотря на точную обстановку и годы описания. У меня было лишь стремление показать всю правду о войне, пропустив её через свой жизненный опыт. Правду о войне, которая почему-то у нас в стране, либо старательно замалчивается и часто называется «не объявленной», либо, как показали последние события, превращается в этакий патриотический лубок, наполненный клюквой в сахаре. Однако события там происходившие, могли бы попасть в учебники военной истории, но, к огромному сожалению не то что не попавшие, а даже не проанализированные, как следует, до сих пор!  Часто пишут и рассказывают, что там были только герои и подлецов, жуликов и алчных выродков, благодаря коммунистической идеологии, быть априори не могло! Но не будем кривить душой, они были! Причём были повсеместно! Да, их количество было ничтожно мало, в сравнении с общим числом нормальных, советских парней и девчонок, которые честно служили и даже не помышляли о каких-то суперприбылях! Но подлецы и алчные подонки все-таки были! И отворачиваться от этого факта, замалчивать или скрывать это за фасадом действительно совершавшихся подвигов-не честно! Из песни слов не выкинуть! И такие люди тоже были! Были и откровенные герои - честные, правдивые, порой несущие своим безрассудным и «безбашенным» поведением ту атмосферу обычного, простого советского героизма, ни с чем несравнимого и необъяснимого в условиях этой непонятной войны. Причём таких людей было очень много! Простых, ничем не выделяющихся солдат и сержантов, прапорщиков и офицеров. Они приехали сюда воевать. Хотели они этого или нет, событие уже состоялось, они уже были здесь. Прекрасно понимая, что это не загородная поездка. Хотя, если разобраться, люди, побывавшие на ней, абсолютно никак не подходят под описание тупых марионеток или бездумных исполнителей чужой воли! Ни тем более под роли Рембо, который крушит всё, ничего не разбирая на своём пути, за его справедливость. Они все честно и добросовестно исполняли свой долг, перед тогда ещё существовавшей великой страной, по имени Советский Союз. Долг, который потом постарались как можно быстрей забыть, а значит и предать всех, кого туда отправляли. Пройдя через болезни, страдания от жары и холода, лишения от отсутствия материнской и вообще женской доброты и заботы! Они прошли через всё это, выдержав и не сломавшись. И выполнив этот долг, они приехали домой, на Родину. В свои родные Пензу и Саратов, Нальчик и Владивосток, Пермь и Соликамск. А Родина, как часто бывает в России, в лице сытых и довольных жизнью чинуш,  пнула их грязным и вонючим пинком, со словами «я вас туда не посылал!», проигнорировав чиновничьим равнодушием, судьбы этих молодых, а иногда и не очень, седых и измученных ратным трудом, опустошённых морально, усталых мальчишек. Их обижали, их гнали и оскорбляли, их унижали, порой просто превращая в посмешище, когда видели на груди у этих ребят боевые ордена, их завистливо стыдили, говоря, что они эти ордена купили на барахолке. Или ещё более позорно, когда думали, что эти опалённые афганским солнцем парни, одевали ордена своих дедов и отцов, воевавших в Великую Отечественную...  Недаром в народе, особенно среди «афганцев», ходит огромное количество песен, посвящённых этому! Кстати и автор этих строк, несмотря на существующее законодательство, до сих пор живёт на чужих квартирах и даже не надеется на государство, которое его отправляло на войну. Хотя страна своими законами и наобещала, за участие в этой войне, достойную жизнь и самое главное свой угол - жилье! Но разница в том, что тогда он был молод и никак не мог себе представить, что страна, ради которой он жил, воевал, служил не задумываясь, предаст его и цинично пнёт сапожищем. А потом и вовсе забудет за чиновничьими отписками. Но это будет потом….
       Я постараюсь описать всё до мелких деталей, как потомственный военный в 3 поколении, офицер, состоявший на службе у этого государства, оказался фактически нищим. Как начиналась учёба, продолжалась служба, как произошло увольнение в запас, после ельцинского сокращения, как начинал с нуля свой бизнес, развивал его и как этот бизнес в нашей, современной России, был буквально распылён по воздуху, руками тех, кому он стал неугодным, вопреки существующим законам. Семья уже отслужившего офицера, находящаяся на грани выживания все-таки живёт, не жалуется и фактически едва сводит концы с концами. Мы, после искусственного, умышленного разорения работавшего и приносящего прибыль бизнеса, после превращения в пыль десятков рабочих мест и систематического оплачивания налогов, после множества благотворительных акций, представителями власти и полиции, решили переехать в Крым, на родину этого офицера. Но и здесь им никто не рад. Они семьёй, в одиночестве, продолжают бороться за жизнь. Причём не цепляются, а именно продолжают бороться! В нищете, при полном отсутствии понимания, при абсолютном игнорировании властью проблем этих людей! Они живут! Живут назло всем этим чиновникам и депутатам, которые фактически разрушили их жизнь и не понесли за это никакого наказания!
Это Россия! Современная страна - наша Родина! Которую предали, растоптали, переиначили дельцы и спекулянты, липовые патриоты на белых яхтах и бывшие комсомольские работники в малиновых пиджаках. Это описание-не слезы и не сопли, по неудавшейся службе или о жизни, прошедшей мимо! Не исповедь, нытика, который так и не смог переступить через себя. Эти слова просто о том, как страна фактически не является государством, защитником своих граждан. Эти слова я адресую тем людям, которые забыли, что они власть и из огромного набора прав и обязанностей, выбирают исключительно права, а про исполнение обязанностей, говорят так: «Это не Ваше дело, жалуйтесь, подайте в суд!» И не мне Вам всем говорить, как любое обращение в любые административные органы превращается в откровенное глумление и пытку. В повествовании  можно проследить, все этапы жизни защитника Отечества и, как и главное ЧЕМ они, впоследствии заканчиваются. Стоит ли им быть в России и как с этим бороться! О господи, опять бороться! И таких, борцов с этой стране тысячи, десятки, сотни тысяч! Зачем, почему? За что?             
          Вам судить. И если я где-то покривил душой и рассказал, может быть не совсем то, что от меня ожидали, без пафоса и бравурных речонок - простите. Афган-все спишет!
    Именно так я хочу назвать своё описание.  В жизни каждого нормального человека, есть отправные точки отсчёта. Именно от них он начинает отсчёт себя для себя, как личности. Осознание этого и есть в названии «Афган-всё спишет». Пользуясь этими словами, большинство подлых и не задумывающихся о своей чести людей, так или иначе оправдывали те поступки, которые порой совершали. Оставим это на их совести. Только не будем забывать о них, в их оправдание!
          Не забудем также и о тех людях, кто не стремился извлечь пользу из той войны. О тех сотнях и тысячах простых мальчишек и мужчин, также о наших женщинах, кто, несмотря на всю грязь войны, также прошли её дорогами и не испоганили свою душу наживой, корыстью и предательством. Именно о них это описание.
       Спасибо всем Вам дорогие мои ШУРАВИ! Спасибо, что были рядом, что помогали в трудную минуту, что не бросали под обстрелами и, выбиваясь из сил, тащили друг друга в укромные от боя места. За все спасибо! Как спасибо и тем подонкам, которые показали своё истинное лицо и в трудную минуту откровенно предавали своих соратников, своих друзей и ребят, которые ещё вчера закрывали их своими измученными войной и болезнями, телами! Именно на фоне этих мерзавцев очень хорошо было видно, что все остальные, кто там служит - это действительно герои. Они не объявлялись нигде, ни в каких приказах и указах. Но это лишнее доказательство того, что люди честно выполняли свой долг! Без лишнего «базара», пафоса и высокопарности! Не афишируя и не бравируя этим! Всё, что произошло со мной, с теми моими однополчанами, со всеми теми, кто так или иначе с пониманием относится к слову «честь» - всё будет мною описано до мелочей! Всё это вымысел и может быть не так умело и красиво, как в агитках и роликах, за ту или иную партию, но зато честно, от души и, не кривя сердцем! В этом можете быть уверены!  И если кто-то, кто здесь узнал себя, готов доказать, что он честно служил и выполнил свой долг до конца, а я своим описанием разрушил эту веру-готов выслушать эти аргументы, доказательства и извиниться перед ним! Не сочтите за пафос, но было время разбрасывать камни, теперь пришло время эти камни собирать.  Ещё раз хочу повторить, что все имена, должности и фамилии героев, являются вымышленными и любое совпадение, даже в мелочах, является случайным!
            Итак-«Афган –все спишет!» Читайте, ругайте, критикуйте, не соглашайтесь! Именно в этом и есть жизнь, которая для некоторых уже прошла! И… вечная слава тем ребятам, что сложили головы на этом «необъявленном» побоище! Вечная Вам всем, память! И нет такой силы, нет и не может быть, такого события, чтобы были забыты все те, кто там был! Кто был «за речкой». А слова «Афган - все спишет!», чтобы были Вами восприняты с юмором и напоминали о днях нашей молодости - лихой, весёлой и неунывающей бесшабашности, но и не позволяли бы забывать о том пути, который Вы прошли! 
      Низкий Вам всем поклон, дорогие мои братья и сестры! Дорогие мои, ШУРАВИ! Будьте в нынешней жизни здоровы и сильны тем духом, который позволил нам выжить там - за речкой! Не унывать! Обнимаю Вас всех, крепко! 
                ЗАГНАННЫЙ В УГОЛ.
       Баня! Баня - это хорошо везде! Что дома в Воронеже, что дома в Куйбышеве, что здесь в Келагайской долине, этого богом забытого края. В уютном, если так можно применить это слово для воинской части, небольшом, полу закопанном в землю помещении, которое было сложено-собрано из ящиков из-под снарядов, сидели двое. Первым и считавшим себя здесь хозяином, но тем не менее, подобострастно угождавшим гостю, был Василий Фёдорович Лионов. Он был совсем недавно назначен командовать 69 бригадой материального обеспечения. Располагалась она, эта бригада, в Келагайской долине, между гор и имевшая форму огромного мешка с горловиной и одновременно с выходом на дорогу, соединяющую Кабул и Хайратон - Термез. Вторым в бане был, сидящий напротив Лионова, начинающий стареть, но все ещё чувствующий силу и вес своего положения, генерал Павел Андреевич Костин. Это был немного полный, казавшийся неповоротливым и в то же время, очень подвижный и внимательный, крепкий, широкоплечий, голубоглазый русский мужик. Он был родом из Костромы, так писал в анкетах и сообщал на собеседованиях, хотя родился в Москве, но в Кострому, куда в далёком детстве в эвакуацию ещё с Великой Отечественной, его привезла мать с бабушкой, там он провёл всё своё детство. Да раньше они жили в Москве, но воспоминания о столице стёрлись в памяти, когда числах в 15-20-х октября 1941 года, когда враг стал подходить к столице, отец матери, дед Павлика, организовал отправку своих родных подальше от Москвы. Но сильно подальше не получилось - доехали только до Костромы - очень сильно заболела бабушка, её вместе с матерью и маленьким Павликом, сняли с поезда и поместили в местную больницу. Почему выбор пал на эвакуацию именно на север, никто не знал. Но всё было очень быстро. В течение часов шести -семи, дед Паши приехал и сказал, что они отправляются в эвакуацию, дал бабушке какие-то документы и сказал, к какому времени быть собранными. Развернулся и убежал, его ждала машина.
       Потом они ехали в общем вагоне, везде пахло салом и грязными портянками и почему-то карболкой. Павлик этот запах запомнил на всю жизнь. Запомнил он на всю жизнь и тот момент, когда на одной из бесчисленных остановок к ним в поезд сели несколько человек, среди которых, судя по всему были и дезертиры, и, один из них, нагло подсел к маме на лавку и тихонько, чтобы никто не обратил внимания, слегка сунул ей в бок большой финский нож, шёпотом прошипел: «Гони деньги, сука, и золото, иначе тебя и твоего змеёныша порешу!» Павлик в это время сидел с другой стороны от матери и хотел было вступиться за мать, но она вдруг повернулась лицом к бандиту, прикрывая собой Павлика и молча начала отдавать все - деньги, кольца… Тот, довольный лёгкой добычей, быстро хапнул все разом грязной, немытой рукой и резко развернувшись, как бы отпружинил от лавки и скрылся в темноте вагона. Мать, исступлённо что-то шепча, повернулась к Павлику, нервно прижала его к своей груди и тихонечко, полушёпотом, сказала: «Ничего сыночек, как-нибудь, как-нибудь проживём. Главное, что живы и здоровы.» По лицу её катились слёзы безысходности и отчаяния и она, едва сдерживала рыдания. Бабушка в это время уже сильно болела, лежала здесь же на деревянной полке в окружении вещей, корзинок и чемоданов. Оставалось совсем мало времени, пока их сняли с поезда. Но этот момент, этот грабёж, этот цинизм и жестокость, навсегда впились в память Павлика. В свои 4 с небольшим года он уже понял, что сегодня, в эту самую минуту, в этом самом городе, на остановке, в поезде у него кончилось детство. Рожа того паршивца, выродка, того нелюдя, который грабил женщин и стариков с детьми, навсегда, будто обломок иглы, залезла в память мальчишки. Он сейчас, в эту минуту понял, что за мать, за бабушку, за своих надо отвечать уже не капризными слезами с требованиями купить игрушку или мороженое, а по-мужски, твёрдо и решительно, без соплей и рассуждений.
     Именно сейчас эти воспоминания почему-то совершенно беспричинно всплыли в памяти генерала.
    Он, как и все нормальные люди, любил отдохнуть, выпить рюмочку-другую в приятной компании, может быть иногда спеть, когда был настрой. Любил гитары звучные перекаты и, как любой нормальный мужик, любил женщин! Надо отметить, что и слабый пол тоже отвечал ещё не старому генералу, взаимностью!
      Павел Андреевич потянулся, встал резко и пружинисто, что было совсем не ожидаемо, не свойственно его полному телу, завязал на поясе простыню, которая от сидения за столом почти сползла и сказал: «Ну что, комбриг, пойдём, попаримся! Разомнём старые косточки! Попотеем! Авось, зачтётся!» Лионов мгновенно вскочил и поддержал генерала сказав, что, дескать, «пришло время, Павел Андреевич, пришло!». Поправив простыни, они вдвоём пошли к двери в парилку.
    Парилкой, это место можно было назвать достаточно условно. Это была маленькая комнатёнка, точно также сооружённая из снарядных ящиков, как и вся баня. Парилка же отличалась от соседнего помещения лишь тем, что ящики эти были оструганы, проткнуты между собой паклей и в дальнем углу вертикально стояла большая, думаю, высотой метра полтора - два, толстостенная стальная труба, которая была раскалена докрасна. Вокруг этой трубы был выложен кирпич, промазанный растрескавшейся от жары глиной. А между кирпичной кладкой и самой трубой, лежали очищенные и скруглённые водой камни, в простонародье зовущиеся галькой. Они были размером с ладонь. Но исправно накалялись и при попадании на них воды шипели и отдавали пар, потрескивая и норовя лопнуть, а то и треснув, выстрелить, разлетевшись в разные стороны, на мелкие осколки. Низкий потолок помещения создавал впечатление норы. Слева от входа находились поставленные один на другой в ряд ящики от тех же снарядов, которые в сбитом состоянии и были теми самыми полками, на которых было принято лежать в момент парения. Зайдя в комнатушку, офицеры ощутили очень сильный жар. Такой, что сразу захотелось опрометью выбежать. Однако в том-то и смысл бани - попариться, погреться… Сев на первую, самую нижнюю полку, генерал скомандовал стоявшему на входе Лионову: «Садись комбриг, чего ты, как не родной? Уморить меня жарой хочешь, а сам в дверь сигануть?» И сам тут же засмеялся своей шутке, двигаясь в сторону, чтобы дать место Лионову. Комбриг послушно сел на краешек полки, заботливо приготовленный ему генералом. Обжегся, крякнул, но встать не посмел, вытерпел. Ему надо было сейчас терпеть, ой как надо….
     Лионов не очень любил баню. Конечно, он всегда ходил с начальством, за компанию, но только не всегда эта процедура, ему нравилась. Он считал это всё дикостью - сидеть в жаре, а потом, как сумасшедшему, бежать со всех ног, не разбирая дороги, в ледяной бассейн, что был на входе, чтобы мгновенно остыть. Но, что поделать - баня, причём с Начальником Тыла армии, да ещё вдвоём, когда можно многое обсудить и даже поправить, в личной беседе, была очень нужна. Если бы её не было в бригаде, то её непременно следовало бы построить, хотя бы для случаев приёма гостей и начальников разной величины! И даже если бы Василию Фёдоровичу предложили бы проскакать по пыли на осле, потом прыгнуть с парашютом и завершить всё это купанием в ледяной купели - он всё равно пошёл бы на это! Не каждому ведь дано, вот так, по-свойски, попариться с самим Костиным в бане! И Лионов пошел на это скорей с радостью, готовясь преодолеть массу неприятных моментов, соврав вчера в телефонном разговоре с генералом, что тоже любит баню и готов натопить её к приезду Костина в любое время.
   А нервничать было из-за чего! У Лионова в последнее время, в бригаде было одно ЧП за другим! То прапорщик со склада боепитания, напился и в ссоре с «вольнягой»*, с которой он жил в «модуле» (легко и быстровозводимые домики модульного типа) сдуру сказал, что «Лионов больше от него не получит ни копейки», из-за того, что женщина, с которой жил прапор, будто бы строила глазки самому Лионову и тот её вальяжно похлопал по заднице, когда она обслуживала комбрига, на завтраке в столовой. А та дура, возьми, да ответь комбригу на такие незамысловатые знаки внимания! Села к нему за стол и начала с ним беседу (что категорически запрещено обслуживающему персоналу), но видимо после такого «ухаживания» почувствовала, что ей все можно и решилась сыграть ва-банк. Лионов же, сам установивший эти правила, запрещавшие подсаживаться к офицерам, во время приёма пищи, как ни странно, ни слова не сказал и даже более того, тоже стал в ответ оказывать ей знаки внимания!!!! Это прапора и взбесило! Он увидел их идиллию в открытую дверь столовой и понял, что баба его, уже вовсе не его, а его начальника! Такое быстрое перемётывание на сторону комбрига и возмутило начальника склада боепитания. Во время ссоры он ей в сердцах выкрикнул, что «Вот пусть Вася теперь тебя и кормит, и шмотки покупает, а я ему больше ни копья не дам. Пусть сам с «дУхами» речь держит, провозит патроны и гранаты теперь сам!». Причём, сказал он это так громко и с такой горечью и обидой, что живущий рядом за стенкой сослуживец прапора, с огромным удовольствием, что называется «вломил» того, в Особый отдел и даже не поморщился. Ну, а «особисты» своё дело знали туго и взяли говорливого прапора, уже при очередной продаже патронов и гранат афганским «мятежникам».
      Потом было следствие, суд и Сибирь, как итог 9 лет «строгача» и суровой борьбы с таёжным лесом! И Василий Фёдорович прогремел на всю 40 Армию, как торговец боеприпасами! Что поделать, всем нужны показатели! И всё это, едва он прослужил полгода!!! И пусть это не он торговал, пусть «особисты» не доказали, что с его подачи и покровительства этот пьяньчужка - прапорщик развил такую бурную деятельность, но за Васей Лионовым, у начальства прочно закрепилось мнение, что он «не доглядел», что тут не всё чисто, и, судя по всему, полковник тоже в доле! Другие мелочи, которые время от времени происходили в бригаде, типа беспорядочной стрельбы пьяными офицерами из всех видов оружия, после приёма «на грудь» по банкам, по бутылкам, а то и просто по горам, чтобы «просто так, попугать духов, чтобы знали, что мы их, козлов, на ху.. вертели!» - это вообще нигде и никак не обсуждалось. Здесь это считалось, как бы, нормой! Но самый главный залёт, просто за-лё-ти-ще, был именно в этом проклятом болтуне прапорщике. А поскольку всё это прогремело на все Вооружённые Силы, приезд непосредственного начальника Василия Фёдоровича к нему в баню попариться был, как нельзя кстати. Там на этом междусобойчике, Вася и думал расспросить Павла Андреевича о своей будущности и разузнать, будет ли она вообще. Именно поэтому терпел и баню, и жару, и расходы на приём, вообще всё терпел! Терпел стоически и безмолвно. Чувствовал, что ещё не спета его комбриговская песенка. Теплилась - таки надежда в бравом командире что, конечно, по головке его не погладят, но и сечь её сразу и безоговорочно точно не будут.  И уж коль приехал к нему самый главный тыловой начальник, то явно непросто так. Либо будет вербовать, под шумок, на какую-нибудь афёру, либо приехал сообщить, чтобы собирал Василий Фёдорович свои манатки и готовился сдавать должность, ибо скоро его - комбрига с треском, выгонят. Как говорят в народе –с кандибобером! То есть утопят твёрдое и непреклонное генеральское колено в мягкой попке комбрига с пожеланиями больше так не делать и уступить кресло более удачливому сменщику.   Однако по благостному тону, по неторопливому спокойствию в речах, по отсутствию в повадках своего начальника даже ноток кровожадности, Василий Фёдорович понял, что всё обстоит, не совсем уж плохо с его дальнейшей судьбой и не стоит расстраиваться раньше времени.
    Лионов понял, что именно на этой полочке в бане, именно в эту минуту, сейчас, сию секунду, решится - будет ли он служить, на чьей стороне, или вылетит из армии с пендалем и характеристикой «врага народа». Лионов напрягся, собрался и сел рядом с генералом. Тот заметил напряжённость комбрига и улыбнувшись сказал: «Нас никто не слышит? Ну не напрягайся ты, Василий Фёдорович!» Лионов поёрзал на горячей полке и уселся на самом краешке, обжигаясь через простыню, при этом выказав полностью все своё внимание и почтение генералу.
  - «Ты, Василий Фёдорович, дорогой мой, висишь на волоске! В курсе, наверное? В штабе уже тебе замену ищут! И знаешь весьма небезуспешно! Кадровики были у Командующего, по его настоятельному приглашению и получили команду искать тебе замену, а тебя увольнять! Дело мне отдали на рассмотрение, как решу, сам понимаешь, так и будет!»
    У Лионова все похолодело. Он понял, что зря надеялся на хороший исход от приезда Костина. Вылетать из армии, да ещё, будучи разжалованным, без пенсии, в народное хозяйство - ужас как не хотелось. От этих слов у Василия Фёдоровича настроение упало на «ноль».
- «Но перед твоим увольнением, Командующий дал мне поручение, как я тебе уже сказал, приехать к тебе и на месте разобраться, что к чему и можем ли мы разбрасываться такими офицерами, как ты.»?
    Лионов был в шоке. Причём слово «шок», часто употребляемое медиками, психологами и пр. не шло ни в какое сравнение, с именно тем «ШОКОМ», который он испытал сейчас, слушая своего начальника. Мысли летели одна за другой, нигде не находя основы, почвы под ногами. Ну как же так, если виноват, то увольняют, но если Костин здесь, у него в бане и ещё с ним ведёт беседу, то не увольняют, а чего–то хотят. Василий Фёдорович не знал , как поступить. Ведь зная суровые законы армии, все обстояло именно так: его после такого залёта, просто обязаны были уволить, причём с разжалованием, потерей пенсии и пр. Лионов сидел и понурившись, терпеливо молчал.
- «Ну! Ну, не падай духом! Комбриг! Я гляжу, ты совсем скис!» -  сказал, усмехнувшись Костин.
-  «Мы с тобой ведь друзья? Могу я так говорить? А? Василий Фёдорович? Смею?»
Лионов лишь неуверенно промычал в ответ: « Так точно, Павел Андреевич, друзья!» И сам, просто, офигел от такой смелости с генералом. А сам подумал: «Какие мы к черту друзья, заяц с волком? Что-то тут не так!»
-«Ну, а друзья должны друг другу помогать! Правильно я говорю?», - п При этом Костин зачем-то огляделся вокруг. Как бы проверяя - не слышит ли их кто. Хотя точно знал, вокруг никого не было, они были в парилке наединеодни.
 -«Давай поддай-ка парку, а потом погреемся и поговорим. Ты пока расслабься, соберись с мыслями, обмозгуй, почему я к тебе прилетел. Может сам, что-то придумаешь, мне может, что в своё оправдание скажешь» ….
 У Лионова закружилась голова, он трясущимися руками взял ковшик и немного плеснул на раскалённую трубу. На камни не попал! Вода полетела на раскалённую трубу. В парилке сразу стало нестерпимо жарко и тяжело дышать. Но он этого не заметил. В голове крутились тяжелые мысли. Башка просто лопалась от нехороших предчувствий. С одной стороны такой человек, как Костин был просто обязан его , комбрига, растереть в порошок и сделать показательный суд офицерской чести, выгнать из партии и уволить к чёртовой матери! Но с другой стороны, ему, почему-то, предлагают дружбу! Что само по себе настораживало и пугало Лионова. По природе он никогда не был героем и всегда, служа в армии, начиная с училища, при любой имеющейся возможности, эту армию «обезжиривал» . То солярочку, где-нибудь загонит, то запчастишки, какие-то на сторону толкнёт, то солдатиков , кому-нибудь на подработку отправит. «Всё в дом прибавочка, всё в дом!». . Грешки-то у него были, но это был очень низкий и очень слабый, для расследований прокуратуры, криминальный уровень. Просто пыль. И каждый раз, залезая своей крепкой, мозолистой от пересчитывания банкнот, рукой в очередную добычу денег, он мысленно сам себе говорил: -«Всё, это в последний раз!»»! Но этих «последних разов», становилось всё больше и больше. Всё чаще, внутреннее раскаяние, стало встречаться с преступным «спусканием на тормозах» - его алчности и стяжательства. А постоянная безнаказанность, плюс стремление к наживе, любым путём, всегда играет с соискателем такой «удачи», грустную и закономерную роковую роль. Человек просто начинает думать, что «так можно делать всегда! Никому нельзя, а ты особенный, тебе можно»! И вот сейчас, уже будучи полковником, коммунистом, входящим в парткомиссию бригады, будучи командиром этой бригады, он обложил своего рода «данью», всех своих взводных и ротных, комбатов и зампотехов, начальников складов. Все ему везли подарки-бакшиши.  И даже, являясь начальником гарнизона, умудрился взять в оборот гарнизонный госпиталь. Мысль эта пришла к нему, когда начальник госпиталя, сидя на совещании, объявил, что «нужно в Союзе заказать, побольше морфия. Мы, дескать ближайший госпиталь, где делаются операции в радиусе 250 км. За Салангом - Кабул, там госпиталь, но до Саланга - мы». В эту минуту у Лионова в голове, как будто лампочка загорелась. «Опа! Ах, какой же ты молодец! Какая же ты умница, дорогой мой доктор!» Совещание прошло, и когда все офицеры уже встали со своих мест и потянулись к выходу, Лионов попросил остаться начальника госпиталя. Разговор был достаточно простым, но в то же время очень тяжёлым и напряжённым. Лионов предложил списывать часть морфия и доставлять ему в ампулах, пачками по одному ему известному адресу, на территории гарнизона. Взамен этого, гарантировал через свои тыловые контакты, сделать так, чтобы у начальника госпиталя, был только лучший персонал, и..…. большие звезды на погонах.  Конечно же в этом разговоре Лионов победил. А он и не мог не победить. Начальник госпиталя был практикующим военно-полевым хирургом, про которого говорят, что руки ему, бог подарил. Умница редкий. Энциклопедия на ногах , но….бухал всё свободное время. Пил, как лошадь воду. Из-за этого в Союзе у него, развалилась семья. И он пил на свою зарплату, не желая ничего себе впрок. Ну и естественно его за пьяным делом постоянно ловили. Но надо отдать должное, пьяным в операционную он никогда не входил. За это его и ценило начальство. Поэтому и не выгоняли с должности, но держали на хорошем крючке. Однако, на свою беду, он был честным и порядочным доктором и предложение Лионова его поставило в тупик. Когда комбриг предложил ему «крысить» морфий, он поначалу отказался, сказав, что он не может, раненых ребят без наркоза резать, что этого не будет никогда! И готов был на этом стоять до конца. На что Лионов, с хитростью обольстителя, сказал, что у него всё время будет лекарств столько, сколько надо и это раненым совсем не повредит - ему нужна была ОФИЦИАЛЬНАЯ возможность списывать этот морфий. Комбриг заявил, что через НачМеда армии, он получит те лекарства и столько, сколько надо, которые ему нужны. Но то, что будет превышать нормы, чтобы начальник .госпиталя переправлял ему! Лактионов - начальник госпиталя, поначалу не соглашался, брыкался и говорил, что это не по–человечески, но после напоминаний о том, что Лактионова могут с подачи Василия Фёдоровича, просто убрать за пьянство в Союз, сник и сказал, что сделает всё это, как будет очередной приход лекарств.
   К Лионову давно приходили люди, которые всё время предлагали огромные деньги за морфий. Он догадывался, что все приходящие, так или иначе связаны с «духами», но он в себе эту мысль подавлял оправданием того, что этим, он борется с «духами», делая их наркоманами. Идея эта конечно была бредовая и достаточно глупая, но для остатков совести комбрига, чтобы не мучиться ночами угрызениями совести, вполне подходящая. Хотя если разобраться, это был абсурд! В стране, которая являлась крупнейшим поставщиком наркотиков в мире, покупка морфия у военных, наверное, самое глупое занятие? Однако, не скажите! Главное было в том, что наши лекарства, были очень хорошего качества, проверенные, чистые и самое приятное для покупателя, заключалось в цене. Лионов прекрасно знал, куда и кому пойдёт этот товар. Но глупейшая мысль о том, что он будет бороться таким образом с «духами», делая их наркоманами, для его сознания была только отмазкой. Хотя внутренне он к этим поступкам был давно готов! Деньги для Василия, были делом важнейшим если не главным!
  Сидя в парилке, он размышлял: «Вот это да! Если они меня ещё не выгнали, не посадили, значит, я не полностью погиб, есть ещё шанс! Интересно, а в Штабе армии знают, что каждая колонна моей бригады, двигающаяся по Афгану, везёт мне различные «бакшиши»? Знает ли командование, что часть перевозимых грузов из этих колонн, по-просту, не доезжает до места и на складах идёт откровенная подтасовка документов? Идёт массовое списание муки, консервов, гранат, патронов, керосина, солярки. И все это списывается на боевые потери! И что в этих массовых боевых потерях участвует он, Василий Фёдорович Лионов. Знают или нет? А как быть с «особистами»? Они, что, не в курсе?» От жары, голова была, как ватная и работать стала медленнее. Очень хотелось пить. А генерал, как прОклятый, сидел в этом аду и все предлагал поддать. Василий из последних сил держался на ногах, а генерал всё молчал, кряхтя и крякая на каждый подброшенный ковш воды, лишь охаживая себя по толстым бокам и спине, эвкалиптовым веником.
   Наконец он попарился и скомандовал: «Всё! Баста, пошли! А то не уйдем отсюда своим ходом, вытаскивать надо будет, за ноги!». Они,  буквально , выползли из парилки. На столе, умело накрытом официанткой, которой Василий гладил ручку на завтраках, уже стояла бутылка хорошей ледяной водки, икра, масло, свежайший хлеб, от которого исходил манящий и заглушающий все запахи вокруг, аромат. И ещё множество всяческих угощений, которые могла придумать только женская рука в сотворчестве с её же фантазией. Официантки видно не было. Она видимо ушла или может быть была в другой комнате, но в зале с мужчинами был только стол с угощениями. Генерал, плюхнулся на лавочку и шумно выдохнув, сказал: «Я бы конечно ещё попарился, но вижу ты, Василий Фёдорович, не большой любитель бани… Ладно, это не так важно! Наливай!»
- «Служить то хочешь, комбриг? А?»
- «Хочу».
- «Ну, ты же знаешь, что в рай тебе всё равно не попасть… - Прапорщик твой тебе всю обедню испортил! Как же ты его просрал - то? А?»
Комбриг хотел было начать объяснять, как было на самом деле, чтобы оправдаться, но генерал, лишь уныло махнул рукой и продолжил:
- «Да ладно, можешь не рассказывать, я всё знаю. Бабу не поделили! Бывает! Так надо было сразу его, этого прапора съактировать и все!» - генерал уже заметно захмелел, после первых двух рюмок водки, да на пустой желудок!
- «Это как «съактировать»?» - сделав вид что не понял, спросил Лионов.
- «А так, комбриг, отправил бы его в колонну, а там мятежники, подстрелили бы его и на Родину в берёзовом оцинкованном бушлате, и под музыку Шопена, да под берёзки, спать…. Что ты всё дураком прикидываешься?» - возмутился генерал, - «Или мне напомнить, как у тебя твой личный водитель, орден получил и уехал домой в цинке? Что, Василий Фёдорович, он много знал? А ведь парню было 19 лет! Я знаю, что это твоих рук дело, ну да ладно, не расстраивайся, у нас у военных, как и у врачей, своё, персональное, кладбище после службы!» От этих слов Лионов невольно похолодел и сжался, подумав, что это конец. Тайну гибели своего водителя, он скрывал от всех. Даже «особисты», не смогли докопаться, почему молодой парень решился идти ночью в кишлак, как сказали «за шаропом», без разрешения и без сопровождения! Да главное - зачем? Такого ВООБЩЕ НЕ МОГЛО БЫТЬ! А это был водитель комбрига. Утром его нашли с простреленной головой на обочине дороги. Следствие шло полгода, но так ничего и не нашли! Ни, как он уходил, ни  кто его убил. Ну, Лионов - то отлично знал, почему так произошло. Просто однажды, когда они ехали в Термез, водила в гостинице, в Термезе, когда отдыхал, напился и брякнул в кафе какой-то подруге, что возит комбрига и знает про него столько, что тому на 15 расстрелов хватит, что ведёт свою записную книжку с подвигами комбрига и что «Вася, как миленький, как заинька, будет делать то, что он скажет, что придет время и он получит своё». Откуда у водилы, была такая лютая ненависть к Лионову, не мог знать и понять никто.
    Но вот её величество-судьба!! Подруга, с которой он, по-пьяни, разговаривал и которой проболтался, была доверенным лицом того самого комбрига - он через неё в Афган отправлял водку ящиками, в колоннах бригады. И надо признать, это было весьма прибыльное дело. У комбрига в каждой колонне была одна - две машины,  - которые контрабандой ввозили водку в Афганистан. Считай сам. Зарплату в Афгане всем выдавали в чеках «ВнешПосылТорга».
               
               
Один чек «ВнешПосылТорга» на черном рынке стоил от 1 руб. 75 коп. - до 2 руб. ровно. Чеки эти были, как инвалютные рубли. Купить на них в простом магазине, ничего было нельзя, только в специализированных магазинах «Березка», ну и в Афгане -  в военторгах. В Афгане с алкоголем туго - страна безалкогольная, но русскому человеку без водки - труба. Поэтому сюда везут контрабандой водку и продают её по 50 чеков бутылка. 50 чеков –это 75-100 рублей полноценных советских «деревянных» рублей. И это всего лишь одна бутылка! При условии, что в стране в те времена зарплата была 150-180 рублей в месяц! Но самое интересное, что в Союзе эта водка стоила 5 руб. 20 коп. То есть ящик её стоил 104 рубля, а в Афгане его цена уже 1000 чеков и если перевести в «деревянные» рубли, то до 2000!!!!! И это с одного ящика, а машины грузили не по одному ящику. И если посчитать, что в Союз от нашей бригады, где Лионов был комбригом, ходило в день пять шесть больших и маленьких колонн, а привозили они не по одному ящику, то можно представить обороты Василия Фёдоровича, на одной только водке! И вот в курсе всех этих тайн был человек, сидевший рядом, возивший его, Василия Фёдоровича, и имевший неосторожность, по-пьяному ляпнуть это! Да еще кому! Поставщику Василия Фёдоровича! О, его величество случай! Судьба! Если бы он напился в кафе и рассказал об этом кому-то другому… Может был бы жив! А так, подруга комбрига, она же поставщик контрабандной водки, услышав это, напоила водилу до беспамятства, мигом нашла Лионова и сообщила ему всё, что слышала. И про злобу, и про записную книжку, и про весь разговор вообще. Сказать, что Василий Фёдорович был вне себя от бешенства - это вообще ничего не сказать. Но виду не подал и утром, как ни в чем не бывало, ехал с этим парнем на базу в Пули-Хумри, ругаясь на бойца, что у того был помятый вид . Но план по «актированию» с последующими почестями и орденами, созрел мигом. Записную книжку, конечно же, не нашли. И вообще об этом случае вскоре все забыли.  Афган-все спишет!
  Неужто он и об этом знает? Да откуда? Берет на пушку? Но тогда к чему такое долгое молчание и никаких движений, чтобы наказать, чтобы распутать цепочку контрабанды и посадить виновника? Почему? Зачем? Понимание того, зачем так долго, так скурпулёзноскрупулёзно подбирали к Василию Фёдоровичу ключики, пришло после встречи в бане. Вернее, после того, как Павел Андреевич ему сказал, что за ним долго наблюдали и ждали, как развернутся события, после гибели его водилы. И уже тогда, когда стало точно понятно, что останавливаться он не собирается, его решили привлечь к общему делу. А проще говоря, подвесили на «крюк». 
- «А предложить я тебе, комбриг, хочу вот что: знаю, что машины твоей бригады практически ежедневно бывают в Союзе. Тебе надо найти 3-4 надёжных человека, желательно из числа твоих «вечных должников», которые тебе не откажут. Они будут работать от твоего имени и ездить в Союз, когда им прикажут.»
- «Да, но они люди не глупые и сразу спросят, для чего они нужны и будет ли им за эту их преданность какое-нибудь вознаграждение, медали, ордена, звания? Да и мне не мешало бы знать, что за странные подходы, если вы меня взяли за жабры, стало быть, дело-то пахнет керосином. И уж если после гибели моего солдата, после прапорщика, после всего того, что вы говорите про меня знаете, вы продолжаете мне делать какие-то предложения…. Я теряюсь в догадках!»
- «Не беспокойся, Василий Фёдорович! Все будет обставлено и сделано официально и никакие твои личные дела не пострадают! На всём пути следования твоих людей, их будут страховать и всячески им помогать.»
- «Товарищ генерал! Вы меня всё больше и всё дальше загоняете в угол! Я теряюсь в догадках, зачем Вам был я? Плюс такая сложная система охраны и помощи! Чтобы я не отказывался, давайте на чистоту-что от меня требуется? А то, ходим вокруг, да около»….
- «Ну, во-первых, отказываться тебе не придётся. Думаю, ты сам не захочешь, а во-вторых… ладно, скажу тебе только, что нужно делать, а дальше о суммах, которые ты будешь получать с каждой поездки твоих людей. Надо будет, чтобы они доставляли груз из точки «А» в точку «В», не задавая глупых вопросов и в случае опасности, могли бы ликвидировать товар.»
Лионов начал понимать, что его стараются использовать «в тёмную», судя по всему для перевозки наркотиков или алмазов. Но алмазы просто так не уничтожить. Значит наркота!
Ещё заходя в баню сегодня с этим генералом, он и не представлял, что будет выступать в роли свадебного генерала, а в крайнем случае «стрелочника» или даже «пушечного мяса». Раньше он всеми управлял и с высшими чинами общался только по линии подчинённости. На этом общение и совместное движение заканчивалось. Он исполнял приказы, чётко нёс службу, а все его закулисные делишки, как ему казалось, никого не касаются. Он думал и считал, что все его контрабанды, оброки и прочие шалости, до гибели солдата и фокусов прапорщика, никого не касаются. Что как следует присмотревшись, можно без труда увидеть, что все вокруг так же живут. Все втихаря воруют и шмекерят! Но, чтобы вот так, нагло и бесцеремонно, его, комбрига ставили на курьерскую доставку, как организатора наркотрафика….
  Он решил потянуть время и стал спрашивать и задавать всякие вопросы, которые расширили бы общее представление о деле. На что генерал, вдруг мигом протрезвев, сказал: «Ты мне не морочь голову. Задачу понял? Действуй! Твоего согласия не спрашиваю! Знаю, что выхода у тебя нет! Хотя если ты мне сейчас скажешь, что мы не договорились, у тебя один путь - в прокуратуру, ну или на крайний случай к «духам». И там, и там - тебе хана. Так что думать тебе некогда! Действуй полковник! Приступай!» После этих слов генерал встал, поправил простыню и опять пошёл париться: «Тебя с собой не зову, комбриг, тебе надо остыть! Что-то ты раздухарился, вопросы начал задавать…», - сказал он не оборачиваясь.
Лионов был просто раздавлен, он фактически был превращён в пыль! Ему уготовили роль барана на заклании. Ведь в случае, если кто-то из его людей попадётся, все стрелки сойдутся на нём, на комбриге! Никто ведь не поверит, что генерал Костин, вообще мог подойти и обратиться к комбригу с таким предложением! Ни один следак, ни один прокурор, не поверит ни одному его слову, а если вскроется контрабанда, убитый боец и прапорщик, то его ждёт просто «вышка»! Да! Дожил Василий Фёдорович! «Попкой», стал! Клоуном! Директором Фуксом!
Привыкший к власти, привыкший посылать людей на смерть, Лионов сейчас представлял из себя весьма жалкое зрелище. Он готов был отдать всё: что было, сдать все «оброки», которые у него накопились за время службы, лишь бы вернуться к обычной нормальной службе в армии! Без водки, «бакшишей» и криминала. Чувство защищённости, спокойствия и полнейшей безнаказанности, которое владело им до этой минуты пропало, как будто его и не было вовсе. Что же делать? Что предпринять. Уехать в Союз? Бежать, бежать…. Но тут же остановил себя. Как бежать? Куда? Семья, дети, дом…. Он сел на скамейку и схватился за голову! Хмель мгновенно прошёл!   
Генерал тем временем сидел в парилке и, казалось, только парился. Но в этой процедуре, которую он и любил, и которая сейчас для него играла огромную роль: дать комбригу подумать и принять правильное решение - он тянул время. Павел Андреевич был человеком умным и хитрым.  И не стал бы он генералом - Начальником Тыла, если бы был «туповатым» исполнительным офицером. Служба в армии его научила очень и очень многому. Это только на митингах и парадах, праздничных совещаниях и награждениях всё было очень помпезно, красиво и вычурно. В обычной жизни всё было совершенно по-другому! Своим подчинённым он не верил никому, от слова вообще! Совсем!  И всё из-за проклятого опыта. Как часто, симпатичный, подтянутый, наглаженный и готовый служить Родине офицер или прапорщик, на деле, надави и копни его чуть-чуть поглубже, был редким вором и проходимцем! Павел Андреевич взял себе за правило, никогда не делать выводов из внешнего вида людей. И пока полностью не вникнешь в суть предмета, пока не рассмотришь этого человека со всех сторон - выводов не делать никаких.
     Но сейчас совершенно другие мысли одолевали генерала - «согласится ли комбриг? А вдруг попадёт ему шлея под хвост и скажет Лионов, что «…черт с ним, САЖАЙТЕ, МНЕ ЛЕГЧЕ БУДЕТ, ХОТЬ СПАТЬ БУДУ СПОКОЙНО»… Мог быть такой вариант? Павел Андреевич много раз перебирал в голове разговор с комбригом, всё время анализировал, так ли он сделал, те ли слова сказал, не перегнул ли палку. Но по итогам размышлений, ничего в своём поведении крамольного не находил и самое главное, того, что бы могло его генерала Костина, хоть как-то скомпрометировать.
  Лионов сидел на краю скамейки - снарядного ящика и лихорадочно соображал: «Сейчас надо выиграть время. Надо выиграть время, а потом разработать пути отхода, замести следы. Но этот паук с него просто так не слезет! Вот видишь, Василий, ещё минут 10 назад ты рассчитывал подмазаться и проситься, чтобы тебя не выгоняли из армии, готов был из преданности генералу землю есть, а сейчас уже называешь его пауком и по правде говоря, готов не то что увольняться, а просто бежать из этой армии сломя голову! Как-то быстро и совершенно бесконтрольно началось движение твоей жизни. Ни тебе артподготовки, ни тебе всего остального», - комбриг давно привык рассуждать о жизни, как о поле боя, где он всегда одерживал победы, так по крайней мере учили в Академии Тыла и Транспорта. Он сидел и думал. А решение не приходило. Всё время он ожидал выхода генерала из парилки и с ужасом представлял, как генерал спросит: «Ну что скажешь, командир бригады полковник Лионов, принял решение? Готов ли ты продолжить службу… на моих условиях?» Наконец дверь в парилку открылась и оттуда вышел генерал. Лионов заметил, что этот заход в парилку генералу тоже дался нелегко. К нему вышел толстый, красный, как рак, распаренный, морщинистый старик. С потухшими глазами и чуть опущенной головой. Костин прошёл на своё место, молча сам себе налил рюмку водки, выпил, взял вилкой кусочек огурчика, закинул его в рот и уставился на Лионова немигающим взглядом удава. Перед Лионовым сидел не боевой тыловик, кавалер 3 орденов красной звезды, не его начальник, который наводил страх на весь тыл 40 армии, а обычный дед, который часто сидит с тросточкой возле подъезда у него дома в Воронеже. Такое преображение просто убило Лионова. До него, наконец, дошла простая и в то же время ужасная мысль: да, этот генерал, всего лишь посланник! Над ним стоят ещё более высокие покровители и они тоже выбрали Лионова, как свою страховку. Как же мне это раньше - то в голову не пришло! Получается, что этим опутан весь Афган? Василий Фёдорович даже головой потряс от этой мысли! Так вот оно как! Значит тебя послали прояснить обстановку готов ли я влиться в криминальные ряды нарко- или алмазного трафика и ходил ты в парилку тоже от страха!  Это существенно меняло ситуацию, хотя конечно же не улучшало её, но меняло! Лионов даже вздохнул облегчённо, что не ускользнуло от внимательного взгляда Павла Андреевича. «Ну что, вижу решение ты принял и готов работать!», - вдогонку за облегчённым вздохом Лионова сказал генерал.
- «Давай закругляться, мне ещё в Кабул лететь, а ночью сам понимаешь, не хочется».
- «Может заночуете, Павел Андреевич?», - Лионов впервые так спокойно и без трепета назвал своего начальника, что сам того испугался.
- «Нет, комбриг, мне завтра к Командующему по тебе на доклад идти, лучше сейчас. Спасибо тебе за баньку, за хлеб-соль, давай поехали».  Генерал ополоснулся в душе и пошел одеваться. За ним следом пошел и Лионов.
  Выйдя на улицу, офицеры поняли, что вокруг уже была ночь и всё, о чем они говорили, сознание мучительно пыталось перевести в категорию сна, страшного, нелепого, глупого и совершенно не нужного. Ну, так, по крайней мере, хотелось Лионову, но действительность остудила его.
- «Ладно, уговорил, поехали спать. Завтра пораньше вылечу. И ты там распорядись, чтобы лётчики были покормлены и отдохнули, как следует, а то они со мной целую неделю по горам, по долам» ….
-Так уже всё сделано, товарищ генерал!
Из кромешной пыли выехал УАЗик, который эту пыль сам же и поднял. Хорошо, что ветер дул со стороны бани, а то вся процедура, ради которой приезжал Начальник тыла, была бы насмарку. Офицеры сели в машину. Генерал вперед, Лионов сзади. «Господи, как же здесь неудобно и неуютно на заднем сидении», - подумал он,  «не видно ничего, только затылок и чуть-чуть дороги.» Генерал вполоборота повернулся к Лионову и спросил:
- «Новенький водитель-то?»
- «Так точно. Прежний погиб!»
- «Ты, Василий Фёдорович, уж береги их, солдатиков, это мы с тобой в армии всю жизнь считай, а им эта армия, как зубы в носу!»
От внимательного взгляда Костина не ускользнул момент, когда водитель слегка улыбнулся краем губ.
- «Что, не боишься комбрига-то возить, а, солдат?»
- «Нет, ничего страшного, товарищ генерал! Прежний-то водила, зачем-то попёрся ночью в кишлак. Вот его «духи» и грохнули. Сидел бы дома, ничего бы и не было!»
  У Лионова стало холодно на спине, просто иней пошел. «Не забыли! Никто, ничего не забыл!» - думал он. «А не дай бог, кто догадается, зачем Верещагин в кишлак пошёл...» Липкий ужас охватил комбрига. Он чувствовал себя, как будто его застали на месте преступления!
 Генерал опять повернулся к комбригу и завел разговор о рационе питания для бойцов в этой жаре и пыли, о том, не нужно ли  улучшить бойцам пайку?
Лионов, занятый своими тревожными мыслями, ответил не сразу, сказав, что все надо обязательно взвесить, прежде чем решение принимать. Многие не доедают пайку свою, оставляя на столах. Может быть, как-то разнообразить?
Генерал пробурчал что-то неразборчиво. К этому времени машина подошла к командирскому модулю. Навстречу вышла молодая дежурная по модулю. Улыбнулась и пригласила офицеров в помещение. Генерал распорядился, чтобы его разбудили, когда вертолёт будет готов и попрощавшись с комбригом, ушёл в свою комнату.
Лионов направился в свою. Ему предстояла тяжелая ночь раздумий и размышлений. О господи, как же ему хотелось, чтобы всё, что было до этой секунды, приснилось. Рушилась вся наработанная, такая привычная, уютная, если можно так выразиться и сладкая своей безнаказанностью жизнь. Всё летело прахом. И чем дольше он думал, тем больше понимал, что его зажали в клещи. Причём тонко, умело, чтобы не вывернулся. Теперь предстояло думать, как вывернуться из этой петли и с малыми потерями. Это было неимоверно трудно. Ведь то, что ему предлагал Костин, это постоянное присутствие рядом с ним палача, это петля на шее. Оставалось только подойти кому-нибудь и выбить табуретку. И всё! Прощай нормальная служба. Прощай карьера, прощай… Всё, прощай!
     Ночь длилась бесконечно. В тяжелых думах Лионов заснул. Снилось ему озеро. А по центру плыл гроб, гроб с его телом.
     Под утро в дверь постучала дежурная.
- «Василий Фёдорович! Пять утра. Вы приказали Вас разбудить!»
- «Да! Да! Встаю, спасибо!»
 Лионов сел на кровати. Башка болела, как с перепою. Он всю ночь мучился, то снами, то видениями. Это было невыносимо! «Надо проводить этого паука и начинать действовать, иначе все, каюк!» Такие мысли подстегнули его быстро умыться и встретить генерала уже в коридоре. Тот выглядел все ещё сонным, но при этом очень настороженным, как это было ни странно. Они вдвоём пошли по коридору к выходу, Костин впереди - Лионов поодаль, чуть сзади.  У входа уже стоял служебный УАЗик. Водитель открыл двери, сообщив что вертолёт готов и можно лететь. Костин сел на переднее сиденье и скомандовал, чтобы водитель ехал. До взлетной площадки было ходу-то, минут пять. Подъехав к самому краю металлической «взлетки», УАЗик резко тормознул, оставив следы в пыли. Метрах в двадцати, прямо по ходу движения, стоял вертолёт. Огромная винтокрылая машина, на парах, уже вращала лопастями и готова была по первому зову штурвала пилота, оторваться от земли. Открыв двери, комбриг и генерал вылезли из машины, обменялись прощальными рукопожатиями, и Костин залез в вертолёт. Борттехник убрал лестницу, захлопнул дверь и большая стрекоза, усилив обороты, плавно оторвалась от «взлетки».
  Лионов приложил руку к головному убору и после взлёта вертушки, вернулся в свой УАЗик придерживая головной убор, который ветер от лопастей, так и норовил сорвать и унести. Сев на сиденье, он коротко бросил водителю: «В штаб».
 Генерал Костин, сев в вертолёт задумался. Конечно же Лионов сидит на крючке. Причём на таком, с которого не соскочить. Но что-то его беспокоило в этом самоуверенном и, по его мнению, наглом комбриге. Столько времени пробыть в Афгане. Столько трупов вокруг него, а никто так и не заинтересовался, почему такая сладкая жизнь у полковника, никто не жалуется на него, никакие ЧП его не берут. Просто у Христа за пазухой и всё. Костин всё время искал какие-то подводные камни в таком простом и в то же время сложном существовании комбрига Лионова. А лёгким оно было только потому, что, находясь в Афгане, все, имеющие возможность хапать, стремились к одному - просто заработать. Ему вспомнилась история Пули Хумрийского автобата, когда вновь пришедший комбат, впервые лично ведя колонну, увидел в одном из аулов, которые он проезжал, стоящих спиной к дороге мятежников с оружием, которые будто бы охраняли проходящую мимо колонну. Комбат, недолго думая, отдаёт по рации приказ - стрелять в людей на обочине. Ему в ответ по рации кричат, что это дружественное племя и им всего-то надо, чтобы никто не стрелял по нашей колонне 10 мешков муки на лепёшки. «Огонь! Приказываю!» Комбат в исступлении кричал, чтобы стреляли немедленно, какие на х..й лепёшки! Колонна, дескать, в окружении. Почти на выходе из аула, зенитчик дал залп по стоявшим на окраине села людям с ружьями. Муки они конечно не дождались… И когда эта же колонна ехала назад, их встретили таким ураганным огнём, что спалили 12 машин и 14 бойцов остались на земле, прошитые душманскими пулями. Говорили же этому идиоту – это было дружественное нам племя…. Но ему захотелось орденов и повышения.
 Генерал помнил эту историю. Комбата действительно, не смотря на изобилие крови и количество погибших, перевели на повышение, наградили орденом,  а вот мальчики в цинковых гробах эту поездку не оценили! Им, некоторым, до дембеля, оставались 2-3 недели, но такова жизнь. Афган все спишет!
 Костин поморщился от нахлынувших эмоций. «Не дело так раскисать. Надо проверять Лионова и запускать канал», приказал себе Костин.
 Проводив генерала и приехав в штаб, Лионов сел у себя в кабинете на диван и задумался. Уж больно просто выходило у Костина, миссия Лионова - найти несколько человек, причём людей надёжных, не болтливых… Но в разговоре не прозвучало про вознаграждение этих ребят. Ему генерал сумму обозначил, а вот исполнители, как бы оказывались попросту «кинутыми» за очень опасную и в то же время несложную миссию. Привезти от пункта «А» до пункта «В» посылку! Получалось, что на его людях, ещё и зарабатывали! Ну не свинство, а? Как это он не спросил у Костина о гонораре для исполнителей. Прокол! Ну да ладно, начнём, а там посмотрим. Лионов судорожно начал перебирать офицеров, которые могли бы подойти на эту роль. Так 35 колонна - Семенов, запишем, 64 колонна - Расимов, 23 - Стефанович, рембат - Паспелов, 46 колонна - Чимасов, 57 колонна - Двойников, 43 - Прончатов. Все эти люди были известны ему, как те, кто когда-либо вступал в противоречие с законом. Были и исключённые из КПСС, как Паспелов и Прончатов. Этих он внёс в список под вопросом. А остальные у него были на крюке - торговля топливом, торговля боеприпасами и покупка героина. Что можно спросить с торговца героином или боеприпасами? Об их похождениях было известно едва ли не первому встречному, но из-за дефицита кадров, да в общем-то и из-за вот таких случаев, Лионов не спешил расставаться с такими «красавцами». Кто знает, какую они могут ему службу сослужить эти залётчики. Но вот Паспелов и Прончатов вызывали у него тревогу. Их обоих выгнали из КПСС по совершенно надуманному предлогу. И он это знал! У Паспелова ротный отправил солдат работать ночью в баню и те взорвались из-за того, что один из них уснул и упустил ацетилен с кислородом в бассейне, а у Прончатова солдат подорвался на мине, когда полез по нужде, в кусты на стоянке, хотя вокруг сапёрами было натыкано табличек «мины» больше, чем их было на самом деле. Их, конечно же, выгнали из КПСС, но жена Паспелова написала Горбачёву, что муж её вообще не виноват и ожидался приезд комиссии партучета по этому делу. Лионов и сам понимал, что лейтенант был вообще не при делах. Вины его и не могло быть в том, что ротный, минуя его, взводного, отправил солдат работать ночью, в бане, на сварочных работах. Но, тем не менее, было партсобрание, была реакция самого Паспелова, который прямо на партийной ячейке, обвинил своего ротного ССаликаева в гибели бойцов. И несмотря на всяческие бумажки, которые ротный пытался собрать против этого лейтёхи, прокуратура сказала своё жёсткое «нет», в деле привлечения Паспелова к уголовной статье. Ну не мог он ни физически, ни по Уставу, воспрепятствовать приказу своего ротного командира. Поэтому от него в плане уголовном отстали, просто задержав звание, выгнав из партии и порвав представление к «Красной звезде», кстати уже третье. Прончатова же просто выгнали из партии за бесконтрольность и, через какое-то время, восстановили, видно он сильно нужен был комбату.
 Лионов не знал, как предложить последним двум эти проклятые командировки. И если по Прончатову у него вообще не было никаких сомнений, ну да, был залёт, было наказание, и офицер вроде бы всё осознал, то по Паспелову были сомнения. Ну, во-первых, несмотря на гауптвахту, на которой он просидел 10 суток, практически ни за что и все применённые к нему меры устрашения - он не сломался (об этом расскажу позже и более подробно, ибо это требует особого повествования), он всё равно продолжал восставать против решения парт комиссии бригады об исключении из КПСС. Но, несмотря на всё это, Лионов не сбросил этого лейтенанта со счетов ещё и потому, что он, как минимум, полностью был в его руках. Гауптвахта ещё никого не делала менее сговорчивым, плюс служба женатого лейтенанта, могла покатиться после Афгана под откос, а звания и карьеру в Советской армии, ещё никто не отменял, да и нравился ему, этот безбашенный и лихой лейтёха, который неоднократно лично, рискуя жизнью, выручал других. Лионов делал ставку на то, что лейтенант в борьбе за справедливость и присущий ему авантюризм, который присутствовал во всех его поступках, просто обязан принести ему пользу! И понял также, что разговаривать с ним будет открыто и без всяких подходов. Но при этом о содержании посылки –утаить! Просто передать и всё! Как говорится, «втёмную»! Но что делать, если тот откажется? Мысль о том, ЧТО придётся сделать, чтобы съактировать, не поддавшегося ему лейтенанта, выбивала его из равновесия. В нем боролся офицер, который более 18 лет прослужил в армии, попавшийся на удочку начальства, прямо скажем, из-за своей глупости, и настоящий полковник, который не терпел никакого возражения. Но здесь было нечто иное. Лейтенант не обязан был исполнять его приказ. Потому что это был приказ на совершение преступления!!! И если он попадется…
  Лионов вызвал своего помощника - прапорщика Бутницкого, который, каким-то неведомым образом, всегда узнавал обо всех желаниях комбрига заранее, на пол шажка. И не успевал Лионов что-то начать спрашивать по любой теме, у хитрого опытного прапора-штабиста, уже был готов ответ, а порой даже иногда всё подготовлено к действию. Часто комбриг только начинал что-то говорить, про свои распоряжения, которые собирался издать, но этот ушлый малый, каким-то фантастическим образом, тут же подавал ему на подпись, либо проекты приказов по этой теме, либо уже готовые планы по реализации этих распоряжений. Так было и на этот раз. Кобриг не успел положить трубку телефона, а прапорщик уже стоял на входе в дверях.
- «Доброе утро!» – Лионов первым поприветствовал прапорщика.
- «Здравия желаю, товарищ полковник.»
- «Ты скажи мне, пожалуйста, я ведь тебе вчера ничего не говорил, чтобы ты прибыл ко мне пораньше, а только снял трубку, чтобы тебя вызвать, ты и ответил. Объясни, как у тебя это получается - предугадывать события?», - Лионов задал вопрос, хотя сам уже в принципе знал ответ на него.
- «Товарищ полковник, чего же в этом сложного. Вы вчера с генералом долго были в бане, потом он не полетел в Кабул - заночевал у нас, значит Вы утром его провожали и сразу поехали в штаб. Поскольку я все время Вам нужен, я встал пораньше и прямиком в штаб-ждать Вашего вызова…Ничего сложного.»
- «Понятно! У нас есть задача откомандировать наиболее надёжных офицеров в распоряжение Начальника тыла, для выполнения задачи. Кого посоветуешь? У меня в принципе есть люди, но хотелось бы знать ситуацию, так сказать, снизу. Кто надёжен, а кто нет.»
Прапорщик совершенно не знал, какие параметры надёжности потребуются комбригу, что он вообще вкладывает в это понятие, но у него всегда была свежая информация о состоянии настроения и офицеров, и прапорщиков бригады. Он везде имел своих людей. Кого компроматом, кого по доброй воле, а кого, просто за болтовнёй застав, он привлекал на свою сторону, в качестве источника любой информации. И если бы хорошо покопаться в его этих связях особому отделу, то истинную картину положения в бригаде, никто лучше помощника комбрига, фактически и не знал. До сегодняшнего дня не было известно, стучал ли помощник комбрига на него особистам или не стучал. И если и постукивал, то уж точно, не в ущерб себе. Хотя начальник особого отдела, очень много знал именно от прапорщика, но не как от постоянного стукача, а как неравнодушного военнослужащего, который стремился к порядку в службе и никак не нарушал закон.
- «Какого характера надёжность требуется от офицеров? Они переведутся или останутся на местах, но им будет что-либо поручено?»
- «Второе,» - сказал Лионов и подумал, какой всё-таки творится абсурд, чужие судьбы решает этот прапор, но делает это безо всяких эмоций, деловито и не отвлекаясь на мелочи. Ведь люди, которых предстояло вовлечь в работу, все разные и не все могут подойти, но характер работы Лионов объяснить ему не мог. Не доверял он этому вездесущему прапору, ну вот не доверял и всё. Хотя прямых показаний думать, что прапорщик может, где-то его «сдать», не было никогда. Однако этого «никогда» не было потому что Лионов все время был «на коне»! Его, несмотря на залёты в бригаде, пока никто не рвал на куски и не заваливал ему службу, как это бывало с другими высокими начальниками, его провинившимися коллегами. И это настораживало, где-то даже страшило Бутницкого. Он-то прекрасно знал и о поборах, которые устроил Лионов в бригаде, и о загадочных смертях солдат, и о многом другом. И имея эту информацию, порой даже не подтверждённую, а всего лишь бросающую тень на командира, он уже сотню раз мог бы сдать его либо прокурору, либо «особисту», но не делал этого, понимая, что не всякий выстрел в сторону комбрига, может его повалить. Да и жилось прапорщику в общем-то неплохо. Как говорится, как у «Христа за пазухой». На боевые он не ходил, пайки и фин. обеспечение получал по высшей сетке, да и работа была ему привычна, хорошо знакома и сильно не напрягала. То есть волноваться и переживать про нравственные коллизии сидящего перед ним комбрига, ему не пристало. Он просто исполнял команды и тихонечко и спокойно собирал отовсюду информацию. Впрок. На всякий случай. Чтобы, если когда-нибудь, не дай бог, придётся ею воспользоваться, чтобы выйти самому из воды сухим. Вот и сейчас, после отъезда Костина, вдруг появилась потребность в надёжных офицерах. Это ведь неспроста! Все ожидали, что генерал приехал снимать комбрига, ну или как минимум, что его переведут куда-то с понижением. Однако все пошло по какому-то иному, совершенно не ожидаемому сценарию. Не сняли, не перевели и даже потребовали, зачем–то надёжных офицеров. Не иначе затевается какая-то авантюра, какая-то игра с этими офицерами вслепую, чтобы за их надёжностью сделать дела, которые и прикрывала бы эта надёжность. Но какие дела в воюющей армии? Здесь огромное число боевых, обстрелянных парней, которые каждый день, рискуя жизнью, водят колонны, эвакуируют технику и вообще просто честно служат. Но нет же, понадобились именно НАДЕЖНЫЕ офицеры! Может быть, именно за этими словами и кроется истинный смысл предстоящих событий и их важность для генерала Костина, во много раз важнее и перспективнее, нежели все вместе собранные потери и промахи комбрига? Это надо было смотреть и самое главное –ждать! А вот уж ждать прапорщик умел. Порой казалось, что он, как кошка, только и ждёт, когда можно прыгнуть за своей, самой главной мышкой в жизни! Но этот час ещё не настал, он ещё впереди, главное его не пропустить, не проворонить…
     Лионов, между тем, сидя за столом, писал свой список офицеров, которых он предложил вызвать к себе для беседы. Закончив писать, протянул лист бумаги своему помощнику и сказал, что тот может дописать или вычеркнуть тех, кто по его мнению, будет надёжным или наоборот!
«Зачем я ему доверяю, вызвал бы по одному каждого и побеседовал с каждым один на один». Такая мысль была в голове Лионова первой. И она всё время, будто пчела вилась, заставляя прикидывать, все «за» и «против». В пользу того, чтобы посвятить, до известной меры, в поиск людей, своего помощника говорило то, что за все время службы Бутницкий нигде не засветился как чей-то друг или сват-брат. Тихий и скромный, но всегда всё знающий. Порой даже совсем незаметный. Командирам часто такие люди очень нужны. Именно они делают неофициально ту рутинную работу, на которую многие не согласятся, да многих и не возьмут, по причине недоверия. А этот как-то спокойно вошёл в русло всей деятельности комбрига и не мешал, не лез куда не надо и вообще был по словам штабных, тихой безмолвной тенью командира. Такие, обычно, шпионами бывают! Лионов поймал себя на неприятной ассоциации своего помощника с холёным ликом Джеймса Бонда. Но с другой стороны Лионов не доверял ему. Просто как никому вообще. А если прибавить к этому ещё и огромную информированность, и умение анализировать поступающую информацию, так вот эти факторы просто гнали от Лионова этого человека. Он мог по определению быть крайне опасен! Но никак проверить или протестировать своего помощника в суматохе дел не получалось. Дела наваливались одно за другим. Как яйца из корзины на волка в первой советской компьютерной игре, где волк должен поймать все катящиеся из корзинок с двух сторон яйца и при этом не пропустить ни одного, чтобы они разбились. Не надо сбрасывать ещё и службу. Именно то, ради чего он сюда приехал!
       День уже близился к 12 часам и к Лионову вызвали первых двух офицеров. Сегодня они оба были на базе и никаких колонн или поездок у них не предполагалось. Первым по вызову комбрига явился Прончатов. Высокий, крепкий в почти белой от солнца и количества стирок «афганке», с хитроватой улыбкой.  Лионов предложил ему сесть напротив и задал первый вопрос, касающийся службы. Прончатов все рассказал в общих чертах. Комбриг начал его прощупывать насчёт водителей в колонне, бывают ли у него стычки с «дедами», как построена работа младших командиров. Причем он вопросы задавал с той долей очевидности чтобы собеседник понимал, что многое о нем известно, что как бы тот ни пытался уйти от прямого ответа, у него ничего бы не получилось. Разговор уже подходил почти к самому завершению и надо было бы спросить, где живет Прончатов в Союзе, когда колонна приезжает в Хайратон-Термез, но тут Прончатов открыто спросил комбрига: «Товарищ полковник, вы так меня расспрашиваете долго и подробно, скажите мне прямо, Вам надо что-то провезти через границу? Чтобы я спрятал что-то в колонне?»
Этот вопрос застал Лионова врасплох. Инициативу Прончатов перехватил сам, не зная зачем и почему. Ему просто надоели эти пустые около всяческие разговоры. И даже высокая должность командира не остановила его от этого поступка. Он внутренне злился на комбрига за то, что тот так старательно и неумело плёл кружева, так и не подходя к главному. Прончатов это понял сразу. И постарался отвечать на вопросы, как можно более скупо, чтобы речь наконец-то зашла о главном. Лионов немного помолчал, а потом сказал, чтобы Прончатов ничего себе не придумывал и отпустил его. Досада раздирала его. Как мог этот мальчишка так с ним говорить. Хотя в бестактности разговора и отсутствии субординации Прончатова обвинить было нельзя. Разговор шёл спокойный и доверительный.
  После ухода Прончатова, комбриг встал из-за стола и закурил перед открытым окном. Следующим был этот лейтехат- правдоруб из рембата. Комбат его охарактеризовал положительно и принципиально не согласился с мнением ротного, но ситуация с погибшими солдатами, когда их смерть ротный хотел спихнуть на своего коллегу, только рангом пониже, вполне была понятна Лионову. Когда такое случается всегда ищут стрелочника. Но Паспелов на эту роль не захотел и бился остервенело и со всей силой доказывал всем, что он ничего не мог поделать. Даже тогда, когда к нему в принципе у прокуратуры не было никаких вопросов и его стали выгонять из партии, он на собрании открыто сказал, что вина целиком лежит на ротном! И ведь не побоялся же! Все, что Лионов знал о Паспелове толкало его обратиться к нему, но чтобы использовать его вслепую. Чтобы он, в случае чего, бился бы, как за своё, но не открывать ему истинной причины поездки и груза, который он должен был везти. От этой беседы, которая должна была сейчас состояться у Лионова, многое зависело. Во-первых, одного офицера из своего списка он уже отсеял и надо было искать кого-то ему на замену. Прончатов явно о чем-то догадывался, но благодаря своему нетерпению, главного так и не узнал. Разговор просто не дошёл до этого. Сейчас второй «черный ящик», этот лейтёха - искатель правды.
Раздался стук в дверь. На пороге появился лейтенант. Он был загорелым, худым, как велосипед, в почти белой «афганке», стриженый наголо. Лионов осмотрел его с ног до головы и подумал, «наверняка любит жену, упрямый, несговорчивый. Наверняка готов за любое не так сказанное в его адрес слово - стреляться, драться и отстаивать свою правоту. И обязательно на дуэли»! Что-то толкало комбрига к таким выводам. Может история с погибшими бойцами и как лейтенант из неё вышел? Все вроде было на месте и тон доклада и спокойная чёткая речь, но не давал покоя взгляд этого лейтенанта. Такое было впечатление, что сейчас тронь его и он готов опять идти в бой защищая себя, свою семью и друзей. Какой-то он внутренне напряжённый. Отчего?
        Лионов предложил Паспелову сесть напротив и стал интересоваться всем, что касалось службы. Лейтенант на все вопросы отвечал кратко, без запинки. Было видно, что подними его ночью, задай те же вопросы, он точно также бы и ответил, как будто бы учил на память. Лионов не знал, как в разговоре подойти к главному вопросу. Лейтёха в Союз ездил не часто, но именно к нему, не примелькавшемуся на таможне, да ещё с женой, может быть меньше внимания. Хотя это были мысли не таможенника, а комбрига, хрен знает, может у таможенника совсем другие доводы на этот счет? Лионов открыл свою рабочую тетрадь и спросил: «Когда собираешься ехать в Союз? Тебе же надо жену сопровождать». Паспелов подумав немного, сказал, что может недельки через три, через месяц. Но не был уверен, что его ротный отпустит. Особенно после событий с гибелью бойцов. Лионов спросил в лоб: «Посылочку от меня на Родину передашь?» Паспелов не задумываясь ответил: «Конечно, но только я должен знать, что там и какого она размера, ведь мне её надо положить среди вещей.» Лионов после согласия даже обрадовался, но после слов, про содержание посылки и размер понял, что и с этим лейтенантом у него получается полный пролёт. Он же не может ему сказать, что «в этом пакете будет лежать полкило героина или двести грамм алмазов. Да! В тёмную я его не смогу использовать, а в открытую посветить лейтенанта он даже и не думал, тот явно не согласится, это было видно! «Ну тогда, когда поедешь заранее подойдёшь я тебе и адрес дам, и саму посылочку возьмёшь», сказал Лионов. Хотя точно уже знал, что ничего он через этого парня отправлять не будет. Не подойдет он, от слова СОВСЕМ.
     Лейтенант вышел, а Лионов позвал своего хитромудрого прапорщика. Тот, как всегда, тихо зашёл в кабинет и доложил, что список остальных офицеров подготовил и положил его на стол перед комбригом. Быстро окинув взором всех, Лионов понял, что они с прапором, даже думают в одном направлении. Не совпали только двое, но их Лионов вообще не знал, приехали только несколько месяцев назад. Лионов приказал своему помощнику чтобы после обеда, он их всех, по одному пригласил на беседу. После этого подписав целую пачку очередных текущих документов, Лионов поехал на обед.
   Лето, жара. Пули Хумри в период с 11 утра до 17 вечера просто вымирает. Пыль от вышедших в 4 утра колонн, уже укладывается, но жара не спадает. Даже птицы и цикады не поют. Висит зной. Единственное холодное место в этом аду на земле, это комната в модуле, где работает кондиционер. Однако это отнюдь не означает что гарнизон вымирает. Нет! Все просто стараются по мере возможности, спрятаться под навес, куда-нибудь в тенёк.
  Лионов, после обеда, всегда дремал. До 14-15 ежедневно. Это был даже не сон, это было какое-то забвение. Провал из реальности. Легкий дрём. Сегодня же он пришёл в свою комнату озабоченный. А что делать, если никто из офицеров не согласится? Придётся искать прапоров. Им Лионов не доверял вообще. Люди, которые не стремились делать карьеру и расти по должностям и званиям, вообще не вызывали у него уважения. Их он считал совсем не перспективными и даже более того, от застоя на службе, стремился постоянно проверять их и не давать им покоя. Но это в тыловых частях, а вот в пехоте или десантуре…Там только на них всё и держалось. Ведь это были самые опытные солдаты. И молодых бойцов, такие вот прапорщики, помимо постоянного натаскивания, частенько в бою защищали, подставляя свои спины и головы. Салагу убить легче, он ведь неопытный, чуть проворонил момент, раз и … засечка на прикладе снайпера. Поэтому прапора гоняли молодых солдат, почём зря. Заставляли практически жить в земле, зарываться и прятаться за любой тростинкой. В соседнем триста девяносто пятом пехотном полку (его сами полковые в шутку, разухабисто называли «триста девяносто ПЬЯНЫЙ» местный стрелецкий полк) был старший прапорщик Киволя. Здоровенный детина, килограмм сто сплошных мышц. Он был старшиной разведроты. С одной стороны, все его боялись и уважали за силу и должность, а с другой стороны все шли к нему, как к отцу родному. Он помогал всем. От пьяного сержанта, который перепил шаропа* и потому возомнившего себя маршалом Жуковым, вознамерившись покомандовать молодыми в жару, до бойца, который на боевых стёр в кровь ноги потому, что не умел наматывать портянок. Везде у Киволи находилось и доброе слово, с содержанием нецензурной лексики и добрый кулак, как с тем сержантом, который посчитал себя Жуковым. Но уважением он пользовался огромным, полным и безоговорочным, этот прапор. Наверное, своей простотой и справедливостью. На боевых же он преображался. Все его 100 могучих кг, словно превращались в землю, камни, траву. Он был само внимание и осторожность. Как-то на боевых, в рейде, они шли группой в ущелье и перед ними  двигался и все время ныл солдат - первогодок, ему все мешало, и жара, и мухи, и вообще все! Но выражаться, он не смел и поэтому все время шёл и что-то бубнил себе под нос. Эдакий Дед Щукарь, который всё знает и злится, что ему что-то вообще смеют советовать. И залезая на очередной камень, боец соскальзывает с него и падает в заросли. Только один Киволя успел поймать его в падении и сделать так, чтобы солдат не долетел до земли именно в то место, куда должен был. Киволя видя тень падающего бойца резко поймал его ремень от автомата и, уже падающего, перекинул на тропу сзади себя. Тот грохнулся на камни и завопил от боли. Прапор навалился на него и заткнул рот рукой. Крики были неуместны. Потом, уже когда все остановились, солдат понял, что прапор его спас. То место, куда он летел, падая, было заминировано. Прапор в солнечный день, увидел блеснувшую растяжку мины. И таких случаев было множество. Когда он вытаскивал солдат из реки, которую переходили вброд, когда на боевом выходе походя, кроссовкой отбросил змею, которая готова была ужалить сержанта - срочника, шедшего впереди него и не заметившего ее в траве. Причём, он все это делал так ловко и сопровождал такими добрыми матерными словами и за это, никогда не просил благодарности. Настоящий мужик. Спокойный, рассудительный, сильный, но матерящийся и любивший женщин! Ну, а кто их не любит? Ходили слухи, что у него в полку было две пассии, которые никак не могли его поделить и постоянно устраивавшие своего рода «корриду» из-за него. Злые языки говорили, что он, выпив, на спор пакет шаропа, одевал на свой эрегированный орган, сверху тонкостенный стакан, а потом легко лОпал его несильным напряжением чресел. Может и врут, но Киволя был действительно могуч. Могуч везде.
   После обеда, в кабинет к комбригу, начали лениво, жара же, подтягиваться остальные офицеры из его списка. Беседы были такими же вязкими и практически заканчивались полнейшим непониманием сторон. Лионов боялся говорить открыто, а противная сторона всё прекрасно понимала, но боялась открыто «понимать», что от неё требуется.
   Вечером, после всех этих, практически бесполезных бесед, комбриг понял, что очень сильно буксует в поисках и что это может быть воспринято Костиным, исключительно, как затягивание времени. Да, оставались только несколько офицеров, с которыми он ещё не говорил. Это были люди, отобранные его помощником. Но и на них он особенно не надеялся. Причин в таком поведении было множество, но самая главная была в страхе, что Особый отдел не дремлет. Многие, даже не дослушав до конца вопросы, отказывались сразу, воспринимая мутные предложения Лионова как провокацию. На что он только не шёл. Обещал и звезды, и ордена, и то, что освободит от «оброка», что отправит после Афгана в Германию или Чехословакию… Никто, ни за какие коврижки не хотел ничего, даже толком не узнавая, что от него хочет комбриг. Всех устраивало положение дел, когда о них начальство вспоминало, только подписывая документы на отпуск или по замене в Союз. «Вот как-то измельчал народ! Как-то пропал былой запал и разудалая резвость!» Лионов злился всё больше. И при всём этом, никак не мог найти для себя решения. Прикидывал всё и так, и эдак, а людей найти не мог. 
 Мысли нервно двигались туда–сюда. Никто и никак, ни под каким соусом не соглашался на его тонкие предложения. Он даже, побеседовав с визави своего помощника, понял что он остался один на один с приказом Костина. А то, что это было приказом, он не сомневался. Переждав неделю, немного успокоившись, а потому и голос его звучал более уверенно, наконец позвонил Костину.
- «Товарищ генерал? Здравия желаю, Лионов беспокоит. Павел Андреевич, ну не получается у меня ничего. Все, с кем вёл речь - не подходят.»
 Комбриг со страхом держал трубку у уха и понимал, что за столь короткое время, судьба, его вновь испытывает на прочность, опять получается, что он не оправдал доверия. Опять дал повод генералу, чтобы тот в нём разуверился и сделал соответствующие выводы.
Костин громко молчал в трубку, недовольно сопя.
- «Ну, я так и думал! Ты, Василий Фёдорович, когда в Кабуле будешь?»
«Все! Хана, теперь только в острог!», - похолодел Лионов от этих слов генерала.
-«Как прикажете, товарищ генерал!»
-«Тааак ,во вторник военный совет . В четверг-парткомиссия, пятница. В пятницу готов прибыть?»
-«Буду! Во сколько, что с собой брать, документы на доклад?», - попытался выведать планы на пятницу у генерала, но тот даже не ответил на вторую часть вопроса.
-«Да, как вертушка будет почтовая, так и прилетай, или с танкером.»
-«Понял, буду!»
-«Ну давай, до встречи,» - и положил трубку не дождавшись ответа.
-«До свидания, Павел Андреевич!» - завершив разговор, сказал комбриг, в уже молчавший телефон.
Лионов повесил трубку и перевёл дух. Он только сейчас почувствовал, что стоит «на вытяжку» и весь мокрый. И это при том, что в кабинете было аж два работающих на полную «катушку» кондиционера. Так! Время передохнуть есть. Но вот что предпринять, Лионов не знал. Он фактически уже показал свою ненужность Костину и теперь генерал может его сдавать в оборот. Уверенности как не бывало. Если при приезде генерала, да и после его предложения, у Василия Фёдоровича была хоть какая-то надежда, сейчас она просто улетучилась. По факту, он оказался ещё и посвящённым в определённые планы Костина. Это просто роняло оземь все его надежды. То есть при самом плохом раскладе он, полковник Лионов Василий Фёдорович, командир бригады, стал свидетелем и ещё соучастником! Вот это ж***па!
  До пятницы, дни пролетели мгновенно. Все было обыденно и накатано. С утра колонны во все направления. После обеда доклады, проверки, опять доклады. Обычная гарнизонная жизнь.
 Эту неделю Лионов до пятницы практически не отдыхал. Все думал. Но от послеобеденного дрёма не отказывался. И вот в один из дней, лёжа у себя в модуле, Василий, размышлял. Его съедала тоска. Он безумно себя жалел. Он все время придумывал себе оправдания, и винил во всем злую судьбу, которая повернула всё так, что привычная, такая спокойная, сытая и равномерно - бесполезная жизнь, которой он жил последние полгода, вдруг превратилась в схватку с ураганом и неведомыми ему силами, которые он не мог усмирить, да ещё и вынужден был покоряться им, теряя драгоценные силы. Даже вспомнил про бога, про библию! «Во куда занесло», - подумал Василий! Сказано же в писании, что бог создал людей по своему образу и подобию. «Это ж какие мы все-таки мерзкие и пакостные все-таки люди! А по чьему подобию мы созданы? Неужто бог, тоже воровал солярку и возил водку контрабандой» …
   Василия Фёдоровича разбудил стук в дверь. Он видимо задремал очень крепко. Давали знать о себе бессонные ночи. Поднявшись с койки Лионов тряхнул головой, чтобы проснуться. Открыл дверь. На пороге стоял посыльный из штаба и уже докладывал.
-«Товарищ полковник, 25 колонну обстреляли в районе Кундуза-Северного. Три двухсотых, шесть трехсотых, пять машин подорвали. Погиб Начальник колонны старший лейтенант Святов. Идет бой. Прикрывают с воздуха «крокодилы».
-«Связь с колонной есть?»
-«Так точно.»
-«Где моя машина?»
-«У входа.»
-«Спасибо, свободен.»
Лионов закрыл дверь за бойцом и принялся одевать берцы. Ну вот, началось, подумал он. Сейчас налетят политрабы, начнут терзать. Почему охранение не наладил, почему зениток мало, с БТРами в колонне мало.
Да ещё в такой момент. Завтра к генералу ехать, а здесь такое!
Лионов вышел из модуля, у входа стоял заведённый УАЗик. Комбриг сел на переднее сиденье и сказал водителю коротко: «В штаб!»
Обстрелы колонн в дороге - это было в порядке вещей. Духи, особенно в Кундузе, были не договороспособны. Если по другим направлениям, кое-как за небольшие преференции, нашим колоннам, удавалось двигаться более - менее без стрельбы, то после Панджшерской операции они все, как с ума посходили. Стреляли в Чарикаре, Баграме,  Кундузе, Кандагаре и Джелалабаде. Просто не могли они никак понять, что более организованная, хорошо оснащённая и тренированная армия «шурави»*, не могла с ними воевать по-настоящему, с  походами в атаку и криками «За Родину, за Сталина!» У нашей армии было какое-то двойственное положение. Мы с одной стороны очищали кишлаки рейдами, забрасывая гранатами халупы из кизяка и глины, а с другой стороны мы же, пытались учить афганцев социализму, в этих же кишлаках! Только учиться социализму, они никак не хотели и если днём они приходили к нашим бойцам и предлагали им кабоб* с шаропом, а заодно и чарс (кому это уже требовалось), то после захода солнца, все эти хлебосольные дехкане, превращались в правоверных мусульман и лупили по нашим позициям и колоннам, которые ещё не дошли до своих, из всего, что могло стрелять. Вот такой казус афганской действительности. Но после того как нашим надоело терпеть все эти азиатские фокусы и стало понятно, что договариваться не получается, после всего, что наши сделали в Кабуле, построив им школы, здания больниц и т.п. при всем этом такая неблагодарность…. Плюс ко всему, стало известно, что полевых командиров «духов», ещё и снабжают, путём доставки караванами в горах, оружием, «стингерами», миномётами и пр. Командование решило провести армейскую операцию по зачистке Панджшерского ущелья от всех этих духов, начав с караванов. Получили конечно и те, и другие, но проблему это никак не решило. Хотя наши бойцы стали злее и осмотрительнее, но, тем не менее, колонны с грузами обстреливали всё чаще. Не всегда с убитыми, но раненых было много. И вот теперь этот отголосок долетел до Кундуза. Теперь и там стали долбить.
  Лионов стремительно вошел в свой кабинет и сразу по рации вызвал комбата, куда входила 25 колонна. Через несколько минут тот был у комбрига. Майор Степанищев -  загорелый, почти весь седой, гладко выбритый, синеглазый исполин.
-«Докладывай!»
-«В 14.37 примерно, на первую машину совершено нападение из гранатомета. Погиб водитель - рядовой Свиридов и начальник колонны - старший лейтенант Святов. Колонна встала. Из «зеленки» пошёл ураганный огонь. Зенитки в течение трех-пяти минут сдерживали огонь, пока бойцы отстреливались. Сразу вызвана подмога. Воздух прибыл через 15 минут, четыре «крокодила». Бой идёт до сих пор, но уже затихает. Командование колонной взял на себя старшина Федоров.»
-«Колонна пошла?»
 -«Да, с прицепами, что смогли перецепить, а подорванные машины оставили. Погибших перенесли в будку старшины.»
Лионов снял трубку ВЧ связи и сказал: «Соедините меня с оперативным дежурным.» На той стороне ответили. Лионов коротко доложил обо всем. Записал время доклада и фамилию оперативного.
-«Так Степанищев, что делать ты знаешь. Меня завтра не будет, я лечу в Кабул к Костину. Ты должен организовать все! Дашь заявку в рембат, чтобы выслали эвакокоманду, за машинами. Может что-то из груза останется. Оповести особый отдел о бое, погибших и возьми у них документы и справки по обстрелу. Цинки к воскресенью должны быть готовы. Выделишь офицеров или прапорщиков в сопровождение. Особистам отправь очевидцев боя. Могут быть интересные сведения для них. Где, когда, сколько стволов ориентировочно, какое оружие. Я завтра постараюсь вернуться. Понял?»
-«Так точно. Разрешите идти?»
-«Да и не забудь через начмеда заказать вертушку для двухсотых, чтобы из Кабула их домой отвезти.»
-«Понял.»
 Майор развернулся и вышел. Лионов просто был как выжатый лимон. «Вот тебе и сон в руку», - подумал он. «Только подумал о боге плохо, на тебе… так и до суеверия недалеко».
 Но на этом все не закончилось. Зазвонил телефон. Лионов снял трубку и услышал встревоженный доклад дежурного по бригаде.
-«Товарищ полковник, дежурный по бригаде подполковник Жданов. На КП «Броня» группа неизвестных, требует встречи с начальником гарнизона. Кричат, очень воинственно настроены.»
- «Так, усилить караулы, ввести повышенную готовность, всем офицерам и прапорщикам прибыть на места подразделений. Доложить особисту, его ко мне, начальника полит отдела (хотя зачем его, все равно свалит всю свою работу на коменданта) военного коменданта, переводчика и усилить охрану штаба.»
Лионов положил трубку и тут же снял другую, доложить в штаб армии о произошедшем. Оперативный дежурный выслушал все, записал, сообщил, что доклад принял. Положив трубку, Лионов сел в кресло и начал соображать. Скорее всего это провокация. К чему? К какому событию, что они хотят?
 Раздался стук в дверь. Зашел особист. Дверь не успела закрыться вошел нач.ПО, за ним комендант с переводчиком. Все были в сборе. Лионов предложил всем рассаживаться за стол. Особист сел ближе к краю стола, как бы определив для себя границу, что ближе не надо. Рядом с комбригом сел комендант и нач ПО. Переводчик сел посередине.
-«Обстановка такова, на северном КП «Броня» стоит толпа, что-то требует, возмущается. Возможны провокации. Первое - комендант с переводчиком следует туда и выясняет у них, чего хотят. За пределы гарнизона не выходить, разговаривать с одним – двумя человеками только на нашей территории. Узнать, кто старший среди этих крикунов и привезти его сюда. Во время переговоров оружие на изготовку. Как поняли?»
-«Все ясно. Разрешите идти?»
-«Идите.»
Двое офицеров встали и ушли. Нач ПО сидел и что-то писал в своем блокноте. Лионов обратившись к нему спросил, может ли он связаться с ячейкой местной власти и прозондировать почву, чего в конечном счёте хотят эти крикуны и вообще знают ли в городе о том, что у них здесь творится? Начальник ПО поднял голову и сказал, что он неоднократно докладывал комбригу о том, что есть брожение и недовольство среди местных, поведением наших бойцов, когда они на машинах едут через город. Что колонны себя неправильно ведут с местным населением.
Лионов особенно не заботился о том, чтобы нач ПО выполнил его приказ - у них давно были трения. Нач По приехавший по замене только и мог, что командовать своими замполитами и парторгами с «комсомольцами» и всячески подчёркивал, что у него все-таки есть своё начальство и оно ему более важно. Вслух ничего это конечно же не произносилось, однако каждая собака в гарнизоне, об этих трениях знала. И сейчас Лионов ничего не мог поделать, а скорее свои пожелания выражал, чем ожидал, что нач ПО, вот так бросится их выполнять. И ставя ему задачу он точно знал, что на политрабочих, так их все звали, рассчитывать не приходится. Максимум, что они могут сделать - это отзвониться в Кабул в Политотдел армии и доложить обо всем, со своими мерзкими комментариями. Нач ПО встал, молча задвинул стол и спокойно вышел, закрыв за собой дверь.
-«Ну что чекист, контрразведка, давай думать, что нам духи приготовили? Садись ближе, сейчас приедут. Послушаем.»
Особист нехотя подвинулся к столу и сказал: «говорить будут про то, что наши бойцы обесчестили девку из соседнего кишлака и теперь по законам шариата обязаны дать им за неё калым и нам забрать её к себе.»
У Лионова холодный пот выступил на лбу.
-«Да ты что? Откуда такая информация?»
-«Откуда? От верблюда!», - огрызнулся чекист.
-«Бл..дь! Что же делать? Кто посмел? Какое подразделение? Убью!»
   Комбриг был вне себя!
Чекист спокойно выслушал комбрига и сказал: «Рота охраны, Чилимбаев, стрелок БРДМа, из охранения на северном КП «Броня». На прошлой неделе, они втроём с командиром отделения примерно в 3 часа ночи на своём БРДМе поехали в кишлак, за шаропом. По дороге, им встретился какой-то бача*, который предложил ханум*, за цинк патронов. Поскольку все были уже под «газом» цинк задвинули в обмен на ханум. Думали, кто будет первым, бросили жребий. Первым был Чилимбаев. Потом, ещё двое. Ханум оказалась местной комсомолкой, но чтит Коран и хочет замуж. Насилия никакого не было, всё было по обоюдной договорённости. Но калым никто не заплатил.»
-«Ты это давно знал?»
-«Да почти сразу и донесли, не расплескали!»
-«Так чего же ты молчал-то? Сказал бы сразу, не было бы позора! Что теперь делать прикажешь?»
-«Знаешь Василий Фёдорович, бесценный мой! Я же все это у твоих же людей узнаю и работать за тебя не нанимался! У тебя своя морковка, у меня своя. Цинк мы вернули, они его не успели вскрыть, а вот помогать твоим бойцам с их неуёмным желанием засунуть в непотребные места, втроём, свои отростки…Это уж точно, не моя работа. Ты их в Политотдел отдай на проработку, может поможет. Но, по-моему им поможет только хорошая камера. Такая, знаешь, холодная, чтобы мозги замерзали, чтобы думали, что и куда совать. Дебилы! Я ещё нужен?»
С этими словами особист хотел было уходить, но в это время в дверь постучали, вошёл комендант, переводчик и с ним обросший афганец в местной одежде. Афганец все время что-то говорил, жестикулируя руками и тараща свои чёрные глаза.
-«Разрешите, товарищ полковник?»
-«Заходите, садитесь.»
Все вошли и сели на свободных стульях. Лионов обратился к переводчику: «Давай, рассказывай, чего они так раздухарились?»
Переводчик встал, кашлянул и доложил, что «их претензии заключаются в нечестной сделке. Ночью к ним приехали пьяные военные, потребовали у него его дочь в обмен на цинк патронов, заявив, что это калым. Отец не согласился, сказал, что этого мало и калибры патронов не совпадают, но автоматы, которые солдаты ткнули в живот отца, были убедительнее. Отец позвал дочь, потом своего сына отправил на улицу забрать патроны и сказал дочери, что она теперь должна ехать с военными. Те забрали ее и отдали цинк патронов. Уехали и увезли с собой дочь. Но на этом ничего не закончилось. Примерно через час в дверь опять постучали и в дом вломились уже другие военные, часть из которых говорили на фарси, которые объяснили, что патроны надо вернуть, чтобы не было стрельбы и других неприятностей. Отец, понимая, что эти трезвые,  и что пощады от них ждать не приходится, отдал патроны, но сообщил, что после этого, он отомстит шурави за обман. И рассказал все старшему пришедших в его дом военных, как вообще эти патроны оказались у него. Их это очень удивило, и они сказали, что разберутся с этим. Но прошло уже 3 дня, а за дочь не отдали ни калым, ни патроны и вообще он готов идти воевать в горы! Это же позор для семьи. Над ним смеется теперь весь кишлак! Но он воин и готов смыть позор, кровью шурави и своей, если так повелит Аллах!»
  После этих слов, Лионов чуть не заорал в слух. «Вот же идиоты, а!»
-«Переводи лейтенант. Скажи, что калым он получит товаром, много получит. Переведи, что честь его не пострадает, мы умеем держать слово. И может забрать дочь с собой.
Лейтенант перевел все, что сказал комбриг. Афганец выслушал все, успокоился, но после того, как услышал про то, что надо забрать дочь домой, резко встал и начал просто кричать! Кричать, что «она теперь порченая, что она теперь продана будет за калым, и что назад ей дороги нет! Пусть теперь командир бригады куда хочет, туда ее и девает, а ему отцу такая не нужна.»
Услышав слова отца, комбриг чуть не лишился сознания! Он вскочил с кресла и  заорал на афганца, по-русски: «Куда мне ее прикажешь девать? На хер она мне здесь нужна? Забирай ее и все!»
Афганец стоял на своем. Причем ему было проще умереть, чем отказаться от своих слов!
«Дикари», сказал комбриг в сердцах. «Дикари и есть! Аллах так повелел и все!» Лейтенант-переводчик спросил: «Это переводить?» Лионов сказал: «Нет, не надо» и сел в кресло. Афганец ничего не понимал, но услышав в речи комбрига слово «Аллах», взвыл «Аллаху акбар» и сверкнув глазами сказал переводчику на фарси, чтобы он перевел командиру, что времени у него нет, скоро молитва и он уезжает, чтобы его проводили и отдали ему товар. Лионов махнул рукой, чтобы убирались. «Что делать? Где эта девка? Куда ее девать? Где эти пи..дострадальцы, которые натворили все это? Где эти дебилы?»
Все вышли из кабинета, остался только чекист.
-«Я своим пока не докладывал. Здесь я тебя спасаю, но с этими женихами разбираться тебе. И с товаром тоже. Я сделаю вид, что ничего не случилось, но ты уж, как-то решай проблему, полковник. Понимаю, ситуация очень неприятная, но если отец не будет поднимать шум, я думаю мы могли бы урегулировать ситуацию. Только вряд ли на любые договоренности, пойдет твой начальник Полит Отдела. Боюсь отыграется он на тебе. Гнусный он тип!»
-«За помощь спасибо, но ты мне скажи, что с этой девкой делать-то? Куда ее девать? Не шкаф же! Не спишешь.»
-«Давай подумаем чуть позже, я свои каналы подключу, а ты тоже не сиди - думай! Думай командир. Но сразу говорю, беззакония быть не должно! Не допущу!»
-«Приплыли!»
-«Все ,бывай!»
Особист вышел и закрыл за собой дверь. Лионов сидел в кресле и думал. Что делать? Как поступать? Наверняка уже по бригаде поползли слухи. Тем более он уже наверх отзвонился! Ну зачем я докладывал? Зачем? Ну чуток подождал бы! Сейчас начнется!
-«Дежурный!», - Лионов крикнул в коридор. В кабинет быстро вошёл дежурный по бригаде. Доложил.
-«Давай-ка мне командира роты охраны, коменданта, если освободился, и пост охранения с северного КП в полном составе. Их в охране чтобы подменили и караул сюда.»
Похожий случай был в прошлом году и на этой же точке охраны. Комбриг тогда только приехал по замене. Едва приняв дела и должность, поехал на УАЗике объезжать свои владения. Сам лично проверил все посты боевого охранения и так получилось, что на северное КП приехал в последнюю очередь. Машину оставил у подножия горы, а сам налегке, потихонечку, стал забираться по тропинке в гору. Идти предстояло метров двести. Пока шел по тропинке, несколько раз оглядывался и видел, как хорошо просматривалась вся долина с этой высотки. Лионов прикинул, что скорей всего его уже заметили и наводят порядок в расположении. Не доходя каких-нибудь метров тридцати, Лионову показалось, что за столом, который был на улице, стоит не солдат, а женщина. Он не мог поверить своим глазам. Прибавил ходу и подойдя ближе понял, что не ошибся. На столе стояло какое-то корыто и в нем была вода с пеной. Спиной к нему стояла девушка и стирала солдатскую «афганку». Она не видела Лионова и что-то напевала себе под нос. Кроме этой девчонки на посту никого не было! Его не вышел встречать ни старший наряда, ни дежурный, никто. На точке вообще никого не было! Лионов просто обмер. Он подошёл к столу совсем близко и спросил девушку, что она тут делает? Кто она? От неожиданности девчонка обернулась и вскрикнула, тут же, закрыв лицо руками, бросилась в блиндаж. Лионов просто был в шоке! Боевое охранение! Вместо этого, какая- то барышня, да судя по всему ещё и афганка! К такому комбриг готов не был. Он пошёл в сторону блиндажа, и войдя в тёмное помещение, с порога позвал девушку. Но та молчала. Он со свету не видел ничего и продолжал приглядываться к помещению. Слева стояли двухъярусные кровати, потом пирамида с оружием (слава богу пустая) потом стол в центре и в правом углу телевизор. Но сейчас он был выключен. Приглядевшись получше, Лионов увидел девушку, она сидела на корточках укрывшись каким-то полотенцем, чтобы не было видно лица. Он подошел ближе и спросил ее:  «Ты кто? Что ты тут делаешь? Где бойцы?» Та только замотала головой и что-то замычала в ответ. Что она сказала Лионов конечно же не понял. В углу, рядом с телевизором, стоял полевой телефон. Комбриг снял трубку, покрутил ручку вызова. На том конце отозвалась телефонистка.
-«Прибой» - «Пятнадцатая, говорите!»
-«Это тридцать восьмой, соедините меня с ротой охраны, с командиром.»
-«Минуточку, тридцать восьмой, соединяю.» Пошел вызов и на том конце провода ленивый голос бойца ответил: «Дежурный по роте охраны, сержант Перепилицын».
Лионов рявкнул в трубку так, что девочка, сидевшая на корточках возле кровати, казалось, просто вдавилась в землю.
-«Ротного быстро ко мне на точку на северное КП. 10 минут даю! Исполнять!»
На том конце что-то щелкнуло и голос дежурного прокричал, «Товарищ капитан, тут Вас требуют на точку на северном КП! Десять минут дали!»
-«Кто? Ты выяснил? Ты спросил, кто звонил?»
-«Никак нет, там просто сильно кричали, я не смог!»
 Капитан подошел к трубке и сказал в нее, «кому я там понадобился?»
Лионов в бешенстве заорал так, что проще было бы его услышать с улицы, чем по телефону: «Ротный, с комбатом, ко мне на точку на северном КП, бегом! Это Тридцать восьмой! Бегом! Десять минут времени! Минута опоздания, сутки ареста, время пошло! Бегом!»
Положив трубку, Лионов чуть успокоился. Приглядевшись он увидел, что девчонка все так же сидела, закутавшись в полотенце и боялась пошевелиться. Он подошел к ней вплотную и тронул за плечо. То, что произошло дальше повергло его в шок. Девчонка завалилась на правый бок и стала кричать на фарси: «Нис, нис»,  и рыдать. Лионов остолбенел. Он ведь не сделал ей ничего. Просто хотел, чтобы она села по-хорошему и рассказала, что она здесь делает? Он опять вернулся к телефону, вновь позвонил и приказал, чтобы на точку к нему приехал и переводчик, плюс начальник политотдела. Лионов не хотел оставаться с этой психованной девчонкой один на один и вышел на улицу. По тропинке на точку уже бежали люди. Он встал в теньке и решил посмотреть, что они будут делать дальше. Первым на территорию забежал большой рыжий ефрейтор. Он был весь мокрый и все время поправлял автомат за спиной. Комбрига он не видел и первым делом рванул в блиндаж. За ним на территорию буквально заскочил сержант, крепкий парень, тоже с автоматом за спиной. Третьим был рядовой. Высоченный белобрысый детина. Весь в конопушках и с пшеничными усами. Все бросились в блиндаж. Лионов вышел из тени и скомандовал: «Ну-ка в одну шеренгу становись!», - бойцы остолбенели. Такого они не могли ожидать вообще. Неизвестный полковник, вышел из тени и еще командует! Они его просто не видели ни разу и поэтому остолбенели. Но команду выполнили, выстроившись в одну шеренгу. Лионов осмотрел их и спросил: «Кто старший наряда?»
-«Сержант Набиев, товарищ полковник.»
-«Докладывайте сержант, что у вас здесь происходит? Где часовые, где все? Вы откуда прибежали? Что творится?»
Набиев молчал, опустив голову. Было видно, что ответа у него не было, что все были внизу в долине, в бригаде.
Лионов посмотрел с горки вниз. На тропинке в горку уже бежала группа военных. Впереди бежал ротный. Всего то ничего, каких-то 500-700 метров, а в гору… Тяжело! Комбриг стоял на горке и понимал, что с такой охраной их можно взять голыми руками. Да плюс, имея фактически в тылу своего человека - а именно таким человеком и могла быть эта девчонка, которая судя по всему здесь была не первый день. Ну и с кого спрос? Ротный. Ротный виноват во всем. Лионов понял, что если его сейчас не удовлетворят ответы ротного, то в прокуратуру пойдет возбуждение уголовного дела, это уж точно. Оставлять ТАКОЕ, без внимания, он был не намерен. В конце концов это безопасность личного состава. И на плацу с удовольствием отправит этих любителей «сладкого» под арест.
Наконец все, кого комбриг вызывал, прибыли. Начальник политотдела проигнорировал приказ, сославшись на плохое самочувствие, а все остальные прибыли.
Отведя офицеров в сторону и приказав коменданту с переводчиком расспросить девушку, кто она и что тут делает, а также давно ли она здесь. Он подошел к ротному. Тот вытянулся по струнке и доложил. Комбриг, постояв немного и помолчав, как будто собираясь с мыслями, спросил: «Почему, командир роты, в боевом охранении нет караула? Кто эта женщина? Что она здесь делает? Доложите мне, товарищ капитан, что здесь происходит?» Ротный стоял ни жив, ни мертв. Комбриг говорил негромко, но очень тщательно проговаривая каждое слово. Говорил так, что ротному, на 45 градусной жаре, стало холодно.
-«Ну, не молчите, ротный, не стесняйтесь. Что творится в Вашем подразделении?» Повернувшись к комбату, он спросил, какой ВУС у офицера? Комбат назвал шифр и доложил, что ротным, капитан уже пять лет. Комбриг тут же отдал команду, подготовить документы для понижения в должности и переводе в обычный пехотный полк, командиром взвода. Ротный тут же заявил, что служить не желает и подаст рапорт об увольнении. Лионова, как будто кнутом ударили. Такой наглости он не то что не ожидал, он не мог себе представить, что ротный вообще после этого ЧП (а это действительно было очень крупное ЧП: часть находилась в условиях войны, осталась по халатности командира с открытым флангом, да еще и с посторонними людьми!) будет что-то говорить. Лионову казалось, что это происходит где-то не с ним, что этот глупый ротный, как персонаж детского фильма, сейчас поймет, что он натворил. Но тот даже и не думал осознавать своей вины, а осмелился что-то в ответ сказать, да еще так, что это было чуть ли не геройство!
-«Отставить, комбат. С понижением отставить! Предать суду военного трибунала! Сегодня же подготовить все документы на виновных лиц, на офицеров, сержантов и рядовых, кто нарушил закон!», - голос Лионова стал просто металлическим. «Сегодня же все документы передать в военную прокуратуру. Понял?» Комбат ответил: «Понял, есть!»
Со стороны блиндажа подошел комендант с переводчиком и доложили, что девушка эта была куплена, что она выполняла здесь роль и кухарки, и прачки, и по очереди жены, каждого из бойцов поста. Затем, кашлянув в кулак, комендант сказал: «Она беременна, товарищ полковник. Уже месяца три. По ее подсчетам». Лионову стало нехорошо. Вот это да! В части, которую он только принял, которую ему поручил «поднимать» командующий 40 армией, в том месте, после которого Лионов ожидал, что его ждет почет, уважение и успех, именно здесь ему судьба подложила такую свинью. Это был шок.
 -«Давай ,рассказывай подробнее», - приказал он коменданту.
-«Она была куплена в Бандиду у хозяина дукана*, который был ее отцом. Когда эти несколько человек приезжали к нему затариваться продуктами и шаропом, один из бойцов увидел девушку в парандже и спросил продавца, нет ли здесь у них каких-нибудь девок с которыми можно было бы «оттянуться». Но в исламе такое не практикуется, и отец девочки просто предложил купить ее за не очень большой калым, чтобы была на все руки, и ханум, и стирка, и кушать готовить. И объявил сумму калыма. Боец сначала просто ошалел. Ему, советскому парню, которого со школы учили, что человек, которого продают - есть раб, что такое распространено только в Африке и он, человек из социалистической страны, ну никак не может даже подумать о таком! Подошел их старший, как раз сержант, с которым они приехали. Боец рассказал ему о странном разговоре с хозяином дукана, а по совместительству еще и отцом девчонки. Того эта ситуация тоже поставила в тупик. Он сказал, чтобы тот не занимался хренью всякой и шел бы в модуль к своим бабам, а об этой даже не думал, не хватало еще международного скандала. На том и порешили. Закупив фрукты, мясо, шароп и кое-какие шмотки, бойцы сели на «броню» и уехали. Сделка не состоялась. Вечером на точке, куда они вернулись, была пьянка-гулянка. Комендант зло посмотрел в сторону стоявших поодаль сержанта и бойцов.»
-«Потом прошло еще какое-то время и пьяные военные, решили пойти вниз в модули, к девчонкам-вольнягам (так называли женщин, приехавших по контракту и работавших по вольному найму продавцами, поварами, библиотекарями и т.п. обслуживающим персоналом воинской части), но спустившись с точки они поняли, что с ними никто просто так спать не ляжет. Либо это будут какие-то подарки, либо позовут замуж! В итоге, никого не найдя, эти герои ничего лучшего не придумали, кроме как собрать денег на калым и поехать ночью в дукан к отцу девчонки. Приехав и расплатившись, они забрали ее с собой, взяв нехитрый ее скарб-узелок с какими – то тряпками и приехали назад в часть, на точку. Зайдя в помещение к бойцам, девчонка просто села в углу и заплакала. Так, сидя в парандже она проревела до утра. Никто из вояк, ее даже не тронул пальцем. Всех просто убило отношение к женскому полу в Афганистане. Это отношение, как к собаке, ослу, лошади. Как к вещи. Поначалу, когда хмельные пары еще не выветрились, хотели снять с нее паранджу и посмотреть, какая она, но потом обычная человеческая жалость, да и просто порядочность воспитанного в нормальной советской школе человека, победила. Так прошло время до утра. Девочка, когда все уснули, разложила свои пожитки и легла прямо на полу в уголке. Наступило утро. Их покупку, а также отсутствие на точке ночью, никто не заметил. Стали просыпаться и тут кто-то из бойцов, видно спьяну запамятовав, а выпито было немало, вдруг из своей кровати заорал, что в блиндаже духи. Все вскочили, похватали автоматы и уставились на придурка, который указывал пальцем на лежащую в углу в парандже девчонку, всех таким образом разбудил. Увидев, что тревога ложная, все расслабились и со смехом напомнили ему, что это его «белочка», она пришла к нему в гости, что надо меньше пить и еще что-то, что говорят в таких случаях. Смех-смехом, но с ней надо что-то делать. Только теперь парни поняли всю откровенную тупость ситуации, которую они вчера, по-пьяни сотворили. Сержант сказал, что сегодня съездит в дукан к ее отцу и урегулирует вопрос. На том и порешили. Сели завтракать. Отныне их было на точке +1 человек. Кто-то из ребят пошел в блиндаж за ней, позвать покушать, но языка никто толком не знал и тот скоро вернулся назад, сказав, что та забилась в угол еще сильнее и что – то говорит, но он так и не понял. Тогда сержант Набиев сказал, что надо просто отнести ей пайку, туда в блиндаж, чтобы она сама поела, а потом потихоньку ее вытащить на свет божий. Пайку тотчас отнесли в помещение и стали ждать, тревожно прислушиваясь. Вскоре послышался легкий шорох и звуки, очень похожие на всхлипывание, одновременно с легкими постукиваниями ложки о край миски. Утром была пшенная каша с маслом. Сержант потихоньку зашел в помещение. Девочка сидела к нему лицом, закинув паранджу назад. Увидев его, она резко прекратила есть и спрятала лицо под паранджой.
-«Не бойся, я ничего тебе не сделаю! Пойдем со мной!», - и протянул ей руку. Девочка покорно встала и подала руку. Он помог ей приподняться, и они вдвоем вышли из блиндажа.
-«Вот это да, командир! Ты смог с ней договориться? Как это вышло?»
-«Да заткнитесь, вы! Она же нас боится. Мы для нее черти с рогами! Че делать-то будем? Кто-нибудь по фарси говорит?»
-«У меня знакомый таджик есть внизу, но я боюсь, как бы он не проболтался. Набиев сказал: «Пошли к нему. По ходу разберемся». Они стали спускаться с точки в долину. Пока шли, сержант выведал у бойца, откуда он знает этого таджика, кто он, из какой колонны, дед или молодой и т.п.  Они нашли его сразу, этого таджика. Он был поваром в солдатской столовой и только сменился с ночного дежурства, спал в палатке. Набиев с помощью дежурного по роте разбудил его и вызвал на улицу. К ним вышел заспанный парнишка, лет 19, худенький и какой-то несобранный. «Вот этот задрот кормит нас, а я и не знал!», - подумал Набиев. Парень, оказалось только приехал из учебки из Кокайты,  и в повара попал совершенно случайно, на одном из строевых смотров сказав, что он учился на повара, хотя в военнике никаких отметок не было. Его сразу же перевели в помощь гражданскому повару, с намерением позже поставить его, после обучения, в смену.
-«Здорово!», - сказал Набиев и протянул руку.
Повар, не понимая, чего от него хотят, и видимо еще не проснувшись, молча протянул руку сказав: «Салам».
-«Ты по фарси говоришь, понимаешь?» -спросил Набиев.
-«Ну, да, понимаю», - сказал парнишка с сильным акцентом.
-«Так! А тайну хранить умеешь?»
-«Какую тайну?», - удивился парень. – «Я на кухне работаю, какая тайна?»
-«Нет, я тебе тайну открою, не разболтаешь никому? У тебя земляков здесь много?»
-«Земляки есть, но они все в колоннах, я их не вижу совсем. Они все время где-то ездят.»
-«Я вижу у тебя сейчас свободное время, пошли с нами.»
-«Куда? Я ночь не спал, мне в 14 ужин идти готовить. Иди к начальнику столовой договаривайся!»
Набиев подошел к парню очень близко и глядя в глаза зло сказал: «К какому на хер начальнику столовой, ты мне нужен, по делу. Быстро оделся и сюда. Ты меня понял?» Парень отслонился от сержанта и пошел быстрым шагом в палатку, за вещами. Вышел через пару минут уже по форме одетый и даже, как показалось Набиеву, умытый.
-«Давай за мной. И не отставай. Смотри, о том, что ты увидишь, никому ни слова! Иначе сам понимаешь, что тебя ждет.»
Пройдя через всю территорию бригады, они не встретили никого и стали подниматься на точку. Дорога шла в гору и все трое очень быстро стали мокрыми от пота. Поднявшись к блиндажу, они увидели, что ничего не поменялось за это время. Девчонка сидела в парандже в теньке и раскачиваясь легонько из стороны в сторону, что-то шептала. Пришедших она увидела и нервно встала, вжавшись в стенку. Парень таджик просто офигел, когда увидел ее у стенки. Сержант сказал ему: «Спроси, по-своему, как ее зовут?»
Таджик спросил. Девчонка услыхав родную речь, что –то ответила ему, потом еще, потом еще, и потом стала завывать и рыдать. Парень ей сказал по-фарси, чтобы она прекратила, что здесь ее никто не обидит. Это сержант узнал уже из разговора с таджиком, который поведал, что девочку зовут Айя, что ей 13 лет, что она даже в школе училась, но потом отец выдал ее замуж за кого-то из этих военных, за кого, она не знает.
-«Это ты правильно сказал, что здесь ее никто не обидит. Она же ребенок совсем, у меня сестренка такого же возраста. Еще в школу ходит. Ты ей скажи, а можем ли мы по их обычаям ее назад отцу отвезти, что она здесь не нужна. Ну пьяные мы были. Понимаешь, куражились дураки! Бабу захотели, ну наши - то, русские, все с принципами, бабы-то, им либо генерала, обеспеченного подавай, либо женись, либо деньги. Вот так она к нам и попала, по-дурости нашей. Скинулись и купили. Думали, приедем, покувыркаемся, но это же по-пьяни было. Ты ей скажи. И еще мы ее никак не обидим.»
Таджик все перевел до последнего слова. Она немного успокоилась и даже в голосе появились смешливые нотки. Но потом стала говорить быстро и очень серьезно. Парнишка все перевел, что она сказала. Назад ей никак нельзя. Даже если к ней никто не прикасался, она считается уже порченой, т.е. проданной за калым и уже бывшей с мужчиной. Ее скорее всего выгонят из дома, а деваться ей некуда.
-«Ты ей скажи, что в Союзе нет такого, чтобы продавать человека, что она свободна и может идти куда хочет. Мы ее здесь не держим, что вышло недоразумение и мы просим прощения за наш поступок.» Таджик опять перевел ей слова сержанта. Она стала причитать и вдруг упала на землю и зарыдала.
-«Что это с ней? Спроси. Почему она так мои слова восприняла. Что случилось? Ты правильно перевел?» На это ему таджик ответил, что знает местные обычаи и девчонку обрекают на верную смерть, если привезут ее назад. Она однозначно не будет жить у отца, а тот, чтобы не навлечь на себя позор, просто выгонит ее из дома. На улицу. А там шариатским судом, с ней сделают неизвестно что.
-«Вот это поворот. И что нам с ней делать? Пусть она хоть лицо свое нам покажет. Мы бы хоть посмотрели на нее. А то взять взяли и не знаем, может она крокодил какой» … Таджик сказал, что она не снимет паранджу, таков обычай. Снимают паранджу только перед мужем и то, если он мусульманин.
-«Загнала нас в тупик. И что же теперь нам с ней делать? Ну ты ей скажи, что она теперь наша ханум и всем должна показать лицо. Мы ведь на своей территории, а она нам принадлежит, правильно я мыслю. Хотя конечно не надо так говорить, но ты же наш человек, объясни ей популярно, что та жизнь, когда она была раньше вещью, закончилась, что она теперь свободна и у нас может ходить без паранджи и не бояться никого.» Таджик перевел.
Девчонка какое-то время что-то говорила, а потом резко подняла паранджу. Все, кто был рядом, разве что не ахнули. Перед ними стояла красивая, черноглазая стройная девушка, с озорными глазами и улыбалась. Таджик просто офигел от такого поворота. Его, мужчину – мусульманина, такой поворот событий просто обескуражил. Даже будучи советским человеком, в таджикских кишлаках, в горных аулах, до сего времени чтили традиции ислама и женщины не позволяли себе ходить без паранджи, а здесь, эта малявка, да какая смелая!
 Таждик-повар вернувшись в свою палатку, долго не мог заснуть. Ему просто в голову не могло прийти, чтобы вот так на войне купить и привести в часть женщину - чужестранку. Да она по-мусульмански ему была близка, по вере. Но то, что она была дочерью, возможно одного из душманов. Человека, который с оружием в руках убивает его соотечественников… В нем боролось чувство страха перед тем, что он узнал и простое чувство сохранения своей жизни. Ведь она может быть просто заслана? Хотя почему я так думаю? Это же не она пришла к нашим, а они приехали и купили ее. Они могли заехать в любой другой дукан, они вообще могли никуда не приехать! В этой ситуации подозревать ее просто глупо - так уж вышло. Ну хорошо, она не готовилась заранее к этому, но сейчас с ней возможно начнут искать встречи ее родственники или кто-то еще? И эту мысль парень отбросил. Не в традициях мусульман интересоваться проданными за калым дочерьми. Тем более, что калым принесли русские и наверняка отец уже поставил крест на дочери. Все! Отрезанный ломоть, как говорят у нас. Все-таки надо поостеречься общаться с этой публикой. Но слова эти прозвучали для него, как приговор!  Через некоторое время «точкарям», как их звали в части, опять понадобился переводчик. Опять пришел боец и уже, как к старому знакомому пришел и сказал, что его ждут. Таир, так звали таджика внутренне даже посмеялся над своими размышлениями. Это ж надо было аллаха посвятить в свои мысли! Опасаться… Да они теперь не слезут с него. Так и будет до конца службы бегать к ним на точку и переводить.
  Прошла еще неделя, может две. Девушка освоилась и поняла свое предназначение. С языком было трудно, порой ей объясняли руками и жестами, что от нее требуется. Но она очень быстро схватывала потребности бойцов. Научилась звать их по именам. Стала стирать белье, убираться. В общем и целом, их точка обрела своего рода и домработницу, и кухарку, и вообще тот уют, который создает женщина своим присутствием где-либо. И у сержанта начало оттаивать на душе, вроде бы все устроилось. Девушке отвели угол в спальном помещении, отгородили от всех деревянной, из старых снарядных ящиков, стеной с постелью и даже смастерили дверь, чтобы она могла запираться изнутри. Определились, что в ее помещение (так они называли отгороженный угол для их новой жительницы) никто даже заходить не будет. По негласной договоренности все решили девушку не обижать и не прикасаться к ней, как к женщине. Хотя соблазн был велик. Молодые ребята, которые были выдернуты из гражданской жизни на два с лишним года, ходили и просто не сводили с нее глаз. Нет-нет, да кто-нибудь за столом во время приема пищи, да замечал, какая она красивая и симпатичная. Да и что греха таить - хотели ее все! При том все прекрасно знали, для чего она была сюда доставлена и по большому счету, скидывались на калым тоже все. Но никто первым не решался заговорить об этом с Набиевым. Сержант всех держал в узде и не давал продыху никому, даже «старикам». Но в один из летних дней, боец, сменившийся с караула, случайно зашедший в блиндаж, услышал, как вскрикнула и заплакала за деревянной стенкой их гостья. Несмотря на запрет, он резко заскочил в каморку и увидел, что девчонка была абсолютно голая и купалась в тазике, приводя себя в порядок. Вскрикнула она от того, что под потолком был забит гвоздь, в который она угодила рукой, когда кружкой поливала себя сверху. Поцарапала руку и от резкой боли заплакала. На ее беду в это время зашел солдат. Он то и услышал вскрик.
Картина была просто ошеломляющая. Молодой парень увидел ее всю голую, мокрую и плачущую, прижимающую к себе окровавленную, расцарапанную руку… Не сдержался и подошел к ней, взял за руку, обтер кровь, девочка перестала плакать. То, что произошло после этого, описывать не надо. Молодость взяла свое. Так она стала женщиной. Счастливой и несчастной одновременно. Боец никому ни о чем не сказал, кое-как объяснив Айе, что тогда его и ее выгонят отсюда. Ее к отцу, а его в тюрьму. Как он это смог объяснить, он потом и сам не знал. Главное, что какое-то время и он, и она молчали об этом. Но потом боец, поддавшись нахлынувшему на него чувству и тоске по родному краю, как-то за столом, вечером признался сержанту, что было. Рассказав об этом, он ждал, что его сейчас начнут просто рвать. Сержант же встал со скамьи и произнес, что он вообще этого раньше ждал, что так или иначе не он, так кто-то другой нарушили бы запрет - против природы не попрешь. Ну и через какое-то время, это уже перестало быть новостью. Узнали практически все. Конечно же подбивать к ней клинья стали потихоньку все. У кого-то это получилось сразу, кому-то все это пришлось брать «штурмом» с подарками и цветами. Одним словом, этой молоденькой красоткой, помимо ее основных обязанностей стали пользоваться все по очереди. Сержант Набиев уже ничего не мог поделать. Он следил, чтобы только не было насилия. Но дама оказалась понятливой и решила, что не все так уж и плохо. Ее кормили, она спокойно работала, стирала, готовила еду, и вечерами к ней приходил очередной «муж». Солдаты, однако, были воспитаны в Советском Союзе. Идеология, мать ее! Все это воспринимали без ропота, но стали делиться, кто спал целую ночь, а кто только пол-ночи. Пошли напряги. Стали из-за нее ругаться. Набиев не знал, что делать. В конце концов он собрал всех и решил, что будет своего рода график посещений, и чтобы не было обидно никому, этот график выполняться будет всеми одинаково не смотря на срок службы и звания. Потом, со временем, он даже придумал ввести наказание в виде лишения посещения в случае, если кто-то провинится и накосячит. Принято это решение было без радости, но всеми. И как ни странно дисциплина поднялась на самый высоченный уровень. Уже никто не матерился, не ходил грязным и не спал в карауле. Так все шло и катилось аж почти 2,5 месяца, до той минуты…. И тут пришла беда, откуда не ждали! Конечно же все, кто с ней спал, все говорили, что не хотят ее беременности. Но при таком плотном и постоянном общении, за исключением отдельных в месяце дней, когда общение было невозможно по «техническим причинам», никто уже и не помнил, что такое предохранение и были ли средства для этого предохранения использованы. А может быть все произошло в тот момент, когда на нее первый позарился…. В общем все стали замечать, что с определенного времени, девочка перестала соблюдать свои дни по «техническим причинам»!!! Стало ясно, что она беременна. Вот это была настоящая катастрофа! Причем все поняли именно тогда, когда девчонка стала резко убегать в туалет и там ее рвало.  Примерно к этому времени и пришел проверять точку, только что принявший дела и должность командир бригады, полковник Лионов. Примерно в это время все и раскрылось!
  Лионов после разборок на горке, собрал всех участников этой сексуальной трагедии, вместе с девушкой у себя в кабинете. Вызвал переводчика, коменданта и начальника политотдела. Когда все собрались он потребовал, чтобы бойцы признались, кто отец будущего ребенка, хотя понял сразу, что определить это будет очень трудно. Слово взял НачПО, который сразу сообщил, что надо поговорить с местными афганскими  партийцами, может быть они куда-то пристроят «жену полка» до рождения ребенка. Лионов приказал комбату, сменить полностью личный состав точки. Всех участников этого скандала арестовать на 5 суток, предварительно взяв с них объяснения.
  Через некоторое время Нач По, приехал вместе с переводчиком из города и сказал, что таких случаев еще не было, но политически это не страшно, ведь никакого насилия не было. Девушка сказала это сразу, что никто ее не принуждал и не брал силой. Она даже призналась, что ей было в диковинку, когда приходившие к ней на «свидание» бойцы дарили ей подарки и цветы. Конечно же, ни о каком насилии речь не шла. Местная партийная ячейка женской организации НДПА готова была, в качестве исключения, и за небольшой бакшиш, позаботиться о девчонке и ее будущем ребенке. Взяли слово только, что шурави помогут с лекарствами или если что с госпитализацией. Вопрос в принципе был решен. Обе стороны договорились, что вопросов друг к другу никаких нет. На том и расстались.
Перед Лионовым стоял теперь вопрос, как разбираться со своими? Вся бригада, стараниями длинных языков, уже была в курсе произошедшего, и у него были буквально считанные часы, чтобы принять решение. С ротным он решение принял, но если тот в прокуратуре заявит, по каким основаниям его привлекают к ответственности, то дело примет очень неприятный оборот. По формальным основаниям, Лионов мог бы махнуть шашкой и был бы прав на все 100%. Однако, если это пойдет наверх, а это в случае огласки точно пойдет наверх, ни ему ,ни НачПО движения по  службе в будущем уже никто не даст, как пить дать. Но и замалчивать это, а значит давать с первых дней в должности, копить на себя компромат - это тоже не выход! Он решил сделать так. Перед назначением, в штабе армии, перед вызовом к Командующему, у него была беседа с Нач.тыла Армии, генералом Костиным. В разговоре с ним Костин сказал, что Лионов может, а скорее должен, обо всех событиях сначала докладывать Костину лично, а потом действовать с ним сообща. Костин обещал помогать ему, как вовремя и кому сообщать, делать доклады. Он это сказал, конечно же исходя из своего интереса, но в данном случае доклад ему напрямую, был спасением для комбрига. Ведь он и доложил, а значит снял с себя ответственность. Даже если кто-то сдаст в Политотдел, или еще куда-то - с него взятки гладки. Решив это, Лионов сразу позвонил в Кабул. Костин ответил сразу, выслушал его и немного помолчав, сказал, что он правильно сделал, что доложил сразу ему, пусть не говорит больше никому. Если будут задавать вопросы, чтобы всех отправлял к Нач.тыла Армии. Вот так и завершилась официальная часть этой истории. Девочку забрали работать на народную власть Афганистана. Точку всю расформировали. Все «мужья» этой несчастной и в то же время счастливой дамы, отсидев по 5 суток и исписав по тонне бумаги на объяснительные, были переведены в другие части. А вот ротному, ничего не оставалось, как дослужить до перевода в Союз и уехать с отвратительной характеристикой и без партийного билета в одну из частей Дальнего востока. Вскоре, с тех мест, приехал новый комроты и принял роту.
Это напасть какая-то! Если не купят бабу, то обрюхатят ее! Подумал Лионов. Страдальцы какие-то. Надо что-то делать с боевым охранением. Уже второй случай, на той же точке, то же подразделение. Видно им сладко живется там! Но что делать? Зря я поспешил и отзвонился. А завтра ехать на доклад в Кабул. Лионов взял трубку ВЧ и вновь попросил соединить его с Кабулом. На том конце ответили. Лионов представился и сказал, чтобы оперативный по Армии пока не поднимал шума, все везде разобрались, и тревога была напрасной. Оперативный, умный видно мужик, засмеявшись сказал, что понял, он еще никому ничего не успел доложить. Ну на этом и расстались.
«Нет! Все-таки я ужасный торопыга!» Годы, проведенные в армии, сделали свое дело. Если раньше, Василий Фёдорович принимал решение только после тщательного взвешивания ситуации. То сейчас сама обстановка, само окружение, сам воздух вокруг диктовали, что надо быстрее доложить начальству, быть в этом именно первым, чтобы за тебя это не сделал, какой-нибудь зампотылу, или какой-нибудь политраб! А так доложил начальству и все…гора с плеч. Тебя конечно же отругают, но ругань эта будет не за твое, как бы совершенное нарушение, а за то, что ты виноват, но как-то наполовину - ведь ты своевременно доложил своему начальнику и уже этим свою ответственность за косяк – как бы разделил с ним. Теперь пусть он и злой на тебя, но пусть сам думает - ЧТО с этим делать.  Таким образом ты вроде бы и нарушитель, который в чем-то не доработал, не до исполнил свою работу, а в чем-то уже и нет, ведь командир уже все знает и за сокрытие тебя не будет наказывать. Это было просто бичом армии - поголовное сокрытие преступлений. Десятки, а то и сотни нарушений замалчивались, затирались, зажимались в частях и наружу, «наверх» выходили на поверхность, лишь уже отполированные в своей невозможности найти правду и причины происшествий, выходили, чтобы после прочтения их на листках бумаги лечь в архивы, с так и не принятыми мерами, чтобы сохранить здоровье, а то и жизни солдат, офицеров и прапорщиков. Это была система. С ней можно было бороться, но кто это мог делать? Это в основном делали те, кто принципиально не хотел показухи, либо боялся, что более старые и более серьезные дела вылезут при расследовании на поверхность. И тогда за старое взгреют значительно больнее, чем за то, о чем так быстро доложил по команде! Лионову именно поэтому всегда нужно было докладывать. Иначе его сразу бы «подтянули» за старые грехи, которые он уже успел наделать на этом месте службы. Они конечно не тянули на очень крупное наказание, но быть вышвырнутым с «волчьим» билетом и без пенсии он вполне мог. Но кому это захочется? Поэтому он и стремительно анализируя ситуацию докладывал в штаб армии о делах, несомненно шумных, но малозначительных лично для него. Да виноват! Да недоглядел! Да расслабился! Но в этом ни один начальник не усмотрит ЛИЧНОЙ КОРЫСТИ! И это было весьма важно. Ведь ни для кого не секрет, что большинство полковников и генералов, на боевые в атаку и колонны не ходило, а само понятие для них «боевые» это было нахождение на территории боевых действий. Что поделать - в атаку в горы идут солдаты и лейтенанты, умирают и ранят их, а ордена за мудрое руководство этими несчастными, получают их начальники. Но такова жизнь. Не будет же командующий армии лазить по горам и кричать: «За Родину! За Брежнева!» А вот те, кто прокладывает дорогу этим генералам, полковникам и всем остальным, как правило, не думают про теплые кабинеты и персональные пенсии. Они просто тянут лямку. Воюют. Недосыпают и недоедают. Это доля простого солдата и лейтенанта, с капитаном и прапорщиком. И если лейтенант и прапорщик с капитаном, своего рода –добровольцы на этой войне - они ведь учились специально, то быть солдатом по призыву не очень радостное дело. Это именно на них, на этих Павликах, Володях, Сережах и Махмудах с Рашидами, на этих простых и иногда совершенно далеких от войны парнях, держится армия. Не на мудрых и вдумчивых генералах и полковниках. А на простых мальчишках, тех, кто только со школьной скамьи, буквально сидевший вчера на выпускном, сегодня уже взяв в руки автомат, РПГ или руль, со страхом, который ими тщательно скрывается, с ожесточением и своей солдатской правдой, ползут по горам, долинам и идут в колоннах. Как ни странно, без генералов побед не бывает! Но побед не могло бы быть в принципе - без солдат. Без пехоты и десантуры, водил и трубопроводчиков. И что самое обидное, не всех этих людей страна, пославшая их на войну, а порой и на смерть, отмечает орденами и медалями. Почему-то, как воевать и подставлять свою ЕДИНСТВЕННУЮ голову и жизнь-это почетная обязанность, а когда поощрить и сказать солдату спасибо, что выжил, спасибо что дал возможность другим не погибнуть, тогда «надо посмотреть еще, как рядовой Степанов (Галиахмедов, Бабаджанов и т.п….) служит Родине и правильно ли он понимает политику партии и чистит ли он бляху на построении, и не опаздывает ли он в «строй» и все это делается не по результатам выполненной боевой задачи взводом, ротой… а по усмотрению начальства! А частенько замполитом. Вот это возмущает больше всего. Скажите! Что, пуля, летящая от «духа» и попадающая в молодого парня, если он не опоздал на построение или вовремя подшил подворотничок, меньше жалит? Или она не убивает? По-моему, все те, кто воевал, все те кто чувствовал свист пуль и осколков будут на моей стороне, если я скажу - нет хуже и унизительней стоять в строю, честно выполнив свою работу, долг, и смотреть, как начальство за ТВОЙ труд получает ордена, медали и другие знаки благодарности. А ты, весь пыльный и грязный, в разорванной одежде и потной «афганке», стоишь в строю и понимаешь, что ты всего – лишь какая-то опорная ступенька, для очередного подъема полковника или генерала по ЕГО карьерной лестнице. И не нужен тебе ни орден, ни медаль, а просто сказали бы «Спасибо ребята, молодцы», но нет же, нет! Выходит замполит какой-нибудь, или парторг с «комсомольцем» и начинают рассказывать байки, про то, как НАДО ВОЕВАТЬ! Когда за всю службу они из расположения части выехали один раз и то в отпуск, а второй - на замену! Противно это все! ПРОТИВНО! Но что поделать - Афган все спишет!
   Афганистан. Страна гор и долин. Страна нищеты и богатства, страна пустынь и рек. Вообще, такое впечатление создается, что бог в этом месте остановился и решил передохнуть. Зелень бешено растет везде, где только можно. Апельсины, гранат, какие-то непролазные кустарники… Видели бы вы, как весной цветет мак! Я как-то ехал в колонне, пассажиром, на «броне» и сразу за Чарикаром, в сторону Кабула по левой стороне было огромное поле. На много километров и вширь, и вглубь. Поле с алыми, будто горящими, маками. Никогда раньше я не видел такой красоты. Синее, глубокое, как море, небо. Ни облачка! И колышущийся будто дышащий от волн, океан красных, алых, как кровь маков. Несмотря на то, что сильного ветра-то особенного и не было, но картина …. завораживающая. Может быть и циничное сравнение получается, но море крови. И оно дышит, переливается и живет своей красивой и жутковатой жизнью. И в этом мире красоты идет колонна машин, бронетехники, которая в любую секунду может превратиться в огонь, и …море крови. Только крови парней, которые приехали сюда не за этими маками, не фотографироваться на их фоне, а просто воевать. И не по своей воле. А их отправили. Кого в самолетах, кого колоннами, а кого и вертолетами. Много раз я задумывался, а зачем мы здесь? Что нам здесь надо? Нет, мысли о помощи нашим «братьям» в чужой и далекой, совершенно непонятной и дикой стране наверняка не было, ни у одного солдата, офицера или прапора. Говоря пафосно – здесь выполнялся интернациональный долг. И не понятно, чем и когда мы так задолжали этой стране, если по нам стреляли, нас жгло солнце, травили болезни, каких свет давно не видывал и гибли молодые ребята? Но это слова для парторгов и замполитов. Это их работа, забивать пропагандой нам головы, через уши и глаза. А в чем причина того, что мы сюда все приехали. Стрелять и бомбить? Но это никому из тех, кого призвали в армию, сто лет не нужно! Они и на гражданке без этого обошлись бы! Зачем мы здесь? Там наверху! Какими частями своих престарелых задниц, думали политики, которые направляли весь цвет нации, молодых, 18-20 летних мальчишек, на эту войну?  Это сейчас, мы из каждого утюга слышим, что это была ошибка, что нам там никто не был рад и прочую дурь. А тогда, в 1984 году, когда я ехал туда, голова была забита подробностями, как «духи» расправляются в своих кишлаках с теми, кто к ним приехал с оружием в руках, устанавливать СВОЙ порядок. Про отрезанные уши и выколотые глаза. Про вспоротые животы и разорванные в клочья чьи-то органы. И всегда ставлю себя на их место. Вот так ты сидишь дома, в кругу семьи, с детьми, с женой, мамой и к тебе вваливаются люди в защитной форме и на непонятном тебе языке, что-то начинают требовать, угрожая оружием! Ну, как бы вы поступили? Афганцы очень умный, хитрый, коварный и в то же время гостеприимный народ. Их многовековая история не знает и дня, чтобы кто-то с помощью силы, с помощью оружия их заставил покориться. Они рождаются с саблей и кинжалом в руках. Так мне однажды сказал один из моих знакомых афганцев. Деду, как мы его звали «бобо» Колон, было всего каких-то 50 лет. Но этот человек был мудр, спокоен и достоин, чтобы его так величали. Он довольно-таки сносно, разговаривал по-русски. Ну, и я постоянно беседовал с ним про жизнь, когда выдавалась свободная минутка. Мне был очень интересен этот старец, (хотя какой он к черту старец, если сейчас у нас в 50 лет еще во всю работают!) В нем не было ни скрытности, ни заносчивости. Обычный человек. Но очень мудрый. Казалось он впитал в себя всю мудрость своих предков, всех тех, кто никогда за всю историю Афганистана, не сдавался никому: ни иноземцам, ни своим недругам. Мне это было вообще непостижимо, когда целая страна, постоянно воюет, но никогда никем не была завоевана! Это ведь исторический факт. Сюда, походом, приходил Александр Македонский, англичане, русские, американцы, но никто так и не смог покорить эту странную и гордую страну. Как будто печать непостижимости стоит на всей ее территории и на народе. И вот сюда пришли «шурави» и решили построить, а вернее помочь построить здесь свой, социалистический, мир. Хотя всем прекрасно было понятно, что это никому, кроме политиков не было нужно! Непостижима была недальновидность нашего руководства страной. Неужто ,никто из ЦК или кто там принимал решение на ввод войск, никто не читал истории. Никто судя по всему, не подвергал анализу историческое развитие, племенные обычаи этой дикой и загадочной страны. Вводя сюда войска, пусть и под официальным предлогом, мы обрекали себя на увязание во всем азиатском мире на все время нахождения войск. Хотя самого мира не знали! Мы не знали ни векового уклада, ни родоплеменных обычаев этой страны. Все наши понятия сводились, как ни странно, к тому, что угнетенные не хотят быть угнетаемыми. Но толком в этом никто не разбирался. Принимали как данность-все по Марксу-Ленину. И не брали во внимание ни менталитет, ни полнейшую необразованность народа, ни то, что этот народ настолько запуган и инертен, что «раскачать» его простыми лозунгами о свободе, равенстве и братстве, было так же тяжело, как перестать дышать.  Люди, которые не покорились англичанам, с их дикими пытками и изощренной колониальной жестокостью, ну никак не стали покоряться и советским войскам, которые в принципе не хотели воевать. Я уверен, что ни один здравомыслящий человек из СССР не стал бы хвататься за ружье при встрече с обычным дехканином. В те времена они просто нам были классово близки. Они же были трудящимися. А в Союзе к трудовому человеку, по крайней мере такое было на каждом углу продекларировано, отношение было очень уважительное. Другое дело, что все это были красивые слова, но в принципе мы не были врагами простым людям. Естественно до той поры, пока они не брали в руки оружие и не стреляли по нам. Ну здесь тогда и обид не было никаких-на войне, как на войне. А Афган все списывал! И правду, и неправду!
  Лионов сидел в кабинете и курил. Пепельница была уже полной. Он был в тупике. Все мысли были о завтрашнем разговоре с Костиным. Он прекрасно понимал, что по головке его не погладят. А тут еще этот обстрел, баба эта беременная… Все одно к одному - как назло. И, если по официальным делам, у него были уже готовы отговорки и отмазки, то в деле поиска курьеров в Союз ничего хорошего он доложить не мог. А рисковать и отправлять на такое дело не проверенных и случайных людей-нет! Он так не был готов поступить. Лучше уж пусть Костин сам какое-то решение принимает. Лионов готов был исполнить любой приказ. Но именно исполнить ПРИКАЗ. Пусть даже и преступный.
 Смеркалось. Жара спадала, хотя и не было особенной прохлады, но уже чувствовалось приближение вечера. Стали стрекотать какие-то вечерние насекомые. Василию вспомнилась деревня. Еще пацаном он ездил к бабушке в деревню. С местными ребятами ходил на речку, купался. Ловил рыбу. Лето он любил больше всего. Никакой тебе школы, никаких уроков - благодать. Но с каждым годом, становясь старше он понимал, что скоро придет время и ему придется выбирать себе профессию. В раннем детстве он мечтал быть летчиком. Над городом, где он жил, часто летали самолеты, оставляя инверсионный след. Одно время он даже думал, что эти самолеты сбивали и они, пикируя, оставляли за собой белый дым. Потом, со временем он стал понимать, что летчик из него не получится - он панически боялся высоты. Залезая у бабушки на сеновал, он истошно кричал, звал бабулю, боясь спуститься сам. Бабушка кряхтела и приходила на помощь всегда из любого угла дома, чтобы помочь ему. С годами этот страх высоты вроде бы притупился, однако уже будучи совсем взрослым, почти перед поступлением уже в военное автомобильное училище, он раз забрался на крышу избы поправить шифер и закончив прибивать лист, пытаясь спуститься понял, что страх, тот детский страх и ужас высоты, который просто сковывал его, когда он подходил к краю сеновала, вновь проснулся в нем с новой уже более яркой и мощной силой. Как он тогда спускался - одному богу известно. Что он не пойдет в летчики, Василий понял, когда слез с крыши весь мокрый от страха и трясущимися руками ставил лестницу к стенке сарая, где она раньше стояла. Он действительно ужасно боялся высоты. Во рту все пересыхало, сердце стучало так, что казалось не было бы майки, оно бы вывалилось и ускакало бы…. Он себя убеждал, уговаривал, что не надо бояться, что высота не очень большая, что он мужик и все такое. Но подойдя к краю крыши все уговоры пропадали и страх заполнял все его существо. Ноги становились непослушными, руки потели, а на глазах повисала пелена.
  Очнувшись от воспоминаний, Василий Фёдорович пошел к себе в модуль. Есть не хотелось. Он выкурил сегодня столько табака, что во рту чувствовалось какое-то пресыщение вкусов, переходящее в вонючую горечь. Придя к себе в комнату, он разделся, принял душ. Выйдя из душа, он заметил какое-то движение за окном. Еще не стемнело и тени проходящих мимо окон людей были едва заметны. В дверь постучали. Лионов накинул на себя спортивки и с полотенцем на шее подошел к двери. Открыл. «Привет! А вот и я!»  На пороге стояла его подружка, которую он «отбил» у глупого прапора-кладовщика. Женщина была красивая, но немного вульгарная. Василий Фёдорович посторонился, она вошла. Разулась. Они были в связи уже достаточно давно. Не останавливаясь, она спросила - констатировала: «Я купнусь, вся мокрая» и не дожидаясь ответа быстро скинула одежду и юркнула в душевую. Лионов устало сел в кресло и задумался. «Ну вот на кой черт, я связался с этой бабой, а? Сейчас, когда она заходила, ее пол бригады видело! Надо этот блуд заканчивать!» Таким образом Василий каждый раз, буквально каждый вечер, когда был в бригаде, а не в командировке, уговаривал себя, порвать эти странные и в то же время обычные для местной обстановки, интимные отношения. Но никак не мог порвать. И в этот раз было то же, что и всегда. Она вышла из душа совершенно голая, не стесняясь и сразу с порога спросила: «Ты ел?» Василий покачал головой и сказал, что не хочет. Тогда она не останавливаясь в расспросах, сразу предложила выпить чаю со сгущенкой, «а потом можем заняться «нашими делами». Под «нашими делами» у них естественно, подразумевался секс, причем бурный и всеобъемлющий, со вздохами, криками, рыданиями и обдиранием спины в кровь.  Василий, в общем-то взрослый и опытный мужик, впервые в жизни видел такой бешеный, просто необузданный темперамент. Каждый раз, как в первый! Каждый раз, как взрыв гранаты. Наверное, сказывалась обстановка постоянного риска и экстрима, окружавшая их. Со своей женой, в Союзе, он этим делом занимался очень спокойно, даже с некоторой ленцой. И только эта бестия - дикая и необузданная, здесь в Афгане, показала ему настоящую страсть, как говорится - «небо в алмазах». Он вспоминал первую их бурную ночь и ежился от того, как она извивалась под ним, царапалась и рыдала, как будто ее жалили сотни змей, и она корчилась в конвульсиях. Такой страсти, такой самоотдачи, Лионов не видел ни разу. Он даже стал побаиваться ее страсти. Ему бы остановиться после одного двух раз, но…. Коготок увяз - всей птичке конец!
 Они сели на диван. В комнате была приятная прохлада. Кондиционер исправно превращал липкую и душную жару, в живительную бодрящую прохладу, которая придавала бодрости уставшему на жаре телу. Разлив чай по бокалам, она села ему на коленки и сказала: «Что-то мне не нравится Ваш настрой, сударь! Не соскучились ли Вы мой дорогой, по женской ласке? Не пора ли нам начать, наши ночные безумства?» и причем все это было сказано с такой негой и в то же время страстью и призывом, что Василий понял - сегодня они точно не расстанутся. Головой-то он понимал, что с этой кошкой, надо рвать и причем рвать, как можно быстрее. Но сердце, оно противилось каждому порыву этих мыслей. Он невольно сравнивал свою пресную и скучную семейную жизнь с этой дикой, звероподобной бестией и с ужасом понимал, что уже сейчас, по прошествии полугода не сможет вот так, просто взять и бросить эту страстную пантеру. Нет! Любви тут особенной не было. Он прекрасно понимал, что никогда не захочет иметь у себя в доме такую бурю - ураган. И даже не от осознания того, что его законная жена явно проигрывала в тех эмоциях, которые давала ему эта женщина. Нет, это была какая-то затаенная злость на самого себя, что он женился на той, союзной и создал семью в принципе с серым мышонком, который никогда ни темпераментом, ни страстью не отличался. А укрощать и подчинять себе женщин, ему нравилось всегда. Лионов вообще был властолюбивым и очень жестким человеком. Но при этом с особой трогательностью и заботой относился к детям. Столько противоречий таилось в этом уже немолодом и опытном человеке. И вот на его пути попалась эта необузданная и совершенно не поддающаяся ему особа. И самое страшное для него было в том, что она видела его усиленную, порой злую, беспощадную борьбу по ее закрепощению, по ее усмирению и стремлению подчиниться его мужской воле, но каждое его поползновение, каждый его взгляд, каждое движение, которые бы приблизили к победе над нею, натыкались на ее слабость, на ее свирепую покорность, которой она клала его на лопатки глумясь и посмеиваясь одними глазами, как бы говоря: «ну что ты, дурачок, еще там придумал? Да бесполезно это все! Я не покорюсь тебе! Я кошка, которая сама себе выбирает хозяина и будет с ним столько, сколько хочет именно она!» И эта молчаливая война, этот немой бой вынимал из него живьем всю волю, все мужское существо, которое не хотело мириться с этой непокорностью и издевательством, над его мужским эго. Однако вопреки разуму, каждый раз пытаясь ее победить или точнее поработить, он укладывался возле нее тихим и успокоенным пушистым зверьком, который в сотый, в тысячный раз раскаивался в том, что посмел иметь в голове такие глупые мысли! «Кого я хотел покорить…»
   Светало. Лионов едва открыл глаза, как натолкнулся на полнейший беспорядок в комнате. Он лежал и размышлял. Что же ему сегодняшний день приготовит? Как объясняться с генералом. Может он поймет, что я не тот, кто ему нужен и отстанет от меня? Но тогда - где мое место? Я конечно же не скажу ничего, но может быть он поищет кого-то сам? Страх и неизвестность будущего сковывала сознание. Лионов понимал, что это всего лишь самоуспокоение думать, что генерал будет еще кого-то привлекать, кроме него. И это злило и бесило Лионова больше всего.
  Искупавшись в душе и покурив, Лионов сел в кресло и стал ждать, пока его подружка соизволит проснуться. Он часто видел это в последнее время. Процесс был очень занимательный. Обычно, когда она просыпалась и не находила Василия рядом, но точно знала, что он где-то поблизости - начинался спектакль. Это было что-то. Она начинала зевать с закрытыми глазами, потом ворочаться, затем потягивалась и открывала глаза. Причем не сразу, а медленно с растяжкой. Чтобы вдоволь насладиться хорошим пробуждением и, как бы прощалась с уходящим сладким сном. Затем следовал резкий подъем на кровати и окончательное пробуждение со словами: «Доброе утро, страна! Я проснулась!» Далее следовала пробежка голышом в туалет. И хоть расстояние от кровати до дверей в туалет было очень маленькое, она успевала показать свое тело практически в самом выгодном свете, при этом сделав вид, что она стесняется! Сколько в этом поведении было женщины… Женщины, которая каждый свой миг жизни готова себя преподносить избранному ею мужчине только в выгодном свете и при этом оставаясь полностью закрытой и не прочитанной книгой. Эдаким детективом, который с каждой новой страницей вместо внесения в суть повествования ясности, наоборот все запутывает и обрывает все существующие связи, загоняя читателя в тупик. Все это делалось и преподносилось исключительно, как одноактный спектакль с одним действующим лицом, с одним и тем же финалом, и эмоциями. Только под различными эмоциональными соусами. Одним словом - театр одного актера. Причем актера, который знает свою роль от рождения и исполняет ее всегда до самозабвения четко и правильно, с удовольствием и знает, что забыт не будет, что с ним будут в последующей жизни сравнивать всех женщин, и от этого гордящийся своим виртуозным мастерством, данным от природы. Лионов каждое такое пробуждение не мог пропустить и с совершенно атрофированной головой бросался на нее и давал волю уже своей бурной и свирепой страсти. Секс длился каких-то 5 минут, но давал такой выброс адреналина, что можно было бы завести с сотню остановившихся от серой, пресной безысходности сердец. И так каждое утро ее пробуждения! Он иногда мысленно сравнивал себя с канатоходцем, который от страха высоты пробегает по канату на высоте 9 этажного дома без страховки, и уже потом, когда пробежал все расстояние, на другой стороне вдоволь насыщает свой организм адреналином, тяжело и надрывно дыша и потея. Со стороны может показаться что, обладая этой женщиной, Лионов самовыражался и показывал свое мужское начало и при этом покорялся ее слабости и был от нее зависим. Но это не так. Он прекрасно понимал, что вся эта вакханалия продлится ровно столько, сколько ему будет нужно и одновременно столько, сколько он будет в этой богом забытой стране. Ему в принципе не было дела до ее будущего, до того, что станет с этой несчастной актрисой после него. Он жил здесь и сейчас. Что, впрочем, не мешало и ей наслаждаться всей красотой и выгодой ее положения.  То есть своеобразный негласный договор - мы с тобой рядом, мы с тобой вместе, но…это только здесь. Дальше, каждый идет своим путем!
    Как же все-таки ошибаются мужчины, когда так думают. У них в воображении возникает эдакая идиллическая картина, что покувыркавшись вместе с красоткой, он, настоящий мачо, защитник, альфа самец сможет вот так спокойно, без всяких трудностей и препонов разойтись в разные стороны с женщиной, которая призвана природой, богом быть магнитом, быть самым мощным притяжителем. Для мужчины. А особенно для молодого красивого (в ее понимании) мужика, который был с нею? Да ни в жисть! Она, расставаясь, сжигая мосты, оставаясь на этом берегу, обрывая здесь все нити общения с ним, уже расставила силки, разбросала сети и приманку уже на том берегу, куда он только собирается! Это огромное заблуждение нас - мужиков, что мы сможем вот так просто походя бросить наших «бывших» со словами, что дескать «Все красотка, у меня дела, я пошел дальше спасать мир, а ты здесь посиди, подожди нового принца!» Нет, нет и нет! С женщиной можно только разругаться вдрызг, как говорят нынче «в мясо», чтобы она потом прекратила всяческие попытки изменить состояние разлуки. И при этом, как хороший сапер, надо делать этот разрыв подальше от фугаса, чтобы не задело. Например, когда будет замена на новое место службы, в данном случае! Потому что Афган все спишет!
  Вертолет начал заунывно вибрировать и неспешно оторвался от взлетки. Подъем вверх на безопасную высоту занял минут пять. Но и в это время не было никакой уверенности, что подъем будет в полном порядке. Сколько их, таких вертушек разбросано по Афгану, которые на взлете, в пик самого тяжелого периода работы машины, были банально сбиты из простого гранатомета, не говоря уже о «стингерах»? Огромное количество. И хвала тем летчикам, которые знают и понимают всю опасность именно такого быстрого подъема машины. Ведь только в это время с горы ее очень просто сбить, как бабочку! Вертолет именно в это время крайне уязвим и беззащитен.
   Поднявшись на необходимую высоту, вертушка взяла курс на Кабул. Лететь было недолго - минут 50, но летели над горами, и все были готовы к любым неожиданностям.  Лионов смотрел в иллюминатор и размышлял. В последнее время навалилось огромное количество проблем. И обстрел колонны, и внутренние дела, и еще приезд генерала…. Он никак не мог восстановить в голове алгоритм его постоянной деятельности. Все время что-то мешало ему сосредоточиться. Все время он отвлекался от главной и стоящей сейчас перед ним в полный рост проблемы - как быть с людьми, которых поручил найти генерал. Ну где же их взять? Ну не получится же переубедить взрослого нормального советского офицера, которого идеологически обрабатывали и обрабатывают из каждого утюга быть честным и честно служить Родине, переубедить в том, что ему надо изменить присяге и начать под видом службы другую, криминальную жизнь. Для того, чтобы он так поступил нужны очень и очень веские причины.
Вертолет медленно поднимался и поднимался вверх. Постепенно звук работы турбин превращался из натужного воя в какое-то спокойное убаюкивающее урчание, которое успокаивало и как бы приглашало ко сну. Конечно же это все было обманчиво. В голове конечно никаких поводов успокаиваться и предаваться сну, но сильное напряжение вызванное последними событиями, просто расслабляло и убаюкивало. Вертушка поднялась на необходимую высоту и начала набирать горизонтальную скорость. Лионов дремал, он не спал так, как дома, но и бодрствованием это состояние назвать было нельзя. Мысль о том, что он не выполнил поручение Костина не давала ему покоя. Но как ни крути, эта задачка для него оказалась не по зубам. Не смог он найти ни одного мало-мальски замазанного в криминале человека, который бы пошел на такое. Лионов даже усмехнулся про себя: «А я их ругаю на совещаниях и разношу в пух и прах. А им, бл..ь памятники при жизни надо ставить! Все, ну просто святые какие-то!» При этом он испытывал даже некоторую гордость за своих подчиненных. Надо же кем он командует! Но тем не менее от поиска людей зависело и его положение! Сдаваться он ну никак не хотел. Задача в общем - то была не такая уж и сложная. Предстояло только отправить груз отсюда. А там, на той стороне, по уверению генерала, были люди, которые проведут груз до места. А на эту минуту,  его угнетало то, что он так и не смог найти хоть какие-то пути быстрого решения этой задачи. Как проблему эту решить совершенно без доверенных лиц на этой стороне.
Мысли перекинулись на другую проблему - обстрел колонны, гибель солдат и сожженные машины. Он внутренне готовился к тому, что его будут «строгать» в Штабе Армии. Всем понятно, что на войне смерть не предупреждает о своем приходе и любой может попасть под ее раздачу, но он командир и отвечает за этих мальчишек, которых послал умирать… Лионов сидел и думал, что успеет прилететь еще, попрощаться с погибшими. Он ведь их лично знал, своих солдат….  И тут его осенило! Он даже вздрогнул от неожиданного поворота своих мыслей. Даже размышляя о погибших бойцах, мозг все время подспудно искал решения проблемы с перевозкой груза. Это происходило без всякой тренировки или усилий, просто думал в нескольких направлениях. Ведь все предельно просто! Пришедшая мысль просто рубила его своей простотой: переправить груз можно было с помощью «груза 200». Ведь никто не станет досматривать цинки с погибшими. Они всегда шли по зеленому коридору. И этим можно было бы воспользоваться хотя бы на начальном этапе.
   Внизу проплывали облака. Горы и какие - то непонятные строения в горах. Он окончательно вышел из состояния раздумий. Мысль провозить в цинковых гробах с погибшими груз, который никто не должен был видеть, показалась Лионову не лишенной здравого смысла. Ведь, по крайней мере, он за всю службу в Афгане ни разу не слышал даже упоминания о таком способе переправки товара. Ни разу и ни от кого. А это значило, что он предложит генералу исключительно новый, никем не опробованный способ контрабанды. Да! Да именно контрабандой называется то, что он готов был предложить генералу в качестве выхода из создавшегося положения. Но это в случае, если бы там перевозить какой-то не разрешенный законом товар - рубашки, джинсы, магнитофоны, но чтоб под видом трупов погибших солдат перевозить наркотики или алмазы…. Такого не было никогда. Лионов отбросил мысли о самой основе, о цинизме всего этого действа. Он просто размышлял о том, как переправить груз и самому не подставиться.
 Лионов сидел, прислонившись к иллюминатору лбом и смотрел вниз. Переводил взгляд с одной горной вершины на другую. Все внизу проплывало медленно и неторопливо. Переводя взгляд с одного участка на другой, он вдруг заметил маленькую вспышку позади вертолета. Совсем недалеко от селения, которое казалось ему просто разбросанным на склоне горы. Тут же голову пронзила мысл - СТИНГЕР! Да, его не подвело природное чутье и это действительно был выстрел с земли по их вертолету. Он что есть сил рванул к кабине пилотов и крикнул им в проем двери - нас атакуют, сзади справа залп СТИНГЕРА!!!!! Командир вертушки крикнул: «Знаю, снижаемся, уходим. Вызываю подкрепление!» Стал громко и четко говорить с землей об атаке с земли. Ему ответили, чтобы он подтвердил место атаки и назвался позывным. Командир все сделал. После этого стал выписывать вертолетом противоракетные маневры, но по всему было видно, что это практически ни к чему не приведет. Вертушку стало мотать, раскачивать, трясти от лихих изломов маршрута с одновременным снижением к земле. Из иллюминатора стало видно, как к машине, виляя по траектории полета, приближается ракета.  Командир вертолета крикнул: «Держитесь все! сейчас…..»  Удар в боковину и последующий взрыв снаружи сотряс машину, резко пропал ход и вертолет начал падать. В салоне запахло гарью и одновременно холодный воздух ворвался в кабину, наполняя всю сущность гибнущих, падающих людей ужасом и безнадегой. Вертолет, словно огромный буйвол, которому кто-то невидимый сделал подножку, стал мотаться из стороны в сторону. Истошно бодая воздух нырками и заворотами, как бы понимая, что силы то есть, но равновесие потеряно и неминуемо приближается земля. Однако при всей смертельной опасности ситуации он не потерял управления и снизил ход только из-за резкого перемещения и изменения траектории полета. В борту зияла огромная дыра. Были вырваны из стены куски обшивки, дымил, но не горел двигатель, работая с перебоями, но черт побери, он слушался руля! Буйвол не упал! Он продолжал скакать… То есть умирать в падении никто не собирался. Благодаря хитрым действиям умудренного опытом командира, который в последний миг подставил ракете не двигатель, на тепло которого была сориентирована ракета, а ничего не значащий борт.  Ракета прошла по касательной, слегка царапнув обшивку, взорвалась. Борт был вырван скорее не прямым попаданием, а внешним взрывом за пределами машины. Вся сила, вся мощь взрывчатки ушли в окружающий воздух, не причинив вертолету существенных поломок.  Лучшего, в их положении, и нельзя было ожидать. Никто из сидевших в салоне сильно не пострадал, не считая легких царапин и контузий от разрыва за бортом. Но в целом можно было даже продолжать полет, конечно же с определенными коррективами, но лететь было можно! Хотя бы до ближайшего аэродрома - Баграма. Там уже свои.
Все сидящие напротив зияющей дыры в борту, сидели молча и молились, тупо уставившись в холодный и морозный проем. Каждый думал о чудесном спасении, мастерстве командира и необычайном везении на войне, которое было продемонстрировано здесь и сейчас. И что не было больше вокруг сил, которым бы люди верили больше и сильнее сейчас. Все держались за сиденья, выступающие ручки, короче за все, за что было можно держаться, чтобы не вылететь в пробоину. Пролетев еще какое-то время, люди начали отходить от шока. Все вставало на свои места. Все пассажиры даже повеселели, начали улыбаться и шевелиться. Волна жути и страха, которым они были обуреваемы буквально несколько секунд назад, потихонечку проходила. Вертолет заметно снизился, но продолжал лететь в сторону Кабула. И ощущение того, что все спаслись, что все позади потихонечку начало приходить в сознание пассажиров. В открытую дверь пилотской кабины были слышны переговоры командира вертушки с землей. Он докладывал о том, что его подбили, но возможность лететь сохранена и он движется в сторону Баграма. С земли у него запросили координаты места пуска ракеты. Туда направились несколько «крокодилов» - обработать точку пуска НУРСами. Вертушка, как буйвол, с поврежденной ногой, раненый, побитый боем, но безмерно гордый, что везет седока живым, двигалась в сторону своих. Наступала жара. Что поделать, Афган! А Афган, как известно, все спишет!
Степан был карьеристом. И в школе и потом, в военном училище, в которое он поступил с третьего раза, он всегда, как говорят в народе - «рвал задницу», чтобы выслужиться перед начальством. Карьеризм был, казалось, прописан в его мозгу, вбит железными гвоздями в его сознание, зашифрован в подкорку. Причем карьеризм такой, какой приятен и радостен, для слабых на лесть начальников. Немногим из служивших или учившихся с ним в училище однокашникам, удалось понять природу Степанова раболепия и холуйства. Немногие вообще, могли понять этого невысокого щуплого капитана, который льстил и лебезил перед начальством, унижался и раболепствовал, и при этом совершенно не испытывал никаких приступов ни человеческой порядочности, ни элементарного инстинкта самосохранения. В училище, находясь в окружении молодых, таких же, как он ребят, для него ничего не стоило при малейшей возможности, совершенно не стесняясь, «заложить» старшине своих однокурсников, которые бухали в каптерке. При этом сказав, что ротный сам их увидел, когда они покупали водку. За что был многократно бит и унижаем сокурсниками. Однако ничего не шло на пользу Степану. Ничегошеньки. Он, как был подхалимом и стукачом, мелким пакостником-докладчиком, так им и оставался. Даже на выпуске, когда молодые лейтенанты уже с документами на руках ехали по кабакам на выпускной, Степан, фактически всеми проигнорированный и изгнанный отовсюду и тем паче не прощенный никем, и даже оставшись один, после выпуска, он пошел шпионить за своими однокурсниками по поручению ротного, который, зная гнусную природу маленького марийца, решил все-таки даже после выпуска держать руку на пульсе. Хотя это уже было совершенно бесполезно. Все птенцы оперились и, одев парадную форму, улетели по местам службы.
   Степан родился в небольшом марийском поселке Суслонгер, что в 13 километрах от столицы Марий Эл- Йошкар Олы. Отец работал в леспромхозе - лесником. Мать управлялась дома с детьми, а их было трое, вместе со Степаном. Семья ССаликаевых всегда считалась образцовой и по - коммунистическим нормам всегда их приводили в пример. Степан был старшим из сыновей. Были еще сестры-погодки Надя и Лена. Сестры не любили старшего брата. Он все время отлынивал от домашних работ и постоянно околачивался с пацанами на окраине леса, где шли лесозаготовки. Туда каждый день привозили из колонии зеков, которые заготавливали лес, пиля его и вывозя в город на базу. Чем там занимался Степан было неизвестно, но судя по всему там ему нравилось больше, чем дома. Он потихонечку рос эдаким закомплексованным Наполеончиком, который все время искал среди соседских мальчишек слабаков и измывался над ними. Но если вдруг у тех находились заступники постарше, Степан ровно с такой же силой начинал лебезить перед ними и заступниками - старшаками.  Отец Степана, старый фронтовик Саликай, был человеком очень честным и порядочным. В праздники мог позволить себе рюмку - другую самогона, всегда с уважением относился к своей жене и дочерям. Соседей своих уважительно величал исключительно на «вы» по имени-отчеству и никогда не позволял себе с ними ругаться. Вообще в поселке говорили, что он на войне такого хлебнул, что, придя домой в 45-м месяца три из дома не выходил и кричал, и плакал ночами, пугая жену и детишек своими кошмарами. А вот с сыном, у него не было контакта никакого. От слова «совсем».  Иногда старому Саликаю казалось, что Степан приемный, до того в нем были чужеродные и противные для Саликая черты. Отец никогда ничего и никого не боялся, никогда не угодничал и не лебезил. И постоянно работая с зеками, просто привык быть прямым и твердым в своих решениях и поступках. За что и был весьма уважаем в заключенном сообществе, которое не смело вставлять дурного слова при старом фронтовике. Он мог бы ожидать, что и Степан, как родная кровь, будет тоже твердым и серьезным парнем, который всегда порядочен, прежде всего перед самим собой. Который, как и его отец, будет настоящим мужиком. Однако не сбылись надежды старого солдата. Степа вырос маленьким, гнусным, завистливым, трусливым, льстивым холуем-карьеристом. Для которого слово карьера – это не честный и правильный путь работающего человека, а скользкая, петляющая и липкая дорожка угождания начальству, подхалимских заглядываний в глаза и доносов, на которых и строилось все благополучие Степана. Его никто не жаловал, ни свои, ни чужие. Одним словом – отщепенец. Так однажды назвал его в сердцах отец, когда на просеке, где валили лес случилась беда -срезанный бензопилой ствол сосны, упал на одного из зеков, сильно поранив его, проткнул ему живот сучком. Степан, как всегда, находился в лесу среди зеков, которые валили лес. Рядом с почти освобождаемыми зеками. Т.н. расконвоированными.  Делянка, где проходил лесоповал, была самая дальняя и здесь работала бригада из трех человек. Все они вот-вот должны были через месяц освобождаться и считались уже расконвоированными, т.е. охрана им уже, по мнению начальства, не требовалась. Тем более людьми они были опытными, план давали и нарушений никаких не допускали. Одним словом, говоря сухим лагерно-канцелярским языком - встали на путь исправления. Так вот во время подрезания бензопилой ствола сосны, в момент, когда цепь уже не вращалась в древесине и можно было вынимать пилу из реза, в эту минуту, сосна треснула вдоль ствола и образовался огромный скол на стволе, который и разломился практически мгновенно и падая в сторону одного из стропальщиков проткнул его, как шашлык. Делянка была достаточно далеко, один из зеков бросился помогать пострадавшему, второй начал пытаться резать сучья, которые вонзились в тело парня. Старший, который видел, что Степан стоял рядом, крикнул ему, чтобы тот срочно бежал к основным бригадам и срочно вызывал скорую. Степану не хотелось покидать места трагедии, он все еще надеялся увидеть, как зек, которого проткнул сучок, будет мучиться, а потом может и вообще сдохнет. Здесь надо сказать, что у Степана с этим парнишкой, совсем недавно вышел конфликт. В сущности, из-за пустяка, как считал Степа. Когда зеков привезли на лесоповал, рано утром строй, в котором шел Тихон Виноградов (так звали зека) увидел, что рядом со строем бежит маленький котенок, жалобно мяукая и спотыкаясь. Когда шел строй и поравнялся со Степаном, котенок пробегал, как раз мимо Степановых кирзачей и даже наступил на них. Степан, увидев это, со всей силы ударил ногой малыша, что тот жалобно мяукнув, отлетел в канаву, вдоль которой шли зеки и начал истошно орать от боли. Степан крикнул животине что-то вдогонку и собрался было идти за строем, но вдруг из строя вышел Тихон и схватил пацана за волосы на голове и как следует встряхнул. Степан, от испуга, аж присел. Тихон прошипел ему, чтобы он, тварь, прятался, ибо скоро выйдет и оторвет башку недоноску за то, что тот так поступил с беззащитным котенком. Степан тут же заорал и начал противно дрожать всем телом и хныкать, привлекая внимание охранника. Конвоир, видев все происшествие, решил не наказывать зека и подойдя к Степану ближе, сам дал ему пендаля и со словами, «так тебе и надо, тварь» крикнул: «Виноградов, в строй стань». Тихон вернулся в строй и все прошло бы, как и не бывало, но Степану хотелось отомстить зеку! Как это он посмел вступиться за какого-то сраного кота? Степан уже, что есть силы, бежал к старшему колонны, капитану Земскову и не добежав до него метров пять, принялся причитать и ныть, что заключенный его ударил и чуть не отвернул голову. Капитан, услыхав у себя за спиной, завывания мальчишки, остановился и повернулся к нему. Тот пробежал еще по инерции метр-полтора упал на землю и начал истошно завывать. Капитан в недоумении спросил конвойного, что случилось и видел ли он, что произошло! Конвойный, нестарый еще солдат, сказал коротко: «Да ничего страшного, придуряется малый, товарищ капитан!» Степана это возмутило, он завопил еще сильней, лежа на земле пыльными руками растирая сопли: «Что значит ничего страшного? Меня зек ударил!» Но капитану уже было не до этого, колонна почти подошла к месту распределения на рабочие места. Как раз к сторожке лесника Саликая. Отец видел, что возле капитана на мгновенье оказался его сын и спросил подошедшего офицера, что случилось, тот только махнул рукой и остановив строй, начал распределять на точки всех пришедших зеков.  Саликай, не придал значения увиденной картине, у него уже не было времени разбираться с сыном. Тем более о проделках пацана он мог догадываться и не по одному этому случаю. Были у него грешки и до этого. Саликай подошел к капитану и стал участвовать в распределении зеков на рабочие места.
   Никогда Степан не чувствовал себя таким униженным! Никогда! Из-за какого-то несчастного кота, который еще и ходить-то толком не мог, а его так унизили. Да еще прямо перед всеми. Получилось, что он ломал комедию, а вся шедшая в колонне уголовная братва, видела его унижение…. Злоба и ненависть переполняли его. Он готов был убить своего обидчика и внутренне уже приговорил его… Но, как бы он смог это сделать.
  И вот сейчас, у Степана на глазах, буквально в десятке метров от него, лежал и корчился от боли, весь в крови его обидчик, которого, как казалось Степану, сам бог покарал. Степану хотелось подойти к нему и крикнуть в лицо какую-нибудь гадость, что-нибудь едкое, саркастичное, но человек, который помогал Тихону срезая ветки, крикнул Степану, чтобы тот бежал за помощью. Степан нехотя побрел в сторону сторожки, не увеличивая скорости. Идти предстояло метров восемьсот. И он тайно надеялся, прямо-таки мечтал опоздать с помощью, чтобы его обидчик умер до прихода медиков или скорой. Так он прошел метров двести, пока не услышал за спиной бег людей и шум волокуши. Степан остановился и оглянулся. Двое зеков, которые были на месте трагедии, впрягшись в огромную ветку лапника сосны, бегом изо всех сил, тащили за ствол волокуши, на которых лежал, уцепившись за ветки двумя руками Тихон, постанывая и матерясь на каждой кочке.  Степан стоял в оцепенении, не в силах вымолвить ни слова. Зеки буквально пролетели мимо него, с криками «дорогу» побежали по лесной дороге. У Степана все оборвалось. «Спасут ведь, суку, спасут!» Надежда и мечта, рушилась на глазах. Он понял, что всем было видно, что Степан не торопился за подмогой и даже и не думал бежать за помощью, но как в этом случае всем объяснить это? Как объяснить, что раненный попал на пункт распределения раньше, чем отправленный раньше его Степан? В голове со страхом пронеслось, что все узнают, какую подлость решил сделать сын лесника. Его пробил холодный пот. Отец за это просто голову оторвет! Как это, его сын, посланный за помощью пришел позже того, кому эта помощь требовалась…. Степан в холодном поту, что есть силы бросился догонять повозку, чтобы опередить и прибежать первым.
  Через метров сто он их опередил и стал обгонять. Зеки увидели его и стали шипеть сквозь зубы, говоря: «Испужался, сучонок! Заиграло очко! Батя-то тебе этого не простит!» Но Степан уже обогнал их и во всю опору бежал к сторожке, чтобы первым прибежать и позвать на помощь.
  Добежав до сторожки, он ввалился в дверь и с порога крикнул: «Батя звони в скорую, там зека сосной привалило и проткнуло!» Саликай метнулся к окну. В ста метрах от сторожки показались мокрые от пота зеки, которые бежали, таща на себе раненного товарища. Отец бросился к телефону и набрал скорую, быстро сообщил обо всем, а сам сорвал со стены аптечку, попутно захватив со стола нож и простыню с кровати, выбежал навстречу повозке.
   Вокруг стали собираться люди. Раненого положили на лавочке, возле дома. По размеру, она совсем не подходила для лежания, но времени было совсем мало и надо было срочно обработать рану. Саликай разрезал ножом робу и, аккуратно раздвинув ее, осмотрел место ранения. Рана была не очень глубокая и практически не задела никаких органов, фактически проткнута была кожа на боку и задето ребро, которое торчало в сторону руки. Раненый стонал и матерился. Саликай достал бинт, сделал из него тампон и приложив к ране сказал: «Держись, братишка, терпи, сейчас будет больно!» Прижал к кровоточащей ране тампон, затем уже наложил на чистую ткань бинта, простыню и крепко стянул сзади. Раненый вскрикнул и потерял сознание. Все это Степан видел из окон сторожки отца. Он понимал, что правда вот-вот раскроется. Что делать он не знал. Пришло время выйти из дома. Потихоньку, крадучись, Степан вышел из дома. Это не осталось незамеченным для всех. Один из зеков в сердцах плюнул под ноги и отошел. Это не ускользнуло от внимания старого Саликая. Он поднял глаза на сына. В них был немой вопрос и одновременно укор. Степан стоял в оцепенении не зная, что предпринять - то ли бежать, то ли остаться на месте. Второй зек, который стоял неподалеку, в сердцах прошипел: «Саликай, ну и сыночка ты вырастил, гниду!» Саликай тут же заступаясь за сына, надвинулся на него и строго, глядя в глаза спросил: «За метлой следи, что случилось, говори». Зек в двух словах рассказал все. Саликай просто поверить не мог, что его сын на такое способен. Он повернулся к сыну и угрюмо спросил: «Это правда, Степа?» Степан в ответ хотел закричать, что они врут, что отец видел, как Степан прибежал к нему первым сообщить о происшествии, но вместо этого, Степан на одном выдохе крикнул: «Да пусть он сдохнет, этот гад! Пусть. Он же зек. Он же меня перед всеми….» и в слезах убежал в лес.
   Саликай, как человек повидавший ад, как человек, побывавший в аду понял, что его сын только что перестал для него существовать. И как родной человек, и как мужик, и вообще…. Это был такой позор, это было такое разочарование. Он готов был повторить свой армейский путь заново, но только бы не смотреть этим людям в глаза за своего сына. Он только и смог сказать: «Отщепенец.» И тем самым подвел итог для себя.
    Вскоре приехала карета скорой помощи и раненого увезли в санчасть зоны. Но событие это стало в лагере, который в силу своей замкнутой жизни не блистал никакими событиями - самым обсуждаемым среди зеков. Кто-то осуждал старого солдата, кто-то говорил, что отец за сына не ответчик. Но то, что с этого дня Степан стал для Саликая, как нарыв - этого никто отрицать не мог. Старый солдат до конца жизни потом сожалел, что где-то в какой-то момент, упустил что-то главное в сыне. Ему было бесконечно горько, что продолжатель его рода, что единственный сын, вырос подлым и никчемным человеком. И в этом Саликай, как человек честный и правильный, винил только себя.
Степан заканчивал школу и все уже шло к выпуску. Никто в классе не хотел и в то же время подспудно торопил время к выпускному. Девчонки шили платья, парни планировали гулянку. Пришло время выбирать профессию. Оставалось еще какое-то время до выпуска, и Степан стал собирать документы для поступления в военное училище. Думаю, что не стоит даже раздумывать, куда он хотел идти учиться - училище ВВ, которое готовит офицеров для тюрем и зон исполнения наказания. И все бы было для него как по маслу, и характеристики собрал, и медкомиссию прошел, и все документы по школе, кроме аттестата были, но на его беду в военкомат приехал какой-то проверяющий, который подбирал абитуриентов для училищ и увидев, что в его альма матер хочет поступать только один человек, пожелал с ним встретиться. Степану перезвонили и пригласили на собеседование в военкомат.  Время было весеннее и ССаликаев быстро добравшись до Йошкар-Олы нашел облвоенкомат. Зайдя в здание, он спросил у дежурного как ему найти нужный кабинет. Поднялся на второй этаж и постучался в нужную дверь. Ему ответили, чтобы вошел. За столом сидели двое - капитан из военкомата (у него Степан уже был ранее, когда комиссию проходил) и небольшого роста, широкий в плечах, майор с кантиками кирпичного цвета в погонах. «ВВшник!»- подумал Степан и вошел в комнату. С ним говорили минут 10, расспрашивая про его семью, про увлечения, про то, почему он, выпускник школы, хочет идти именно в училище МВД, чем обусловлено поступление именно на этот факультет и т. п. Степан ответил на все вопросы и уже собирался уходить, когда в кабинет, постучавшись, вошел знакомый ему капитан  с соседней с Суслонгером зоны, тот, который в день инцидента с Тимофеем Виноградовым, привез зеков на работу. Он вошел и с порога бросился в объятия майора ВВ-шника. Оказалось, что они вместе учились и давно не виделись. Тепло обнявшись, офицеры начали разговор, не обращая внимания ни на хозяина кабинета, ни на стоящего посредине Степана. Затем, будто прозрев, капитан извинился и спросил у капитана - военкоматовца-нужен ли Степан еще здесь, сказал, что приглашает сегодня офицеров в баню к нему на зону, что она уже натоплена и ехать можно хоть сейчас. Майор согласно кивнул и сказал Степану, что он не нужен и свободен. Степан попрощался и уже выходя из кабинета, заметил вскользь брошенный на него взгляд вошедшего капитана-конвойщика. Выйдя и неплотно закрыв за собой дверь, Степан не ушел от кабинета, а остался в коридоре. Стоя возле двери и делая вид, что смотрит в окна коридора, выходящие на улицу, услышал обрывки фраз разговора капитана с майором. Речь шла о нем. Слышно было не очень хорошо, но суть диалога стала для Степана предельно ясна - капитан-конвойщик категорически не советовал звать в абитуриенты, а потом и принимать в училище Степана. Даже не рассматривать его всерьез.   Потом, видимо заметив, что дверь в кабинет приоткрыта, он встал, отодвинув стул, и подойдя к ней с внутренней стороны, закрыл ее поплотнее изнутри, заметил в щель Степана, который продолжал стоять в коридоре. Степан, поняв, что его «спалили», быстро отошел от двери кабинета спустившись со второго этажа, вышел на улицу. Ему было понятно, что капитан-конвойщик расскажет майору о своих впечатлениях и разговор будет не очень приятен для будущего Степана, но никак на это будущее он повлиять уже не мог. Вот что делает порой его величество случай! Вот так, какой-то маленький, едва открывший глаза котенок, перебежавший дорогу человеку и лишивший, благодаря глупости этого человека, исполнения его мечты! Надо признать, что это было именно так! Именно его величество случай, который в нужное время свел животное на тропинке, колонну зеков следующих на работу, и вообще, выстроивший дальнейшую цепь событий именно в то русло, результатом которого и стало дальнейшее перераспределение Степана из направления в училище ВВ МВД, в автомобильное училище в Уссурийске. Именно об этом ему сказал неделей позже капитан-военкоматовец, в кабинет которого Степан приходил по вызову в прошлый раз. Капитан ему перезвонил и сказал, что разнарядки на поступление в училище ВВ МВД, в которое Степан подавал документы в этом году их военкомата нет. Степан все понял сразу. И разговор офицеров, который он слышал через полуприкрытую дверь именно в этом и убедил его. Но капитан тут же предложил Степану не расстраиваться и перенаправить документы в Уссурийск, в автомобильное училище, куда разнарядка была. Недолго раздумывая, он согласился. Надо только было переписать кое-какие бумаги для личного дела и все можно было отправлять на конкурс, после получения аттестата.
   Выпускные экзамены прошли без особых трудностей. Все сдали. Отчисленных естественно не было. Но и оценки в аттестате не всегда совпадали с желаемыми. Однако это не так сильно расстраивало молодежь, ведь впереди была такая незнакомая, такая манящая, такая интересная и притягивающая ВЗРОСЛАЯ жизнь! На нее было много надежд. Никто даже и не предполагал, что разочарований будет не меньше, чем побед. Все были молоды, полны сил и ожиданий!
  Отгуляв выпускные вечер, встретив восход солнца, а затем и прогуляв еще некоторое время после школы, молодежь двинулась поступать во все известные учебные заведения. В те времена, большинство ребят стремилось получить высшее образование. И при всем этом никак не расстраивалось, если это не получилось с первого раза. Был и второй, а иногда и третий раз! Но потихоньку все, кто желал поступить-поступали.
    В конце июля Степан получил в военкомате разнарядку и с документами поехал поступать в военное училище. Приехал он на место только через неделю. По дороге ничего особенного не произошло. Зайдя в ворота училища, найдя конкурсную комиссию, он сдал документы. Ему определили место жительства на время поступления. Вступительные экзамены начинались через три дня. В казарме, куда его определили на ночлег, было много народу. Все поступающие - а их сейчас звали незнакомым словом-АБИТУРИЕНТЫ-были разномастной толпой. И Степан особо ни с кем не сближаясь сидел и учил предметы, которые были определены как экзамены.
   Прошло три дня. Всех после завтрака собрали возле учебного корпуса и объявили, что в 10 утра будет первый экзамен. Им была математика. У Степана с этим предметом не было трудностей. Он решил практически все, за исключением маленького дополнительного задания, которое предложили сделать тем, кто считает себя очень сильным математиком. Потом через три дня объявили, что по результатам сдачи математики не допущены к сдаче экзаменов примерно 50 человек. И все не сдавшие, потянулись в штаб за проездными документами на поездку домой, откуда кто приехал. Степан сдал математику на четверку. Следующим был русский язык. Сочинение. Он и его сдал достаточно успешно получив твердую тройку, и, как сказала преподаватель русского языка, именно твердая тройка, потому как были сделаны ошибки при написании сочинения, которые она сочла фундаментальными. Не вложив в эти слова совершенно никаких доказательств. Степану этого было достаточно. И опять, через три дня в штаб потянулись те, кто не сдал теперь уже русский язык. В казарме стало значительно меньше людей.  Прошло еще четыре дня, и все сдавали физику. Степан ее сдал на пятерку и просто светился от радости. Вновь через несколько дней не сдавшие физику, опять потянулись в штаб за проездными документами. Казарма пустела на глазах. Оставался один экзамен и мандатная комиссия. Последним была физическая подготовка. Степану она далась очень легко. Сдав все упражнения, он спокойно пошел в казарму. Теперь нужно было пройти мандатную комиссию. О ней говорили таинственно и очень уважительно. Все, кто остались после экзаменов в списках с замиранием сердца ждали, когда объявят итоги. Практически 99 % абитуриентов прошли эту комиссию и были зачислены в училище на первый курс - курс «минусов». Так их называли из-за одной полоске под шевроном на рукаве шинели. После приказа о зачислении в училище, всем выдали форму и определили место постоянного проживания, кровать, подушку, матрас, одеяло, комплект белья и тумбочку на двоих. Началась учеба. Сначала был курс молодого бойца. Потом приняли присягу. С 1 сентября начались в полную силу занятия. Описывать все что происходило со Степаном в училище не имеет никакого смысла. Потому ли, наверное, что через эту учебу проходили тысячи молодых ребят, которые решили, что служба офицером в армии-это их призвание. Все долгое время обтирались, стремясь показать себя достойными мужиками. Каждый стремился к тому, чтобы его заметили, чтобы поставили в пример в учебе. Ведь от этого зависела возможность сходить в увольнение, в город.
 Так пролетели четыре года учебы. Пролетели, как один миг. Степан за это время возмужал, стал крепким и не смотря на свой небольшой рост, был достаточно сильным. Несколько раз выигрывал на соревнованиях по армреслингу, подтягиваниям и гирям. Учился средне. Отличником его нельзя было назвать даже потенциально. Он был обычным лентяем. Как он не хотел учиться в школе, так у него ничего не шло и в училище. Вот так, ни шатко-ни валко он практически закончил обучение. За всю учебу о нем сложилось стойкое мнение что у командиров, что у однокурсников, что Степан недалекий, трусливый, лицемерный курсант (что кстати было отражено в его первой офицерской характеристике), но при этом физически развит хорошо, любит командовать и обладает четким командным голосом. Друзей никаких он не обрел. Все время старался угождать сержантам и старшине из числа курсантов. За что был практически от всего отлучен. С ним никто не хотел контактировать-ни по учебным, ни по житейским вопросам. Одним словом-отщепенец. Порой казалось он был настолько противен всем, что, когда его положили в госпиталь с подозрением на аппендицит, даже старшина, которому он подобострастно лебезил и угождал, и тот сказал, что устал от него и даже обрадовался его отсутствию. Бывает же такое!
   Пришло время, когда молодые офицеры начали готовиться к выпускному. Стали собираться кучками и обсуждать, где будут отмечать выпуск. Степана, не допускали ни к каким обсуждениям и даже не предлагали сдавать деньги на кабак. Сначала его это забавляло, он думал, что таким образом с него хотят взять денег больше, чтобы погудеть за его счет. И все равно позовут, чтобы добить остаток. Но потом, когда до выпуска осталось три дня и все прекрасно знали, кто где гуляет после торжественного построения и вручения дипломов и предписаний, Степан начал нервничать. Как это так? Все о чем-то договариваются, сбрасываются на выпускной, строят планы, а он как бы и не существует ни для кого вовсе! Степан подошел к ротному, тот не стал его слушать, отправил к старшине, старшина послал его к комсоргу, тот его перенаправил еще к кому-то и все! Никто его никуда ни на какой банкет звать не собирался! Он отчетливо понял, что то событие, ради которого все учились четыре года и собираются отмечать выпуск, именно это событие пройдет без его участия! Обиды, злости и ненависти на своих одногруппников не было предела! Степан просто не знал как поступить. Его нигде не принимали. С ним просто никто не разговаривал. Его игнорировали.
    Настал день выпуска. Училище было полно народу. Приехали казалось со всей страны и мамы и папы, дедушки бабушки, внуки и внучки. Братья и сестры. Народу было столько, что яблоку негде упасть. К Степану не приехал и не пришел никто. Он стоял в строю, вместе со своими счастливыми одногруппниками и ……ненавидел весь свет. Он ненавидел это училище, ротного, начальника училища, комбата и вообще для него было противно все связанное с этим днем. Получив дипломы и пройдя последний раз торжественным маршем, молодые лейтенанты в окружении своих родных, близких, жен и девушек потянулись в казармы, для получения предписаний к новому месту службы, теперь уже в офицерском качестве. Степан вместе со всеми тоже пришел в казарму и, зайдя в канцелярию к командиру роты, получил предписание. Ему предстояло начинать служить в Северной Группе Войск - в Польше. Но даже отправка за границу, даже то, что многие и не мечтали там служить, а Степану повезло и он туда едет, даже это не подняло ему настроение. Он готов был орать от ненависти, от негодования. От того, что с ним несправедливо поступили. Он готов был раскаяться, просить прощения и ползать на коленях, лишь бы с ним так не поступали. Но все его просто игнорировали. Видимо опыт людей, полученный от общения с ним, явно пересилил желание все простить и в последний день повеселиться от души.  Степана просто переклинивало. Он метался в поисках выхода. Его мозг отчаянно работал. Так начинать свою офицерскую жизнь, так разбивать свои мечты о человеческую зависть, как он считал, и непорядочность… Это было выше его понимания. Раздосадованный и злой, как улей пчел, Степан ринулся в канцелярию ротного. Он не знал, что будет говорить, что будет делать, но положение дел, когда его просто одним взглядом, одним жестом просто вычеркнули из жизни, из тех четырех лет, что он провел здесь с этими людьми, его категорически не устраивало. День, когда он одел погоны, когда он может с уверенностью смотреть в будущее говоря себе-я сделал это. Мечта сбылась… Этот день просто перечеркнули, растоптали и слили в унитаз. А главное за что? Ну да были у Степана поступки, за которые ему перепадало от провинившихся однокурсников. Но все, что делал Степан, он оправдывал одним - заботой о своих товарищах. Ну кому было бы лучше, если бы он, будучи дневальным по роте, умолчал о самоволке Жени Кузьмина, который попросил на вечерней поверке крикнуть за него громкое «Я», чтобы не попасться с поличным? Кому? Да, Степан, как должностное лицо, смело вышел и сказал всем, не тихушничал, а открыто, как настоящий комсомолец, сказал, что Кузьмина нет и за него крикнул «Я», его лучший друг Мишка Лазарев. Степан это делал не из страха, не из мести, и не из какого-либо своего интереса, а как принципиальный курсант. Другое дело, что Женька Кузьмин был в учебе первым и не дал ему списать на контрольной по математике, и после этого Степан с гордым видом сдавая тетрадь подмигнул Женьке, что дескать учись лучше! А тот, вместо того, чтобы понять весь смысл намека и начать учиться лучше, просто отвесил «леща» Степану после контрольной. Да, тогда Степан, точно также принципиально, не боясь никого, пришел в преподавательскую и сказал преподу по математике, что Женька ничего не знает, и что если у него хоть что-то будет написано по контрольной, которую они только что сдали, то это будет явно списано! Но он же не таился ни перед кем…. И ему было совершенно непонятно выражение лица преподавателя, после сказанных им слов и непонятен его вопрос, зачем Степан рассказал об отсутствии знаний предмета ему, преподавателю? Что подвигло Степана вот так открыто прийти в кабинет и откровенно «настучать» на однокурсника? Степан не нашелся что ответить и буквально выбежал из преподавательской. Однако выйдя на улицу, он опять получил от однокурсников, за свою так называемую принципиальность. На этот раз его просто оттащили в туалет и сунули башкой в унитаз, предупредив, что еще один такой поступок и ему будет еще хуже…Одним словом-«отщепенец».
  Были конечно и откровенные поступки настоящего гада-предателя, когда пришедшего из увольнения Георгия Жвания, который встречался с девушкой, друзья в увольнении нагрузили несколькими бутылками домашнего вина, и тот, принеся это вино, хотел после отбоя поделиться с друзьями рюмкой хорошего вина. Но на его беду всю процедуру прятанья в тумбочки этих бутылок увидел Степан, который очень технично подвел старшину роты к разговору о том, что Жвания пьяный и принес в подразделение еще несколько бутылок «бормотухи», которую наверняка будут пить после отбоя. А завтра при подъеме, когда придет ротный, это все вскроется и старшина получит нагоняй за бесконтрольность! Ясное дело Степан попал в самое сердце старшине, целью жизни которого была одна лишь служба и ничего более! Заговор был раскрыт мгновенно. Старшина сразу нашел припрятанные бутылки, построил роту и принародно их разбил, заодно отметив благодарностью «за бдительность» Степана, который сначала был горд, что разрушил планы нарушителей, а потом понял, что такое открытое его поощрение старшиной после битья бутылок, вылезет для него боком! И не сделал ничего лучшего, как сразу после команды «разойдись» убежал за казарму и не спал до 2 часов ночи, боясь войти в помещение. Сослуживцы поняли, что имеют в лице Степана отъявленного стукача и карьериста и укоренившееся после этих случаев прозвище «отщепенец» прочно прилипло к нему до выпуска.  Случаев, такого открытого рвачества пятой точки с целью получения благодарностей по службе у Степана стало появляться все больше. И через некоторое время его принародно повысили в звании, присвоив очередное звание ефрейтор. В курсантской среде это всячески не поощрялось. Все время в спину отличному курсанту неслось-лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора! Отличный курсант ССаликаев, стал участником комсомольских собраний, на которых разбирали проступки его однокурсников, которые не блистали учебой и дисциплиной. Степан, по поручению комсорга, гневно клеймил своих товарищей и разносил в пух и прах их поведение. Преуспевал в этом деле так, что иногда ротный говорил ему на очередном собрании, чтобы Степан не очень усердствовал, ибо и с ним тоже может произойти подобное. В этих случаях, маленький ефрейтор обиженно умолкал и садился на свое место, поджав губы и смотря в пол.
   В армейском коллективе, такое поведение никогда не проходит незамеченным. Степана стали избегать, начался его откровенный террор и запугивание. Однажды в бане, при помывке, кто-то, воспользовавшись тем, что старшины в помывочном помещении не было, выключил свет и мигом, не сговариваясь, повалили голого Степана на пол и стали бить, кто чем и как смог. Получил он тогда, за свою «мнимую принципиальность» не кисло. Вся его физиономия и части тела неприкрытые им при избиении были разбиты, кровь хлестала из разбитого носа, рассеченной губы и брови. Все тело было в синяках.  Зашедший на шум в душевую старшина включил свет и обнаружил на полу лежащего маленького ефрейтора с побоями и кровавым месивом вместо лица, скрюченным и совершенно одним. Вся рота в это время уже помылась и весело смеясь покуривая и матерясь стояла на улице, в ожидании построения и движения на ужин. Потом было все. И разбирательство. И возбуждение уголовного дела. И расследование прокурора и т.д. Но виноватых так и не нашли. Никто не признался. Степан же вообще никого не видел и поэтому даже будучи очень принципиальным комсомольцем ни в кого пальцем ткнуть не мог. В тот момент, когда у него возникало желание показать пальцем на кого-либо, в эту минуту он натыкался на большое количество молчаливых взглядов с немыми вопросами, которые ему как бы кричали: «Что мало? Повторим? Или не понял еще?» Все дело закончилось тем, что случай массового избиения сослуживцами своего товарища стал потихонечку забываться, и в конце концов был благополучно спущен на тормозах. Ротному воткнули строгача, старшину разжаловали до старшего сержанта (не будем кривить душой - к величайшей радости всех курсантов) и жизнь покатилась дальше. И вы думаете Степан ССаликаев сделал какие-то выводы? Нет! Он стал более заносчивым. Стал на комсомольских собраниях откровенно провоцировать товарищей на скандалы и распри. В итоге дело дошло до того, что ротный стал теребить комбата, чтобы он перевел Степана в другую роту. Но командиры рот, которые узнали об этом открыто засопротивлялись и не дали добро на перевод. Комбат лишь развел руками. Вот с такими итогами Степан ССаликаев подошел к выпуску. Именно по этой причине «отщепенца» все просто игнорировали и ненавидели. Вся его «принципиальность» вылезла ему боком. Но характеристику ему дали отличную, хоть сейчас в Политбюро. К моменту выпуска Степан уже был членом КПСС и отличным принципиальным партийным товарищем! Он себе прокладывал дорогу в среду офицерства именно таким незамысловатым путем.
   Степан стоял на пороге ротной канцелярии и пытался зайти к ротному. Но он был не один. В канцелярии было людно. Стояли несколько бывших курсантов, а ныне выпустившихся молодых офицеров, взводные и еще какие-то гости. Степан не знал, как ему поступить. Неужто ротный, которому он так преданно помогал, которому он так верно служил, неужто он его не выслушает и не поможет? Увидев Степана, ротный, сидевший во главе стола, сказал, что все личные вопросы решаться будут послезавтра. Двери для всех открыты и можно приходить всем. Командир роты откровенно не захотел с ним говорить при всех. Но и отпускать своего помощника он тоже не хотел-кто его знает, что может натворить этот правдоруб. Ротный потихоньку удалил всех из канцелярии под разными предлогами и закрыв за последним дверь спросил: «Ну что тебе, ССаликаев?» Степан собрался с силами и выпалил свой головняк залпом, одновременно задав вопрос, «как быть?». Ротный, явно не хотевший, чтобы после выпуска, из-за этого фрукта, у него были еще какие-то занозы, сказал, что это даже хорошо, что Степана никуда не взяли, что ему нужно будет смотреть кто и как пьет на выпускном, какие будут вести речи и завтра после обеда, чтобы как штык был у него и доложил. За это ротный пообещал написать ему улучшенную характеристику.
     Степан вышел из канцелярии не солоно хлебавши. Ротный опять готов был бросить его под танки, но не помочь. Но делать было нечего. Куда деваться, Степан расстроенный пошел в казарму. Разделся и лег на кровать. Казарма была пустой. Время от времени забегали его сокурсники, которые что-то выкладывали из пакетов в тумбочки или же забирали. Степану хотелось от ненависти и тоски выть, орать, стрелять, крушить все вокруг.
  Солнце потихонечку уходило на покой, отдавая ночи свои права. Начали звенеть сверчки, полетели какие-то мухи и жуки… Степан лежал на кровати и думал. Он никак не мог взять в толк, почему к нему так относятся его однокурсники? Конечно он понимал, что никому не может нравиться его поведение и поступки, но ведь все это делалось только для ИХ БЛАГА, неужто они не понимают? Стемнело. Степан переоделся в гражданку и решил идти в город. Он прекрасно знал, где кто гуляет. Но появиться в этих местах без приглашения…Это было для него равносильно оскорблению! «Понаблюдаю со стороны», -  решил он, и сев в автобус доехал до ресторана, в котором гуляли его одногруппники. Выйдя на нужной остановке, Степан издалека увидел радующихся пьяных и счастливых лейтенантов. Они пили шампанское, смеялись, тискали своих и чужих подружек. Ну в общем, оттопыривались по полной. Один из них увидел Степана и, повернувшись к друзьям, крикнул: «Кто нас посетил! Товарищи офицеры, кто нас посетил! Вы только взгляните - отщепенец! Собственной персоной! Девочки, этот пи..орас постоянно стучал на нас и закладывал! Парни, а давайте его вываляем в говне!» Степан остановился, как вкопанный. То, что этот парень нес по-пьяни, было понятно, сказано просто так, для проформы, но услышав призыв, сокурсники угрожающе пошли в его сторону, держа в руках кто бутылку, кто фужер, один даже женскую шляпку. Степан дико, до дрожи в коленках испугался пьяных людей и побежал. Никогда в жизни он так не бегал. Сзади послышался свист, улюлюканье и крики. Прилетела, разбившись об асфальт, бутылка. Степан бежал. Звуки сзади потихоньку прекратились, и он остановился. Вот это выпускной! Он подумал, что надо просто уехать отсюда и забыть все, как страшный сон. Кое-как добравшись до училища, Степан собрал свои вещи и вызвал такси. Сев в машину, он поехал в аэропорт. На его счастье рейс на Москву был через 4 часа. Оформив документы, билет, и сев на чемодан, он стал ждать вылета.
   Описывать службу Степана ССаликаева в Польше и его командование взводом, смысла большого не имеет. Спросите почему? Видимо потому, что служба у него была примерно похожа на учебу. Служить он не хотел, а прислуживать и выступать на собраниях и конференциях, был готов хоть ночью. Замполиты и партработники души в нем не чаяли. Ну как можно ругать человека, который всю грязную политработу, которой были должны заниматься они, взял на себя. При этом забыв свой взвод окончательно. В его подразделении процветало пьянство и воровство. Проверкой, проведенной командиром роты, была установлена недостача бензина. Ну как же, бойцам ведь надо на что-то покупать водку, вот они и стали торговать бензином с пшеками. А те только радовались. Потом об этом прознал комбат. Но как только он стал разбираться в делах, тут же налетели парторги с замполитами и «отбили» Степу у комбата со словами, что это настоящий партиец и все, что у него произошло - досадное недоразумение. При этом Степану все равно пришлось выплачивать за разворованный бензин крупную сумму. Конечно ему такая служба была не по нраву. Еще с училища он четко понял, что в армии можно служить и не служа, а просто болтая красиво на собраниях и конференциях, ловко топя своих коллег по службе. Примерно так, как кричать – лови вора и при этом под шумок лезть в чужой карман!  В результате такого отношения к службе, командир части неоднократно пытался добиться от него выполнения его прямых служебных обязанностей, но Степан ничего не поняв накатал жалобу на командира, что тот зажимает критику и мешает молодому офицеру продвижению по службе. А потом начал еще на парткомиссии части критиковать командование за не чуткое отношение к молодым офицерам. Пришло время, командир получил разнарядку на молодых офицеров для отправки в Афганистан. И комбат ничего лучшего не придумал, как выдвинуть Степана на повышение, подальше от части, где для него все было родным и знакомым. Так скандалиста и сутяжника ССаликаева отправили на повышение в Афганистан. На должность ротного.  И как бы ни было страшно для Степана такое назначение, но тем не менее карьерист в нем не угасал. Он жаждал власти, жаждал повелевать, строить всех и упиваться этой возможностью! Он прекрасно понимал, что будучи офицером-автомобилистом, Афгана ему не миновать. И не стремился себя переубеждать, что все обойдется. Нет, не обойдется! И не обошлось. От прекрасно понимал, что это только дети генералов сидят в генеральских уже кабинетах и командуют, а ему, сыну обычного лесника, предстояло на пузе и чужих головах доказать, что он что-то значит, что он что-то может. И что его звездный час еще не пробил!
   С полученным направлением в 40 Армию, Степан приехал в Ташкент. Пробыв на пересылке несколько дней, из Ташкента он вылетел в Кабул.  На пересылке ему вручили новую бумагу, в которой было указано место службы - 59 БрМО, в/ч ***** .  Первой колонной из Теплого Стана (так наши окрестили место дислокации колонн в северной части Кабула) Степан двинулся в сторону Пули Хумри. Именно там была дислоцирована 59 БрМО. Степан очень ярко выделялся в своей парадной форме одежды на фоне пыльных застиранных «мабут» солдат и офицеров колонны. Он был как мишень! Вылезая на коротких остановках из машины, он все время получал в спину смешки от бывалых бойцов, что лейтенант приехал красотой своей покорить Афган. Конечно же это было для них смешно, а ему обидно! Но что поделать, полевую форму ему еще не выдали и приходилось все время прятаться в гуще серо-желтых «афганок» солдат. «Чтобы не подстрелили», так думал Степан. Перед поездкой в Пули Хумри, ему попался на пересылке пьяный прапор, который увидев его в красивой одежде, решил попугать молодого лейтенанта сказками про «духов», которые в колоннах выискивают молодых, вновь прибывших офицеров и стреляют им прямо в лоб, а потом за это получают до 10 тысяч баксов. Сказки эти прапор сочинил прямо здесь, не отходя от койки, на которой лежал на пересылке, увидев, как боязливо Степан озирается по сторонам в ожидании обстрела или чего-либо подобного. На предложение выпить, Степан ответил категорическим отказом, сказав, что хочет умереть трезвым! Чем вызвал непринужденный смех всех, кто был в палатке. Это же прибавило всем присутствующим возможности поглумиться над зеленым необстрелянным офицером. Напротив, Степану было не до смеха. Он думал, что все эти люди собрались здесь и заливают свой страх водкой, а ему как-то не очень хотелось, находясь на пересылке, быть убитым, даже ничего путевого и не сделав. Он все время представлял себя эдаким Ильей Муромцем, который приехал на Афганщину, усмирять американского супостата. Шутки шутками, но Степан никак не мог понять юмора своих, пусть и временных, но однополчан. Обработанному пропагандой парторгов с замполитами, ему представлялась обстановка военного времени, строгие взгляды офицеров, серьезные лица солдат и уж никогда он не мог себе, даже в страшном сне представить, что какой-то прапорюга, начнет над ним смеяться и унижать перед остальными! Все нутро Степана кипело в возмущении и желании сатисфакции. Он резко повернулся к уже засыпающему прапорщику и сказал, чтобы тот вел себя подобающе. Лицо пьяного прапора искривилось в ехидной улыбке, сон в его глазах пропал, и он на всю палатку, отчетливо, чтобы слышали все, спросил Степана: «Да ты никак служака? Ты, наверное, приехал сюда за орденами и званиями? Карьеру делать? Наверняка, уже себе планов напоЛионовских настроил? Генералом хочешь стать? Ну, тогда я за тебя спокоен! У нас таких приезжало много! Только это до первого обстрела! До того момента, когда ты в колонне обосравшись, будешь за колесом в пыли лежать и орать на своих бойцов, чтобы они тебя прикрывали!» Прапор смачно выругался и, сказав что-то матом, отвернулся от Степана. Такого поворота, Степан не мог себе даже представить. Как это, пьяный прапор разговаривает, да еще как разговаривает с ним - на равных! Но природное звериное чутье в эту секунду дало ему свисток, причем весьма сильно. Степан вдруг понял, что до Пули Хумри ему надо еще доехать. Ну а потом он рассчитается с этим наглецом! Он был очень злопамятным, очень! В сердцах Степан резко развернулся и вышел.  Он просто кипел! Да как он смеет, да что он себе позволяет! Приеду в часть, напишу рапорт и добьюсь увольнения этого хама из армии! Степан вышел. На улице было тепло. Не смотря на то что наступил вечер. Завтра в часть, подумал Степан. Вот я и на войне. Все, к чему он готовился, все свое до-афганское время, сейчас могло наступить уже завтра. И практика по вождению, и тактика, и все - все то, чему его учили и что он потом в Польше постигал со своими солдатами, все это - подготовка к чему-то важному, к тому, что в корне поменяет его жизнь, вот-вот наступит! Боялся ли он завтрашнего дня? Отчасти да! Он боялся не физического боя, не того, что будет завтра, а того, как он будет себя вести в экстремальной ситуации. Но отступать уже некуда, завтра в бой. Забегая вперед скажу, что ничего со Степаном по пути в Пули Хумри не произошло. Ничего не произошло, от слова совсем. Разве что он отсидел задницу в Камазе, и с непривычки замерз в кабине при подъеме на Саланг. Там было минус 25!  Но мысли эти, которые он «гонял» в голове перед своей первой колонной, они так и остались в его голове навсегда. Фактически, за всю свою службу, Степан под обстрел попал один раз, и то это были мины, выпущенные «духами», по уже прошедшей колонне, когда добить из автоматов они не могли, но попугать «шурави» своими минометами очень хотелось.
 Итак, Степан прибыл в часть, в Пули Хумри, в штаб бригады. Колонна пришла вечером, и он даже не знал куда ему идти. В Пулях темнело очень быстро и сразу становилось холодно. Местные, кто прослужил в этой дыре больше года, с юморком говорили, что здесь климат, как на Луне - ночью холодно, а днем жарко. Или приводили в пример танк с точно такими же характеристиками, только добавляли, что еще он стрелять может, если экипаж попросит! Дойдя до дежурного по бригаде, Степан представился и спросил, как ему действовать, он получил назначение в рембат. Дежурный по бригаде, капитан, с абсолютно лысой головой, с веселой фамилией Мурлык, дал Степану провожатым, посыльного по штабу. Посыльный оказался словоохотливым украинцем с фамилией Загорулько. Пока они шли до расположения рембата, Загорулько умудрился рассказать ему всю историю своей семьи. Про дедов – казаков и бабок - украинок. И все рассказы у него сводились лишь к одному - здесь очень жарко и пыльно. Но «духи» не балуют. До города далеко, а по горам мотаться, им видимо лень. Наконец они пришли в расположение рембата. Их встретил старший лейтенант Чигирь. (Впоследствии именно этот человек будет играть решающую роль в судьбе Степана!) Посыльный попрощался и ушел в штаб. Степан, как вновь прибывший был представлен Чигирем командиру части. Благо его палатка стояла бок-о-бок с палаткой дежурного по рембату. Комбат, услышав голоса на улице, через палатку крикнул Чигирю, чтобы он вел новенького к нему. Чигирь показал Степану на вход в палатку и зайдя туда, доложил командиру о прибытии нового офицера. Степан зашел следом и представился по полной форме. Комбат их встретил в тренировочных штанах и майке. Выслушав доклад дежурного он его отпустил, сказав, чтобы разбудил его в 5.30. Чигирь вышел из палатки командира. Степан, не привыкший к таким условиям, к такой странной встрече, когда разговариваешь полуофициально и при этом не теряешь никакого контроля, что перед тобой командир - терялся! Комбат предложил ему сесть на стул. Степан, который от нервотрепки всего дня все время потел и замерзал, сейчас вообще не знал, как себя вести. Сел на край стула и молчал в ожидании.
Комбат, Мазур Эдуард Валерианович, был человеком суровым. Он не терпел никакого панибратства, никаких послаблений, и не давал их ни себе, ни подчиненным. Для него служба в армии являлась своего рода идеалом правильной жизни, где все было построено по распорядку, по часам и как по нотам. Именно такого состояния он добивался на протяжении всей своей службы до Афгана, а потом и здесь, в рембате. Бойцы за глаза его звали «железным дровосеком» из сказки Волкова. Уж больно он напоминал всем, что он человек стальной и непоколебимый! Однако вид этого сидящего перед ним на стуле молодого растерянного офицера, маленького росточка, щупленького и боящегося поднять глаза и проронить хоть какое-то слово, вид Степана привел его в состояние жалости. Ему стало жаль этого птенца, на котором даже форма, сшитая на заказ и сидевшая, как влитая, никак не давала ему величия и стати. И этот взгляд - затравленный и опасливый…. Он все время ловил себя на мысли, что хочет подать этому мальчику руку и пожав ее сказать по-мужски: «Не ссы, пробьемся! Я тоже боюсь, но не показываю этого никому! И ты держись, парень!» Конечно же Эдуард Валерианович этого не сказал. Не мог он, да наверное и жалел бы об этом потом, если бы поддавшись секундному чувству, стал бы трясти руку этому парню. Не должен командир показывать свои эмоции, а тем более тем людям, которых он впоследствии может пожалеть. Не правильно это. Твердость, сила и справедливость. Вот на этих принципах и жил подполковник Мазур. Жил и служил уже 27 лет. Причем ни разу не усомнился. Ибо жизнь ему показала, что хоть малейшее отступление от любого из них, всегда тянет за собой перекосами все! Были в молодости у комбата «косяки», о которых он вспоминал очень неохотно.  И именно эти «косяки», научили его всегда твердо и неизменно добиваться своего, пользуясь принципами, которым научила его жизнь.
     Поговорив со Степаном и создав о нем впечатление, Мазур вновь вызвал дежурного по части и распорядился разместить вновь прибывшего в офицерской палатке, которая находилась с другой стороны от штаба. Чигирь показал место, где Степану предстояло служить, как минимум год, спать и коротать свободное время. Степан взял чемодан, сумку и стал располагаться на указанном месте. Какие мысли были в голове? Прежде всего, что ничего страшного и никаких пока волнений не предвиделось. Все, как обычно, только в поле. «Это мы уже проходили!» подумал Степан. «Посмотрим, что будет дальше». Но липкий страх, опасение и желание побыстрей убежать отсюда, никак не покидало его. Он все время думал о том, что не может быть вот так спокойно и вольготно житься на войне. Пусть рембат и не боевая часть, пусть и не ходят они в атаку, но ведь вокруг боевые действия, вокруг «духи» и это даже не требовало никаких доказательств! Он прекрасно видел заставы на дороге. Видел окровавленных бойцов на пересылке и возле госпиталя…. Ничего не могло его успокоить. Ничего! Степану было страшно. Он все время боялся слушать звуки вокруг. Боялся услышать чужую речь. Все время находился в состоянии полной готовности упасть в пыль и отстреливаться. Так прошло несколько минут. Степан разложил в тумбочку свои вещи и сел на кровать. Его ну никак не порадовало назначение в рембат. Здесь, буквально через забор от них, был фронт. Так он себе представлял их положение! Понятно, что он многого не знал, что все окружающее его было надежно защищено, что вокруг всего лагеря круглосуточно несли службу бойцы, которые прекрасно знали про «духов» и их повадки. Что вокруг было сплошное минное поле и карты этого поля были самым большим секретом. Да, это было. Но Степан этого не знал. Он был все еще под впечатлением встречи с комбатом и дежурным, который спокойно его привел в палатку и показал место, где он будет теперь жить. Степан был человеком весьма и весьма неглупым, и не думал оставаться здесь служить до замены. Ему, только что приехавшему на «ридну афганщину», уже требовалось двигаться по служебной лестнице. Он, еще не приняв роту, уже готов был командовать батальоном. Только в карьерном росте он видел возможность побыстрее переодеться из мятой афганки, пропитанной потом и пылью, а также разными неприятностями, связанными с полевой жизнью, в кресло с кондиционером и самое главное с безопасностью. С тем местом где не стреляют, где нет жары и болезней. Это стремление в общем-то не покидало его ни в Польше, ни ранее в училище, в котором он вынужден был наравне со всеми учиться быть военным.
   Утром на построении, Степан был представлен личному составу батальона. Комбат установил ему десять дней для приема дел и должности. Старый ротный, усатый и веселый Серега Пивоваров добродушно представился ему, сказав, что у него в роте все нормально, чтобы Степан не нервничал и он его по всем позициям просветит. После построения все пошли в парк рембата, по своим рабочим местам. Степан взял бумаги, взял книги учета и сев в канцелярии, начал изучать имущество роты. Ну не так он себе представлял службу здесь, не так. Ему все время казалось, что старый ротный его пытается обмануть. Добродушная улыбка, не сходившая с лица Пивоварова, все время сулила Степану какой-то подвох. Приехав с заграницы, он стремился уже не повторять ошибок, сделанных в Польше, когда ему пришлось платить за бойцов, за их пьянки и продажу казенного топлива. Сейчас - то уже такое не прокатит! Сейчас Степан уже точно знал, что раскидает все имущество по актам на взводных и старшину, а сам будет только контролировать.
Быстро накидав план приема, Степан пошел знакомиться в ЦРМку с имуществом роты. Подсчет прошел быстро и все практически совпало с книгами учета. Пивоваров был ротным опытным и все держал под своим неусыпным контролем. Прием длился уже почти 8 дней. За это время Степан по обвыкся. Уже свободно ориентировался на местности, легко находя столовую, штаб бригады и другие строения. Затем, приняв оружие, боеприпасы, технику, они решили к исходу восьмого дня, после обеда произвести осмотр и опрос личного состава, побеседовать со взводными, старшиной и начальниками складов - они были приписаны к его роте. Время позволяло побеседовать с каждым. Степан начал беседу со взводным первого взвода. Молоденький лейтенант Молоканов, зайдя в помещение представился, с порога заявив, что жалоб и претензий не имеет. Все его устраивает и вообще все хорошо. На вопрос о личном составе, Молоканов сказал, что все у него молодые, всех надо учить и потихонечку он со всем справится. Оказалось, что он с училищной скамьи, сразу написал рапорт и приехал после отпуска сразу в часть. Степан, послушав его, записав все интересное в свой блокнот, отпустил лейтенанта. А ведь мы с ним почти ровесники. Ну 3-4 года разницы, а он уже сам написал рапорт на войну! «Вот сумасшедший. Я бы в жизни никогда не писал! Меня - то явно из части выдавили все эти козлы! Ну ничего, я им покажу, как надо работать», - подумал Степан.
Следующим был лейтенант Паспелов. Прибыл из Германии, служил в Афгане уже год. До этого был в Кабуле. Командовал при штабе Армии подразделением, которое доставляло питьевую воду в штаб и на ТЗБ, хлебозавод, столовые. Прибыл он из Кабула со скандалом. Во время службы там, Паспелов был во время обстрела ранен и оказавшись экстренно в госпитале узнал, что еще подхватил гепатит. Больше того, пока он был в госпитале, в командирскую палатку, где он жил, попала мина и все имущество и учет сгорели. В это время он был в Союзе. Пока его ремонтировали, подразделением командовал сверхсрочник Петр Пападюк, который, как человек хитрый и предприимчивый, организовал торговлю водой, предназначенной  для штаба Армии, бензином и запчастями. При своем командире он это делать просто боялся. У них были неоднократные стычки, когда Пападюк пытался продать «духам» воду, бензин или какие-то запчасти. Паспелов ему стал просто непроходимой стеной в этом. А поскольку от взаимоотношений со своим командиром зависела дальнейшая служба Пападюка, тот понял, что при таком начальнике своем он, по-просту, не сможет воровать и наживаться. Попытки его стали происходить все реже и потом вовсе пропали. Так по крайней мере казалось Паспелову. Он просто перестал замечать у Пападюка стремление выехать в город и что-либо «толкнуть» афганцам. Конечно, это было не так. И взводный понимал, что от домашнего вора не убережешься, но Пападюк перестал вот так откровенно и нагло воровать, на глазах у всех. Одновременно с возвращением к «честной жизни» у него стала замечаться тяга к общению с начальством соседней части, на территории которой было расквартировано подразделение Паспелова. Нет-нет, да взгляд попадал на услужливо отданное воинское приветствие, в простонародье именуемое «честь», отданное командиру «одесского» автобата Марату Львовичу Ливину. Пападюк отдавая честь пригибался и начинал, как-то глупо улыбаться, подобострастно моргая глазами. А поскольку встречи эти носили частый характер, ведь на территории «одесситов» не было больше никаких подразделений, такое раболепное поведение со стороны Пападюка, было замечено комбатом Ливиным.  Однозначно и то, что, будучи замеченным, Пападюк стремился не к улучшению службы или переводу в стан «одесситов». Его мечтой было вернуться на позиции маленького царька в подразделении Паспелова. Когда он занимается своими делами, и никто ему не мешает. 
Марат Ливин, до своего появления на территории 40 Армии, был сначала замполитом  батальона, который все время находился в поисках неблагонадежных военнослужащих. Ему все время мерещились происки иностранных разведок. И, считая себя настоящим коммунистом, подчиняясь исключительно воле партии, Марат всегда честно и добросовестно докладывал в политотдел части обо всех ошибках своего командира. Не забывая при этом сдобрить свои доклады, щепоткой маленькой пикантной лжи о моральном облике, о стремлении командира к сладкой западной жизни и т.п. В это стремление, Ливин закладывал свою зависть и ненависть к людям более деятельным и честным. Тем, кто мешал, по его мнению, ему двигаться по службе. В те времена замполиты имели большой вес в армии и к ним прислушивались при назначении офицеров на должности. Они были своего рода комиссарами, проводниками линии партии в армии. Во что это все выливалось, было понятно всем. Вместо того, чтобы заниматься обучением молодых солдат, прививать им любовь к службе, стремление к беззаветной преданности Родине, замполиты, парторги, освобожденные секретари комсомольских организаций частей, становились эдаким противовесом командирам всех уровней. А поскольку все их обязанности сводились к одному-любить партию, быть проводником ее интересов и решений, большинство этих «политрабов», как их презрительно звали в войсках офицеры, становились рассадниками и фактически проводниками того, с чем они боролись. То есть в списках первыми на повышение, стояли замполиты, парторги и пр. почему? Потому что любой нормальный командир не потерпит у себя за спиной постоянно орущего и во все влезающего замполита, который своими придирками и наставлениями, попросту мешает работать, учить людей. Но практика такова, что ругать замполитов было не за что. Они ни за что не отвечали! Это были просто соглядатаи командиров рот, батальонов, полков. Со своей структурой и подчиненностью. Принцип власти - «разделяй и властвуй» был в действии. Но при назначении какого-нибудь «политраба» на повышение, как ни странно, учитывалось мнение его непосредственного командира. Это были в основном консультационные пожелания, но они в обязательном порядке оформлялись, как командирская воля в продвижении по службе своего «комиссара». Теперь, если проанализировать, сколько и куда было продвинуто в армии вот таких вот Маратов Ливиных, на высокие посты, можно понять, что в армии было искусственно созданное постоянное противостояние командиров с «политрабами». Но потолок в продвижении службы по линии «политрабов» все-таки существовал и их должностей было значительно меньше, чем обычных строевых командиров. И упираясь в такой потолок, любой «политраб», как бы ему ни хотелось продолжать служить, ни за что не отвечая, все равно должен был переходить на строевую службу, становясь теперь уже командиром. То есть эта перелицовка, переобувка, была запланирована свыше, всеми воинскими уставами и приказами. Таким образом, армия получала очень часто не специалистов и мастеров своего дела, не танкистов, пехотинцев и саперов, а умеющих красиво поболтать и поумничать служащих разговорного жанра. Циничных, жадных и завистливых, ничего не умеющих, кроме как создавать интриги, да подъедать всех вокруг, словно крыса у которой чешутся зубы. Авторитетом эта публика не пользовалась никаким, но полномочий властных было хоть отбавляй. Вот так в армию, в строевые части, в не очень большом количестве, примерно на треть, пробирались не очень трудолюбивые и работящие, но постоянно алчущие чинов и званий, всем недовольные «политрабы». Именно они составляли костяк, опору власти коммунистов в войсках. Порой эти люди являли собой примеры настоящего служения Родине, порой они даже совершали подвиги, но их количество было настолько мало, что для поднятия духа у настоящих героев они мало подходили как хороший пример. К чему я это все рассказываю? А к тому, что Марат Ливин, как уже было написано выше, был из таких «политрабов». Благополучно сожрав доносами в политотдел и особый отдел своего комбата, Маратик сам стал комбатом и был отправлен в Афганистан, в 40 армию, на повышение в Кабул уже КОМАНДОВАТЬ батальоном. Там их звали «одесситами». Одесситами они звались потому, что прибыли из Одесского Военного Округа. Это была сборная солянка, всего сброда солдат, офицеров и прапорщиков со всего Округа. Почему именно солянка и сброда? Да это же очень просто. Командирам частей приходила разнарядка, чтобы выделить, предположим, двух прапорщиков, десять солдат и пять офицеров для формирования сборного батальона в командировку (такое в Советской Армии часто практиковалось - например на уборку урожая - «на целину»). Получив приказ, командир вынужден его выполнить. Кого он в первую очередь отправит в таком случае? Отличников, тех кто ему помогает брать награды и переходящие знамена в соцсоревновании? И останется с алкашами и гуляками за госсчет? А в солдатской среде с отморозками и придурками - националистами? Но тогда все его заслуги просто исчезнут. Алкаши и гуляки не способны давать результатов стрельбы и отличных показателей в марш - бросках! Исходя из такой логики, все командиры в такие сборные роты и батальоны отправляют весь «цвет» своих частей. «Лучших из лучших»! Но об этом пишутся только доклады и характеристики этих героев. Нет ничего проще написать отъявленному пьянице и дебоширу, который на службе косячит, а дома колотит свою семью по-пьяни - отличную характеристику. Ответственности-то все равно никакой! И как бы давая этому шлаку, вновь обрести свое доброе имя, отправляет его на повышение в такой вот сборный батальон. Со словами умиления и напутствия, утирая скупую мужскую командирскую слезу - слава богу, что избавился и служи по-новому, может не все потеряно. А потом этот вот «отличник» (а по сути негодяй и пьяница) попадает под начало таких «профи», как Марат Ливин (интриганов, лодырей, жалобщиков и стукачей) и начинает служить уже во вновь сформированном сборном батальоне - ПО НОВОМУ, начиная свою службу с чистого листа. Ну как же, характеристика отличная. Командир, не зная его думает, что в его распоряжение прибыл специалист экстра класса ну и т.д. Понимаете, что потом следует после управления такими командирами в Афгане? Правильно! Правильно! Льется кровь! Гибнут мальчишки-солдаты, гибнут сами эти прописные отличники-командиры. А во главе батальона стоит Марат Львович Ливин-комбат. А в прошлом замполит без определенного места в армии. Обычный глупый, лживый, алчный, перевертыш, жлоб-карьерист и лицемерный интриган. Если строевой офицер, в момент назначения его на должность комбата, уже имеет и знания, и опыт, пользуется авторитетом у командиров свыше и у подчиненных. То лица, прибывшие, на такие должности с политических должностей, пользовались авторитетом лишь в особых отделах и то лишь потому, что могли обладать информацией, которую от «особистов» иногда скрывали. Ни о каких знаниях тактики и стратегии, ближнего и дальнего боя, разведки и анализа ее результатов с Маратом говорить не приходилось. Этот, с позволения сказать, офицер, мог отлично рассказать и даже воочию изобразить, интригу с женой начсклада, или начклуба. Но знаний, необходимых для командования батальоном у него не было, от слова совсем. Да и откуда они могли взяться? Ведь будучи замполитом, он никак не собирался быть командиром батальона. Ему в полной мере нравилась работа замполита. Он просто не мог себя представить марширующим на плацу, во главе колонны батальона. Его большущий живот не давал ему возможности просто правильно поднять ногу в марше, не говоря уже о печатании строевого шага. Во время всех праздничных прохождений, комбат, (на которого он так усиленно строчил доносы и жалобы) понимал, что Марат своим «поповским» пузом, может лишь испортить правильное и четкое движение колонны батальона. И поэтому всегда отправлял его от строя, перед прохождением в курилку. А Маратик и не сопротивлялся! Он даже находил в этом элемент некоей элитарности, говоря всем своим знакомым, что в его возрасте, в строю ходить уже грех. За такими как он, уже «Чайка» подъезжать должна. Друзья его, такие же замполиты, где-то даже завидовали этому. Но поделать ничего не могли. Их комбаты гоняли на равных со своими офицерами.
А с молодым лейтенантом Паспеловым у него, как-то совсем, не заладилось, с самого начала. Как-то утром, тот выгонял машины из парка (напомню, подразделение Паспелова лишь территориально находилось на земле одесского батальона. Ни в подчинении, ни в зависимости от одесситов, Паспелов и его солдаты не были. Они оперативно подчинялись Штабу Армии, Марат Львович, видя эту картину, пришел покомандовать. Выглядело это очень нелепо. На пропускном пункте стоял офицер и, размахивая руками, направлял машины на выход из парка. Но все машины, которыми он пытался регулировать, ехали в совершенно другую сторону. Ливин подбежал к лейтенанту и с криками и матом набросился на него, вопрошая, почему его подчиненные не слушаются комбата. Паспелов сначала помолчал, а потом ответил спокойно, что они знают куда и как ехать и совершенно не нуждаются в дополнительных командах. Это было действительно так. Состав колонны по подвозу воды, был сформирован давно, все бойцы знали свои позывные, места в колонне и им даже команды Паспелова не нужны были. Они, как хорошие цирковые пони, знали куда и как поставить машины и, забрав автомат, двинуться на построение.
   Естественно, Марату не понравился такой ответ. И хотя Паспелов ответил ему вежливо, корректно, без мата и не крича, ответ его прозвучал твердо и не допускал вообще никакого двоякого толкования. Марата это просто взбесило. Он не мог себе представить, как этот сопливый лейтенантишка, может с ним так говорить! «Да как он посмел! Я здесь хозяин, а он на моей земле командует своими водовозами!»  Паспелов же, не стал дожидаться, когда комбат набушуется и успокоится, спокойно ушел к своим солдатам для инструктажа и начала движения. В лагере остался только его помощник, сверхсрочник-старшина Пападюк, который отлично видел и слышал весь конфликт от начала и до конца. Лейтенанту было даже трудно представить, как этот конфликт, который спровоцировал сам Ливин, отразится на его судьбе в дальнейшем. Но об этом позже. Марат Львович был человеком очень злопамятным и фанатично мстительным. Его не могло устроить вот такое, по его мнению, хамское проявление самостоятельности, со стороны Паспелова. Но сделать он ему ничего не мог. У него не было даже возможности, проявить интерес к службе лейтенанта - они нигде и никак не пересекались. У того были свои командиры, у Марата свои. Больше того, если бы Паспелов был более изощренным и интриганистым, то он еще мог насолить Ливину по службе, т.к. в силу своей работы постоянно бывал в штабе армии и, как слышал Ливин, имел огромный авторитет среди начальников. Хотя откуда и какой, к черту, авторитет мог быть у этого лейтенанта? Марат Львович не понимал. Но, тем не менее, натура «политраба» в нем не засыпала. В его понимании, если тебя никто не боится, если никто при твоем появлении не ожидает от тебя какой-нибудь подлянки-значит просто не уважают! Не считают за начальника! Это была психология настоящего замполита. Он до сих пор, даже перейдя на должность комбата, даже приехав в Афганистан, даже здесь не понимал, что уважать могут просто за то, что ты дал солдату глоток воды из своей фляги. Разрешил ему ехать в колонне не в сапогах или берцах, а в кроссовках потому, что тот натер ногу. Что ты можешь быстрее его собрать автомат, или снарядить рожок автомата или на привале вместе с бойцами залезть по пояс под родниковую воду и при этом не оскорбляться, если кто-то из них в шутку брызнет на тебя водой. Все это было Марату совершенно незнакомо. Придя в армию в должности замполита роты, он вопреки должностным инструкциям просто отгородился от своих подчиненных. Что в принципе и стало, как ни странно, причиной его повышения. В один из дней молодой солдат его роты, не выдержав издевательств дедов-ингушей дал деру с автоматом с поста. Бойца поймали, дали ему год «дизеля» (так в армии зовется армейская тюрьма-дисциплинарный батальон), но когда начались разборки и приехали начальники из Округа, Маратик ничего лучшего не придумал, как написать донос на своего ротного и залег в госпиталь с диагнозом «межреберная невралгия». Проверяющие потребовали документацию замполита, но там все было красиво и умно написано. Докопаться до него никто не смог. А может и не хотел. Пошевелили бумажками, подвигали страничками липовых бесед, сделали умные лица и ….. забыли про Марата, переключив всю силу политического удара, на ротного. Ротного понизили, сняли звездочку, а Маратик как-то проскочил даже без выговора. Но комбат его, увидев такую служебную хитрость понял, что от Ливина прока не будет и…. отправил его на повышение. Этот опыт еще больше укрепил Марата Львовича во мнении, что подставить ножку своему товарищу, какой бы он ни был, хороший командир или надежный друг, обложившись бумажками, было гораздо проще, чем тянуть лямку замполита и влезать во все трудности солдатского быта. Тем более Маратик и не ждал, что долго будет замполитом роты. И вот теперь ему предстояло поставить на место этого лейтенанта, который, по его мнению, оскорбил его. Но как? У них кроме территориального сожительства, не было ничего общего, да и виделись они раз в сто лет. Их отношения можно было бы определить, как «здрасьте-здрасьте», как никого ни к чему не обязывающие! И если бы не политрабское прошлое Ливина, ничего бы и не произошло. На месте любого УМНОГО комбата, с соседями лучше дружить, чем вот так себя «ставить»!
   И здесь ему на глаза попался помощник Паспелова, который уже не первый день постоянно терся возле его кабинета и все время подобострастно заглядывая Марату в глаза, приветствовал его, как бы говоря «ну обрати же на меня свое внимание, посмотри, я здесь, я могу тебе быть полезным!». Марат Львович огляделся и да, так и есть, Пападюк опять стоял вблизи него, как шакал Табаки, боясь приблизиться к Шер-Хану. Марат повернулся в пол оборота и крикнул ему, «Пападюк, ну-ка иди сюда.» Тот, как будто только этого и ждал, мигом бросился к комбату, на ходу поправляя панаму и ремень. Подбежал, доложился и замер. Марат стал откровенно рассматривать этого сверхсрочника. Хитрые, лживые, маслянистые, глубоко посаженные и близко сидящие между собой, черные глаза, сдвинутые к переносице брови. Далеко над глазами нависающие надбровные дуги и скошенный лоб придавали Пападюку, выражение гончей собаки. К этому прибавить все время рыскающий и неустойчивый льстивый взгляд, влажные губы, которые Пападюк все время облизывал, обнажая гнилые, редкие, желтые прокуренные зубы. И плюс еще нездоровое и тяжелое дыхание, как будто он пробежал три километра, все это придавало виду Пападюка, какой-то мрачный, шелудивый и неприятный оттенок. Марат, даже поежился мысленно от того, с какими ему приходится общаться экземплярами. Будучи лощеным, полным жизни и здоровья толстяком, человеком-барином, Марат открыто презирал таких людей, как Пападюк. Он считал их отбросами и соответственно себя с ними вел. Но сейчас он был, как ни странно зависим от Пападюка. Зависим в стремлении отомстить, наказать, покарать лейтенанта, к которому и у Пападюка, по всей видимости, тоже были свои вопросы и свои претензии.
  Комбат протянул руку и сказал: «Ну, здорово, служивый! Как жизнь, как дела, что новенького? Слыхал, как твой начальничек раскомандовался?» Пападюк четко ответил «Так точно» и опять замер в почтительном молчании, слегка согнувшись, будто в поклоне.
Ливин подумал, «а не глупый парень-то! Противный, скользкий, подлый, судя по всему-а не глупый»
- Как думаешь служить дальше?
Пападюк стоял, немного помявшись, не знал, что ответить. Паспелов ему характеристику хорошую не даст, это как пить дать. Упертый сволочь. Сказал, если не изменишь отношение к службе, вообще уволю. Вопрос комбата так и сквозил ответом, что дескать ,  - я готов служить, но не дают, ну и все такое. Но Пападюк в армии был уже не один год и прекрасно понимал, что Ливину плевать, как он собирается служить дальше. Ливину вообще не было ничего интересно, кроме ЕГО мыслей, кроме ЕГО - Ливина дел. И что бы ни ответил в данную секунду Пападюк, он не принял бы вообще за ответ. Это было своего рода бескровной дуэлью, без печального итога - кто кого пересмотрит, передумает, чтобы в итоге выудить чужой интерес. У Пети тоже не было интереса, вот так с первого же вопроса комбата, высказывать свою заинтересованность в разговоре. Пусть раскроется, пусть скажет, что ему надо и уже потом я, подумав, отвечу, смогу ли я ему чем-то помочь, но с моим интересом.
- Да чего же думать, дни службы идут. Планомерно двигаюсь к замене. Осталось полгода, почти. И все потом, домой.
-А ты откуда?
-С Карпат. Западный украинец, я.
 Ливин ненадолго задумался. Можно ли вообще этому хлопцу доверять. Вот так посоветуешься с ним, а он пойдет и начальству застучит, будешь потом отмываться, не отобьешься… Марат, даже подлянки, даже подставы привык делать так, чтобы никто не мог докопаться до истинной причины его интереса. Еще с замполитовских времен, он приучил себя обставлять любые делишки (а он занимался исключительно мелкими интригами, не считая службы, которая в силу ее беспросветности и прямолинейной неизменности, была ему порой, просто ненавистна), чтобы в его игру играли совершенно чужие и не причастные к делу люди. Про это он любил говорить - игра «в темную». Для него участники интриги были, как фигуры на шахматной доске и он, по своей замполитской натуре, был шахматистом, только хитрым, коварным, и изощренным. И кто мог знать, играя невольно в Маратовы шахматы, что армия, своим бытом, своими устоями, обыденностью и в то же время опытом и повседневной смекалкой, чему-нибудь могла научить еще кого-то из участников этих шахматных баталий? Поэтому Ливин старался продумывать все партии до конца, до всех малейших деталей, поворотиков и нюансов. И, если в среде офицеров, не только политработников, но и строевых, были достойные противники его интриг, переложенных на шахматную идеологию, с которыми и биться было приятно и утомительно, но и выигрывать эти бои было, помимо почета еще и радостно, то в случае с Пападюком, этот вариант ему казался совершенно простым. Ну что может этот простой западенец сделать против него? Что он будет сидеть и анализировать каждый ход в этой простейшей партии? Да ну нет! Не так ему интересна эта служба. Не так ему нужен Ливин! Забегая вперед, скажу, что Маратик, так поднаторевший на интригах с офицерами и их женами, так себя переоценил, что просто проморгал обычную и совершенно незамысловатую «подставу» Пети Пападюка. Вот уж коса на камень… Петя уже после начала разговора понял, что комбат преследует, какие-то свои, ему одному понятные цели, и Петя в его схеме будет лишь орудием, тараном, молотком, ломиком. Но он никак не хотел быть эдаким попкой-дураком, которым попользовались и бросили. И потом у него были свои планы! Он, ну никак не собирался через полгода уезжать из Афгана, голым и босым. Конечно Паспелов ему перекрыл кислород и полностью исключил выезд в город, но у него ведь были друзья солдаты, которых он в свое время отмазывал от особого отдела по наркоте и оружию… (не надо думать, что Пападюк был продуманный, как Штирлиц и заготавливал впрок себе друзей! По наркоте он отмазал бойца, у которого нашли остатки конопли в подсумке из под магазинов и старшина сказал, что этот подсумок был им взят в общей массе у старшины батальона, который уехал уже в Союз, на место которого приехали «одесситы», а оружие… Это вообще была потешная история, когда его земляка Мишку Масалыгу, особист при очередном «шмоне», застал рубящим старые армейские кровати клинком, который они выменяли в городе на полтонны воды. Клинок оказался из дамасской стали и рубил не тупясь всё, куда применялся. Мишка где-то его наточил и решил попробовать, как будет рубиться….. кроватная грядушка. Проходивший мимо палатки особист застал его за этим занятием. Тогда Пападюк, желая помочь земляку сказал, что клинок он нашел на территории парка в пыли, без рукоятки и весь ржавый и решил сделать из него пару кухонных ножей и отдать на кухню. Особист клинок забрал, обещав составить документы об изъятии и потом об этом просто забыл! Вот и все «рычаги», которыми старшина мог воспользоваться. Но тем не менее ему очень не хотелось, даже оставшиеся до замены пол года, сидеть здесь, как в клетке и озираясь вокруг, хватать с чужих рук подачки. Да и те, кто ему эти подачки кидал, стали себя вести уже более нахально. Даже Мишка, которого он считай из-под статьи вытащил, и тот стал огрызаться и говорить, что мол хватит его доить…
  Марат Львович встрепенулся, будто из забытья и вновь стал расспрашивать старшину про службу, про дом, про жену, которой еще не было. Вообще про всё. Это был разговор обо всём и ни о чём. Потом в середине беседы на благостной ноте, взял и спросил, что старшина думает про своего командира, лейтенанта Паспелова. Пападюк уже был готов признаться Ливину, что не дает покоя ему этот лейтенант, что вся служба у него превратилась буквально в заточение, но…. Здесь уместен был вопрос, а зачем Марат Львович так интересуется мнением его, какого-то сверхсрочника, о его командире? Зачем? Что стоит, за этим вопросом? Петя прекрасно понимал зачем, почему и вообще, о чем разговор, но не видел своей пользы от этого? А будучи очень алчным и корыстным человеком, он всегда ставил свои интересы перед интересами других. Так было и в этом случае. Пападюк ответил, что никак не относится и служит в армии, как все. Но сказал это с такой емкой недосказаностью, что Марат Львович сразу понял, что старшина говорит так, чтобы потянуть время и получше вытянуть информацию про интерес Ливина. «Ах ты какой засранец, - подумал комбат, - Играть со мной вздумал?», но тут же сам себя и осадил. Построить этого «сверчка» (сверхсрочника) он мог бы в один миг, но тогда полностью потерял бы в его лице единственную нить, по которой он мог добиться отмщения. Марат улыбнулся и сказал старшине, чтобы тот не напрягался и не думал ни о чем плохом. Просто он хочет получше взаимодействовать с его командиром и ищет для этого точки соприкосновения и не находит.  Такая перемена в словах Ливина отпугнула Петю. Едва забрезжившая надежда с помощью Ливина избавиться от ненавистного лейтенанта, начала таять на глазах. Неужто все, прощай Афган, прощай подарки и выезды в город…. И здесь Петя попал в хитро поставленный силок комбата. Тот, переведя разговор на другую тему, просто ждал, когда старшину, как перезревшее яблоко прорвет. И так оно и случилось. Петя вдруг резко покраснел, вспотел и начал сбивчиво, но вполне твердо жаловаться на Паспелова. Говорить, что тот живет сам не зная на что, что его не интересует ни побочный доход, ни развлечения, ни алкоголь. Что после его прихода всем «левым» поездкам с водой был поставлен конец и вся его жизнь превратилась в сущий ад. Марат Львович, был на седьмом небе. Помимо того, что он узнал много нового про этого противного лейтенанта, он еще получил добровольного стукача, того, кто будет не за страх, а на совесть рассказывать ему, Марату Ливину про то, что творится у него под боком. Что ж можно было поставить себе жирную пятерку за сегодняшний день. Ай, да Маратик! Ай, да сукин сын! Так у Пушкина, кажется было?
 Комбат очень спокойно выслушал монолог Пападюка и когда фонтан его ненависти иссяк, коротко бросил ему: «Будешь рассказывать о каждом шаге Паспелова - помогу остаться и служить…» Вот так, благодаря обычной интриге, обычной закулисной борьбе, была разыграна чужая жизнь. Ливин конечно же не собирался никак помогать старшине. Зачем ему этот неприятный западенец? Он вообще никогда и никому просто так не помогал! Но использовать его надо по полной. Сути разговора с ним, не знал никто и в любом случае им надо будет стремиться, чтобы убрать Паспелова, а поставить кого-то из своих, из покладистых. Оставалось дело за малым-начинать готовить почву под Паспелова, чтобы подставить или убрать с позором. Просто так на добровольный уход ненавистного лейтёхи ,ни тот, ни другой не согласились бы. Только «с мясом», только с полной победой над ним!
  Ливин все время ждал повода, чтобы поставить подножку молодому лейтенанту. Это начинало его все больше злить. Не было ни одного повода, чтобы призвать сюда командование Паспелова и наотмашь, при всех дать ему оплеуху. В батальоне, которым командовал Ливин уже даже посмеивались над комбатом, который никак не мог согнуть в бараний рог, какого-то сраного лейтенанта. А от старшины, не было никакой информации. Он при встречах стыдливо прятал глаза и разводил руками. Марат даже думал о том, уж не сдал ли Пападюк его Паспелову. И невелика он был птица, этот лейтенант, но репутационные потери, все время выбивали Марата Львовича с седла. Как настоящий замполит, он понимал, что весь батальон уже смотрит на него с укором, как это, целого комбата Ливина, какой-то лейтенантишка уделал! Причем не хамил, корректно так, и с удовольствием для всех, размазал своим поведением! Конечно же Марат понимал, что его в батальоне не любят. Ну не был он отцом –командиром, готовым сделать для обычного солдата, какое-то исключение, посидеть с ним в курилке, поболтать за жизнь или поиграть на гитаре, да спеть под вечернюю зорьку. Не любили его за высокомерие и чванство. Ливин считал всех, даже своих заместителей, людьми третьего сорта. И это пренебрежение и презрение выражалось у него во всем: во взгляде, в речи, в поступках! Он просто презирал всех своих подчиненных. И те, видя такое отношение к себе, платили ему тем же. Причем саму эту ненависть они проявить не могли, но всячески поддерживали в не знающих Ливина людях, пренебрежительное к нему отношение. Конечно же никто не мог и предположить, что случай с соседом по парку и расположению, с Паспеловым и его людьми, так крепко засядут в голове Ливина, чтобы быть до маниакальности, преданным этой злобе. Комбат стал, как больной, узнавать о каждом шаге лейтенанта, стал назначать в ночные дежурства только своих проверенных людей в надежде, что хоть кто-то сольет ему информацию про лейтёху. Но тот, будто предупрежденный жил и служил ничем себя не выдавая.
     Так прошло чуть больше двух месяцев. На одном из совещаний к комбату подошел Пападюк и попросив отойти в сторонку с заговорщическим видом, почти шепотом сказал, что у Паспелова появилась баба. Что он вечерами ездит к ней наверх, в модуля ТЗБ. Баба работает на кухне. Когда уедет в очередной раз, старшина пообещал сообщить. Прошло еще два дня. Пападюк прислал посыльного, как они и условились, посыльный передал для комбата чистый бланк командировочного предписания. Ливин понял, что Паспелова нет в расположении и решил нагрянуть в парк, с инспекцией. Конечно это было безумием, ходить вечером по открытому парку и смотреть на чужие машины. Причем совершенно, со стороны, это выглядело именно так, бесцельно. Марат ходил между водовозками и думал. Ну и что? Ну нет его в палатке! И что? Ушел в баню. Ушел в штаб, просто решил погулять. Какой в этом криминал-то? Как его отсутствие привязать к желанию комбата с ним расправиться? Ладно бы начался обстрел и во время обстрела командира не было бы на месте и технику бы подожгли, люди бы пострадали, а так? Херня все это! Марат покрутился еще некоторое время возле машин и пошел в гору. Уже на выходе из парка его окликнули. Он в темноте не видел, было далеко. Подошел поближе и понял всю нелепость своего положения. Перед ним, на входе в парк стоял лейтенант. Он смотрел на него и как бы вопрошал, ну что ты тут лазишь, комбат? Чего тебе надо от меня? Но вслух он спросил, может чем-то помочь командиру. Есть какие-то вопросы? Причем тон был обычный, не вызывающий. И даже, какой-то сонный. Марат стал злиться на самого себя. «Дурак какой, а?! Повелся на провокацию Пападюка. Сам полез в парк. Что теперь подумает этот сопляк?» «Ничего, ничего» -комбат ответил Паспелову и пошел в свою палатку. Часовой на посту прекрасно видел и комбата, и лейтенанта, но ничего не стал делать, хотя оба были в зоне его охраны.
   Для Паспелова путешествие Ливина по его площадке ночью, было плохим знаком. Значит, не успокоился комбат. Он прекрасно понимал, что Ливин просто так не простит его поведения в парке. В армейской среде не принято сильно доверять замполитам. А здесь еще и бывшим, а теперь комбатам! Лейтенант понял, что его сдают по каждому пустяку, когда стал обнаруживать постоянный бардак на столе, в командирской палатке. А тут еще один из бойцов, когда пришли с ужина, не зная, что лейтенант не ужинал и был в своей палатке, прямо возле окна, кому-то сказал: «Лейтеха сегодня уйдет к своей бабе, а мы шаропчику хапнем. Я припас». Паспелов понял, что сегодня ему к Любе не идти. Несколько дней назад он очень близко познакомился с девушкой из столовой, которая ему приглянулась. 0ни стали встречаться и виделись уже почти каждый день и даже со временем каждую ночь. Дело молодое…. Сегодня намечается пьянка и надо это дело предупредить. Потихоньку выглянув из окошка, лейтенант увидел, как Пападюк дает какую-то бумажку посыльному и шепотом говорит, чтобы тот быстро отнес ее в батальон.  Это становилось интересным. Лейтенант понял, что его ухода ждут с нетерпением. Много размышлять не приходилось. Если все знают о его отсутствии, если за его спиной между собой говорят, что сегодня напьются, а перед этим были замечены движения в его палатке и Пападюк, которому он перекрыл все возможности воровать воду и бензин, что-то передает через посыльного в батальон, который дружественным явно не назовешь - значит жди провокации, а за ней беду. Ну пусть не провокацию, а скорей то, что недруги воспользуются тем, что Паспелова не будет на месте, и значит бойцы напьются, это сразу станет известно комбату. Ну, а тот уж не упустит пнуть его побольнее. Не упустит увидеть у меня соломинку в глазу, не замечая у себя бревна. Лейтенанту сразу на память пришелся случай, когда батальон Ливина, только пришедший из Союза колонной, построенный в парке, облетела новость, что комендачи (так звали комендантские подразделения ) на трассе приняли и раскрутили нескольких бойцов батальона, когда те меняли солярку на героин. Ливина поставили в известность в самую последнюю очередь, прямо по прибытии в Кабул. Лейтенант прекрасно знал, что это одна из вполне официальных подстав комендачей, когда они, плотно общаясь с местными в заранее согласованном месте, организовывают провокацию с бойцами, а если повезет с офицерами или прапорами по «контрольной закупке» чарса (наркотика), водки или еще чего-то. Закупка должна обязательно быть с применением обмена или продажи топлива, масла, тушенки, боеприпасов или груза, который везут в колонне. Бывало, что продавали муку, макароны или сгущенку. Если в результате этой провокации получалось «зацепить», кого-либо из состава колонны, то этот человек становился осведомителем комендачей, а значит особого отдела, ну а если все срывалось и ничего не происходило, что бывало крайне редко, то тогда эти провокации ставились на поток именно с этой колонной до первого, второго или иного случая. В общем добивались своего, а затем просто доили по полной. Надо сказать, что такая хитрая тактика, давала свои плоды. Особисты лучше начальников колонн и командиров подразделений знали положение дел в колоннах. Им сливали всю информацию: кто, где, когда, по чём и сколько.  Конечно, тем бойцам, которые попались на продаже чего-либо, замазывались глаза тем, что о них никто не узнает, что случаи воровства будут замалчиваться только до той поры, пока он «стучит» особистам, а в случае, если те отказывались, все сразу становилось известно всем! Но…. Но при этом, командир части, как правило это был комбат, так вот комбат ставился в известность последним (если у него не было таких вот своих «стукачей», которые его ставили в известность сразу!). И логика в этом оповещении тоже была железная. Только здесь уже, «заряжался» свой интерес комендачей. Ведь, как уже описывалось выше, батальоны формировались из разных частей и отнюдь не из лучших военных. И найти такого «стукача», комбату сразу практически невозможно. Ведь люди-то со всех сторон пришли и практически все неизвестные. Отсюда информированность комбата была на нуле. То есть он вел в Афган батальон, не зная с кем, возможно, пойдет в бой! Конечно до пересечения границы проводились сборы, занятия и т.п. формальности, но личный состав, с которым предстояло идти в колонне так никто и не знал. Этим комендачи успешно и пользовались, закладывая свое благополучие в долгую. Как? А очень просто. Если после такого рейда, вышестоящему командованию становилось известно, что в колонне № такой-то, только что прибывшей из Союза, произошло ЧП, комбата сразу снимали и отправляли с понижением. Но перед этим к комбату приезжали люди из комендантской роты и предлагали «сотрудничество». Они молчат о только что выявленном ими же ЧП, а комбат ходит у них в должниках. Но и недостаток такого шантажа был все-таки очень опасным для комендачей. Вариантов было два. Первый, это после некоторого времени, когда комбат пообвыкался, заводил нужные связи, нужных людей и откровенно закупал бы начальство, такая информация, которую могли распространить своими докладами начальству комендачи, по-просту переставала иметь свою силовую ценность. Даже если докладывалось по команде, все спускалось со временем на тормозах и реальной отдачи не давало. Был и второй, самый опасный вариант, если попадался какой-нибудь блатной комбат, который приехал за орденами из московского кабинета, то тогда, после этого предложения, за комендачами приходили особисты и по-полной отрывались на них. Статьи «шились» от измены Родине, до вражеской разведдеятельности. То есть своих                московские кабинеты, в обиду не давали. Было известно о нескольких случаях таких расправ, но никто потом так толком и не знал, чем все кончилось.  Так вот к Ливину, тоже подошел один из таких ходоков из комендантской роты и предложил ему такое «сотрудничество». Рассказав, что его подчиненные были с поличным пойманы на воровстве топлива в обмен на наркоту. Ливин не то чтобы не знал о таких разводах, он сам был таким, когда раскручивал в части своих сослуживцев, но сейчас был совершенно другой случай. Сейчас сила была на стороне комендачей и время работало не на него. Он еще не встал на ноги в Кабуле, не завел знакомств, не успел совершить ни одного движения по поиску своих покровителей. Одним словом, он был еще слаб. Сделав вид что он испугался, Марат Львович решил тянуть время и форсировать поиск «друзей» в Штабе Армии.
   И вот сейчас Паспелову пришедший на память случай показал, что комбат уже ничего не боится ни хапуг-комендаче, ни начальства своего, видимо потому, что он очень близко познакомился с начальниками оперативных групп комендантских рот и уже практически забыл про то, что к нему кто-то и когда-то приходил с какими-то предложениями. Он просто успокоился. И это давало лейтенанту основания думать, что его просто начали «пасти» и ждали любого промаха. Именно поэтому он первым делом пошел в парк, а уже там увидел гуляющего между его машинами, комбата. Что полностью утвердило в правильности выводов.  Лейтенант решил на рожон не лезть и затаиться. Через посыльного предупредил свою подругу о том, что сегодня его не будет. А сам задумал проверить, что, и главное КТО и как будут себя вести, когда узнают, что его нет в расположении. Он собрался и демонстративно позвал Пападюка к себе в палатку. Тот на удивление, пришел быстро. Паспелов сказал ему, что уходит на ночь и будет только утром, что подразделение на нём.
    Паспелов вышел на дорогу и в полнейшей темноте пошагал в сторону ТЗБ. Пройдя метров сто, он остановился и прислушался. Кроме сверчков ничего не было слышно. Поправив автомат, он свернул в сторону забора соседнего парка и потихоньку пройдя вдоль колючки с тыльной стороны, вернулся к своей палатке. На улице было темно. Фонарь горел только лишь там, где стоял наряд. Лейтенант тихонько подошел к окну палатки, где находились бойцы и заглянул в окно. В середине палатки, недалеко от печки стоял уже накрытый стол. Лук, помидоры, огурчики из банки, которые были в военторге, тушенка, свежий хлеб и в центре стояли эмалированные кружки. Народ, кто помоложе, ложился спать, а «деды» и «черпаки» сидели возле стола в ожидании Пападюка. Наконец он зашел и сказал: «Все! Лейтеха ушел, до утра кируем! Наливай!» Тут же один из «дедов», казах Курмашов откуда-то из под стола извлек целлофановый пакет с шаропом (афганский виноградный самогон) и начал разливать по кружкам. Пападюк при этом сел на край табуретки и сказал: «Может быть скоро, у нас будут изменения в командном составе! Может быть, будет новый шеф!»  Паспелов понял, что наблюдать за откровенной пьянкой, он уже не может, открыл полог двери и вошел. Как ни странно, его появления никто не заметил. Все взоры были устремлены на стол. Он подошел почти вплотную к столу и сказал: «А мне нальешь?». Все мигом повернулись в его сторону и замолчали. Курмашов остановился и самогон стал течь на стол. Появился противный запах сивухи. Паспелов спокойно, как смог скомандовал всем, кто сидел за столом выйти на улицу и забрав пакет с шаропом, последним вышел из палатки. На улице была темнота и единственная лампочка, была очень-очень далеко. Однако всех вышедших Паспелов видел. Различал даже глаза, полные страха и ненависти.
Выйдя на улицу с пакетом шаропа, лейтенант вылил его при всех и при молодых бойцах тоже, на землю со словами: «А то завтра скажете. Что взводный себе забрал и выпил.» повернулся к стоящим в линейку нарушителям:
        – Пападюк, свободен! С тобой завтра разберусь. Теперь с вами. Скажите мне, кто из вас больше не хочет служить здесь и кого завтра перевести в Пули-Хумри в бригаду? Событие свершилось, Это я вам не дал нажраться, как вы хотели это сделать.                – Товарищ лейтенант, мы признаемся, да мы виноваты. Только не надо нас отправлять в бригаду. У нас дембель через полгода. Там нас и так не особо любят, просто жизни не дадут. Забьют ведь. Они же каждый день в колоннах на войне…
  -Хорошо, сделаем так. Все по одному заходите ко мне в палатку и пишете объяснение кто, когда и как привёз бухло в часть, затем тут же пишете рапорт с просьбой перевести в Пули-Хумри в бригаду. Без даты. Вопросы? Вопросов нет? Вперед.
  Через час все документы, которые были нужны лейтенанту были написаны, шароп был принародно вылит на пол в присутствии молодых солдат. В своих объяснительных, все как один написали, что деньги на шароп дал Пападюк, что привез его из города Курмашов, что они все раскаиваются в содеянном и обещают, что больше такое не повторится.
   С солдатами все понятно. Оставался Пападюк, главный зачинщик, провокатор и поджигатель всего. Как поступить с ним. Это надо было решать утром.
   Все легли спать. Забывшись сном, примерно часа в три ночи весь лагерь разбудил крик: «Воздух! Духи!» Вокруг начались разрывы гранат, свист осколков и крики кого-то, кого ранили. Стреляли с ТЗБшной горы. Так ее звали, потому, что она стояла сразу за строениями ТЗБ. Все, кто был в лагере, без команды бегом разбежались по траншеям. Кто в чем. В белых кальсонах, тельняшках, трусах и майках. Все бежали с автоматами и по привычке, рассчитывались на номера передавая по цепочке, «первый» к бою готов, «второй» готов, «третий» и так далее. Это был боевой расчет. На случай нападения, обстрела или любых нештатных ситуаций. События, когда на твою дубленку кто-то покушается, даже если этот кто-то стреляет с горы из миномета и ты его никогда не увидишь, так это все очень мобилизует эту дубленку. Она ну никак не хочет хорохориться и геройствовать. Все лучше сидеть в окопе, слегка присыпаемым пылью от осколков, чем лежать с пробитой башкой и уже ничего не чувствовать и ощущать…. Чего нельзя отобрать у солдата, офицера, да и вообще у человека военного, так это обеда, который по распорядку, да здравого смысла, когда по тебе, со всех сторон прилетает.  Если кто-то Вам будет рассказывать, что при минометном обстреле он стоял и спокойно курил, значит, что этот минометный обстрел был либо по телевизору, либо во сне, либо этот человек без мозгов! А бравурные речи комсомольских агитаторов, которые взахлеб рассказывают про то, как они при любом обстреле не кланялись пулям-это либо рассказы обкуренных идиотов, по которым плачет эта самая пуля, либо вруны, которые ничего не видели. Это страшно! Это страшно тем, что ты практически не понимаешь, откуда идет угроза. Откуда все это летит и коверкает. Слышен свист, разрыв, а вот осколки и последующие разрывы уже не видны. Потому, что любой нормальный человек повинуясь инстинкту, инстинкту самосохранения просто стремится себя уберечь живым. И нет в этом ничего зазорного, а потому и стремится зарыться в любую щель, окоп, ямку. Другая реакция, другой смысл появляется только в одном случае, когда кто-то пострадал. Когда ты слышишь рядом чужой стон или крик. Здесь начинает работать голова, но уже по-другому. Мысленно начинается оценка времени, сколько надо, чтобы пробежать, проползти, проскочить, до того места, откуда стон. И здесь уже не важно, далеко или близко стрельба. Здесь о другом думы! Как помочь. Не знаю, кто, о чем в эти минуты думал, а я об этом. Может быть, я какой-то не такой, но мне точно так же страшно было, во время обстрела, при разрывах гранат. Но какое-то шестое чувство, может вера в бога, все время внутри меня сидело, только бы никто не пострадал. Только бы никого не зацепило. И здесь даже не то, что боишься за себя, как за офицера, которому отвечать за подчиненных, даже не это. А просто молишься, чтобы эти мальчишки, эти Васи, Пети, Магомеды и Давиды вернулись домой целыми и невредимыми. Они-то не добровольно пришли служить…. Их призвали. Это для меня армия-работа. А они ведь подневольные.
  Наступило утро. Какой была ночь для Пападюка, неизвестно, но утро было тяжелым. Он зашел в палатку своего командира, как ободранный, обосравшийся кот. Голова книзу, плечи опущены, молчит. Лейтенанта это не могло ввести в заблуждение. Он все прекрасно понимал. Понимал и тактику, которой сейчас будет придерживаться хитрый сверчок. Все было понятно без слов. Но как же его привести в порядок? Измениться он не сможет. Не для этого он оставался на сверхсрочную службу. Не для этого, он именно здесь служил, всё последнее время. Ему такие залеты противопоказаны совсем! Однако, если разобраться и проанализировать его поведение, он,  в общем-то не глупый парень, сейчас стал очень откровенно и нагло себя вести. При бойцах говорить про смену руководства, про другое… Это не спроста. Это говорит о том, что видимо Пападюк заручился у кого-то, скорее всего у комбата Ливина, поддержкой и играет ва-банк.  Паспелову сейчас и надо было все выяснить, причем побыстрее, пока не началось движение со стороны Ливина, тогда Пападюка просто научат, как себя надо вести.
 Лейтенант молча подвинул Пападюку бумагу и ручку.
-Пиши объяснительную. Когда, кто, на какие средства привез алкоголь на территорию части. Как ты организовал распитие спиртного в боевой обстановке. Кто был при этом. Все пиши.
 Пападюк сделал едва уловимое движение, чтобы взять ручку и бумагу и сел на край стула. Поднял глаза. Они были… полные слез. (значит не потерян ещё, подумал лейтенант.) Старшина начал писать. Много и часто вытирая глаза, как будто мстил кому-то. Исписав первый лист, попросил второй. Дописав до середины второго, он расписался, поставил дату и отодвинул от себя бумаги. Лейтенант взял листы прочитал и понял, что описано всё, но только с огромным количеством грамматических ошибок, но от этого суть написанного не менялась.
-Теперь на новом листе рапорт с просьбой перевести тебя в расположение бригады, в Пули-Хумри.  Пападюк поднял застекленные глаза и написал и этот документ.  Встал, расправил ремень, афганку и попросил разрешения выйти. Взводный сказал, чтобы тот готовил колонну к выходу. Пападюк четко развернулся и вышел.
 Ну вот, теперь хоть какая-то прокладка от удара с этой стороны. Разговаривать с Пападюком про то, как и когда тот договаривался с комбатом валить его, Паспелова, по службе он не стал. Почему? А потому, что пьянки, как таковой не было и то, что лейтенант её пресёк, не было никакого геройства. Ну пресёк, молодец! Нарушение конечно же было, но оно как бы и не состоялось. Но в другой раз эти бумаги можно будет уже держать для доказательства рецидива. Что Пападюк не успокоится, Паспелов был просто уверен. Поначалу он хотел просто надавать ему по морде, чтобы не повадно было. Но что-то его остановило. То ли это было из-за очень странной наглости Пападюка, с которой он себя вел при бойцах, то ли от того, что перед этим видел возле своих машин комбата. Но не стал он рукоприкладствовать, не хотел себя так вести. Хотя желание было огромное.
  Положив бумаги в сейф Паспелов вышел к колонне и проверив бойцов сел в головную машину и поехал в рейс.
В начале ноября опять был обстрел. После того как стемнело, духи начали палить с горы из миномета. Опять вокруг все грохотало, шипело и ухало, свистело и рвалось. Все повыбегали из палаток и попрятались в окопах. Когда все закончилось, все как тараканы начали вылезать из щелей. Никого вроде бы не зацепило, подумал лейтенант и тоже полез наверх окопа.  И уже выйдя на свет только сейчас к нему подошел солдат и сказал: «Товарищ лейтенант, что у Вас там на ноге? Там кровь.» Паспелов только сейчас, с опозданием почувствовал боль. Посмотрев на правую штанину, он увидел рваный край «афганки», чуть пониже колена и пятно крови. Тут же, буквально в десяти сантиметрах от ноги валялся осколок мины. «Да ерунда, зацепило слегка…» только сейчас ногу начало печь и саднить. Дойдя до палатки, лейтенант нашел аптечку и перевязал ногу, сняв брюки. «Афганка» была безнадежно испорчена. Чуть пониже колена был вырван клок ткани. «Вот гадство, - подумал он - Новая ведь». А о том, что он чуть было не отправился на тот свет, даже не подумал. Теперь идти и договариваться насчет новой формы….
  Прошло несколько дней и об инциденте с обстрелом, с ранением в штабе узнал непосредственный начальник Паспелова - подполковник Быстров. Кто и когда ему доложил, никто не знал. Быстров вызвал к себе лейтенанта и с порога стал распекать его за то, что тот подставился. Стал расспрашивать о службе, о бойцах. Паспелову такое внимание к себе вообще не нравилось. Он старался быть подальше от разного рода докладов, щелканий каблуками, отчетов. Ну не его это было. И поначалу, входя в Штаб Армии он даже думал, что его за что-то все-таки сдал Ливин. И шел как на казнь. Но войдя в кабинет Быстрова понял, что казнить его сегодня до обеда не будут!
 Поговорив с лейтенантом, Быстров сказал, что надо бы к ордену его представить, что отправит в бригаду в Пули-Хумри все документы. И закончив разговор, отправил лейтенанта в часть.
 Приехав в расположение, построил колонну и повел ее на залив водой. И уже там, на водокачке, когда началась заправка машин водой (там же к нему подбежал бача и сказал, что его машина заминирована, но об этом расскажу позже, сейчас про болезнь) лейтенант почувствовал себя больным. Поднялась температура. Глаза стали желтыми… «Все, пропал! Гепатит!», - подумал Паспелов. Он вызвал Пападюка, сказал ему, что тот остается за него, что скорее всего он заболел гепатитом и все остается на нем. Быстро собрался, взял документы и поехал в госпиталь. Попав на прием в госпиталь, после осмотра у врача, его отправили в инфекционный барак. Это была окраина Кабула. Бараков с больными было штук восемь. Был и тиф, и гепатит, и еще какие-то болячки. На завтра назначили вылет в Союз на эвакосамолете. Сказали, чтобы готовились к отъезду. А чего было готовиться? Все с собой. Вечером, когда по назначениям врача надо было сдать кровь на анализ, лейтенант пошел в перевязочную и зайдя в помещение увидел молодую медсестричку, которая с умным видом сказала ему, чтобы он сел на стул и закатал рукав. Потом подошла к нему и перетянула жгутом руку выше локтя и огромной иглой стала набирать кровь в пробирку. Развязав жгут, кровь хлынула огромным пульсирующим потоком на руку девушке, и та, испугавшись, выронила пробирку и грохнулась на пол в перевязочной в обморок! Лейтенант просто был шокирован этим! Он выскочил из перевязочной, чтобы позвать кого-то на помощь. В руке торчала иголка. Кровь продолжала литься из руки. Не обращая внимания на это, он крикнул в коридор, что надо помочь. Тут же из соседней двери выбежала пожилая медсестра и спросила в чем дело. Увидев, что из лейтенанта течет кровь, быстро ее остановила, вытащив иглу, сложив тампон на месте прокола, велела согнуть руку в локте. А сама у лейтенанта спросила, а где медсестра, что забирала кровь? Паспелов показал глазами на лежащую на полу девушку. Медсестра, остановившая ему кровь, вошла в перевязочную помочь встать молоденькой сестричке. Та начинала уже отходить от обморока и перевернувшись на спину, пыталась прийти в себя. Потом кое-как встала, качаясь побрела на кушетку и села. Видимо она была очень впечатлительная.   
   Наступил день вылета. Всех погрузили в санитарный автобус и повезли в сторону аэропорта. Там уже «на парах» стоял «горбатый» ИЛ-76. Произведя перекличку, всех стали загружать в борт. Народ начал рассаживаться на скамейках, укладываться на носилках и загудели турбины. Тут в салон зашел кто-то из летчиков и громко, чтобы перекричать звук работающих турбин, крикнул: «Паспелов!». Лейтенант повернулся и спросил, что от него надо. Летун ему крикнул, что там на полосе, на улице его ждет жена. Лейтенант вышел на улицу. На полосе, рядом с солдатом оцепления стояла Люба, его подруга и держала в руках пакет. Он быстро подошел к подруге. Раскрыв пакет он увидел теплые носки, белье, свитер и кое-какую еду. Все-таки женщины неисправимы! Они все время стремятся нас накормить, напоить и обогреть. Паспелову стало как-то неудобно вот так здесь, на войне, при погрузке в санитарный самолет брать что-то такое, чего не было у других. Стыдно и неудобно. «Бери, бери!» сказал летун, им оказался добродушного вида дядька, видимо прапорщик, который звал его на улицу. «Радуйся, что тебе вот так приносят что-то, что заботятся! Что любят… В наше время, это все в цене. Не стесняйся парень. Цени!»  «Все, девушка, прощайтесь, нам пора! Как ты вообще прошла через три слоя оцепления?» «Все, давай, иди! Хватит плакать! Иди, иди!», - лейтенант поцеловал Любу и легонько подтолкнул ее к оцеплению. «Иди, я скоро приеду! Всё будет хорошо! Я напишу!», и когда она пошла в сторону оцепления, залез на аппарель самолета и скрылся в нём.
  Прапорщик сказал в переговорное командиру: «Всё, крайний на борту». И двинулся по аппарели внутрь самолета. Потом стал говорить еще что-то, но из-за рева турбин ничего слышно не было. Аппарель самолета медленно поднялась, закрылись обе створки рампы. Самолет вздрогнул и потихоньку поехал. Все приготовились к полету. Кто-то стонал, вздыхал, а некоторые уже даже начали храпеть, заснув богатырским сном. Пробежав по взлетной полосе «горбатый», резко задрав нос, взмыл вверх и взял курс на Союз. Впереди был госпиталь, лечение и возвращение назад.
Так прошло почти 3 месяца. Лейтенант вылечился, отгулял отпуск по болезни и вернулся в Кабул.
Когда Паспелов приехал после госпиталя в часть, его ждали неприятности! Пока он был в госпитале у него было разворовано 8 машин, недостача бензина и недовольство командования. То, что лейтенант заболел, практически никто не знал. Пападюк скрыл от всех, что Паспелов срочно эвакуирован в Союз и лежит в госпитале. Ливин, узнав про это, начал действовать. Зная про воровство в парке, Ливин в один из дней пригласил из штаба армии офицеров автослужбы и показал машины в подразделении лейтенанта. Стал поливать грязью вообще все, что было и чего не было. В итоге офицерам ничего не осталось, как сообщить в Пули-Хумри командиру бригады, что подразделение кабульского взвода подвоза воды разграблено, а лейтенанта найти не смогли. Комбриг Лионов, не разбираясь, «махнул шашкой» и снял Паспелова с должности командира подразделения и выдал приказ о возвращении его в бригаду. Найти его не смогли и объявили в розыск. Узнали о том, что Паспелов в Союзе, совершенно случайно, когда в штаб Армии подавали документы на убывших в Союз, для отдачи приказов по строевой. Он оказался в списках, эвакуированных в госпиталь, по болезни. В этот момент бы и разобраться, что комбриг сделал ошибочный вывод по офицеру, сняв его с должности, но было не до этого. Прокуратура мигом начала всё расследовать и в итоге расследования пришлось после проведения экспертиз, очных ставок и пр. формальностей посадить….. Пападюка, т.к. все бойцы в один голос подтвердили, что все  украденное имущество и топливо было разворовано при Пападюке, когда лейтенант был в госпитале. Формально его наказали за бесконтрольность, что привело к разбазариванию машин. Разбираться поручили замполитам и прокуратуре, что те и сделали. Причем весьма своеобразно. Прокурор вынес определение, что Паспелов не виновен. Однако у политрабов, которым было наплевать на чужую жизнь, службу, времени разобраться не нашлось, но поскольку техника оказалась разграбленной, а виноватым признан даже не Паспелов, а его подчиненный, была в бригаду доложена версия, что мерзавец Паспелов - таки ушел от наказания и был посажен его подчиненный. Примерно это выглядело так, что если бы прокуратура лучше работала, то сажать-то на самом деле надо было обоих! К разговору о политрабах! Они же хоть как-то должны оправдывать свое нахождение в части? Вот они и выступили со своим мнением. Что было очень выгодно Марату Ливину, который ублажал их все время проверки, пока Паспелов был в госпитале. А рыбак-рыбака, поймет….
    Паспелов приехав из госпиталя, получив на руки приказ прибыть в Пули Хумри, сдал дела и должность новому командиру взвода, отправился в бригаду. К этому времени он уже женился на Любе, которая его дождалась из госпиталя. Уезжая из Кабула, им навстречу попался Марат Львович Ливин. Он стоял возле своего штаба, курил и увидев Паспелова, ехидно улыбаясь, помахал рукой, как бы говоря-до свидания. Паспелов подошел к нему, перед выездом и сказал, что если бы на свете существовал памятник мерзости, цинизму, лицемерию, алчности и подлости, если бы кто-то его, Паспелова спросил, чье лицо он хотел бы изобразить на этом памятнике, то вне всяких сомнений, без конкурса, значительно опережая всех остальных претендентов, победил бы Марат Львович! Причем, с огромным отрывом. И еще! Паспелов достал из кармана перчатку и сказал, что по доброй традиции, с огромным удовольствием бросил бы эту перчатку в лицо комбату, но очень дорожит имуществом и не бросит ее потому, что не сможет отмыть ее, отстирать от его милого лица и поэтому придется её выбросить! Поэтому пусть он запомнит все слова до пенсии и не забывает! Потом он улыбнулся и сказав, «честь имею» под ручку с женой пошел в сторону колонны. Так закончился этап службы лейтенанта Паспелова в Кабуле.
                АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
(В продолжение этой главы, все события будут описаны более подробно)
Кое-как добравшись до Баграма, вертушка, из последних сил, буквально плюхнулась на взлетку Баграма. Сразу подогнали пожарку, санитарную машину, командирский «бобик». Лионов вышел из вертолета качаясь, весь грязный, пыльный, и со следами копоти на лице и одежде. Вид конечно же был не бойцовский. А так -полубомжа, полубродяги. На лице были царапины, рукав разорван, из плеча сочилась кровь… В общем, попал под раздачу.
   Лионов, как только привел себя в порядок, сразу стал искать возможность добраться до Кабула. Время было не пОзднее, около 11 утра. Узнав у диспетчера какие колонны проездом идут мимо баграмского поворота, он попросил у командира танкового полка, который был здесь за главного, доставить его до поворота на Кабул. Тот конечно же помог, дав два БТРа в сопровождение, отправил их до Кабула. Ехать было недалеко и два броника, вместе с колонной, а то и обгоняя ее, быстро домчали комбрига до штаба Армии. Лионов, приехав в штаб, сразу запросился к генералу Костину на прием. Тот его принял без промедления. Войдя в кабинет, Василий Фёдорович, сразу после доклада о делах в части, перешел к их совместным проектам, и был сразу остановлен генералом, который показал жестом, что вокруг могут прослушивать. Лионов понял свою оплошность и перевел разговор на другую тему. Увидев, что Лионов перевязан, что хромает, генерал его начал расспрашивать про сбитый вертолет, про то, как им посчастливилось выжить…. Лионов рассказывал очень неохотно. Порой даже казалось, что сбитый вертолет у него стоял на заднем плане, после «головняка» с переправкой груза. Вертолет, который сбили, это в его сознании, был проходящий эпизод. Ну сбили и сбили… А то что он фактически смотрел смерти в глаза, держал ее под руку…ушло на задний план. Это был не посттравматический или какой-то еще шок. Это было ясное понимание того, что он залез в капкан, из которого точно не вылезешь вот так, легко и непринужденно. С каждым днем, с каждой минутой, с каждой секундой погружения в этот процесс он понимал, что выйти из него уже не получится, ни под каким соусом. И все те люди, которые сейчас рядом с ним, кто негласно, зная, что он один из них, помогают ему в процессе переправки товара, все эти люди с такой же радостью и скоростью, откажутся от вообще всяческих с ним контактов, не говоря о помощи, если возникнет хоть малейшая угроза. Они просто сделают вид, что ничего не знают и все. Лионов часто думал, за что его приняли в эту дружную семью самоубийц. Он никогда не играл в шпионов и старался не выделяться из общего числа претендентов на какие–либо поручения особого свойства. Он был шокирован этим предложением, когда генерал сказал ему про переправу груза в Союз. А отказавшись, он просто не вышел бы из Афгана живым. Да! Видимо, как всегда в стране дефицит. Дефицит умных людей. Дефицит кадров. Дефицит идей. Дефицит разума! Вообще, дефицит всего! Отсюда и простая, до одури, схема набора самоубийц. Вариантов два и оба тебе не подходят. Но кого это волнует? Лионова трясло от злости на самого себя, что в нужный момент его природная чуйка не дала ему сигнала об опасности! Обычно такое с ним происходило постоянно. Внутренний голос мгновенно сообщал ему: «Поостерегись…Нечисто, пахнет подставой!» А в этот раз, все как-то спокойно и размеренно. Но привело к таким последствиям, что хотелось тихонько завыть где-нибудь в уголке и спрятаться, как в детстве. Именно сейчас Лионов часто вспоминал свою прабабку, которая, когда он бедокурил, хлестала его по голым ляжкам крапивой и приговаривала «Будешь думать, Васька, головой, а не жопой!» Вот сейчас, как раз ее-то и не хватало, с крапивой и всякими наущениями. Горько усмехнувшись, подумал Василий Фёдорович. Что там крапиваааа….
   Василий Фёдорович слушал в пол-уха расспросы генерала про крушение вертолета. Да, для генерала может это и событие, но для Лионова больший страх сейчас вызывал разговор о том, что придумал Лионов для переправки груза.
  Они вышли в скверик, перед штабом Армии, нашли открытое, но в то же время затененное местечко, чтобы вокруг было видно любого подходящего. Сели на лавочку.  Генерал замолчал и стал смотреть на комбрига с вопросом во взгляде. Тот немного стушевался и потом, собравшись сказал, что есть вариант переправки товара через границу, но только это надо делать из Кабула, с аэродрома. Генерал на него уставился, как на сумасшедшего.
- «Это как же ты собрался все это делать, да еще на виду у особого отдела? Может у тебя, как у Штирлица «окно» в Швейцарию появилось?», - с насмешкой спросил Костин.
- Я предлагаю сделать так. У нас в колонне недавно погибло несколько солдат. Цинки для них, сделают у нас в госпитале. Здесь в Кабуле, надо организовать еще один цинк, плюс к тем, которые мы привезем. Грузим туда товар, запаиваем, опечатываем и отправляем с грузом своего человека. Надо только сделать так, чтобы цинк с товаром при развозе по Союзу, был самым последним в доставке. Чтобы, заканчивая похороны солдат, этот ящик привезти в какое-нибудь дальнее село. Где нет народу, чтобы сделать имитацию и оттуда уже везти груз на место, куда нужно.
- Слушай, Василий Фёдорович, да ты криминальный гений! А, как мы будем здесь это все делать? Ну ладно, я об этом позабочусь. С тебя тогда надежный офицер или прапорщик. Нет, лучше офицер.
 -Ну ладно, пошли. Генерал встал и пошел ко входной двери.
-Все Василий Фёдорович, решили. Хороший вариант. Вези своих погибших солдатиков, я здесь все остальное организую. Только не тяни - у нас сроки горят, - деловито сказал генерал.
  Лионов попрощался с генералом и просто от бессилия сел на первую попавшуюся скамейку. В голове была только одна мысль - она не давала покоя и даже радовала его, как ни странно - неужто проскочил? Неужто выкрутился? Неужто та беда, которая над ним нависла как дамоклов меч – прошла, проскочила, пролетела мимо, даже опахнув его своим смертельным холодом? Получалось, что комбриг в случае залета, может не то, что сухим из воды выйти, а еще и деньжат на этом заработать. Всю опасную и трудную работу, фактически Василий Фёдорович переложил на Костина! И самое главное, тот ничего странного не увидел и согласился, даже признал, что его, комбрига план хорош! Надо только надежного офицера найти. С этим была проблема. Но ведь можно и в темную использовать любого офицера. Он что, при похоронах будет гроб открывать и покойника искать в нем? Нет конечно. Отправить любого, чтобы все сделал, как всегда в этом случае. А на месте, где будет доставлен последний цинк, чтобы встречали свои люди и офицера проводили по-человечески. А груз увезли. Ну что ж, может быть фортуна ко мне и повернулась сегодня лицом… Посмотрим.
  Лионов вернулся в часть через день. Лететь на вертушке не захотел. Ну зачем искушать судьбу дважды за такой короткий промежуток времени? Доехал с комендантской ротой на «брониках», наверху, в люке. На Саланге конечно пришлось померзнуть, в «железяке», как звали бойцы свой БТР. Но это было не долго, ну часа два от силы и то, просто закрыли люки и включили печку внутри. Стало тепло, даже жарко. Но в таком режиме все боялись ездить. Дело в том, что если духи стреляли из гранатомета кумулятивными гранатами, то при закрытых люках практически все, кто был в БТРе-гибли, от избыточного давления внутри машины, которое создавал заряд гранаты, всех пассажиров и экипаж просто размазывало по стенкам броника. А если были открыты люки, то вероятность гибели, от этого заряда, значительно снижалась. Поэтому и старались всегда ездить с открытыми люками. Однако в таком случае была другая напасть. Если с горы приноровиться и бросить гранату, обычную лимонку, в такой открытый люк, то тогда гибли практически все. Разрываясь, граната чугунными осколками разносила все, что было внутри кузова БТРа, на куски, не щадя никого и ничего. Но! Для того, чтобы попасть, да на ходу, да в движущийся «броник», да еще с сидящими, как правило, людьми в люках… Это было из разряда научной фантастики! Это могла быть только случайность. И то, очень редкая. Но такие случаи тем не менее бывали.
    Приехав в часть, Лионов сразу вызвал начальника штаба, начмеда госпиталя и командира погибших солдат.  Каждый из них получил задачу по скорейшей отправке погибших бойцов в Союз. Начштаба готовил документы по строевой части, начмед госпиталя - все документы по линии медицины, а командир батальона действовал во всем остальном: изготовлении гробов, цинков, одевании погибших и все, что полагается в этих случаях. Лионов же должен был всю процессию с телами погибших в цинковых гробах держать в бригаде до звонка из Кабула, от генерала Костина.
Побыв немного в кабинете, он вызвал начальника Политотдела. Тот пришел, как всегда с заспанным видом, зашел, сел на стул и спросил: «Ну, что командир, сам едва живой, а теперь и подчиненных провожать будем?» «Да, комиссар, беда у нас! Я-то выжил, слава богу, а ребятки эти - нет. Давай, когда все будет готово, организуй траурный митинг, со всеми почестями проводить парней надо! И найди мне офицера, понадежнее, чтобы в Союзе мог всех похоронить и спокойно вернуться назад!» Таким хитрым ходом, Лионов от себя вообще все стрелки отводил! И никто его даже в мыслях не сможет заподозрить, что он знал о наличии еще одного цинка с грузом.  И сопровождающего ему подгонит сам НачПолитОтдела! Пришлет какого-нибудь тупого, бездарного лицемера-комсомольца, который обязательно захочет в Союз магнитофон привезти или дубленку…. Нет все-таки какие же они алчные, эти политрабы? Какие же они циничные! Лететь в Союз, везти погибших героев и при этом думать не о том, что ты везешь горе и беду в семьи погибших, а то, что надо переправить дубленку или магнитофон! Шкуры, одним словом. Но тут же поймал себя на том, что он тоже не ангелочек в этой траурной ситуации! Его-то черти в аду должны без очереди на сковородку посадить! И жарить без очереди! Это вообще он ОРГАНИЗОВАЛ весь этот цинизм! Что за мысли у меня сегодня! Едва у смерти из лап выскочил, опять лезу прямо к ней в зубы… Ему даже стало как-то не по себе от своих дум!
     Закончив с делами, приняв все доклады, Лионов вызвал свой УАЗик к штабу и сев в него, поехал домой. Вернее, в модуль, который здесь был ему домом. Зайдя в свою комнату, комбриг не нашел ничего нового в ее обстановке. Даже пепельница и та была на том же самом месте. Видимо пантеры без меня здесь не было, подумал он. Ну и хорошо. Хоть передых будет от нее. Но не успел он раздеться, как в дверь постучали. Ну, уж нет, подумал Лионов. Нет, нет и нет! Только не сейчас! Не сегодня! Он подошел к двери и решительно открыл ее. На пороге стояла его подружка, которая выглядела, как побитая собака. Вся согнувшаяся, несчастная, черная, просто «сухофрукт», а не красавица! Она была вся в слезах и взгляд ее был такой жалостливый и несчастный, что Лионов тут же отбросил глупую мысль, что по-любому выгонит ее с порога, с чем бы она ни пришла, эта хитрая бестия. «Мне можно войти?», - она тихо прошла и сев на стул посреди комнаты, разрыдалась. Причем это было так естественно, так по-бабьи искренне, так не наигранно, что Василий Фёдорович оторопел. Он вдруг понял, что ему небезразлична эта женщина. И хотя он еще не знал о причине ее такого бурного поведения, он уже проникся к ней искренней жалостью. У нее, наверное беда, а я тут ее гнать собрался ... эгоист проклятый.
- Ну успокойся, что случилось? Почему ты ревешь как на похоронах? Сколько раз говорил - не спеши тратить воду в своих слезных мешках! Рассказывай! Давай, не тяни! Говори!
-Я думала, что тебя убили, что ты погиб на том вертолете. Два дня назад у нас на работе услышала, что твою вертушку духи сбили, что никого в живых не осталось, а сегодня комбат пришел на обеде сказал, что цинки делают, гробы колотят… Ну я и подумала, что это для тебя и всех, кто в вертушке был! Мне так тебя жалко стало! Я так расстроилась, всю ночь вчерашнюю ревела, не спала, боялась сюда зайти, чтобы ты мне не привиделся, а что я могу сделать? Я же обычная баба! А вокруг война! А ты, как ни в чем не бывало, приехал сегодня, накомандовал и хоть бы словечком обмолвился, заехал или позвонил… Я же тебя уже похоронила!!!! Я же тебя ждала все это время, а ты! И стала рыдать так искренне и навзрыд, с завыванием, что Лионов даже испугался, что их услышат. Слезы текли из глаз потоком. Он не то что не ожидал, он даже не мог себе на секундочку представить, что вот эта женщина, которая волею судеб оказалась близкой с ним, что она, тоже находясь в условиях очень сильно близких к войне, может из-за него вот так искренне и по-человечески переживать, страдать. Причем это было видно, что она не играла. Что это ее рыдание не плод хорошей театральной подготовки, которую проходят все женщины при рождении, а искренний страх, боль, жуть и обида на него! Что он живой, что приехал, а к ней даже и не пришел, не обозначился. Да! Какой я все-таки болван, подумал Василий… Ничего не скажешь - солдафон бесчувственный!
-О, господи! Ну что же ты такая впечатлительная-то? Чего же мне было тебе из Кабула звонить, что борт сбили, но все живы? Ну ей богу, ты дурная, какая-то! Живой я, можешь меня ущипнуть, укусить! Вот он я!
За все время этого диалога, никто из них так и не подумал о том, что дверь в коридор, дверь входная у них настежь и весь разговор, все причитания, слезы и рыдания и все оправдания были слышны в коридоре! Весть о таком вот сердечном разговоре, произошедшем в комнате комбрига, мигом разнеслась по гарнизону. Ведь ни для кого не секрет, что самые главные, самые сладкие и самые нужные для пустого времяпрепровождения сплетни, рождаются исключительно на чужих эмоциях, от чужих страданий, радостей и разочарований! Именно они подпитывают сонную гарнизонную жизнь своим скандальным живительным огоньком! Даже здесь на войне! Надо ли рассказывать, что ночь, которая была проведена вдвоем после таких опасных событий должна была быть отмечена, какими-то особенными признаками и отметинами? Да, нет конечно! Всю ночь, уставший и многократно отключавшийся от своей мужской работы, Василий Фёдорович, будился вновь и вновь ее ласками, жаркими поцелуями и объятиями для продолжения этого безумства. Он все время мечтал забыться во сне и все время будился ею! Она как змея, как кошка не давала ему покоя, то забираясь на него, то юркнув под одеяло дразнила его Он даже не помнил, как приехал вчера и что было потом… Потом была она, потом опять она, потом снова она. В какой-то момент он уже хотел взмолиться о пощаде, но вновь начиналась ее хитрая кошачья игра, ее зазывающие движения и он, словно кобра под дудочку факира, послушно искривлялся-распрямлялся и делал все что от него требовал этот красивый факир в женском обличии. Всю ночь про кувыркавшись с этой неистовой бестией, комбриг только под утро забылся в тяжелом, усталом сне. Ему снилась поляна, опушка леса и из кустов к нему почему-то полуголыми бежали бойцы с автоматами и кричали, чтобы он не шел в их направлении. Они махали руками, что-то кричали и бежали прямо на него. Вокруг стоял неимоверный грохот от их сапог.  Крики тонули в его сознании. Он только и мог различить - «не ходи туда, не надо, там смерть!» Но комбриг устало брел именно туда, откуда бежали бойцы. Чего они кричат, вопрошал он. Ничего здесь нет страшного. И в тот момент, когда пробежал мимо последний солдат, он вдруг понял, что это не опушка леса, это край пропасти….
   Василий Фёдорович проснулся от того, что в дверь его комнаты стучали, громко стучали. Спросонья, он все еще не мог сориентироваться и продолжал пребывать в полудреме, но на автомате уже подошел к двери и открыл ее. На пороге стоял посыльный из штаба. Боец запыхавшись доложил.
-Товарищ полковник, склады с боеприпасами подожгли. Меня дежурный прислал доложить.
Комбриг окончательно проснулся. Махнув рукой отпустил посыльного, вернулся в комнатку. Бестия была уже одета, при всех своих женских чарах, но при этом со страхом смотрела на него. «Давай, дуй к себе, будут новости я сообщу!» Она конечно же слышала о пожаре и тоже проснулась от грохота разрывающихся снарядов. Василий посмотрел на часы. Половина четвертого. Сколько я спал? Минут тридцать-сорок? Невольно бросив взгляд на подругу, он восхитился! «Какая молодец, уже готова! Как будто и не кувыркалась со мной всю ночь! Ну откуда у этих баб, столько сил и энергии?»- восхитился про себя комбриг. Они семи жизненные что ли, как кошки?»
   Через несколько минут к модулю подъехал командирский «уазик». Лионов вышел и быстро сев в машину, сказал водителю, «давай к складам». Но по мере приближения к складам, стало понятно, что ехать туда категорически нельзя. Из небольшой лощины, где стояли склады, то и дело раздавались взрывы и хлопки. Потом все затихало… и вновь стрельба начиналась так же быстро, как стихала. Что делать в этом случае, комбриг не знал. На середине пути, он дал команду водителю, чтобы ехал в штаб. На подъезде комбрига уже встретили все штабные от Начальника Штаба и его помощника, до начальника Политотдела. Все были сонные, но в то же время очень встревожены. «Все за мной», - скомандовал комбриг и вошел в штаб. Стало светать. Зайдя в кабинет, он поднял трубку прямой связи и у телефонистки спросил, звонил ли кто-нибудь в Кабул с докладом. Та ответила, что никто, кроме особиста. «Ну вот, началось. Не одно, так другое!» -подумал Василий Фёдорович. «Сейчас начнется». Но делать было нечего, надо было докладывать и потом уже принимать меры. Попросив телефонистку соединить ее с Костиным, Лионов стал ждать. На том конце усталый и сонный голос его начальника спросил: «Ну что случилось, Василий Фёдорович?».
- «Товарищ генерал у нас поджег складов. Предварительно. Духи запустили зажигалку и она попала прямо в артсклад. Сейчас у нас светопредставление!», - быстро доложил Лионов, буквально на одном выдохе.
-Вот это да! А повеселей ничего не придумали? - Костин, мигом проснулся
-Жертвы есть? Раненые?
-На данную минуту нет, но не проверена информация про часового. Начкар еще не отзвонился.
-Что собираешься предпринять?
-Подожду с полчасика, после последних выстрелов и отправлю саперов смотреть, что и как там!
-Ладно, давай, не геройствуй там! Пуля-дура!
Лионов сел за стол и стал распределять всех своих офицеров по рабочим точкам на контроль. По боевому расчету, у каждого была своя задача, свой участок работы. Все получили противогазы, бронежилеты и разъехались по местам.
    Комбриг строго-настрого приказал всем не подходить к месту пожара - ни пешком, ни на машинах, пока не получат официального приказа от него! Не очень ему хотелось подвергать опасности своих ребят. Ладно бы в колонне, там никак не отрегулируешь этот процесс, но вот здесь, где всего лишь надо выдержать время…. Прошло часа полтора-два. Взрывы и хлопки стихли и судя по всему пришло время выдвигаться на место. Взяв каску, противогаз и броник, комбриг поехал к складам. Уже на подъезде к ним заметен был сизый дымок от разорвавшегося пороха. Запах стоял такой, будто бы стреляли, в каком-то закрытом помещении и не проветрили его. Уже рассвело и по обычаю Келагайской долины, никакого дуновения ветра не было. Воздух стоял. Он был физически осязаем. Без движения и без малейшего намека на перемещение! Казалось начинающуюся жару, можно было потрогать руками. Солнце начинало печь и слепить нещадно. Наступивший день смело, без оглядки на произошедшие события, вступил в свои права.
Комбриг по рации дал добро на начало движения колонны в сторону Кабула. Начальник колонны доложил, что все в порядке и готов двигаться. Колонна пошла. Мигом вокруг машин, проходящих по колено в пыли, образовалось огромное облако пыли, высотой метров пятьдесят. А поскольку было полное безветрие, то пыль поднималась высоко в небо и буквально стояла в воздухе столбом.  Ждать когда она осядет не было смысла и Лионов помчался на своем уазике, обгоняя колонну, поднимая пыли столько же, если не больше, разбрызгивая ее в стороны, как лужи, после дождя.
 Лионов подъехал к месту пожара. Его встретил НачШтаба бригады. Он доложил, что по докладам наблюдателей, выставленных с разных сторон от горящего склада, с видимых точек, можно понять следующее. Загорелось в самом дальнем углу склада. Что горело сейчас установить трудно - взрывом разбросало все в разные стороны. Взвод саперов готов идти на место. Пожарная и санитарка на месте. Можно приступать. Лионов сам захотел посмотреть на месте, что и как. И вместе со всеми стал потихонечку пробираться ко входу в здание. Начсклада был уже у входа. Он открыл склад и опасливо потянул на себя ручку. Дверь со скрипом открылась. Внутри было нечем дышать. Кислый запах взрывчатки и сгоревшего пороха, плюс сильнейшее задымление. Входить сейчас туда было опасно. Комбриг дал команду пожарным из брандспойта сверху, в выгоревший пролом, заливать все еще дымящийся очаг пожара. Бойцы саперной роты, одетые в противовзрывные костюмы, потихонечку стали просачиваться в пролом склада, озираясь и смотря себе под ноги. Прошло еще минут сорок. Из склада начали выходить по одному солдаты, которые сняли защитные шлемы и каски. Все были мокрые, как от воды снаружи, так и от пота изнутри. Температура в складе была все еще довольно высокая, да и солнце делало свое извечное дело, накаляя и без того горячие листы металла склада. Комбригу доложили - все, опасности нет. Очаг пожара потушен, сработок снарядов больше не ожидается. Пришло время самому убедиться во всем, что ему доложили. Комбриг зашел в помещение склада. В торцевой стене, в углу зияла большая обгорелая пробоина. Она была вся закопчена.  «Почему копоть? Разве снаряды и тротил дают такую черную копоть?» Рядом с комбригом стоял «особист».  «Что скажешь, контрразведка? Как тебе картина? Соображения есть? Уж, не по твоей ли это линии работенка? Мы с тобой думаем об одном и том же?»  «Особист» внимательно обошел место пожара и сказал:  «Давай-ка командир мы оцепим место взрыва - поджога и чтобы никто не смог подойти ни на шаг. До приезда моих людей, пусть твои надежные люди здесь побудут и посмотрят, кто будет проявлять интерес к месту пожара и любую активность. Только не афишируй, а так, расставь потихоньку и пусть смотрят!» Лионов все понял. «Особисту» видно тоже не очень понравилось место пожара. Что могло так сильно закоптить поверхность металла на боковине здания? Они вдвоем стали пробираться в глубину склада, ближе к месту пожара. Подойдя совсем близко к очагу, это было видно невооруженным глазом, они стали пробираться сквозь обгоревшие ящики из-под снарядов. Пройдя таким образом метров пять-семь и перепрыгивая с одного обломка на другой, комбриг в темноте не заметил, как одна из балок, на которой крепилась пожарная сигнализация и освещение, от движения, вызванного их прыжками по ящикам, как-то сильно закачалась, задрожала и со скрипом пошла вниз, разрывая по пути провода сигнализации и освещения, для которых и была создана. Балка начала стремительно сползать, как раз в то место, где в следующий миг должен был оказаться Лионов. Он уже оттолкнулся одной ногой от края ящика и прыгнул…. В этот момент стремительно двигавшаяся ему навстречу балка, набравшая уже довольно-таки большую скорость, вот-вот должна была воткнуться в голову комбрига. И, не долетев буквально пару сантиметров, резко остановилась, повиснув на проводах освещения и сигнализации. Особист, который также прыгал за Лионовым по ящикам к очагу пожара, в последний момент заметил, что комбрига вот-вот проткнет балка, едва успел крикнуть ему, впрочем, на крик это было похоже слабо. Он просто громко промычал и уже приготовился ловить сраженного балкой комбрига, но здесь произошло чудо! Они оба замерли, как будто их заморозили, в остолбенении. И не вымолвив ни слова, с такой же прытью ринулись назад, как пришли. Проскакав таким образом, буквально два метра, они услышали у себя за спиной треск проводов и грохот упавшей балки.  «А говорят, что на войне гибнут только от врага! Чуть своя же железяка, не прибила! Второй раз везет! Это уже звучит как предупреждение!», -подумал комбриг. Выскочив из пыльного, полусгоревшего склада, они остановились перевести дух. «Вот это да!» - только и смог сказать особист и махнув рукой, не обернувшись, пошел к своей машине. 
 Очень быстро и оперативно поставили оцепление. В него Лионов поставил своих штабных офицеров и прапорщиков, которых знал лично. Пятеро офицеров, постоянно находились друг у друга в поле зрения. И одновременно следили за местом охраны.  Потихоньку на месте пожара остались только штабные, да часовой, который во время пожара и разрыва снарядов, заскочил в окоп и все это время, смело боролся там со сном. Сейчас же выйдя на поверхность, он почувствовал, что на него смотрят, как на героя! И поэтому он расхаживал важно туда-сюда, как будто бы это хоть как-то изменило обстановку вокруг пожара. И хотя его охрана уже и не была нужна, в это время склад уже вскрывали, тем не менее, он все еще продолжал охранять склад, с другой стороны. Потом подошел разводящий и сменил часового, поставив на пост, по боевому расчету нового часового.
    Комбриг вернулся в штаб. Предстояло решить несколько очень серьезных вопросов, не терпящих отлагательства. То, что особист доложил в Кабул, было понятно и даже играло ему на руку. Лионов теперь будет просто легендой, которая и «в огне не тонет, и в воде не горит», так говорил командир саперной роты.  В Кабуле уже вовсю обсуждалось чудесное спасение Лионова при перелете в Кабул, а тут еще одно происшествие! Создавалось такое впечатление, что Лионову, все время чертовски везет! Что смерть ходит за ним буквально по пятам, а он, совершенно непостижимым образом, ее избегает! Даже дразнит ее!  Причем он сам понимал, что такое не может продолжаться вечно. И в один прекрасный момент все-таки ему прилетит! Но страха не было. Было только бешеное, остервенелое чувство злости! Злости на себя, что полез в этот пожар, злости, что все идет кувырком и им совершенно не прогнозируется и даже не предполагается никак. Он почему-то подумал, что утром его бестия, не зря говорила про гробы, что она его уже похоронила… «Вот смеху то было бы, а! Не на вертушке погиб бы, так балкой придавило…» Лионов даже нелепо улыбнулся. Только сейчас он понял, что ему опять повезло. Он понял, что совершенно не равнодушен к подружке, которая буквально «накаркала» ему очередное смертельное испытание и благополучно, благодаря непостижимому везению, он опять из него вышел! Воспоминание о ней, мысли о ней никак не оставляли его голову. «Вот чертова баба, даже здесь, ее нет, а она рядом со мной и заставляет меня думать про нее! Наваждение какое-то! Морок!»
      Павел Андреевич, после звонка комбрига Лионова, заснуть уже не смог. Ворочаясь в постели, он все еще не мог осознать, как хитро его обвел вокруг пальца Лионов. Из головы не выходило предложение комбрига переправить груз из Кабула, причем с таким хитрым расчетом, что всю главную часть этой операции должен был выполнить сам Костин. Причем, досаднее всего было то, что, не разобравшись в этом вопросе сразу на месте, Павел Андреевич еще и заверил Лионова, что он здесь все сам сделает! Это надо же было так все хитро выкружить, что вся ответственность, в случае провала, ложится не на комбрига, которого Костин собирался слить в случае шухера, а на него самого! И еще сам все и предложил сделать… «Вот же продуманный полковник! Не ожидал я этого, недооценил!», - Костин ворочался в кровати и со злостью комкал подушку. А тут еще и склады у него загорелись. И так весь штаб армии гудит, что Лионов с того света вернулся и плюс сейчас еще про склады все узнают…. Герой одним словом! Ну как его можно теперь отдавать на заклание? Не поймут! Ни здесь, ни в Москве! А проблема, которую так исхитрился на него взвалить комбриг, решалась совсем не просто. У Костина не было совсем никакого близкого контакта с офицерами штаба. Он все время находился от них на некотором расстоянии из-за звания и должности. Что ни говори, а генерал, он и в Африке-генерал. И признаться в этом ему приходилось уже не раз. Павел Андреевич давно привык делать свои дела чужими руками. Все, что ему нужно было, это в приватной обстановке-дать команду тому же Лионову и все решалось быстро и сразу. Но это были мелкие делишки, типа покупки под размер кожаного плаща, или магнитофона-двухкассетника. И даже в случае, если бы кого-то поймали на этом деле, сам же Костин и разбирался бы с тем же Лионовым, или его подчиненными. А в данной ситуации он совсем был парализован. Он никак не мог подумать, КАК ЕМУ ПОЛОЖИТЬ ГРУЗ В ЦИНК? Ну не самому же ему таскать пакетики и складывать их? Сколько бы он ни продумывал шагов, с какой бы стороны ни заходил …Не получалось. Нужны были надежные люди. Причем такие, которые были готовы вполне сознательно и продуманно действовать и при этом не сдать его, начальника тыла армии, в случае провала! Ну где же их взять? Где? Рядом с ним, в постели лежала молодая женщина. Ну молодая, это конечно сильно сказано, но значительно моложе его. Как он полагал, ей было не больше 30-35 лет. Это была его ППЖ- походно-полевая жена. Женщина эта была прапорщиком. Служила в секретной части. Выдавала карты, передавала донесения, телеграммы, по секретной линии и все, что касалось секретов тыла армии было ей очень хорошо известно! Павел Андреевич познакомился с ней, буквально в первый же день при приеме дел. По службе зайдя в секретку, он увидел стройную, красивую прапорщицу, которая представилась ему, прапорщиком Тимофеевой. Спросила, какие документы генерал желает посмотреть и получить и спряталась в окошке секретной части. Потом, буквально через минуту, окошко опять открылось, и она передала генералу книгу для росписи за документы, ручку и пока он подписывал, удивленно смотрела на него. Павел Андреевич заметил этот взгляд и спросил, чему она так удивлена. Та ответила, что впервые видит, чтобы начальник тыла, САМ пришел к ней за бумагами, что обычно ее вызывали и она несла в кабинет все необходимое. А здесь, такая лояльность… Костину понравился уважительно-удивленно-восторженный тон секретчицы. А поскольку он понимал, что это скорей всего первый и последний визит к ней именно таким образом, он пошутил, что пришел именно к ней за документами, чтобы получше узнать, как служится, какие замечания и т.п.  Женщина не пропустила также мимо ушей слова, сказанные про то, что он сам хотел прийти и познакомиться… Она покраснела и стушевавшись, решила дальше не продолжать расспрашивать своего начальника. Напротив, генерал решил уже не отступать и не сдавать позиций. Потихоньку стал расспрашивать о службе, иногда поглядывая исподлобья за реакцией на вопросы. Потом, прочитав необходимый ему документ, сдал его назад и сказал, в шутку, что теперь будет пользоваться всеми благами армейской службы и будет ждать ее у себя в кабинете с документами … Она, улыбнувшись, сказала что с удовольствием принесет ему любые требующиеся бумаги в удобное время! Так завязался простой контакт. Сначала слова, потом улыбки. Потом букетик цветочков и … через некоторое время Лидия Тимофеева стала полноправной хозяйкой генеральского модуля. Сама того не желая, не прилагая никаких усилий, она понравилась не старому еще генералу с первого взгляда. Она прекрасно понимала и свою роль в этом временном союзе и то, что с отъездом в Союз все это пройдет, как сон. Но жить хорошо, жить счастливо и при этом кайфовать от этой жизни, пусть и временно, никто и никому не запрещал, а тем более здесь, на войне. А все эти ханжеские домыслы, воспитание бабушками и нянями как в прежние времена, даже не хотелось вспоминать! Жить хотелось здесь и сейчас! А Афган потом, все спишет!
   Павел Андреевич встал с постели. Подошел к окну в еще кромешной темноте, закурил. Лида давно уже не спала. Она вообще очень чутко спала всегда. А тут среди ночи звонок телефона, разговор и Павел Андреевич весь издерганный крутится, как юла. Ну как тут уснуть. Но виду не показывала. И только тогда, когда он закурил, она подала голос, спросив, что случилось. Генерал, не поворачиваясь к ней, стоя в клубах дыма от сигареты только и вымолвил: «Сплошные косяки, Лидочка, сплошные косяки!»  Он от нее практически ничего служебного не скрывал. Больше того, она была порой более информированной, по роду службы. И поэтому звонок, который их разбудил, не был чем-то особо секретным для них. Он именно через нее, через секретчицу, будет давать телеграмму или донесение в Москву обо всех событиях этой ночи. Ничего особенного не было и в том, что генерал расстроился. Это нормальная реакция, нормального руководителя нервничать в случае какого-либо ЧП у его подчиненных! Лидочка не могла себе даже представить, не то что знать, что Павел Андреевич так расстроился не из-за пожара или поджога на складах в Пули Хумри. Нет! Это было проходящее событие! Тем более никто не погиб, не ранен. Ну взрываются боеприпасы, ну когда-то они отстреляют и все вернется на круги своя. Генерала мучила совсем другая беда. И слава богу Лидочка, не могла об этом знать.
  Павел Андреевич докурил сигарету, пошел в ванную и залез под душ. Вода, маленькими, но тугими струйками приятно массировала спину, плечи, затылок…Совсем не хотелось размышлять или думать о чем-то. Бессонная ночь просто валила с ног. «Может зря я так нервничаю, подожду до утра и все может быть устаканится?», - сам себя успокаивал генерал. Но это было только для его самоуспокоения. Голова-то понимала, что размышляй не размышляй, а людей, которые будут грузить и доставлять передачку в Союз, искать только ему. Генерал вышел из ванной и вместо того, чтобы начать одеваться, снова плюхнулся в кровать к молодухе. Та не ожидала такого поворота и лишь тихо обрадовалась, что не надо вставать и куда-то бежать, передавать военную тайну про Мальчиша-Кибальчиша! В ней проснулась женщина, которая лишь пять минут назад сладко спала, обняв своего временного мужчину. Павел Андреевич даже не стал сопротивляться и отказываться от ласк и предложений, которые стали поступать от его соседки по кровати…. После занятий любовью, они, обнявшись, сладко уснули. Снилось им каждому свое.  Но сон был тревожный, порой, с мигом пролетающими видениями, которые как быстро начинались, так мгновенно и пропадали. Как может быть только во сне, в тяжелом усталом, неспокойном, настороженном сне. Когда утром просыпаясь понимаешь, что время, которое ты ожидал, что будет отдыхом и «заправкой» силами на другой день, потрачено зря. Ни отдыха, ни сил не прибавляется. А ожидания, которые ты считал не напрасными-все-таки прошли даром. Вот и сейчас было то же странное ощущение полусна-полубодрствования, когда еще чуть-чуть и ты вспомнишь, что снилось, но память услужливо растворяет в мозгу все, что было во сне на обрывки каких-то совсем не связанных между собой фрагментов, но они, как ни странно, если взять всю их информативность, составляют одну общую картину, которую ты никак не можешь составить у себя в голове, как единое целое. Хотя при этом, ты отчетливо понимаешь о чем был сон, кто его фигуранты, какие они предпринимали поступки и что ими двигало, но единая общая картина, так и не проступает. И именно этот, так называемый сон, никак не мог дать покоя, ни генералу, ни его подруге. Ее не успокаивало ничего, что в принципе должно было успокоить свободную женщину ее положения, имеющую стабильную работу, практически ничем не рискующую на войне, имеющую в своих «друзьях», а по правде говоря в любовниках, своего начальника, получившую неплохое образование. Да, она не была замужем, и у нее еще не было детей, но это слово еще, давало надежду, что все-таки найдется такой ее избранник, который ко всем выше перечисленным достоинствам прибавит еще и главный женский мотив-цель-ребенка, а то и двух, если повезет! Хотелось бы конечно создать семью и служить в армии, ну уж если так получилось, что уже служу, то зачем уходить?  А создав семью, полностью излить на мужа и детей всю свою любовь и счастье от присутствия их в жизни! Лидия вообще была натурой романтичной и нежной. И только служба в армии, да еще в действующей, с ее боевыми выездами, рейдами, захватами караванов и боями в глухих горах, о которых ей приходилось, по роду службы, ежедневно отправлять документы по секретке, сделали романтическую и нежную по натуре девушку, жестким и трезвым человеком, который знал, чего хочет в жизни. Она до армии, вообще не представляла, что может попасть в окружение одних мужчин. Причем мужчины разные были вокруг. От настоящих крепких парней, обветренных пылью, политой пОтом и кровью наших ребят, до маменькиных сынков, которые по блату, пользуясь покровительством своих родителей или близких родственников, сидящих в лаковых кабинетах Генштаба или ГлавПУРа, в штабе просиживая штанишки, зарабатывали себе ордена и медали, не выходя из кабинета, подставляя свою фамилию в наградные листы и если это проскакивало, то получали эти медали и ордена, так и не понюхав пороха. А потом счастливыми уезжали в те же Москвы и Ленинграды, за очередным повышением. Так и не поняв, что были на войне. 
Слова про то, что «если проскакивали» с орденами, имело особенный смысл. Дело в том, что генерал–лейтенант Генералов (вот уж повезло с фамилией вояке-то, да?), командующий 40 армией, был офицером боевым, при обстрелах, которые иногда происходили в Кабуле, никогда по окопам и щелям не прятался и всегда ходил, не нагибаясь даже когда мины и пули свистели совсем рядом. Это все к тому, что, когда ему приносили на подпись наградные листы, он тщательно вчитывался в представления, расспрашивал командиров, которые эти представления написали, когда это было возможно и убедившись, что человек действительно достоин, подписывал документ. Но если вдруг, он замечал знакомую ему по Штабу Армии фамилию, какого-нибудь штабного просиживателя штанов и если вдруг у него приходили наградные листы на офицеров, которые не знают с какой стороны ствол у автомата, здесь немедленно следовал такой разнос, что даже если бы этот офицер и попал в действующую часть и действительно совершил бы из ряда вон выходящий поступок, то он не осмелился бы повторно даже рассматривать награждение! Генералова по-солдатски боялись и безмерно уважали солдаты и офицеры с прапорщиками. Все произошло в самом начале его карьеры командующего 40 армией, когда он по незнанию(?) поехал на своем УАЗике с водителем и начался обстрел. И обстрел-то был не такой плотный и сильный, но они видимо близко подъехали, видимо застал их обстрел там, где они просто не успевали бы укрыться, проскочить. И вот генерал поняв, что стрельба все ближе и мины ложатся, хоть и на большом расстоянии от них, но тем не менее летят уже целенаправленно в их сторону, дает водителю команду ускориться и машина просто полетела по пыльной дороге. Подскакивая на ухабах как козёл. В какой-то момент показалось даже, что они проскочили, но лихоманка их просто так не отпустила…. Мина разорвалась метрах в 20-30 перед УАЗиком и они на полной скорости просто полетели собирать осколки. Водителю осколок попал в руку и плечо, генералу лишь слегка оцарапало левое ухо и чуть сорвало кожу, над ухом. Водила, ойкнул и застонал. Генерал крикнул: «Что случилось? Попали? Ты ранен?», но машина уже остановилась. Дорога петляла между двух сопок и они для стреляющих, были не видны, но то, что машина не выехала из-за сопки, было прямым доказательством, для духов, что она стояла! Нашим надо было срочно убегать отсюда, уносить ноги со свистом.  Духи явно не знали, кто ехал в машине, иначе они бы высыпали в эту лощину, весь свой запас мин и патронов! Генерал же, поняв, что водитель сильно пострадал, выскочил из машины и перебежав на его сторону, быстро достал из дверцы аптечку, сказал ему, чтобы тот, если может, снимал афганку.  Водила, попытался ее снять, но одна рука не действовала, был поврежден сустав. Тогда генерал сам расстегнул и быстро сдернул ее с парня. Тот застонал и вскрикнув, потерял сознание. Сняв афганку, он увидел, что в плече и в руке торчат осколки. Резко их выдернув, он как смог перевязал бойца и открыв заднюю дверь, затащил его в УАЗик. Приложил к спинке сиденья. Парень был не очень тяжелый, но затаскивать его было очень неудобно. Захлопнув дверцу, генерал услышал вой от очередной мины и прыгнув на место водителя за руль, воткнул передачу и резко рванул с места. Машина буквально прыжком сорвалась с места и проехала метров пять, как сзади прогремел взрыв. Мина попала буквально в то место, где они только что стояли. Сзади машины прогремел взрыв, поднялась пыль и вокруг засвистели осколки. Видимо на горе, откуда вели обстрел, поняли, что УАЗик прячется от них, но при этом не хочет выдавать себя движением. Решили выстрелить наобум, просто так, может попадут. И, если бы не везение и скорость, с которой генерал смог все это провернуть, попали бы прямо в машину!  Нажав на газ, УАЗик буквально, не разбирая дороги, летел по пыли в город. Генерал давил на гашетку и уговаривал своего железного коня не подвести и доехать. Хотя было очевидно, что заднее колесо все–таки пробито, оно хотя и не спустило совсем, но давление в нем существенно упало. Машину нет-нет, да и забрасывало то влево, то вправо. На афганке офицера начало появляться бурое пятно. Только сейчас он заметил, что ухо и голова над ним, очень щиплет. Но, не обращая внимания на боль, он давил на газ и летел во весь опор в госпиталь, который был в городе, рядом с посольством США в Афганистане.
   Приказом командующего 40 армии, все выезды одиночных машин в город были запрещены без вооруженного сопровождения, как минимум БТРа или БРДМа. Эти броневики всегда сопровождали начальство, когда те собирались перед отпуском «затариться» в местных дуканах, так звались лавки – магазинчики, в которых можно было купить все от магнитофона до дубленки. Следили за соблюдением приказа командующего в городе подразделения военной комендатуры, которые разъезжали по улицам городов, в данном случае, Кабула, на таких же брониках, только с большими буквами «К» на борту. И встретиться с этими машинами одиночному автомобилю, который какими-то правдами и неправдами выехал за пределы гарнизона, без сопровождения, означало получить крупные неприятности.
   Командир комендантского взвода, комендатуры Кабула, Сергей Степанищев патрулировал со своими двумя БТРами район Шахр-и нау. Это был самый посещаемый нашими вояками район. Здесь были самые хорошие и богатые дуканы в Кабуле. Выбор товара был огромен. И поэтому основной задачей «комендачей» в этом районе, дабы показать свое рвение и служебную сноровку, было поймать одного-двух нарушителей приказа Командующего, которые приезжали сюда, для покупки всякой всячины без сопровождения, в самоволку.  Уже начинало темнеть, воздух, пропитанный зноем, запахами кабоба и восточных пряностей, вперемежку с вонью канализации и каких-то дешевых духов, буквально стоял без движения. Казалось его можно было потрогать руками и отрезать, настолько была плотной и тягучей жара. Броники комендачей медленно ехали вдоль торговых рядов. Сидевший на передней машине взводный, изнывая от жары, пил ледяной спрайт и уныло смотрел по сторонам.  Каково же было удивление, когда он боковым зрением, увидел слева от себя, выезжающий на большой скорости, ревущий и, если можно сказать так - хромой на одно колесо, простреленный УАЗик, который пронесся мимо него, обдав запахом гари от прожеванной резины и выхлопных газов. Взводный тут же дал команду на разворот водителю и сказал, чтобы приготовились к задержанию. БТРы на скорости резко встали и, пропуская движущиеся во встречном направлении бурбухайки, пытались вклиниться в поток машин. Ничего не получалось. Афганцы никак не реагировали ни на сигналы, ни на крики, чтобы их пропустили. Тогда взводный крикнул водиле, чтобы он просто ехал…. Движение резко встало и военных пропустили. Причем ни один из автомобилей, которые ехали поперёк, даже не подъехал ближе 3 метров к бронику. Двигаясь в потоке машин, бронетранспортеры набирали скорость, постоянно сигналя и требуя уступить дорогу. Впереди расступались практически все. И вот долгожданный УАЗик показался из-за поворота, у него уже почти развалилась покрышка, но он упрямо гнал вперед. По уже хорошо отработанной схеме, первый броневик обошел УАЗик и начал тормозить, подрезая и принуждая его остановиться. Сзади УАЗик подпирал второй БТР. До госпиталя оставалось метров 300. Взводный посмотрел на водителя «козлика» - там сидел какой-то грязный окровавленный мужик, который махал руками и орал что-то, но услышать сквозь рев машины и БТРа было ничего невозможно. Наконец они встали, как вкопанные. УАЗик уперся в корму обогнавшего его БТРа. Взводный, который нехотя слез с брони и медленно пошел к УАЗику, на ходу крикнув вылезающему из машины водителю: «Ты откуда такой красивый, чудо? Иди сюда, милый, поговорим за жизнь! Как ты здесь оказался?». Идя рядом с броником, он думал, что сейчас ему будут предлагать всякие подарки, чтобы он только не докладывал наверх, будут рассказывать сказки, что их обстреляли, будут унижаться, просить..., а получилось совсем другое, непредвиденное - из-за руля навстречу взводному выскочил весь грязный, пыльный, окровавленный… генерал. Взводный просто одеревенел. Это был шок! Такого он никогда не мог себе представить. Мигом вокруг них собралась толпа зевак из местных жителей, которые переговаривались, показывая на эту сцену, что–то громко говорили и смеялись. Взводный доложил по форме. Генерал, не слушая его, приказал, чтобы тот немедленно по рации вышел на Штаб армии и доложил, чтобы прислали сюда машину, чтобы он немедленно поставил охрану к УАЗику и на первом БТРе отвез раненого в госпиталь. Только сейчас все начали замечать, что из-под машины повалил черный едкий дым. Сразу из БТРа выбежали несколько бойцов и вытащив раненого водилу, подняли на руках его на крышу первого бронетранспортера. Двое бросились тушить уже загоревшееся колесо УАЗика. Генерал со взводным тоже залезли на первую «броню» и вместе с раненым двинулись в госпиталь. Подъехав к госпиталю и развернувшись перед воротами, чтобы удобнее было заехать, прямо с «брони» крикнули сидящему в помещении проходной дежурному, чтобы он открыл ворота, но тот даже и не подумал это сделать, лениво сказав, что «сначала позвонит дежурному по госпиталю и только тогда, если тот разрешит, то пропустит». Генерал, сидя на броне крикнул в люк водителю: «Вперед!». Тот, будто бы ждал этой команды, с удовольствием снес ворота на въезде в госпиталь. Проехав мигом проходную, они остановились перед приемным отделением. Раненого аккуратно сняли с машины и на носилках, с которыми выскочили два санитара из приемного отделения, занесли в приемный покой. Генерал спрыгнул с БТРа и резко развернувшись, пошел в сторону проходной. Навстречу ему бежал толстый расстегнутый прапорщик с криками, что ему так все даром это не пройдет. Добежав до генерала резко встал и никак не мог понять, как здесь, прямо в центре госпиталя, оказался окровавленный генерал…. Прапорщик пытался что-то сказать, оправдаться, что-то бормотал, заикался и никак не мог сформулировать доклад, но генерал его перебил, спросив, почему сразу не открыли ворота? Тот не нашелся, что ответить, кроме того, что такой порядок и он ничего не решает, такой приказ начальника госпиталя. Генерал махнул рукой и почти бегом вернулся в приемное отделение. Злость на этого служаку-толстяка прошла. Эх, как бы он сейчас ему врезал - этому лентяю… Зайдя в приемное, Генералов первым делом спросил, что с солдатом. Дежурный врач сказал, что приехали вовремя и хорошо, что перемотали бинтами-у парня много крови потеряно. Генерал устало сел на табуретку. Дальше все было как в тумане. Прибежал начальник госпиталя, дежурная медсестра. Вкалывали какие-то лекарства и перебинтовывали, что-то говорили, оправдывались, заботливо предлагали палату, до утра полежать, понаблюдаться…. Генерал все это остановил словами: «Начальника госпиталя, с начмедом завтра в 10 утра, жду на доклад». В эту минуту дверь приемного отделения открылась и в проеме двери показался его адъютант.  В руках у него была солдатская «афганка» и панама. Генерал встал со скамейки и зайдя в комнату для переодевания, быстро переоделся в привезенную одежду. Выйдя из нее, направился к выходу, бросив на ходу начальнику госпиталя, чтобы тот лично доложил утром, как состояние солдата, которого они привезли. Они вышли, сели в УАЗик и уехали! Эта история буквально на следующий день была известна всему Штабу армии. Никто ничего никому не говорил, но…все всё знали. В подробностях. Откуда? Кто рассказал, кто видел, что видел... Это же Афган!
Лидия все прекрасно понимала. Ей, как человеку взрослому, а она себя таковым считала лет с 25, было понятно, что всего в жизни придется добиваться самой. Родители, как смогли, так ей помогали учиться в институте. Она же, закончив институт, решила пойти в армию. Придя в военкомат, написала заявление и уже буквально через месяц, ее приняли на службу прапорщиком, предварительно обучив всем азам работы с секретными документами. Этот месяц, после написания заявления, ее усиленно проверяли особисты, КГБшники и еще кто-то. Так по крайней мере сказали ей в военкомате, когда дали направление в часть.
  То, что у нее вот так быстро сладилось с Костиным, не вызывало особенного удивления. Здесь в Афгане, у большинства офицеров и некоторых генералов были ППЖ, как их презрительно называли те, у кого их не было - Походно-Полевая Жена. Учась в институте, Лидия знала, что практически у всех военачальников во время Великой Отечественной войны, тоже были такие ППЖ, и ничего! Выжили, выиграли войну. Многие из этих женщин после знакомства и дальнейшей военной жизни, получили через некоторое время самые главные для них награды-детей. Детей, ради которых любая нормальная женщина и живет, а порой, не задумываясь-умирает. Ведь для того, чтобы соединить материнские и отцовские клетки совершенно не важно, где это все происходит: в лесу ли, на постели, или в окопе. Все остальное - обычное ханжество. Эти Марины, Лены, Тани или Глафиры, точно также имеют право на обычное женское счастье, которое им уготовила мать–природа, дав возможность зачать, выносить и родить ребеночка, ИХ РЕБЕНОЧКА,  как и их гражданские соплеменницы, жившие в это время в домах, в тылу и точно также хотящие замуж и создать семью, как и военные, на фронте. Нет в этом ничего такого, что могло бы выйти за рамки здравого смысла. Это жизнь! А говорили так презрительно, в Афгане, в основном те, кто был закомплексован, кто не пользовался вообще никаким ни авторитетом, ни успехом у девушек и из-за этого злился и ненавидел весь белый свет! Кому ханжество и злость от их неспособности портила жизнь своей простотой и обыденностью. Ну, а в результате злобы этой, рождались различные интриги, доносы, порой даже провокации. Обычно люди подлые и гнусные, этими провокациями пользовались, чтобы свалить конкурентов по службе, по жизни. Но основная масса просто как бы ничего не замечали. Это же не являлось чем-то, как раньше писалось- сверхъестественным.
  Лидия встала, причесалась и пошла в ванную. Генерал все еще ворочался. Из головы никак не выходило, что Лионов все обставил так, чтобы вся главная работа легла на его плечи.  В одну из таких мыслей вклинился очень простой и резонный вопрос, а что же мне мешает опять перекинуть мяч на его, Лионова сторону? Костин даже вскочил от такой простоты! Ему это понравилось. Но как все провернуть, чтобы никто не заподозрил? Чтобы все выглядело естественно и даже оправданно-красиво!
  Прошло минут сорок и уже стало светло на улице. В дверь постучали. На пороге был посыльный. Он доложил, что пришла телефонограмма о событиях прошедшей ночи в гарнизонах, которые по службе подчинялись лично ему. Генерал стал одеваться и вновь умывшись, взял полотенце, чтобы вытереться. Лидия уже привела себя в порядок и наводила окончательные штришки к своему внешнему, безукоризненному облику. Павел Андреевич невольно загляделся на молодую, красивую женщину. Она же, не видя его внимания, что-то напевала себе под нос и смотревшись в зеркало, вела бровью, подмигивала и улыбалась. Костин невольно улыбнулся! Вот же непостижимая женская душа, - думал он. Вокруг кровь, война, боль, страдания и все это замешано на политике. А она, простая русская девчонка, во всем этом аду, как-то умудряется находить для себя возможность радоваться чему-то внутреннему, одной ей понятному, а окружающим совершенно непостижимому.… Сначала такое поведение его обескураживало. Он думал, что Лидия просто глупая и совершенно безразличная женщина, что ее не касается и не трогает вся эта окружающая ее обстановка, что вся смерть, кровь и пот ну никак не трогают секретчицу, которая находясь на службе, никак не проявляла своих обычных человеческих, женских чувств и тем более их никому не показывала. Однако события, которые произошли после Пандшерской операции, когда во время нее погибло много молодых ребят, эту уверенность растопили. Как-то после обеда он зашел в свою комнату и увидел, как Лидия, обычно находившаяся в секретке до вечера, до окончания рабочего дня, сегодня пришла в комнату Павла Андреевича и тихо сидела у окна, смотря куда-то вдаль и молча, без причитаний рыдала. Причем увидев Костина, она встала и ушла из комнаты, на ходу вытирая слезы. Павел Андреевич, не привыкший к таким проявлениям эмоций, подумал, что у нее лично что-то произошло дома, там, в Союзе, а он еще об этом не знает. Однако, когда она вошла в комнату через некоторое время, он увидел полностью растерянную, просто разбитую женщину, которая никак не могла успокоиться и собраться. Он обнял ее за плечи и спросил, чем вызвана такая буря слез. Что случилось? Она же, всхлипывая и рыдая сказала только одно: «За что они погибли? Зачем? Я сегодня передавала донесение! Это же ужас! Столько наших ребят! Я даже говорить не могу! Столько молодых жизней! За что? Кому надо было их сюда отправлять? Скажи-кому эта война вообще нужна? Генералам? Так пусть сами берут ружья и идут воевать! Почему эти ребята? И не говори мне ничего про долг! Ради бога, не надо! Это не долг! Это обычное, хладнокровное убийство! И я чувствую, что тоже в этом виновата, что тоже в этом участвую! Хотя и не знаю, как им помочь!» Это было для Костина откровением. Привыкший к совершенно ровному, а порой даже, как ему иногда казалось, равнодушно-безразличному тону своей подруги, он увидел сейчас в ней живого, сочувствующего, скорбящего человека. Неравнодушного и горячего в своих чувствах и эмоциях. Для него, такое нетипичное поведение было просто шоком. Вот и сейчас, он наблюдал, как бы со стороны за тем, как она, приводя себя в порядок, о чем-то думая, напевала. Мыслей о том, что ей все равно что творится вокруг, у него не было. Он даже пожалел, что стал сожительствовать с этой чистой и в то же время жесткой женщиной.  Ему стало внутренне больно, за ее психику, за ее переживания и состояние душевного равновесия. А ведь я тоже приложил к этому руку. Подумал он. Ведь я же прекрасно знаю, что наши с ней отношения, только оголяют и без того напряженные нервы, а тут еще такая беда с гибелью бойцов. Генерал встал со стула и коротко бросил «Я поехал, тебя подбросить?» Она, только сейчас увидела, что Павел Андреевич наблюдал за ней, и от этого немного смутившись ответила, что время еще есть и она добежит без машины. Павел Андреевич вышел из комнаты и пройдя по коридору, вышел на улицу. Там его ждал служебный УАЗик.
 Быстро доехав до столовой, а туда надо было попасть ко времени, позавтракав, он на том же УАЗике, вернулся в штаб. Зайдя в штаб, выслушав доклад дежурного по тылу армии сказал, чтобы тот принес документы в кабинет. Зашел в кабинет, сел на стул и задумался. Что же сделать, как поступить, чтобы все красиво провернуть из Пули Хумри, а не из Кабула? Мысль о том, что надо отправить груз подальше от Кабула, чтобы он вернулся в Кабул уже в другом виде, в цинке, от как будто погибшего солдата, была для него здравой. Страх, который владел им с момента начала этой «операции», делал из него, боевого генерала, из нормального мужика, обычного преступника, только в погонах. Но ожидание получения за это «движение» денег, причем денег немалых, таких о которых многие не могли мечтать и даже не могли бы представить, какие они с виду, именно это ожидание прибыли и жажда наживы, делали свое черное дело. Павел Андреевич сидел за столом и обхватив голову руками, размышлял. Так, ну допустим мы груз здесь упакуем в мешки и отправим в Пули –Хумри с колонной. Там их встретят и упакуют в цинк. А уже потом, с общим количеством гробов, привезут сюда и отсюда отправим. Так, с этим решим. Теперь, кто будет их сопровождать? Генерал вспомнил, что, когда затевалась вся эта «операция» из Москвы ему позвонили и сказали, что приедет человек и все ему расскажет, как и что ему надо сделать. Через два дня прилетел капитан, представившись Семиным, он рассказал генералу о его задаче в переправке груза, когда и как тот должен был его переправить в Союз. Генерал не посмел спорить со звонившим из Москвы начальником. Поначалу он даже возмутился сказанному, что приедет, какой-то капитан и будет им командовать… Но после вразумительных слов от звонившего, который напомнил о множестве «косяков» генерала Костина о том, что он может из Афгана уехать не с орденами и почестями героем, а с позором и в цинке (а это вообще не исключалось, ведь не согласившись, Костин становился опасен своими знаниями про груз, звонившим ему москвичам), спор сразу как-то не задался. Павел Андреевич понял, что это совершенно бесполезное, а главное-очень опасное занятие. Вынужден был согласиться. И вот теперь, этот капитан мог ему помочь. Помочь тем, что сам мог с помощью Костина загрузить и перевезти мешки с товаром в Пули Хумри, на место. Да, конечно это был риск и достаточно сложно, но задачей Павла Андреевича было как раз запутать все, а не упростить. Страх брал свое. Вызвав капитана, генерал стал ждать его в томительном молчании, читая телефонограммы с гарнизонов, о которых доложил дежурный по штабу тыла. Прошло часа полтора и в кабинет, практически без стука вошел Семин и с порога доложил, что он прибыл. Костина даже покоробила такая интонация и вообще все поведение наглого офицера, но поделать он ничего не мог, да и все время его пребывания здесь, очень хотелось максимально сократить. Генерал сказал, чтобы тот готовился ехать с колонной в Пули Хумри и что груз надо доставить под видом мешков с мукой. Там на месте, он получит распоряжения от комбрига Лионова. Капитан было дернулся, чтобы что-то возразить, но был остановлен репликой генерала, что так надо и, что по-другому из Кабула не отправить в Союз вообще ничего. А там все сделают хорошо. Капитан недовольно кивнул и вышел.  Павел Андреевич облегченно вздохнул, будто у него с плеч эти мешки упали. Ну все! Эта задачка решена. В случае чего, я вообще не знаю ни о чем. А если все пройдет на отлично, то я же и буду в числе «призеров».
 На завтра утром, колонна с мукой и другими продуктами двинулась в сторону бригады, в Пули Хумри. Как они грузились, что и как делал Семин-генералу было совершенно не интересно. Он понял, что потихонечку вывернулось так, что и Лионов, и все остальные могут понять, что его так просто не проведешь, создавая ситуацию, когда другой дороги нет, кроме как подставиться. Не тут-то было, ребята!
  На следующий день, генерал услышал в трубке доклад Лионова, что мука приехала, что разгружена на складе и все в порядке. Радости в его тоне Павел Андреевич не уловил. Наоборот, какая-то сухая сдержанность и немногословие. Генерал успокоился. Все! Дело сделано! Теперь будем ждать, когда они сюда приедут уже в другом виде.  Он даже улыбнулся про себя, какой хитрый маневр предпринял, чтобы и дело сделать и себя не подставить. Как говорят в армии-и рыбку съел, и на х..й сел!  Прочитав доклады из гарнизонов Павел Андреевич, решил съездить в город. На это у него было часа два-три. Он вызвал свой УАЗик и пошел к нему.
Василий Фёдорович, с утра принимавший доклады о прошедшей ночи, сидел за столом и курил. Табачный дым буквально висел в кабинете завесой, но Лионов ничего не замечал, он сидел и размышлял. Позвонивший ему вчера Костин сказал, что к нему приедет знакомый и что он генерал, хотел бы, чтобы комбриг его выслушал и помог чем сможет. Говорилось это для того, чтобы случайно услышавшие их разговор со стороны, не догадались о его сути. Но вся беда была в том, что Василий Фёдорович по телефону, не понял, о чем пойдет речь. Он даже не догадывался, какую ему «свинью», подкладывает генерал, отправляя со своим знакомым нечто, о чем говорить было нельзя. Лионов даже и предположить не мог, что мешки с грузом приедут к нему в виде муки и их надо будет сначала, где-то разгрузить, а потом и переправить назад в Кабул. Когда он говорил Костину про то, как можно переправлять груз в Союз, он даже не думал, что этим будет заниматься он сам. Правильно говорят в армии-инициатива наказуема. Именно сейчас он это и почувствовал на себе. Проявил инициативу с переправкой груза, и на тебе, получи все твои предложения на реализацию! Поэтому, услышав в трубке генерала о каком –то его знакомом, Лионов вообще ничего не понял и начал нервничать. Это было ему не свойственно. Однако полное непонимание планов и самое главное, незнание конечной задачи, его комбрига Лионова, всегда ставило его в тупик. Ему все время казалось, что он выглядит эдаким Ванькой-дураком, которого все, кому не лень, используют «в темную». И только когда в его кабинет, после обеда вошел капитан Семин и в двух словах полушепотом рассказал, в чем дело, только тогда Василий Фёдорович, понял замысел Костина. Конечно же радоваться ему было нечему, но он понял, что генерал, спасая свою шкуру, тем не менее, сделал весьма правильно, что отправил эту «муку» к комбригу в Пули Хумри. Здесь ни погрузка, ни выгрузка муки ни у кого не вызовет подозрений, а запаивание ее в цинковый гроб просто дело техники, места загрузки и скорости. Тем не менее, Семину надо было помочь все сделать, чтобы не завалить всю «операцию» на корню здесь в бригаде. Лионов по телефону вызвал к себе комбата, у которого в последнем рейсе погибли бойцы и коротко распорядился помочь капитану. Страх продолжал работать против его воли. Как они там договариваться будут, не его дело. Когда офицеры ушли, Василий Фёдорович устало откинулся на спинку стула и закурил. Он размышлял. Взвешивал все «за» и «против». В принципе, все было сработано быстро и четко. Никаких подозрений вызвать не должно, однако перестраховка все-таки не помешает. Лионов позвонил дежурному по штабу и приказал прислать ему командирский УАЗик и БТР сопровождения из роты охраны. Минут через десять машины подошли, водитель пришел в кабинет, доложил. Комбриг затушил в пепельнице сигарету, взял панаму, на выходе взглянул на себя в зеркало и вышел к машинам. Следом за ним вышел, сопровождая его, дежурный по бригаде. Лионов ему сказал, что едет к советникам, будет часа через два. Сев в УАЗик, он сказал водителю, что «едем в Бандиду, к советникам». Машины тронулись и вскоре уже проехали «броню», так звалось главное КПП на выходе из гарнизона. Зачем Лионов ехал в город… Он на этот вопрос не мог ответить даже самому себе. Его инстинктивно тянуло уехать подальше от того места, где сейчас должны были загружать и запаивать посылки в цинковый ящик. Хотя, если разобраться, начнись какой-то шухер, его отсутствие вряд ли хоть как-то повлияло бы на что-либо! Много чего от него требовалось до отправки груза в Кабул, но он решил, что пусть все идет так, как идет. В этой обстановке, он опасался привлечь своей заботой и вниманием то, что может оказаться подозрительным в обычной жизни. А так все как всегда. Приехали. Разгрузили. Потом развезли по складам… И все.
   Съездив к советникам в Бандиду Лионов, примерно часа через три возвращался на базу. Он с замиранием сердца проехал «броню», остановившись на въезде спросил нет ли новостей. Услышав от дежурного доклад, что все в норме, он поехал к штабу. Подъехав к штабу, он увидел, что на плацу перед флагом стояли в ряд цинковые гробы. Напротив каждого из них, стоял часовой с автоматом. Лионов посчитал. Ящиков было на один больше. «Надо поинтересоваться у Семина, как прошел процесс запайки», - подумал комбриг. Через час, а точнее через пятьдесят минут, должен был состояться траурный митинг в память погибших. Хорошо, что успел приехать. Лионов подошел к цинкам и проверил печати. Каждый из них был прочно опечатан. Сбоку были написаны фамилии погибших. Интересно, как они сумели найти еще одного человека в документах? Лионов зашел в штаб, в свой кабинет. Сел и по телефону вызвал к себе Семина. Минут через десять офицер прибыл. Зашел, сел, не спрашивая разрешения, и сразу, с порога буквально зашипел на полковника. Сказал, что «организации никакой, что великое дело, что в госпитале, в морге, он сделал практически все сам». Лионова это просто обескуражило. Он спросил: «Как сам»? Тот сказал, что надо было найти еще один труп, он был, вернее то, что от него осталось. Пришлось останки солдата сложить в другой, уже занятый гроб. Но там было очень мало, что осталось, фрагмент руки и оторванный погон. Бойца знали по фамилии, но его гистологию отправили на исследование в Кабул, для подтверждения и поэтому его останки были не критичны к сохранению. Семин сказал, что все сделал сам и весь груз уже в надежной упаковке. Лионов поразился скорости и оперативности капитана. И задал вопрос, как же он смог так все провернуть с двумя мешками «муки»? Тот сказал, что она изначально упакована в специальные пакеты с искусственно нанесенными на внешние и внутренние стороны пакета веществами, которые вызывают у собаки стойкую неприязнь. Лионова даже поразило спокойствие, с которым Семин все это рассказывал. Он рассказывал об этом, как будто речь шла не о партии наркоты, стоимостью в несколько миллионов долларов, а будто бы он говорил, про картошку, которую тот вывозил с дачи в Малаховке. Совершенно не стесняясь в описании действий и возникающих при этом эмоциях. Все было, как-то буднично, как-то даже не интересно. Как будто этим они занимались каждый день по многу раз. Как на конвейере. Сделал, запаял и… давай следующую партию! «Вот это нервы у капитана, вот это нервы!» с некоторой завистью подумал комбриг. «Я бы уже давно рехнулся, а этому, хоть бы хны!»
    Теперь надо было отправлять кого-то из офицеров с телами погибших в Союз. Чтобы это были люди с головой и не болтливые. Их можно было использовать «в темную». Ведь везти в Союз такой груз не большая радость. А тем более там, на месте, организовывать похороны и прощание с ребятами. По практике он знал, что с такой миссией, ехать в Союз не хотел никто. Несмотря на полную возможность провезти домой какой-нибудь магнитофон или шубу, но только не таким образом. Не радостная это была миссия, не отпуск! А на похороны сразу нескольких парней, которых ты знал лично, говорил с ними, слушал, как они поют под гитару или рассказывают про дом, в редкие минуты отдыха. Поэтому мало кто из офицеров, соглашался ехать по такому поводу в Союз. Только под приказом, скрепя сердце, ехали. Точно так же скорбя и расстраиваясь о погибших. Но только под приказом. Сейчас Лионову предстояло выбрать такого офицера, чтобы он все сделал достойно и при этом не засветил перевозку груза. Василий Фёдорович сидел в кабинете, курил и думал, кого же отправить в Союз. Наконец мозг услужливо вытащил из памяти фамилию ротного, именно того бойца, от которого осталась только рука. И по иронии судьбы, парень был последним в списке погибших. Но, как было описано выше, в цинке с его фамилией и находился тот груз, из-за которого в последнее время так плохо спал Василий Фёдорович. Ротный этот был в должности более года и ему полагался отпуск. Лионов предложил ему ехать сопровождать бойца, вернее всех погибших и потом ехать в отпуск, по окончании всех скорбных процедур. Ротный сначала долго отказывался, но потом после долгих уговоров согласился. Приказ… Но и отпуск тоже важен.
 Теперь комбригу надо было доложить обо всем этом в Кабул. И ждать дальнейших распоряжений от Костина. Свою часть работы, он сделал и волноваться теперь уже было нечего. На завтра назначили отправку «двухсотых» в Кабул. Вертолет уже был готов, вылет был назначен на 4 утра. Цинки опечатали, сложили под навесом на аэродроме, сдали под охрану часовому.
   Наступил день вылета. В 4 утра, все «двухсотые»-гробы загрузили в вертолет. Офицеры сопровождения тоже погрузили свои вещи в машину. Командир дал команду на запуск двигателей. Вертолет нехотя начал запускаться. Турбины потихоньку урча, стали раскручиваться и набирать обороты. Стали вращаться лопасти винта- вертолет начал несильно вибрировать, но по мере увеличения оборотов турбин, гул начал возрастать и легкое подрагивание, перерастало в густую, жесткую тряску. Вертушка вся дрожала и покачивалась, будто на привязи. Стремилась уже наконец, оторваться от земли и рвануть со всех сил в небо. Но командир корабля все не давал ей команды взлететь, все держал ее в узде, раскручивая все сильнее турбины. Наконец, видимо получив «добро» с диспетчерской аэродрома, вертолет начал работать еще более натужно и едва оттолкнувшись от взлетной полосы летного поля, начал медленно подниматься вверх, слегка покачивая бортами. Завис над взлетной полосой, повисев минутки две-три вновь опустился на полосу, затем опять, добавив обороты, стал теперь уже с большим усилием отрываться от земли и наклонившись вперед, резко начал подъем. Земля стала отдаляться и вскоре вертушка, поднявшись метров на восемьсот начала двигаться подальше от гор, лавируя между вершинами, стала набирать высоту. Вот уже в иллюминаторе стало плохо видно обрамление бригады горами, которые шли вокруг расположения. Аэродром потихонечку стал превращаться сначала в пятно, а потом и вовсе в точку, которая вскоре совсем исчезла. Вокруг стоял гул и шум работающих турбин. В салоне сидели два офицера и двое гражданских. Все молча смотрели в иллюминаторы. Никто не хотел смотреть внутрь салона. Все свободное пространство пола занимали цинковые гробы. Они стояли рядком, один за другим, безо всякого просвета между ними. Последним стоял гроб с бойцом, который был когда-то подчиненным одного из офицеров. Он ничем не отличался от остальных. Была на нем точно такая же надпись фамилии и точно такая же печать на крышке. Все один к одному с другими. Только внутри лежал не погибший рядовой Борисов Иван Сергеевич, а два мешка чистейшего героина, в специальной ткани и со специальной обмазкой. Ротный-то, конечно же, не знал об этом. Семин, который был вторым офицером, сопровождавшим гробы, напротив-знал это отлично. Он мог даже рассказать, как он раскладывал и как распределял весь вес равномерно по всей площади дна гроба. Как перекладывал опилками верхнюю часть до крышки. Причем делал он это как-то обыденно и не спеша. Времени у него была целая ночь. Управился за 2 часа. Сделал все на совесть. Не подкопаешься. Конечно, отличия в весе гробов были, а особенно с телом Борисова, но кто мог знать или взвешивать на фоне общей скорби, которая царила при погрузке. Борисов и Борисов. Светлая ему память. 
У ротного ССаликаева отношения со своими подчиненными сразу как-то не сложились, не заладились. Вновь прибывшего командира, все окружавшее его, тихо выбешивало. И бойцы, которые ходили в пыльной одежде и обуви. И офицеры роты, которые никак не хотели на разводе подходить к нему с докладами строевым шагом. И если отсутствие строевого шага на разводе еще можно было понять и оправдать, вокруг, насколько было видно была ужасная пыль, глубиной доходящая до щиколотки сапога, то отсутствие выправки усталых и изнуренных жарой бойцов, которые проходя мимо него вяло кивали рукой, изображая отдание чести-просто бесило! Степан привык служить по уставу. Понимание необходимости этой службы именно по уставу к нему пришло в училище, где по его поведению можно было книги писать. Требовать с подчиненных он мог. Несмотря на свой маленький, почти напоЛионовский рост, он был профессионалом в умении, как говорят в армии, докопаться до столба-почему стоишь и почему гудишь? Но здесь в этом аду, в этой дикой испепеляющей жаре, от которой не было никакого спасения, в этой пыли, когда выпрыгивая из КамАЗа попадаешь минимум по щиколотку в пыль, похожую на муку, Степан просто терялся со своим рвением к службе. Сначала он останавливал каждого проходящего мимо бойца, который проходил мимо него не строевым шагом и неправильно отдавал честь. На него смотрели, как на больного, когда он предъявлял свои требования. Но потом все быстро привыкли к этой его привычке и старались, улавливая малейшее движение ветра и проходя мимо него стучать сапогами так, чтобы пыль глотал ротный, который так любил устав. Офицеры роты посмеивались над Степаном. Но никто и ничего ему не говорил против. Все ждали, насколько хватит его прыти. Так прошел месяц, потом другой, а прыть не проходила. Казалось, что ССаликаев просто пытается «пересмотреть» всех, кто специально для него стучит сапогами по пыли и кормит его этой пылью по ветру. Каждый вечер он приходил в баню и стирал свою «афганку» с мылом и вешал ее на веревку перед палаткой. К утру она становилась сухой и дубовой, так как прополоскать в этой воде, да еще с этой пылью, было втройне трудно. Первое время он ее еще гладил, но потом видимо ему осточертело, ложиться на час позже и вставать на час раньше, чтобы отстирать форму от пыли, которая казалось, въелась в каждую ниточку на форме, в каждый шовчик и под каждую складочку. Примерно через месяц он перестал гладить постиранную одежду и специально развешивал ее на ночь так, чтобы к утру высохнув, она не выглядела пожеванной. Однажды ему намекнули, что его рвение и любовь к уставу в условиях службы в Пули Хумри выглядят наказанием самого себя. Ведь если бы он пригляделся к себе со стороны, то понял, что его явно пытаются проучить! А он, как истинный служака, продолжал рвать задницу. Наконец он просто устал строить и одергивать всех проходящих мимо него солдат и успокоился. Терпение окружавших его, победило с огромным перевесом. До конца службы, никто уже не видел никаких попыток ротного строить в пыли бойцов, не переходящих на строевой шаг при движении мимо начальника. Поумнел! Устал стираться! Но это была не только проверка на прочность. Это была еще проверка на совместимость с подчиненными. У Степана сразу появились лизоблюды, которые готовы были ловить каждое его слово и выполнять самые дурацкие приказы. Благо в Степане нерастраченной энергии было просто море! Они очень сдружились с «комсомольцем» батальона, Андреем Билокопытовым. Тот стал комсомольцем совсем недавно. Буквально полгода назад. До этого окончил автомобильное училище в Самарканде и был до этого взводным. Приехал после распределения по замене из Челябинска, где начинал службу офицером после выпуска. Но приняв взвод машин в зенитно-ракетном дивизионе в очень короткий срок, показал свою полную неготовность, а порой и нежелание служить командиром. Дошел до открытого панибратства с солдатами своей роты. Выразилось это в том, что для поднятия своего авторитета решил по-братски, вечерами, бухать с дембелями, которые сели ему на шею и в конце его службы в Челябе открыто посылали лейтенанта на хрен, а то и предлагали сгонять им за водкой. Что тот и делал. Естественно, такой офицер никак не мог прийтись ко двору в батальоне и комбат, вернее командир дивизиона при первой же возможности, сбагрил это ходячее ЧП, подальше от своего подразделения. Ему объявили взыскания, затем стали готовить к увольнению из армии, но тут, нежданно-негаданно в Политотдел дивизии пришло письмо за огромным числом подписей солдат и сержантов подразделения, где служил лейтенант, с просьбой, а вернее с обращением к командованию с его защитой от злого командира дивизиона, что тот, мол, не понимает солдат, а вот у Билокопытова, как раз есть полнейшее, что ни на есть, понимание тяжелой солдатской доли. Политотдел тут же уцепился за такого душевного и понимающего солдат офицера и решил перевести его в свою епархию, сделав из него комсомольского вожака. Были тогда такие должности в армии. Его вызвали в Политотдел дивизии и сделали предложение, от которого он не смог отказаться, прямо как в «Крестном отце»-Копполо. Лейтенант понимал, что у него два пути-либо он с грохотом и скандалом увольняется из армии и все, о чем мечтал, летит к черту, либо он переходит в политрабы и продолжает служить, но уже в совершенно в другом качестве. Второе просто не могло не победить. Тут же начальник Политотдела, в связи с поступившей разнарядкой предложил ему съездить в новом качестве в Афганистан, на не высокую, но почетную и тем не менее начальную ступеньку политработника-секретаря комсомольской организации рембата, в Пули Хумри. Билокопытов понял, что это его шанс и не сопротивлялся разнарядке и через неделю уже был сначала в Кабуле, а потом с колонной в Пули Хумри. Рассказ о том, как Билокопытов, прилетев в Кабул. Натворил там дел, как он ехал в Пули Хумри колонной, это отдельная история. О нем немного ниже .
       На чем же была основана дружба ССаликаева и Билокопытова. Что могло сблизить, а позже и сдружить этих совершенно непохожих офицеров? Ну, во-первых, они были примерно одного возраста. Оба были независимыми друг от друга, никто из них не находился в подчинении друг друга. В армии это порой бывает очень важно. Во-вторых, Степану очень хотелось уйти из командиров, и он с огромным вожделением смотрел на то, как молодой политраб, болтает и двигает бумажки по своему письменному столу, при этом находится всегда на острие всех новостей и является своего рода публичным лицом, как бы это ни смотрелось странным, применительно к службе в армии, когда все офицеры подразделений занимаются своими машинами, солдатами, хозяйственными делами и попросту тянут лямку. Степан просто мечтал о такой работе! Но для того, чтобы перейти на такую должность, он должен был «завалить» службу и начать «косячить», и его, чтобы не выгонять из армии, должны были пригласить в политотдел для беседы. Вот тогда и возможно было вести разговор о должности не связанной с командованием бойцами. Но вся беда была в том, что характеристику, которая была ему дана на старом месте службы, чтобы избавиться от него, написали такую, что ему просто необходимо было расти вверх и вверх, до генерала! А потерянные годы службы, пришлось бы наверстывать, опять вернувшись на «нулевую» точку- должность аналогичную Билокопытову. А этого очень не хотелось. И тогда Степан решил, что будет действовать через Андрюшу. Сблизившись с ним, он понял, что тот был человеком недалеким и вполне мог выступить за ходока в политотдел, как бы поручителем за своего друга. Понятно, что это была весьма призрачная надежда, но она-таки была! Они вместе сидели на совещаниях, вместе были в курилке, на политзанятиях, на всех мероприятиях, в бане и т.п. Просто прилипли друг к другу. Иногда даже могло возникнуть тайное предположение об их нетрадиционной ориентации. Но этого, конечно же, не было. Хотя эта дружба стала известна и начальнику ПО бригады полковнику Струкову и комбату рембата. Ни тот, ни другой решили ничего не предпринимать, ведь это никак не нарушало ни устав, ни закон. Был у ССаликаева еще один прихлебатель, которого даже сами бойцы за глаза звали подхалимом-шестеркой. Это был командир взвода Сергей Чегирь. Которого в простонародье звали Чим-шестерка. Он, как ни странно, очень гармонично вписывался в любой коллектив, быстро находил себе предмет поклонения из начальников и становился его верным хвалителем, соратником, другом и вообще полнейшей тенью.  Он поддерживал начальство на всех совещаниях, выдвигал и поддерживал любые инициативы, лишь бы начальник отозвался о нем положительно. Но по службе, в его подразделении творилось не пойми что. А начальство никогда его не ругало. Ну как же можно подвергать критике своего самого преданного и стойкого почитателя? При всей кажущейся простоте такой службы, у всех этих людей всегда возникали противоречия. Но об этом позже.
На планерке, которую комбат собрал после утреннего построения, он объявил, что завтра в бригаду прилетает начальник тыла 40 армии генерал-майор Костин. Приезжает он в аккурат в пятницу, чтобы провести ревизию складов и потом, как ожидается, попариться в бане и попробовать новый недавно завезенный и закопанный бассейн в бане рембата. В связи с этим, комбат поставил задачу ССаликаеву - командиру роты в чьем ведении и на чьем балансе находилась баня, привести ее в порядок к приезду генерала и приготовить ее к вечеру завтрашнего дня. Степан кивнул головой и сказал, что задачу понял и после планерки вызвал командиров взводов, которые, в свою очередь, получили свои задачи по предстоящему визиту начальства. Не озадачен был только Паспелов, который в это время был дежурным по части и отдыхал после ночного дежурства. Степан решил его озадачить завтра, когда он сменится с наряда и после развода займется своими делами.
   День прошел сравнительно быстро, но тем не менее всего, что запланировали и по поводу чего ротный озадачивал своих подчиненных, сделать не успели. ССаликаев, чтобы угодливо «прогнуться» перед генералом, решил в новом бассейне, который был сделан из трети железнодорожной цистерны, по кругу, проложить трубку и насверлить в ней отверстий наподобие фонтанчиков, и чтобы это все работало в день приезда генерала. Это была идея Костина. В прошлый раз, когда он был в этой бане, бассейна еще не было. Была резиновая противопожарная емкость на 20 кубометров, которая находилась на улице, перед входом в баню. Генерал тогда посетовал, что несмотря на то, что емкость закрыта брезентом, все равно в нее попадает пыль и хотелось бы чтобы вообще не выходить из бани. Костин тут же сказал, что, когда он служил за границей, в одной из частей был даже бассейн с фонтанчиками по периметру. Ему это очень понравилось. Генералу не нравилось то, что надо было выходить из парилки на улицу. Оно и понятно. Любой выход из бани мог быть виден со стороны дежурной сменой охраны, караулом и т.п. сторонними наблюдателями, поскольку в бане иногда присутствовали помимо офицеров, еще и дамы. Причем дамы, которым бы не очень хотелось афишировать свое присутствие среди начальства, именно поэтому-то и было высказано это предложение-попробовать исхитриться и вокруг бассейна возвести стены. Либо бассейн закопать в помещении, где бы никто и никого не мог увидеть, кроме посетителей. Решение пришло само собой. Из Союза на трале привезли треть цистерны из-под нефтепродуктов. Ее закопали, быстренько провели туда воду, обложили вокруг емкости полы камнем, забетонировали, покрасили емкость, даже один раз заполнили водой, чтобы попробовать насколько она долго будет находиться без очистки. Прошло три дня, и она зацвела. В принципе все было готово к приезду генерала. Но Степан, как настоящий карьерист, никак не мог успокоиться и просто выполнить поставленную ему задачу. Степан решил в день приезда генерала внести свою новацию. Он, как уже было сказано, поставил задачу своим сварщикам и их помощникам, обойти трубой по кругу верхнюю кромку бассейна, создав ею кольцо, в котором насверлили отверстий, чтобы пустить туда воду. И таким образом, Степан собирался хоть как-то оживить серую атмосферу бассейна. Работа это была кропотливая и Степан боялся, что до завтра не успеют сделать. Поэтому, на вечернем построении, после ужина он велел сварщикам и их помощникам «рысачить» в баню и продолжать работу. Сварщики просто валились с ног и взмолились ротному, чтобы он дал им хоть пару часов поспать. Но Степан был непреклонен. «Завтра выспитесь, когда покрасите и сохнуть все будет», - сказал он и подвел черту. Словом, вперед, без разговоров.  Взводный этих сварщиков, Паспелов, тут же на месте сказал, что люди должны отдохнуть, что не спят уже третьи сутки и просто по-человечески надо понимать, что им нужен отдых. ССаликаев поставил взводного на место, сказав, что если ему что-то не нравится, он может доложить комбату. Но это вряд ли ему понравится потому, как завтра прилетит начальник тыла армии и будет купаться в бане. И если она не будет готова, то никто никому и ничего не докажет! Паспелов буквально приказал своим солдатам, прежде чем работать, поспать и только после того, как отдохнут, приниматься за дело. На что ротный отозвав его в сторону и вполне громко, чтобы слышали все, но сказал один на один, чтобы тот не лез, иначе ему будет хуже. Степан ну никак не мог представить себе, чтобы этот несчастный лейтенант, вдруг стал ему перечить. Стал защищать бойцов, которых Степан давно, чуть ли не с училища, рассматривал своих подчиненных, как тупых исполнителей его воли. Он же командир роты! И никому не дозволено с ним спорить. А тем более генералу должно понравиться сооружение нового бассейна, да тем более с фонтанчиками, почти как он хотел. Поэтому-то Степан так смело и нарочито громко потребовал от Паспелова, чтобы тот не лез и не мешал ему. Более того, Степан был почти уверен, что комбат, на фоне приезда генерала, поддержит любую инициативу ротного, чтобы не ударить лицом в грязь перед начальством. Однако Паспелов не унимался и тут же пошел к комбату. Тот его выслушал. Потом сказал, чтобы все возникающие вопросы решал с ротным или обращался к нему с рапортом письменно. Ну что тут можно было сделать…
  Бойцы ушли в баню. Продолжили строить фонтанчики и занимались другими отделочными работами. Примерно в час ночи, сварщик, который на дне бассейна приваривал трубу подачи воды к фонтанчикам, засыпая на ходу, случайно ткнув горелкой в трубу, затушил огонек сварки на горелке. Сон мигом овладел молодым парнем. Но аппарат выключен не был. Газ с шипением выходил из горелки. Мироненко спал. Три ночи беспрерывной работы дали о себе знать. Вообще было удивительно, что он сегодня пришел сюда, а не заснул где-то по дороге. Приезд генерала фактически поставил на уши всю часть. Те, кто служил в армии, думаю, понимают меня. Так вот Мирон, как его звали товарищи, просто уснул. Ему снился дом, трава, солнышко, но почему-то у всего этого великолепия был противный-препротивный запах. Сквозь сон, Мирон услышал откуда-то сверху голос, ему кричали: «Мирон! Ты че, спишь, что ли? Чего у тебя так ацетиленом пахнет? Проснись, воин! Хорош спать. Дембель проспишь!» Мироненко проснулся от гулкого эха, которое прокатилось по бассейну и наконец-то пробилось до его сознания. «А? Что такое?», - он встрепенулся и тупо уставился сонным взглядом на своего помощника, который стоя на краю бассейна, кричал ему про то, что он проспит дембель, и чтобы тот перестал смотреть сны. Мирон осоловело посмотрел на газовую горелку в своих руках-огонька не было. Газ с шипением вырывался сквозь сопло. Вот черт, подумал он, затушил горелку. Он поднял взгляд и крикнул наверх помощнику: «Спички кинь, я кажется горелку затушил. И еще, сходи на склад, притащи кислород, по-моему, он кончился!» Сверху Мирону прилетел коробок спичек. «Как же все-таки противно воняет ацетилен. А спать охота!», - Мирон сонно достал спичку и чиркнул ею о коробок…
    Взрыв был такой силы, что у бани сорвало крышу и она разлетелась в лохмотья. Бойцы, которые работали вблизи места взрыва, погибли мгновенно. Мироненко, потом уже, после пожара, собирали по костям. Парня, буквально размазало по стенам бассейна. Стальные стенки бассейна, от огромной силы взрыва, просто треснули в швах.  Следователи, которые пришли на место через несколько часов после взрыва, не могли находиться на дне бассейна. Противно пахло кровью, горелым мясом трупа, ацетиленом и гарью. Молодая девушка - судмедэксперт, которую привезли на место взрыва, после того, как она спустилась на дно бассейна, просто впала в состояние истерики и никак не могла взять себя в руки. Все время повторяла: «Что же вы натворили, им же больно…» Вокруг пепелища стояли молчаливые мрачные солдаты и офицеры. Все понимали, что эти смерти были напрасными. Понимали они также и то, что никто и никогда не ответит за гибель этих ребят. Что система армейской круговой поруки, через которую пройдут все расследования по фактам гибели этих бойцов, как всегда перемелет любые эмоции и не оставив камня на камне, обвинит какого-нибудь солдата в неправильном обращении с огнем. Но ведь все это можно было предотвратить! Ведь жизни этих молодых парней были загублены именно их командиром роты, ротным ССаликаевым, ведь они могли бы еще жить! И тем не менее, все знали, это прямо висом висело, что истинный виновник до суда не дойдет! Отмажут! И жизни этих несчастных тоже будут списаны суровой армейской статистикой на боевые потери во время проведения каких-нибудь боевых операций! А то, что обычное бесчеловечное отношение ротного к своим солдатам привело к этому-никто и никак не будет расследовать! Все спишут на боевые потери! Афган все спишет!
    После прогремевшего взрыва, Степан некоторое время не мог прийти в себя спросонья. Он вскочил с кровати и в полудреме, озираясь по сторонам, искал сапоги. Потом глаза попривыкли к потемкам, и он нашел сапоги, быстро влез в них, накинул китель, ремень и быстро выскочил из палатки. В проходе, нос к носу столкнулся с дежурным по роте, который бежал к нему с докладом, что в бане взрыв… Степан, выслушав дежурного, на ходу застегивая китель и одевая ремень, крикнул, чтобы поднимали роту по тревоге, чтобы он звонил в пожарку, а сам побежал в парк, к бане. Над парком было зарево пожара! Вся территория была освещена как днем. Светло и очень жарко от огня. К бане со всех сторон бежали люди, где-то вдалеке, со стороны «брони» завывая сиреной, летела пожарка и скорая. Степан бежал к бане и с каждым шагом при приближении к ней понимал, что там живых уже нет. В этом аду уцелеть не мог никто.  Столб густого жирного черного дыма вертикально поднимался в небо. Люди стояли в полнейшем оцепенении и не знали, что предпринять. Подойти к месту пожара было невозможно. Внутри, под треск горящих снарядных ящиков, вдруг рванул очередной баллон с кислородом. Яркое белое пятно, как вспышка сварки резко осветило всю территорию парка. Вверх полетели обломки крыши, куски арматуры, какие-то лохмотья и пыль… Люди стали отходить от шока и послышались команды офицеров, организовавшие тушение пожара. 
      Наконец к пожарищу, на всех парах, подлетела пожарная машина. Она, лихо развернувшись, встала задом к огню. Тотчас из нее, как колобки, выбегали пожарные, которые буквально на лету соединяли и разматывали рукава, стыковали их в один длинный большой рукав и подключали к цистерне. Сразу же пошла под большим давлением вода. Струя вырывалась из ствола с такой силой, что ее вынуждены были держать два огнеборца, чтобы правильно направлять в эпицентр пожара. Вода с шипением вырывалась из брандспойта и на огромной скорости устремлялась ввысь, в сторону бани, на подлете к огню превращаясь в пар, даже не долетая до центра пожара. Однако это действие, несколько приглушило, прибило огонь к земле. Пожар уже не был таким ослепительно белым, как в первые минуты. К столбу черного дыма, вертикально поднимающемуся в небо, стали примешиваться лохмотья белого пара, с белым дымом. Наконец в пожарке кончилась вода, но из нее, во время тушения, бойцы уже прокинули рукава к пожарному водоему, и машина теперь работала насосом. Медленно, очень медленно, но все-таки продвигаясь вперед к остаткам взорванного и горевшего здания, пожарный расчет переносил струю воды, теперь уже на всю площадь пожара. Само горящее здание, а вернее то, что от него осталось, представляло торчащие из земли обугленные и переломанные доски, куски арматуры, обрезки труб, какие-то крышки ящиков из-под снарядов и большую пыльно-копченую пустыню без признаков жизни.
  Тушение длилось в общей сложности, где-то около часа. До полной остановки машины и прекращения тушения. Когда прекратили заливать пожарище, взору открылась просто ужасная картина. Угли, были перемешаны с кирпичом, с какой-то битой плиткой. Торчали балки перекрытия крыши, из-под которых свисали какие-то тряпки или ветошь, все это было промочено водой и источало запах гари. В глубине бывшей бани, рядом с импровизированным камином-печкой лежало тело солдата. Лицо было сгоревшим до кости, видны были даже зубы. Но все это было прикрыто руками. Формы, как таковой на нем не было. Какие-то сгоревшие мокрые от воды и сгоревшие лохмотья, которые болтались на обугленных руках. Он закрывался от огня. Лежал в самом углу и как будто стремился вмазаться, врасти в стену бани.  Второй, которого сразу увидеть было невозможно, лежал под сгоревшей дверью. Дверь, верхняя часть которой выгорев, как бы накрывала его, но и одновременно погребала под собой. Видимо, в момент пожара, парень пытался высвободиться и стремился эту дверь отодвинуть от себя. Руки его были вытянуты полностью в сторону двери, выпрямлены в локтях. Ладони упирались в горящую дверь. Ладони сгорели до половины и от них отслоились куски сгоревшего мяса. В глубине образовавшегося проема была видна голова, на которой ужасным взглядом был оставшийся и не лопнувший от огня глаз солдата. Он вывалился и болтался на обрывке какого-то сосуда, но обращен каким-то страшным образом на тех, кто его увидел.  Картина была просто ужасная. Третий встретил свою смерть в комнате для раздевания. На голове у него лежала металлическая балка перекрытия, которая просто забила при падении голову несчастного в промежуток между плечами. Сбоку, если не приглядываться, казалось, что у сидящего на скамье человека, вместо головы, на плечах лежит железяка с остатками скальпа. Ну а четвертый боец, как уже говорилось раньше, был в эпицентре взрыва. Это был Мирон, который взрывом был размазан, расплющен и как шпателем накидан на обгоревшие, черные и закопченные стенки бассейна. Они были покорежены взрывом. С них зловеще текла черная жидкость, которая скапливалась в огромные лужи на дне бассейна, окрашиваясь от сажи и крови в буро-черный цвет. Картина этого была адски жуткая. Люди, стоявшие вокруг пепелища, не находили себе места. У всех были слезы на глазах, кто-то рыдал, не стесняясь никого, кто-то орал в голос. Вокруг была мертвая тишина, которая разрывалась этими криками и рыданьями. Все оцепенело молча стояли….
      Степан, увидев своими глазами всю картину, весь ад, в котором погибли его подчиненные, не стал дожидаться окончания тушения пожара. Он понял, что первым спросят с него. И, как с ротного, и как с начальника, который буквально перед строем приказал солдату идти и варить трубы в бассейне. Про остальных погибших еще предстояло выяснить, как получилось, что они после отбоя оказались в здании бани. Кто дал добро на их работу и вообще, кто и как контролировал все, что творилось в бане. Ротный вернулся в офицерскую палатку и первым делом приказал дежурному по роте принести всю документацию. Отобрав из стопки книг журнал инструктажа по технике безопасности, он открыл его. Дааа! Вовремя он увидел этот документ! Вовремя! Последний инструктаж, и подписи его подчиненных были месячной давности. Причем кто-то уже употребил часть журнала на бумагу для туалета. Листы, штук десять двенадцать, были вырваны. Пронумерованные и прошитые обрывки свидетельствовали, что это журнал давно не использовался по назначению. Они были вырваны и смяты прямо здесь, в журнале. Степан аж зашелся в злобе. Заорал дежурному: «Кто вырывал листы из журнала?» Тот, не зная что ответить, молча стоял в проходе. Степан понял, что, если сейчас не примет какого-либо решения по восстановлению этого документа или же не решит его просто потерять, до поры до времени, он пропал. Была глубокая ночь и найти книгу для восстановления журнала, сейчас было не реально. Степан решил, что утром он сделает все красиво.  Позвав дежурного, он распорядился найти и прислать к нему писаря, который ведал этими журналами и заводил их по мере необходимости, когда они кончались. Дежурный доложил, что писарь на пожаре и не сможет его позвать. Ротный крикнул, чтобы он бежал в парк и искал его. Тот мигом убежал и вернулся с писарем буквально минут через пять-семь. Запыхавшись, войдя в палатку писарь доложил, что прибыл. Степан ему сразу с порога приказал, чтобы тот немедля восстанавливал журнал инструктажей по т/б и чтобы через два часа все в нем расписались. Писарь убежал в сторону штабной палатки. Потихонечку со стороны парка зарево тухло и минут через  сорок - через час стало привычно темно. Послышались какие-то голоса. Степан прислушался. Это быстро шли двое и говорили, что ищут ротного, говорили с дежурным по роте. Тот сказал, что ротный уже с час в офицерской палатке смотрит какие-то документы.  «Вот черт, зачем же ты, дурень, мне могилу-то роешь, а?», - про себя выругался Степан. Он ожидал, что на пожаре в этой суете и суматохе никто не обратит внимания на его отсутствие. Но комбат, этот железный дровосек, это всевидящее око, сразу стал его искать. Сам лично ходил по пепелищу и искал ротного. Но никак не мог отыскать. Тогда он отправил в расположение посыльного, проверить, может быть ротный там? К этому времени пожар локализовали, а потом и вовсе затушили.
    Посыльный вырос в проеме и спросил разрешения войти.
-Товарищ капитан, Вас к комбату. Он давно Вас там, в парке ищет, не смог найти и мне поручил Вас найти и вызвать к нему.
-Сейчас иду. Ну что там?
-Плохо все. Четверо. Изуродованы. Мирона вообще не нашли еще. Пока одни кости по стенкам бассейна. Бани больше нет.
  Степану надо было идти, надо было бежать, но он медлил! Он ждал, когда писарь придет и покажет ему журнал, уже заполненный и готовый к проверке. Но прошло очень мало времени. Писарь конечно парень ушлый, но так быстро он не смог бы восстановить документ. Степан отправил посыльного, а сам бегом побежал к штабной палатке. Заскочив в нее, он увидел, что боец сидит и быстро заполняет журнал. Сходу Степан спросил: «Долго еще?» Тот не отрываясь, ответил, что час-полтора. К утру сделаю. Степан ему сказал, чтобы тот никому этот журнал из начальства не отдавал, а по окончании переписывания быстро шел в парк и по возможности подписывал его у всех, кого увидит в парке. Только, чтобы никто из начальства не видел и из прокуратуры. Это конечно была авантюра, но Степану уже было все равно, он спасался от тюрьмы.
 Выйдя быстрым шагом из штабной палатки, Степан направился в сторону парка. Там все было уже темно, но едкий запах гари и отдельные всполохи огня все еще появлялись на горизонте. Быстро дойдя до парка и почти уже подойдя к пожарищу, Степан увидел взводного Кирилова, который был весь черный и грязный и оттаскивал какую-то балку от кучи сгоревшего здания.
-Что ты делаешь? Где комбат?
Кирилов, увидев ротного, сказал:
- Прокурорские сказали все эти элементы сложить в одно место и никого к ним не допускать.
-Зачем? Где комбат-то?
- Не знаю, комбат где-то здесь лазит.
Только теперь уже подойдя ближе, Степан увидел, что место пожарища оцеплено бойцами не его роты, что за эту линию пускают не всех. Пройдя вдоль оцепления, ротный увидел комбата. Быстро подойдя, Степан доложил. Комбат резко его спросил: «А где же ты был, ротный, а? У тебя тут люди горят, а ты где-то шаришься?» На что Степан ответил, что был вместе со всеми во время пожара, а потом был в расположении, собирал документы. Это комбата просто взбесило! Но он сдержался, резко махнул рукой и сказал, что потом разберемся. И развернувшись, ушел в сторону пожарища. Степан побродил еще некоторое время по пепелищу и потом вместе со всеми ушел в городок. Ему предстояла бессонная ночь. Предстояло спланировать много дел, но главным было сделать журнал, который был фактически спасательным кругом для него. Ведь если в журнале будут подписи погибших, с него, как с ротного, снимут как минимум одну уголовную статью, которую сейчас могут предъявить самой первой. Нарушение правил ТБ, повлекшее гибель одного или нескольких человек. Голова Степана просто лопалась от мыслей, которые вихрем врывались в голову одна за другой. Что же делать? Что делать? Он шел по почти пустынной ночной дороге к расположению батальона и мучительно искал выход. Как поступить? Ну, на начальном этапе обвинить во всем взводного, это понятно. Но потом начнут ведь разбираться и всплывет, что Я именно Я, отправил этих бойцов на ночные работы. Найдут свидетелей, а их было как минимум человек 15-20, что я перед строем приказывал идти на ночные работы…. Труба! Что делать?
Так в размышлениях о своей нелегкой и незавидной доле, Степан подошел к палатке. Зашел в нее, сел на край кровати, обхватил голову руками и опять застыл. У него проносилось вчерашнее вечернее построение. Он мучительно искал повод, чтобы не отвечать за свою глупость. Но никак не находил. Все свалить на взводного. «Почему не настоял, почему не убедил меня, ротного, что опасно, что люди не спали…  Да не получится ничего! Не прокатит! Этот лейтеха наоборот, чуть не в голос требовал уложить солдат спать! Как и с помощью чего я смогу убедить прокурора, что я не виноват?» Степан понял, что ужасно устал. Мысли разбегались в разные стороны. Он никак не мог их собрать. Ему постоянно казалось, что вот сейчас придут офицер и пара солдат из комендатуры и его, как главного виновника принародно арестуют, отведут сначала на гауптвахту, а потом после трибунала-в тюрьму. «Вот так я и допрыгался. Хотел, как лучше, чтобы приехал генерал, чтобы все было чин по чину. Генерал бы попарился, размяк, потом после этого полез бы в бассейн охладиться, зашел в помещение и обомлел. Все было бы сделано, как ему хотелось.» Вот и вспомнил бы про ротного, который ему обещал к следующему приезду все в баньке сделать, как надо… а вон видишь, как оно вышло! Какая теперь мечта о продвижении по службе? Какое теперь о нем доброе слово можно было замолвить при таких раскладах! И ведь никто добрым словом не помянет, служивого и несчастного Степана, вина которого в том, что хотел угодить начальству. Самому генералу! Мысли, которые сейчас роились в голове Степана, просто убивали его, вносили в ход, в течение размышлений сплошной раздрай. Но что примечательно, Степан, сколько ни сидел на кровати и ни думал о трагедии, ни разу так и не обвинил себя в смерти ребят. Его больше всего бесило, что бойцы погибли накануне приезда генерала и сорвали все его планы. Теперь уже ни о какой карьере и думать нечего было. А о том, что лично по его вине, по вине ротного ССаликаева Степана ССаликаевича, погибли люди, которые выполняли его приказ, никаких размышлений не было. Ну погибли и погибли… Бог дал, бог взял… Степана брала за горло ненависть к этим ребятам, которые полностью погубили своей сварочной вакханалией всю Степанову карьеру…
  Наступило утро. Большинство солдат и офицеров вернулись из парка. Там остались только работники комендатуры, следователи и понятые из бойцов батальона. Был фотограф, судмедэксперт и зачем-то проводник с собакой, который скучал возле здания КТП.  Все спали после безумной ночи. Не спал только Степан.  Он вместе с писарем сидел и подделывал подписи бойцов за ТБ. Ему почему-то казалось, что это действие, хоть как-то поможет в участи главного виновника пожара. Начальства тоже не было в военном городке. Все ушли, уехали в штаб, а потом и на аэродром, встречать комиссию из Кабула. Они уже летели. Но естественно не в баню париться, а «разбирать полеты», как это говорят в армии. Встало солнце и на самом его восходе в свете его первых лучей появилась маленькая, едва различимая точка-вертолет. Точка увеличивалась в размере и по мере приближения вертушки, начинал проявляться и характерный рокочущий звук машины. Наконец вертолет вплотную приблизился к гарнизону Пули Хумри и сходу зашел на посадку, подняв облако мелкой пыли, похожей на муку. Вертушка приземлилась и выключила турбины. Винты, на уже выключенном двигателе продолжали рассекать воздух, но дверь в кабину открылась и в проеме показался член экипажа в шлеме, который вынул лестницу, прикрепил ее к краю борта и отошел внутрь вертолета. К вертолету поспешил комбриг Лионов и начальник Политотдела Струков.  С борта стали выходить офицеры. Их было человек восемь. Впереди шли два генерала-начальник тыла 40 Армии и Начальник Полит Отдела, за ними в разной последовательности, быстро шли с чемоданами и вещмешками остальные. Сухо поздоровавшись с комбригом и Нач ПО бригады, генералы быстро пошли к ожидавшим их УАЗикам. Поданные УАЗики один за другим увозили комиссию с летного поля, из пыли и ветра, в штаб бригады. Прошло буквально пять-семь минут и на поле осталась одна вертушка с экипажем. Остальные уехали.
    Генералы, доехав до штаба бригады, распорядились вызвать к ним всех офицеров, которые были так или иначе причастны к гибели четырех солдат. Комбат, Зам комбата по тех части, ротный, замполит роты, взводные. Все уже стояли в помещении штаба и ждали своей участи. Прокуратура к этому времени уже закончила работу, погибших отвезли в госпиталь - в морг. Начинались разборки.
   Первым на заслушивание вызвали комбата. Тот, естественно, уже попрощался и со свободой, и с партбилетом. Его ничего уже не могло спасти. Виноватым его сделали еще в вертолете, когда шло обсуждение трагедии. Нач ПО Армии сразу постановил, что всех коммунистов – вон, сдать партбилеты и под суд. Начальник тыла, был в своем поведении сдержан и немногословен, но тоже склонялся к суровому наказанию комбата. Обратившись к нему, он задал вопрос в отношении контроля за людьми, которые были в его подчинении. Комбат не нашелся что ответить, сказал только, что на вечерней поверке были все. После отбоя он никому работать не разрешал. Все равно ведь сейчас же никому не скажешь, что он сам лично приказал ротному, чтобы до утра баня была готова к приему генерала. Сама мысль о том, что ССаликаев, на которого сейчас полетят все упреки и обвинения-молчать не будет, она для него была убийственна. В армии не любят отвечать за свои слова. Комбата, после разбора отпустили. Потом поочередно начали вызывать всех, кого приказали генералы. В конце списка оказались ротный ССаликаев и взводный Паспелов. Перед самым входом в кабинет комбрига, ССаликаева, туда зашел прокурор Пули Хумрийского гарнизона. С ним пришел следователь прокуратуры и молоденькая судмедэксперт. ССаликаев, дождавшись, пока выйдет очередной офицер подошел к двери и постучался. Руки дрожали. Пот тек по краю воротника и противно струился за пазуху. Открыл дверь. Вошел. Доложил. Стоял с опущенной головой, пока его расспрашивали. Особо старался нач ПО бригады-Струков. Он вспомнил ему все, от начала службы, до того момента, когда Степан, только приехавший в Афган, не зная никого в гарнизоне шел в столовую и не поприветствовал Нач ПО перед входом в столовую. Знаков различия на полевке не было, стоял какой-то седой мужик и молча наблюдал за входящими. Тогда Степан прошел мимо и никак на него не прореагировал. Он его просто не знал. Струков вызвал комбата, вызвал ССаликаева и минут сорок в буквальном смысле слова «разносил» Степана в присутствии комбата, что офицер прошел мимо него и даже не отдал честь! Никакие доводы, что Степан только приехал в часть и просто не знал никого…Не подействовали. А возражение в том, что Нач ПО стоял без знаков различия, так вообще привели его в бешенство. Он объявил Степану строгий выговор и пообещал на партсобрании привлечь к партийной ответственности! Степан, слушая политраба, думал, что чуть было не попал под его начало! Билокопытов уже начал для него пробивать местечко инструктора в Политотделе бригады. Но не повезло! Просто не повезло!  Степан стоял и молчал, изредка отвечая на вопросы, говоря только «да» или «нет». Наконец комбриг спросил его, как он считает, кто виноват в гибели бойцов? Что послужило причиной такого события? Степан, не мешкая, без тени сомнения заявил, что виноват, по его мнению, взводный Паспелов, который не обеспечил контроль за подчиненными и достоин наказания!  Сквозь полуприкрытую дверь, сидевший за дверью Паспелов, услышал эти слова. Его, не то, что возмутило поведение ССаликаева, он просто задохнулся от его слов! Каков наглец. Не он ли, перед строем, приказывал взводному, чтобы бойцы шли в баню? Не с ним ли ругался Паспелов, что люди ночью должны спать?  Но сидел молча. Сидел и ждал своей очереди.  Наконец, ССаликаева отпустили и тот вышел из кабинета на дрожащих, полусогнутых ногах и тихонько сел рядом со взводным. Лейтенант встал, повернулся к ССаликаеву и сказал: «Ну ты и сука!», затем расправил афганку, поправил головной убор и постучался. С той стороны, ответили. Он вошел. Все члены комиссии, генералы, комбриг и еще несколько офицеров сидели за большим столом и угрюмо смотрели на лейтенанта. Тот доложил и замолчал. Первым слово взял Нач ПО бригады Струков, спросив, как лейтенант допустил гибель личного состава. Но это был даже не вопрос, а некая предтеча к словесному потоку. Затем не дав ответить стал кричать, что во времена Сталина, лейтенант был бы уже в штрафбате и кровью бы смывал гибель своих подчиненных. Что «из-за таких, как ты, Паспелов, матери считают, что все офицеры такие равнодушные и презрительно относятся к солдатам!» Лейтенант в этом потоке ругани не мог вставить ни слова. Казалось, этот словесный понос, не остановится никогда. Полковник все время орал, брызгал слюной, стучал кулаком по столу и приговаривал, что надо, как во времена войны, в штрафбат. Лейтенант наивно ожидал, что ему, как и другим, до него заходившим в кабинет дадут хотя бы слово сказать в свое оправдание. Думал, что объяснит, что он, именно он ругался с ротным и требовал отдыха для бойцов, что именно ротный, приказал ему отправить людей на ночные работы в баню…. Но никто его слушать не стал. Тут же комбриг сказал присутствовавшему здесь же прокурору, что он сейчас подпишет все необходимые документы, А Паспелову, за упущение по службе, приведшее к гибели людей объявляет пять суток ареста и требует немедленно проследовать на гарнизонную гауптвахту. Лейтенант, до этого времени стоявший молча и смотревший на этот театр абсурда, тут же был взят под стражу и отправлен на «губу». Присутствовавший здесь же начальник гауптвахты, сделал какую-то пометку в своей тетради. 
       Пули-Хумрийской гарнизонной гауптвахтой, командовал старый, по меркам армии, старший лейтенант Александр Гаммо. Это был высокий, здоровенный, волосатый, темноволосый, неприятный с виду, злой, хмурый мужик, примерно 40 лет, с огромными ручищами, в просоленой, вонючей, потной афганке. Он служил начгубом, в этом гарнизоне, уже третий год. «Губа» под его началом была лучшей в 40 Армии. Как они оценивали работу начгуба, эти начальники, было совершенно непонятно. Туда никто не приезжал, никакие газеты и телевидение, с радио даже в помине не заглядывало. Но тем не менее она, его вотчина, была на первом месте. И вообще, какой идиот мог придумать само соревнование за почетное первое, второе или третье место, среди гауптвахт, по каким критериям это всё определялось и зачем это вообще было сделано? Кто был автором в этом абсурдном соревновании жестокости, глупости и чванства? Какой замполит или штабист мог додуматься до этого адского соревнования унижения, скотства, пренебрежения всеми человеческими принципами и нормами морали? Это была тайна за семью печатями. Однако постоянные благодарности, призы от начальства и тому подобные ништяки, выработали в Гаммо потребность постоянного стремления к новым высотам в службе, а если исходить из специфики службы главного жандарма гарнизона- значит и к более изощренным издевательствам над арестантами. Он всегда производил впечатление здоровой, глупой и очень злой собаки, которую дрессировали исключительно на то, чтобы кусать, алчно жрать плоть и издеваться над поверженными им, в силу обстоятельств, людьми. Для него не было различия в воинском звании, должности или национальности арестанта. Он принципиально не обращал внимания на то, кто был перед ним, прапорщик, майор, рядовой или старшина. Для всех он был грозный палач, циничный хам-хозяин положения, а все сидящие на «губе», его каторжники. У него и кличка была под стать его виду и менталитету - «Палач». Ходили слухи о том, что по ночам он приходил пьяный на свою «работу» и просто до одури, с неописуемым садистским наслаждением и ощущением своей полнейшей безнаказанности, глумился над арестантами. У него это называлось «перековка». Какой он был «кузнец» знал весь гарнизон. И несмотря на существующий внутриармейский закон - Устав гарнизонной и караульной службы, пренебрегал он этими законами, регулярно и казалось даже с удовольствием. За что по нему несколько раз даже стреляли ночью, но он как-то очень благополучно исчезал, так никем не сраженный. Была это правда, или это выдумки, никто так и не узнал, но и стрелков конечно же никто не находил ну, а Гаммо на пользу это очень шло. Он был, как будто, неуязвимым. Беспредельничал, глумился, издевался, унижал людей, а ему все нипочем!  И не менялся с годами. Был все такой же мстительный, подлый, циничный и наглый. Он, пользуясь тем, что комендант гарнизона, которому нужна была дисциплина любой ценой, будто бы не замечал фокусов и садистских наклонностей своего подчиненного. А Гаммо, издеваясь и глумясь над арестантами, понял, что ему ничего не грозит, с такими начальниками, которым абсолютно плевать на то, каким путем поднимается на гауптвахте дисциплина. Главное, чтобы, по их мнению, на «губе» был порядок. Все было до одури просто. С пьяными и обшаробаненными бойцами, разговор был короткий - с одного удара, уносящий с ног нокаут. Потом отливание водой, потом опять нокаут, и опять вода и все до тех пор, пока тот не протрезвеет. С прапорами было чуть поаккуратнее, им иногда давали затрещину и сажали в отдельную камеру. Но спать днем не разрешали. И бедные пьяницы, весь день маялись в душной вонючей камере, с диким сушняком, отбиваясь от мух, которых здесь были, просто огромные стаи, не присев ни на секунду. На полу сидеть было нельзя. Тарантулы, скорпионы, крысы и прочий животный мир, мигом обживал лежащего или сидящего арестанта. Один раз привезли арестованного майора, который служил в соседнем гарнизоне у трубопроводчиков, начальником какой-то службы. Того подозревали в продаже топлива и особисты определили его, пока идет следствие, на нашу «губу» к Гаммо в гости.  Вначале майор начал качать права, требовал прокурора, орал, что всех посадит, а потом, после первой ночи «перековки», как-то погрустнел и перестал обращать внимание на все, что творилось вокруг. Свидетелей, что Гаммо его «воспитывал», как всегда не было, но когда майора забирали для отправки в Союз, тот, проходя мимо Гаммо тихо ему сказал: «Найду в любом случае, ходи теперь, гнида, и оглядывайся. Шкуру живьем сдеру. Готовься!». От этого заявления, Гаммо даже отшатнулся от арестанта и стал после этого некоторое время вести себя более-менее прилично.  Даже рвение к службе на время пропало. Он перестал приходить ночами и «воспитывать» арестантов. Но длилось это не очень долго. Через неделю, шароп сделал свое черное дело. Он опять напился и пришел на «профилактику». Что произошло позже между этим майором и Гаммо, неизвестно, но бесчинствовать он не перестал, а лишь затихал на какое-то время. В это время, как раз и привели Паспелова. Гаммо прочитав документы, посмотрев на лейтенанта своим суровым, немигающим взглядом крокодила, который готовился утащить свою жертву под корягу, распорядился начальнику караула, отправить арестованного в «стакан».
 Начкар, старый капитан из 29 колонны, сказал ему, что это офицер и для него должна быть отдельная и даже открытая камера. На что Гаммо, взревев, как бык на корриде, заорал: «В «стакан», я сказал! Или с ним вместе захотел?». Конвоир сказал, что делать этого не будет. И, если начгуб считает, что так необходимо, пусть ведет лейтенанта в этот «стакан» сам или пишет письменный приказ! И, хотя это была неслыханная дерзость, Гаммо отодвинул конвоира в сторону и толкнув Паспелова в спину кулаком, приказал: «До конца коридора, последняя дверь направо. Вперед.» Лейтенант хотел что-то возразить, но был оглушен ударом справа, в правое ухо и дальше уже ничего не помнил.  Удар пришелся сзади, в тот момент, когда тот его не мог ожидать. Вообще караульные никак не предполагали, что Гаммо будет так себя вести днем. Лейтёху кое –как подняли и качающимся, отвели в камеру, носившую название «стакан». Это уже потом, сидя, а если быть точным-стоя, в этой камере, упираясь коленями в дверь, он ее досконально изучил. А сейчас, ничего не соображавшего, оглушенного, его довели до металлической двери, открыли ее и затолкнули внутрь. Камера действительно была похожа на самый настоящий каменный стакан, только квадратный. В ширину и длину она была, может быть метр-метр двадцать. Под потолком, на высоте метров двух, было малюсенькое окошечко, размером 30х30 см. Грязное, зарешеченное, засиженное мухами и другими животными. В полуметре от входа была осклизлая ступенька, высотой сантиметров двадцать, которая была во всю остальную часть камеры, представляя из себя некий постамент, на котором арестант мог только стоять не поворачиваясь. Рядом с дверью, в углу, противоположном двери, был вмурован в стенку «поларис», изобретенная народными умельцами печь из металлической трубы 200 мм, работающая на капающей сверху внутри трубы, почти с потолка, солярке и потому раскаляющаяся до белого каления от горения паров этой солярки, не долетающей до земли. До трубы, стоя спиной к стене, а лицом к входной двери, можно было достать рукой, но поскольку она была раскалена, то это было, по крайней мере опасно. Входная дверь изнутри была окрашена черной краской, которая свисала, как чулки с двери и при ближайшем рассмотрении, при открытой двери, представляла ошметки смеси краски, харкотины, крови и плевков, которые высыхая в неимоверной жаре, делали стенку двери причудливо-узорчатой и бугристой, с противным видом и запахом гниения и слюны, поджаренной на утюге. На уровне где-то полутора метров от пола, дверь имела маленькое окошко, без стекла, в виде прорези квадрата размером со спичечную коробку. Дверь нагревалась, очень сильно и в камере все время был стойкий запах горелой краски, крови и мочи, которая была здесь же, в промежутке между входом и постаментом, на котором вынужден был стоять арестант, прижавшись к стене в углу, противоположному печке, чтобы просто не обжечься. Испарения витали здесь же и никакой вентиляции не предполагалось. Да! В камере, на уровне, где-то метров полутора, на стене, противоположной входной двери, был выложен выступ-полка шириной около 50-70 сантиметров. Полка эта, торчала из стены прямо над головой стоящего арестанта и заставляла его всё время нагибаться, залезая под нее. Иначе голова просто упиралась в острые отливы цементной «шубы», которой была изнутри отделана камера. Человек-арестант, входящий в эту камеру, в этот каменный мешок должен был стоять только вертикально, вжимаясь в стену, отделанную под бетонную «шубу», дышать раскаленными испарениями с дичайшим ароматом нечистот и «перековываться». Так этот процесс, назывался у Гаммо. Вот именно в этот «стакан» и определили лейтенанта Паспелова на «профилактику». Гаммо с ухмылкой сказал кому-то из сопровождавших его, что «здесь больше пяти суток никто не смог продержаться. Ломались, как спички».
   Когда за ним захлопнулась дверь, лейтенант еще ничего не соображал. Сначала ему было просто дико темно, потом ощупав все вокруг себя, пытаясь приспособиться и привыкнув к темноте, он попробовал насколько возможно вытянуть руку вперед. Из угла, который был слева от него, шёл сильный жар, настолько нестерпимый, что казалось он, этот жар,  начинает  приближаться к стоящему. На самом деле ему стало плохо. От жары, от сотрясения мозга, которое он наверняка получил, после подлого удара исподтишка от Гаммо и вообще, даже от запаха, который здесь был везде и во всем. Казалось, что эту противную вонь, этот воздух, наполненный нечистотами, рвотой и испарениями от человеческого тела, можно было потрогать руками, отодвинуть или отрезать. Настолько он в этом крохотном помещении, был плотным и вязким. Паспелов постучал в металлическую дверь. Прошло минуты две-три, в светлом проеме открытой двери появился «Палач».
-«Ну что, готов написать чистосердечное признание? Быстро ты! Я еще не успел от двери отойти», - сказал он и сплюнул под ноги.
-«Первое! Ты не имеешь право держать меня, офицера, в этой камере. Второе- немедленно выключи печку, здесь очень жарко», -сказал лейтенант, вдыхая чистый воздух из проема двери.
Гаммо, даже немного повеселел от этих слов. Как-то даже скривился и умудрился улыбнуться, обнажив при этом гнилые и неровные прокуренные зубы с желтой фиксой посередине и сказал:
- «Во-первых, какой ты на х..й  офицер, ты – убийца! Во-вторых, насчет печки ты х…й угадал! Температура в помещении, по уставу, не должна быть НИЖЕ +18 градусов Цельсия, а верхний предел не установлен. А насчет камеры, так ты больше буянь, ори, может кто придет, пожалеет тебя. Прокурор может слезки тебе вытрет. Жду твоего признания, иначе сгинешь здесь, просто сдохнешь, сгинешь… тварь… Думаешь, ты первый такой? Я-то подожду, а вот у тебя каждая минутка на счету! А я терпеливый! Я подожду! Это у тебя там тепло, а я на холодке подожду! Я не гордый»…
Глумясь и с улыбочкой сказал «Палач» и подвел итог словами: «А если хочешь, терпи. Повторяю-я ж не гордый! Подожду! У тебя, сколько суток ареста? А, офЫцЭр? (на слове «офицер» Гаммо, сделал нарочно две ошибки, как бы подчеркивая, что как он скажет, так и будет) Пять? Начались только первые сутки! Посмотрим, что ты у меня требовать будешь через двое, трое, пять!» И с силой захлопнул дверь перед носом у лейтенанта. Мгновенно в камере стало жарко и нечем дышать. «Конвойный! –крикнул он охраннику-Ты там что-то говорил, про то, что не будешь вести этого офЫцЭра в «стакан»? Что-то я не хорошо это расслышал, повтори?» Шаги «палача» стихли, он ушел в караулку.
  Стоять было очень неудобно. В спину врезались острые куски бетона, которые были, как иглы на конце «шубы». Ноги все время сползали по осклизлому краю ступени и несмотря на то, что был порожек, все время норовили нырнуть в зловонную жижу на полу. «Вот это да! Вот это я понимаю настоящий устав. Такое даже в кино про фашистов и то не придумали снимать, а тут живьем, как в казематах…» Лейтенант очень быстро устал стоять согнувшись, принимая форму колючей стены и нагнув голову, сползая в яму с нечистотами. Ныла спина, затекли ноги, ухватиться и обрести устойчивость не позволял раскаленный почти до бела «поларис». Вообще все это создавало впечатление, что настают последние минуты жизни. В голове мысли начинали выстраиваться в стройную линию. «Первое! Хотят сломать! Это понятно, но из-за кого? Из-за ССаликаева? Значит, у него есть какой-то покровитель, который будет выводить его из-под удара и для этого, хотят сделать меня крайним. Именно поэтому мне на «разборках» не дали даже слова сказать. Просто сунули в каменный мешок и все! Похоже на то! Но все-таки это как-то не логично. Обычно те, кого «ведут» по службе, просто не назначают на такие «залетные» должности. Ротный, это ведь всегда, откровенная «засада» в армии! Эти люди заранее знают, что они никуда не пойдут воевать, подчиненных у них не будет и т.п. Т.е. они приедут за орденами и, получив их, и повышение по службе, быстренько в Союз за льготами». Лейтенант думал и так, и сяк, но никак у него не получалось, не складывалось, чтобы кто-то сознательно вытягивал ССаликаева из петли, не похож он был совсем, на блатного. Ну ни по каким параметрам не подходил. Потом, не найдя никакого четкого объяснения поведению «палача», он начал размышлять в другом направлении. Что может толкать ту же верхушку бригады, делать его крайним в этом деле, если он напишет чистосердечное признание в преступлении, которого он не совершал? Какой-им-то прок от этого? По логике, «чистушка» пишется, при каком-либо «залёте», когда поймали с поличным в каком-то криминале: в воровстве, в торговле или еще в чем-то корыстном, и она («чистушка») предполагает, что человек, совершающий преступление и затем чистосердечно сознающийся в этом, обязательно обладает каким-то умыслом. Но, написав «чистушку» по гибели солдат в бане, получается- я должен сознаться, что НАРОЧНО С ПОМОЩЬЮ СОННОГО сварщика и всех, кто там был, устроил диверсию и сжег баню? В этом мне предлагают сознаться? Что-то я вообще запутался. Что мне вообще инкриминируют? Что я совершил такого, в чем должен сознаться? Пусть не чистосердечно, а хотя бы с их железной доказухой? Где и когда я нарушил закон? В чем меня вообще обвиняют? В халатности? Но есть куча свидетелей, которые должны своими показаниями полностью разрушить уверенность начальства в моей вине! Почему такая совершенно неадекватная реакция и стремление сделать виновным того, кто к этому не имеет вообще никакого отношения? Понятно, что за гибель четырех, ни в чем не повинных солдат, должен кто-то ответить. Но это же вылезет в любом суде, при любом следствии, в мою пользу скажут, как минимум 10-15 человек, что я, именно я, ругался с ССаликаевым и требовал дать погибшим солдатам отдых. Комбат конечно же не сознается, что я подходил и докладывал, что бойцам необходим отдых, что ротный меня не слушает! Комбат не будет все брать на себя. Любой мало-мальски понимающий, порядочный следователь поймет, что здесь все шито белыми нитками. И раскручивая всё, по-маленечку, придет к тому, что совершенно другие люди, должны отвечать за все и предстать перед судом. Я ведь тоже не буду молчать… Стоп. А вот это спорно! Сейчас тебя, как раз и пытаются сломать, показать, что с тобой будет, если ты будешь говорить и сопротивляться, если не напишешь «чистушку». Так! Одно выяснил! Теперь, что же получается, надо надеяться на то, что следователь, которому поручено это дело, будет порядочным? А если он, как-либо завязан с теми, кто меня сюда закатал? Если только это и нужно было? Нет! Ну, нет же! Я не настолько большая фигура, на этой шахматной доске, чтобы тратить силы на всё это! Уж больно всё слишком сложно! Чтобы подключать и вовлекать в это дело еще и посторонних, а следак, точно посторонний, дело должно быть супервыгодным и прибыльным. Прибыльным в том плане, что за расследование ему дадут звезду, медальку какую-то, в конце концов. А тут обыкновенная бытовуха.  Да, с гибелью солдат, которых неимоверно жалко, да с тем, что были нарушены все нормы охраны труда и техники безопасности, но во всем этом происшествии НЕТ УМЫСЛА, НЕТ НИКАКОГО МОТИВА И УЖ ТЕМ БОЛЕЕ НИКАКОЙ КОРЫСТИ! А значит и какой-либо героической перспективы для следователя, дознавателя и прочих карающих субъектов. Глупо это как-то! Не логично! То есть получается я могу где-то в подсознании предположить, что следак не против меня, а как минимум объективен. Да и какая к черту выгода может быть мне, как обвиняемому ими, от гибели четырех солдат? Что-то мысли мои перегрелись!  Кто на этом вообще может, что-то положительное получить?» Мысли путались. Очень хотелось пить и дышать.  «Господи! Какой я был дурак, что не надышался там, снаружи…», - подумал лейтенант.  «Ну и мысли… Да, как ты надышишься, дурень? Ты же не верблюд, чтобы еду, воду и главное-воздух, впрок запасти…», - бредятина так и лезла в голову. Спина затекла, дышать было нечем, очень хотелось пить. Совсем не было понятно, сколько здесь ещё держать будут! К кому –либо апеллировать было полностью бесполезно - все здесь держалось на желаниях и настроении этого питекантропа -«палача». «Интересно, а прокурор знает про весь этот беспредел?» «Ага! Ты еще начни требовать его сюда, для ознакомления! Тебя мигом урезонит этот гоблин.» Еще никогда в жизни лейтенанту не было так пронзительно жалко себя за свое безвыходное положение! Еще никогда в жизни он не был так близок к отчаянию. Сколько он прошел, сколько предстояло пройти… Ну так вот, «сдохнуть у себя в части, в вонючем каземате, оглохшим, грязным и скорее всего еще и заблеванным от последствий сотрясения мозга… Нет! Это вообще не могло ожидаться! Тем более при выполнении интернационального долга! Где же наши знаменитые на весь мир правозащитники, наши политрабы, которые на каждом углу орут о нарушениях в капстранах! Ну что же вы, ребята, кричите про Америку, про Анжелу Девис, а я вот здесь, у вас под носом погибаю, задыхаюсь в моче и говне, и вы как-то даже и не замечаете ничего? Вот скажите теперь, что СССР не страна лжи и лицемерия?» Нет, такие мысли про страну, не могли быть. «Я просто воспитан был по-другому. Все как-то по-другому и обстояло. Я даже в страшном сне не мог себе представить подобную картину, что при строе рабочих и крестьян появляется вот такой «стакан»! Ну не может же быть такое средневековье в двадцатом веке? Но оно же было! Оно было кричащим, оно было ощутимо-реальным. Оно просто было рядом, вот здесь, в камере. Его даже можно было потрогать, погладить его шероховатую стену! Вот оно… средневековье!!! И ведь не попросишь ни у кого помощи, кто может помочь тонущему? Только сам утопающий… А Афган потом все спишет!»
     Так прошло часа два, три, а может быть и все четыре. Время не то что тянулось, нет! Оно просто встало или как-то лениво переваливалось с одной минуты на другую. Постепенно темнота отступила. Окошечко, хоть и маленькое, но все-таки пропускало немножко света. Лейтенант все время старался принять какую-нибудь другую позу, в которой не уставал бы некоторое время. Но, каждый раз, принимая то или иное положение, он неизменно возвращался к первоначальной позе, когда его втолкнули в «стакан». Постоянно топчась и сползая с места, он ужасно уставал. Причем уставал все время в одной и той же позе. «Вот суки, что придумали, а? Поневоле после ночи в этом помещении, начнешь думать про все, что с тобой раньше происходило, как о неимоверной удаче! А оно может быть и лучше, когда вот такую «задницу» попробуешь, нормальную, обычную жизнь будешь ценить и любить. Что-то меня не туда понесло. Я уже начинаю оправдывать этих выродков, которые придумали все это… Эксцесс исполнителя, кажется это называется? Когда жертва начинает оправдывать своего палача? Просто будешь после таких вот фокусов-топтаний, сползаний и приспособлений понимать, любить, и самое главное – ценить СВОБОДУ! Нет, не то, что ты можешь куда-то пойти, или где-то посидеть с кем-то. Нет! Это уже совсем другая свобода! Это совершенно другая степень свободы, когда ты можешь СВОБОДНО ПЕРЕДВИГАТЬСЯ. Но до нее еще надо ДОЖИТЬ, до этой свободы! А то состояние, когда ты можешь СВОБОДНО, не опасаясь нырнуть в дерьмо, случайно поскользнувшись на грязном выступе-полке, или не опасаясь обжечься, можешь поставить или придвинуть ногу, или руку ТУДА, ГДЕ ЭТО ТЕБЕ УДОБНО…. Вот, где настоящая свобода! А уж о той, когда можешь куда-то СВОБОДНО ИДТИ, ПЕРЕДВИГАТЬСЯ, об этом пока рано и мечтать. Надо хотя бы позу какую-то выработать, чтобы хоть отдохнуть, а то как….., как страус, на одной ноге! Стоп! Не страус, а цапля! Меня что-то попёрло в зоологию. А в чем собственно дело. Времени у меня- море, надо же его хоть как-то убить? Чтобы совсем не сойти с ума, буду думать… О чем? Да ни о чём!» Мысли, которые раньше рождались, как-то двигались, преображались и заставляли весь мозг работать, сейчас почему-то пассивно молчали. Они вяло переваливались в башке, словно косолапые мишки в снегу.  Чувствовалось утомление и стресс.  Как-то все существо человека, оказавшегося в таком состоянии несвободы, предательски начинает не думать головой, а действовать и паниковать, возможно, даже и не у всех, возможно! Но начинает шевелиться исходя из примитивных, но тем не менее очень действенных инстинктов, дарованных нам от рождения. Инстинкта голода, инстинкта сна и самое главное-инстинкта самосохранения! Кажется что именно для проявления этих животных инстинктов, для их как можно более скорейшего наступления на сознание арестованного и был сделан этот адский «стакан». Не было до конца понятно, это была чья-то иезуитская идея, пропускать всех арестантов, через это чистилище или сюда попадали лишь те, кто удостоился чести быть отправленными в застенок только комбригом?  Если разобраться, то наличие и нахождение такой камеры на территории гарнизона было полным беззаконием! Но кто будет смотреть на соблюдение закона, когда вокруг идет война? Это видимо удел очень честных, правдивых и самоотверженных людей. Борцов! Понятно, что таких в Советской армии было не много и от них быстро избавлялись. Кто-то из них отправлялся в Союз, кто-то погибал при обстрелах. А кто-то ломался и до конца жизни не мог забыть обо всем произошедшем. Но таких, отправляли в психушку, армия в таких не нуждалась. Видимо предстояло ещё пережить, какие-то испытания, помимо «стакана».
    Вечерело. На улице послышались отдаленные разговоры, стали слышны шаги выводного и дверь в «стакан», после открытия замка снаружи, отворилась. Сразу повеяло свежестью и ветерком. Только сейчас лейтенант почувствовал озноб. Вся его «афганка» была мокрая, липла к телу, как в клее. А в некоторых местах, в тех, которые были расположены ближе к горячей печке, даже успели подсохнуть. Выводной, открыв дверь, сказал-«ужин». И отошел в сторону. Паспелов, качаясь, вышел из «стакана». Обувь была вся мокрая от пота, который стекал прямо в ботинки. Спина и брюки, одежда были –хоть выжимай. Сразу стало холодно со спины. Выводной показал, куда надо было следовать на ужин. Впереди было помещение, которое называлось столовой. Метра 3 на 4 со стоящими вдоль стен столами и лавками посередине. За столами уже сидели арестанты. Здесь были и офицеры, и солдаты, и прапорщики… «Странное место для приема пищи! И почему кушают все вместе?», - подумал Паспелов. Он так подумал потому, что ровно через стенку, но со входом с другой стороны был туалет. Конечно же двери были в разных сторонах, но вонь, которая смешивалась с запахом хлорки, гнили, пота, сгоревшего хлеба, пыли и еще чего-то едкого, именно вонь, она была везде! Она въедалась, висела висом, буквально стояла и забивала нос. Видимо те, кто строил этот островок полнейшего человеческого бесправия, которое в армии зовется «губой», специально формально сделали все с соблюдением санитарных норм, однако в действительности, все было сделано лишь с целью полного «сморщивания», уничтожения достоинства и унижения всех, кто здесь находился на «перековке». Вообще всем, кто бывал на «губе» с первых шагов в это царство бессмыслия, цинизма и жестокости показывали именно столовую, эту столовую!  Где всё формально было соблюдено, на деле же все было вывернуто, как во время рвоты тифозника, пусто и жестоко. Ни выводной, ни начкар, ни сам «палач» в это помещение не входили. Они стояли на улице, на холодке, на сквознячке так, чтобы на них ничего не дуло. Чтобы все эти нечистоты полностью поглощали все дыхательные пути арестантов, как бы говоря им: «Ну что, попались, теперь нюхайте, страдайте и вообще впредь думайте, как сюда залетать!» Естественно никто в таких условиях ничего не мог есть. Ни пить, ни есть. Вынести из этой столовой на ветерок не позволялось ничего. Ешь и пей только в помещении. Такова арестантская судьбина. Ты здесь никто! Ты - пустое место, без прав и имени. Даже у запахов больше прав и свобод, чем у арестованных. Они –то могут порхать где хотят.
   Немного посидев в этой зловонной столовой, Паспелов встал и направился к выходу. Ему предстояло узнать, где же он сегодня будет ночевать? Подойдя к двери столовой, он встретился глазами с «палачом». Тот стоял метрах в десяти от входа и наслаждался ветерком, который продувал всю территорию гауптвахты. Увидев в проеме двери Паспелова, встретившись с ним взглядом, Гаммо подошел ближе ко входу в столовую, не приближаясь вплотную, чтобы не нюхать всех ароматов и спросил: «Поужинал? Как еда? Все ли отвечает вашим вкусовым предпочтениям? Извини, сегодня без карпов в сметане, омаров и безе. Сегодня, как назло, перловка,» -  и глумясь, скривил физиономию. Потом спросил, не собирается ли лейтенант написать чистосердечное признание. На что Паспелов спросил, а где он будет ночевать? Гаммо, глумливо усмехнулся и сказал, что думает, что «стакан» для лейтенантика, самое-то место, где ему будет предложено. «Ну уж извини, если без простыней шелковых!» Паспелов в это время был еще на территории столовой и в ответ на издевательства со стороны начальника «губы» твердо, в присутствии всех находящихся в помещении сказал, что требует сюда прокурора и в случае его отсутствия объявляет голодовку. При этом предложил всем, сделать то же самое. Арестанты, услышав это загудели, стали как-то поактивнее переговариваться, но инициативу лейтенанта не поддержал никто, по крайней мере, открыто. Гаммо от такого поведения, просто опешил. Он не знал, что делать. Ведь в этом случае начгуб ОБЯЗАН вызвать прокурора и доложить об объявлении голодовки и в прокуратуру, и в особый отдел, и в политотдел. Но сообщать туда, для него было равносильно самоубийству. Да, конечно, он мог промолчать и втихаря, ослабив режим для лейтенанта, потихоньку его отпустить на свободу, однако то ли это не входило в его планы, то ли он не собирался сдаваться, то ли решил идти до конца… Одним словом, Гаммо со злобой схватил лейтенанта за шиворот и потащил к «стакану», по пути приложив ему опять в ухо, для спокойствия. После того, как за ним закрылась дверь в камере, Гаммо стал открыто издеваться над остальными арестантами. Он просто не мог промолчать после такого выпада, после того, что никто его даже, в открытую, не осудил и все стали роптать в голос, Гаммо уже не мог спокойно взирать на арестантов. Злоба заполнила все его существо, она требовала выхода! Бунт! Они решили учинить бунт! Ну, как же здесь молчать-то? Как не употребить силу и не показать, кто хозяин положения? И по статусу, и по уставу, да и вообще… Мыслимое ли было дело-бунт! Именно это увидел «палач» в поведении арестантов! Гаммо выстроил всех ужинавших арестантов во дворе гауптвахты и стал опрашивать по одному, чем тот недоволен и почему посмел себя так вести и поддержал ропотом лейтенанта. Злоба в нем кипела, как горячая вода. Ей нужен был выход. Он сам себя останавливал, когда говорил с униженными и находящимися в его власти людьми. Порой такое бешенство доводило его до полнейшего исступления, и он выходил за пределы гауптвахты и часами бродил по городку успокаиваясь. А был случай, когда он схватил автомат и высадил целый рожок над головой арестанта, пытаясь его напугать, но тот даже глазом не моргнул. И с той поры, Гаммо решил не беседовать долго с арестованными, сначала их глушил ударами, а потом заталкивал в камеру, а уже потом разбирался. Гаммо и сам не знал, чего от него хотели в бригаде, когда отправили к нему Паспелова, добавив, что на «перековку». Ну тот рьяно взялся за эту самую перековку, но потом понял, что этого дурака так просто не сломать. Он пойдет до конца. А уступать Гаммо не привык и совершенно не собирался спорить с лейтенантом, которого опять определил в стакан, теперь уже на ночь. Но отчего-то ему было, не по себе. Нет, никакой жалости или проявлений совести в нем не появилось, не было никакого сострадания и даже мысль, а не усилить ли ему перековку, налив в камеру хлорной воды, посетила его фанерную голову. Но то, что этот лейтёха, не испугавшись его и большинства караула, высказался про прокурора и особый отдел, остановило Гамму в размышлениях в отношении этого упрямца. Ведь если он такой упрямый и собирается идти до конца, он перестанет жрать. Караулы меняются через сутки и вскоре вся информация, что на губе содержат офицера, который требует прокурора и объявил голодовку, дойдет до всех тех, до кого она должна дойти. И тогда его Гамму самого посадят в стакан! Он думал весьма примитивно, но направление его мыслей, шло в правильном русле. То есть ему дали команду сморщить этого лейтёху, сделать так, чтобы он признался и написал бумагу о своей вине, а тот лезет в бутылку и говорит, что писать не будет ничего и требует прокурора. Нет, здесь что-то не так. Разбираться надо будет утром. «Надо идти в штаб бригады и водить жалом. А то натворю чего в избытке и виноват буду я и никто не прикроет….»
     Утро не принесло абсолютно никаких новостей. Как всегда, водилось в 5.00 прозвучала команда «Подъем» и выводной пошел вдоль камер и стал стучать прикладом в дверь, чтобы спящие в тяжелом арестантском сне люди просыпались и готовились к завтраку. В «стакане» была тишина. Палач, проходя мимо караулки спросил у начкара, как прошла ночь, какие заявления у арестантов, кто проверял ночью караул.
          Он лежал с закрытыми глазами и ничего не чувствовал. В ушах дико резало и стояло какое-то странное шипение. Как будто он без акваланга погружается на глубину. Такое часто бывало, когда он приезжал в свою родную Ялту и с пацанами нырял за рапанами. Глубина была не очень большая, метров 8-10, но по мере спуска давление воды усиливалось, дышать было нечем и в ушах сначала стоял, а потом с нарастанием появлялся именно такой звук. Шипение и свист. И чем ниже опускался, тем более отчетлив был этот противный звеняще-свистящий звук. Забыть его было невозможно. Это были и воспоминания детства, и неприятные ассоциации, когда, ныряя на спор с друзьями, взявшими его «на слабо», не рассчитал глубину и чуть не задохнулся, даже воды хлебнул, на всплытии.  Голова раскалывалась. Вокруг него все тряслось и двигалось, а боль никак не отпускала. «Неужели все?» он подумал, что все, он отходит в мир иной. Неужто, так тоскливо все окончится? Ну почему? За что? Умирать совершенно не хотелось. Еще несколько минут назад светило солнце, машины шли колонной по дороге. Они о чем-то разговаривали с водилой, и вдруг раз и потушили свет…..Он попытался открыть глаза. Не получалось. Как будто вареньем их намазали…Ну-ка открывайтесь, напоследок, хоть на свет белый взгляну. Но ничего так и не получилось. Попробовал шевельнуть рукой или ногой. Они шевелились, но казалось, что они движутся, но как-то по своей, одним им известной траектории. Куда же мне прилетело? Откуда? Что-то странное. Вроде бы чувствую, что на месте все, а не управляю, не владею. Как – будто наблюдаю за собой со стороны. Сижу где-то и смотрю, как я же и пытаюсь пошевелиться, разлепить глаза и что-то проворчать. Чтобы проверить свою жизнеспособность попробую постонать. Он начал мычать и попытался повернуться. Мычанье получилось, поворот нет. Тут же почувствовал, как его лупят по щекам и откуда-то издалека орут: «Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! Вы живы? Откройте глаза, Вы живы?» Но открыть глаза, не получалось. Он пыжился, изо всех сил, но вместо этого раздавалось только гулкое, тупое мычание, которое очевидно слышал только он один.  Потихонечку стала проявляться дополнительная боль в правом ухе и в правой же ноге. Все это появлялось, как-бы из тумана. Боль становилась все отчетливей и резче. А вот со звуком…. беда! Ничего не получалось. Подул ветерок, стало чувствоваться, что рядом кто-то есть. Этот кто-то его сначала тряс от души, потом начал лупить по щекам, орал что-то и все это было, как во сне, с туманом и где-то далеко-далеко… Он ничего толком не мог понять. Но боль начала становиться все сильнее и сильнее, потом превратилась просто в неимоверное страдание. Он уже не мог просто мычать, стал орать и материться. Вспоминая всех родных, их матерей и родственников.  Наконец, после долгих, почти безнадежных усилий, глаза удалось раскрыть. Конечно же раскрыть, это очень громко сказано, чуть разлепить зенки и сквозь щелочки попробовать увидеть свет белый. Ничего не изменилось! Солнышко светило, облака плыли, только вокруг была дикая пыль от непонятно чего и жарко почему-то со стороны правой ноги. «Почему же там так тепло?», - подумал лейтеха. Глаза уже потихонечку открылись. Рядом сидел какой-то незнакомый солдат. Он смотрел по сторонам и что-то говорил, а может, кричал. Было не понять его. Видно только, что его губы двигались, открываясь, то больше, то меньше. Но странное дело, он ничего не слышал. Вернее, слышал, но как будто очень-очень далеко.  Наконец он пришел в себя. Метрах в 15-20 горел бронетранспортер. Рядом с ним лежало минимум человек пять. Кто-то из них шевелился, переползал, с места на место, стрелял из автомата в ту сторону, что была за броником. Куда-то вдаль. Рядом сидящий солдат перезаряжал магазин и все-таки что-то говорил ему или орал. Да все равно ничего не понятно. Звук шипения и свиста не пропадал. А пошевелив головой, звук усиливался и появлялась тошнота и дикая головная и ушная боль. «Видимо меня крепко приложило, наверное, стряхнул лампочку, если я ни хрена не слышу, и башка раскалывается.» Он попробовал двинуться. Руки и ноги слушались, как-то не естественно, вяло и невпопад. Но тем не менее хватило ума спросить у бойца, что стряслось. Ему казалось, что он спокойно спросил у бойца, на самом же деле, он просто дико орал, но голоса своего не слышал, поэтому и кричал. Солдат, отвечая ему, стал орать в ухо, что в броник из РПГ пальнули, что его больше нет, он сгорел, все, кто были внутри уже на том свете, а кто сидел сверху живы и ранены, всех смелО с брони взрывом, как пушинки,  хотя видимо есть и погибшие. Все, что он орал лейтенанту на ухо, стало известно из-за крика и окружающим, это стало понятно, по их движениям рук и фигурам руками, которые они показывали бойцу, чтобы тот заткнулся. Наконец он зарядил свой магазин, передернул затвор и начал стрелять. Звуки были далеко-далеко.  Лейтенант некоторое время пытался повернуться на бок, но сил видимо не хватило, он потерял сознание. Звук в голове превратился в нескончаемое шипение и свист. Свет потух. Сознание ушло…
Капитан Бурхон Джабборов, был начальником колонны наливников. Он был ротным, в батальоне по перевозке топлива. Колонны свои он водил лихо, весело и залихватски. Это всегда нравилось бойцам и совершенно не нравилось командованию. Сколько он получал нагоняев, за такое вождение колонн, знал только он и его начальники. Вот и сегодня, залив свою колонну топливом, получив документы на ДП «Теплый стан», что на окраине Кабула, Бурхон собирался быстренько так, долететь до баграмского поворота, заночевать там, а может быть, если повезет и дальше у начала Гиндукуша- на ДП Джабаль-ус-Сирадж, а потом уже завтра, часа эдак в четыре утра, двинуть на Саланг, ну а там, после тоннеля, можно ехать на расслабоне, там уже поспокойнее. Главное, это пройти Саланг. Перевал на пяти тысячах метров над уровнем моря, при разреженном воздухе, снеге на дороге и гололеде…Он ошибок не прощает. Сколько уже лихачей и невнимательных бойцов, уходили по обе стороны перевала в пропасть… Не счесть. Расхлябанностью и разгильдяйством в народе слыли водители – дальнобойщики, которые работали здесь, по контракту, от «Военторга». Это были действительно лихие ребята-водители. Они умели так быстро двигаться по узким извилистым трассам Афгана, что о них впору было легенды слагать и песни. Вот уж кто был действительно профи на дороге! Но они же и были в числе первых по авариям на дорогах и особенно на серпантинах Саланга. Переоценив свои возможности, эти ребята частенько ловили кювет и уходили с обрыва. Были даже случаи сильных увечий. Особенно на спуске с Саланга, на серпантине «тёщин язык». Было! Уходили. Разбивались. Но и задачи они свои с честью выполняли и рискуя, зарабатывали неплохие по тем временам, деньги.  Конечно же тягаться с ними в гонках по серпантину не мог никто, но Бурхону очень хотелось, хотя бы приблизиться ко времени прохождения колоннами «Военторга». Но те всегда ходили очень быстро, слаженно, компактно и мастерски. А он из рейса в рейс стремительно наращивал скорости прохождения маршрута. Получал за это «клизмы», но все равно медленно, но верно, двигался к своей цели.   
   Собрав документы, сложив их в папку, он, проверив рацию, выслушав доклады «замка» (технического замыкания), зенитчиков боевого охранения, дал команду на движение вперед. Записав время трогания, стал смотреть в зеркало заднего вида, за вытягиванием колонны на марш. Водителем начальника колонны был его бессменный водила, который ездил с ним уже второй год-Серега Сысоев. Он пришел к нему в начале осени, прямо из учебки. Худой лопоухий паренек, перетянутый ремнем. Боящийся «Камаза», как огня. Нескладный голубоглазый парнишка был родом из Карелии. Ротному он понравился тем, что все время молчал и никогда не задавал банальных и глупых вопросов. Он был своего рода немым укором ротному, если тот, где-то или с кем-то забухал на стоянке. Тогда Серега приходил и молча его забирал в свой «Камаз», и до утра Бурхон спал сном младенца, а утром, как ни в чем не бывало, опять вел колонну. У них конечно же были разговоры, в дороге молчать, это очень трудно. Но говорили они не на пустые солдатские темы о тоске по бабам и бухлу, а о том, что будут делать в Союзе, когда приедут после Афгана. Или что Серега собирается подарить своей матери, по приезду домой. Конечно темы были обыденными, но со временем Серега никак не испортился от совместных поездок с командиром и за это был ценим и уважаем всем составом колонны. Он никогда не задавал никаких вопросов в отношении личной жизни командира. И если тот считал необходимым, то говорил свое мнение, но никогда не лез, ни с какими рассказами и байками. Дорога, которая им предстояла, это всегда напряжение. И Серега, и Бурхон, всегда понимали, что это еще и ответственность. Было несколько случаев, когда они друг-друга буквально с того света вытаскивали. Но при этом для них было достаточно просто сказать: «Спасибо!» и просто пожать за это руку. И все! Никаких соплей. Никаких сантиментов. Некогда. Служба!
 Вот и сейчас Бурхон, смотря в зеркало, приговаривал ему: «Не спеши Сережа, не спеши, еще «замок» не показался! Сейчас еще чуток, сейчас…Тааак! Зенитка прошла! Все! Давай, педАль, милый!» Это означало, что ротный проверил и посчитал в зеркало все машины, увидел, что техзамыкание движется и набирает скорость, что последняя зенитка тоже прошла и можно «газить», как он выражался. Время от времени шли переговоры по рации. Шли доклады наблюдателей, но эфир не засоряли. Все было в меру.
   Следующим постом остановки был Баграм. Вернее, поворот на Баграм. Дорога на Баграм уходила вправо, если ехать от Кабула и пролегала через противную «зеленку», где иногда нашим колоннам, давали «прикурить» духи. Именно на баграмском повороте и была очередная остановка для подсчета машин, осмотра и дальнейшего движения. Колонна остановилась и все водители и старшие машин, по команде сразу выпрыгнув из кабин, стали осматривать технику. Боевое охранение стояло начеку. Водя жалами зениток, из стороны в сторону, просматривая сектора обстрелов. Именно на этой остановке к Бурхону и подошел замполит полка десантуры, который и попросил подвезти до Джабаль-ус-Сираджа двух афганцев, одетых в форму ХАДа (Комитет Государственной Безопасности ДРА). Афганцы эти, услышав, что разговор идет о них, на ломанном русском тоже, дублируя просьбу подполковника, попросились доехать до следующей остановки колонны-до Джабаль-ус-Сираджа. В предгорье Гиндукуша. Прямо на подъеме, перед Салангом. Такое бывало и наши колонны, иногда подвозили союзников, до следующих ДП т.к. они в принципе делали с нами одно дело и зачастую тоже нам помогали. Хотя это и не поощрялось командованием. Но здесь замполит полка, просил …. Да и где начальники, а где колонна? Бурхон сказал ему, что может взять в свою машину, только одному придется лечь на спальное место за спиной водителя, а второй  может ехать рядом.
   Бурхон родился в пригороде Душанбе в Нилконе.  Пригород города всегда понимался городскими, как провинция. Оттого и всех приезжающих в столицу, пусть и из близлежащих поселков, душанбинцы звали кишлачниками. Но «кишлачники» не обижались. Ведь до окраины их родного, цветущего Душанбе ходил вечно пыльный трудяга, ЛиАЗ, водители которого, в силу постоянной загруженности маршрута, знали каждого пассажира в лицо. И уж если не по имени отчеству, то по фамилии уж точно. В Азии очень быстро люди сходятся и знакомятся, и потом становятся друзьями, будь ты узбек, таджик, татарин, крымский татарин или бухарский еврей. Все национальности в Союзе жили на одинаковых правах и исполняли все абсолютно одинаковые обязанности перед своей страной-СССР. Будь то владение русским языком, службу в армии или какие-либо руководящие посты. Конечно же, везде была своя специфика, но требования ко всем были одинаковы. По крайней мере, так говорилось везде. Это все к тому, что Бурхон, несмотря на то, что учился в национальной школе, одинаково хорошо знал свой родной язык-таджикский, так же хорошо знал и русский, и еще узбекский с киргизским. Причем последние два языка он изучил на улице. В его родном Нилконе, вся улица, на которой он жил от рождения, говорила на всех этих языках. И таджики, узбеки, русские, киргизы и турки-месхетинцы, точно так же разговаривали на этих наречиях, как на своих или на русском. Также, на обычных основаниях Бурхон, окончив школу, поступил через свой военкомат в автомобильное училище в Самарканде и окончив его, на тех же условиях, что и остальные молодые лейтенанты, пошел служить в войска. Потом дороги службы в армии забросили его в Афганистан. Он пришел служить в роту наливников, командуя которой, сейчас вел свою колонну на север, к Салангу.
    Два ХАДовца получив разрешение, залезли в командирский КАМАЗ и расположившись, как им сказал Бурхон, стали ждать, когда придет начальник колонны и даст команду на движение дальше. Прошло минут двадцать. Бурхон, сделал свои дела, по рации запросил как дела у «замка», спросил  что-то у зенитчиков  и сев в командирскую машину, по рации скомандовал «вперед». Колонна потихонечку начала вытягиваться на трассу. Шли периодические доклады по рации о прохождении точек движения.  Наконец колонна вся вытянулась в цепочку и набрала скорость. Справа и слева проносилась «зеленка», самое противное и самое опасное место на трассе, для движения колонны. Из «зеленки» постоянно стреляли по нашим машинам и при этом понять, откуда бьет автомат или пулемет было невозможно. Все скрывала листва. То есть стрельба, пули и грохот были, а место откуда стреляют-не было видно! Поэтому по всем приказам, по всем наставлениям и вообще по практике, все начальники колонн, подъезжая к «зеленке» увеличивали скорость движения и иногда в профилактических целях давали несколько залпов по наиболее опасным, с точки зрения обстрела, местам. Иногда с той стороны прилетало…. Иногда никто не огрызался. Вот и сейчас, по рации Бурхон дал команду, пальнуть справа от колонны в сторону небольшого кургана. Обычно оттуда стреляли в проходящие машины. Зенитка, следовавшая за его машиной, дала залп. На кургане стали видны всполохи разорвавшихся снарядов. Но «зеленка» сейчас молчала. Бурхон решил, что одного залпа хватит и лишь приказал увеличить скорость и дистанцию между машинами. В моменты залпа зенитки, гости, которые ехали вместе с ним в кабине, как-то занервничали, стали переговариваться между собой на фарси и молиться. Водитель с Бурхоном, переглянулись. Чего это пассажиры разговорились и занервничали? Похоже было, что не очень им понравились превентивные меры, которые сделал залпом, Бурхон.  Он только сказал водителю: «Серега, мы гостей наших перед Джабалями высадим, чтобы им удобнее было дальше ехать». Водила, одними глазами спросил, «где»? Бурхон продолжил, чтобы гости его услышали, что у него была бабушка, которая всегда хотела, чтобы он, ее внук, почаще к ней приходил и подольше был у нее. Но Серега никак не мог понять, что хочет намекнуть командир. Затем Бурхон сказал, что тормозить нельзя, иначе они станут отличной мишенью, а тем более на первой, головной машине. Вообще остановят колонну, прямо под расстрел. Гости опять зашевелились и стали что-то говорить по-таджикски, на фарси, в надежде, что «шурави» их не понимают. А диалог, который услышал Бурхон, был такого содержания:
- Абдулло, когда начинаем?
-Не спеши, Гафур, не спеши! Еще не время. Гяуры еще не встали под наши ружья, все вместе. Сейчас будем подъезжать к старой мечети, той, которая разбита выстрелом, там и начнем. Ты берешь на себя водителя, я командира.
-Абдулло, откуда будут стрелять? От мечети или со стороны гор?
-Справа, со стороны гор, там гизы, сразу уйдут….
-Аллаху Акбар!
-Аллаху Акбар!
 И стал ворочаться на спальном месте, стараясь, не привлекая внимания достать оружие. Бурхон понял, что пока они не доехали до разбитой мечети, а ее уже стало видно слева от дороги, надо действовать. Останавливать колонну посреди дороги было нельзя. Сразу вся колонна, становилась отличной мишенью. Бурхон уже проклинал себя за то, что послушался замполита! «Ну зачем же ты, подполковник, своею собственной рукой отправил меня на расстрел!!!»», - подумал он. Для вас всех дружба с духами – политика, а я своими бойцами рискую и сам подставляюсь. Но что же теперь делать-то, уже попал! Надо вылезать. Бурхон сделал вид, что не понимает, о чем говорили «духи», спросил их, о чем они говорили? Тот, который лежал на «спальнике» за их спиной, на ломаном русском сказал, что возле той мечети, по дороге, видишь, он показал рукой вперед, надо притормозить, у него есть сведения, что там зарыт фугас. А до этого, там был подрыв и ехать надо с замедлением. Бурхон понял, что этот сзади, хочет, чтобы колонна затормозила, чтобы они стали мишенями. Тогда он окликнул Серегу и сказал ему, чтобы тот притормозил при приближении к развалинам мечети, чтобы проехать это место, потихонечку. Серега повернулся в сторону командира и увидел, что тот ему мигнул правым глазом. Серега все понял. Никакого сбавления скорости. Ничего! В этот момент Бурхон выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в упор в сидящего рядом «духа»-ХАДовца. Тот погиб мгновенно, но второй уже видимо все понял и стал сзади душить Бурхона, чтобы попытаться его нейтрализовать. Однако Бурхон, через спинку своего сиденья выстрелил в него не целясь. Тот обмяк, но из последних сил наведя ствол на Серегу выстрелил. Он прострелил Сереге висок, выбил правый глаз. Серега просто не успел ничего сделать. Он умер мгновенно. Моргнул глазом и повис на руле. Бурхон видя это, повинуясь какому-то пятому, а может шестому чувству, рывком отбросил сидящего рядом мертвого «духа» (он потом на следствии, во время эксперимента, пытался это сделать, но у него ничего не получилось, просто не хватило сил) на свое кресло, а сам, переместившись на его место, продолжал управлять командирской машиной. Камаз просто летел на огромной скорости прямо к мечети. Бурхон по рации крикнул: «Внимание всем! Духи справа, огонь из всего, что стреляет, патроны не экономить! За мечетью нас ждут!» Колонна летела вперед. До мечети оставалось метров 300. И тут все зенитки, все автоматы, все, что могло стрелять, вдруг повинуясь приказу командира роты Бурхона Джабборова-начало стрелять. Не просто для профилактики, а выливая на противника ливень пуль. Духи, не ожидали, что «шурави» станут стрелять первыми и сначала стали огрызаться, а потом уже, очухавшись, стреляли в полную силу. Пошла стрельба из ДШК, гранатометов, автоматов. Начался сущий ад. Но вовремя данный залп, который опередил их, который дал шанс прорваться-был полным выигрышем. Колонна прошла вся, без единого попадания. Буквально влетев в отстойник - на горку в Джабалях, Бурхон в оцепенении заглушил свой командирский «камаз». Машина встала. Вся колонна заходила в отстойник мимо него, строилась в порядке движения, останавливалась. Машины глушили. Никто поначалу даже и не понял, что произошло. Почему остановился командирский камаз не на месте, где всегда встает. А прямо перед въездом на стоянку. Почему из него сразу после остановки двигателя, не вылез Серега-командирский водитель. Не все и не сразу заметили, что Бурхон сидит возле колеса, молча без рации, без фуражки-кепки, с которой он не расставался. Просто сидит и молча смотрит себе под ноги. Такое поведение командира было совершенно не объяснимо. И только тогда, когда колонна вся встала в отстойнике на свои места и бойцы стали подходить к камазу командира, по рядам пошел шум. «Серегу убило». Бурхон, как во сне, дошел до радиостанции и прямым текстом доложил в Кабул, что колонна подверглась нападению, что есть один «200»-й. Вернувшись назад из КП, он увидел, как бойцы бережно вытащили Серегу из машины. Положили на землю и накрыли лицо курткой-афганкой. Застреленные «духи» лежали в стороне, тоже укрытые какой-то тряпкой. Бурхон подошел к Сереге, поднял афганку и увидел что у того, вместо глаза, была одна большая дыра. Кровь стекала тоненькой струйкой на землю. Бурхон заорал изо всей силы «За что?????»  Подошел начальник КП. Снял головной убор и сказал: «Командир, ему уже не помочь, пошли, тебя к телефону». Бурхон опустил голову и молча пошел за начальником КП в его будку. Слезы текли по его пыльному загорелому лицу. «Прости, брат!»
     Это потом будет разбирательство, потом будут наглые и лживые митинги в селах, где жили эти так называемые ХАДовцы, с требованием Бурхона как убийцу отдать им, для шариатского суда. Это потом будет суд, на котором Бурхона обвинят в том, что он убил двух, ни в чем не повинных сотрудников афганской госбезопасности, а один из них, отстреливаясь от Бурхона, который вероломно застрелил сидящего рядом с ним ХАДовца, второй СЛУЧАЙНО!!! выстрелил в Серегу…. Это будет потом! Потом, во время трибунала, особист, сидевший возле входа в зал заседания, обронил интересную фразу-«а мы ведь предполагали, что эти двое оттуда». Но ничего в заседании в защиту Бурхона не сказал! И будет трибунал, который, чтобы успокоить афганскую общественность, фактически не будет разбираться с тем, что у ротного не было другого пути, кроме как уничтожить «духов» в движении, не снижая скорости, иначе одним Серегой, не ограничились бы и вся колонна превратилась в 85 горящих свечек с погибшими бойцами.  Не слушал суд и не принимал во внимание, что подсадил в колонну Бурхона этих двух «духов», замполит полка, который тут же и отказался от своих слов, заявив, что капитан мог его и не слушать! Что на суде этот замполит, больше всех осуждал Бурхона и требовал ему «вышку», чтобы другим неповадно было! Но даже тогда, когда прошел суд, когда трибунал приговорил капитана Джабборова к 10 годам тюрьмы, даже тогда, т.н. афганская общественность продолжала негодовать и митинговать у советского посольства с требованием выдать Джабборова им для шариатского суда, а в день отправки Бурхона на самолете в Союз, был перекрыт фактически весь Кабул до взлетной полосы. И одновременно взлетали сразу три борта. Но потом все стихло и общественность позабыла про своих героев. И только Бурхон, оставшийся в живых - настоящий мужик, настоящий офицер и герой, был определен в тюрьму на 10 лет за настоящий подвиг, когда он спас от гибели почти сотню бойцов. Да его погибший водитель Серега, который до конца, до последнего дыхания честно служил стране и выполнял свой долг. Все это прошло! Победила политика! Ну, а  Афган,  все спишет!
Как доехал до госпиталя, лейтенант не помнил. Привезли его в приемное, как мебель. Что-то спрашивали, он что-то отвечал. Делали какие-то уколы, смотрели в глаза, что-то говорили, советовали. Потом перевязали, дали на руки документы и сказали, что скоро за ним придут и отведут в отделение, только надо немного подождать в коридоре. Отвели в коридор, усадили в мягкое кресло (откуда такие кресла в приемном отделении нашего госпиталя?). Он послушно сел. Вокруг сидели такие же солдаты и офицеры, кого привезли сюда ранее. В коридоре было не пройти. На полу стояли двое носилок. В одних из них лежал молодой паренек, который почему-то лежал на боку и очень часто дышал. Спина, правое плечо и нога были в крови. Дальше по ходу движения на носилках лежал очень бледный майор, который уставившись в потолок что-то шептал себе под нос. Он был настолько бледен и неподвижен, что казалось, что он умер. И если бы не его шептание-бормотание себе под нос, может его бы отсюда уже давно унесли. Послышался шум и по коридору, аккуратно раздвигая больных и раненых к дверям приемного покоя, шел среднего роста крепкий, усатый и лысый мужик в больничной одежде, который беспрестанно курил и говорил напряженно, в голос: «Верьте мне ребята! Верьте! Все будет хорошо! Сегодня никто не умрет! Я обещаю, что всех вылечу! Вы только чуть – чуть потерпите! Держитесь, мои хорошие! Помните! Вас ждут дома!» Он шел между бойцами и его уставшее лицо выражало огромную озабоченность, но тем не менее вселяло в раненых такую уверенность, в правоте сказанного, что внезапно возникший гул, от его появления, потихоньку сначала стих, а потом откуда-то из глубины коридора, кто-то сострил, кто-то всхохотнул и постепенно тяжелая обстановка, от пребывания в таком мрачном и тяжелом месте, была буквально разряжена. Люди стали более оптимистично смотреть, поддерживать друг друга и вообще, все вокруг как-то посветлело. Это был начальник хирургического отделения. Сейчас было примерно часа четыре вечера, а он шел уже с шестой тяжелейшей операции. Не спал уже две ночи. Но все равно курил и работал. Работал и курил. Есть не ел, а только пил воду. Не до еды! Не до отдыха! Вон их сколько ребят то, которые его ждут, которые надеются, что все будет хорошо, что у них будет надежда…. Ну, как же я могу их бросить? Держитесь парни!
     Утонув в искусственной коже кресла, лейтенант решил, что нечего рассиживаться, встал и пошел на улицу. Потом пошел, (почему-то пошел?) в операционное отделение. Видимо совсем не соображал? А по пути, выйдя на улицу, вдруг  решил что ничего страшного с ним не будет и устремился к выходу из госпиталя. Голова сильно болела. Свист и шум мешали думать, но даже в этом непотребном состоянии он понял, что если вдруг не уйдет из госпиталя, то подведет своего друга-приятеля, Славку Стрельникова, в колонне которого он ехал. Почему-то такая дурацкая мысль все время была в голове. Она для Паспелова, была более важной, чем то, что он просто мог и не доехать до части. Что все вокруг, уже могло быть и без него…Выйдя за пределы госпиталя, оглядевшись по сторонам, он увидел на противоположной стороне улицы броник, а на нем сверху сидели ребята из тропосферной связи, их часть стояла рядом с позициями лейтенанта, они частенько приезжали к ним в часть-купаться в надувном бассейне. Капитан, старший из сидевших на броне, поначалу даже не узнал перевязанного Паспелова, но потом, признав своего, предложил ехать с ними. Лейтенант с трудом залез на броню, качаясь. Сел на теплое железо «брони», как-то успокоился. Стало так хорошо, что никаких больничных палат, никаких пилюль и уколов ему не предстоит выдерживать. Успокоившись он опустил ногу в люк и водитель броника, как будто только этого и ждал, тронулся. Ехали по городу, особо нигде не тормозя, но везде, где возможно сигналили. Афган-это вообще не то место, где на дорогах, кто-то соблюдает, хоть какие-то правила дорожного движения. Принцип-кто больше и сильней-тот всегда прав, здесь действовал неукоснительно и безотказно. И если вдруг происходили какие-то аварии с участием наших военных машин, то это скорее было от невнимательности афганских водителей, чем их какой-то злой умысел или же неосторожность «шурави». Наши водители привыкли ездить туда, куда им надо и особенно расшаркиваться с «духами» не считали нужным. Нет, они конечно не хамили, не подрезали и не брали «нахрапом». Но если вдруг на дороге попадался какой-нибудь умник, который либо не пропускал, либо что-то барагозил себе под нос, с угрозами в наш адрес, то любой водила, просто считал делом чести его обогнать, а потом резко встать перед его носом, чтобы пропустить пешехода. Машина такого нахала, влетала на полной скорости в задний свес броника и надолго вставала, кипя радиатором на жаре. Поэтому если где-то видели военную технику «шурави», всеми возможными способами стремились либо ее пропустить, руководствуясь инстинктом самосохранения, либо объехать подальше. До рукоприкладства никогда не доходило. По крайней мере «шурави» никогда первыми не лезли в драку. Отвечать, отвечали, но первыми… Причем за все время не было ни одного известного случая, чтобы наши бойцы спасовали или не ответили хамам! Держались до последнего. Но если уж доходил разговор до кулаков… равных нашим не было. «Духи» были героями только впятером и больше на одного. И если видели хотя бы двух «шурави», то просто не связывались. Даже не из-за того, что те были с оружием, а просто знали, что просто так русских, не взять. В одном из дуканов ходила даже такая байка, что приехали «шурави» вдвоем купить в дукане своим бабам платки, шубы, трусы «неделька» ну и всякой косметики. Купили, уже практически вышли из дукана. И на выходе им повстречались человек пять-семь откровенных бородачей, с калашами, в лентах крест-накрест. И вдруг, откуда ни возьмись, возник скандал. Просто искра и заполыхало. И вот наши бойцы, с пакетами и сумками выскочили на улицу. «Духи» решили, что «шурави» бросились бежать, но те, ничего лучшего не придумали, как положили все свои богатства в кучу у входа в дукан, скинули автоматы… бросили их туда же, вместе с пакетами и сумками и резко развернувшись, бросились назад, на бородачей! Те, входя в дукан, сначала подумали, что «шурави» убегают и развернувшись, всей толпой ринулись их догонять, но видимо замешкались и буквально остолбенели от того, что русские, побросав все свои пожитки, оружие, бросились на них с голыми кулаками!!!! Они настолько были ошарашены и шокированы поведением «шурави», что просто разбежались в разные стороны. А наши (вот уж дураки-то…), даже кое-кого попытались преследовать, но потом поняли, что это глупо и вернулись к своим «несметным сокровищам». Вся улица, все дуканщики, которые видели это почти цирковое представление хлопали в ладоши и кричали «Хуб аст!»*. Наши же, как будто занимались этим повседневно, собрали свои манатки и, поймав такси, уехали к себе на базу. Не знаю было это или нет, но мне об этом событии рассказывал один из свидетелей всего этого представления, дуканщик по имени Хафиз. Он очень хорошо говорил по-русски и всегда радовался, когда у него выдавалась возможность поговорить с «шурави». Он говорил, что учился в Союзе и заканчивал Ленинградский политех. Отсюда и хороший русский и такая радость от общения.
    Приехав в часть, лейтенант доложил командиру, вкратце рассказал, не вдаваясь в подробности, как попал в госпиталь и на этом вся эпопея с «испорченной дубленкой», как говаривали в Афгане на то время закончилась. Ну не хочет никому говорить, и не надо. АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
В соседнем полку, откуда-то из Кабула, на вертушке, привезли худющего, изможденного парня, лет 20. Он был весь в шрамах, ходил сутулясь и хромая. Когда он вылез из вертушки, никто из встречавших, не признал в нем полкового повара, Витю Середу. Гарный украинец пропал на боевом выходе полгода, может месяцев восемь назад. Полк ушел на боевые и Витю, комполка тоже отправил воевать. Для него это был первый боевой выход. Хотя какой из него солдат? Он мог только еду готовить. Конечно в учебке, где всех готовили на отъезд «за речку», прекрасно готовили, но по приезде в часть, вдруг выяснилось, что Витя классный повар и воевать ему не с руки. Лучше готовить еду на кухне. Зам по тылу, узнав это, костьми лег, но выцарапал Витю из цепких мотострелково-пехотных рук комбата разведбата, куда Витю прислали, Родину любить и определили в столовую, сначала помощником, а потом, по прошествии некоторого времени –поваром. И если пехотинцев, пусть даже и героических в полку было как минимум три батальона, то повар, который должен был всю эту голодную ораву кормить, между выходами на БД, всего один, плюс помощник. И поваром этим назначили Витю. Конечно он первое время кобенился, не хотел сидеть в тылу и из чувства братского интернационализма все время рвался сходить в горы на БД. Но однажды его за этим занятием, написанием рапортов о переводе в боевое подразделение, поймал зам по тылу, мужик правильный, в меру серьезный, но резкий. У которого этих боевых выходов, несмотря на принадлежность к священному тыловому воинству, было штук десять. И он, кстати, никак этим не кичился. Он спокойно, как говорил сам-«грыз свою тыловую морковку». Но при всем этом, ездил с подразделениями на боевые и даже, бывало, стрелял из пулемета. Как и по каким мотивам он туда попадал, никто не знал, но авторитета это ему прибавляло немаленького.  Так вот зам по тылу полка однажды увидел, как Витя пишет рапорт перевести его в боевой батальон. Зам по тыл сел напротив него и спросил, что лучше, если Витя поедет на боевые или будет готовить еду. Витя не раздумывая бросил, что лучше ему на боевых. На что офицер ему ответил, что на боевых, все смогут обойтись без него, а вот здесь, на базе, в полку, без повара не обойдутся. И что его работа не менее важная, чем «духов» гонять по горам. Кое-как ему удалось повернуть Витю в правильном направлении. И после этого, служба его покатилась, как сыр по маслу. Он прекрасно понимал, что его теперь ценят, что такой высокий начальник, как зам командира полка по тылу, теперь за него везде отвечает, прикрывает. И вот по прошествии может полугода, месяцев семи, Витя уже освоился на кухне, стал немножко наглеть. Или, как говорят в армии, «припух»! Стал для себя из общего котла куски по-вкуснее, да послаще выбирать, масло, сахар и прочее, стало у него очень быстро расходоваться… короче, один раз Витю даже на горячем взяли, когда он полмешка сахара в бидон из-под молока пересыпал-брагу гнал. Доложили зам по тылу. Тот рассвирепел, и придя в столовую, нашел Витю в приподнятом настроении, ожидающем, что его только пожурят и ничего, как всегда никто не сделает. Однако зам по тылу вытащил его из кухни и минут двадцать методично учил жизни и солдатским языком втолковывал, что воровать у своих, даже на святое дело производства самогона, нельзя. Что это значит-крысятничество! Что за это его накажут! А потом подытожил весь этот педагогический момент словами- «все, хватит, отслужился ты Середа на кухне, завтра в полк, на боевые!» и сам лично отвел его в разведбат, отдал документы комбату со словами: «Приведи его, капитан, к нормальному бою. Может быть заберу назад. Ну, а если ничего не поймет, баран, пусть бегает как Савраска по скалам! Мозги то у него видимо, жирком подернулись!»  Витя такого оборота не ожидал. Остался ночевать в палатке, где ему определили. До утра не сомкнул глаз. Все думал, что зам по тылу одумается, ведь он так его убеждал не писать рапорт о переводе… Но утром разведбат был поднят по расписанию. Подогнали броники, подошли зенитки и Витя вдруг понял, что с ним никто не шутит. Что ему таки придется на общих основаниях проливать свой молодой пот и показывать служебное рвение. Все погрузились на броню, сложили боеприпасы, сухпаи и матрасы. Колонна разведбата двинулась по дороге в сторону Саланга. Пройдя километров 50 пришел приказ, выдвинуться в указанную на карте точку, пешком. Броня туда явно бы не залезла. Машины остались с механиками, а основная часть батальона, без боевого охранения, которое оставили охранять лагерь, двинулась в горы. И Витя, как обычный солдат-разведчик, накинув на себя вещмешок, полез вместе со всеми по узкой каменистой тропе прямо в гору. Помимо вещмешка он нес два цинка патронов, каску, шел в лифчике-разгрузке, в который было натыкано несколько магазинов и еще был одет в бронежилет, который как ему казалось, весил как он сам. Предстояло скрытно пройти примерно десять километров, потом выйти в тыл банды, перевозящей оружие на ослах, разгромить банду и всем вернуться засветло домой, на базу, чтобы не ночевать в горах. Витя конечно любил туризм, но не до такой же степени! В школе он даже был в туристическом кружке. Но тогда на себе они таскали только палатки, да продукты, которые на второй день уже кончались. Сейчас же ему предстояло тащить на себе в горы, не только себя, автомат, гранаты, но еще и цинки с патронами и каску с бронежилетом, который был настолько тяжелым, что Витя хотел его просто оставить в бронике, но увидевший это безобразие ротный, немедленно его пресек, сказав, что повар ему нужен живым. С непривычки и плюс появившемся на боках вокруг пупка, «кругу спокойствия», а кто-то его в шутку называл «комком нервов», у Середы появилось стойкое желание проснуться. Ощутить себя опять маленьким, беззащитным украинским пареньком, которого мама отпустила погулять, а он потерялся. Ему все окружавшее его казалось просто бредом, жутким кошмарным сном, который-открой глаза и пройдет… Но сколько Витя ни пытался проморгаться, проснуться, ничего не выходило. Все время впереди него маячила задница одного из бойцов его подразделения, который шел поодаль впереди, прокладывая безопасный путь. Витя готов был выть от отчаяния. «Ну как же так, я же классный повар. Я и сахарку-то немного сэкономил и мог бы зампотыла брагулином угостить… Но нет же, обвинил меня, что я скрысил этот сахар! Ну не один ли хрен, пришли бы и съели по четыре ложки кто-то или по три? Витя на самом деле никак не мог понять логики своего шефа. Сначала долгое время убеждал не ходить на боевые, а потом при первом же крупном залете решил его «натянуть». В этот раз зампотыл с ними не поехал. Видимо дела были в Кабуле. Но перед отъездом прошла мулька, что тот едет за новым назначением и неизвестно появится ли он после поездки в Кабул в части вообще. Возьмут ему направление в другую часть дадут и все, поминай как звали. Кто его вернет на кухню. Грустные мысли захлестнули весь мозг Вити, и он начал, потихонечку пропуская одного за другим, отставать. Говоря, что набил ногу. Перед ним прошли уже человек десять. Сзади оставался только замыкающий, прапорщик Леонтьев. Обычный молодой, только пришедший из учебки, парень. Настигнув Середу, он его окликнул и сказал, чтобы тот двигался побыстрее, после них нет уже никого. Витя с тоской поднял глаза вдогонку предыдущему бойцу, тот был метрах в десяти-пятнадцати перед ним и уже почти зашел за скалу. Прапор обошел Витю и сказал-переобуйся и догоняй, я тебя за скалой жду. Тому видно тоже было тошно от долгого подъема. И прапор стал удаляться, пока не скрылся за уступом скалы. Витя присел, снял кепку, достал воды и решил выпить глоток. Все тело ныло, нога, которая была натерта в эту секунду, будто только ждала команды ,начала сильно болеть. Витя снял носок и посмотрел на пятку-там была содрана кожа и нога очень болела. Вите стало очень жалко себя. Это была боль обиженного мальчика, которого все бросили и даже не поинтересовались, а как у него ножка? не болит? Витя был настолько обижен, зол и ненавидел весь свет, что не заметил, как к нему сзади подошли два человека. Они двигались так тихо, что даже собака, казалось, не могла их услышать. Один из них легонько размахнувшись ударил Витю по шее и тот слегка встрепенувшись ойкнул и, как мешок, свалился под ноги к бандитам. Сейчас он уже не мог ни обижаться, ни кричать, ни стонать… Боксеры это состояние называют нокаутом-просто погасили свет и все. Прошло каких-то 20-30 минут и Витя очнулся. В глаза ему нестерпимо ярко светило солнце. Но руки почему-то были связаны за спиной. Причем, как ему казалось даже выше локтя. Он лежал на земле и очнувшись увидел, как его вещмешок, его автомат деловито рассматривает один из бородатых «духов», который заметив, что шурави очнулся, пнул его под ребра и что-то сказал на фарси. Витя от боли опять погрузился в прострацию. Он никак не мог взять в толк, что с ним происходит? Только что он шел вместе со всеми по горной тропе, потом сел на камень осмотреть ногу, потом…. А что потом? А потом темнота! И он сейчас лежит связанный этими «духами» и понимает, что ничего не понимает. О, господи, нет! Нет, нет! Я попал в плен? Меня взяли в плен душманы? Вот теперь он проснулся, он четко в голове построил свою черную картинку. Пока вся рота уходила по тропе вверх, прапор видимо думал, что я догоню и ушел, а я остался смотреть на свою ногу. Витя попытался встать. Но это было просто невозможно. Руки действительно были накрепко перевязаны сзади на запястьях и выше локтя. Едва он стал приходить в себя, на него посыпались с двух сторон удары. Били ногами и даже, как ему показалось, прикладом от автомата. Он не мог уворачиваться, какой-то очередной удар в голову опять потушил свет. Если бы он мог себя видеть со стороны, то не поверил своим глазам-он крепкий здоровый парень, беззащитно лежал на пыльной дороге, которая была, наверное, метров за пятьсот от того места, где он сел осмотреть ногу и его мутузили двое здоровенных «духов»-вымещая злобу. Витя лежал как кусок мяса и фактически, ничего не чувствовал. «Духи» зря старались-он был без сознания, в полной отключке. Но даже если бы он мог услышать их перебранку, то все равно не понял бы, о чем они говорят. Они ругались на своем, на фарси. А Витя не то что не знал его, он мог бы этот язык сейчас услышать впервые, если бы не был без сознания.
«Ты сын ишака! Зачем мы взяли этого кяфира? Это простой солдат, да еще видно молодой, посмотри какая на нем хорошая форма!», - ругался тот, что был постарше. И при этом, как бы в дополнение к своим аргументам выписывал ногами удары по солдату, совершенно не разбираясь, куда попадет.
Второй, который был помоложе, но не менее злобный и крепкий, отвечал ему, что их командир, одноглазый Ахмед, не говорил, кого брать в плен, молодого, старого, худого, толстого. Он сказал, что нужен пленный и все и пусть Абдулло не ругается на него, ведь они вместе пошли в разведку и схватили этого неверного прямо-таки тепленьким, не ожидающим нападения. И также наградил лежащего в пыли пленника, несколькими ударами ногой и в довершение еще и прикладом автомата.
-Ладно, Кадыр, хватит, а то одноглазый Ахмед и такого не увидит! Он просто сдохнет и все. И получится, что мы просто так с тобой за столько миль ходили.
  «Духи» сели на землю, скрестив ноги. Прочитав молитву, стали доставать из небольшого мешка еду: лепешки и какие-то куски мяса и банку американской тушенки. Абдулло достал финку и открыл тушенку. Сразу запахло мясом. Витя сквозь разбитый нос, запах крови и через пыль почувствовал, что его сейчас будет рвать. Он конечно же готов был открыть глаза и заорать, вскочив броситься на этих тварей, но почувствовал, что его тела, как будто и нет вовсе. Ничего у него не слушалось, ни руки, ни ноги…. Ничего. Голова шумела, она ужасно болела. Во рту был противный запах и вкус крови пополам с пылью…. Икота, которая стала слышна двум бандитам остановила их от попытки поесть. Они оба уставились на икающего и стремящегося лечь на бок Витю, в недоумении. Такого с ними не было ни разу. Стоны, крики, плач…были, но, чтобы вот так лежать и в голос икать… «Духи» в голос рассмеялись. Оба встали и подошли к лежащему, окровавленному пленнику и решили его осмотреть. Приподняв верхнюю часть тела усадили его. Витя не видел ничего. После такого количества нокаутирующих ударов, голова болела нестерпимо, все вокруг кружилось и его стало рвать. Он повалился на левый бок и мучительно выдавил из себя то, что оставалось у него в желудке. Нестерпимый запах рвоты отпугнул и даже отогнал от него бандитов и те отошли от раненого, встав с подветренной стороны. Ветер дул им в спину и запаха никакого не чувствовалось.
Абдулло сказал своему напарнику: «От него все равно нет никакого проку, давай прирежем его и скажем, что ничего не получилось?»
Тот посмотрел на выходящего из забытья Витю и сказал, «Нет, давай снимай с него обувку и пусть идет. А обувку продадим в дукан»! Они подошли к солдату и взяв его под руки резко подняли на ноги, предварительно сняв с него обувь. Витя понял намерение «духов» и стал качаясь, что-то мычать. Те, недолго думая, достали откуда-то грязную тряпку и затолкав ее в рот, привязали еще веревкой, чтобы не вывалилась. Вите стало нечем дышать. Он пытался вдохнуть носом, но разбитый и сломанный нос кровил и воздух не попадал в легкие, так как застревал в опухшем носу и из-за этого был слышен надсадный свист на выдохе, кровь, сочившаяся из сломанного носа пузырилась и лопалась. Тут же появились мухи и сразу облепили лицо. Какая-то муха умудрилась на вдохе проскочить в нос и с кровью попасть в горло. Витю стал одолевать кашель, но кашлять было попросту некуда! Все выходные пути были забиты –один грязной тряпкой, другой кровью с соплями. Нестерпимо болел сломанный нос. Витя вспомнил про боль на ноге. Она ему сейчас казалась просто маленьким незаметным укольчиком, в сравнении с тем, что эти два урода сделали с ним после пленения. Из-за отсутствия возможности дышать, попавшей мухи и крови в горле он стал дергаться в конвульсиях пытаясь вдохнуть и откашляться, но ничего не получалось. Его движения стали напоминать дрожь и потом он вдруг осел на землю и завалился на бок. Сознание потихонечку уходило. Это было не так, как в прошлый раз. В глазах появились какие-то синие пятна, дышать уже не хотелось…. Он почувствовал, как его куда-то уносит, несмотря на оглушительную боль в голове и во всем теле. Он опять терял сознание. Боль с диким шипением в ушах, куда-то уходила и он проваливался в пустоту. «Все!», - подумал солдат, - «кончился Витя!»  Сознание потухло, как перегоревшая лампочка. В течение какого-то времени Аблулло пытался поднять солдата, но тот не дышал. В сердцах, тот его отпустил и сказал-«Ну все! На все воля всевышнего, я же говорил, что его надо было зарезать». На что другой сказал, чтобы Абдулло вынул кляп изо рта и дал воды. Витя стал медленно приходить в себя. Смерть никак не хотела отпускать парня. Из обморока его вывели удары по щекам и Витя, отгоняя костлявую, смог вдохнуть во все легкие. Тряпки во рту уже не было и вдох получился очень сильный и сочный. Муха, каким-то непонятным образом зацепившаяся в горле, на выдохе выскочила черно-бардовым кровавым комочком и отскочила на землю. Витя стал судорожно дышать, постепенно приходя в сознание. Видеть он их мог только одним глазом и то, если сильно постарается его открыть. Лицо и глаза были напрочь разбиты и представляли из себя кровавое месиво, полностью затекшее и засохшее на жаре. Витя заставил себя посмотреть на «духов». Бородачи не смотрели даже в его сторону и что-то очень живо обсуждали, размахивая руками. Потом разом повернулись, подошли и резко поставили его на ноги. Он зашатался, но на ногах устоял. «Духи» улыбнулись и все втроем, не быстро пошли по пыльной тропе под гору, вниз. Ноги у Вити стали протыкать острые камни. Стало больно идти. Он опять попытался привлечь внимание, показав глазами на ноги, но в ответ получил еще раз по зубам и решил, что уже ничего не сможет объяснить этим дикарям, подчинился и пошел по дороге никуда не отвлекаясь. Идти было нестерпимо больно. Как по битому стеклу. Он шел и все думал об извилинах своей судьбы, которые сначала его службы в Афгане, делали совершенно неописуемые кульбиты и в конце его жизни, а Витя именно об этом сейчас и думал, нисколько не надеясь на то, что его пожалеют и отпустят, привели его из теплой, сытой и такой по-домашнему уютной столовой, в цепкие руки «духов», для которых он видимо являлся хорошей добычей, если они так долго его мутузили, а потом еще заставили идти с ними, не убив на месте. «Дед мой, прослуживший в разведке на Первом Белорусском в войну, сказал бы, что меня взяли «языком»! Господи! Если бы вы идиоты знали, что я обычный тыловой повар! Это мой первый боевой выход! И если бы вы знали, что я уже забыл, чему меня учили на КМБ! Но в этом признаваться ни в коем случае нельзя! Если они узнают, что взяли в плен тыловика, который ничего, кроме каши и картошки не знает, то меня шлепнут, чтобы не терять время и не мучиться! Итак, мне надо прикинуться дураком и тянуть время, создавая видимость моей ценности! Витя понял, что все будет зависеть от того, что он им будет говорить при допросах! То, что его будут допрашивать, он уже не сомневался! Если бы он им не был нужен, одни давно бы его превратили в жмурика! И так не мучились бы, таща его куда-то за тридевять земель! Главное было тянуть время, чтобы выжить. А наши наверняка его уже хватились. Не могли не хватиться! Только бы не подумали, что я ушел в плен сам!
  День уже клонился к закату, жара начинала спадать, ветерок приятно ласкал лицо и разбитые губы. Нестерпимо хотелось пить. Витя, усилием воии, взглянул на свои ноги. Какое-то время назад он споткнулся о камни на дороге и буквально падая на разбитое лицо, сорвал ноготь с большого пальца. Приземлился он опять на сломанный нос (руки-то сзади связаны). Дикая боль просто парализовала его, и Витя даже не почувствовал сразу, что сорвал ноготь. Болело лицо, которым он ударился о край скалы, падая! Какой же я был дурак, а! Ну просто баран! Осел! На кой черт я ставил эту брагу? Что же мне не жилось спокойно, а?  Голова и лицо просто огнем горели! Боль была нестерпимой. Он поднимаясь с земли, краем глаза оценил, что дух, который шел за ним, не такой уж и здоровый. Бравый вид ему придавала только шапка, какой-то странной формы. Пуштунка-так ее называл, по-моему, ротный, когда показывал ее, привезенную из очередного рейда.  А все остальное на этом «духе» не выглядело внушительным. Тот, что шел перед ним, был значительно крепче и выше. Чувствовалось, что это уже вполне сформировавшийся мужик, со своими привычками и манерами. О, господи, о чем я думаю? Размышлял солдат и поднявшись сначала на колени, потом получил прикладом в спину и опять рухнул на землю. В этот раз он изловчился и приземляясь не дал голове удариться оземь-плашмя! Но удара башкой об острые камни, избежать не удалось. Они влипли прямо в висок и даже показалось, что там в виске, что-то даже хрустнуло. Повторно попытавшись подняться, Витя, находясь в полнейшей дезориентации в пространстве, не видя, а только слыша голоса своих пленителей, опять попытался встать. Качаясь, он поднялся. Так бы и шатался, и стоял, если бы не сзади стоявший «дух», который крикнул ему на фарси «буру». Витя не знал значения слова, но инстинктивно понял, что ничего другого, кроме «иди», или «пошел» тот просто произнести не мог. И двинулся наобум, по острым камням, ориентируясь на дыхание и едва уловимое движение, впереди идущего «духа». Так они прошли еще около двух часов. Скоро зашло солнце и стало нестерпимо холодно! Нога болела, лицо и голова просто отрывались от нестерпимой боли! Они подходили к какому-то кишлаку. Это стало понятно, по откуда-то появившимся запахам хлеба, жареного мяса, навоза и крикам ослов. Господи, ну может наконец мы пришли? Подумал солдат. В этот момент, шедший первым дух сказал, «стод бош»* и они резко встали возле какого-то дувала. Слышался разговор, какая-то приглушенная музыка, смех. Затем послышались шаги. Первый «дух» напрягся и ответил на фарси, на окрик встретившего их бородача. Видимо это был пароль для прохода. Перекинувшись парой фраз, они вновь двинулись, теперь уже в гору, по пыльной улице кишлака, если эту дорогу, можно было назвать улицей. Пройдя метров пятьдесят, они вошли в калитку. Витя краем глаза, который был уже несколько приоткрыт, увидел небольшую площадку, в центре которой горел костер и сидели десятка полтора бородачей, которые, что-то очень бурно обсуждали между собой! В центре сидел рассказчик, который махал руками и что-то очень агрессивно рассказывал, сверкая глазами и выкрикивая. Остальные, полусидя-полулежа слушали его и сопереживая ему выкрикивали какие-то возгласы и одобрительно кивали.
*************************************    Подойдя ближе к костру, который горел в середине этой площадки, душман, который был постарше, что-то крикнул сидевшему справа от костра большому духу и показал на Витю, ударив его смачно поддых, для важности. Витя, не ожидая этого, буквально сложился, задохнувшись от перехваченного дыхания. Сразу стало очень жарко и душно. Легкие не смогли быстро восстановить дыхание, и Витя опять стал уходить в обморок, теряя сознание. Стоявший позади него «дух» увидел это и не дал упасть, слегка подтолкнув его в согнутую спину дулом автомата. Почувствовав такую странную опору, солдат стал распрямляться, пытаясь вдохнуть воздуха. Все сидевшие вокруг костра «духи» радостно заговорили о чем-то и стали хохотать. Витя понял, что так они выражали одобрение своим коллегам, что те поймали пленника.  Старший, к кому обратился, один из пленителей, что-то сказал в сторону и тотчас из темноты вышли два, уже других парня, примерных ровесника Вити, которые взяли его под руки и повели –потащили куда-то в темноту, вглубь двора. Солдат понял, что его сейчас либо прикончат, либо бросят в темницу-зиндан. Потому, что другого развития событий, по окончании этого дня предположить никак было нельзя. Витя уже начал молиться про себя, когда его подтащили к краю какой-то ямы, которая едва угадывалась на краю площадки. Один из сопровождавших его парней, подсветил фонариком лестницу, которая была возле края ямы. И толкнул Витю к ней, крикнув что-то злобно. Солдат не ожидал, такого резкого движения и полетел к краю ямы прямиком, на угол приставленной лестницы. Но успел упасть на землю, прямо перед ней. И надо сказать, что правильно сделал! Если бы он нырнул в яму, не остановившись перед краем, вот так просто упав в нее, то это было бы последнее, что он сделал в своей жизни! Яма была, глубиной метров пять и упасть в нее с такой высоты было бы равнозначно самоубийству. Но сопровождавшим его «духам», было абсолютно наплевать, разобьется он или выживет. Им просто сказали посадить Витю в зиндан и все! А там, хоть трава не расти! Витя, упав на краю ямы, попытался встать и повернуться, чтобы хоть каким-то боком спуститься вниз и, если повезет, придержаться за поперечины лестницы руками все еще связанными за спиной. Однако такой спуск был невозможен из-за того, что он не видел ступенек-поперечин лестницы и должен был их хотя бы попробовать нашарить ногой. Витя стал осторожно подползать к краю ямы ногами вперед, чтобы начать спуск. В этот момент он получил удар ногой по голове и опять потерял сознание. Очнулся он уже на полу в яме. Как он сюда попал, мог только представить. Рука, на которой он лежал, была неестественно вывернута и очень болела. Хотя, впрочем, болела не только рука. Болели ноги, лицо, голова, ребра и вообще у него создалось такое впечатление, что он весь состоит из мучительной, вязкой, острой и неуемной боли. Так плохо ему не было никогда в жизни. Хотелось выть, хотелось орать и рвать всех вокруг. Но это было невозможно. Он лежал на дне ямы, которая у «духов» была тюрьмой и был весь избит, поломан, унижен и недвижим. Он просто представлял из себя огромный кусок человеческой плоти, который ввиду своего отчаянного положения даже не мечтал выйти отсюда живым. Каждое движение, каждое шевеление, каждое перемещение сопровождались дикой изнуряющей острой болью, которая просто не оставляла ничего в его изломанном теле, что позволяло бы надеяться на хоть какое-то милосердие. Одна сплошная острая боль и тоска…
   Ночь была очень холодной. Он кое-как повернулся на спину и попробовал опереться о стену. Для себя он выяснил, что перед тем, как его сюда сбросили, руки освободили. Поэтому, видимо, он и повредил одну из них, падая. Витя с большим усилием дополз до стены и обливаясь пОтом прислонился к холодной поверхности. Его бил озноб. Когда, в какое время он попал сюда, было непонятно. Темно. Сыро и все звуки исходят откуда-то сверху. Причем обнаружить и прикинуть глубину ямы тоже не получалось-вокруг была сплошная темень-хоть глаз выколи!
  Витя с трудом и дикой болью, со стонами и одышкой, все-таки дополз до стены. Она была сухая, холодная и почему-то потрескавшаяся. Прислонившись головой, он ощутил какую-то вмятину и положил туда голову. Время остановилось. Казалось бы, еще сутки назад он был среди своих, был абсолютно свободен, мог говорить, ходить, бегать… Как все-таки хрупка человеческая жизнь. Как хрупка и нежна психика молодого парня. Плохое, что его окружало в части, мигом забылось. Он готов был до конца своих дней даже не вспоминать о том, что зампотыл его убрал из столовой, что его, совершенно неподготовленного и фактически сырого и не обстрелянного солдата, бросили на тропе без охраны. Да что-сейчас-то говорить. Сам виноват! Заботиться о себе надо было самому, а не думать, что прапор или взводный будет тебя ходить охранять-сопли вытирать! Вите так себя стало жалко. Он стал в буквальном смысле слова плакать. Слезы текли из разбитого носа, глаза. Трудно вообще было понять откуда вся эта вода текла. Он почувствовал, что медленно погружается в тяжелый, липкий и нездоровый сон. Сначала это было, как наваждение, какие-то голоса наверху, потом все куда-то унеслось и растаяло и наконец он забылся. Не снилось ничего. Он не заметил даже, как во сне по нему ползал огромный тарантул. Шевелил мохнатыми лапками у него прямо над опухшим глазом и пытался пить запекшуюся кровь из брови. Видимо чувствовал кровь, но поживиться не мог-она уже свернулась и высохла. Витя спал. Спал, как убитый. Порой ему надо было перевернуться, чтобы не затекли руки и ноги, но он настолько устал, настолько все болело, что сам процесс переворачивания для него во сне, был равнозначен подвигу. И организм, решил не трогать его с переворотами - просто не тревожил его, несмотря на неудобство позы и отекание рук и ног.
   Наступило утро. Оно пришло, как Вите показалось, просто мгновенно. Только что у него над головой в темноте кто-то говорил, только что все это растаяло и … уже утро. Хотя рассвет еще не осветил полностью всю яму, но в полутьме уже угадывались ее очертания. Глаз стал немного открываться и второй тоже пытался раскрыться, но пока еще не мог. Отек и рассечение века и брови-сделали свое дело.
 Лежа спиной к стене, а верней прислонившись полулежа, с увеличением света стал осматриваться в яме. Он сидел ровно посередине зиндана. Слева от него валялся какой-то драный кусок тряпки, пропитанный кровью, очевидно, до него здесь кто-то уже был. Яма была метра четыре на четыре. И почти вертикально уходила вверх. Он попробовал поднять голову, чтобы посмотреть на небо, но она резко закружилась и его стало рвать. Вернее, он попытался это сделать. Но во рту со вчерашнего утра не было ни воды, ни еды. Язык во рту лежал, как сухая щепка. Слюны не было. Просто ощущалось наличие инородного тела во рту и все. Солдат попробовал сглотнуть слюну, но состояние терки во рту, никак не изменилось. Он начал двигать языком по деснам, по небу, и понимал, что все это бесполезно. Ему даже показалось, что он поцарапал языком себе небо. Витя продолжил исследование ямы, в которую его бросили сегодня ночью. Слегка повернув голову направо он, краем глаза, увидел в углу, напротив себя, какой-то то ли мешок, то ли кулек. Рассмотреть было еще трудно - света мало, но очертания уже различались. Витя даже подумал, что грешным делом его бросили на дно продуктового склада. Но потом эта мысль его покинула ввиду полнейшей необоснованности и бредовости. Он начал тихонечко поворачиваться в сторону кулька и вдруг понял, что из этого мешка-кулька на него смотрят два глаза. Не затекших и разбитых, как у него, а два обычных глаза. Это открытие даже испугало его своей неожиданностью, и он как мог, резко отвернулся в сторону. Но это движение не получилось. Оно просто превратилось в очередную нелепую попытку поблевать остатками пищи. Но и она провалилась. Как и в первый раз при движении глаз к небу, рвать было нечем. Он только порычал, поикал и все. Желудок с пищеводом продолжал работать, но вот выбросить из себя было просто нечего. Витя понял, что с ним в яме сидит еще кто-то. Потихонечку попытавшись проползти  поближе к опорной стене, двигая ягодицами и ужасно болевшей ногой, он наконец обрел более надежную точку опоры и практически сев на пятую точку, смело оперся на стену. Эта резкость опять отозвалась ужасным головокружением и тошнотой, которая окончилась, как и в первый раз икотой и судорогами желудка. Витя не стал обращать на это внимания и сконцентрировался на мешке справа от себя. Уже стало довольно светло и можно было, хоть и с трудом, но различить в яме все, включая человека, сидящего напротив Вити в каком –то тряпье. На вид этому парню было лет 20-25, он был весь грязный и обросший. Но волосы были соломенного цвета. Он выглядел, как настоящее пугало. Худой, даже не худой, а изможденно-тощий. Если бы их можно было поставить рядом друг с другом, то Витя бы выглядел эдаким пузаном, упитанным и даже лоснящимся, несмотря на сильно избитое лицо. Ну конечно, служба на кухне давала свои плоды. Мешок очень осторожно зашевелился и тихо, едва слышно спросил: «Ты кто? Откуда?»
 Витя ответил, ему даже показалось, что даже громко ответил: «Я с полка, триста девяносто пятого-Пули Хумри». Тот кивнул и сказал, «А я с Кабула. С бригады», - и прошептав еще что-то, ничком упал на стену. Витя сделал попытку подвинуться к нему и помочь, но это движение вызвало ужасную резкую боль и он, застонав, также откинулся на стену. Боль, пронзившая его тело, шла от ног. Обе ноги были окровавленными, распухшими и синими. Витя понял, что если не принимать никаких мер, если не обработать раны, то он долго здесь не пробудет. Либо заражение, либо гангрена. Что было лучше, он не знал, но четко понимал, что итог будет один- смерть. Но какое же может быть медицинское обслуживание, если свиньи в свинарнике содержатся, чуть ли не в лучших условиях, чем они.
    Уже стало совсем светло и наверху послышались какие-то разговоры и с небольшим шорохом опустилась стремянка. Длинная и вся соединенная на веревках. По ней сверху стал спускаться какой-то «дух». Он был одет по-праздничному-во всем белом. На голове была не пуштунка, а ярко-белая чалма. Белые шаровары, светлая рубашка и малиновая жилетка, из кармана которой, торчали часы и платочек. Это настолько нелепо смотрелось здесь, в яме смерти…. Незнакомец спустился, постоял несколько секунд, привыкая к темноте, а потом увидел, что оба пленника готовы его слушать, на чистом русском языке сказал им: «Утро доброе! Хотя добрым для вас, ребята, я его назвать не могу, но тем не менее, я на работе и думаю вы меня извините, что я так вам сказал!» Он отошел в свободный угол, чтобы видеть обоих пленников.
Встал по-удобнее и начал поправлять на себе шаровары и жилетку. В то время, когда он спускался, все это каким-то образом перекосилось и сейчас выглядело не очень опрятно. Закончив прихорашиваться, мужчина поправил свою бороду и спокойно, на русском языке предложил обоим пленникам отказаться от дальнейшего сопротивления и принять свое положение как данность. Он сказал, что в дальнейшем они по своему желанию могут быть переведены в более комфортные условия жизни, им будет предоставлено полноценное нормальное питание, отдых и в будущем они смогут переехать в одну из западных стран. Но для этого, для того, чтобы все это получить, потребуется самый маленький пустяк-сказать на камеру, что они сознательно покинули ряды Советской армии и вполне осознанно перешли на сторону законной власти Афганистана в лице полевого командира Ахмеда, который оказал им честь и принял у себя в гостях. А чтобы исключить различного рода недоразумения, обоим пленникам предложат совершить, также на видеокамеру, некое не очень приятное действие-казнь одного или нескольких советских военных, которые не захотели сотрудничать на таких же условиях, ну и затем принять ислам. После этих слов бородач улыбнулся и что-то крикнул вверх к горлу ямы, где его ожидал молодой парень, такой же «дух», но без бороды. Потом, подойдя к лестнице, он сказал, что никого не торопит и дает обоим пленникам время подумать. Времени на «подумать» он отпустил десять минут. Затем, встав на первую ступеньку стремянки, он улыбнулся, и по-иезуитски полушепотом сказал, что если они не согласятся на его условия, то вся последующая жизнь, до их казни, будет обусловлена такими муками и пытками, что они будут молить его о том, чтобы он прекратил их - либо убив, либо приняв его предложение. Но! Но будет уже поздно! Он, как представитель высшего духовного совета, уже не сможет им помочь, так как в ислам переходят и принимают, исключительно по любви и доброй воле. Аллаха надо любить не за то, чтобы не испытывать боль и страдания, а всей душой и сердцем! После этих слов, бородач очень ловко взобрался по лестнице-стремянке и исчез в высоте. Витя, слушая все эти вычурные слова, все не мог понять, ну неужто это все с ним происходит? Отчаянно хотелось проснуться. Хотелось помотать головой и вскочить с постели с криком «Аааа! Я уже не сплю!» Но это был не сон. Это была явь. Это была та самая жуть, о которой рассказывали парни, которые были в плену и каким-то чудом вырвавшиеся из этого ада. Сценарий у всех пленников был примерно один-всех брали в оборот на испуг. Потом начинали с исступлением избивать, доводя до беспамятства. Некоторых потом, на виду у всех пытали, разрезая на поясе кожу по кольцу вокруг талии, потом сдирали ее, заворачивая наверх по вытянутым рукам и завязывали вместе с руками над головой. Не все с этим справлялись и многие умирали от болевого шока. Но наблюдать все это, было еще бОльшей бедой. Многие молодые солдаты-пленные, просто сходили с ума. «Духи» с ними особенно не церемонились и просто стреляли в голову и сбрасывали с обрыва. Дальше с ними разбирались уже шакалы, птицы и прочие твари. Слушая эти рассказы, в части в теплой столовой, Витя не сильно придавал значение разного рода жути, которую, как ему казалось искусственно нагоняли рассказчики. Ему всегда казалось, что это все бабушкины сказки, что все это ну никак не может приключиться с ним. С кем угодно, но только не с ним! И вот сейчас, лежа на сыром полу, выкопанной исключительно для содержания таких как он, ямы, которая видела, очевидно, не один десяток, таких как он, Витя понял, что вот в эту минуту, в эти десять минут, которые дал на размышление этот сладкоголосый красавчик в белом, именно в эти минуты, решится вся его жизнь. Конечно же он, попав на войну, представлял себя исключительно героем. Представлял себя с медалями, а еще лучше конечно, с орденами, когда приехал бы к себе домой и блеснул наградами. Но никогда, даже в страшном и кошмарном сне он не мог себе представить, что ему не нужны будут ни ордена, ни медали, даже упоминание о них. Лишь бы выйти, убежать, уползти, скрыться из этого чужеземного и чужеродного ада. И не нужны ему ни почести, ни награды, ни чины, ни звания… Ничего это не нужно, лишь бы остаться самим собой и живым.
   Из угла, в котором лежал «мешок с костями» почуялось какое-то шевеление, просто легкий шорох, не более. Витя поднял заплывший глаз и увидел своего соплеменника. Тот пытался, как-то распрямиться, вытянуться и размять затекшие мышцы, стал пробовать подняться. У Вити мелькнуло в голове: «Все, пошел сдаваться! Сука!» Никаких мыслей больше у Вити не появилось! Почему-то именно мысль о предательстве посетила голову Вити, а не то, что произошло потом. Парень кое-как с помощью стенки встал, опершись о нее, качаясь схватился за стоявшую неподалеку от него стремянку. И стал карабкаться по ней вверх. Это было для него крайне тяжелое занятие. Он все время промахивался мимо ступенек и больно бился соскальзывавшей ногой о край ступени и матерился. Наконец он добрался таким об разом до середины, примерно на два метра и заорал вверх в отверстие ямы: «Эй пи..оры, ну помогли бы, русскому солдату! А то не кормили, не поили, а в ислам звали, аллаху вашему, бля, присягнуть!» Тотчас на краю ямы показались два бородача, которых Витя до этого не видел и весело протянули руки, услышав слова «ислам» и «аллах», хотя, что и в каком контексте он произнес эти слова, никто из них так и не понял! Его вытащили наружу и что-то крикнули в сторону строений. Парень в это время стоял и качался на краю ямы и говорил одному из «духов: «Если бы ты, тварюга, уе..бище ты бородатое, знал, как не хочется мне умирать, как хочется сейчас в баньку, да с веничком, да дома, в деревне…» Затем резко из последних сил прыгнул в сторону ближайшего бородача на лету ударив его головой в живот и едва заметным движением вырвав из его рук АКМ, уже падая дал очередь в сторону стоявшего рядом «духа» уложив его наповал… Затем парень перекатился в сторону от ямы и крикнул: «Эй, братан, в яме, ты со мной? Лови!» В эту секунду сверху к Вите, прямо на голову, вместе с камнями и пылью упал автомат бородача, который был застрелен только что. «То есть парень этот не собирался принимать ислам», -медленно думал Витя, тем не менее резко забираясь с автоматом по лестнице. Ноги нестерпимо болели. «Наверное, уже нарывают…», - почему-то подумал он. Боец выскочил из ямы и в этот момент почувствовал, как левый бок обожгло и, как-будто, что-то его остановило в этом месте. С крыши стоящего над ямой дома, кто-то выстрелил в сторону ямы. Витя все-таки вылез из ямы и понял, что его ранили. Однако боль, которая его поначалу остановила, притупилась мгновенно. Он в прыжке дал очередь вверх и полупрыгом очутился рядом со своим напарником. «Духи» конечно же не ожидали такой прыти от двух изможденных и битых-перебитых бойцов и на мгновение просто опешили. Времени у наших, было в обрез. «Сейчас разрядят в нас все оружие, какое есть! Пи..дец!»
  Оба резко, если так можно было сказать, рванули в сторону от ямы-зиндана и оказались за дувалом, в каком-то маленьком дворике, который выходил за пределы кишлака. Сзади, по ним уже вовсю, лупили из всех видов оружия. Пыль, свист пуль и крики из-за дувала, только подстегивали ребят отстреливаться и бежать через дворик в сторону выхода из кишлака. Им повезло, что на дувал нельзя было перепрыгнуть с другой стороны улицы-было метра три и никто из «духов» стоявших на крыше дома, напротив ямы не смог бы перепрыгнуть на стену дувала. Если бы такое было возможно, то ребят скосили одной очередью. Сейчас было несколько мгновений, когда они могли, еще скрываясь за стеной, пробежав метров десять-пятнадцать укрыться за следующим дувалом. Но патроны были на исходе. И в тот момент, когда они рванув за новый дувал приготовились стрелять, им в лицо выскочил огромный бородатый «дух», который бежал на них и перезаряжал свой «калаш», вставляя в него рожок на два смотанных магазина по 45 патронов… Еще мгновение, он передернет затворную раму и… Витина очередь уложила «духа» наповал. Он не добежал каких-то три метра и упал прямо в пыль под ноги бойцам. Витин напарник аж засмеялся, «А я думал, что ты Тюха, и стрелять не умеешь… Смотрю толстый, прямо, как наш повар с кухни!» - «А я и есть повар!», -ответил Витя. «Залетел только! Перед боевыми, вот зампотыл меня на перековку и отправил, а я и здесь накосячил-в плен попал! Одно расстройство!» Витя передернул затворную раму автомата «духа» и побежал на больных, негнущихся, кровоточащих, нарывающих ногах, вприпрыжку за напарником. Сзади приближались очереди из автоматов. Духи очухались от наглости русских и всей толпой полетели догонять пленников. Наши бойцы понимали, что бой принимать они не смогут, слишком были не равны силы, но деваться- то уже было некуда и они просто прорывались из кишлака. Выскочив за дувал, они увидели, как на противоположной стороне улицы, из пыли, от резкого разворота, на них летела «Тойота»-пикап с пулеметом в кузове. Только за пулеметом никого не было. Водила был один и не зная, где пленники летел в их сторону за подмогой-наобум. Напарник Вити плюхнулся в пыль и дал очередь по водительскому месту в машине. Пикап как-то неуклюже вильнул и ткнулся в дувал, но не заглох, а продолжал работать и стоя на месте поднимал пыль буксуя колесами. Витя прыгнул на место водителя, одновременно нанося ему удар по голове прикладом, через разбитое боковое окно, но это не требовалось, «дух» был уже на небесах, и его голова только безвольно откинулась назад, обдав Витю кровью, сочившейся из черепа.  Витя рывком открыл дверь,  выкинул бородача из-за руля, прыгнул за руль и выжал сцепление, стал искать глазами напарника, но в пыли его не видел и стал  не очень быстро сдавать назад, чтобы его не задавить, когда услышал у себя в ухе крик «Бля..ь, ты чего тормозишь, каша сгорит! Гази! «Духи» уже здесь!» Витя дал полный газ, и машина просто понеслась с горы, не разбирая дороги. И полетела так, что они чуть в ущелье не улетели. На резком повороте машину подкинуло, и она встала на два колеса, еще мгновение и они бы перевернулись…Однако и в этом им повезло-машина вернулась на свою траекторию и больше того, если бы они не встали на два колеса, то по ним бы попал выстрел из гранатомета, который вдогонку пустил один из «духов»! Причем пускал почти в упор, но повезло им просто, как в кино. Граната пролетела в каких-то пяти сантиметрах и умчалась в горы и бахнула, где-то на склоне. Выровняв машину, бойцы поняли, что еще немного и они уйдут от погони, но куда ехать-то? Ни один, ни другой, даже не представляли себе, что они находятся в самом центре, в самом сердце, змеиного клубка афганских племен, которые все время воевали с Советской армией, а заодно и между собой. «Духи» жили в этом районе, не переходя границы друг друга, но и не пускали к себе никого. Они не стремились воевать друг с другом, однако время от времени, стычки все-таки бывали и постреляв друг в друга, положив с обеих сторон по три –пять человек, восстановив статус кво, не продолжали развивать наступление, а просто уходили к себе и все. Вот именно в таком месте и были сейчас два наших солдата. Два пленника, убежавшие от своих врагов, но тем не менее не знавших, куда им деваться и что дальше делать. Удивительное спасение, которое произошло буквально час назад закончилось примерно, через километров двадцать-двадцать пять. Они мчались по единственной дороге и на пути у них, из-за поворота возник душманский блок-пост. Причем он был оборудован по всем правилам военной науки, с закопанным бронетранспортером, блиндажом и шлагбаумом. Бойцы даже опешили, когда увидели, что фактически выскочили на прямую наводку крупнокалиберного пулемета БТРа. Оттуда дали очередь и первым же выстрелом пробили радиатор «тойоты». Машина проехала буквально метров двадцать и встала, как вкопанная. Сначала, пока была пыль, пришедшая вслед за вставшей машиной, все было тихо, если не считать очереди по ней из пулемета. Но когда пыль от ветра ушла в сторону, на них вылился просто ливень пуль и снарядов. Слава богу, они вовремя выскочили из машины и лежали и отстреливались из-за колес. Но вся беда была в том, что, попав в засаду, бойцы не знали, что это было уже совершенно другое племя, совершенно других «духов» и эти бородачи приняли их не за «шурави», а за соседей, с которыми у них не было никакой дружбы.  Их можно было понять! На полностью контролируемой воюющими между собой мятежниками, трудно встретить вооруженных солдат «шурави», которые просто по определению, не могли здесь оказаться! Однако оказались! «Духи», отражая нападение, как им казалось, соседнего племени, даже не могли и предположить, какое их ждет счастье! Они просто не могли поверить, когда в бинокль увидели не бородатых соплеменников, которые с ними стрелялись по любому пустяку, а двух пыльных, окровавленных и избитых «шурави»! Деньги сами приехали к ним, свалившись с неба! За каждого русского, всегда хорошо платили!
      Когда у ребят кончились патроны, бородачи с блок-поста просто пришли к ним и взяли их безоружными и без сил. Обоих пленников забрали к себе уже другие боевики, которые просто не могли нарадоваться свалившемуся на них счастью. Ребят притащили теперь уже в другой кишлак, поместили уже не в яму, а в комнату в строении, очень напоминавшем нору, вырубленную в скале. Пол был из скального камня, очень холодный и мокрый. Их связали между собой и бросив на пол, впятером хорошенько избили, причем так, что бойцы не то, что бежать, они просто говорить не могли. Отбитые почки, печень, сотрясение мозга, это были не самые сильные повреждения. «Духи» не поленились и еще прижгли им ступни раскаленными головешками от костра. Теперь каждый шаг вызывал нестерпимую боль. Когда они брали ребят в плен возле машины, один из «духов» сказал, что слышал про этих «шурави», что они должны быть у одноглазого Ахмеда в «гостях». Явно поняли, что бойцы сбежали и поэтому решили не рисковать. А поэтому просто не мудрствуя, взяли и поломали парней! Витя и его напарник поняли, что здесь с ними особенно церемониться не будут, что эти звери, значительно более жестоки и зубасты и убежать от них просто так не получится. Да и вообще, о каком побеге может идти речь, если тебе бежать не на чем! Ноги –то обожгли, сделав их головешками.
   Лежа на холодном, мокром полу бойцы уже понимали, что спасти их может только чудо, которое уже однажды случилось, когда по ним стреляли из гранатомета, а второй раз такое просто невозможно. Ибо даже запас везения на войне у каждого свой, но он имеет свойство очень быстро кончаться. И тогда шансы на жизнь, шансы на простое существование и выживание, прямиком, не встречая особого сопротивления, стремятся к нулю. Но человек все равно надеется. Надеялись и они. А тем более, только что вышедшие из-под обстрела, избитые и сломанные, с сожженными ступнями, парни понимали, что сейчас их проще убить, чем поломать их стремление к свободе. Они просто не смогут спокойно вот так существовать, не попытавшись убежать опять! Пусть это будет не сейчас. Пусть это будет через неделю, месяц. Но бежать однозначно надо. Только чуть-чуть потерпеть, не спешить, осмотреться, а потом…. Самое неприятное было в том, что они не имели никакого понятия, куда бежать! Они не могли даже представить, где и в каком месте они сейчас находятся. Знали, где встает солнце, где заходит. Но ведь этого мало. Надо хотя бы знать, сколько до своих. И уж если бежишь, то хотя бы знать в какую сторону. Это же не остров Крит, куда бы ни бежал, прибежишь все равно к морю! Где еще такие кишлаки есть по дороге и вообще неплохо бы ноги подлечить. Ожоги - ведь это не царапины от ежевики!
   Сколько дней прошло с того момента, как бойцы сами приехали в руки к «духам» они не помнили. В памяти все время путались даты, разговоры на фарси, попытки их поднять. Опять дикие избиения и страшный дикий холод по ночам в мокрой скользкой пещере, из которой, казалось, не будет никакого выхода. На самом же деле прошло всего девять дней.
   Али-главарь бандитов, к которым они уже теперь попали в плен, навел справки о том, что с ними можно сделать в этой весьма интересной ситуации. Он узнал, что когда «шурави» были у одноглазого Ахмеда, то их пытались завербовать к себе посланцы из Пешавара. Там действовали, какие-то очень богатенькие люди, которые хотели заполучить себе в актив именно таких, обычных и не избалованных судьбой солдат. Узнал он также, что побег произошел, как раз после предложения перейти в ислам и казнить кого-либо из своих соплеменников. Али отдавал должное тому факту, что эти «шурави» ему бы не сдались просто так, если бы у них не кончились патроны. Он понимал, что и сейчас, будучи просто изломанными и избитыми, с обожженными ногами и замороженные в его самой сырой и холодной пещере, эти солдаты будут стремиться при малейшей возможности убежать. Или примут смерть, как настоящие воины. Он вообще был очень высокого мнения о русских солдатах. Он воевал с ними уже почти семь лет. Бывало, брал их в плен. Но это всегда были либо раненые, либо полностью сумасшедшие бойцы. В плен, вот так по идейным соображениям или по страху быть убитым, ему не сдавался никто. Он слышал, что на всей территории страны были случаи, когда во время боя появлялись «шурави», которые поднимали руки и бросали оружие, но их было настолько мало, что Али даже думал, что это пропаганда или очередное враньё!  Наоборот, несколько раз его басмачи практически окружали русских, где-нибудь в ущелье, фактически блокировали их со всех сторон и при разумном подходе, взяли бы их в плен и дали бы выжить, но «шурави» не то, что не сдавались, они подпускали поближе его головорезов и потом подрывали себя и уносили с собой на тот свет по несколько его людей. Али даже не поверил и не понял, как это взяли двух русских в плен, без боя, у него на блок посту, когда ему доложили о произошедшем. Для него это было нечто, схожим с чудом! Но, тем не менее, он распорядился их привезти в кишлак и посадить в пещеру. Что с ними делать он не знал. Русские явно не пойдут в предатели. Причем даже если они согласятся с его предложением и даже если начнут что-то делать, выполняя его команды, все равно это будет лишь очередным способом, путем к их освобождению. И они доказали, что не смирятся, не сломаются! Одноглазый Ахмед даже среди своих считался не очень милостивым, а уж с русскими… Теперь эта головная боль легла на плечи Али. Нежданно-негаданно ему теперь приходилось решать эту задачу. Самым простым решением этого вопроса, конечно же был, простой расстрел обоих пленников и все! Две пули в затылок и никаких тебе забот. Но что мне скажут ребята из Пешавара? Они мне дают хорошие деньги на войну. Они меня снабжают оружием. Достаточно вспомнить, как они помогли моей семье переехать в Лондон и по сей день, они там живут, ни в чем не нуждаясь. Если они узнают, что я убил этих двух беглецов от одноглазого Ахмеда, что они были убиты выстрелами в затылок…. Тогда все! Дружбе конец. Не простят ему, что приезжал, пусть и не к нему, но приезжал эмиссар из Пакистана, и пусть он их не уговорил, пусть он там же и погиб, но «шурави», которые сбежали от Ахмеда были убиты у него. И никто не подтвердит, что с ними вели переговоры, что их также склоняли к переезду в Англию и т.п. Никто и про Али доброго слова не скажет. …
   Итак, что мне с ними делать? Для начала сыграем на полнейшем контрасте. Да, согласен, это не типично для нас. Сначала поломали и прижгли все, а потом стали извиняться и решили сменить гнев на милость. Али не тешил себя мечтой склонить русских перейти в ислам. Нет, это очень крепкие ребята. Эх, если бы все мои головорезы, были такими же стойкими и убежденными! Али вспомнил своего помощника Абу, который за двести долларов продал соседям пулемет ДШК, который был очень хорошим подспорьем для их племени. Сейчас все ослабло. Сейчас надо опять искать пулемет! Абу уже не надо искать, улетев с утеса речки, он сломал себе шею и был подхвачен водой горной реки и унесен вниз по течению. Ну, а как быть с такими, как он. Не будет жестокости, головорезы его просто на ремешки пустят!  О каких идеях, о каком патриотизме можно вообще вести речь с темными, неграмотными и дикими декханами, которых с детства воспитывали в атмосфере кровной мести и ненависти к неверным. Хотя, что они плохого сделали эти неверные, чем они так не угодили правоверным мусульманам, никто не знал! Но главное ведь держать этих людей в фанатичном повиновении, а не разбираться в том, насколько правы почитатели Аллаха по отношению к неверным! Все ведь вполне относительно. Можно было привести множество случаев, когда те же «шурави», которые не дают спокойно водить караваны с оружием и наркотиками, в трудную минуту спасали все тех же головорезов из караванов. Причем никакого иступленного поведения в отношении плененных басмачей у них не было. Ну или почти не было. Если перед этим, кто-то из его душманов, не вспарывал живот местным активистам или ХАДовцам. Не говоря уже про русских. Эти были просто безумными, если вдруг выяснялось, что кто-то из его бандитов, участвовал в казни или просто мстил русским за что-то….  Было негласное правило, которого придерживались практически все мятежники, как их называли «шурави». Правило было такое. Если в честном бою берешь солдата, дай ему возможность попасть в плен. В плену была, конечно же не сладкая жизнь, но все-таки жизнь. С побоями, унижениями, травмами и издевательствами, но все равно оставался шанс выжить. «Духи» прекрасно понимали, что простые солдаты, здесь у них на войне, это фактически подневольные воины, которые ВЫНУЖДЕНЫ воевать, сохраняя свою жизнь. Единственных, кого не брали в плен и, если те попадались в руки «духов» живыми, кого не щадили и не давали никаких шансов, это были десантники. Попадая в десант, любой молодой парень уже в Союзе должен был понять, что удача просто должна ему сопутствовать на горах и дорогах Афгана. Просто должна быть. Если ее рядом не было, все, жизнь очень быстро кончалась, если ты не ловил мух и не хотел есть варенье…Как пелось в одной из песен солдатского фольклора. Если хочешь есть варенье не лови ..балом мух! Слова были подобраны, как раз для тех случаев, когда бойцы шли на выход в горы, когда требовалось умение, звериное чутье, нюх как у собаки и глаз, как у орла. Все это если было, было отработано. Если было это в бойце-он выживал, он оставался в строю и продолжал тянуть лямку. Но если этого не хватало, если вдруг где-то, по каким-то причинам не доучился, не дослушал, не до…. Вот тогда берегись! К чему это я? К тому, что по этим же неписанным правилам войны и наши вояки не трогали простых, таких же подневольных сорбозов*, когда выясняли, что они воевали никого не убивая нарочно, не глумились и не издевались над нашими пленными. Но не дай бог «шурави» брали в плен, какого-нибудь активного борца за ислам (а бандиты под этой маркой неплохо зарабатывали на невежестве, фанатизме и просто темноте обычных кишлачников-декхан), который даже попав в плен стремился стрелять, убивать и вообще расправляться с нашими ребятами, тогда ему было не суждено дожить до рассвета. Конечно же это не афишировалось, но успокоить своих бойцов, которых вот такой активист направо и налево принародно, ещё пять минут назад убивал, идя на них в атаку, а потом пытал и резал, даже видя свое безвыходное положение в бою… Таких командиры просто отдавали на расправу подчиненным, делая вид, что как будто не заметили ничего. А бойцы, это часто практиковали разведчики, не церемонясь особенно, оборачивали этих «упоротых» детонационным шнуром, предлагали им бежать… к  Аллаху. Достаточно сказать, что один оборот такого шнура, как две капли воды похожего на бикфордов шнур, только отличающийся от него расцветкой, способен разорвать напополам рельсу Р75. Стоит заметить, что скорость горения (взрыва) у него не очень быстрая, примерно 7 км/сек (ну по крайней мере так саперы рассказывали), отсюда можно сделать вывод, что «духи» обернутые такими шнурами, долго не бегали, а разлетались ровными полосками на поле боя.
         Осуждал ли Али такое поведение русских, сказать трудно, но такая жестокость была обоюдоострая и обе стороны, доходя до какого-то порога понимали, что дальше то уже некуда… Вот и сейчас, как поступить с этими двумя русскими бойцами Али не знал. Он понимал, что те постараются сбежать, понимал, что можно было бы денег заработать, продав их одноглазому Ахмеду. Но и в этом случае никакой пользы себе и своему племени Али не получал от этих двух фактически изуродованных и сломанных солдат. Попытаться их обменять у русских на муку и консервы-было более перспективным делом, но как поведут себя русские, когда эти двое попадут к своим и увидят, что с ними сотворили «духи»? Это тоже было очень рискованно. Али не нужны были эти два солдата, но и прослыть в горах человеком слабым (что сродни нерешительности и предательству) он не мог и не хотел. Тяжелый выбор был сейчас у него. И немного подумав, Али решил собрать совет старейшин кишлака и спросить стариков, как ему быть. Некоторое время назад он принимал решения сам, но потом как-то, на очередной сходке, ему начали высказывать мнение практически все, кто там был, что он живет не по законам предков, что он присвоил себе власть в ауле и не уважает стариков. Али понял, нутром понял, что его единоверцы в шаге от того, чтобы его низложить. Вариантов было два. Первый, и причем достаточно частый в те времена-вырезать всех недовольных. Тем самым полив кровью кишлак, прослыть жестоким и волевым джигитом. Был и второй путь, он не предполагал никакой резни и санкций, но пользуясь восточной хитростью, Али надеялся смуту задушить этой восточной хитростью и умом. Он не стал обострять конфликт и стал на принятие всех важных решений приглашать стариков, людей, умудренных опытом и разумом. Этим он достигал сразу двух, очень важных целей. Во-первых, он потихоньку стал поднимать свой авторитет до уровня старейшин, советуясь с ними. Это было очень важно. На востоке это чуть ли не решающий фактор. А во-вторых, гася таким образом смуту, он находил с помощью тех же стариков способы аккуратно разделаться со смутьянами, поделив ответственность за их судьбу практически со всем кишлаком. И если раньше, ему было достаточно взмаха сабли, чтобы зарубить предателя, и он этим шагом находил больше врагов, чем друзей. Сейчас же, изменив тактику, он, лишь увеличив по времени свою месть, прослыл мудрым и очень сдержанным главарем потому, что никто из присутствовавших на различных обсуждениях предателей или смутьянов не вступался за них из страха быть завтра в числе осуждаемых! Вот таким нехитрым, но ловким поведением Али стал зарабатывать себе авторитет мудрого и взвешенного главаря. Все это при том, что в конечном счете лично он принимал решение по вынесению недоверия смутьянам и их сторонникам. Итог был тем же, но разделенным на весь кишлак. Все ощущали себя вершителями чужих судеб. Хотя на самом деле решал только один Али! Что ж, Восток дело тонкое, а Афган все спишет.
    Наши сломанные и сожженные парни не могли знать, что решается их судьба. Они лежали связанные в пещере и придя в себя, со страшной болью осматривали пещеру изнутри, насколько это было возможно. Влага, отсутствие свежего воздуха, плесень, все это было в избытке в небольшом помещении. То, что это была пещера они догадались, когда привыкшие к темноте глаза увидели высокий потолок, при очень небольшой площади комнаты. То есть эдакий стакан, вырубленный в скале. А скорее разлом в породе, получившийся в результате то ли взрыва, то ли землетрясения. Потолок был виден, вернее не потолок, а уходящий под наклоном склон скалы, который был на высоте метров пяти-шести с противоположной входу стороны, из-за чего казалось, что в пещере вообще нет потолка и она чуть ли не до неба идет. Приглядевшись, они поняли, что пещера эта была до них обитаема, то здесь до них, кто-то уж если не жил, то просто бывал. В самом углу возле стены, были сделаны, что-то типа полатей, на которых вполне можно было лечь одному человеку. Приглядевшись в глубину, можно было обнаружить и то, что в пещере есть даже поперечная стена, которая при входе с улицы видна совсем не была, т.к. сливалась со всей породой скальной стены. И глядя с улицы создавалось впечатление, что эта стена сплошная.
    Бойцы первое время лежали и не шевелились, любой вздох, шевеление, движение приносил нестерпимую боль. Они были связаны по рукам и ногам и ноги их были обожжены на ступнях до углей. Но прошло какое-то время и привыкнув к темноте, они стали переговариваться и сквозь стоны друг друга, решили попробовать развязать веревки. Подползти в удобное положение удалось только Вите. Его напарник был настолько поломан, что просто лежал и стонал. Затем, когда тот развязал веревку на руках, Витя просто отключился. Настолько не было сил. Сколько он пролежал, было не ясно. В пещеру к ним вошли несколько «духов» и на ломаном русском сказали, что до утра «шурави» могут спать, а утром их казнят. При этом оставили на полу большой грязный медный таз с водой, чтобы русские могли попить. Витя аж зажмурился от страха, когда увидел входящего бородача, который заносил в пещеру таз с водой. Дальше по идее должны были их развязать, а потом открылось бы, что Витин напарник развязан и …… Но «духи» решили не заморачиваться с развязыванием русских, повернулись и вышли из помещения. От души отлегло. То есть до утра нас никто не будет проверять, бить и жечь ноги. Кое-как исхитрившись напиться какой-то грязной воды, напарник Вити со стонами тоже развязал его и стал развязывать себе ноги. Настал черед Вити испить водицы от «духов». Вода в тазу была ужасная. Она пахла одновременно шашлыком, грязными тряпками, болотом, кровью, дохлятиной и какими-то травами. Витя, хлебнув несколько раз из таза пить ее дальше не смог. Его начало рвать. Но сделать этого он вновь не смог. Какие нужны были силы человеку, какие надо было преодолеть пределы всего, чтобы не пить в течение почти трех суток и остаться живым при таком положении! Сейчас, описывая это
очень трудно поверить и вообще представить, что такое возможно. Но в их положении ни о какой вере во что-то кроме веры в бога (да и то очень-очень призрачной-оба ведь были атеистами) и в собственные силы, которые были практически на исходе, говорить не приходилось. Однако ребята не успокоились, и не сдались. Ноги нестерпимо болели. Боль была просто невыносимой. Ожоги, которыми были покрыты ступни превратили ноги в огромные грязно-коричневые волдыри, которые лоснились от наполнившей их лимфы. Витя сказал напарнику, чтобы тот, если сможет, помочился ему на ступни. Желательно попав на всю поверхность ожога. Кое-как они смогли помочь друг другу и приложили к больным местам наполненные еле выдавленной мочой тряпки, которые нашли здесь же. В помещении сразу же противно запахло общественным туалетом и гарью.  Но сделать это было необходимо, иначе все было чревато гангреной и гибелью.  Немного передохнув в полузабытьи, ребята начали осматриваться в помещении. Они очень быстро обнаружили, что в стене есть параллельное плоское отверстие, которое было не толще кочана капусты (Витя это отметил профессионально, ощупав щель). Пролезть в него было очень тяжело, но напарник Вити как-то исхитрился и полусидя-полубоком залез в щель и оттуда шепотом ему прошипел, что здесь есть ход и оттуда идет ветерок. Все действие было в полнейшей темноте, в абсолютно непроницаемом воздухе, на боку и при этом в неизвестном помещении. О чем думали ребята? Не знаю. Наверное, это был последний рывок, последнее «прости» перед завтрашней казнью. Но дальше находиться без воды, еды и просто ожидая своей смерти от этих дикарей они уже не хотели. Они не могли даже на секунду себе представить, что не использовали тот единственный, тот малюсенький шанс, когда судьба вновь дала им возможность побороться за свою ускользающую жизнь.
   Когда Витин напарник все-таки просочился, а его пролезание сквозь трещину в стене по-другому назвать не получалось, он подал знак тихонько крикнув Вите, чтобы тот полз на голос и таким образом мог хоть как-то сориентироваться куда ему двигаться. Витя все понял, понял, что надо лезть в щель и уже начал в нее вползать, но в этот момент застрял. Не будем забывать, что он достаточное время до пленения был поваром. А эта профессия априори предполагает полноту. В этом случае, профессия сыграла с Витей злую шутку. Он, пролезая по щели на голос своего напарника, понял, что застрял. Причем ни туда ни назад вылезти не мог. Немного по трепыхавшись и изрядно устав он, тем не менее решил выбраться назад в помещение и ничего лучшего не придумал, как раздеться. Сразу стало холодно, сыро и противно. Он начал ощущать, как по телу стали ползать, почувствовав тепло разные гады, тараканы, пауки …. Внутренне сопротивляясь всему этому, он не мог дать волю своей злости на них и даже не стряхивал их с себя, когда опять полез в расщелину. Напарник его уже ждал с той стороны и принял его одежду, сложив под ноги. Витя полз голый между острых как лезвие скал, которые его нещадно резали, как сервелат. Он мычал, рычал и плакал. Ему было нестерпимо больно как от того, что представлял себя зажатым между камней, голым истерзанным, когда утром его найдут таким духи и еще от того, что страшно хотелось на свободу, на край земли, к ветру, к этому прекрасному, чистому воздуху. Все-таки щель не хотела сдаваться, и Витя пролезши наполовину окончательно застрял. Помешала его «пятая точка». Она ну никак не хотела пролезать в узкое, как игольное ушко отверстие. Витя подергался еще какое-то время и затих. Он сдался. Он понял, что смерть свою примет здесь, в этом позорном виде в позорном месте. Ему стало так себя жаль, что он буквально криком прошипел своему напарнику, чтобы тот уходил, а он пролезть не может, ну толстая у него за время службы выросла задница, ну вот так! Напарник его, живо участвовавший во всех конвульсиях Вити предложил ему рукой ощупать разлом породы в скале над Витиной задницей и попробовать, если получится двинуться не в сторону выхода из пещеры, а вверх! Размышляя так, что эта трещина образовалась совсем недавно и вверх она должна только расширяться. Витя недолго думая начал ощупывать камень вдоль своего бедра и с радостью обнаружил, что если бы он стоял, то смог бы очень легко просто пройти в этом месте. Но он ведь был в совершеннейшей темноте и естественно, что действовал наощупь. Потихонечку, со страшной болью, со стонами и скрежетом в зубах, Витя приподнялся в этом месте выше уровня общего лаза и перевалившись через этот образовавшийся природный бугор, со сдавленным криком прополз к своему напарнику. Но сваливаясь в эту щель без сил, Витя теперь уже своим весом заклинил намертво обе ноги, которые попали в клин скалы и не могли без обдирания кожи спереди и сзади пропустить движение парня. Он, почувствовав, что несмотря на клин с ногами, все равно способен к движению, сказал своему напарнику, чтобы тот тянул его на себя, за руки, что есть мочи. Парень вцепился в вытянутые Витины руки и потянул их со всех имевшихся у него сил. Дикая, ни с чем не сравнимая боль срываемой с обеих ног кожи, просто выдернула, выкинула, вырвала Витю из сознания. Кожа в месте прямого контакта со скалой, слезла, срезанная как бритвой, подобно чулкам задравшись на щиколотках в «рубчик», упав на тыльную сторону ступни. Придя в себя, Витя почувствовал, что, лежа в этой щели, он находится как бы в ванне от собственной крови, которую бросились пить, есть и вообще употреблять, все имеющиеся рядом с ним насекомые, гады и живность.  Кое-как освободившись от ошметков кожи, проползая в освободившуюся щель в сторону своего напарника, Витя, закусив обе губы просто выл от боли. Потом стал одевать на себя одежду. Нижнюю рубашку он разорвал на лоскуты и ими привязал к ногам кое как наскоро прилепленные лоскуты кожи, срезанные во время передвижения в щели. Закончив со всеми этими процедурами он с чувством выполненного долга потерял сознание. Психика больше не могла терпеть этих опытов. Он просто завязал наощупь последний узелок, сел без движения, ойкнул и замер. Напарник, услышав это начал его дергать, испугавшись, что тот отдал концы, но ровное дыхание, стоны и сопение заменившее обморок навели на мысль, что ничего страшного с Витей не произошло. Животный мир продолжал есть, пить и жадно жировать на его теле, но он этого не чувствовал, его здесь не было. Он был в отключке, которая граничила со сном. И пусть мне хоть кто-то попробует и скажет, что не бывает обморока с провалом в сон…
   Проспав некоторое время-час-полтора, он начал замерзать. Ноги жгло как паяльной лампой. Горели ступни, горели вообще все ноги, как будто их погрузили в кипящую смолу. Очень хотелось пить. Одна была отрада, что они вылезли из пещеры и могли двигаться в полной темноте в направлении движения сквозняка, который им шевелил волосы и лицо, когда они ползли от пещеры. Значит где-то там был выход на улицу, выход на свободу. Они стали потихонечку выбираться по щели в сторону выхода. Немного отдыхали по пути, ползти было очень больно. Одолевали всякие твари, жучки, паучки, какие-то букашки, червячки и козявки. Все это летуче-ползающее воинство норовило укусить, ужалить, попить кровушки и при этом совершенно не боялось взмахов рук или шлепков. Было такое впечатление, что вся эта братия, слетелась на пир и предупредила всю округу о его начале. Очень быстро вся пройденная ими дорога была усеяна какими-то мухами и прочими тварями. Это было просто сумасшествие. Но ползти и уходить от места побега было надо как можно быстрее. Оба понимали это и старались изо всех сил. Ни тот, ни другой даже не могли себе представить, что будет с ними, если утром «духи» придут в помещение где их оставили и не найдут их там! Ясное дело, что охрану порежут. Жалости к этим уродам не было никакой. Тут бы свою дубленку спасти. Необходимо продумать (и это было очень трудно в их положении), что делать дальше. Воды, еды, одежды и обуви на них практически не было. Как в шутку Витин напарник сказал, что из одежды на них были только блохи, мухи и щетина. Если бы кто-то их мог увидеть сейчас и сравнить с тем внешним видом, который они имели в части… То нашел бы большущую разницу. Особенно у Вити. Вся его былая пухлость счастливого повара, лоснящегося от только что опробованного обеда просто исчезла. Глаза заплыли, потухли и смотрели из-под разорванной брови. Все лицо и тело представляло из себя один большой кусок отбитого мяса пополам с пылью, грязью и остатками одежды. Напарник Вити был очень похож, но выглядел несколько получше. У него хоть не болтались окровавленные тряпки на голенях ног и лицо было не так залито кровью.
    Так они проползли по расщелине часа полтора два. Впереди начинало проглядывать небо. Оно было какого-то серо-голубого цвета и почему-то было не в конце расщелины, а где-то очень высоко впереди. Но это было небо не с взошедшим солнцем, а только-только просыпающееся после сна природы. Когда все еще нежится в своих постельках, в гнездышках, но уже надо вставать. А ползти на этот свет надо было быстрее. Вот-вот будет рассвет и обнаружится их пропажа. Вот-вот их начнут искать и если найдут, то все! Об этом даже думать не хотелось. Если найдут им точно не жить. Ни о каком сострадании, сочувствии они не могли даже помышлять. Оба прекрасно понимали, что этот свет, который они сейчас видят высоко вдали, возможно их последнее видение перед смертью. Ничего не мешает «духам» обшарить пещеру, найти щель и просто бросить туда гранату. Конечно это может у них вызвать обвал пещеры, но то, с какой ненавистью и жаром они мудохали ребят после пленения, говорило лишь об одном - о том, что у них в связи с их побегом башню-то совсем сорвет! Да, они отползли достаточно далеко, отползли даже до того состояния, что можно встать в полный рост и идти по этой огромной щели, но идти-то они не могли! Они ползли-то с таким трудом с такими усилиями, что по правде сказать неизвестно насколько далеко они отползли от лаза из которого убежали.  Но они все равно ползли, скрипели зубами, стонали и ползли. Никуда не оглядываясь и сверяли свое положение в пространстве только с увеличением проема в скале, где все ярче и ярче было видно небо. По их подсчетам времени должно было быть часа четыре-пять. Но это было очень условное время. По визуальному определению света в проеме, чтобы хоть как-то подсчитывать расстояние, каждый из них считал свои переползания за единицу. В итоге каждое движение потом складывалось, на привале, когда они минутку отдыхали и примерно пересчитывали метраж движения. Вдруг на улице, над ними, сзади и спереди все заходило ходуном, сверху посыпалась пыль, камни, какая-то трава. Все это сопровождалось грохотом снарядов, разрывами и свистом пуль. Но происходило, как будто за стеной. Им даже были, как им казалось, слышны голоса духов, кричавших «Аллаху Акбар», автоматные очереди и треск пулеметов. Но времени на прослушивание этой канонады не было. Оба, не сговариваясь, подумали, что все! Обнаружили их пропажу и начали забрасывать гранатами расщелину и сейчас все рухнет к чертовой матери, и они будут погребены под камнями. И никто даже не узнает, где они погибли. Передвигаясь на коленках очень быстро (как им казалось), если так можно было сказать, они уже приближались к выходу из расщелины. Он был все ближе и ближе, и уже было видно, что на улице вовсю светит солнце, что мимо расщелины туда-сюда летают птицы. Гул и грохот прекратились так же быстро, как и начались. Наступила какая-то гнетущая тревожная тишина. В пещере, а это была пещера, без крыши над головой, было уже достаточно светло. Они остановились. Витя поправил свои повязки, они просто все были пропитаны кровью. Подтянул их посильнее. «Ничего», - сказал он, - «главное, что вроде бы оторвались, главное, что никакой погони. Ну подумаешь постреляли…» Они решили осмотреться вокруг. Дальше, в сторону пролома, шла едва заметная тропка, которая виляя вела в какое-то помещение.  Помещение, да, наверное, это тоже было помещением, но видимо с другой стороны горы. Так вот оно было более обжитое. Здесь был очаг, здесь были вырублены в стене лежанки и постелены какие-то тряпки. Стояли какие-то банки. Даже чайник был, алюминиевый. В углу стояло что-то наподобие яслей для ребенка, как показалось. Они доползли до самого входа в эту пещеру. Никого не было. Вернулись. Заглянули в чайник. Он был полон воды. Но она была с какими-то жучками, мухами… Естественно это абсолютно не напугало ребят, и они жадно напились воды. Витя сел к стене и ему даже показалось, что его несчастные ноги стали болеть меньше… Но это было не долго… только показалось! Дальше они решили посмотреть, что есть из продовольствия. На каких-то вырубленных полках лежало несколько старых, поеденных живностью лепешек, которыми можно было орехи колоть, банка какой-то крупы с молью внутри и что-то типа заварки. Они решили не оставаться на чай у гостеприимных хозяев и, распихав по карманам остатки лепешки, подхватив чайник, чуть ли не насвистывая поползли к выходу из пещеры. Но не дойдя до самого выхода буквально метр, они отчетливо услышали внизу голоса, которые приближались ко входу. Им даже показались голоса знакомыми. Оглянувшись по сторонам, ребята поняли, что если сейчас же не уползут обратно в свою нору, откуда они только что вылезли, их засекут! Не сговариваясь, они оба рванули один за другим в темноту щели и буквально через несколько минут в пещеру вошли трое бородачей, один из которых нес на себе большой тяжелый мешок, а двое других тащили какие-то мешки поменьше и автоматы. О чем-то переговариваясь, они стали выкладывать из мешка всякие пожитки. Еду, банки с кока колой и другую снедь, два других мешка они оставили прямо на входе. Оружие положили в глубину пещеры, прямо под руки Вите. Он мог свободно протянуть руку и дотянуться до автомата. Но вокруг него была огромная растительность-трава размером с рост человека и поэтому их никто не увидел. Витя с напарником переглянулись. Это был шанс. Но потом с улицы, послышались еще голоса и в пещеру вошел еще один «дух» с женщиной и ребенком лет трех.
Ребенок спал у матери на руках. Она была в хиджабе, и сразу как вошла в пещеру, скрылась с ребенком в темном углу с подобием яслей. Первые двое бородачей стали разводить костер в очаге. Было видно, что они здесь хозяйничают уже давно. Один из них подошел к тому месту, где стоял чайник, который ребята у них умыкнули и что-то крикнул своей женщине. Та ему что-то тихо ответила, и они вышли на улицу. Какое-то время их не было. Они о чем-то говорили без свидетелей, но войдя в помещение женщина прихрамывала. Ребята сделали вывод, что ей попало из-за украденного чайника. Потом, разведя костер, они стали греться возле огня. Женщина вышла из своего укрытия и начала что-то готовить на импровизированном столе, который был в виде постеленной на пол пеленки или одеяла-видно не было. По пещере разнесся аромат огурцов, зелени и помидоров. Пошли томительные минуты ожидания. Ребята уже было подумали, что эти гости собираются здесь заночевать, как в кармане одного из них стал пикать какой-то прибор. И тот встал, вышел из пещеры и что-то крикнул женщине, потом сказал что-то своим напарникам. Те махнули рукой и засмеялись. Вскоре мужик, который пришел с женщиной и ребенком засобирались. Он потянул за лямку из общей стопки свой автомат и трое - женщина с ребенком, и он сам вышли из пещеры. В пещере остались лишь расслабленные, сидящие у очага, три «духа». Есть нарезанную еду они не стали, видимо сначала должно было состояться что-то другое. Сначала они поговорили о чем-то, потом достали самокрутку и скрутили самый настоящий косяк с чарсом* и стали курить его по очереди, передавая его друг другу, глубоко и жадно затягиваясь дымом и стараясь при этом затаить дыхание и не двигаться, приходя в полное блаженство. Накуриваясь, они стали по одному отключаться. Речь их стала бессвязна. Глаза остекленели. Руки были вялыми и беспомощными. Причем отключаться стали напрочь, как оглушенные. Вите даже показалось, что они отравились и погибли. Настолько это произошло быстро и неожиданно. «Во придурки! Нарколыги! Вообще берегов не видят!», - подумал он с радостью.
Он об этом немым вопросом дал знак напарнику. Тот лишь в полглаза улыбнулся и тихонечко, чтобы не шуметь потянулся к автоматам, лежащим почти в метре от них. Несмотря на меры предосторожности и попытку не шуметь, шорох от двигающегося в траве оружия все-таки был. Оба бойца напряглись. Если вступать в открытую схватку-они безо всякого проиграют. Оба были избиты, уставшие и с обожженными ногами. Поэтому издавать любые звуки, шорохи или какое-либо иное колебание, для них было равнозначно смерти! Автоматы лежали сваленные один на другой кучей и при вытягивании за лямку одного, звук движения был ото всех. Ребята замерли. Но со стороны духов не было никакого шевеления или движения. Был только мерный храп, который прерывался пару раз кашлем курящего человека, долгим, не отхаркивающимся и глубоким. Но даже этот кашель никак не отразился на бдительности спящих бородачей. Они дрыхли и ничего не могло их разбудить. Витя с напарником аккуратно придвинули к себе все оружие и почувствовали себя немного посвободнее и посмелее. «Теперь, даже если эти черти проснутся, просто так мы им не дадимся», - подумал Витя. Стараясь не шуметь, с огромным усилием, он отодвинул до середины хода затворную раму автомата и увидел, что тот заряжен и передергивать его не надо. Патрон в патроннике, только сдвинуть предохранитель и все, можно мочить гадов. Напарник его сделал точно так же и приблизившись вплотную к его уху тихо прошептал: «Держи чертей на мушке, я сейчас попробую с ними разобраться, только не нервничай и не шуми! Чтобы тихо было!» И не смотря на обожженные ноги, как-то на краях ступней он потихонечку пополз, а потом привстав, пошел в сторону дрыхнущих бородачей. Тем было все нипочем. Парень в два полу прыжка оказался рядом с ближним духом и со всей силы ударил того ребром ладони по горлу. Тот на вдохе даже вскрикнуть не сумел, быстро обмяк и остался лежать на траве со сломанной гортанью. Второй, лежащий рядом был в пол оборота к первому и даже не пошевелился, не говоря об открытии глаз на шорох. Он был мертвецки обшалдорен*! Видимо чарс был очень сильный, если свалил за три-четыре круга «протяжки», трех взрослых мужиков. Напарник Вити, резко вынул из-за пояса только что убитого им «духа» финку и молча, стоя рядом с ним слушал, когда тот во сне выдохнет, а затем резко перерезал ему горло. Тот, даже не всхлипнув, обмяк. Кровь потекла в траву. Остался третий, тот у кого был старческий кашель, кто не давал им спокойно спать, все время кашлял. Витя подполз к изголовью третьего, который так же безмятежно спал со своими уже бывшими соплеменниками, которые уже усиленно вытирали порог врат ада или рая у своего Аллаха, и ничего не подозревающий третий дух вдруг начал задыхаться – опять был приступ кашля. Напарник потихоньку кивнул Вите, чтобы тот не стрелял, а оглушил «духа». Витя конечно понимал, что стрелять было бы не желательно, но зачем его глушить? Можно тихо прирезать и все? Но сделал, как было сказано и со всей силы саданул бородача по башке. В последний момент тот видимо стал просыпаться и открывать глаза после прихода дури, но не успел. Витин приклад отправил его отдыхать на некоторое время. Бойцы очень быстро заткнули рот последнему «духу» грязной тряпкой. Затем перевернув на живот. скрутили руки «духа» за спиной. После этого скрутили и ноги вместе, а затем той же веревкой прикрутили ноги к рукам. Все это было сделано быстро и споро. С улыбкой. Витя даже начал улыбаться своим разбитым ртом и остатками зубов, показывая напарнику свое одобрение действиями. Этого бородача они оттащили в темный угол, но с таким расчетом, чтобы видеть его с любой стороны пещеры. Автоматы повесили себе на спину и принялись снимать одежду с убитых ранее. Сняв одежду, они быстренько, (о, господи, какое быстренько) это для ребят было быстренько, а со стороны двигались, как рысаки-улитки, они же были все избиты и поломаны! Но, тем не менее, они переоделись в одежду только что убитых «духов», а трупы с огромными усилиями утащили вглубь пещеры, откуда они сами приползли несколько часов назад. Причем оттащили их с дороги, если так можно было выразиться, с тропы, где можно было идти, и чтобы их не было видно, завалили их каким-то мусором и травой. Единственное напоминание об их существовании там была слегка примятая от волочения тел, трава и кровь, которая была кое -де размазана по траве в местах волочения трупов. Но ее со входа видно не было, а если подойти поближе, то и даже здесь сразу нельзя было обнаружить из-за неравномерно падающего света.
   Одевшись в басурманские одежды, бойцы стали просматривать в сторону выхода, хоть какие-нибудь ориентиры, которые позволили бы им сориентироваться в местоположении на местности. В полный рост вылезать в проем пещеры на улицу они не рискнули. Стали ползком подбираться к выходу, чтобы взглянуть наружу. Подползти удалось совсем рядом к краю проема и…. Посмотрев за «порог» они оба разом обалдели! Вниз, буквально через метр-другой от входа, шел обрыв. Причем высота была метров триста-четыреста, сплошной отвесной стены. А влево, примерно шириной в полметра, вдоль стены шла едва заметная тропка, которая прерывалась тут и там полными разрывами с примерно такой же структурой камня, как и на обрыве. Разрывы эти видимо были вызваны промоинами воды во время ливней. Тропка эта шла вдоль всей скалы и даже уходила где-то возле земли. Никаких поручней, веревок или каких-либо приспособлений для страховки спуска, подъема не было и в помине. То есть слева отвесная, неровная, полная всяких тварей и гадов стена скалы, справа, точно такая же отвесная стена, но только обрыва. И все! Что творилось внизу, увидеть было нельзя. Внизу было какое-то шевеление, но отсюда с большой высоты, с горы было не видно ничего вообще. Шевеление угадывалось лишь по пыли, которую поднимали очевидно люди или машины, где-то там, внизу.                На улице занимался ясный жаркий солнечный день.
  Вернувшись в пещеру, ребята первым делом решили подкрепиться. Открыли большущий рюкзак и увидели, что в нем полно еды, воды, каких-то красивых коробок с изображениями садов, вспышек фейерверков и пр. С этим они решили разобраться позже. Первым делом они напились. Просто напились чистой воды. Она не была холодной, но она была очень чистая. Витя даже несколько опьянел от всего этого. Осмотревшись, они увидели, что ушедшая женщина, на дастархане оставила лепешки, огурцы, помидоры, какую-то зелень и консервы, которые открывались без ножа. Это была нежнейшая голландская ветчина «Хама». Обмыв руки и лицо, бойцы сели кушать, не забывая посматривать в угол, где лежал их «язык». Потом, Витя потихонечку подполз ко входу в пещеру и стал наблюдать за тропой. Отсюда она была как на ладони. Поев и насытившись водой, они поняли, что сейчас захотят спать. Что в этом случае делать они не знали. Но предшествовавшие события, когда они спокойно без стрельбы, утихомирили и отправили на тот свет, совершенно не ожидавших ничего «духов», оказались значительно более убеждающими, чем разговоры о запрете сна в карауле, перед выходом на пост, начальником караула, в гарнизоне! У них обоих перед глазами были те, в чьей одежде они сейчас были одеты. Но на войне, как на войне. Если уснул, то дал шанс врагу убить тебя.
   В углу, в том месте, куда они отволокли связанного «духа», появилось какое-то шевеление, утробные звуки и обозначение живого организма, который кашлял в себя. Витя отлично понимал это состояние, ведь он, даже находясь некоторое время назад в таком же состоянии, чуть не отдал концы, когда хотел вздохнуть, но не смог. И если бы не «дух», который это понял, не было бы здесь ни Вити, ни побега и ничего вообще. Было бы что-то другое, но этого не было бы точно. Витя каким-то образом приспособился передвигаться на обожженных ногах, полуприхрамывая и волоча их одновременно. Это тоже приносило боль, от этого не заканчивался пожар в нижней части ног, но это все-таки давало хоть какую-то возможность движения. Он передвигался и постанывал. Вот и сейчас он полуподошел к духу, стреноженному, как лошадь и вытащив у него изо рта кляп, сказал: «Дыши, сука! Кашляй! Это твои последние глотки воздуха, дальше все! Хороб аст!» Дух начал кашлять, долго, заливисто и Вите даже показалось, что с таким удовольствием, что будто-бы понял, что это его последний кашель в жизни. Потом он стал дышать прерывисто и часто, восстанавливая дыхание. И через несколько минут успокоившись затих, сидя и смотря молча из темного угла на Витю, а потом на чистом русском языке сказал: «Что же вы меня так дико укрутили-то, ребята? Я же так сдохнуть могу, не добравшись до дома!» Витя от неожиданности, аж сел на пол. «Да ты русский? Ты, сука, предатель?» Тут же повернул в сторону лежащего стреноженного духа ствол с желанием его застрелить. «Да не русский я, но не «дух»! «Я разведчик, «капитан» Джаллалов!» Витя от такой наглой лжи чуть не разрядил в него рожок! «Какой ты на хер разведчик? Ты только что с духами, чарс по кругу пускал и улегся спать обшалдоренный, а сейчас он разведчик! Бля, я тебя шкура, сейчас разорву!» Витя подошел к «духу» и со всей силы пнул его больной обожженной ногой в живот. Тот охнув опять стал кашлять, судорожно хватая воздух в перерывах кашля. Витя же от боли взвыл. И было не совсем понятно, кому он хотел причинить и причинил кому он больший ущерб –себе или «духу». Наконец тот откашлялся и отдышавшись сказал. «Нас выставил сюда Али. Сегодня рано утром был бой. В кишлаке. Где вас взяли! Практически всех истребили. Мы выжили только потому, что ушли сюда вчера в ночь. Али сразу понял, что бой был из-за вас. Ищут уже три дня и только сегодня вышли на кишлак. Мне это сказал Дауд, родной брат жены Али. Он ушел с женой Али и его сыном сегодня утром. Вы его наверняка, видели!» 
        Они не знали, как поступить. Все было настолько невероятно, что даже понять, принять или осмыслить, что в рядах «духов» могут быть наши разведчики-было очень трудно. За время службы ни разу не случалось ничего подобного слышать. Лишь однажды, на политинформации, замполит батальона вскользь обмолвился, что среди мятежников могут быть и люди, не поддерживающие душманов, но волею случая или обстоятельств, оказавшиеся в их рядах. Потом добавил, что, как и в любой стране мира, в Афганистане, среди «духов» могут быть и наши разведчики, которые выполняют свои задачи в полном отрыве от своих частей. Но тогда Витя не придавал значения этим рассказам. Он все время думал о своих, как ему казалось, более важных делах.
     И вот тут, на волоске от гибели, в горах чужой и неведомой ему страны, в плену, находясь на огромной высоте в расщелине пещеры, которую «духи» превратили в свою нору, ему предстояло сделать выбор. Выбор-поверить ли этому кашляющему «капитану», как он заявляет-разведчику, или же повинуясь своему инстинкту самосохранения, со своим напарником, отправить этого невероятно везучего «духа» к праотцам, зарезав его, как барана.
   Все тело, а особенно ноги-болело. Пятки и ступни были обожжены так, что каждый шаг по каменистой поверхности пола пещеры, давался обоим пленникам с огромным трудом и неимоверными усилиями. Выслушав всю исповедь связанного и все еще остававшегося в живых «духа», ребята решили посовещаться, что с ним делать. Ситуация была прямо-таки весьма интересная. Довериться, в принципе можно, постоянно держа его на прицеле и в случае чего, просто грохнуть и все дела. Но он же фактически местный и может помочь им выбраться из этой проклятой берлоги, с этой орлиной высоты. Оставив связанного в том же месте, где он и лежал, не развязывая и не ослабляя его пут, они стали потихонечку размышлять, споря друг с другом, чем это может все закончиться. В итоге пришли к выводу, что надо расспросить этого «капитана» о том, где они находятся, как далеко наши и вообще про всю обстановку там, на «улице», которая для них была еще позавчера подобна кладбищу. Пришкондыбав кое-как к пленнику, они начали его расспрашивать, где они находятся, какие отсюда ведут дороги, ориентиры для движения, на случай если вдруг по дороге они растеряются и вообще обо всем, что могло быть полезным. Витя сидел на земле и вполуха слушал-ведь всё, что он слышал, это для него было темным лесом. И когда его напарник позвал Витю опять в закуток на совет, Витя приковылял к нему и спросил: «Ну что делать-то будем с ним?» Напарник долго всматривался в Витины глаза и наконец сказал: «Ты спишь, солдат! Я уже второй раз рассказываю тебе, одно и тоже, а ты не реагируешь на мои слова никак!» Витя действительно спал. Но спал с открытыми глазами. Он передвигался, скрипел зубами от боли, стонал в каком-то странном состоянии, как будто его выключили из розетки и двигался на остатках батарейки. И наконец подойдя к своему закутку, где они с напарником держали совет, Витя просто встал, оперся о скалу и стоя, стоя, как слон, или как лошадь-уснул,  даже не понимая, как это произошло. Проснулся он от того, что напарник ему говорил, чтобы тот не спал! Витя, заснув на какое-то мгновение (как ему показалось), несмотря на совершенно неудобную, да что там говорить, НЕВОЗМОЖНУЮ, в нормальных условиях позу для сна, тем не менее, проспал стоя, не шелохнувшись, почти пять минут. Время конечно же пролетело мигом, он даже не заметил, но этого видимо ему хватило на еще какое-то время, чтобы проснуться и говорить со своим напарником о судьбе пленника. Затем сон опять овладел им. Витя опять вырубился. Опять провалился в сон-обморок. Вновь стоя даже не пошатнувшись. Напарник опять его пытался разбудить, и опять у него это получилось сразу. Витя, поспав таким образом целых 15 минут уже начал чувствовать себя даже выспавшимся. Но это конечно было очень обманчиво. Естественно спать надо было больше и такой стоячий сон не смог бы дать его организму сил на дальнейшие действия, но это была своего рода передышка в бессоннице. И наибольшая «дозаправка» стоячим сном взбодрила бойца. Выслушав уже более внимательно своего напарника, они вместе с ним пришли к общему выводу, что «духа» надо проверить, но при этом держать его на прицеле постоянно и не подставляться. Но как проверить его? Решили вынуть из магазина одного автоматов все патроны и потихонечку оставить его на виду, чтобы как-будто забыть автомат на земле. Как этот душман будет себя вести? Что он предпримет, когда у него в руках будет оружие. Станет он им угрожать ребятам или нет. Издалека, глядя в угол, где лежал связанный «дух», не доносилось вообще никаких звуков. Видимо мужик накашлявшись, решил вообще никак не проявлять себя и не рисковать, отдавшись на волю судьбы. Витя ближе всего стоял ко всем автоматам и отсоединил у первого попавшегося магазин, причем так тихо, что сам не услышал и по одному патрону убрал все патроны в траву возле их бывшей лежанки. Получилось очень тихо и даже как-то озорно. Затем он подковылял к «духу» и вблизи посмотрел на него. Тот спал. Причем спал видимо уже давно. Даже лежа в этой неудобной позе умудрился как-то извернуться и скрутиться клубком, это при том, что его руки и ноги были связаны сзади. Он, гад, даже посапывал. Витя со злости просто хотел его пнуть ногой, но, памятуя о том, чем это закончилось в прошлый раз, быстро передумал. Он потихоньку положил в шаговой доступности от бородача разряженный автомат, так, чтобы сразу со света, ему не было видно его в траве. А сам поковылял к своему напарнику. Они решили зарядить свои автоматы и так, чтобы один все время смотрел на бородача, а другой его развязывал. Так и поступили. Развязав душмана, Витя потихоньку отошел вглубь пещеры, чтобы у того была возможность встать, размяться и окинуть взглядом всю комнату. Да, они страшно и может быть совершенно необоснованно рисковали, развязывая «духа», но как они выигрывали, если это был свой! И решив рискнуть, все-таки развязали. «капитан» неспешно встал в полный рост. Потянулся, даже сделал какое-то подобие зарядки, растирая руки и ноги от веревок. Потом посмотрел вглубь пещеры и направился в сторону Вити, который стоял метрах в пяти от него. Другого пленника он не видел в тени. Можно даже было подумать, что он даже и не боится этих двух израненных и поломанных солдат. Но едва сделав шаг, он увидел у себя под ногами, будто бы оставленный кем-то автомат. В эту минуту Витя и его напарник напряглись. Что же он будет делать? Раскусит их замысел и затаившись попробует их обмануть и убить или же сделает, как сделал бы любой свой-поднимет автомат и предложит его спрятать, чтобы не валялся на ходу. Витя стоял почти на границе света и тени и видел, как бородач потянулся к автомату и взяв его за ствол, в районе мушки, поднял с земли и сказал обращаясь зло к Вите: «Был бы ты у меня в роте, за такое, я бы тебя на «губу» упек, суток на пять, как минимум! И окопы рыть вокруг лагеря, пока не поумнеешь! Кто же ствол бросает, а? На! Забери и почисти его!» Витя, когда бородач только взялся за ствол автомата, уже приготовился к прыжку в траву к своему напарнику, чтобы тот дал очередь по «духу», но, когда опять услышал родное упоминание «губы» и окопа, лицо его расплылось в довольной улыбке. Видимо, недаром они поверили бородачу. Боец взял протянутый автомат, положил его ко всему лежащему оружию, которое было скрыто от глаз. Обстановка разрядилась. Но доверия особенно не прибавила. Напарник сидел в тени и держал на прицеле «духа». Тот, наконец попривык к контрастам света и тени, сказал вглубь пещеры: «Вылезай, не беспокойся, я бы мог твоего друга уже, как щит использовать, если бы хотел и вас обоих здесь уже положить! Ну не нужно это мне! Я, как понимаю, у вас теперь за проводника! И мне надо вас до своих довести и еще вернуться. А вот что делать с этими двумя - ума не приложу! К вечеру они уже вонять будут - убежим! Поэтому, парни, нам надо либо с ними что-то сделать -закопать здесь что ли, или же спустить их в долину, но эта операция неизвестно, как может завершиться. Поэтому давайте так сделаем - один становится на стреме на входе и смотрит на тропу, чтобы нас не взяли тепленькими, а второй помогает мне с рытьем ямы. Лопаты, вернее кетмени, здесь где-то были». С этими словами бородач пошел в глубину пещеры, абсолютно равнодушно пройдя мимо Витиного напарника, державшего его на мушке, где-то там полазил и притащил кетмень, которыми афганцы роют арыки. Потом углубился внутрь пещеры, ближе к спрятанным трупам и начал копать землю. Это было очень странное занятие. Витя же решил стоять на стреме и, лежа на полу, вылез на входе в проём. Напарник должен был помогать рыть могилу. Прошло минут сорок. Витя благополучно уснул на входе и был разбужен отличным пинком «капитана» - душмана, который сказал ему, что тот рискует своей жизнью, засыпая на посту. Витя сначала очень испугался спросонья, но потом понял, что «капитан» мог его убить раз пятьдесят и пинок, которым он наградил бойца, был полностью заслужен. Тот даже полушепотом промолвил: «Виноват, товарищ капитан!», на что тот усмехнулся в бороду и сказал, что когда они доберутся до своих, тот его все-таки на «губу» определит! «Какой-то ты солдат не серьезный», - сказал он. «То оружие бросаешь, то спишь на посту. Ты - прям крыса тыловая, кухонный рабочий или повар!» Витя аж покраснел от такой позорной оценки его профессии. И виновато заметил: «Повар я! Больше такое не повторится!»
   Быстро зарыли убитых «духов». Теперь надо было что-то решать с уходом из пещеры. Сюда может забрести любой, знающий это укромное место, и тогда последствия могут быть непредсказуемыми. Они сели перед очагом и решили подкрепиться. Предварительно «капитан» выставил на тропинке со стороны улицы, метрах в тридцати - пятидесяти, какую-то палочку с банкой из-под колы, чтобы она, в случае чего, отскочив от проходящих по тропе людей предупредила о посторонних. Сидя возле очага, решили выработать план действий, как будут добираться до своих. Витя, как заправский слушатель сидел молча и слушал «капитана», который уже придумал, что им и когда делать. Витин напарник все время спорил с «капитаном» и что-то доказывал. Так прошло часа полтора и солнце стало клониться к закату. Решили так: когда начнет темнеть, будут спускаться в долину и потом уже действовать по обстоятельствам. Решили взять с собой еды и питья, а все лишнее, что не влезло в мешки-спрятать в пещере. Наконец стемнело. Первым пошел «капитан». Он отлично знал дорогу и спуск по узенькой тропке не причинил ему никаких трудностей. Ребятам дорога давалась намного труднее. Они были с обожженными ступнями, со сломанными ребрами и отбитыми внутренностями. Они еле ползли, еле поспевали за «капитаном». Движение по острым камням причиняло невыносимую боль. Но идти было необходимо. И они оба потихонечку спускались с горы. Кишлак становился все ближе и ближе. Чувствовалось уже приближение жилья. Кое-где лаяла собака. Были слышны голоса, и даже приходил и уносился легким ветерком, запах жареного мяса. Они упрямо шли в сторону кишлака. До него оставалось каких-нибудь пятьдесят - сто метров, когда «капитан» шепотом сказал, что надо сделать привал и он знает тут одно укромное местечко, возле дороги, где они смогут потихонечку, не привлекая внимания, передохнуть. Передохнуть не мешало. Спуск без отдыха с такой высоты для ребят был подвигом. Ноги были все в мясо. Каждый шаг - пытка.  Наконец они доползли до какого-то дувала, и завернув за него, оказались на небольшой, огороженной глинобитным забором, площадке. «Капитан» сел, прислонился к стене дувала, положил свой автомат около себя и шепотом сказал ребятам, чтобы те садились рядом, их с дороги не видно. Да, место действительно было очень удачным. С дороги, дувал казался совершенно неприступным и вход за него был совершенно не виден, а другая сторона его уходила в темноту и явно была нежилой. «Капитан» скомандовал отбой и сказал, что до 12 ночи подежурит он, потом Витя, а под утро его напарник. Ребята только этого и ждали. Мигом скинули вещмешки, автоматы и улеглись спать, положив все рядом с собой. Это, пожалуй, была самая спокойная ночь за последние четыре-пять дней.
   Вите снился какой-то замечательный сон, он был в летней рубашке, с мамой, где-то на речке, вокруг солнце, искрится вода, бегают ребятишки, казалось, что это где-то на море…. И тут он почувствовал дикую нестерпимую боль, вскрикнул и попытался открыть глаза. Но в них светил яркий, нестерпимо яркий, как сварка, луч света. Нога болела, но Витя знал, что где-то здесь рядом автомат… Потянулся рукой и… не обнаружил его. Потом, откуда-то сверху, с высоты стоящего человека, услышал спокойный и властный голос «капитана»: «Ну что, кяфиры, выспались? Хватит сны смотреть! Сейчас пойдем смотреть, как вас к себе будет забирать ваш Иисус Христос! Просыпайтесь! Вы на месте» А затем, со всей силы, ударил Витю ногой по лицу.
  Свет, впрочем, как и сознание Вити, погасло. Он до момента своей отключки, так и не смог осознать, что «капитан» это душман, а никакой не военный разведчик. Он обычный «дух», но спасая свою жизнь, выдал ребятам себя за разведчика. Да, он когда-то давно, еще в той, прошлой его жизни, закончил Ташкентское общевойсковое училище и действительно дослужился до капитана, но потом, соблазнившись большими деньгами, перешел на сторону мятежников и был одним из самых хитрых и коварных басмачей, с которыми могли столкнуться наши ребята. Сейчас конечно было поздно говорить о том, что они зря понадеялись на «капитана». И это стоило им обоим свободы, а возможно и будет стоить жизни. «Капитан» очень любил риск и деньги. Для него шелест долларов или фунтов, всегда означал очередное рискованное задание, а потом вожделенное получение вознаграждения. Но в пещере, он никак не мог ожидать, что чарс, который они курили втроем, так повлияет на него. Он вместе со своими бородачами просто уснул, накурившись. А когда проснулся и получил удар по голове, а затем уже будучи связанным, даже и не помышлял о том, чтобы выбраться из этой ситуации живым, а не то, что привести в засаду, прямо в руки главарю банды, двух шурави, за которых ему были обещаны хорошие деньги. Об этом, будучи хорошо связанным, он и не мечтал. Но ребята, которые его оставили в живых, даже не могли предположить, какую они роковую ошибку совершили, что не убили «капитана». Тот понял, что парни не кровожадные, и не хотят его убивать и решил, на свой страх и риск, попробовать поиграть с ними в разведчиков, а именно притвориться, заговорив с ними по-русски, сначала освободиться, а потом тихонечко убить их! Но потом, по ходу действия, он понял, что может привести этих двух шурави, прямо в дом к своему вожаку. «Капитан» отлично понимал, что ребята с самого начала, будут его проверять, скорее всего, подбросят ему или нож, или автомат и проверят, что тот будет делать. Наивные! Эту проверку можно было и не проводить! Он сразу раскусил их замысел и решил вообще быть исключительно доброжелательным и попытаться с ними вместе спуститься в долину. Хотя мог их убить еще в пещере. Причем несколько раз. Но тогда пришлось бы куда-то девать тела, а самое главное он лишился бы денег, обещанных за их поимку. Да, он мог их связать, и днем привести в кишлак, но спускаясь по узенькой тропке, кто мог поручиться, что русские не сиганут с отвесной скалы, от отчаяния, чтобы вновь не подвергаться пыткам? И тогда он решил играть в «капитана» - разведчика до конца. Он добросовестно привел их в кишлак, на самую окраину, усыпив их бдительность, предложил подежурить в дозоре первым, а потом тихонько разоружил их - спавших как убитых и просто сходил к Али, в центр кишлака, показав ему русских, спросил, где его деньги.
    Али был человеком мудрым и хитрым, несмотря на свой возраст. Он пообещал «капитану» деньги только тогда, когда они у него появятся от продажи шурави американцам или за их убийство. Он рассудил так: зачем я буду платить ему МОИ деньги? Я лучше отдам ему, в случае успеха, ЧАСТЬ денег от того вознаграждения, если у меня купят этих шурави, «капитана» это вполне устраивало. Он ведь ничего своего не терял, а возможность получить в должники самого Али он получил! Причем сказано это было принародно, при старейшинах. От этого Али, даже если бы захотел отказаться, уже не смог бы сделать!
   Пленников опять связали, избили и скрутили, просто стянув их веревкой так, что через некоторое время ноги и руки посинели.  Али пришел их посмотреть и позвав «капитана» предложил поступить довольно стандартно, как им уже предлагали - принять ислам, расстрелять нескольких своих соплеменников, или же быть убитыми такими же как они пленными… Потом, когда увидел, как они были скручены веревками, позвал охранников и распорядился, чтобы им чуть ослабили веревки, и не сводили с них глаз ни днем, ни ночью. «Капитан» на это заметил с недовольством, что связывать их надо так же, как они его связали в пещере, что они стянули его еще сильнее. Но Али был непреклонен и сказал «капитану», что ему придется на себе тащить этих кяфиров или пристрелить их потому, что у них из-за перетянутых конечностей, просто не будет поступать кровь к рукам и ногам и начнется гангрена и тот не получит своих денег, если они вынуждены будут их пристрелить. «Капитан» только махнул в сердцах рукой и ушел. Ребята опять остались связанными в каком-то помещении, с охранником, который сидел с автоматом возле них в полутора-двух метрах от них.
      Это было такое разочарование, это была просто душевная смерть, даже хуже смерти… Они были уже на свободе и, поддавшись на сказки этой твари-«капитана», опять оказались у того же басмача и причем им же были вновь посажены под арест! В головах бойцов творился ураган. Ну зачем мы его слушали, почему не убили как тех двух, ну почему… Но все это было уже поздно, да и совершенно бесполезно.
    Тем временем «капитан» умудрился созвониться по телефону спутниковой связи, взятому у Али, с американцами, которые первоначально посылали к ребятам человека во всем белом! Тем очень понравилось, что «духи» держат свое слово и готовы им вернуть двух русских, которые так дерзко сбежали из зиндана, с прежнего места пленения! Американцы выразили желание взглянуть на русских солдат, которых поймали моджахеды и поговорить с ними лично. Али, знавший о переговорах «капитана» с американцами, дал распоряжение привести в порядок пленников и буквально через два дня ребят привели в порядок - чисто внешне. Их побрили, предложили новую одежду, но бойцы отказались.
   Наконец наступил день, когда приехали заморские гости. Это было утром, часов в 6. Вся бандитская братва переоделась, некоторые даже подбрили бороды до нормального вида. Впереди всех был Али, который важно ходил взад-вперед, как маятник и что-то приговаривал себе под нос. Может быть молитву читал, может составлял речь, а может просто убивал время. Все выглядело как-то странно в этом царстве средневековой дикости и варварства. У ребят, которые все еще сидели в зиндане, даже утром подмели полы.  Увидев эти признаки скорого приезда хозяев этих головорезов, парни даже стали усмехаться, с ненавистью сверкая глазами. Говорить им с «духами» не хотелось. Каждый заданный им вопрос обязательно сопровождался зуботычиной, или ударом приклада. Поэтому бойцы только лежали и молчали в ожидании своей участи, то бишь судьбы. И каждый вынашивал план побега. Хлебнув свободы, оба парня уже ни за что не согласились бы вот так подыхать в зиндане. Но свободу им могли дать только в обмен за предательство и при этом, замазав их кровью расстрелянных ими таких же пленных, но пленных почему-то не было видно нигде. Вообще создавалось такое впечатление, что они одни в этом варварском логове. До сегодняшнего утра с ними особенно не церемонились. Давали раз в день кусок лепешки и воды из лужи. Ни о какой медпомощи или лечении думать, или мечтать не приходилось. Еще хорошо, что не заставляли ходить на обожженных ногах. Просто, казалось, забыли про них и все. Лежат два куска, все ещё живого мяса и ждут, когда за ними мясник приедет и горло перережет.  Только не очень хочется быть мясом! Ребята в одну из ночей, когда уже стемнело, придвинулись друг к другу поближе и в полголоса начали обсуждать и делиться планами, что могут сделать для побега. Благо, что охранник их спал безмятежно. Почти под утро уже наметили план действий. Утром им принесли лепешку и воду и они, подкрепившись, опять были связаны и брошены по углам до следующего утра. Но тот день, когда они уже почти собрались бежать в ночь, по разговорам одного из охранников стало понятно, что на следующее утро приедут американцы беседовать с ними. Поняли, что сильно не стоит стремиться, сейчас в чистом поле им просто не дадут даже уйти за кишлак. Да и на обожженных в угли ногах, далеко не убежишь. Поэтому они решили пока день-два не спешить, посмотреть, что да как будет развиваться. Тем более ноги должны еще поджить.
    Наступило утро. К ним в зиндан пришел человек, который предложил им побриться, умыться и сменить одежду. Когда с переговорами было закончено, ребят предупредили, что скоро у них состоится встреча с заинтересованными людьми, которые хотели предложить солдатам свою помощь.
   Время подошло к девяти часам, так по крайней мере сказал один из охранников другому и у дверей их тюрьмы показался сначала «капитан», который шел немного хромая, а сзади него, на расстоянии метров двадцати, шли несколько человек, которые были одеты в летнюю одежду полувоенного кроя. Одежда была песочно-пустынного цвета и почти полупрозрачная. Там было три мужчины и одна женщина. Еще один, явно европеец, шел далеко позади. Он был в очках и старался не привлекать к себе внимания. Могло даже показаться, что он был не с американцами, а как-то сам по себе. Поход к пленникам его не интересовал. Даже подойдя к ним, он стоял и как-то отчужденно рассматривал улицу, по которой пришли. Видно было, что всё творящееся вокруг, ему совершенно не интересно. Один из трёх мужчин был с телекамерой на плече. Двое других шли и непринужденно разговаривали и смеялись, показывая в сторону зиндана, что-то объясняли сопровождавшей их женщине. А во главе этой процессии неторопливо шёл Али, который время от времени бросал какие-то реплики на английском и хитро посмеивался себе в бороду. Люди, которых он сопровождал, были просто рады жизни. Они не кричали, не махали руками, а просто наслаждались происходящим, несмотря на изнурительную и обещающую быть ужасной, жару. И если бы это действие происходило, к примеру, на берегу какого-то океана или реки, то их вполне можно было бы принять за журналистов или киносъемочную группу, которая снимает отдыхающих людей, наслаждающихся жизнью, возле воды.
     Группа приблизилась к дверям зиндана. До них осталось метров десять. Али что-то крикнул издалека часовому, который охранял пленных, и тот сразу же обернувшись к бойцам крикнул на них и показал, чтобы те вставали. Ребята кое-как с помощью подошедшего «духа» встали на обожженные ноги и стояли, не зная, что предпринять… Тогда «капитан» крикнул им, чтобы они выходили на улицу и готовы были ответить на вопросы представителей американского «Красного креста». Витя шатаясь, пошкандыбал к дверям, на ходу сказав, что на «ху.. видел их красный крест с ними во главе….». За ним на улицу вышел его напарник. Конечно вид у них был не для киносъемок. Начавший было снимать оператор был остановлен одним из мужчин в цивильной одежде, который что-то сказал оператору и тот, разочарованно разведя руками, опустил камеру в пол. Этот мужчина был у них видимо за главного. Он что-то сказал женщине, та отошла от них немного назад и взяв у сопровождавшего их процессию, пожилого моджахеда сумку, вынула оттуда небольшой диктофон, который тут же проверила и включила. Подошла поближе к своему начальнику и стала поодаль ждать его распоряжений. Главный из американцев повернулся к ребятам, заложил руки за спину, приподнял гордо голову и на чистейшем русском языке спросил у бойцов, как они здесь оказались, номер их части и должности. Витя, он стоял поближе к нему, в ответ скривился и ответил: «Вот ты, мил человек, вроде по - нашему говоришь, выяснить что-то хочешь, вопросы умные задаешь, а с нами даже поздороваться не захотел! Ты скажи, мы для тебя, что совсем уже мусор под ногами? Пыль на твоих сандаликах? И не сказал, кто ты, что ты! Тебя-то в твоей конторе не учили, что ли, что воспитанные и вежливые люди, даже при первой встрече с врагами и то здоровкаются!» Американец, который по-видимому, впервые встретился с таким просто наглейшим ответом и не привыкший к такому обращению, аж задохнулся от слов Вити. Очевидно, что если бы с ними не было женщины, то Витю бы смело и безо всякого сомнения просто превратили бы в котлету, тут же и не размышляя! Но присутствие этой дамочки, которая очевидно была корреспондентом или репортером, а какая на хрен разница, не дало Витю в обиду. Витя же, сам того не ожидая, понимая, что может быть это его последние слова на Земле решил, что хоть на словах, но «поимеет» этих сытых и довольных жизнью заморских гостей. Его даже стало веселить, как те замешкались и не ответили пока ничего. Но, что самое интересное, «капитан», стоявший здесь же рядом, тоже ничего им не сказал. Очевидно было, что и у него к американцам тоже нет особой любви. Он немного поморщился и даже улыбнулся себе в бороду, чтобы те его не видели. Главный из американской комиссии понял, что его только что опустили в буквальном смысле слова и при этом следующий ход должен был быть его. Он немного стушевался, но в затянувшейся паузе взял себя в руки и вымолвил, что он представитель американского «Красного креста» и может оказать помощь русским солдатам, находящимся в плену. Что фамилия его Волкоф, и он русский, но живет в Америке. Витя, услышав это, просто захлебнулся от злости: «Да ты сука, еще и русский! Ты еще и на врага работаешь? Да как ты посмел прийти сюда?», а потом вдруг замолчал и выкатив глаза, напрямую спросил этого американского чинушу: «Так ты чего от нас хочешь-то? А? Волкоф? Ну этих обрезанных понятно, что интересует, а ты-то чего от нас хочешь? Еще пролей крокодиловы слезы и спой мне колыбельную на ночь! Чего тебе надо? Иуда!» Витя уже просто кричал на американца. Он понимал, что прощения ему и так не будет, и от этого понимания еще больше распалялся! Американец же напротив, был просто шокирован. Он проехал со своей т.н. «медмиссией», которая на самом деле была обычной вербовкой со стороны ЦРУ, где-то с десяток стран. Везде к нему относились с огромным уважением и надеждой на спасение. Где бы он ни появлялся, ему падали в ноги и молили о пощаде. Но вот в Афганистан, шеф его отправил впервые. Он даже колебался, отправлять его или нет. Он прекрасно знал, что Волкоф русский и немного побаивался, что тот будет заниматься простым спасением русских, а не их вербовкой. Но Волкоф приехав на свою первую встречу, внутренне настроился, что пленные, узнав в нем русского человека, сразу же размякнут и в надежде на спасение, станут умолять его о спасении… Ну, а там и вербовочка подоспеет! Он сразу же, еще в самолете в Кабуле, поставил себе за правило общения здесь, в Афганистане, с русскими пленными-беспристрастность и холодную отрешенность в принятии решения. Но то, что произошло сейчас… Это его просто выбило из колеи. Он, успешный, сытый, счастливый и богатый, взрослый разведчик, не нашелся что сказать этому переломанному, избитому, обожженному и униженному солдату: ни словечка в ответ, кроме, фактически признанного проигрыша в диалоге, когда фактически стал играть по правилам игры пленника, который оказался настолько силен духом, что сам пошел в атаку и пока еще побеждал в ней. Волкоф подумал: «Чертова баба, на кой черт ее нам дали… Сейчас бы обломали мы этого болтуна и все, к стороне… Но нет же, наш шеф - любитель эффектов. Сказал: «Возьмешь эту… с собой и еще оператора. СМИ сейчас постоянно показывают войну с Советами, это не будет лишним!» Так и пришлось терпеть ее всю дорогу. И здесь она мне тоже не даст ничего сделать со своей демократией и оператором. Он понял, что все его старания, все внутреннее репетирование предстоящих событий, весь сценарий его вербовки был разрушен. Разрушен, не благодаря хитрой игре, постановке силков и подстав, а благодаря тому, что он попал при общении на фанатика. Именно так он считал, надо будет доложить шефу о том, почему его миссия провалилась. Он, рожденный в Америке, в семье белоэмигрантов, прожив с родителями всю жизнь, представлял, тем не менее, своих соотечественников некими дикарями, которые достойны исключительно понукания, кнута, краюхи черного лагерного хлеба и воды из лужи. Его никто и никогда не готовил к ТАКОМУ приему! И провал был им воспринят как личное оскорбление, как перчатка, которая была брошена ему в лицо принародно! Он бушевал, бушевал внутренне, никому, не показывая свои эмоции. Хотя в его силах и желании было буквально порезать на кусочки этого наглеца, который посмел с ним так разговаривать.    Ему было невдомек, что этот избитый, изуродованный парень, который был в его власти и так смело дерзивший ему, был намного выше него морально, что парень этот понимал, что жизнь его окончена и внутренне, только для себя, для своего собственного удовлетворения, чтобы не сожалеть ни о чем, даже на том свете, просто «построил» ненавистного ему америкоса. Причем так, что даже сопровождавшие его «духи» внутренне были с ним заодно, хотя ненавидели шурави, не меньше американца.
И, как будто прочитав его мысли, репортерша подошла поближе к русским пленным и сразу стала задавать вопросы, но учитывая предыдущий опыт, она поздоровалась, представилась и только потом уже спросила: «Здравствуйте! Я Милена! Я работаю на канале СиБиЭс репортером. Мы часто показываем, как идет война в Афганистане, Эфиопии, Африке. Это моя работа. Вы позволите задать Вам несколько вопросов, сэр?» Она говорила на ломанном русском языке, с таким диким акцентом, но уважительный тон и сама манера речи, а особенно последнее обращение - «сэр» немного успокоили Витю, и он стал уже более рассудительно отвечать на вопросы. Он представился своим именем, но не назвал ни часть, ни звание, ни должность, ни расположение части и кто командиры, и пр. Он не делал это принципиально! Эти люди враги. А он давал присягу. Причем само это слово для него было не пустым звуком. На улице, где он вырос, «присягой» все друзья называли любое данное мальчишкой слово. Любое. Такая была у них игра. Но если ты нарушал присягу, тебя просто игнорировали, тебя били, тебя позорили и пинали на каждом шагу и при каждом удобном случае! Присяга в устах всех мальчишек его улицы, было слово святое. И за всю свою жизнь, Витя этому слову - слову мальчишки, слову мужчины, никогда не изменял! Да, у него была масса всяческих недостатков и «косяков», но в большом, в принципиальном, в мужском плане, он никогда не мог изменить данному слову. Так был воспитан. И здесь даже не страх роль играл, не испуг быть уличенным, а потом с позором быть преданным суду. Он больше всего боялся своего внутреннего суда! Как это он, не сдержал данного им слова?! И присягу эту он не собирался нарушать. А тем временем репортерша все время в процессе разговора, пыталась выудить из него хоть какую-нибудь значимую информацию. Но Витя просто игнорировал вопросы и отвечал на них совершенно не по теме. Наконец Милене это надоело, и она решила взять интервью у напарника Вити, который все это время еле стоял возле них и молчал. Это заметил второй гражданский из делегации, который до этого не вмешивался в разговор. Напарник Вити все время косил под дурачка, заикался и невнятно что-то бормотал, причем делал это все настолько правдиво, что даже «капитан», который стоял тут же и пытавшийся сказать, что «ты парень же мне по-другому все рассказывал и вел себя совершенно не так, когда мы были в пещере». Но Витя понял и, как говорят «срисовал» поведение своего напарника и тут же заявил, что тот после ареста и попадания сюда к Али повторно, просто «тронулся» и спрашивать его о чем-то бесполезно. Такое поведение второго пленного явно обескуражило эту странную делегацию. Они приехали вербовать слабых пленников, а буквально напоролись на открытую агрессию одного и придурковатость другого пленного. То есть миссия была полностью провалена. Вся эта компания понимала, что им надо как-то оправдаться за свою неудавшуюся командировку, а оправданий ни у кого не находилось. Для них это был просто тупик.  Конечно, самый простой вариант был отдать их на растерзание моджахедам, и те с удовольствием отрезали бы им головы. Но здесь была эта проклятая баба с телевидения и оператор, которые были фактически свидетелями и могли разболтать ВСЕМУ МИРУ, что на самом деле творится в Афганистане и привести в пример этих двух пленных! Волкоф понимал, что репортершей и оператором в меньшей конечно мере, но все-таки движет никакая ни любовь и добродетель, а стремление дать репортаж, который после выхода на ТВ, даст каналу огромнейший рейтинг, а значит канал получит деньги, а значит их задача будет выполнена. А вот задача ВолкоФа и его напарника, не выполнена совсем, и перед ними стоит непреодолимое препятствие в виде этой бабы и оператора, которые по ходу пьесы уже не уйдут со своего пути. Сенсацию они уже срубили прямо на лету. Что ж, молодцы!
          Волкоф ничего не мог поделать. И даже при том, что вся его миссия была четко обозначена как гуманитарная, как направленная на спасение русских солдат, при всем этом задачей его было не взятие интервью, а именно вербовка. Причем в тот момент, когда они договаривались, там в Штатах, как будут себя вести, кто и что спрашивать будет и вообще в чем эти репортеры видят свою миссию, даже тогда было определено, причем совместно с их боссом, что главным и руководителем всего проекта будет именно Волкоф и репортеры не будут вылезать за пределы своих полномочий! Но даже тогда у них возникали трения, когда Милена начала уже в самолете планировать, как будет вести беседу с пленными, где будет ее вести и вообще все, что касалось интервью, для нее было, как священная корова. Ради этого интервью она, казалось – жила. Она все время возбужденно рассказывала оператору о своих планах, о том какими планами снимать пленных, чего не упустить при съемке и потом, как бы подводя сказанному итог, вдруг воскликнула, что чувствует свою личную ответственность за дальнейшую судьбу вообще всех плененных солдат в этой варварской стране и приложит максимум усилий для их освобождения! Волкоф, который летел в соседнем с ней ряду и отлично слышал переговоры Милены со своим оператором, чуть из кресла не вывалился. Эта выскочка может просто сорвать ему задание. Она начнет устраивать там, в пустыне для своих зрителей шоу. Но тогда он, тогда он-то, зачем едет? Для того чтобы сопровождать эту сумасшедшую? Чтобы все думали, что он тоже с ней? Дойдет до шефа, что она взяла инициативу на себя и стала рулить процессом вместо него, и тогда прощай карьера. Шеф прекрасно знает, что Волкоф отличный работник, но очень боялся, что у него дрогнет душа, когда тот увидит пленных соотечественников. Именно поэтому, когда они прилетели в Кабул, Волкоф решил начать переговоры с русскими в своем как он говорил, колониальном стиле. Памятуя о том, как к нему относились в Эфиопии, Албании, Греции и других странах, где ему приходилось выполнять свою работу. Там его колониальный, высокомерный тон, повадки старшего и успешного брата давали бОльшую возможность вести переговоры по руслу вербовки и в его интересах. Они даже были просто более привычны и ожидаемы. А здесь, в этой первобытной глуши, где его сторонники и читать-то толком не умели и жили почти как первобытные люди, все рушилось на глазах. Все началось сразу после аэродрома. Когда они сели в микроавтобус, который вез их в кишлак, Милена продолжала развивать бурную деятельность и решила взять сразу в оборот обоих пленников. Составила план интервью… (ничего не могут без плана, боже, как скучно!) и по мере приближения, она все сильнее и сильнее нервничала. Постоянно пила колу, вытирала платком лицо, потела. Когда они приехали в кишлак, было уже часов одиннадцать вечера. Быстро поужинали, выпили какого-то сухого  холодного вина, которое отдавало дрожжами и легли спать. Спали в отдельном домике, вернее домиком его было трудно назвать, это скорее был какой-то глиняный сарай с поставленными в нем в ряд кроватями, сколоченными из деревяшек от армейских ящиков для оружия, или от бомб, который стоял особняком от остальных похожих сараев. Но все выглядело весьма пристойно, т.к. было покрашено и стояло очень надежно. Переночевав, они утром пошли практически на виду у всего кишлака на другой конец, чтобы взять интервью. Время было раннее, но поднявшееся уже довольно высоко солнце, припекало вовсю и напоминало, что они все-таки в Афганистане, а не где-нибудь в Северной Дакоте. И вот тут, когда они подошли уже к месту интервью, вот тут случилось то, чего Милена совсем не ожидала. Здесь Волкоф взял инициативу на себя и вместо оговоренного ранее интервью, начал цинично, используя свое положение, откровенно, упиваясь властью над этими пленными, стал менторским тоном победителя, что-то им рассказывать, совершенно несмотря на реакцию русских солдат. Картина была весьма удручающая. Несмотря на то, что моджахедам было предложено привести пленников в порядок и для дачи интервью они уже должны были выглядеть как огурчики, к ним на площадку перед зинданом вышли два покалеченных, полностью окровавленных и еле волочащих ноги человека. И даже главный в их объединенной группе - Волкоф, и тот понял, что если такое интервью будет еще и снято, а потом и показано, то эффект от него будет совершенно противоположный. Такой, как если бы в курятник бросили голодную лисицу, которая от вида крови просто обезумела и режет кур, чтобы только насладиться видом крови. А после того, как Волкоф не смог продолжать в своем, как он говорил, колониальном стиле, вести переговоры и молодой, избитый, весь окровавленный, но не сдавшийся и не побежденный солдат, его еще и «выпорол» принародно за неумение разговаривать. Волкоф просто потерялся. Самое страшное, что весь этот позор видели все! Лицо было потеряно. Окончательно и бесповоротно. И киношники, и моджахеды, и пленники, и Волкоф со своим помощником. То есть наступил, как говорят в шахматах - ЦугЦванг, положение, когда любое дальнейшее действие обороняющейся стороны, (а здесь было очевидно, что русский солдат просто положил на лопатки опытного разведчика, а Волкоф это фактически признал своей затянувшейся паузой) приводит к еще более ухудшающему положению, этой стороны. То есть как бы дальше ни развивались события, они шли для разведчика по позорному сценарию провала. Волкоф это прекрасно понял и уступил место Милене, которая тоже была выведена из строя тем, что ей запретили снимать интервью. Конечно и диктофонная запись тоже подойдет, но рассчитывать на эффект разорвавшейся бомбы уже не приходилось. Плюс ко всему, русские бойцы и не думали молить о пощаде или просить их о чем-то. Они были не сломлены! Да, как солдаты, они были ранены, истерзаны, еле стояли на ногах. Они были одни среди врагов, не ожидали ничего хорошего, но несмотря на все это, в интервью не прозвучало никаких намеков, не говоря уже о мольбах или просьбах! Ей даже казалось, что, если бы Милена им предложила здесь и сейчас пойти на сговор с разведчиком и тем самым сохранить себе жизнь, эти непостижимые русские просто плюнули бы ей в лицо, но не согласились бы. Она поражалась стойкости этих людей. Пожалуй, это было впервые в ее жизни, когда люди, стоящие одной ногой на краю могилы, естественно, как любое живое существо, хотящие выжить в этой мясорубке, очень молодые и еще полные сил, несмотря на все ранения и травмы с ожогами, выбирают смерть-позору! Они прекрасно видели и понимали свою участь, которая их ждет, едва комиссия скроется за углом. Она прекрасно понимала, что миссия, с которой приехал сюда Волкоф, провалена полностью, и ни один из этих ребят, из этих полутрупов, но тем не менее-настоящих героев, не будет даже разговора вести о той радости и счастье, которое им пообещает Волкоф. Вот именно здесь слово «честь», смысл этого слова, внутренняя сущность его и наполнение, прозвучали для нее не пафосно, как на школьном вечере, а тихо, торжественно и к сожалению, очень прискорбно. Она, воспитанная в католической церкви в богобоязни, всегда была кроткой прихожанкой, которая, посещая воскресные службы, верила, что жизнь человека всегда бесценна и бог его хранит и дает ровно столько испытаний, сколько он выдержит. И что выдержать такое испытание, какое она видела сейчас своими глазами, предоставляется не каждому. Не каждый смог бы выдержать то, что выдержали эти два парня. Она понимала, что после их отъезда, судьба этих двух полутрупов будет решена. Их, скорее всего, казнят и бросят голодным зверям на съедение. И даже понимая это, никто из этих настоящих мужчин, солдат, никто из них не дрогнул и даже дерзил, приехавшим для встречи с ними американцам. Это было просто невероятно. Милена призналась себе, что в ее стране такое было бы точно невозможно. Америка - страна прагматичная, и если американского солдата поставить в такие условия, как этих двух ребят, то он, скорее всего, из прагматичных же соображений будет готов на все предложения, который прозвучат из уст вот такой смешанной комиссии. Для них важнее то, что они останутся живы! Пусть униженные, пусть предавшие себя и свою страну, но живые! Нет! Она не считала всех американских солдат трусами и предателями, она просто понимала, что этим двум парням значительно проще умереть с честью, чем потом жить всю жизнь с позором. Таково было ИХ воспитание. Таков был уклад этой армии, страны. Она часто думала, почему русские победили в войне с фашистами. И теперь вживую пообщавшись с представителями этого народа, она поняла, что у немцев просто не было даже малюсенького шанса победить. У них не было того духа, который она увидела сейчас на лицах этих полуживых и искалеченных солдат. И к своему стыду это тоже понял и Волкоф, который в спешке свернул всю миссию и развернувшись зашагал в сторону их микроавтобуса.
    «Все! Это полный пи..дец! Теперь уже никаких разговоров не будет! Сейчас нас просто пристрелят и бросят собакам на съедение. Ну вот такая получилась короткая жизнь, солдат!» Они развернулись и полубоком, еле волоча ноги, поползли в сторону своей двери в зиндан. Когда оставалось буквально метра полтора до входа, они услышали, что к Али подбежала Милена и на английском языке о чем-то с ним долго говорила. Причем убеждала его, говорила так, как говорят с большим, но непослушным ребенком. Наконец переговоры окончились и Али что-то крикнул конвоировавшему бойцов «духу». Тот, в свою очередь услышав от Али приказ, резко подошел к солдатам и остановив их перед самой дверью показал, чтобы те встали к стенке. «Ну вот и все! Ты прости меня брат! Я даже не знаю, как тебя зовут-то!», - Витя повернулся к своему напарнику и попытался обнять напоследок. Увидел, что тот стоит весь бледный и глаза его полны слез. Но вида не показывает. «Николай, я! Николай Абросимов, хотя зачем я тебе это говорю…» и тут же обнял Витю. Они обнимались последний раз в жизни. Дальше была чернота, дальше смерть. Обнявшись, они простояли полминуты и потом резко повернулись к духам: «Ну что, твари обрезанные, стреляйте! Не боимся мы вас, уроды!», - и посмотрев в небо, зажмурили глаза. Так они простояли некоторое время, но выстрелов, как ни странно, не было. Больше того, открыв глаза, они увидели, что они стоят втроем возле входа в зиндан. «Капитан», Николай и Витя. Витя не мог понять, что происходит. Он гневно посмотрел на «капитана» и спросил: «Что, сука! Пытать будете, быстро умереть не дадите?» «Капитан» подошел к нему вплотную, настолько близко, что Витя почувствовал запах шашлыка в его дыхании и прошипел сквозь зубы: «Молись своему богу. Я бы тебя замочил. Спасла вас эта баба из телекомпании. Купила вас. По двойному тарифу! А я, были бы деньги, вас просто сжег! Выкупил бы! Нет денег у меня столько! Поэтому молитесь, кяфиры, радуйтесь!». Витя не мог поверить своим ушам! Он был в шоке. Николай тоже стоял рядом в полнейшей прострации. «Капитан» сказал им, чтобы собирались, через десять минут за ними приедет автобус.
Николай Иванович Струков, был «политрабом», как говорят «от бога». Очень трудно найти человека, более лицемерного и чванливого, который бы сочетал в себе столько качеств, которые бы так ярко противоречили друг другу. С одной стороны, на людях, это был высокоидейный и правильный коммунист, у которого никогда слово и дело не расходились друг с другом. Человек, который прилюдно, свято чтил заветы Ленина и всячески изучая его труды, проводил и претворял эти утопические идеи в жизнь. А с другой стороны, это был человек неумный, мелочный, трусливый и очень-очень завистливый. Что напрямую противоречило первому. Любое его действие в жизни, сквозило внутренней неискренностью и каким-то постоянным скрытым, двояким смыслом. Обязательно подразумевало едва ощутимый, скрытый и завуалированный корыстный подвох, и обман. Нет, внешне это был вполне респектабельный барин. Но если внимательно приглядеться к нему, можно было без особого труда понять, что он весьма хитер и лицемерен. И если при разговоре о марксизме – ленинизме, о партийности и патриотизме его глубоко посаженные маленькие хитрые глазки сквозили, как казалось, абсолютной искренностью, преданностью и другими требующимися и подобающими моменту чувствами и качествами, то когда дело касалось чего-то личного, того, что принято звать шкурным интересом, здесь, откуда-то изнутри, из-за бровей, из-за темных глаз, появлялось что-то иудское, масляное и ласково-лукавое, что человека опытного и наблюдательного, заставляло внутренне напрягаться, а недалекие и простоватые собеседники, принимали за искренность и доброту, которая очень плавно граничила и переходила в лицемерную слащавость иуды. Это все появлялось после того, как Николай Иванович понимал, с кем имеет дело. Если этот человек, хоть каким-то образом, мог ему помочь улучшить материальное положение, карьеру и что-либо из его материальных благ-он становился на редкость милым, ласковым и сладким собеседником. Но если вдруг Николай Иванович обнаруживал, что стоящий и говорящий с ним человек не представляет для него никакой личной выгоды или пользы - то Коля превращался в холодного, неприступного циника, который мог убить своего собеседника одним взглядом, холодом своего голоса или откровенным игнорированием его вопросов или поведенческих реакций. И причем такой переход от сладкого и лицемерного, к холодному и циничному, происходил мгновенно, сразу, буквально-здесь и сейчас, на глазах изумленного собеседника, который в начале, чуть ли не задушевного разговора был лучшим другом для Струкова, но после нескольких наводящих вопросов-ответов –становился куском льда, не обнаружив в собеседнике никакой выгоды. Недаром о нем ходило множество слухов от совершенно разных людей, которые по наивности своей доверялись ему, открывали душу, ждали помощи, сочувствия, поддержки, а он, подобно пауку, который выпивает из мухи кровь, полностью «выдаивал» своего собеседника, получая, таким образом, необходимую лично ему Струкову информацию, факты и подробности, не гнушаясь для этого, подпитыванием сплетен и всякой безобразной лжи, разводил собеседника на откровенность, а потом бросал доверившегося «умирать» на обочине, когда тот понимал, что его обманули, холодно, грязно и воспользовались его наивностью , а потом еще, после обмана всех надежд и ожиданий, еще и унизили со вкусом и знанием дела! В этом деле он знал толк!
       У Николая Ивановича, как и любого большого или маленького начальника в Афгане, была своя ППЖ. Он, отец двух дочерей, старый и единственный муж своей ненаглядной Танечки, даже не сомневался в поиске здесь, «на ридной Афганьщине», как любил плоско шутить сам Струков, своей боевой подруги, чтобы с ней как-то скоротать пыльные и жаркие дни и ночи афганского лихолетья. Но даже здесь, в интимной сфере, он не ушел от своих внутренних принципов подбора людей для общения, и в данном случае для своих сексуальных утех. Моральных оков у него не было никаких - от слова совсем. Он понимал, что Афган кончится рано или поздно, а ему придется вернуться в Союз к своей жене. Угрызений совести, что женщина, с которой он будет проводить все это время- тоже живая, тоже может, по своей бабьей наивности, на что-то рассчитывать от него-этого не было никогда! И рассчитывать на то, что крокодил, пролив свои слезы, оставит в покое или хоть как-то поддержит теперь уже хорошо знакомую, даже очень близко знакомую, в дальнейшей жизни, не приходилось. Он всегда говорил, что «она знала, на что шла»! Конечно же знала, конечно же шла, но с какой-то затаенной надеждой на создание своего, только ее уголка счастья. Пусть даже и с этим неживым, с этим лицемерным и насквозь прогнившим духом стяжательства и карьеризма существом. Как и любая женщина, допустив мужчину до себя, всегда на что-то надеется, как правило, на то лучшее, на что надеется большинство одиноких баб-на бабье счастье, семью, детей, угол с очагом. В случае с Николаем Ивановичем эта надежда была не то чтобы призрачной, а ее вообще не было. С ним и не могло быть. Вернее, он мог наговорить чего угодно, наобещать, польстить и посулить, но выполнять…. Никогда не выполнял. Принцип жизни был таков-обещать - это еще не значит жениться! Причем он был неизменен, Коля не только с женщинами - таким он был и в жизни.
   Соседкой по его кровати оказалась простая русская баба - повар Лариска. Почему выбор пал именно на эту женщину понять сложно. Можно только описать. Познакомились они в столовой, куда Николай Иванович, только принявший должность Начальника ПолитОтдела Бригады, пришел с миссией проверки качества пищи в день его дежурства. Лариска, дежурный повар - дородная и грудастая казачка, сердито встретила нового НачПО, не зная его тогда в лицо. Сначала не пустила его на территорию кухни без халата. Даже не удосужившись узнать, кто перед ней стоит, она отправила его к дежурному по столовой за халатом, а потом сказала, что будет с ним говорить только в халате. Струков, несмотря на то, что был взбешен таким к себе неподобающим отношением, молча развернулся и пошел искать дежурного по столовой. Он был совершенно не знаком с людьми в бригаде, да и они практически видели его в первый раз, несмотря на представление его на плацу, по прибытии и вступлении в должность. Кое-как найдя дежурного по столовой, Николай Иванович все ж таки надел белый халат и уже намеревался идти снимать пробу солдатской пищи, буквально влетел в кухню и приготовился разносить всех вокруг…Как увидел Лариску, которая сейчас уже поняла, что отправила не того и не туда за халатом! Лариска стояла уже вся подбоченившись, в чистом халате, фартуке и хлопотала возле стоявшего в уголке стола начальника столовой, что-то поднося и суетливо отбегая. Николай Иванович просто сдулся от вида такого подобострастия и решил сменить гнев на милость. В душе это был не очень смелый человек, но дальновидности в нем было, хоть отбавляй. Начинать службу в Афгане, на такой высокой должности с войны с кухаркой…. Как-то не по чину. Тем более сейчас, эта жизнерадостная женщина была готова замаливать свои грехи вкусным обедом, о котором Струков даже и не мечтал.
       Это потом, через какое-то время, для него будут возить барашков и делать настоящий плов и шашлыки. А он будет высокомерно орать, что не так встречают руководство… Это потом, когда он начнет пить и у него развяжется язык, он будет вести себя как самый настоящий быдловатый помещик и требовать себе не одну подружку на ночь и приглашать к столу…. Это будет потом. Позже. А сейчас это был смирный политраб, который только осматривался, который всего опасался и пугался, несмотря на свой возраст и высокую должность. Николай Иванович был старым стреляным воробьем, который, куда бы ни приезжал в процессе своей службы, первое время тихарился, не поддерживал ни с кем близких отношений. Не вылезал. Потом, по мере проникновения в жизнь гарнизона, части, он обретал своих людей, как правило завистников и мелких интриганов, собирал обо всех информацию и как бы со стороны, оценивал возможности всех действующих фигур на шахматной доске. Тщательно анализировал - кто и как ему может помогать, кто и как может мешать и с помощью интриг и сплетен, системы тщательно спланированных слухов, строил свое поведение. Казалось бы, все это идет в разрез с тем, что он был начальником Полит Отдела, но как ни странно, это была нормальная практика тех лет, когда политрабы проводили такую политику, стремясь интригами и слухами, ссоря людей между собой, добиваться для себя некоего превосходства над командным составом. Что поделать! В эту когорту попадали люди, которые изначально не хотели никому приносить пользы, кроме себя! Военные училища, в которых учили преданно служить Родине, партии, выпускали офицеров политработников, а гарнизоны, закрытые и отдаленные, в которых практически нечем было заняться такому офицеру, превращали его в имитатора бурной активности-кипучего бездельника, который заполнял все свое время пьянством, бабами и гулянками. Перемешивая его с составлением никому не нужных отчетов для вышестоящих начальников, приказов и прочей беллетристики, которая никакого отношения к реальности не имела. Бойцы открыто смеялись над призывами политрабов, которые на занятиях рассказывали, как они любят Родину, как не надо служить и тут же, идя домой со службы, своим поведением полностью перечеркивали результаты своего, так называемого, «труда». Либо напивались, либо шли по бабам или еще что-либо делали, далекое от того, к чему призывали на занятиях. А отсюда и отношение к ним, к политрабам, было очень недоброе. Все прекрасно знали лицемерную, не настоящую и двуличную суть их работы. Примеров тому-тьма! Доходило до того. Что женщины завидев молодого, холостого - не женатого сперва знакомясь с ним узнавали, «мазута» он, «голубая кровь» или «политический». С «мазутой» встречаться и создавать семью, если удастся, было вполне нормально. Правда пахали эти технари от рассвета до заката, но мужики были, как правило неглупые и рукастые. К «голубой крови», отношение было восторженно-недоверчивое. Это, как водилось, были летчики, служители особого отдела, в авиации-летный состав. Как правило эта публика сама себе выбирала жён из своего же круга или из проверенных источников. И кухарка или дворничиха, в эту категорию точно не попадала. Их номер был двадцатый. Там был выбор скорее будущего аэродрома, нежели уютного гнездышка, где можно было рожать детей, или просто любить своего мужа! Там было все сложно. В этой категории, чаще всего были дети генералов, секретарей горкомов, обкомов и директоров крупных предприятий. Простая девушка, которую повстречала бы «голубая кровь», практически не имела шансов встать с ним под венец. Ну а если женщина узнавала, что её мужик был «политическим», то по практике жизни это означало громкие скандалы. Пьянство и постоянные командировки-измены мужа и в конечном итоге-развод, с теми же скандалами и разделом имущества. Поэтому в большинстве своем, жены у политрабов были им под стать. Скандалистки, сплетницы, завистливые и неудовлетворенные стервы. Вот из этого же теста и был слеплен Николай Иванович. Попав после Новосибирского политического училища по распределению в отдаленный гарнизон, молодой лейтенант с самого начала стал присматриваться к быту солдат, к их питанию, обмундированию и вообще интересовался службой. Ему даже нравилось, что бойцы приходили к нему и рассказывали про дела дома, про своих девушек и вообще про обстановку вокруг. Лейтенант понимал, что всю эту информацию надо куда-то употреблять. Активно занимался с трудными солдатами, был первый на стрельбах, на физподготовке. На каком-то этапе ему даже показалось, что его деятельность приносит ощутимые и вполне реальные плоды. Но потом, по прошествии некоторого времени, все это он уже просто перестал собирать. Сосуд получаемой им информации о делах в части наполнился, стало просто скучно. Как обстоят дела с дедовщиной он знал прекрасно, как повара воруют солдатский рацион - тоже. Как старшины, совместно с командирами отдельных подразделений торгуют имуществом-знал, как дважды два! Но самое главное, Николай понял, что сколько бы он ни боролся со всеми этими недостатками-их меньше не становилось. Солдатская мудрость гласит, что если замполит не может остановить отступающих с поля боя, то для придания красивого, заранее спланированного отступления, он обязан его возглавить и бежать с поля боя первым! А потом, в один прекрасный момент, замполит батальона ему сказал, чтобы тот сидел со своими бойцами и меньше лез к ним в душу. А произошло это из-за того, что на беседе с ним, один из солдат пожаловался, что ему давно не пишет подруга. Николай сказал, что это поправимо и сам напишет ей письмо, чтобы узнать, что случилось. Написал. Из дома, где жила подруга, пришло гневное письмо на имя командира части, где ответившая подруга написала, что давно уже вышла замуж и просит лейтенанта Струкова, не лезть в ее личную жизнь, не разрушать ячейку социалистического общества! Коля получил нагоняй от замполита батальона. Прочитал это письмо, как пример в назидание другим бойцам, на вечерней поверке. Солдат, который перед этим к нему обращался, с тоской по любимой, и для кого Николай писал ей письмо, ночью повесился. Слава богу, что успели снять и откачать. Николай получил за проявленную инициативу свой первый честно заработанный выговорешник. Причем «отымели» его заодно и по партийной линии. Вот тогда-то ему замполит батальона, старший его коллега и сказал, что лучше бы он не лез никуда, ни с какой инициативой-она в армии наказуема. Получив этот урок, молодой лейтенант понял, что его зря учили четыре года в Новосибирске, вникать в нежную душу солдата. Что сколько бы он ни целовал бойца в губы, все равно получалось, что попадает он в жопу. Ведь то, что ему преподавали в училище - очень резко отличалось от того, что было в действительности в армии. Не всем дано сделать правильные выводы из сложившейся ситуации…. Николай вывод сделал правильный-просто забил «прибор» на свою работу. Нет, он не игнорировал службу, не пьянствовал и не прогуливал, приходил на службу, ходил в наряды и бегал вместе со всеми кроссы, стрелял на полигоне. Но былого энтузиазма, былого задора и огонька в его глазах, было уже не найти. Он исправно заполнял все бумаги.  Листы бесед и т.п. никому не нужную замполитскую макулатуру. Но все проблемы солдат, все их надежды на молодого лейтенента, на его обещания в чем-то помочь-все пропало. Николай понял, что дальше в армии он будет отбывать номер и больше уже никуда не лез и никому не стремился помочь. И тогда будет служебный рост, звания, почёт! И все бы ничего, но случай с повесившимся бойцом стали ему вспоминать постоянно. И не было ни одного собрания, когда бы его не пнул его старший наставник, замполит батальона. Казалось, что он просто его ненавидит. Однажды Николай отвел его в сторону и попросил объяснить, что от него требуется, чтобы о существовании его, замполита роты лейтенанта Струкова-забыли. Тот, совершенно не стесняясь сказал, что нужно информировать (то есть «стучать» замполиту батальона) обо всех пьянках, гулянках и разгуле офицеров части. Николай сначала отказался и с возмущением ответил замполиту, что не будет этого делать, что он порядочный человек, но тот смеясь заметил: «Будешь, будешь, как миленький! Тебе надо звание получать, должность, расти тебе тоже надо, а я не подпишу представление! Вот и все!» Николай некоторое время ничего не докладывал своему шефу и постоянно отметал его предложения поделиться информацией, хотя точно знал кто, где и как гуляет, пьет, ворует и т.п., ведь он становился «своим в доску», среди офицеров и часто был в гуще события, вместе со всеми. В Николае догорал честный и порядочный человек, а на его месте вырастал тупой, циничный, завистливый карьерист. Так прошло примерно полгода и на одном из совещаний, комбат сказал, что пора молодым офицерам писать на очередное звание, чтобы командиры и начальники представили документы к Октябрьским праздникам -7 ноября. Ни и что вы думаете? Всем молодым офицерам дали старших лейтенантов, а Николаю даже выговор не сняли. Здесь уместно заметить, что молодым офицерам звания задерживать не разрешалось и вся эта цирковая программа с задержкой звания ему лично, была проделана замполитом на свой страх и риск и стоило Николаю пожаловаться наверх, замполиту части не поздоровилось бы. Но… Но Николай понял, что лучше стучать и докладывать про всех, чем терять свою личную пользу. С этого момента замполит батальона буквально был напичкан всякой информацией. Причем все что собирал и постукивал Николай про офицеров, замполит батальона использовал исключительно в своих личных интересах. И молодой, но сильно злой лейтенант Струков это видел, но не говорил ничего. На каком-то этапе, замполит пообещал Николаю повышение и потом благополучно об этом забыл. А у Николая остался некоторый осадок, и он решил делать так: всей информации не говорить, а сообщать только о достоверных фактах, которые были уже давно известны всем! А параллельно стал собирать информацию… на самого замполита батальона. Причем ей не делился ни с кем, а ожидал, когда придет время, чтобы ударить его побольнее. Так прошли еще полгода. Комбат опять предложил написать представления на очередные звания. И тут Николай пришел к замполиту батальона и спросил, будет ли подписано его представление и есть ли к нему претензии. Ожидал конечно другого, но тот был навеселе и сказал, что не доволен его работой и еще рано посылать ему на очередную звездочку. Замполит батальона явно перегнул палку. Его принцип постоянно давить на подчиненных, который Коленька взял потом на вооружение на долгие годы службы, дал осечку. Николай когда стучал на других, подспудно еще научился и находить подходы к начальникам-минуя конечно замполита батальона, с ним вообще ничего не получалось. И вот однажды, на какие-то праздники, он оказался рядом с секретарем парткомиссии дивизии. У них завязался непринужденный разговор о службе, как молодежь служит, какие проблемы и пр. Николай ничего не высказал этому полковнику, но расстался с ним очень хорошо и даже получил наказ забежать как-нибудь в свободное время к нему в парткомиссию. Ну вроде бы поговорить. А на самом деле, этот полковник прекрасно видел, что творилось с молодым лейтенантом, но в таком разговоре набегу выяснить ничего не удалось. Пришло время, Николай был дежурным по батальону и вечером, когда докладывал в полк о проведении поверки его вызвал этот полковник. Странно что он был так поздно вечером в части, но, тем не менее, Николай прибыл незамедлительно. Зайдя в кабинет, он понял, что полковник хочет с ним поговорить по душам, но Николай уже так сильно ожегшись на общении со своим замполитом, просто боялся о чем-то распространяться. Ему хотелось рассказать все что он знал, но можно ли верить этому седому полковнику? В тот раз их беседа не состоялась. Они просто перекинулись парой фраз, и лейтенант был отпущен в батальон. Но через некоторое время Николай понял, что звания-то, ему опять не видать и выговор опять никто не снимает! Палка, которую постоянно гнул с Николаем его начальник-замполит батальона с треском сломалась.  И вот тогда он сам пошел к полковнику и все ему выдал про ненавистного начальника, про все его фокусы, про воровство бензина, моральное разложение и т.п. Полковник, казалось, только этого и ждал. Отпустил лейтенанта и через неделю, буквально, замполита батальона вызвали на парткомиссию, исключили из партии, сняли звездочку и с понижением отправили еще в более отдаленный гарнизон. Николаю это очень понравилось, и он понял, что достаточно не заниматься своей замполитской деятельностью, а собирать компромат и в нужный момент его предоставлять более сильным игрокам. Николаю присвоили очередное звание и поставили на должность замполита батальона! Вот так, молодой и еще неокрепший духом лейтенант, пройдя отличную школу интриг отдаленного гарнизона, стал служить Родине и расти в должностях и погонах! Урок, который ему преподал его старший товарищ, был усвоен и при этом полностью изменил человека. Но здесь очень трудно говорить, что он изменился благодаря всем этим событиям! Это была система. Система, в которой ты был простым винтиком. И изначально, попадая в нее офицер должен был все время выбирать с кем он. С теми, кто является карьеристом и презирая всех вокруг, цепляясь за любой удобный «выступ», работая локтями, расталкивая всех вокруг и наступая на головы тех, кого «вломил», двигаться к должностям - высотам положения, или с теми, кто честно тянет лямку офицера, который для себя изначально делал выбор в сторону чести и простого служения в армии, отдавая свою судьбу людям, которые являются его начальниками. А значит, априори, выбравшими себе первый, карьерный путь. Коленька, как и большинство людей, пришедших в армию за положением и почестями, естественно выбрал первый и наиболее близкий для него путь. Причем обстановка, которая была вокруг лишь явилась неким катализатором этого выбора. И если в начале своей службы он, придя в часть еще колебался, как себя вести, от этого и наделал столько ошибок, то после того, как он фактически «сожрал» своего начальника и прыгнул на его место, сомнений не было, от слова СОВСЕМ! Не буду растекаться по древу в ответе на вопрос, каким был замполит батальона, которого Коленька сдал вышестоящему начальству. Это не имеет никакого смысла! Вопрос был бы более правильным, если спросить, КАК Коленька его сбросил, и КАК попал на его место! Вопрос ведь стоял всего лишь о задержке звания, а Коля, сдавая своего начальника, умудрился еще и вывернуть это все в сторону своего назначения на эту должность. То есть сама обстановка, сам звериный принцип, что побеждает сильнейший, определили дальнейшую судьбу молодого лейтенанта. И для такого поведения, не требовалось никакого обучения! Это было не нужно никому. Сама жизнь повернула и распорядилась по своему, все расставив на свои места-слабого замполита батальона отправив на понижение, а более сильного и хваткого, более циничного Коленьку поставив на его место. Вся беда была в том, что для службы простого солдата и офицера, которые были в подчинении этих людей, пользы не принесло никакой! Эдакий выход пара в свисток! Но теперь о сегодняшнем дне.
     Лариска угостила его прекрасным обедом. Потом извинившись, ушла к себе в поварскую комнату и выглянула оттуда только раз, чтобы спросить, все ли ему понравилось. Николай Иванович сказал, что все было прекрасно и не преминул узнать, где же так повариха научилась вкусно готовить, сказав, что давно не ел домашней еды. На что она ответила, что может ему приготовить еще более вкусно, но в условиях солдатской столовой это просто не этично и она готова пригласить Николая Ивановича с извинениями к себе в «модуль» на ужин, чтобы искупить свою бабскую вину, что заставила такого уважаемого и большого руководителя идти искать халат. На что Николай Иванович ответил, что с удовольствием принимает приглашение и придет, часов в 9 вечера. Ну, что было потом, я думаю не стоит описывать. Ужин удался, ночь тоже удалась и …. Укатали Сивку крутые горки. Думал Коленька, что ОН будет выбирать себе подругу в гарнизоне, а оказалось, что ЕГО УЖЕ ВЫБРАЛИ. С этого дня Николай Иванович, фактически обрел, сам того не ожидая, свою ППЖ. Надо сказать, что первое время он ужасно стеснялся, он приходил к Лариске в «модуль» по темноте. Но через некоторое время, освоившись, понял, что он такой не единственный и опасаться было в общем-то некого-все так жили. А ворон ворону….
     Прослужил так Николай Иванович почти полгода. Долгих и тягучих для него полгода. Присматривался, принюхивался, прислушивался. Составлял для себя портреты и определенные планы. Исполнял их. Потихонечку входил в суровую пули-хумрийскую среду, с ее пылью, мухами, тифом и прочими радостями быта. Потихоньку узнавая народ: офицеров, прапорщиков, солдат. Николай Иванович понимал, что все эти люди служа здесь, в эпоху тотального дефицита всего и вся там, в Союзе, кое-как не спеша, но все-таки проворачивают каждый свои делишки. Кто торговал тушенкой, кто соляркой, кто еще чем-то… И находясь на такой достаточно высокой должности, он понимал, что время идет, а возможностей по пополнению его, Николая Ивановича, материальных запасов остается все меньше и меньше. Служащие рядом с ним подчиненные один за другим собирались в отпуск. Уезжали, отдыхали и возвращались назад. Причем уезжали не только с кошельками, набитыми чеками Внешпосылторга, но и с чемоданами, которые были битком забиты разной дефицитной мелочью, типа косметики, часов и прочей ерунды, не говоря уже о таких модных двухкассетниках и кожаных плащах, куртках и дубленках. Как они все это провозили на таможне в Термезе, оставалось загадкой, только в один прекрасный момент Струкову это надоело и он, не мудрствуя лукаво, прямо спросил у комбрига Лионова, в приватной беседе, что и как? Спросил его совета. Начал издалека, что мол скоро у жены день рождения, что надо бы какой-нибудь презент, да вот в магазинах военторга ничего хорошего нет, ну и там всякое такое… Лионов, который был в благодушном настроении и совершенно не хотел видеть в своем замполите врага, усмехнулся и сказал: «Я, Николай Иванович, этого разговора раньше ждал! Ты что-то припызднывся!» Сказал Лионов почти по-украински. «Полгода прошло, а ты как будто только служить сюда приехал!» потом Лионов в двух словах рассказал начальнику Политотдела, как и с кем надо иметь дела, чтобы поменять чеки на «афошки» (афганские деньги-афгани), где и как их менять и потом где и как, и что покупать. Струков до этого момента ни разу не выезжал за пределы гарнизона. Ни с проверками, ни просто так по своим делам. Сидел как сыч в кабинете и составлял всякие бумажки! Будучи человеком весьма осторожным, он потихоньку начал заводить разговоры со своей ППЖ Лариской о необходимости как-нибудь съездить и затариться. Та просто выдохнула и сказала: «Ну слава богу, Коля, ты нормальный! А я-то думала ты идейный какой и про шмотки даже и не думаешь! Даже боялась тебе вопросы задавать глупые. А ты оказывается, просто не знаешь ничего! Я тебе расскажу! Ничего сложного и страшного в этом нет!»
   На следующий день Струков, чтобы не откладывать в долгий ящик, по настоянию Лариски, позвонил начальнику тыла рембата и сообщил ему, что Лариска ему будет нужна до вечера в штабе, чтобы он ее заменил на смене. Зампотыл все понял и поставил на кухню солдата-повара вместо нее и отпустил Лариску к Струкову в штаб. К этому времени возле штаба уже стоял БТР, в котором сидело человек пять вооруженных бойцов и лейтенант из роты охраны, которые догадались куда поедут и с кем! Не была секретом и цель поездки-так происходило всегда, когда штабные ездили «затариваться» в дуканы. Ехать было недалеко, но все-таки охрана была нужна. Так, по крайней мере думали большинство штабных. Кто его знает, что сегодня Аллаху приснится и не наступит ли кто на его любимый мозоль… Сначала Струков дал команду снарядить ему один бронетранспортер и даже раздумывал над количеством сопровождающих, но потом понял, что такого как он начальника должен сопровождать еще один броник, так будет и спокойнее, и надежнее. Тот, после команды, подошел к штабу буквально за несколько минут до отправления. Стали ждать, когда полковник выйдет из штаба, чтобы трогаться в путь. Наконец двери штаба хлопнули и на пороге показался сам Струков, подтянутый, в усах и в новенькой «афганке», прямо как на парад. Весь начищенный, наглаженный- просто жених, а не нач Политотдела. Лариска была здесь же и тоже ждала. Наконец, увидев Струкова, со знанием дела забралась и уселась на броню, благо не в первый раз, уже совершенно не стесняясь того, что была ППЖ Струкова. А его бравый вид не ускользнул от внимания всех вояк, которые сидели на броне, что даже Лариска не удержалась и отпустила остроту, - типа «хоть на икону!» На что Струков, немного смутившись бросил: «Типун тебе на язык!», - затем быстро забравшись на БТР, скомандовал: «Вперед» и они, весело рассекая почти метровый слой пыли, быстренько рванули на КПП. От скорости и огромного количества поднявшейся пыли, новая выглаженная чистенькая форма Струкова, мгновенно стала пыльной и грязной, сменив цвет. Тот, еще перед выездом побрился и смазал лицо кремом после бритья и выглядел сейчас, ну прямо-таки бойцом спецназа, который перед боем сделал себе камуфляж и на лице, и на форме. Но этого практически никто отмечать не стал, дабы не заострять внимания начальства. Испачкался, запылился… Ну и черт с ним, в другой раз будет умнее. Выскочив через КПП на большой скорости, в попытках обогнать пыль, поднявшуюся от броников, колонна устремилась ко всем злачным местам стоявшего рядом с гарнизоном чахлого и нищего городка Пули Хумри. Впрочем, городком его можно было назвать весьма и весьма условно. Да, мазанок и более или менее похожих на дом строений было много, но они в основном использовались просто как склады, или пустовали. Хозяева в большинстве из них были либо в горах у душманов, или же те, кто не мог держать оружия и кто поддерживал местную власть, все время находились в разъездах – рейдах, или где-то что-то охраняли. По большому счету это странное селение можно было по-русски назвать поселком городского типа и то, с огромной натяжкой. Особенно по числу домов и постоянно колеблющемуся количеству жителей. Единственное что поддавалось учету-это священники, женщины из богатых семей и их дети, которые все время то увеличивались в количестве, то уменьшались.  Да еще дуканщики со своими постоянно ныряющими в склады за разной снедью, помощниками, которые, казалось, были в постоянном хаотичном движении и было совершенно непонятно, то ли он бежит за товаром для нового покупателя, то ли просто имитирует бурную деятельность, делая свою беготню то ли заметной, то ли суетливой, в прямой зависимости от настроения хозяина дукана. Вот именно в такую то ли деревню, то ли село, то ли город и ехали броники, во главе со Струковым. Ему страшно не хотелось, просто дико не хотелось привлекать внимания к этой поездке, однако все эти старания были перечеркнуты быстрым выездом из гарнизона и командами самого Струкова по рации из БТРа, чтобы следующую за ним машину не проверяли и не останавливали, что она с ним. Через несколько минут уже весь гарнизон от мала до велИка знали, что главный политРаб поехал затариваться и взял с собой еще два БТРа! Вот смеху то….
   Заехав в городок с юга, эта малочисленная колонна встала так, чтобы можно было в случае любой опасности, прикрывая своих огнем, вырваться из-под обстрела. Именно так распорядился Струков механикам-водителям БТРов, которым лично ставил задачу, где и как встать. Лейтенант из роты охраны, который был старшим у всех рядовых сопровождающих, хотел было сказать, что это совсем не нужно. Бойцы были не первый раз в городке и знали, как себя вести. Но Струков даже и слушать не захотел никого и только отрывисто давал команды солдатам, сколько и кому и куда вставать. Скольким идти с ним, сколько в охранении! Поняв, что с ним вообще спорить бесполезно, лейтеха молча залез в первый броник и с улыбкой уселся на башне, наблюдая за цирком сверху, курил и тихонько посмеивался в усы. Когда Николай Иванович накомандовался и все встали по местам, он повернулся к Лариске, стоявшей возле первого бронетранспортера и охреневшая от таких действий наблюдала за Коленькой за Струковым, которого она так называла в шутку, в ожидании дальнейшего. Потом поняв, что уже всё, что ее полководец накомандовался и теперь её выход, она молча с улыбкой отделилась от БТРа и кивнув ему головой, как бы приглашая следовать за собой, пошла в известный ей дукан. Николай Иванович, окруженный с трех сторон автоматчиками с оружием на изготовку, последовал за ней. Стоявшие вокруг дукана местные жители, увидев эти странные действия, абсолютно ошарашенные, отбежали в стороны и молча наблюдали за цирком. Для покупки шариковой ручки или магнитофона, а может быть каких-нибудь батников, совершенно не требовалась такая широкая и глубокая военная подготовка. Люди приезжали сюда порой на такси. Иногда на машинах, бронетранспортерах и никак не афишировали то, зачем они здесь. В общем-то никому не было дела до того, зачем приехали сюда «шурави». Это было очевидно-просто закупиться подешевле и быстренько, ко всеобщему удовлетворению-срулить отсюда побыстрее домой. Это была обычная поездка и любая покупка сделанная в городке с такой помпой, да еще и с такой организацией охраны-просто обязана была быть замеченной невооруженным взглядом. И если в начале Николай Иванович собирался посетить место покупки нижнего белья «неделька», магнитофона и еще чего-нибудь для дома - это было тайной, то при такой подготовке, по своей личной охране с выставлением постов, размещением БТРов на площади перед дуканами так, что будто это боевая операция-теперь он уже никак не мог, как бы ни старался удержать в тайне свое посещение дуканов! Но вся его беда была в том, что Струков, как и все политработники, думал, что его окружают исключительно боевики и что за каждым дувалом в этом богом забытом городишке, враги, которые так и норовят захватить его в плен и пытая, выудить военную тайну! Конечно же, как хранитель информации из него получился бы хороший «язык» для «духов», однако никто не собирался его брать в плен или атаковать. Коленька «духам» сейчас был нужен, как зубы в носу! Это было бы слишком опасно для тех, кто там живет. А «духи», у которых в городке остались семьи, совсем не глупые люди, чтобы вот так опрометчиво поступать и подставляться. На самом же деле, если бы не такая очень активная операция по охране себя любимого, «духи» может быть и не узнали бы ничего, что стало интересовать их уже потом, после отъезда Николая Ивановича. Конечно же для поднятия своего статусного положения в глазах той же Лариски, он себя вел ну просто, как гусар! Только этого было совершенно не нужно. Лариска это тоже отлично понимала и видела в поведении ее визави некое чудачество, но спорить не собиралась вовсе. А зачем? Это не ее дело! Уже буквально вечером того же дня, радио «Голос Америки» и «Свобода» в совершеннейшем ехидстве и сарказме рассказывали о том, как плохо живется начальнику политотдела тыловой бригады, как ему страшно ездить в оккупированном Афганистане без охраны и что для покупки женских трусов «неделька» для своих походно-полевых баб, он мог бы привлечь в качестве охранников, стоящий на территории гарнизона мотострелковый полк. Сразу же, после этих западно-политизированных воплей из Америки и Европы, все эти новости с докладами и даже фотографиями покупок пришли в Москву, в Главное Полит Управление и легли на стол «главному политрабочему» Вооруженных сил!
 Но об этом Николай Иванович не знал до поры до времени. Он же ничего не сделал такого что, по его мнению, могло бы подорвать его авторитет у подчиненных. Ничего не сделал, что противоречило бы нарушению устава или советско-афганской дружбы! И вообще, подумаешь, приехал «затариться» перед отпуском. Все «затариваются»! И Коленька тоже не исключение.
То, что произошло через несколько дней, когда в Москве увидели, а главное услышали, какую реакцию, какой резонанс в мире, произвела покупка Коленькой женских трусов, да плюс, какими комментариями все это было снабжено… Из Кабула прилетела огромная комиссия, человек из 10. Во главе с начальником Политуправления армии, особистами, прокурорами и их помощниками. Николай Иванович, который был до этого самим собой представлен к правительственной награде, зная об этом, ожидал, что эта комиссия будет его награждать. Ожидал помпезной встречи, готовился к прилету начальства…. И что самое обидное, то ли по воле рока, то ли по воле случая, никто в бригаде, где он был Начальником Политотдела не предупредил и не был предупрежден о цели визита комиссии.
    Вертолет сел на полосе аэродрома. Всех встретили согласно чину, рассадили по УАЗикам и повезли сначала в штаб. Такое распоряжение получили водители. Потом зайдя в штаб, всех находившихся в кабинетах офицеров и прочий персонал выдворили в направлении модулей, дав времени на отдых – до обеда. И уже тогда, когда штаб опустел и в нем остались только члены комиссии, комбриг и особист с начальником штаба бригады-Струкова пригласили в кабинет. Если сказать, что Николай Иванович не стал беспокоиться, когда всех штабных попросили на выход - это значит не сказать ничего. Ну не могут же награждать в полной тайне? Так надо! Так Николай Иванович думал, когда подходил к двери кабинета, за которой сидел его непосредственный начальник с помощниками. Так надо! Как заклинание повторял он про себя, когда входил в кабинет. Войдя в помещение, Коленька понял, что никакого награждения не предвидится. Напротив, обстановка, сама атмосфера в кабинете ему из каждого угла просто кричала-БЕГИ, БЕГИ …. Но в силу дисциплинированности и все еще не понимания того, за чем его позвали, Николай Иванович все-таки вошел в кабинет и плотно закрыв дверь, остановился у входа, не решаясь двигаться дальше. Самое главное, ему даже не предложили сесть на стул. А стул, по-предательски стоял в центре кабинета, как на допросе и в отдалении от стола. Ну, вот это уже не предвещало вообще ничего хорошего. Мысль про тайное награждение за несовершенный подвиг, которая все еще теплилась у него в душе на входе в кабинет, улетучилась. Стало понятно, что не для этого прилетела эта комиссия, так обильно сдобренная особистами и прокурорами. Николай Иванович стал нервничать. Его практика как-то не позволяла думать, что разносы, которые он учинял в бригаде чуть ли не еженедельно именно по такому сценарию, могут коснуться его! Он даже себе не мог представить, что такая хорошая и давно отработанная, а главное проверенная схема по практическому превращению людей, его подчиненных, из офицеров, прапорщиков, сержантов и прочих, коммунистов и беспартийных, в сплошное дерьмо, в ничего не понимающих, а от этого оглушенных различными обвинениями в совершенных и не совершенных поступках, может быть применена и к нему. К нему - Начальнику Политотдела бригады! Ну не мог он этого представить, ну никак!
  Потоптавшись нерешительно у входа и сделав несколько робких движений в сторону стола с начальником Политуправления, Николай Иванович был остановлен резким и очень жестким окриком, чтобы садился на стул в центре кабинета. Пройдя нерешительно к стулу, он сел на его край и стал ожидать. Явно награждением, даже тайным, здесь и не пахло. В накаленной плотной атмосфере кабинета прямо висом висел топор палача. Так казалось на него смотрели все окружающие. Во главе стола сидел генерал. На его суровом лице, которое было испещрено множеством морщин, не угадывалось никаких эмоций-монумент, холодный твердый барельеф и ничего более. Рядом с ним сидел полковник-прокурор и полковник-особист. В углу кабинета сидела стенографистка и еще какой-то полковник. Откуда он и для чего был здесь не было понятно совсем. В руках он держал папку с бумагами и что-то усиленно читал.
  Николай Иванович стал нервно ёрзать на стуле, ища удобную позу - молчание явно затягивалось, что явно было не к добру. Но и спрашивать в его положении было равносильно самоубийству. Он нервно кашлянул. Все подняли глаза на сидящего в центре кабинета.
- «Николай Иванович! Недавно на стол Командующему легло твое представление к правительственной награде. Помнишь о таком?»
Николай Иванович даже как-то подбоченился, расправил плечи, подтянулся и четко ответил: «Так точно!» Генерал, сидевший за столом и внимательно изучавший поведение Струкова, вдруг посуровел и уже с угрозой в голосе буквально прорычал: «А скажи-ка, уважаемый начальник ПолитОтдела бригады, коммунист с двадцатилетним стажем, за что тебе давать правительственную награду, за тот позор с которым ты, оторвав от боевого дежурства солдат, ездил своим бля..ям трусы покупать в дуканы? Да так, что об этом американские газеты писать начали? Что, дескать военные политработники уже совсем оху..ли и вместо службы ездят на бронетранспортерах в окружении взвода солдат по магазинам? Ты, что полковник, совсем с ума сошел? Тебе полковничьи погоны разум отбили? В то время, как наши войска проводят одну боевую операцию за другой, гибнут наши парни, наши коммунисты и комсомольцы в боях при выполнении интернационального долга, у тебя есть время кататься с бабами и под охраной броневиков по дуканам? Жду объяснений!», - генерал, как резко начал свою обвинительную речь, так ее резко и закончил. Просто задав вопрос и замолчав в ожидании.
  Николай Иванович, сидевший до начала разноса на краю стула, услышав первые грозовые нотки в речи своего начальника, резко вскочил, вытянулся по струнке, сразу вспотел и…… начал что-то мямлить, что скоро собирался в отпуск, что все время сидел в гарнизоне и просит его понять и извинить за выезд и еще что-то в свое оправдание. Генерал, который отлично понимал все, но тем не менее играл от души свою начальственную роль, продолжал «разносить» Струкова, как и полагалось. И даже если бы кто-то сидел и слушал со стороны, то никогда не смог бы ничего предъявить за мягкость «разноса» и попустительство в этом деле. Генерал, который уже был в «образе», продолжил обличать полковника и спросил его, немного снизив тон: «А что прикажешь мне отвечать начальнику Главного Политического Управления Советской Армии и Военно-морского флота, по твоему вопросу? Что я ему должен ответить, если все западные СМИ глумятся над твоими подвигами и потешаются над фотографиями, где ты измеряешь женские трусы пальцами на камеру? ЧТО Я ЕМУ ОТВЕЧАТЬ БУДУ?» Генерал отлично понимал, что Струков, как и все политработники был труслив и просто по недомыслию и природной глупости взял с собой автоматчиков для охраны. Дело в том, что большинство штабных замполитов, тыловиков и писарчуков, которые про войну знают только из докладов командующему, поступают точно также. У них почему-то не срабатывает элементарная смекалка, что чем ты неприметней будешь, тем тебя никто и не будет замечать и никому ты не нужен. И что Струков совершил не такой уж дикий поступок и карать его надо ровно со всеми остальными штабниками даже не за тот цирк, который они устраивают, выезжая на закупку в города, а за то, что попали на зуб к журналистам и репортерам, для которых такие выезды равносильны празднику, на котором те могут и порадоваться, и деньжат заработать на ниве антисоветской пропаганды. Обличая, наказывая и ругая Струкова, генерал отлично понимал, что он ОБЯЗАН ТАК ПОСТУПИТЬ! И если бы все не вышло на такой высокий уровень с западной прессой, фотографиями и глумлением над нашими советскими принципами, то он Струкову просто при встрече погрозил бы пальчиком и сказал по-отечески: «Коля, не балуй!», но сейчас ЭТО прилетело из Москвы. Там топали ногами. Жаждали крови и требовали отчета. Что мог противопоставить генерал тому, что написали западные СМИ? Ровным счетом ничего. Это все было правдой. И Струков-идиот что поехал на броне с такой охраной и ему досталась такая миссия, фактически своего коллегу ругать за то, что сам совершает практически каждую неделю! Ничего не оставалось, как спускать это дело на тормозах. Всем было понятно, что придет новая неделя и новые заголовки в западных СМИ опять начнут разносить наших бойцов в Афгане, что при малейшей возможности и при любой возникающей по глупости, или по недомыслию - подставе, наши вояки все равно будут ходить по дуканам и их так же будут те же СМИ высвечивать, но это будет уже потом. Ну, а если решили Колю не сдавать, что само по себе логично и стоило его тщательно принародно «выпороть», но исключительно у себя, не афишируя и с прицелом на будущее, то, следовательно, и факт покупки им трусов в дукане при большой охране, было рекомендовано не признавать, а полковника наказать своей властью! Все измышления западных СМИ сочли фотомонтажом, провести очередную воспитательную работу с подчиненными! Но тем не менее Николаю Ивановичу объявили выговор и по партийной линии, и по служебной. Естественно представление на орден отложили в сторонку, до лучших времен. А в личной беседе, Коле посоветовали, чтобы как бы в знак искупления своей вины, он стал бы затейником какой-нибудь миротворческой инициативы или создателем и вдохновителем памятника военным автомобилистам, в честь того, что его готовы простить и принять таким, какой он есть-преданный и глупый политработник! Одним словом-ПОЛИТРАБ! Пустой и никому не нужный!
   Николай Иванович, который поначалу, разгона в кабинете очень испугался, подумал, что все, его карьере конец, после слов генерала о том, что ему надо что-то докладывать наверх о принятых мерах, каким-то своим замполитовским чутьем понял, что все будет спущено на тормозах и вся эта показная решимость борьбы с валютными махинациями (как пугали всех у кого были афганские деньги), с неконтролируемыми выездами за пределы части, все это делается для галочки, абы как, для того, чтобы там наверху знали, что их приказания выполняются, но совершенно не гарантировалось, что они будут выполнены.
    После отъезда комиссии, после того, как все эти проверяющие обильно поужинав и откушав шашлыка с водкой и вискарем улетели в Кабул, после задушевного разговора генерала с Николаем Ивановичем в бане, ему предстояло срочно отрабатывать ту индульгенцию, которую ему выдало начальство. Поскольку ему прямо намекнули, что от него требуется какая-то либо инициатива, либо начинание, Николай Иванович, уже буквально на следующий день начал, что называется «рыть ноздрями землю»! Срочно были вызваны все политрабы бригады и им было предложено набросать планы, (каждому свой), по исполнению распоряжения начальства. И, буквально через день, в результате просмотра планов, которые были представлены вечером, был найден проект изготовления своими силами памятника военным автомобилистам из своих материалов. Естественно, эта инициатива была предложена Начальником ПолитОтдела Бригады-полковником Струковым Н.И и естественно, что все, кто эту инициативу проявили, стали над ней же и работать. Вот так, в результате Колиной поездки за трусами для своих походно-полевых баб и появился памятник в гарнизоне ПулиХумри, который был сделан силами бригады в память о погибших бойцах и офицерах, которые гоняли колонны по жарким дорогам Афгана. Сейчас всё это кажется кощунством и глумлением. Однако, чего только не сделает опальный политраб, чтобы сохранить свое место в неприступности, а что касается его чести и совести? А на это можно сказать только одно-АФГАН ВСЕ СПИШЕТ!
    Говорят, что Николай Иванович, после этого опыта очень успешно дослужил в Пули Хумри. Загладил всю свою вину перед начальством. Построил памятник из старых рам от машин (за что ему искреннее спасибо от всех солдат и офицеров бригады - говорю без ехидства и насмешек - эти люди действительно достойны не одного, а сотни памятников и вечной нашей памяти!) о котором он по сей день вспоминает в своих политмемуарах. Он, говорят, так и получил орден за героизм в личной схватке с семнадцатью мятежниками, только несколько позже. Сказывают, что заменился он в Воронеж, куда и уехал жить на пенсию. А про его «подвиги» никто и не вспоминает, хватает одних липовых «мятежников», за которых он получил свои картонные награды. Смотря со стороны на все, творящееся вокруг, на вот такую мотивацию при возведении памятников, диву даешься и невольно задаешься глупым, на первый взгляд вопросом - а если бы Коля не поехал за трусами и не попался - был бы там памятник нашим парням? Вот и есть повод косвенно поблагодарить западные СМИ!  Но это уже из области морально-нравственных размышлений, это про душу, это не к нам, это к попАм, а пока –АФГАН –ВСЕ СПИШЕТ!
Вертушка летела, мерно урча турбинами, и немного потряхивала всех своей вибрацией. Все пассажиры и экипаж напряженно сидели на своих местах и занимались кто чем. Летчики управляли машиной, а сопровождавшие скорбный груз офицеры, наконец отвлеклись от рассматривания земли, которая проплывала в иллюминаторе. Внутри вертолета был сильный гул и запах сгоревшего авиакеросина. Он все время подмешивался в стоячий воздух салона вертолета и действовал как раздражитель на обоих пассажиров. Воздушные ямы и этот запах создавали очень неприятную смесь желания поблевать прямо здесь в вертолете, всем съеденным на завтраке. Останавливало только, пожалуй одно, со всем этим еще предстояло лететь и нюхать, вдобавок к сгоревшему и отработанному керосину. И пассажиры сидели, молча сглатывая слюну, чтобы не дай бог не расплескать подкатывающую к горлу рвоту.
  Внизу под вертушкой проплывает уже которое селение. Людей не видно. Только маленькие коробочки мазанок-дувалов, да узкие дорожки, которые их соединяют. Вертушка делает поворот. В кабине пилотов идут переговоры с землей. Кабул запрашивает о местоположении, как проходит полет. Второй пилот сообщает где они летят. Ничего не нарушает напряженного ожидания, которое так и висит во время перелета. Для летчиков это обычный, ничем не примечательный рейс. Они такие полеты делают через день. Надо им отдать должное, никаких нервов, все спокойно и размеренно. Четко действуют. Даже то обстоятельство, что везут груз 200, даже сама напряженная обстановка, казалось не действует на этих загорелых ребят, которые имеют налет часов, который давно уже зашкалил за нормы гражданских летунов там, в Союзе. Но это совершенно не мешает им работать, летать и служить с обычной нормальной деловитостью, не выпячивая ни для кого, свои часы налета. Вот и сейчас оба пилота спокойно переговаривались между собой, говоря о том, чем займутся, когда прилетят в Кабул. Особых развлечений не было, были как всегда одни и те же заботы - отдохнуть, попить водочки, сходить к подругам, а потом ждать вызова на аэродром и опять лететь. И так день за днем, месяц за месяцем, до замены.
    Один из пилотов - Олег Градов летал в Афгане уже второй год и ждал со дня на день замены. Ему уже сообщили, что его заменщик получил направление к ним в полк в Кабул и со дня на день должен был прилететь из Союза. Олег жил этой радостной новостью и каждый свой очередной полет думал, что будет приятно обрадован при возвращении. Но заменщик все летел и летел, второй месяц и что-то не спешил менять его за штурвалом вертушки. Именно об этом он и говорил сейчас со своим командиром, капитаном Стержаковым. Тот прилетел в Афган месяца три назад и не особенно поддерживал разговор про замену. Ему еще летать и летать до заменщика, как медному котелку. Несмотря на то, что они летели с таким скорбным грузом, разговоры все-таки велись не скорбные. Нет они не смеялись, не балагурили, но и в разговоре не упоминали про свой скорбный груз. Везли и летели, как обычно. Смотрели на приборы, разговаривали с землей, надеялись на хороший полет….
    - «Командир, залп справа! Стингер!», -  это был возглас бортача Володи Самохвалова.
    - «Как же вы не кстати, товарищи «духи», как не кстати!», - попытался пошутить Стержаков.
     - «Координаты на базу, сообщи, что нас атакуют!» Стержаков начал вихлять ручкой управления из стороны в сторону, чтобы попробовать сбить с пути «стингер», кто-то из ребят говорил, что иногда такое прокатывает. В блистер уже был виден инверсионный след от пуска ракеты. По нему и можно было попытаться увильнуть от снаряда и Стержаков пробовал именно это и сделать. Вся жизнь, вернее все жизни сейчас зависели от умения и везения Стержакова, который как снайпер, напряженно пытался, виляя корпусом вертушки, сбить удар. Чтобы хотя бы прошло по касательной, говорят такое бывало…. Но при всем желании сделать он этого не смог. «Стингер» был непреклонен!  На полном ходу влетел в двигатель с правой стороны. Машину сильно тряхнуло. И сразу же в вертушке запахло гарью. Движок горел. Клубы едкого, вонючего дыма, мигом заполнили пассажирский отсек. Стало нечем дышать. Кто-то из кабины пилота крикнул: «Если сможете, откройте дверь за борт!». Едкий дым, сразу же превратил все внутреннее помещение вертушки, в камеру без воздуха. Они стали истошно кашлять и пытаться глотнуть свежего воздуха. Иллюминаторы на удары не поддавались. Тогда сидевший рядом сосед взял и выстрелил в иллюминатор, появилось хоть какое-то движение воздуха. Они стали стрелять в иллюминаторы и попросту создали сквозняк в кабине. На какое-то время это их спасало, но как только вертушка на мгновение замедляла падение (это искусно делал командир корабля в моменты включения и выключения режима авторотации) сразу дым с копотью засасывало сквозняком в корпус машины и становилось невозможно дышать. Затем, поворачивая лопасти винтов перпендикулярно земле, пилот провоцировал свободное падение и ветер делал свое дело, очищая салон от дыма и копоти. Возникающим сквозняком салон вертолета на какие-то секунды прочищало от гари и копоти. Командир пытался поставить лопасти винтов на авторотацию. Снаряд попал в двигатель, но лопасти остались целы. А вертушка резко потеряла тягу и начала падение. Переведя лопасти в режим авторотации, Стержаков каким-то чудом стал гасить скорость падения. То есть вертушка падала, падала быстро, но ее можно было контролировать и даже, изменяя наклон лопастей, либо притормаживать, либо с помощью аппарата перекоса винтов пускать в свободное падение, но при этом управлять ею. Время остановилось. Остановился и второй мотор вертушки. Был слышен только свист и мат командира, который на пару со вторым пилотом пытались регулировать падение. Под ними был почти вертикальный склон горы, а внизу лес. Деревья, которые с высоты казались такими большими кляксами серо-пыльного цвета, сейчас стремительно приближались. Вообще описывать эти события и чувствовать само падение с большой высоты - это разные вещи. Все мысленно уже попрощались с жизнью. Многотонная машина, сопротивляясь только лопастями воздуху, который со свистом их огибал, летела вниз. Вот уже стали видны верхушки деревьев, они молниеносно приближались. Вертолет гудел, горел, но тем не менее падал с некоторым замедлением. Градов, который беспрестанно передавал на базу по рации координаты, в последний момент увидел пару вертушек на горизонте и крикнул в шлемофон: «Братцы!!!! Выживу, ведро шаропа с меня!» В этот момент вертолет на большой скорости упал на верхушку огромной сосны, которая очень быстро сломалась, буквально, как спичка, под весом многотонной машины, но ломаясь, была рикошетом откинута на соседнюю сосну, которая тоже немного отпружинив, сломалась, но вертушке это не сильно помогло, она дальше летела уже боком, со сломанным винтом и просто продираясь к почти отвесному склону горы. Треск, грохот, гарь, крики, разбитый блистер, затем опять оборот вертушки, теперь уже на склоне горы, которая почти отвесна… Продираясь сквозь деревья, уже по земле, вертушка летела на огромной скорости теперь уже по склону горы, на земле, тараня деревья, мелкие камни, кусты и попутно разрываясь на части. Во время этого адского движения от корпуса машины, словно капустные листья, отлетали куски обшивки, дюраль кусками и лохмотьями планировала в обрыв. В таком разодранном состоянии, развалившись на куски, с полнейшим отсутствием понимания экипажем, что такое произошло, она наконец с диким скрипом остановилась посреди небольшой полянки, буквально 10 на 15 метров. И встав колом, начала гореть. Вернее, горела не она. А разлитый на гору керосин.  Если бы можно было увидеть сверху всю трассу падения вертушки, ее падение с горы вплоть до остановки, то это была бы горящая кривая, которая огибала стоящие в лесу деревья, которые от пролитого керосина тоже загорелись и сейчас полыхали, как новогодние гирлянды! Все это венчал пожар самой машины, которая горела на полянке. Ящики с телами погибших были в вертолете, если так можно было назвать остов машины с торчащими ото всюду кусками уголка, дюралевых обрывков, каких-то проводов, осколков оборудования и шлангов.  Но половина цинков была открыта и искорежена, а тот самый цинк, ради которого это все затевалось – был просто разорван на две части и из него торчали куски металла, упаковки героина и сам порошок, который видимо в момент разрыва надвое и образовал вокруг ящика серо-белый вонючий ореол. Вокруг, как и при любой аварии в полнейшем беспорядке валялись какие-то запчасти, ящики, крышки и прочее, что всегда сопутствует аварии. Воздуха не было. Была гарь вперемежку с запахом крови, героина и каких-то горных трав. Вертолет, вернее то, что от него осталось стоял, точно большая башня посреди поляны. Керосин, пролитый при падении горел метрах в двадцати-тридцати от остова машины. Люди, гробы и все остальное было откинуто достаточно далеко от этого факела, но при всем этом от пламени был очень сильный жар и все живые, все то, что двигалось, в последнем смертельном страхе отползало от огня. Командир корабля лежал почти рядом с цинковыми гробами, которые вздыбившись и потеряв первоначальную форму лежали горкой поодаль, в корпусе машины, которая образовывала над ними своеобразный шатер из гнутого уголка, проводов и прочей оснастки вертушки. Дальше от места пожара, лежал вылетевший при падении второй пилот. Очевидно, что силы вращения, которые швыряли вертолет при падении, а затем и при продирании сквозь лес, выбрали все гробы по их весу и в последний виток, уже перед последней остановкой корпуса вертолета, все-таки одолели силу притяжения и просто выкинули из тела машины все ящики разом. Но преодолеть верхушку шатра не смогли и остались в его чреве горкой. Командир вертолета, видимо был значительно легче и поэтому все те же вращающие силы подействовали на него не так стремительно, плюс к этому он еще умудрился, каким-то чудом, в последний момент, зацепиться за край рамки блистера и вылетев вместе с ней, смягчить падение. Хоть и небольшой была высота, с которой они падали, вращаясь в горящей машине, но земля, приютившая их в эту минуту, изобиловала огромным числом острых, торчащих, как пики камней. Миллионы лет, в течение которых формировались эти горы, плюс разные природные явления в виде снега, дождя, мороза и солнца, подобного сварке в темноте, землетрясения и пр. сделали из этого склона горы своеобразную гребенку, даже уместнее было бы сказать не гребенку, а эдакую пасть акулы с множеством торчащих из нее острых как бритва зубов, которые миллионами лет точились и оправлялись на естественном природном оселке. Порой было совершенно непонятно, как могли приспосабливаться, как могли закрепляться и давать жизнь себе подобным всякие кустики и травиночки, маленькие и большие деревца. Все это было уму непостижимо. Но благодаря огромной тяге к жизни, именно на эту площадку и попал сбитый вертолет. Да, земля на этих драконовых зубах была, и в ней что-то росло, однако изобилие острых, как бритва камней, сделали свое дело. Корпус вертушки был буквально расцарапан-растерзан-располосован ими, будто бы когтями огромной кошки. 
    Градов лежал без сознания и значительно дальше других от горящего остова вертолета. Он, в момент последнего поворота машины, был буквально вырван из кресла второго пилота и отброшен к самому обрыву. Оставалось каких-то 10-15 сантиметров и за ними была уже отвесная стена-островок с лесом, на котором «повезло» упасть вертушке-кончались. Он лежал на боку. В глаза, из разбитой головы, струилась кровь пополам с потом. Проходя через склеры глаз, создавалась чудовищная картина светофильтра красного цвета. Все вокруг было в крови. Глаза разъедала эта субстанция, которая с одной стороны промывала их, позволяя видеть, а с другой раздражала и ужасно щипала. Пилот, сразу после падения и остановки, после всего того, что с ними произошло, лихорадочно размышлял-правда ли то, что они вообще спаслись или этот ад, эти испытания еще не все? Или надо будет еще тушить все, отстреливаться, отбиваться и лезть напролом на вершину горы, на которую они так удачно рухнули. Но как? Там отвесная стена… Для начала надо было себя проверить, все ли цело. Не поломано ли что? Он начал потихонечку поворачиваться вокруг своей оси и каким-то шестым чувством понял, что спешить не надо. Сначала осмотреться. Сначала протереть глаза от крови. Удушливый дым не давал протереть глаза, повинуясь ветру стелился прямо над землей и из-за этого сверху скалы, на которую рухнул вертолет, не было видно ничего, кроме черной вонючей гари и сизого дыма от масла. Они перемешивались и давали причудливую маскировку всего, что происходило внизу. На вершине скалы стояли несколько «духов» и переговариваясь все время указывали в расщелину, где валялся и горел остов вертолета, который они только что сбили «стингером». Бородачи уже были готовы спускаться по почти отвесному склону, даже приготовили веревки из пеньки, которые были заботливо захвачены из аула. Но что-то их останавливало. То ли гул приближающихся вертолетов и полное нежелание вступать в бой с превосходящим противником, то ли застилающий и практически не прекращающийся маскирующий дым сбитой ими горящей машины. Но как бы то ни было, решимость двигаться на веревках вниз к вертушке, даже при наличии вертолетов, шедших на помощь, у них была. Они все не решались начать спуск из-за боязни того, что скопившиеся пары в корпусе вертолета могут взорваться и огнем они, спускающиеся, будут просто превращены в горящие спички, которые вспыхнут в два счета. Поэтому они и медлили. Но это и было спасением наших, которые прятались под покровом дыма. Взрываться и гореть, чего так опасались духи было нечему-вертолета, как такового уже не было. А благодаря дыму создавалось впечатление, что машина все еще цела и горит. 
   Наши же, там, на дне полянки, ничего этого не видели и не могли знать о грозящей им опасности. Они выбирались из-под дыма от горящего вертолета в безопасное место и готовились к самому худшему-к обороне с «духами». Гул от горящего керосина был такой, что невозможно было определить с какой стороны ждать нападения. И на всякий случай все живые, обложившись боеприпасами, позанимали все щели на поляне. И теперь сидели в щелях и за естественными укрытиями, вжавшись в землю-раненые, сломанные после падения, все в крови, но готовые подороже продать свои жизни, чтобы захватить с собой к Аллаху хоть несколько «духов». Керосин из вертолета уже догорал. В воздухе начинало становиться посвободнее от противной гари. Некоторое время даже стали появляться прогалы в дыму, показывая клочки ярко сине-белого неба, раскаленного полуденным солнцем. В эти окошки командир и увидел стоящих и готовых спускаться с горы духов, которые о чем-то спорили, рассматривая почему-то не спрятавшихся по укрытиям военных, а кучу цинковых гробов, которые были, как им казалось, выброшены из вертушки при падении. Это было видно по направлениям их биноклей, которые буквально все имеющие направили в кучу гробов. Там, с краю, очень близко к обрыву, с кучей алюминия над ним, лежал с оторванной почти пополам крышкой цинк, из которого вместо ожидаемого погибшего солдата, торчали надорванные пакеты с каким-то серо-белым порошком.  Духи что-то обсуждали, махали руками и постоянно показывали в сторону лежащего цинка. Командира вертолета, раненного капитана Стержакова, поведение «духов» тоже заинтересовало, как это в ящике с погибшим, при наличии и фотографии, и печатей, и документов о погибшем, мог оказаться какой-то порошок. И тут Стержаков вдруг понял, что их использовали как наркокурьеров. Он осознал, что все творящееся здесь, не благородная миссия побратимов, везущих своих погибших товарищей к месту захоронения, а всего-лишь операция прикрытия наркотрафика. Что всем, кто их отправил в это мясо, в эту кровь и пот, не важны парни, которые сейчас лежали произвольной горкой выкинутого с вертолета груза, а важен именно этот заветный цинк с огромным количеством наркоты, который сейчас и привлек внимание «духов»! Горечь, обида, оскорбление –это были совершенно не те слова в описании того, что сейчас происходило в душе Стержакова! «Это получается, что мы здесь бьемся, гибнем, выживаем, стремимся к чему-то. А какие-то твари на наших костях, на жизнях моих солдат строят наркодорогу, чтобы потом так же гробить людей и убивать их наркотой?» Эта мысль просто убивала своим цинизмом и простотой.
    А тем временем, увидев, что пожар практически прекратился, что никому из спускающихся со скалы, не грозит быть поджаренным в пепле горящего керосина, «духи» стали с разных сторон выбрасывать длинные пеньковые веревки, чтобы спуститься с горы. И вот пошли первые смельчаки, которые стали спускаться к площадке. Закинув автомат сзади несколько человек начали, словно маленькие тараканы спускаться, держась за веревку к подножию скалы. Как же они ошиблись. На сером фоне камня скалы они были просто как мишени в тире. Наши, не тратя патронов зря, в первый же залп ускорили их спуск. Ни один из стрелявших не промазал. Все «воздушные туристы» прилетели сверху уже трупами. Аллах принял их с восторгом. Все стоящие на верху скалы сразу после выстрелов попрятались за уступами скал. То и дело выглядывая и смотря вниз. Наши затаились и никак не реагировали на движение сверху, выжидая. Стержаков, видя, как его второй пилот начинает приходить в себя, крикнул ему, чтобы тот посмотрел, может быть рация цела? Но это было напрасно. Даже если бы она и осталась в вертушке, у нее не было питания. То место где стояли аккумуляторы, было в клочья разодрано и на месте, где раньше стояла рация и другие приборы, зияла огромная дыра, которая образовалась будто бы вырванной с корнем. Связи не было никакой. Оставалось надеяться на то, что Олег передавал по рации при падении, там конечно же были координаты, но услышали ли их на базе. Это было неизвестно. А пока они разбирались со связью, «духи» активизировались и начали готовить какую-то пакость. Самое страшное, если они с горы начнут забрасывать наших гранатами или выстрелят из гранатомета. Но в этом случае ящик с героином просто превратится в огромную пылевую завесу и все их усилия будут напрасны. 
    «Триста двадцатый, я полсотни третий, как слышишь меня, прием?», - послышалось в наушниках майора Тихомирова. Сергей Степанович, старый «авиаволк», как его уважительно именовали подчиненные, командовал эскадрильей «крокодилов»* уже второй год, несмотря на то что летчики, принимающие участие в боевых действиях должны были служить один год, «авиаволк» написал рапорт на продление пребывания в Афгане еще на год. Он был несколько раз ранен. Один раз падал со своим сбитым «крокодилом», но падение было успешным, он сравнительно легко отделался –всего лишь сломал две ноги и левое запястье. И вот при всех этих жесточайших условиях, ранениях и болячках, которыми переболел практически каждый наш военный в Афгане, при всем этом он написал рапорт на продление. Что было причиной этому, никто не знал. Поговаривали. Что от него ушла жена, спутавшись в гарнизоне, где он служил раньше с каким-то прапорщиком, который ухлестывал за ней сразу после отъезда майора «за речку». Сергей Степанович на эту тему ни с кем не разговаривал, даже по-пьяни и первое время народ его еще расспрашивал, почему он написал рапорт, а потом это все как-то само собой стихло и больше никто не интересовался. Ну написал и написал. Значит служит, любит Родину и зарабатывает ордена. Эскадрилья его состояла на эту минуту из сплошных асов. Все эти офицеры и прапорщики пришли примерно одновременно и служили под началом «волка» с огромным уважением и удовольствием. Он был обычным человеком. В редкие свободные минутки отдыха мог сыграть на гитаре, расписать «пулю», или пойти в баню, которую сразу по прибытии облюбовал в батальоне аэродромно-технического обеспечения. Друзей у него было половина полка. Со всеми ровный, улыбчивый и в то же время серьезный, он излучал надежность, силу и солдатскую смекалку. Много раз он оказывался в ситуациях, когда он, как комэска не то что не должен был реагировать, а просто непонятно, как он оказывался в том или ином месте и везде выручал, и помогал своим. Однажды он оставался за ком полка, тот уехал в отпуск и обедая в офицерской столовой, сидя за столом, вдруг услышал крик с кухни. Потом падение какой-то кастрюли и топот людей. Степаныч тоже ринулся на кухню. Вбежав в помещение, он увидел ужасную картину, повар, поскользнувшись на скользком полу в падении зацепил и уронил на себя бак с кипящим компотом. Его счастье, что падение было вперед и ожег он только правую сторону рук и бедра. От боли солдат потерял сознание и лежал в груде сухофруктов, не подавая признаков жизни. Его крик был в последнее мгновение перед падением. Все стояли в шоке, не зная, что делать. Степаныч первым делом крикнул, чтобы подогнали максимально близко его УАЗик, затем начальнику столовой приказал, чтобы он срочно нес одеяло, которыми повара укрываются в ночной смене и нашатырь. Из стоящих вокруг бойцов выбрал шестерых самых крепких и когда начальник столовой принес одеяло приказал постараться переместить обожженного солдата здоровым левым боком на одеяло, чтобы не ободрать ему кожу. Предварительно в местах, которые были облиты компотом, ножом разрезали ткань рабочей одежды и освободили тело от горячей ткани. Все это было сделано быстро, четко и как только начальник столовой принес одеяло, обожженного солдата очень аккуратно и бережно всем миром, переложили на одеяло. И потихонечку стали выносить из столовой. Подъехавший УАЗик стоял с заведенным двигателем, но он не понадобился. Кто-то уже вызвал «таблетку» из госпиталя. Которая уже разворачивалась и двигалась задним ходом ко входу в столовую. Из санитарки выскочили два медика, доктор и медсестра, которые сразу же подошли к солдату, которого вынесли из столовой на одеяле. Нашатырем его привели в чувство, но лучше бы этого не делали-он, придя в сознание, начал страшно стонать и кричать от боли. Погрузив его в санитарку, все, кто его нес сразу пересели в машину Тихомирова и двинулись за «таблеткой». Доехав до госпиталя, они вылезли и помогли медикам выгрузить парня из машины и занесли его в приемное отделение. Тихомиров уже в приемном отделении стал обсуждать, чем он может помочь в лечении бойца, предложил всех своих знакомых в Кабульском госпитале, в Союзе. Врач в приемном отделении пообещал, что буквально через час узнает какие лекарства есть у них сообщит, что еще надо. Прошло некоторое время и врач из приемного уже звонил Тихомирову и под запись давал сведения о необходимых лекарствах. Ожог был более 55% тела, очень сильный. На предложение Тихомирова запросить санитарный борт до Ташкента, врачи ответили отказом в течение минимум суток. Состояние повара было очень тяжелое.
    Придя к себе в эскадрилью, Степаныч первым делом собрал свой военный совет. Это были три его друга, с которыми он служил уже почти 5 лет (всех этих ребят он увлек своим примером за собой в Афган из разных мест службы, те как узнали, что авиаволк поехал добровольцем в Афган-все как один, написали рапорта. Что поделаешь, непостижимая русская душа - даже на смерть и то со своими…). Собравшись у него в модуле, решили, что, имея список лекарств, ближайшими рейсами постараются привезти все необходимое из Ташкента. Благо из Кабула в Ташкент практически ежедневно ходил самолетный борт. А там были свои… друзья и коллеги, тут же стали искать мумие, по своим знакомым и знакомым знакомых. Через, буквально пару часов, нашли два небольших пакетика. Люди отдали лекарство просто так, когда узнали для кого. Наступал вечер. Эскадрилья по расписанию полетов летела сопровождать приближающиеся колонны. Полеты были не долгие, но со стрельбой.
    - Слушаю тебя, полсотни третий - отвлекшийся на мгновение Степаныч, вновь был в кабине своего надежного «крокодила». Ну что еще у него случилось? Говори, триста двадцатый! Что у тебя?
- Ты не слышал по рации, кто-то из соседей попал под раздачу и его сбили над квадратом 16?
-Нет, у меня чего-то сплошные помехи были в рации.
-У меня тоже, но по ходу, кого-то там завалили, уж больно сильно он кричал и шароп предлагал.
-У тебя, как с боеприпасами, что-нибудь осталось?
-Осталось!
-Я тоже почти полный! Все, слушай приказ-идем в 16 квадрат, эшелон… я ведущий ты за мной, как понял?
-Понял тебя, доложил на базу об изменении маршрута.
-Все, мальчики! Огонь, по бл..дскому хутору! - (это было излюбленное выражение Степаныча перед началом любых ответственных дел)
  Подлетая к 16 квадрату, пара вертушек увидела стоящих на краю обрыва духов, которые бросились врассыпную и, как тараканы расползлись по норам. «Сейчас еще «Стингера» здесь не хватает - подумал Степаныч. И тут же в наушнике прозвучал голос пятьдесят третьего: «Степаныч, с тебя литр водки и таз пельменей! И тут же увидел разрыв на земле от пущенной ракеты. Затем еще один, чуть слабее. Это пятьдесят третий опередил «духа», пытавшегося пустить по ним «стингер», отправив этого негодяя чуть-чуть полетать перед встречей с Аллахом.
Вертушки, встав в боевой порядок, со всех видов оружия просто поливали то место, где только что толпились желающие достать ящик с наркотой. Сначала снизу отстреливались, а затем, когда все стреляющие точки были выровнены с землей, настало время увидеть, что же горело за склоном горы. Пройдя на высоте метров пятидесяти над местом крушения вертолета, Степаныч понял, что надо срочно вызывать подмогу. Связи с ребятами снизу не было никакой, а «духи» просто так не отстанут. Тихомиров еще не знал, что внизу в огне и дыму отбивались от «духов» наши офицеры, прапорщик и один из них был наркокурьером. Он этого еще не знал. Но цинковые гробы, которые валялись горочкой под развалившимся вертолетом он определил сразу. Тут же дал радио на базу, что провел атаку, отбил временно наших из сбитого вертолета и требуется подмога. С базы сообщили, что сигнал об обстреле и подбитии вертолета получили полчаса назад и к ним летит пара вертушек соседей с десантом.
  Степаныч запросил базу, как ему поступить. С базы ответили, чтобы дожидался десант и возвращался домой. Топливо было на исходе. Наконец на горизонте показались две «восьмерки», которые шли почти на бреющем полете к тому месту, где был выпущен первый «стингер». «Сначала они решили видимо просто освободить кишлак от «духов», -с юмором произнес второй пилот – оператор Вася Рогов. «Крокодилы» по эшелону были выше и отлично видели, как одна из «восьмерок» буквально на минуту-полторы, приземлилась на окраине кишлака и из нее стали выскакивать десантники и занимать оборону. Но по ним никто не стрелял. Степаныч, увидев это произнес: «Все, ушли в гизы. Бесполезно высадились». Вторая «восьмерка» уже подлетела к месту обрыва, падения самой первой вертушки, останки которой были внизу, на маленьком пятачке. Возле остова вертушки уже двигались люди, которые ходили и озирались, как будто бы не веря, что они вывернулись из этой адской петли и остались живыми. И только один двигался, как-то, ничего не боясь и не оборачиваясь. И все время находился возле отдельно от всех лежащего, цинка. Но почему-то этот цинк был как будто посыпан тальком. Степаныч не обратил на это внимания и сделав круг, по рации пожелал всем удачи, дал команду лететь на базу.
   Десантура высыпала из висящего почти над самой землей вертолета и сразу заняла круговую оборону. Но никого вокруг не было. Метрах в шестиста-восьмиста был кишлак, где высадилась первая группа. Как только последний боец покинул машину, она сразу вертикально ушла вверх. Командир взвода десантников дал команду нескольким бойцам приготовиться к спуску с горы и дальнейшему подъему наших с площадки. Первые бойцы спустились очень быстро и назад вытаскивали уже раненых из сбитого вертолета. Поднявшись наверх, все стали ожидать, когда начнется подъем цинков с погибшими. Об этом все уже знали. Несколько человек обвязали первый гроб и крикнули, сверху пошло движение. Ящик, цепляясь за склонившиеся и торчащие из скалы камни, медленно пополз вверх. Так вытащили практически все цинки. Наконец подошла очередь открывшегося ящика. С ним рядом все это время был какой-то раненый офицер, который ни на секунду не отходил от ящика. Уже темнело, и все начали обвязывать последний ящик, у которого на крышке не хватало несколько досок, и он был закрыт куском дюрали. Офицер, который не отходил от ящика, все время говорил и командовал подъемом его наверх. Когда ящик оказался наверху, он практически всех отогнал от него, сославшись на то, что в ящике может быть какая-нибудь инфекция и стал ждать вертолет вместе со всеми. Бойцы-десантники сначала интересовались, почему окровавленный и весь обожженный офицер так бережет ящик, но потом последовала команда взводного к выставлению постов на месте посадки вертушки, и он по рации запросил вертолет. При этом сказал, что нужен еще один, чтобы транспортировать цинки с погибшими. С базы ответили, что все три вертушки уже в пути, чтобы встречали. Не прошло и десяти минут, как на бреющем полете, все три вертушки, подлетели к месту посадки, только одна улетела забирать группу от кишлака, где они сейчас ждали, а два остальных приземлились один возле другого. Бойцы быстро загрузили цинки в пустой вертолет, туда же сели и все со сбитой вертушки. Последним был ящик, покрытый прибитым наспех куском дюрали. Как он не рассыпался, как был прибит кусок дюрали и вообще, как этот ящик поместился вместе со всеми? Ведь места в салоне было так мало, что сидели чуть ли не друг у друга на коленках. Наконец закрыли двери и вертолет, набирая обороты, начал отрываться от края скалы, беря курс на Кабул. Семин, а это был он, встал со своего места и стал пробираться в пилотскую кабину, что-то хотел им сказать. Перелезая через Стержакова, который сидел рядышком и залез в вертушку последним, встретился с ним глазами. Стержаков смотрел на грязного, обожженного и окровавленного офицера с нескрываемой ненавистью и сквозь зубы сказал: «Ну ты и сука! Это получается, что мы чуть не сдохли из-за твоей дряни? А я-то думаю, что ты возле этого ящика все трешься… Дай бог долетим до Кабула, ты далеко не уйдешь!» Этот разговор, под рев турбины вертолета, буквально проскочил за мгновение, как молния. И обоим стало понятно, что нормальной, все еще той жизни, которая разделилась на «до и после», осталось от силы минут сорок. Вертолет, набирая высоту, мотало из стороны в сторону. За бортом было уже темно, в кабине свет исходил только от приборов. Семин кое-как пролез между ящиков, пытаясь проползти мимо сидящих на скамейках людей. Наконец, попав в кабину к пилотам, он приказным тоном сказал командиру экипажа, что ему срочно надо связаться с начальником тыла армии. Тот в недоумении спросил: «Зачем?» На что Семин ответил, что ему надо срочно с ним переговорить. И оглянулся в салон вертолета. Он увидел, как зло сверкнули глаза Стержакова. Когда там, внизу он отстреливался от духов, снимая их со стенки при спуске, Стержаков не додумался никому сказать о своем открытии, что самый крайний цинк был не простой, а особый. Ему было просто не до того. Вокруг был пожар, стреляли… И именно это обстоятельство фактически «спасало» Семина, который поговорив по рации с Костиным, намеками дал понять, что они летят с грузом со сбитого вертолета и ему нужна будет помощь на базе, где они приземлятся, чтобы не раскрыть тайны цинка с грузом. Его била нервная дрожь, что делать с этим Стержаковым. Ведь они прилетят в Кабул и тот сразу сдаст его особистам. Семин стоял у входа в кабину пилотов и лихорадочно думал, что делать? В это время вертушка уже поднялась на нужную высоту и спокойно покачивая от ветра боками летела в сторону Кабула. В салоне было темно. Большинство пассажиров уже в изнеможении спало. И только Стержаков сидел, как сыч, сверкал глазами и скрежетал зубами. Он не знал, как успокоиться. Так его распирало встать и заехать этому Семину по морде. Наконец, после очередного качка бортом, Семин нашел опору и стал продвигаться назад, на свое место. Идти, а вернее протискиваться пришлось сквозь спящих усталых пассажиров и наконец он, добравшись до своего места, спокойно сел на скамью. Он уже знал, что сделает сейчас. Вынув из внутреннего кармана нож, его он всегда носил с собой, он в темноте практически на голос ткнул Стержакова под самое горло в то место где начиналась грудная клетка. Попал он туда или нет, он не знал, но Стержаков, вдруг очень быстро стал бить рукой в агонии, которая была на лавке, как бы отбивая такт работы вертушки. Потом агония прекратилась, и он мешком от вибрации медленно свалился на Семина… Тот, уже успокоившись, в кромешной темноте попытался вглядеться, видел ли кто-то что-то или нет. Но даже если и видели, то дело сделано, свидетеля уже нет. Но приглядевшись, он понял, что все, кто летел в салоне спали. Семин потихонечку пересадил Стержакова на свое место, а сам, изображая качание от вибрации машины передвинулся вперед к выходу, подальше от места преступления. Вертушка мерно качалась в воздухе, кряхтя и завывая турбинами. То, что Семин сделал сейчас, он не собирался говорить Костину. Он будет до последнего отпираться и делать вид, что сам поражен и опечален этой смертью. А другого выхода у него не было. Ведь не провези он сейчас груз, дома, где он жил, мигом бы разделались с его семьей, дочкой и матерью. Он тоже был заложником. Несмотря на то, что был законченным циником и негодяем, но у него была семья. А семью сейчас взяли в заложники. И другого пути у него уже не было. Ради семьи он и пошел на все. Костин его предупредил, что за груз он отвечает головой и никаких отмазок он не примет, даже то, что вертолет сбили и то, не стало оправданием! Семин отлично понимал, что если сейчас бы так не сделал, то подписал смертный приговор себе, Лионову, Костину и самое главное своей матери и семье. Ведь там их держали на все время полета-доставки товара в заложниках. Этим Семин себя и успокаивал, что сделал это вынужденно и по стечению обстоятельств. Было ли ему жалко Стержакова? Было! Очень было жалко! Но тот сам виноват, раскрылся перед ним со своей ненавистью, а у Семина не оставалось иного выхода. Интересно, что придумает Костин, чтобы забрать ящик. Ну я слава богу успел сообщить. Главное, чтобы особисты не заподозрили ничего. Все надо чуть-чуть поспать, не могу. Так думал Семин. Еще вчера он был обычным офицером, а уже через несколько часов, стал наркокурьером, спасающим груз и убийцей своего товарища. Как быть, что делать? Как с этим жить? Он понимал, что сейчас от него уже ничего не зависит. Что он просто плывет по реке времени и все. Ну что ж, будем надеяться на лучшее. Хотя какое лучшее может быть у него? Но вокруг война! И Стержаков погиб, как герой. Да от своего, но честно и по-офицерски, не струсив и не предав.   А Афган-все спишет!
О том, что Лионов замешан в торговле наркотиками, в Особом отделе 40 Армии знали лишь несколько человек, и то у них, всех этих посвященных, были весьма противоречивые сведения. Даже при наличии агентов, которые окружали Лионова, он фактически нигде не «прокололся». Это формально говорило лишь об одном - что он совершенно не замешан ни в каких делах. Что он чист, как слеза младенца! Начальник Особого Отдела 40 армии, полковник Лобода, уже хотел было закрыть оперативную разработку комбрига 59 бригады, однако, что-то не давало ему это сделать сразу и безапелляционно-просто так, закрыть и все. То ли огромный чекистский опыт, то ли какое-то седьмое, восьмое, десятое чувство… Ну, как хочешь это назови, но не мог он, вот так просто взять и закрыть… Хотя формальных поводов и причин не закрывать дело у него не было, тем не менее он еще не до конца собрал информацию от ВСЕХ агентов, в поле деятельности которых попал Лионов. Агенты с определенных времен докладывали лично ему, через своих людей. Но они сейчас почему-то молчали… Оставалась еще официантка из бригады, которая постоянно обслуживала начальство в Пули Хумри. И даже странно, почему от нее, до сих пор не пришло никакой информации. Хотя времени уже прошло достаточно. Он потянулся к трубке, чтобы набрать особый отдел в 59 бригаде, но на полпути остановился, вернул руку назад и задумался. Может быть Лионов просто обычный командир - вояка? Ну да бывают у него косяки и огрехи, а у кого их нет? Но что-то постоянно в его мозгу не давало успокоения. Что-то постоянно, как будто бы говорило - проверь, еще проверь, проверь тысячу раз! «Так, звонить не буду, завтра поеду сам, колонной, чтобы никто не знал». Лобода сам изумился своей ребяческой мысли-чтобы никто не знал… Да о том, что главный особист едет с колонной, мгновенно узнает все окружение колонны, все ДП. На дороге комендачи, которые привыкли трясти колонны на местах отдыха, просто все! Что же делать? Тогда он решил заказать «броник» из ДШБ, который охранял Кабульский аэродром, и сев внутрь его на ДП не вылезать и просто присоединиться к колонне на марше и идти с ними до Пулей, просто, как боевое охранение. Он тут же вызвал офицера, который курирует аэродромный ДШБ, и озадачил его, чтобы к утру скрытно от всех, не афишируя Особый отдел, ему прислали в Штаб Армии БТР, с отделением десантов! Командировочное он им выдаст на ДП «Теплый Стан». Офицер тут же, через начальника автотранспортной службы 40 Армии, подполковника Быстрова вызвал на завтра на 4.30 утра «броню» с десантниками к Штабу Армии.
    Что было причиной самой поездки он не хотел сейчас обдумывать, но очень часто интуиция (сколько веков все колдуны и ведьмаки об этом говорили, горели на кострах, но не отрекались от этого-интуиция есть!), а в народе это чувство именуется исключительно, как внутренний голос-так вот эта самая интуиция его сейчас и подталкивала самолично ехать и разбираться на месте, что и почему? Причина конечно же была, но не имея достаточных на то оснований и нервничать не надо было, но некоторая тревога присутствовала. Эдакий легкий холодок по спине. Лобода сидел и думал: «Думай Толя, размышляй! Почему так долго молчат агенты и что случилось, с так хорошо отлаженной системой информирования его обо всем том, что творится в бригаде? Начальник Особого отдела бригады – майор Дементьев, как-то отмалчивается и при встречах молчит, печально отводит глаза и не радует вообще никакой инфой! К его работе, конечно же есть много вопросов, но это позже. Ну не может быть так, чтобы в фактически воюющей бригаде, хоть и тыловой, было все нормально и ничего не требовалось для какого-либо контроля с последующим вмешательством, ну не бывает такого! Тем более что люди, которые неотступно наблюдали за комбригом, почему-то очень громко молчат! Что-то тут не так! Именно это ощущение недосказанности, ощущения неполного владения ситуацией и подтолкнуло, совместно с постоянно действующей на стороне врага-интуицией-сделать такой шаг. Он понимал, что завтрашняя поездка может очень многое поменять, очень сильно вообще изменится весь расклад сил в бригаде. Несмотря на внешне благопристойный вид. И выезжая завтра в колонну, он даже где-то опасался, что, приехав на место и увидев все, будет обязан принимать решительные меры по наведению порядка. Конечно же не сам, но Командующему Армией реагировать придется на его представление. Он не любил резких шагов, резких ходов или каких-то кардинальных потрясений и перемен. Но порой обстановка требовала, чтобы принимались хирургически-быстрые и точные меры воздействия, чтобы не натворить более сложных и серьезных последствий. С другой стороны, он надеялся, что в конце-то концов, Лионов не такой дурак, чтобы быть со всех сторон окруженным соглядатаями, о которых он догадывался, тем не менее предпринимать какие-то неразумные действия и откровенно криминальные шаги. Так размышляя и постоянно анализируя, он пришел к выводу, что надо бы лично встретиться и проверить агентов, которые ему докладывали. Все может быть и в них. Господи, ну какая проклятая работа с одной стороны и какая благородная с другой…И все это наша чекистская стезя! Он даже усмехнулся, поняв, что такими рассуждениями просто положил сам себя на лопатки. Ничего толком не зная, а всего лишь предполагая, он все время спорил сам с собой. Ему нравился этот постоянный поединок-бой с самим собой. С годами он выработал в себе привычку, не жалеть себя в размышлениях и своих аргументах и ни при каких обстоятельствах не склоняться в какую-то одну сторону, подвергая анализу все, что он знает. То есть если он спорил сам с собой по какому-то вопросу, он не вставал на сторону одного или другого спорщика. Он старался все время аргументированно расправляться то с одним, то с другим. И если один из спорящих в его голове безусловно и аргументированно побеждал, то он знал, что для этой победы были применены все имеющиеся способы и средства, аргументы, факты и свидетельства. И по результатам этой внутренней войны-поединка, принималось всегда исключительно правильное и аргументированно-взвешенное решение, на которое он и полагался. За двадцать три года службы в Особом отделе при КГБ СССР, этот метод его ни разу не подвел. Конечно же, если рассматривать его мыслительную деятельность со стороны медиков, а особенно со стороны психиатров, которые тут же бы увидели в нем психа, с раздвоением личности, то он смело мог бы претендовать на свою, особенную аналитическую палату, но эти все размышления и внутренние споры действовали и работали! Не даром он имел поощрения и правительственные награды за разоблачение разведчиков, которые работали у него под носом. Для работы контрразведчика, разоблачение хотя бы одного действующего шпиона и реализация по нему, считалась высшим пилотажем. И порой некоторые чекисты служили по многу лет и даже мимо не проходили рядом с подобными случаями. Это считалось такой редкостью - поймать шпиона на вверенной земле, как слетать в космос. Все это давалось очень непросто. Были падения. Были удары в спину. Но никогда он не уходил от раз и на всегда принятого решения-служить этой стране, служить честно и вдумчиво. И вот сейчас, размышляя над поведением Лионова, он все время задавал себе вопрос и все время сам с собой спорил. Нет Лионов не дурак. Он очень осторожен. Он, где-то даже труслив в приеме каких-либо решений, и все, о чем ему докладывают, тоже подвергает сомнению. Привычка так думать и за другого, за своего оппонента, когда в этих размышлениях ты невольно наделяешь своего оппонента опытом и знаниями тебя самого. Но такое просто невозможно. Твой оппонент не всегда обладал опытом и самое главное всем тем объемом информации, какие имеешь ты. И поэтому, очень часто принимал решения, которые наделяли его противника излишним умом, изворотливостью или сообразительностью. Вредом для таких размышлений это не было, однако раз за разом он понимал, что не все командиры, не все руководители, обладают теми знаниями и опытом, которые изначально закладывались в его аналитический спор с самим собой. К примеру, когда брали одного прапора, начальника склада артвооружения с поличным, на продаже духам патронов, все прекрасно понимали, что он это делает не из ненависти к строю или к партии, а просто из желания побухать на халяву, не тратя свои кровные чеки. Поймали, расспросили и поняли, что прапор этот действительно был достаточно скаредный и глупый, но при всем том, что был замечен в продажах патронов, он при этом еще ощущал себя патриотом! Он, продавая цинки с патронами их предварительно долгое время варил в кипятке и при этом «духам» продавал за первый сорт. А говорят, что, если цинк с патронами долгое время проварить в кипятке, внутренние химические компоненты пороха в заряде приходят в негодность и патроны становятся совершенно бесполезными. Не знаю, я патронами не торговал и тем более их предварительно не варил, однако прапору дали тогда по полной, сколько смог накрутить ему за эти подвиги уголовный кодекс и наш самый гуманный суд. Было ли это случайностью? Да нет! Чекист прекрасно понимал, что во времена постоянного тотального дефицита, просто обязана расцветать и коррупция, и воровство, и спекуляция. Именно эти огрехи социализма, очень часто использовались для вербовки нестойких к миру потребления советских граждан. А уж если военный сидел практически круглые сутки на базе, не выходя за пределы теплого насиженного места, по многу месяцев и не ощущая, что он находится в действующей армии, при этом совершенно не рискуя ничем и не ожидая никаких подвохов от противника, то можно понять, что такой вояка просто обязан быть либо шпионом, либо расхитителем. Корысть, выгода и воровство всегда стоят рука об руку. А порой и держат за горло слабого духом офицера или прапорщика. Конечно, если представить жизнь какого-нибудь лейтенанта-капитана в глухом гарнизоне, где все по талонам, где ребенок ходит в детский сад и этот офицер просто обязан совать «в лапу», чтобы его туда устроить. Он, отрывая свою зарплату от семьи, наносит ей урон более невосполнимый, нежели сливая бензин или солярку, и толкает их местному населению за копейки и списывая все по липовым путевкам. Почему?  Да потому, что вся служба военных в СССР строилась больше не на создании удобств и комфорта в гарнизонах, для их жителей, а на принципе воинского долга плюс постоянное преодоление трудностей, которые казалось создавались командованием нарочно, для всех живущих в гарнизоне. И когда такой офицер в отчаянии писал рапорт, чтобы его отправили служить в Афган, все прекрасно понимали, что интернациональным долгом здесь не пахнет. Что офицера просто задолбало постоянное мздоимство начальства и всех, кто находился на мало-мальски рыбных местах. Офицер конечно же думал, что уж попадая в Афган, он хоть на время избавится от потных липких ручонок вымогателей, а заодно и денег для семьи заработает. Но это было огромной ошибкой. Контингент в Афганистане, набирался из тех же самых служащих в той же самой армии и приезжающих из тех же самых советских гарнизонов, что и все остальные. И менталитет, что у начальников, что у подчиненных был абсолютно одинаковым. Ни о каком выполнении интернационального долга не думали ни начальники, ни подчиненные. И Лионов ехал не для того, чтобы воевать с «духами». Его тоже стимулировали хорошими заработками и карьерой, которая после Афгана у большинства офицеров, шла в гору. Но это только если хорошо жил с начальством, нигде не вылезал, давал на лапу своим командирам и не видел ничего, что творилось на самом деле. Можно спросить, а что же тогда двигало такими людьми, как особисты? Неужто они не видели всей обратной стороны командировок в стан южного соседа? Неужто они не боролись с воровством, взятками и стяжательством в рядах офицеров и прапорщиков, среди тех, кто служил не на рыбных местах и зарабатывал свои чеки и «афошки» трудом простого служаки, слегка или скажем так не сильно подворовывая у своей горячо любимой страны? Весь парадокс был в том, что эта система, система поборов, поиска и выявления возможностей получения всякого рода «бакшишей»* со стороны начальников, была всегда и везде. Что за пределами страны, что в самом СССР. И если вам кто-то рассказывает о том, что он исключительно своей преданной службой и отличными показателями в боевой и политической подготовке пробился на какую-то высокую должность, этот человек, либо вас держит за полного неуча или дурака, либо просто врет. Да, действительно, было большое количество хороших офицеров во времена войны, после войны. Потом появилось такое правило, что у генерала, сын тоже должен стать генералом. И пошло-поехало! Дети генералов, так или иначе служили с очень облегченными условиями службы и прекрасно понимали, что их лампасоносные родители сделают все, чтобы их детки сменили их в уютных московских кабинетах. А потом надели папины лампасы и не нюхая пороха рассказывали, как они воевали в кабинетах штабов и канцелярий. Однако разговор шел, насколько я помню о том, что в Афган приезжали пополнить свои финансовые потребности не только дети генералов, но и те, кому надоела нищета гарнизонов и жизнь по карточкам. Как же все эти данные соединить и сопоставить. Ведь служить в действующей армии, сидя в штабе-это одно. Там, как известно места уже заняты, враги бумажные, а из всех опасностей только водка, наркотики и интриги, таких же, как они «мажоров». Но есть и другие, чье место на земле, а не в штабных небесах -  колоннах, на «боевых», в рейдах. А значит, придется ехать в войска и там как-то обживаться. А это риск! Вот здесь то и появляется первое упоминание о том, как приезжающие служить на новое место службы, офицеры и прапорщики, сталкиваются с тем, что им один на один в тиши кабинета отдела кадров, предлагают за соответствующий процентик от их зарплаты, служить в местах с более удобными, в плане безопасности, условиями. Скажем так-не все дороги в Афгане, одинаково безопасны. Не во всех гарнизонах и точках лютует тиф и гепатит, и не во всех этих местах ежедневные обстрелы из пулеметов и минометов.  Есть направления, по которым проходящие колонны постоянно обстреливаются, а есть-изредка! Есть направления с постоянными перевозками топлива, продовольствия, боеприпасов и пр. по спокойным направлениям, а есть горячие места, где после одного двух рейсов, можно и не досчитаться и людей-твоих подчиненных, и техники, тебе вверенной! Вот тут и ставится перед выбором вновь приехавший вояка. Либо плати, либо подставляй свою буйную голову и рискуй. И выбор-то у него получается не особо большой. И большинство, повторяю-большинство, начинают платить. Для того, чтобы разрушить эту цепочку, прекратить поборы с офицеров и прапорщиков, требовалась очень большая и серьезная работа. Ведь и тот, и другой - и вымогатель и терпила не заинтересованы в том, чтобы быть разоблаченными. У каждого из них свой интерес. Порой, обеспечивающий жизнь. А это дорого стоит! И ни один ни другой ни за что не пойдут на разрыв их договоренностей. Будут долго, порой до последнего стоять на своем, лишь бы не нарушать того хрупкого состояния, когда идешь в колонну, на Кабул, к примеру, а не на Кандагар! А разрушив это, мигом летишь, как «предатель» (а тебя все начинают звать именно так-«предатель»!) Причем потому что, наказав одного мздоимца, ты своим «предательством» порождаешь проверки фактически по всем направлениям и под этот «замес» могут попасть другие, кто так же попал на свои нынешние спокойные места - в те колонны и адреса, где тебе приходится все время лежать под колесом «Камаза» и отстреливаться от напавших на колонну «духов». И так, на протяжении уже всей оставшейся службы!
   Эти все вещи прекрасно знал начальник особого отдела и плюс ко всему, он обладал еще дополнительной информацией в отношении комбрига и его подчиненных. Но временное затишье он воспринял как тревожный знак. По опыту работы он знал, что никаких известий вообще-быть не может! Бывают важные и не важные, но, чтобы вот так- молчание на таком промежутке времени… Нет! Что-то там происходит и видимо, что-то важное, если все его контакты замолчали.
   Приехав с колонной до главного КПП «Броня» в гарнизоне Пули-Хумри, Лобода никому ничего не сообщил, нигде и ни с кем до поры до времени встречаться не стал. Слез с бронетранспортера. Дал команду старшему никому о его визите не сообщать и отпустил его со всеми бойцами. А сам, просто ходил по гарнизону и смотрел, наблюдал и анализировал увиденное. Поскольку он был таким же неприметным, как все остальные военнослужащие, никто его особенно и не стеснялся. Он был одет в точно такую же пыльную выцветшую «афганку» как и другие.  Такой же запыленный и пропитанный жарой как сотни других военных гарнизона. Про Джелалабад говорили со смешком-Если хочешь пулю в зад-приезжай в Джелалабад. А про Пули Хумри говорили только правду и ничего кроме правды - Если хочешь жить в пыли-поезжай в Пули –Хумри. Вот он и приехал. Это был его второй визит сюда. В первый раз он приезжал, где-то полгода назад. Но тогда это была официальная поездка - его встречали. Знакомили с офицерами, прапорщиками. Затем был обед. Потом вечером баня ну и так далее, что в таких случаях бывает. Ему вечерние мероприятия не очень понравились и побыв там от силы часок, он, сославшись на усталость, уехал в свой модуль (гостиницу). Лионов показал себя очень радушным хозяином. Предложил даже ночной отдых с женщинами! Видимо у них было заведено, как приехал кто-то из начальства из Кабула, то накормить, напоить, попарить помыть и спать уложить, а под бочок еще и соседку по кровати-грелку в полный рост… И ведь в большинстве своем, соглашались не раздумывая. Вот люди…
        Сейчас же он ходил уже по известным ему по первому посещению местам и наблюдал, как построена вся жизнь в гарнизоне. Не вооруженным глазом было видно, что за складами, за металлоломом и другими строениями, есть многочисленные ходы, которые проделали бойцы, явно наладившие контакты с местным населением. Очевидно, что продавали все, что могло быть проданным.  От сгущенки, до полуосей от «Камазов», из которых, по слухам, делали кустарным способом, стволы для ДШК. А может и врут злые языки! То есть все доклады по линии особого отдела, которые шли от местного начальника ОО, были по сути своей неполноценными, какими-то общими и безликими. Не было в них ничего конкретного. Все какое-то размазанное по теме и без заусенцев. Вроде и состоялось что-то, а посмотреть и не на что. Было это нарочно или просто по недосмотру предстояло выяснить. Имелись конечно же и некие умолчания. Когда он учился в Высшей Школе КГБ в Минске, то их преподаватель, назовем его Пал Палыч, при рассмотрении вопросов, касающихся сбора и обработки информации, всегда подчеркивал, что не надо специально и нарочно ходить, и расспрашивать людей про то, что они знают, это всегда вызывает подозрение, просто создайте условия, чтобы вы остались один на один и дайте человеку выговориться. Для этого нужно сначала просто войти с ним в любой контакт, на почве того, что интересно вашему визави с интересом сидеть и слушать. И…ничего больше. Пал Палыч всегда говорил, что люди в большинстве своем, очень хотят рассказать всему миру какую-нибудь свою историю, только у всего мира просто нет времени эту историю слушать-все ведь заняты только собой: все куда-то бегут, спешат. И не мудрено, что большинство разведчиков после их задержания, рассказывают, что они ВСЕГО ЛИШЬ СЛУШАЛИ ТЕХ, КОГО ИМ НАДО! Слушатель - человек, который умеет с ИНТЕРЕСОМ СЛУШАТЬ, как правило становится вашим большим другом и всецело вам доверяет. Даже тогда, когда вы ему о себе абсолютно ничего не говорили, а всего лишь проявили неподдельный интерес к нему и его рассказу. К чему я вспомнил Пал Палыча? А к тому что в работе особиста, главное не бегать на перевес с автоматом и подслушивающим прибором и искать шпионов, а главное - это умение слушать людей и анализировать услышанное. Мы ведь совершенно не интересуемся последствиями сказанных нами слов? Какие они принесут беды или радости. Рассказали и вроде полегчало. Недаром в случае какой-то беды людям говорят- поплачь, выговорись, проорись наконец. Именно в это время в эту самую секунду и надо спокойно и взвешенно слушать, не перебивая рассказчика. Который завтра уже может быть и не скажет тебе ничего путного, даже если очень захочет! В его рассказах-поучениях очень часто присутствовали такие интересные мысли, когда он говорил, что разведчик, который приходит с задания, на котором он работал с вербуемым лицом, трезвым, то скорее всего он вербовку провалил. Или не добился своего в проведении расспросов контакта. Хотя, казалось бы, ну при чем здесь алкоголь? А оказывается очень важен! При чем в деятельности разведчика такие злачные места, как бар, ресторан, баня наконец? Про эти места он рассказывал вообще много историй, где им вербовались такие люди, которые даже не понимали, что они наговорили уйму интересностей и продолжали на расслабоне болтать, болтать и рассказывать о себе, о других и вообще обо всем! Такие тайны ему выбалтывали… Пал Палыч –мудрый человек. Проводя очередное занятие с курсантами и выйдя с ними на перерыве покурить, мог из обычного разговора в курилке сделать вывод про то, что из себя представляет курильщик, можно ли с ним «идти в разведку», расписав уже на занятии, его психологический портрет до мелочей. Благодаря ему из школы отчислили и отправили в войска несколько курсантов, которые, по его мнению, просто не должны были работать в особом отделе и непонятно, как они туда попали. Все были с одной стороны в восторге от его рассказов (а он работал нелегалом в Германии и Голландии последние 15 лет), но с другой стороны боялись его панически. Иногда, поговорив с кем-то накоротке, он отзывал человека в сторону и проводил с ним то ли беседу, то ли наставлял, и курсант уже смотрел и на свое, и на поведение других, под совершенно иным углом, с бОльшим пониманием и вдумчивостью. Казалось бы, мелочь, а все, что говорил этот опытнейший инструктор, можно было применить уже сейчас в эту самую секунду и тут же увидеть эффект, который из этого получился. В школе все носили псевдонимы. Пал Палыч тоже был не исключением. Естественно он был не Пал Палычем, а каким- нибудь Михаилом Семеновичем! Что поделать, здесь нужна была очень жесткая конспирация, даже среди своих, среди преподов и курсантов. Таких опытных, умных и главное незаметных «профессоров» своего дела ценят на вес золота. Ведь после его занятий, априори должно повыситься качество знаний курсантов, а затем и их польза для дела! Это конечно если в среде курсантов все хотят научиться своему ремеслу и нет «засланных казачков». Именно против таких и создавались условия конспирации, в которых существовал этот мудрый человек и учил своих подопечных. Никто его лица без очков бороды, парика и перчаток не видел. На занятиях он все время подчеркивал, что человека можно безошибочно опознать помимо лица, еще по нескольким очень индивидуальным чертам. В их числе были руки, походка, строение головы (форма черепа), осанка, уши, шея. Причем носил он весь этот камуфляж, так мастерски и мгновенно вживался в него, что курсанты никак и не могли понять, как человек может так перевоплощаться. Входя в аудиторию, перед ними каждый раз появлялся новый, не знакомый им человек, который менял голос, походку, мимику и даже умел, как-то по- особенному, по-английски, заливисто кашлять, когда курил трубку с английским трубочным табаком! Хотя в жизни он никогда не курил! На занятиях он учил их, взрослых мужиков, совершенно по-другому мыслить, анализировать и просчитывать обстановку заранее, на несколько шагов вперед, чтобы быть готовым встретить любые ее изменения во-всеоружии и не быть застигнутым врасплох. Именно на этих занятиях он как-то сказал Лободе, чтобы тот, когда готовил операцию, все время проигрывал ее план со своим внутренним противником и все время загонял его в угол. И, пожалуй, даже был удивлен, когда Анатолий рассказал Пал Палычу, что его метод, который тот только что посоветовал ему, как направление к действию, Лобода уже самостоятельно использует много лет. На что Пал Палыч предложил Лободе перед всей аудиторией, на занятии, продемонстрировать свой принцип рассмотрения этого элемента учебы - бой с самим собой по заранее выбранному примеру. А вопрос был не сложный и Лобода достаточно легко, прямо там в классе, «поборолся» сам с собой и со своими умозаключениями, но то, что произошло потом, навсегда запомнилось всем курсантам. Пал Палыч сел на стул и рассказал, что когда-то он работал нелегалом в Германии (сказав, что это уже не тайна) и у него возник какой-то вопрос и срочно потребовалось смоделировать ситуацию, как бы действовал его противник, если бы он был на месте Пал Палыча - надо было проанализировать и просчитать действия противника и максимально его нейтрализовать. Он не задумываясь рассказал, что стал сам себя загонять в угол вопросами и ответами и когда уже все вопросы иссякли и спрашивать было уже нечего, выкристаллизовалось решение, которое следовало бы принять. Пал Палыч поступил так, как только что проиграл в голове и оказалось, что противник сделал все точно так же, как рассчитал Пал Палыч. Это была абсолютная победа. Там в школе, во время учебы Лобода понял, что никогда нельзя закрывать дело, которое не завершится твоей полной уверенностью в своей правоте. Если были хоть какие-то сомнения, хоть какие-то, даже интуитивные недосказанности, зацепки, всегда надо убеждаться и постоянно проверять все эти сомнения. И только убедившись, что все сомнения рассеяны, что поставлены все точки над «i», только тогда можно было спокойно класть дело на полку, при этом не забывая его, ухватывая суть, все время держа это в памяти. В деле Лионова, против закрытия разработки были два фактора. Которые, как оказалось потом, вытекали один из другого. Не было информации от официантки и интуиция (а куда же без нее!), которая все никак не говорила, что «все, я ошибалась, можешь спать спокойно!»
     Лобода нашел возможность узнать, где и когда работает официантка, о которой он знал только по докладу своего подчиненного, начальника ОО Пули-Хумри майора Дементьева. Нашел ее, представился, и отведя в сторону от лишних глаз, стал расспрашивать, что видела, что слышала, ну и все такое. Официантка была фактически сожительницей Лионова и знала о нем очень много, но все что она рассказала, абсолютно не годилось для докладов Лободе. Это все были какие-то отрывочные сведения по всякой мелочи. Где-то наорал на бойца, во время построения оскорбил офицера, без доклада выехал из гарнизона и тому подобное. Вскользь она упомянула, что в момент приезда генерала Костина она положила в баню, где отдыхали оба начальника диктофон, но потом его не успела забрать, т.к. ее отправили из бани, чтобы она не мешала и после того, как генерал улетел в Кабул, баню закрыли и у нее нет туда доступа. До следующего обслуживания, когда опять кто-то прилетит проверять. Тогда она может без проблем забрать диктофон и зарядить его для следующей записи. Так уже было несколько раз, и Дементьев не особенно нервничал по поводу нахождения диктофона в бане-он для записи лежал в очень хорошем и в то же время в очень скрытном месте. Догадаться, что он там был, вообще догадаться, что там МОЖЕТ быть записывающее устройство было трудно.
  Сергей Николаевич Дементьев, хоть и был начальником Особого отдела в Пули-Хумрийском гарнизоне, информацией владел не в полном объеме. Это было обусловлено тем, что он был потомственным чекистом. Отец и дед которого многими годами раньше работали в КГБ, ВЧК. Дед прошел всю гражданскую в ОГПУ, потом ВЧК. Отец, после войны, гонял литовских лесных братьев в составе истребительных батальонов МГБ (КГБ). Ну и по сложившейся традиции и Сергей Николаевич, как потомственный чекист тоже пошел служить в армию и был уже из войск призван в органы КГБ. Методы, которые применял особист, в армии откровенно назывались недопустимыми. А про их законность, вообще лучше не говорить ничего. Часто бывали такие моменты, что для вербовки в свои агенты, он прибегал к открытому подлогу и шантажу, что солдат, что офицеров и гражданских лиц. Он был само воплощение советской карающей руки с мечом правосудия. Ни при каких условиях он не шел ни на какие контакты с людьми, которые, по его мнению, являлись врагами советской власти. К ним он, как под одну гребенку причислял и наркоманов, и тех, кто менял чеки на рубли, и тех кто торговал сгущенкой и даже тех, кто ночами лазил к бабам в модуль, чтобы справить свою мужскую потребность. Все эти люди, были одинаково ему противны и всех их он готов был просто уничтожить. Единственным для него мерилом силы и важности был комбриг и его замы. Им он по военной привычке был готов повиноваться. Это было странным. Тот человек, за которым требовалось присмотреть, почему-то у Сергея Николаевича вызывал беспричинное уважение и трепет. Лобода совершенно не понимал причины преклонения и подобострастия перед комбригом своего подчиненного. При этом совершенно не понимал, как он здесь вообще оказался, этот потомок чекистов, когда он совершенно не подходил на роль начальника ОО целого гарнизона. Место ему было, где-нибудь в штабе. В «операх», карты чертить, или в секретке тайнами ворочать. Лобода постоянно напоминал в Москву, что Дементьеву необходима замена, что тот не готов к такому объему работы. Что вместо поиска агентуры и плотной работы с информаторами, он их просто запугивает и фактически ставит под угрозу многие разработки, которые Лобода пробует провести. Его и уволить то не получалось - он находился под крылом Москвы и одновременно под крылышком Лионова. Для того чтобы провести какие-то оперативные мероприятия, Лобода вынужден был присылать к нему в помощь своего толкового офицера, тот проводил все запланированные дела, встречи и отбывал в Кабул. А Дементьев, вроде бы и находившийся на должности начальника, как-то даже и не знал, зачем приезжали офицеры его службы и что они вообще делали. Вот в такой обстановке и приходилось разбираться со всеми сомнениями в отношении Лионова. Помощи со стороны своего подчиненного не стоило ожидать. Именно поэтому, увидев полное равнодушие к службе, своего наместника в Пули-Хумри, Лобода и принял решение замкнуть на себя лично работу всех его еще не запуганных агентов, которых Дементьев еще либо не посадил (а попытки были и неоднократные), либо просто забыл об их существовании. Для дела этот майор вообще не подходил и был абсолютно бесполезен. Вот уж правильной была поговорка, заставь дурака богу молиться…
   Лобода нашел возможность и встретившись с официанткой, которая была по совместительству ППЖ Лионова, очень подробно расспросил ее о визите Костина, как долго сидели, что слышала, и самое главное выяснил, что диктофон еще в бане, и чтобы его достать оттуда, нужно как-то попасть в баню. Как поступить он не знал. Истекали первые часы пребывания инкогнито на территории гарнизона. Начальника особого отдела Армии никто так и не заметил, он просто слился со всеми военнослужащими и особенно не выделялся из общей массы. Как такое возможно? Да кто же его знает-то? Вот так неприметно, не создавая никаких препятствий, он и ознакомился с внутренней, не афишируемой жизнью гарнизона. Теперь пришло время открыться. Надо было вместе с Лионовым сходить в баньку попариться, а заодно и предложить официантке забрать диктофон из бани и вечерком послушать, о чем там без посторонних ушей говорят начальники-тыловики. Может быть, что-то интересное проявится. Он особенно не рассчитывал ни на какую сенсацию из этой записи. Но чувство интуиции, так сильно развитое у него, не подводило. На интуицию он рассчитывал и сейчас. Он хотел поговорить с Лионовым в неформальной обстановке, в состоянии расслабленно-созерцательном. Когда все чувства тревоги и опасности притупляются во время свободного и фактически никем не контролируемого времяпрепровождения и когда создается благостная атмосфера всеобщего доверия и расслабления (опять спасибо Пал Палычу). Когда на расслабоне хочется поговорить «за жизнь» с таким же полковником, измученным планами, докладами, списками, фамилиями, данными и прочим, прочим, прочим…. А попадая в баню, человек начинает психологически расслабляться, начинает отпускать свой страх и теряет бдительность (еще раз спасибо Пал Палычу). Ну надо же когда-то расслабляться. Ведь без этого просто свихнуться можно. Плюсом его появления в гарнизоне, а значит и фактически раскрытия его исследовательской миссии, в данном случае, было и то обстоятельство, что как бы они ни контактировали с Лионовым, где бы ни встречались, Лобода не давал ему ни одного повода в том, чтобы комбриг нервничал или чувствовал к себе недоверие и какой-либо интерес со стороны особистов. Все было, как всегда. Ровно, спокойно, деловито. Лионов наивно полагал, что соглашательская позиция его начальника Особого отдела майора Дементьева хоть как-то усыпит аналитику Лободы и если будут какие-то шевеления в отношении Лионова, то Дементьев уж точно его предупредит. Поэтому появление в кабинете Лионова чекиста номер один 40 армии, -  полковника Лободы, для обладателя кабинета было как нокаут. Лобода постучался в дверь и с порога спросил разрешения войти. Он был в той же пыльной афганке без знаков различия, кеппи и очках. И тот, кто его не знал лично мог принять за обычного вольнягу, которые так же одевались здесь, как и вояки, только без знаков различия. И все было бы хорошо, да вот только Лионов, разрешив ему зайти в свой кабинет, даже не поднял головы от писанины, которой занимался уже третий час подряд-ему предстояло ехать на доклад к Костину, о состоянии запасов продовольствия, боеприпасов и БТИ гарнизона и Лионов сейчас был весь в этих листочках, где все проверял, перепроверял и пересчитывал на большущем калькуляторе, стоявшем у него под правой рукой.
-Слушаю Вас, - сказал комбриг, не поднимая головы, продолжая писать.
Лобода молчал.
- Ну говорите же, я слушаю…, зачем пришли? - но не услышав ничего в ответ он поднял голову.
И, подняв глаза, он увидел Лободу. Тот сидел напротив него, сняв темные очки, кеппи и смотрел на комбрига улыбаясь. В спектаклях эта сцена обычно обзывается «немой». Лионов просто был в шоке. Появившийся и прошедший через множество препятствий, которые искусственно создаются, в таких случаях, против диверсантов, с таким расчетом, что хоть один из барьеров, но все-таки даст сигнал тревоги, что в гарнизоне чужой, а сейчас им был начальник Особого отдела Армии…Вся эта система, которой уделялось так много внимания и начальника штаба бригады и начальника боевой подготовки и вообще всех… Никак не сработала. От слова – совсем. Стоило только прибывшему инкогнито, руководителю не заявить заранее о своем прибытии, все рушилось… Лионов молчал. Лобода, видя от своего появления -эффект разорвавшейся бомбы, миролюбиво улыбнулся и сказал: «Ну здравствуй, Василий Фёдорович! Не ждал?»  Лионова не отпускало. Он просто был готов провалиться сквозь землю. В глазах его было смятение и страх. «Вот это называется пи..дец», - только и подумал он. Появление такого лица, да еще в его кабинете, без доклада, для него не ожидало ничего хорошего. Но когда Лобода, улыбнувшись, протянул руку и поздоровался, Лионова немного отпустило и он, взяв себя в руки, сказал ему, как-то невпопад: «Готовлюсь к заслушиванию, завтра лечу в Кабул! Ну и напугал же ты меня, Анатолий Борисыч! Вот уж кого не ждал! У нас вроде бы по докладам Дементьева все ровненько… Ну и напугал! Я аж похолодел! Предупреждать надо! Ух!», и опять сел в кресло, уставившись на Лободу. Тот миролюбиво достал сигареты, чиркнул спичкой и закурил.
     День уже склонялся к закату. Быстро темнело и близилось время ужина. Офицеры поговорили в кабинете комбрига и поехали в столовую, где их обслуживала ППЖ Лионова, его официантка, которая заодно и сексотничала* Лободе. Ужином это трудно было назвать - выпили по стакану чая и съели по бутерброду. Их уже ждала баня, которую Лионов срочно приказал натопить, по случаю приезда такого гостя.  Поужинав наскоро, они сели в комбриговский УАЗик и, рассекая Пули-Хумрийскую пыль, устремились к бане. Как раз к той, куда надо было попасть Лободе. Подъехав к бане, офицеры прошли внутрь помещения-полузакопанные комнаты, которого, напоминали окопы Великой Отечественной. Это в принципе и не надо было подвергать сомнению-баня была сделана по принципу обычной землянки и просто изнутри облагорожена, покрашена и приведена в благостный, живой вид. Но окопное состояние все-таки выдавали обитые досками от ящиков от снарядов, стены. Стены были покрашены, но сквозь веселую светло-бежевую краску то и дело на стенах проглядывали характеристики снарядов и их количество, которые были ранее нанесены на ящиках. И покрытая краской древесина пропиталась только в местах, где старая краска лежала ровным слоем и без надписей. Когда стены в бане «зашивали» этой доской, рассчитывали, что, покрыв новой, более светлой, а значит более веселой краской, выйдут из положения и маркировок снарядов из-за этого видно не будет. Однако новая краска сыграла с ними злую шутку и везде, где не было надписей легла идеально, а в местах маркировок - ну никак не хотела закрашиваться. Поначалу старшина приказал закрашивать, пока цифры и буквы не пропадут, но краска расходовалась, а вот цифры и буквы маркировки все равно проступали. В конце концов, решили плюнуть на это и просто прошлись краской по всему помещению и решили не тратить краску зря. Тем более на процесс помывки, парилки и последующих радостных возлияний, такое положение ну никак не могло повлиять. Вот именно в такую баню, Лобода и Лионов приехали купаться, а заодно и обсудить всякие проблемы (ну по крайней мере так надеялся Лионов).
   Зашли в «греческий зал», разделись, и посидев минут пять, попривыкнув к теплу, по одному прошли в парилку. Лионову не терпелось узнать, зачем же к нему, так тайно, приехал начальник особого отдела. Его просто раздирало любопытство! Но виду он не подавал. Терпел и все время поддавал пару, на почти белый «поларис», который стоял закопанный в углу. В парилке было нестерпимо жарко и душно. Лобода любил париться, отдыхать вот так, без всякой причины - чтобы помыться. Просто расслабляться и приводить мысли в порядок. Он вообще сознательно тянул время. Чтобы официантка пришла к ним в баню на обслуживание, нужно было время и важно было, чтобы она забирала диктофон тогда, когда они повторно полезут в парилку. А сейчас он, фактически, давал ей время добежать до бани, которая была на другом конце гарнизона. Это они с Лионовым мигом долетели до бани, на комбриговском УАЗике, а ей по чину не положено-она обслуга и приедет, в лучшем случае, на другой машине. Параллельно прихватив с собой всяческие важные официантские богатства, типа полотенец, тарелок, салфеток и прочего реквизита, чтобы накрыть стол для начальников, которых в бане никто тревожить не посмеет. И которые, как они думают, будут одни, а главноеа, что их никто не сможет подслушать. А баня, водка, коньяк и пр. «ключи» быстро откроют и развяжут языки, а там и может быть узнает комбриг Лионов, о причине приезда большого кабульского начальства. Это прекрасно понимал и Лобода. Но его цель была совершенно иной и задерживаться в бане он долго не собирался. Ему в принципе не терпелось уже сесть в своем номере, в модуле* за прослушивание переговоров Костина и Лионова, которые официантка сегодня должна была ему доставить.
     Они сидели и разговаривали на отвлеченные темы, когда в помещение зашла официантка в сопровождении Зам по Тылу бригады. Они извинились за то, что немного опоздали и стали вдвоем накрывать на стол. Лионов только молча сверкал глазами. Ему очень не нравилось, что ушлый зам по тылу, все время околачивался возле его женщины. Понятное дело это обстоятельство, не ускользнуло от внимательного взгляда Лободы. Когда стол был фактически накрыт и осталось только расставить приборы и тарелки для ужина, Лионов встал и позвав за собой зам по тылу, вышел из бани на улицу. Там он его озадачил какой-то важной проблемой и уже один вернулся в «греческий зал». Лобода с веселой улыбкой разговаривал с официанткой и рассказывал ей какой-то анекдот. Видно, что беседа и анекдоты, что называется, «зашли» и та заливисто смеялась после очередного анекдота. Лионову и это не понравилось, но вида он в этом случае вообще не подал. Он в принципе готов был даже ради дела, уступить эту бабу Лободе, спроси он ее на ночь. Причем её мнение в этом случае было бы вообще никому не интересно. Главное –дело! И если Лобода вдруг хоть краем своей хитрой чекистской натуры, хоть словечком обмолвится о том, что официантку было бы желательно прислать к нему в номер, в модуль, он даже не будет сомневаться и ревновать, как он только что делал с замом по тылу. Для него было ключевым вопросом узнать, зачем к нему приехал начальник ОО Армии. Никогда такие сюрпризы еще никому не приносили ничего хорошего. А у Василия Фёдоровича вообще был нос в пуху. И он, это понимал и чутьем зверя вынюхивал, что почём. Он только не знал насколько ГЛУБОКО был информирован Лобода обо всем, что творилось в бригаде. Своего особиста он прикрутил очень быстро. Благо тот оказался парнем умным и из пехотных офицеров, которых время от времени переводят после соответствующей проверки в особые отделы, для дальнейшей службы. Дементьев ему добросовестно рассказывал практически про все проводимые мероприятия, которые ему поручал Кабул. Но ведь были и другие офицеры из Особого отдела, которые время от времени приезжали из того же Кабула, и они совершенно не посвящали Дементьева, а значит и Лионова, о характере возложенных на них задач. Они работали автономно и ни с кем своими планами не делились. Это регулярное посещение и абсолютное игнорирование его начальника Особого отдела в их планах и почему-то, причем весьма обоснованно, давало Лионову повод думать, что эти офицеры приезжают для контроля Дементьева. Стало быть, особо доверять его информации, касающейся разработок комбрига и всех его замов, Лионову не стоило. В довершение ко всему, это появление инкогнито самого Лободы у него в бригаде, да без оповещения…. Лионов тоже был не глупый мужик и мог за версту, что называется – «срисовать» цели и задачи всех гостей из Кабула. И сейчас, несмотря на нахождение в таком расслабляющем и убаюкивающем месте, как баня, Василий Фёдорович был настороже. Он понимал, что неспроста Лобода и приехал, и пошел с ним париться в баню! Ой не спроста! Все это было очень тревожным сигналом. Но к чему сигналом, понять не мог. За все «косяки», которые его подчиненные натворили раньше - он уже получил раньше. Да и характер работы особистов не позволял Лионову думать, что те приехали бить «по хвостам» за уже сделанные ошибки! Нет, это был не их метод.
Эта публика приезжала не к шапочному разбору. Они наводили справки и обставлялись к предстоящим событиям, задолго до каких-либо действий и приходилось точно понимать, что произошедшее с ним ранее, вполне могло бы быть их провокацией. Провокацией чего-то более серьезного и более глубокого. Того, о чем он, командир бригады, даже и не подозревал. То есть его распоряжения или команды шли, как бы параллельно истинной сущности или истинным мотивам происходящего.  Он, долгое время занимавший командные должности, прекрасно понимал, что, не имея абсолютно никакой информации о происходящем вокруг, рисковал постоянно оказываться в положении, когда не он играет заглавную партию, а ЕГО играют. И именно это обстоятельство дико бесило и выводило его из равновесия. Получалось, что какие-то там штабные, те, которые даже не знают с какой стороны зенитку заряжают, все время нагло используют его, боевого офицера (а именно таковым себя и считал Василий Фёдорович) в роли какой-то безмозглой куклы, которая даже говорит с чужого голоса. Но и это бы не страшно- в армии такое сплошь и рядом. Возмущало то, что он все время вынужден был опасаться каждого куста в этой своей оборонительной позиции. Он стал внутренне бояться своих подчиненных. Своих офицеров и прапорщиков. И если все эти люди были с ним доброжелательны и в то же время смело, прямо смотря в глаза высказывали свое мнение, то постоянная опаска, тут же давала ему сигнал в мозг - БУДЬ ОСТОРОЖЕН! И комбриг, этот смелый и наглый полковник, тут же на глазах у самого себя превращался в трусливого и осторожного пессимиста, который прямо-таки здесь начинал сам себя поедать страхами о том, что все равно ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Может быть они и добивались такого положения, чтобы он паниковал, нервничал, совершал ошибки, бездумно отдавал необдуманные распоряжения, а значит и очень быстро бы сломался. Но он терпел. Он стойко и порой излишне нервно переживал, но виду не подавал, наблюдая, как его обкладывают особисты, он прекрасно все понимал! Но просто так сдаваться не хотел. Просто не мог! Это все противоречило его волчьему характеру и всячески сопротивлялось любому, даже самому скрытому иезуитскому насилию, которое очень трудно было прочитать в словах особистов. Он все-таки понимал, понимал, что его медленно, но верно загоняют и загоняют в угол. Загоняют в то место, где, если он не сможет огрызнуться, он превратится из серого саблезубого волка, в обычного драного пса, который из инстинкта сохранения своей жизни, будет стремиться вместо лая и покусов врагов, жаться к земле и ластиться к ногам хозяина, точно понимая, что если он хоть где-то и сможет показать зубы, то это будет в последний раз - либо перед расстрелом, либо просто перед смертью, которую ему уготовило его вышестоящее командование. А во всей этой картине, Василию особенно не нравилась концовка его размышлений - смерть. Именно это обстоятельство не сулило ничего хорошего. Конечно, можно много и пространно рассуждать про торжество законов, про пролетарскую снисходительность суда и прочие пропагандистские штучки. Однако он четко понимал, что все движения особистов были продиктованы не гуманностью или же стремлением показать хорошие результаты раскрываемости и получение за все это орденов и званий! Они пришли за ним. Они знают, чего хотят и поэтому все их действия носят уже больше ритуальный характер. Закрепляя и контролируя свои провокации в отношении него, особисты понимали, что Вася просто так не собирается сдаваться. А дело-то не стоит! Каждый день шел именно не по его, комбрига плану, а почему-то по планам совершенно посторонних людей, которые, как будто, подталкивали его к тем или иным поступкам, которые он и не думал совершать.  И начиная свой рабочий день по распорядку, проводя его в постоянных рабочих моментах, а затем, вечером подводя итоги дня, он понимал, что вся его запланированная работа была практически сведена к минимуму. Это примерно так, как вы в темноте садитесь на велосипед и начинаете быстро-быстро вращать педали и ожидаете, что продвинулись достаточно далеко, а совсем устав и остановившись, понимаете, что проехали чуть-чуть и все из-за того, что была включена не та передача. Но вы уже устали и сил для дальнейшей поездки уже нет. И каждое утро начинается у вас одинаково. И вечер заканчивается ничем. Бег, изнурительный бег на месте…Василий Фёдорович понимал, что рано или поздно все должно подойти к какому-то рубежу, к какой-то отметине, к точке, после которой его либо начнут прессовать и отстранят от всего, либо отпустят на все четыре стороны, как бы сказав-все иди, ты нам не интересен. Последнее, конечно же, было бы предпочтительнее, однако для того, чтобы его после проверок и подстав оставили в покое, надо было очень и очень постараться все это пройти с минимальными потерями для себя. Что ни говори, а особисты умеют работать. Ты даже не заметишь, как сам, ничего не подозревая, плотненько так залезаешь, во все расставленные ими силки. И даже поняв это, когда попытаешься выскочить из них, то все это будет тебе разрешено лишь для того, чтобы ты, думая, что все конец нервотрепкам и ты наконец-то освободился от всех этих проверок и подстав-технично сдал того, кто выше тебя. Не нарочно, а как бы случайно, но все-таки сдал! Василий отлично знал эти жестокие правила игры и прекрасно отдавал себе отчет в том, что, затеваясь в авантюру по перевозке в гробах наркотиков, он был не главным звеном, но ключевым! Он понимал, что, если зацепят его, как свидетеля по одному делу, а потом начнут крутить уже по следующему, даже из той области, где он не ожидает. Но спрос все равно будет! Конечно же в деле с героином в гробах ему не будет пощады, хотя это ведь еще надо доказать! И комбриг видел, что его позиции здесь достаточно прочны - Костин не дурак, он не будет болтать про это лишнего. Длинный язык генерала не доведет его самого до добра! И судьба Лионова, видимо сейчас напрямую, зависела от веса в этом деле Костина. А уж если тот, все еще в силе, все еще в должности и не арестован, значит у них ничего нет на генерала. А стало быть и его, комбрига, позиции в этом вопросе пока, я подчеркиваю, ПОКА, сильны и непоколебимы. «Именно с моей стороны особисты хотят выйти на Костина. Видимо у них ничего не получается впрямую, так они пошли по связям,» - Лионов не мог знать, насколько особисты глубоко копают против них, но то, что они заинтересовались его бригадой, это было уже очевидным фактом. И появление здесь Лободы наталкивало его только на один вывод из двух-либо вся работа особистов подошла к концу, и Лобода приехал, чтобы завершить комбинацию и взять его под стражу, либо они уткнулись в какую-то непреодолимую стену и не могут ее пройти и для этого роют более тщательно, более упорно и глубоко, чтобы обойти стену и крепче встать на ноги! Но по поведению Лободы невозможно было определить, что и как обстоит. Он сидел напротив Василия Фёдоровича и мило шутил с официанткой, еще больше раздражая Лионова. У которого почему-то начиналось головокружение. Он понимал, что слишком много сегодня заходил париться и позволил себе лишнего коньяку. «Да! Что-то у меня не клеится во всех разговорах с тобой, дорогой мой чекист. Не клеится! Ты уже по идее должен был меня взять в разработку, в оборот, чтобы я уже тебе показания давал. А ты все улыбаешься этой дурочке и строишь из себя мушкетера! Что-то здесь не так! Что-то не вытанцовывается! Но как же мне узнать? И ведь меня не трогает, не задает никаких вопросов…» - мысленно разговаривал сам с собой Василий. Он сидел перед налитой рюмкой коньяка и тупо смотрел сквозь Лободу, который напротив него развлекался с официанткой.
    Лобода же, сидя с официанткой и любезничая с ней, понимал, что сейчас самое лучшее время для нее, чтобы забрать диктофон. Зам по тылу уже удален Лионовым. Лобода это видел. Они в бане втроем. И сейчас, чтобы отогнать официантку от Лободы, Василий Фёдорович, просто обязан позвать особиста опять в парилку! Так оно и произошло. Лионов выпил в одного рюмку коньяку, встал со своего места и обмотавшись простыней направился к парилке. Всем видом, как бы говоря, что хватит тут с бабой болтать, пора и попариться. Хотя ничего при этом и не произнес. Анатолий Борисович, видя намерения комбрига, тоже начал заматываться в простыню и подмигнув официантке, пошел следом за ним. Официантке только этого и надо было. Когда офицеры скрылись за дверью, она быстро засунула руку в потаенное отверстие над входом в «греческий зал» и … не нашла там ничего. Диктофона не было. Она стала в спешке искать его. На полу тоже не было. Стала проверять вдоль стены, вдоль карниза двери…Ничего! «Все!» - подумала она. «Мне этого не простят! Никто не поверит, что кто-то мог взять диктофон отсюда. Скорее всего скажут, что я ничего и не ставила здесь. Потребуют его хотя бы назад. А его-то и нет, как раз!» Она опять, уже по второму кругу осмотрела место, где ею был в прошлый раз спрятан диктофон. Она стала последовательно, шаг за шагом, осматривать место закладки. И наконец, буквально перед самым выходом офицеров из парилки она увидела, что он упал в промежуток между стеной и каркасом деревянной двери. Как раз в то место, как назло, где его очень трудно было достать.
   Наконец за дверью парилки послышались шаги, разговор стал отчетливее и из клубов пара и открытой в парилку двери показались два красных распаренных мужика - Лионов и Лобода. Они, выходя из парилки, смеялись над каким-то скабрезным анекдотом. В воздухе висела атмосфера расслабленности и хорошего настроения. Начальники видимо вспоминали свою прежнюю службу, постоянно вспоминали какие-то фамилии, округА и другие моменты, рассказывали их друг-другу и смеялись, дополняя своими восклицаниями. Выйдя из парилки, они сели на свои места перед столом и налив по рюмке коньяка, чокнулись и крякнув, выпили еще по одной. Пока коньяк медленно орошая пищеводы, шел в направлении желудка, Лобода, обернувшись, как бы в поиске вилки встретился глазами с официанткой, как бы спрашивая ее, успела или нет? Та, слегка прикрыв глаза показала, что все в порядке. Лобода успокоился и найдя глазами вилку потянулся за ней. Взяв ее, он насадил огурчик с тарелки, вкусно хрустнул его зубами и стал рассказывать очередной анекдот своему визави, чем просто загнал Лионова в угол. Тот от него ожидал, как минимум начала серьезного, взаимно интересного разговора. Но Анатолий Борисович сидел на скамье и радостно жевал огурчик с ветчиной «Хама» из жестяной банки, заботливо сложенный на тарелку. Создавалось такое впечатление, что они на самом деле пришли просто попариться в баню, и никакие другие дела и разговоры их попросту не беспокоят. Лионов терялся. Такое поведение особиста выводило его из себя. Он нервничал и не знал как себя вести. Ведь именно сейчас самое время, на месте Лободы, начать его, Лионова, потихонечку разговаривать, пока он расслабленный, на коньячке и не ожидает никаких серьезных вопросов. Но ничего, абсолютно ничего не происходило. Василий даже начал подумывать, уж не начать ли для ясности самому вопросы задавать, да как минимум узнавать, зачем это так тайно к нему в гости заявился начальник ОО? Но сдержался. Решил что пауза в этих движениях тоже должна быть как оружие. Не спрашивает, значит, не хочет. Значит ждет. А ждет, значит выжидает его слабины и соответственно нанесет удар внезапно. Значит ему надо просто, либо держаться и не показывать опьянения, либо наоборот, прикинуться валенком и упасть под стол. Кстати состояние от выпитого количества коньяка уже вполне могло подойти. Василия качало. Буквально «вело». Но при всем этом, он отлично соображал и отдавал себе отчет в том, что делает. Это только со стороны могло показаться, что он опьянел. На самом деле, он, как волк перед охотой, когда увидел добычу, присев всем корпусом, постелился к земле и … затаился. Как у охотников говорят - затихарился.
  Анатолий Борисович видел, что комбриг не находит себе места. Видел, что тот мечется глазами в поисках той точки отсчета, когда готов был сам начать задавать ему вопросы и вообще выяснить, на кой черт его сюда принесло. Но потом, и Лобода это почувствовал просто физически, Лионов, сделав над собой едва уловимое усилие, напрягся глазами, показав расслабление. Получалась эдакая война нервов. Оба знали, что предстоит серьезный разговор, но при этом оба валяли дурака, не начиная его первым. По статусу, по неписанным правилам этикета, гость после того, как испил чарку, отведал икры белужьей и поцеловав девку в засос, просто обязан был начать серьезный разговор о том, что его привело к хозяину. Да тем более таким странным способом! Но Лобода никак не мог его начать! Ну никак! Он не слышал запись переговоров Лионова с Костиным и поэтому сам разговор мог либо состояться, либо нет. Все зависело от его содержания на пленке, которую он еще не прослушал. И поэтому он просто отдыхал. Или делал вид, что отдыхает. А сам наблюдал за комбригом и для себя отмечал его необычайное самообладание, сплошную эмоциональную стабильность и умение прятать свои эмоции. Это ему импонировало. Приятно иметь дело с настоящим мужиком. Хоть и с потенциальным негодяем, но с мужиком. За свою службу Лобода насмотрелся на многих начальников, которые при начале обычной беседы, что профилактической, что связанной с их преступной деятельностью, превращались либо в заискивающих липких и настойчивых льстивых подхалимов, либо в застопоренных болванов, которые, понимая что над ними висит меч правосудия, никак не могли взять себя в руки и тем самым выдавали себя с головой, начиная сначала отчаянно сопротивляться, врать и изворачиваться, а потом, будучи прижатыми к стенке доказательствами и фактами, ломались, плакали, просили прощения и начинали превращаться в тряпку. Получалось, что особист своими действиями, которые в принципе должны были приводить людей в состояние тонуса и готовности к любым действиям - добивался совершенно другого эффекта - они ломались! Но здесь был совсем иной случай. Особый отдел давно наблюдал за Лионовым. В его службе было очень много моментов, которыми следовало бы заинтересоваться, но вся его служба была как будто под покровом пелены. Вот и видно его, и понимаешь, что он что-то творит, но где нарушает - не понять.  Лободе нравился этот наглый «полкан», в поведении которого видно было сдержанное самообладание и волчья жесткость, однако при всем этом, Анатолий Борисович приехал сюда не для каких-то психологических оценочных экзерсисов, а для конкретной работы. Надо было проверять и доказывать преступные замыслы, если таковые имелись, либо, успокоившись, уезжать восвояси до следующего раза, когда появится возможность задать вопросы, на которые у комбрига не будет ответов. У него оставалось несколько часов до того момента, когда, прослушав пленку, он с чистой совестью скажет сам себе: «Всё! Проверил, мин нет! Или же всё, проверил, возбуждаемся и работаем». Сейчас ему было надо просто отдыхать. Ночь предстояла бессонная!
   Они несколько раз еще заходили париться, несколько раз усугубляли коньячком и закончили все процедуры глубоко за полночь. Все это время Лобода посматривал на официантку, и уже почти к окончанию всего процесса, когда коньяк буквально готов был выливаться из ушей, он получил незримый сигнал от нее, что все в порядке и можно закругляться. Сравнительно быстро вымывшись и одевшись, офицеры вышли из бани. УАЗик стоял возле землянки и работал. Лобода предложил довезти с собой до модуля и официантку, которая, уже устав ждать окончания парного банкета, осоловело зевала рядом. Лионов не возражал, и когда Лобода стал открывать заднюю дверь машины, для дамы, предложил, как хороший хозяин, сесть особисту на переднее сиденье, но тот сказал, чтобы он не беспокоился, пропустил женщину перед собой и сам сел рядом с ней сзади.  Лионову не оставалось ничего, кроме как сесть на свое обычное командирское место впереди. Тронулись. В этот момент официантка подала особисту, из-под фартука диктофон и тот спрятал его в своих вещах, в портфеле, взятом для бани. До модуля доехали с шутками и смехом. Вылезли возле модуля и разошлись по своим комнатам. Официантка, не стесняясь проследовала в комнату комбрига. Тому было крайне неловко, но сделать он ничего не мог. Лобода это отметил, и усмехнувшись, прошел в свою комнату. Лионову предстояла бессонная ночь. Лободе многократное прослушивание. Оба понимали, что они сегодня, волею судеб, просто искупались и попарились и ни на шаг не приблизились к решению своих вопросов. Наступила ночь. Для каждого своя, звездная, с моментом истины!
   Зайдя в комнату, Лионов тихо, не повышая голоса, стал шипеть на вошедшую раньше него женщину. На что та ему спокойно ответила, что про их связь не знает, разве что самый ленивый, на заставе в горах. Комбриг понял, что в принципе она была права, решил не усугублять разборку и искупавшись лег в постель. Предстояло анализировать, что услышал, что подметил, что понял из разговора, из интонации или намека. В общем ему надо было думать. Он усмехнулся, вспомнив фильм про Чапаева, когда тот перед наступлением выгнал из своей комнаты в избе своих соратников со словами: «Чапай думать будет!». Похожая ситуация была сейчас и у Василия. Только отправных точек, о чем думать, что складывать и вычитать у него не было. Особист не дал ему ни единого шанса, хоть чего-то добиться или о чем-то догадаться в бане. Просто балдел и парился. И сейчас переживания комбрига были более чем безосновательными, ввиду полнейшего отсутствия почвы для этих переживаний-он просто не понимал, с какой стороны ему ждать подвоха. Одно дело он сам себе мог устроить допрос, но при этом он не знал ничего, о чем проинформирован Лобода. И если тот не имеет понятия о его, Лионова, фокусах, зачем забивать башку лишними проблемами? Их надо решать по мере поступления. С этой мыслью, комбриг повернулся к лежавшей рядом подружке и стал пьяным приставать к ней, ожидая быть обласканным. Когда ласки окончились бурным и всепоглощающим сексом, Василий уснул сном пьяного подростка, сопя, тяжело и надрывно дыша во сне.
   Анатолий Борисович же придя в свою комнату, достал из портфеля диктофон, сел за стол и выключив свет, приложил к уху диктофон. Динамик его работал очень четко, но тихо и приходилось многократно повторять фрагменты разговора генерала Костина и комбрига Лионова. Уже с первых слов этих людей, Лобода четко понял, что его внутренний голос, его интуиция него не подвели. Он понял, что еще немного и сам того не желая, он готов был бы согласиться с тем, что надо было снимать разработку Лионова с повестки дня, если бы не его извечная привычка доводить все дела до конца. До такого состояния, когда он сам себе мог сказать - все. Я выпил это море до последней капельки! Именно здесь ему на помощь и приходила старушка-интуиция, которая заставляла действовать совершенно нестандартно, порой авантюристично и даже не логично. Но всегда, на протяжении многих лет, он слушал свою интуицию и всегда был на коне. Вот и сейчас, слушая, как эти, с позволения сказать-офицеры, договаривались о таком кощунственном способе переправки героина, он понимал, что действовать надо решительно, жестко, но тем не менее последовательно и точно. Чтобы негодяи не смогли вывернуться. Необходимо было срочно выявить все связи Лионова. Все движения Костина. Все их связи, и проследив за обоими, «обложить» их, и закрепить документально доказательства их мерзости! Прослушивая по несколько раз переговоры, Лобода понимал, что ниточки обязательно потянутся вверх! Просто так наладить транзит отсюда из чужой страны, через границу, сделать без соответствующего прикрытия сверху-просто невозможно. Дадут ли мне их взять с поличным? Смогу ли я это дело довести до конца? Не будет ли противодействия? И, вообще, не просто так ли я стараюсь и разоблачаю все это? Или может случиться, что все, как часто бывает, спустят на тормозах и потом эта зараза растечется по Союзу? И опять останутся в нашем контингенте люди, которые беспрепятственно везут через границу все, что им захочется, обогащаясь на крови и поте простых ребят? И правильна будет пословица АФГАН ВСЕ СПИШЕТ!
Кое-как выйдя из своего заточения, ребят повели по пыльной улице, вдоль дувалов к концу кишлака. Там стоял небольшой автобус, который был разогрет палящим солнцем до такой температуры, что казалось сам являлся источником дикой жары. За рулем дремал ничего не боящийся пуштун, который, откинув голову назад, неистово храпел и оттого делал автобус похожим на шайтан-арбу, которая грохотала и грела все вокруг. С большим трудом вся процессия поднялась в автобус, стала размещаться и рассаживаться. Пленникам дали воды и приказали переодеться в принесенные кем-то из сопровождающих одежды. Это были огромные штаны и рубахи, которые можно было носить только в очень перетянутом под поясом состоянии и то, если получится их там собрать в «гармошку». На ноги дали одеть какие-то ботинки, которые ребята отказались одевать из-за обожженных подошв. Милена, о чем-то разговаривала со старшим их командировки, который постоянно что-то со злостью ей отвечал и нервно махал руками, практически на каждый ее вопрос. Было видно, что он крайне недоволен тем положением, что он хоть и едет в Америку с двумя пленниками, но видимо завербовать их не удастся и они еще покажут свое хитрое коммунистическое нутро. Милену это обстоятельство мало беспокоило. Она-то уж точно знала, что своей цели, которую ставила перед поездкой в Афганистан, она добилась. Пусть этих двух солдат и не удалось перетянуть на сторону американской демократии, пусть они брыкались и хамили их старшему! Но ее долг, как репортера, начал исполняться уже тогда, когда она предложила денег этому варвару Али. Пленники передвигались с большим трудом. Были обожжены, избиты и фактически УЖЕ были инвалидами. Сказать, что ей было жалко солдат? Нет, она за свою репортерскую жизнь повидала и не такое. Было много военных конфликтов, в которых ее Родина принимала либо постоянное участие, либо через своих так называемых советников. А фактически это были обычные опытные «командос», которые за деньги убивали людей в любой точке Земли. Она бывала и в лагерях беженцев, в госпиталях, даже на кладбищах во время похорон и в местах казней. Везде, как только узнавали, что она репортер с телевидения США, ей с ненавистью помогали все снимать и провожая, уже не хотели видеть впредь. Не хотели видеть не от того, что она кому-то открывала всю правду. А только, пожалуй, от того, что все знали, где появляется добродетель с автоматом наперевес из США, там жди обязательно какой-то подвох, неприятность или западню. И кровь, кровь, кровь рекой! Хотя если говорить начистоту, то работа Милены, как раз и заключалась в том, чтобы разоблачать всю эту грязь и кровь, которую затевали ее земляки. Но при всем этом, отношение к ней, как к репортеру, с годами совершенно не менялась. Ведь никто из тех, кого она снимала, не имели даже понятия, для кого, для чего и главное зачем были нужны эти съемки. Ключевым словом для всех было то, что она работала на ТВ и была из Штатов. После этого у всех, с кем ей приходилось сталкиваться, просто пропадал интерес, и все ее репортажи выходили буднично и без каких-либо эмоций. Как будто люди, которых она интервьюировала, давали себе негласный зарок, что будут про кровь и смерть рассказывать так же буднично, как про катание на чертовом колесе, в парке аттракционов. После этих интервью, как правило всех, кто в них участвовал, увозили в неизвестном направлении и следы их терялись. Такова была ее работа. Но все это организовывала не она. Это была забота совершенно других людей. О которых она тоже не догадывалась. Ее интерес к этим людям пропадал тогда, когда она в очередной раз садилась в автобус съемочной команды и не дожидаясь приезда в отель начинала очень бурно и по-режиссерски обсуждать выход предстоящего ролика в эфире. Работы было настолько много, что интересоваться судьбами людей, которые давали ей интервью и при этом на что-то надеялись, у нее не было ни времени, ни желания. Для нее это была обычная рутинная работа. И в принципе все это было вполне объяснимо. Так, если разобраться, пекарь же не интересуется судьбой испеченного им хлеба? Где и когда он был продан? Как и с чем его съели? Это ведь тоже не его работа? А ведь если копнуть поглубже ей и не требовалось знать, что будет с теми людьми, с которыми она только что говорила… Пекарь испек хлеб и отдал его в булочную! Она исходила из того же постулата-я репортер! Это моя работа! Сделала репортаж, подала его в эфир и завтра «рысью» за новыми сенсациями. Никто это не осуждал, не критиковал и вообще даже не загонялся по этой теме. Работа такая! В Америке вообще к работе, любой работе, очень трепетное отношение. Потеря работы в США, для любого нормального человека, означает потерю всего. И жилья, и страховки, и медобслуживания и вообще всего того, что обозначают под термином «американский образ жизни». И Милена была репортером уже много лет. Она объездила почти весь мир. Только все эти командировки добавляли ей помимо нервных расстройств и плохого аппетита, еще и полную, все время утверждавшуюся в ней убежденность, что она занимается совершенно не нужным делом. Редакция телеканала все время хотела одного и того же - чтобы были сенсации. Чтобы рейтинг канала все время поднимался, а отсюда и повышалось благосостояние всей команды канала и естественно самого хозяина. Росла его репутация, как владельца именно независимого, американского канала, который чуть ли не позиционировал себя, как единственный правдивый канал в США. А это утверждение, эту позицию требовалось постоянно подтверждать новостями и сенсациями, черт их подери. Благо политика Белого Дома постоянно подбрасывала им, репортерам, постоянные поводы для репортажей и съемок в разных частях света. Но боже! Какое же это было утомительное дело. Милена, со своим бессменным оператором уже привыкла, что за какую-то неделю, за семь дней, она могла побывать в Антарктиде, потом в Южной Корее, потом в Японии и закончить свой вояж, седьмого дня-в Париже. Она всегда поражалась, ну как ее оператор выдерживает все перелеты и съемки, а потом успевает выслушать ее и смонтировать (когда он все это делает?) все так как надо и вовремя дать в эфир! Это была тяжелейшая и в то же время нуднейшая работа. Работа на износ! С постоянными недосыпами и головняками. С нервными людьми и спокойными, как египетская гробница-охранниками. Весь этот калейдоскоп у нее крутился с утра и до глубокой ночи. Порой приходилось спать только в самолете, а потом, ни свет - ни заря куда-то ехать, от кого-то убегать, кого-то догонять, но все равно снимать и делать классные профессиональные репортажи. За это ее очень ценили. И как результат этого, постоянно поднимали оплату ее работы. Конечно же ей это было приятно и необходимо, однако она потихонечку выгорала. Выгорала эмоционально, морально и физически. Дома у нее как такового не было. Парня не было, семья в таком ритме была просто невозможна априори. Какой же мужчина потерпит, чтобы его жена пропадала, где-то как погонялка? И что больше всего ее возмущало, но это только на ранней стадии ее работы, так это полнейшее безразличие уже послезавтра к тому, что ты снял вчера! Идя на работу в эту телекомпанию, она ожидала, что с помощью своего репортерского труда, сможет повернуть жизнь хоть чуточку в сторону добра. Ей казалось, что создавая сенсационные, животрепещущие репортажи, она сможет, благодаря телевидению, решить проблемы жилья для бездомных, воды в Африке, таяния льдов в Антарктиде… Ей, наивной, казалось, что она не просто так летает по миру и освещает войны-ей, как и любой женщине хотелось только мира, чтобы приехав на любую войну, она, своим кричащим голосами беженцев и их детей, остановит эту пожирающую чужие жизни войну. Ей все время казалось, что она находится на острие событий, новостей. Что от нее зависит очень многое. Порой она думала, готовясь к очередному репортажу, что здесь и сейчас взятое интервью изменит мир. Изменит его к лучшему. Изменит все миропонимание власть имущих. Остановит ненужные войны, конфликты, а значит и спасет множество ни в чем не повинных жизней. Но с каждым очередным вышедшим в эфир скандальным репортажем у нее росла уверенность, что весь ее нелегкий труд подобен вспышке салюта. Яркий всплеск огня, непродолжительное, буквально секундное горение и вновь темнота. Люди, тупо лупившиеся в телевизор, были годами приучены к тому, что завтра уже никто не будет даже вспоминать о том, что было показано вчера. Всем зрителям было наплевать, что будет в Гондурасе, на Фолклендах, или в Афганистане. Всем подавай сенсацию. Лучше всего шли репортажи про кровь, наводнения, пожары и всяческие катаклизмы. И никто не думал про любой снятый и показанный сюжет, как говорят, в долгую. Сняли, показали, посмотрели и все… забыли. Давай новую сенсацию. Она понимала, что и этих полутрупов, этих двух солдат, тоже забудут сразу после пресс-конференции. Никому их судьба будет не интересна. Мозг спокойно рассчитывал и со стопроцентной уверенностью отвечал, что скорее всего, этих парней где-нибудь тихонечко пристрелят и закопают в пустыне и забудут. Но что-то не давало ей спокойно продолжать размышления. Он никак не могла разобраться, что ее побудило выкупить у этого кровожадного варвара, этих ребят. Жалость? Отчасти. Может быть ее потянуло на сантименты, на то, что в народе зовется сердобольностью? Она до конца не понимала, что ее вообще толкнуло на такой поступок. Ей будто внутренний голос шепнул, что она должна их спасти. Но такое было впервые. Раньше, на всех репортажах, с некоторого времени, ей было наплевать на судьбу тех людей у кого она брала свои сенсации. А эти двое ей показались очень необычными. Милена сидела и думала. Что? Что меня так смогло двинуть и почему именно они, вызвали такой отклик? И вдруг она отчетливо, как прозрение после долгого сна, поняла: они ее взяли тем, что презирали смерть. Тот страх, который она видела у большинства ее соотечественников в горячих точках, тот животный ужас, который она видела в глазах людей, приговоренных к смерти или же находящихся в плену у противника - у этих парней просто отсутствовал. Ее повергло в шок дерзкое поведение одного из них, когда буквально жизнь его висела на волоске. И если бы она их не выкупила, то со стопроцентной вероятностью можно было бы утверждать, что их бы басмачи просто убили. Но даже тогда, когда они бы их убивали, у этих парней не было бы страха. Милена была уверена в своих выводах. Вот! Вот что ее подтолкнуло помочь этим ребятам. Они были очень сильны. Они были сильны духом и не должны были умирать, вот так по-скотски, в зиндане у Али. Считала ли она себя спасителем? Наверное, да. Но спасителем не двух раненых и истерзанных средневековым пленом, сломленных солдат! А двух настоящих мужчин, которые не сломались внутренне, даже под пытками и унижениями. Они были достойны той свободы, которую помогла им обрести репортер. Она конечно ни под каким видом не покажет им своего отношения и внутреннего уважения. Ведь если такое случится, эти два сильных духом парня будут просто унижены ею! Нет, она никому не скажет о своих мотивах.
   Витя и Николай, сев в автобус стали переодеваться на заднем сидении. Одежда была вся грязная и вонючая. Видно было, что прежние хозяева очень не любили мыло душистое и полотенце пушистое. Очевидно, в кишлаке за воду надо было очень много платить. А владельцы этих одежд, видимо не блистали богатством. Веселее все стало, когда на одной из огромных рубах, в которую им предстояло переодеться, обнаружилось огромное кровавое пятно и отверстие от пули. Увидев это, Милена просто пришла в ярость. Она стала кричать на своего т.н. шефа, что ей подсунули одежду с убитых, как она будет снимать этих солдат живыми, если во всю грудь у него кровавое пятно с дыркой от пули. Волкоф на ее вопли даже не повернулся. Что-то буркнул в ответ себе под нос и продолжал смотреть на дорогу.
  Они ехали по пыльной укатанной грунтовке. Любое торможение приводило к тому, что пыль начинала обгонять машину и все задыхались, сидя, как на раскаленной сковородке, в пыли с жарой! Поэтому водитель все время стремился набирать скорость, чтобы хоть как-то дышать. Так они проехали примерно километров шестьдесят – семьдесят. Ребят отпускало. Они задремали, и уже никакие кочки, тряска, торможение, либо набор скорости не мешали им сладко спать, опершись на впереди стоящее сиденье. Темнело. День клонился к закату. До Кабула было еще километров триста. Вот водитель включил фары, и они стали двигаться помедленнее. Пыль стала чаще их обгонять. Но жара потихоньку отступала. Становилось прохладнее и в тоже время, с наступлением темноты, в кабину проникали какие-то жучки-паучки, которые все время стремились полакомиться кровью! Кровью тех, у кого были незащищены лица, шея, ноги… Впечатление создавалось такое, что будто бы все летающие твари этого участка дороги, выслали своих разведчиков на кровавый пир и только и ждали команды на атаку. Наконец автобус выехал на асфальтовое покрытие и в тот миг, именно тогда, когда произошла вынужденная остановка, при подъеме на асфальт, в открытые окна, буквально бросилась огромная орава сосущих и кусающихся тварей, которые совершенно не боялись того, что люди, на которых они нападали, отбивались всем тем, что могло эффективно прихлопнуть пришедших в гости козявок. Газеты, платки, шапки…Все шло в ход. Автобус превратился в арену невиданного сражения. Вокруг все сидели и махали, кто чем мог, пытаясь отогнать этих зверей. И только два человека в этом аду ничего не предпринимали. Они спали снами праведников. Им снился дом. Снились мамы и девушки. Родина!  Они абсолютно не реагировали на всю эту кровососущую братву, которая, казалось, готова была вытолкать взашей из автобуса наших бойцов. Автобус стал набирать скорость и потихонечку все «пернатые», благодаря сильной тяге воздуха из окон, были просто выдуты на улицу. На телах спящих солдат остались только особо жадные, кто уже не смог вынуть жало из человеческой плоти, а из-за этого и не улетевшие вовремя. Тем не менее ребята их не чувствовали - настолько они устали за последнее время. Очень многое менялось в их судьбе. Очень многое служило эдаким водоразделом в их жизни. И внезапное пленение, и последующие мучения, и побег, и попытки сбежать уже повторно из плена - все это уже несколько раз над их головами поднимало удары небесного меча, дабы лишить их жизни. Однако видимо не пришел в их судьбе час, который можно было бы смело назвать смертным, не пришел. Но, даже если бы сейчас вокруг все стало взрываться, гореть и низвергать их в ад, эти два человека на земле, ни за что не проснулись бы. Это все, что с ними происходило, все эти поступки, передряги, ошибки и их последствия, все это требовало столько сил, что порой казалось, что, находясь даже в зиндане кровожадного Али, даже в этом аду, они себя чувствовали значительно более стойкими, а значит сильными и крепкими, чем сейчас, когда ехали в автобусе с этими людьми, которые по одним им известным причинам, приняли решение выкупить их у дикарей. Там их судьба решилась бы в течение нескольких минут после отъезда этой миссии из Америки. Вообще, на этой странной войне, человеческая жизнь, какие-то проявления доброты или справедливости, были проявлением слабости. Особенно у «духов». И такой поступок, когда женщина-репортер из чужой нам страны, фактически спасла две никому не известных там, у нее в Америке, жизни-это был поступок для всех, как загадочный, так и непонятный, что по сути было одним и тем же. А если исходить из того, что все американцы, а особенно представители разведки, прессы, телевидения, да и вообще любого бизнеса, были прирожденными прагматиками и внеплановое вложение денег в иностранных пленников никогда и нигде в их среде, в целях благотворительности никогда не было никем оправдано, именно поэтому, что Волкоф, что напарник Милены, пребывали в состоянии некоторого шока от ее поступка. Они могли догадываться или хотя бы предполагать, что она задумала, но открыто не задавали вопросов и спокойно ехали в сторону Кабула на машине. Причем чем дальше они отъезжали от места покупки этого хлопотного живого товара, тем больше у них пропадал какой-либо интерес к судьбе этих двух солдат-пленников. Ну забрала баба этих бедолаг из рук варваров, ну значит молодец. Кто поймет этих женщин? Волкоф, который всю дорогу ехал молча, сидел на своем сиденье и в полудреме мечтал о теплой ванне, сигаре и небольшой порции коньяка, которую он позволял себе каждый вечер, несмотря на запрет его врача, который говорил, что, если с ним что-то произойдет в нетрезвом виде, страховка, которую он купил не за дешево, просто не будет действовать, и его лечение и реабилитация будут за его счет и за наличку. Это именно то, чего боялись все американцы-плата за любые товары и услуги, вне планов покупок или же лечения. Вот в таких раздумьях, в таких мыслях они и ехали по разбитой войной трассе навстречу новым дням своего пребывания в этой дикой, варварской и загадочной стране - Афганистане.  Проехали сначала Саланг, затем при подъезде к Баграму их автобус обстреляли, но стрельба была, какая-то ленивая, по принципу- «на! и отстань». Водитель увеличил скорость и сразу же отключил на какое-то время свет. Как он вообще ориентировался в этой ужасной темноте, было совершенно непонятно. Ребята, после начала стрельбы, мигом проснулись, сразу же почувствовали огромное количество животных на своем теле и стали их бить по своему телу, оставляя множество кровавых пятен то там, то тут. В автобусе было темно. За окнами стреляли. Но не так, как стреляли по нашим колоннам, стреляли в свет, который издавала машина, и тогда, когда водитель свет выключил, стрельба прекратилась. Так же быстро, как и началась.  Видимо свою дОлжную часть патронов они уже выпустили и теперь стрелять в темноту было глупо.
   Проехав в кромешной тьме, еще метров пятьсот - семьсот водитель все-таки начал снижать скорость и включил «габариты». Дорога стала едва видна и то на расстоянии примерно метров пять перед машиной, но это позволяло хоть как-то передвигаться от места обстрела. Ночью, вообще-то, никто не ездил. И если вдруг, на трассе появлялись вот такие одиночные «бурбухайки»*, то они конечно же обстреливались, иногда даже очень интенсивно, но если не было возможности их остановить и поживиться разбоем, то никто особенно и не стремился их преследовать. Ну пальнули, так, для виду, и все! Катитесь! Преследовать вас, дороже себе.  Иногда, пользуясь таким отношением «духов» к любому проходящему транспорту, наши десантники на огромных скоростях проходили места обстрелов или какие-то засады, которые были обнаружены еще днем. Но это, было скорее исключение, чем правило. И то по очень важным причинам, которые не терпели отлагательства.
    Наконец автобус стал двигаться ровно и на достаточно высокой скорости, водитель опять включил свет. В окна дуло. С улицы в салон машины шел довольно сильный, свежий, но в то же время теплый поток воздуха, наполненного ароматами пыльной степи, жары, каких-то жучков, которые в своей последней битве отбивались от ночных птиц, выпуская вонючий яд им в клювы, ароматы полыни и чабреца соседствовали с тонкими, едва заметными ароматами хвои. «Откуда здесь елки? Что за наваждение? Здесь же степь, поле. Какие к черту елки?»-подумал Витя. Ему уже наскучило ехать в этой ужасной тряске, и он сидел, не зная, куда притулить обожженные ступни. Задница уже болела так, что хоть волком вой. «И как они тут ездят, просто непонятно». Укусы ночных вампиров страшно чесались и даже стали глушить нестерпимую боль от ожогов. Они с Николаем сидели на одной лавочке и наяривали себя грязными ногтями по местам укусов. Водитель-бородач, увидев, что шурави буквально на глазах превращают себя в расчесанное мясо, что-то сказал по-английски Милене и она, повернувшись вглубь автобуса, обратившись к ним, сказала, что если они будут продолжать чесаться, то утром их никто не узнает. Надо было перетерпеть зуд и не расчесывать раны. Бойцы поняли, что все-таки их везут не на благотворительную елку и от них требуется выглядеть хоть как-то прилично. Николай в полголоса шепнул это Вите. Да тому и не нужно было объяснять, что все это так называемое освобождение, тоже было частью, какого-то бизнеса. В данном случае их видимо освободили, чтобы, снимая на камеру, показать в какой-нибудь новостной ленте и за это получить денег. А что будет потом? Потом их скорее всего постараются убедить сотрудничать с ЦРУ. Витя в своих размышлениях уходил все глубже и глубже. Ему казалось, что его жизнь так важна для американцев, что их с Николаем готовы поменять на какого-нибудь пойманного разведчика или диверсанта, а потом того вывезут в Америку, а они, как герои, вернутся в часть и их представят к орденам и отпустят домой в отпуск. От этих мыслей у него даже голова закружилась. Он задумчиво стал вглядываться в ночное шоссе. Справа и слева мелькали, то там, то тут, остовы сгоревших Татр -бензовозов, подбитые КАМАЗЫ, какие-то немыслимые силуэты, которые причудливо рисовал свет автобуса, подскакивая на кочках и ухабах, выхватывая фрагменты непонятных строений, машин, танков… «Зачем мы здесь? Ну кому нужен наш советский солдат, на этой дикой земле? Они толком читать-то не умеют, едят через день, а тут мы пришли и сразу нате вам всем-социализм! Братья навек! Какие мы им братья? Они нас живьем готовы съесть, какие уж тут братья?»-в который раз задавал себе этот вопрос Витя. «А эти киношники? Ну что им от нас толку? Два переломанных, обожженных куска мяса. Какие мы на хрен солдаты? Дали себя купить, как баранов!» Его злости на себя, на всю эту обстановку и главное на неизвестность, не было предела! «Надо что-то предпринимать!»  эта мысль не давала покоя. Он тихонечко цыкнул Николаю, и под звук движения, стал делиться с ним своими мыслями. Что они никак и нигде не будут ничего подписывать и если вдруг предложат переходить на сторону США, откажутся в любом случае!
  Автобус летел уже на огромной скорости и вскоре они были уже на повороте в сторону Баграма. Туда решили не заезжать. Волкоф приказал без остановки ехать в сторону Кабула. Водитель сказал, что ему надо заправиться и для этого притормозил в районе самого поворота на Баграм. Здесь стояло несколько машин-бурбухаек, больше походивших на какие-то мифические то ли китайские, то ли индийские чудовища. Все облепленные какими-то цветастыми пестрыми наклейками, постерами, бахромой и всякой дрянью, делавшей машину абсолютно неузнаваемой. То есть видны были только очертания грузовика, стекла, двери и колеса. Кузов же, все остальные поверхности были буквально беспросветно облеплены всякой непотребщиной.  Остановившись у одного из таких грузовиков, водитель вышел, взял канистры и ушел в ночь. Некоторое время его не было, а потом он вынырнул откуда-то из-под грузовика, еле таща две канистры с соляркой. Водила был худой и очень хлипкий на вид, его даже носило из стороны в сторону, когда он шел к машине. Он открыл багажник автобуса, достал оттуда видимо воронку и пошел заливать топливо. Все это время Милена пыталась, разговорить ребят. Несла какую-то чушь. Рассказывала, что у них большое будущее, что если в Вашингтоне заинтересуются их судьбой, то все будет для них как нельзя лучше. Ребята сговорились в такой ситуации не отвечать. Либо что-то односложное или же не ввязываться в разговор совсем. Волкофф и оператор сидели и курили. Потом стали в полголоса разговаривать и рассказывать, кто какую охоту любит. Ну в общем пустая беседа-ни о чем. Милене, кровь из носу надо было разговорить пленников, чтобы они завтра обязательно дали интервью. Но в присутствии посторонних, она не могла им ничего предложить. Хотя план у нее был. Ребята тоже имели в голове свой план. И не трудно было догадаться, что это был план побега. Но, как бежать с обожженными ногами? Как бежать, если идти - это была дикая боль… Поэтому они решили, что будут тянуть время и постараются встать на ноги, а уже потом, смотря по обстановке, постараются убежать. Сейчас надо тянуть время.
  Водитель заправился, и они опять тронулись в путь. Автобус быстро набрал скорость. Все стали дремать. До места оставалось почти сто километров. Поспать время было, но ребята решили потратить его на обсуждение плана побега. Под грохот трассы это получалось с трудом. Говорить тихо было невозможно, не было ничего слышно, а горланить, объясняя что-либо было глупо. Вот так и ехали, кое-где говоря полунамеками, полу недосказанностями. Но как ни странно понимали друг друга и без крика и шепота. Тем более сидевший и дремавший сзади них бородач-дух мог услышать переговоры пленников. Цель была одна. Скоро, вернее примерно часа через три, они стали подъезжать к Кабулу. На небе стало светлее и после очередного поворота они выехали к въезду в город. Наши почему-то называли это место Теплым станом. Хотя какой это был стан? Тем более теплый… Заехав в город они быстро поехали по улицам, стремясь к центру, к американскому посольству. Посольство это было рядом с нашим военным госпиталем, прямо по пути. По городу ездило не очень много машин. Были и БТРы шурави, такси и какие-то микроавтобусы. Конечно же ночное движение, несмотря на войну, было не таким интенсивным, но все-таки нет – нет, да и встречались такси. Их дважды останавливал патруль и у ребят екало сердце, но сзади охранник молча упирался в спину автоматом и желание пропадало. Стоило ли выбираться из этого ада таким путем, чтобы почти у цели быть застреленным каким-то бородачом? Они молчали. Наш патруль смотрел на водителя, мельком оглядывал темноту салона и, не залезая внутрь, отпускал. Витя подумал: «Вот лентяи, а? Ну что вам стоило взять «духов» на мушку?» Но тут же понимал, что американский паспорт, который показывали патрулю Милена и Волкофф, делал наших патрульных сдержанными и не желающими вообще ни во что вмешиваться. Хотя, знай наши, что в машине сидят пленники, вся эта дипломатическая мишура слетела бы, как при урагане. А осматривали патрули духовские машины для проформы, прекрасно понимая, что для того, чтобы провезти запрещенное и при этом не засветиться, была масса запасных тропочек, улочек и переулков, куда шурави на своих БТРах никогда не поедут. Причем не поедут не из страха, быть подстреленными, а потому, что огромными бронемашинами, просто боятся разворотить дувалы и глиняные домики. Потом придется отвечать и слушать от начальства всякие ругательства в свою сторону. А так проверил - и работу вроде сделал и ничего от нее не ожидаешь, ничего не поломал - все и так заранее известно. Конечно же это не поощрялось командирами, однако они тоже все прекрасно понимали. «Духи» тоже не дураки и просто так подставляться не будут. Должна для этого быть очень веская причина.
    Автобус, немного поколесив по городу, подъехал к воротам какого-то хорошо освещенного здания. Перед ним были глухие массивные металлические ворота. На воротах, в специальных вестовых будках, стояли в форме американские морские пехотинцы. Это были два здоровенных детины с иссиня-черным цветом кожи. С огромными носами, будто бы расплющенными одним мощным ударом и толстыми, похожими на пельмени, губами. Они были очень похожи, между собой, оба высокие, оба крепкие и с лицами, которые выражали решимость и неприступность. А если они разговаривали, то сквозь губы-пельмени, проскальзывали большие, ярко-белые зубы, которые были идеально расположены. Когда машина подошла к воротам, Милена что-то крикнула по-английски в окно тому солдату, который был ближе, справа от нее, на входе. Солдат подошел вплотную к автобусу. Открыл пассажирскую дверь, включил фонарик и визуально обшарил весь салон. Луч яркого света, выхватывал из темноты по очереди сначала водителя, потом сидевшего рядом с ним Волкоффа, затем скользнул по Милане и, как-то очень быстро, буквально в один миг, по ребятам и охраннику, который сидел сзади них с оружием. Негр что-то сказал Милане и крикнул своему напарнику на английском несколько фраз. Тот тотчас подошел к нему и стал поодаль, вскинув винтовку, направив ее на автобус. Милана повернулась в глубь салона и сказала, что дальше пешком, солдаты помогут. Водитель-афганец спросил, нужен ли он еще мадам? Милена протянула ему несколько купюр денег и судя по всему их договоренность по перевозке всей группы на этом закончилась. Внутрь посольства, пускать машину с «духами», да тем более вооруженными, явно не собирались. Ребята, потихонечку цепляясь за поручни сидений, начали выбираться к выходу, через пассажирскую дверь. Надо сказать, что для американцев, это было очень опасное занятие. Автобус с пленными был не на территории посольства и значит, что если не дай бог сейчас из-за угла, проездом и без всякой задней мысли, вдруг проедет наш патрульный БТР, то ничего сделать они не смогут. Это территория Афганистана и все, кто на ней находится, под юрисдикцией этой страны. Парни, как могли, ползли и извиваясь от боли старались тянуть время, чтобы на удачу оказаться в том месте, и в то время. Но улица, проходящая мимо посольства, была темна и пустынна. Если бы не обожженные ноги, ребята могли попробовать убежать в свой госпиталь, который был здесь, рядом, но каждый их шаг был наполнен страшной ожоговой болью и бежать было просто не реально. Наконец машина опустела. Вся съемочная группа вылезла, наши бойцы повисли на плечах бойцов морской пехоты США, которые подставили их раненым, и вся эта группа пошла в направлении посольства. Сначала полушагом пропустили наших солдат. Видимо все понимали, что оставаться на улице безо всякой охраны, было опасно. За воротами их уже встретили по двое морских пехотинцев на каждого раненого, которые взяли их в свои руки уже более уверенно. Милена что-то говорила пехотинцам и отдавала какие-то распоряжения, прямо на ходу не смотря ни на кого. Чувствовалось, что она здесь у себя дома и никто ей перечить не собирался.
    Ребят провели-пронесли через большой холл, в котором прямо на входе стояло несколько пальм в большущих кадках. Они были настолько разлапистыми и с широкими листьями, что, казалось, закрывали своими листьями всю улицу со стороны входа. Посредине холла был огромный персидский ковер, больше похожий на дорожку. Было видно, что ему очень много лет. Он местами был вытерт, но, тем не менее, цвет на нем был неизменен. Из холла вело несколько дверей. Между левой дверью и большой центральной, висел герб США, который занимал большую часть стены. Он был красиво оформлен. На входе в этот холл, с обеих сторон, в специальных флагштоках стояли флаги США. Все убранство холла подчеркивало торжественность этой комнаты. Стены были покрашены какой-то очень яркой белой краской, отчего холл казался визуально, очень большим и светлым, несмотря на то, что перед дверями входа в кадках были огромные пальмы. Вдоль стен стояли мягкие роскошные диваны и кресла. В правом дальнем углу, прямо перед правой дверью, было огромное зеркало, которое было с каким-то рисунком, который трудно было издалека различить. Ребят буквально принесли в холл, и, услышав из левой двери призыв Милены, пошли в дверь, из которой он раздался. Она открылась сама и проследовав по большому светлому коридору, ребят притащили в небольшую медицинскую комнату, из которой вела еще одна дверь, на этот раз полностью стеклянная. Милена сказала пленникам, что сейчас к ним спустится человек, которому они могут на родном языке высказать все свои пожелания, касающиеся их здоровья, одежды и вообще ответит на русском языке на любые их вопросы. Этого человека зовут Валентин, и он будет их сопровождать везде по посольству и при всех мероприятиях. Ребят усадили на кушетки, которые были покрыты ярко-белыми простынями. Они стали ждать. Рядом стоял стоматологический стол-кресло, чуть поодаль большой стеклянный, медицинский шкаф. Дальше такая же кушетка и следом было матовое окно, из которого, несмотря на ночь и темноту на улице, струился белый ровный свет. Рядом с окном была стеклянная дверь без ручки. Она тоже была матовая и через нее шел свет, уже во весь размер стекла. Рядом со столом стоматолога была маленькая тумбочка и на ней лежал радиотелефон, с большим толстым аккумулятором и выдвинутой антенной. Казалось, что он здесь был лишним, как будто из другого мира. Зачем он здесь, почему? Непонятно. Бойцы сидели на кушетке и ждали прихода Валентина. В помещении была приятная прохлада. Даже зуд от насекомых, который просто разрывал тело на части в местах укусов, даже он притуплялся от свежего прохладного воздуха. Наконец, минут через пять ожидания, стеклянная дверь открылась и из дверного проема показался человек в больничном халате и очках, которые ему очень шли. Он коротко поздоровался и представился Валентином. Предложил пленникам по одному раздеться и пройти в душевую, которая находилась здесь же за дверью. Ребята по очереди зашли в душевую. Огромная душевая лейка, расположенная прямо под потолком, пропуская через себя воду, создавала у моющегося человека, полное ощущение льющегося с небес дождя. Настолько было реалистично. Душевая была разделена на две части пластиковой перегородкой. Там же в душевой, была маленькая полочка с мылом, шампунями и одноразовыми мочалками. В другой комнате, где каждый перед мытьем раздевался, была небольшая кушетка, на которой в пластиковом пакете лежало полотенце и одноразовая, судя по всему уже приготовленная для человека, одежда. На полу, так же в пакете стояли ботинки, которые через пакет, до вскрытия его, рассмотреть не было возможности. Витя первым зашел в душ. Разделся. Прошел в саму душевую и, настроив воду, с удовольствием встал под ласковые струи.  Он вспомнил, как часто приезжая домой, так же любил вечером перед сном залезть под душ и стоять, закрыв глаза смывать с себя усталость. Что-то щемяще-тоскливое поселилось в его душе, после попадания в плен. Слезы как-то сами собой потекли вместе с ласковыми струями воды. Сейчас, стоя под душем в американском посольстве он понимал, что вся его жизнь уже кардинально повернута в совершенно неизвестном, а главное в непонятном ему направлении, что пути обратно уже нет. Несмотря на то, что он в принципе не соглашался с предложенной ему ролью, такое положение, когда ему перед чем-то для них важным, предложили привести себя в порядок, оказать мед помощь и вообще отнеслись к нему с пониманием, это с одной стороны вызывало уважение. А с другой стороны подвигало к мысли, обо всей шаткости этого состояния. И как бы внушало настойчивую мысль – «если ты не с нами, то будет так, как было раньше. Мы тебя можем вернуть в исходное состояние в два счета. К Али конечно не повезем, но достаточно просто выкинуть из посольства и шепнуть нужным людям, там, за пределами этих стен и они с удовольствием превратят тебя в точно такую же кашу, причем еще будут глумиться над тобой и сдохнешь ты где-нибудь в кишлаке, в нечистотах! Мы даем тебе выбор!» Витя прекрасно это понимал. Понимал и то, что в этом мире ничего просто так не делается. Что все его раны и ожоги рано или поздно пройдут и нужно только немного потерпеть. Да это очень-очень трудно, но терпеть надо. Он самому себе говорил со злостью-неужто ты, человек, который столько прошел, купишься на эту дешевую пропаганду и душ, о котором ты так мечтал? Ну ладно, искупали, даже возможно и подлечат, и кормить будут на убой, чтобы от нашей худобы не осталось и следа. Но они же это делают не просто от любви к советскому человеку, попавшему в беду? Я же для них враг. Я пришел на землю с оружием. И тут нА тебе! Такой прием и масса всяческих капиталистических «ништяков»? Ждать надо какой-то подлянки. Все это делается неспроста!  Отмывшись и одевшись в голубую одноразовую полотняную одежду, Витя вышел из душевой. Хотя конечно слово вышел, было бы не очень правильным. Скажем корректно: он покинул помещение. На его место в душевую стал заползать Николай.  Витя придвинулся к тому месту, на которое указал Валентин. Осмотрев пленника, Валентин тщательно вымыл руки, надел резиновые перчатки и стал обрабатывать раны и порезы солдата. Боль была нестерпимая. Витя долго сдерживался и стонал, а потом просто потерял сознание. Пришел в себя после того, как ему буквально в нос засунули ватку с нашатырем. «Какой противный запах, фу!», - пришел в себя Витя. Теперь было понятно, что основная часть всех манипуляций с его телом и ногами была закончена. Он был весь перебинтован до колен, на теле то там, то тут чувствовался лейкопластырь. Но той боли, из-за которой он отключился, уже не было. Конечно жгло и ныло все тело, но значительно меньше и не так резко. Рядом на кушетке сидел Николай. Он, очевидно, был свидетелем того, что происходило с Витей. Глаза пленника были расширенными от ужаса, от того, что делали при оказании помощи Вите. Он только и делал, что моргал и что-то невнятно бормотал. Валентин, видя такую реакцию, сказал, что с ним такого не будут делать, что у него скорее больше переломов, чем ожогов и сделают наркоз. Витя, который уже более или менее пришел в себя, чувствовал себя большой неуклюжей куклой, которую связали по рукам и ногам прочной веревкой и не мог ими пошевелить, а за всем происходящим наблюдал одними глазами. Любое шевеление его, вызывало в мозгу только одну реакцию-мысль: «Не надо, не шевелись, неужто тебе опять нужна эта проклятая боль? Зачем? Отдохни!»  И Витя опять проваливался в какое-то странное полузабытье. Ему не было больно. Ему было все равно, что там творится за пределами этого странного, ватного и чужого ему тела. Он видел, что вокруг что-то происходит, но никак не мог вмешаться. Все, что происходило, он как бы рассматривал изнутри себя самого-сидя в своем теле точно в гостях на стуле. Это было совершенно непонятное и ранее не испытываемое им состояние. Его тело было для него, как оболочка, целлулоидная скорлупа. Мозг не хотел этому повиноваться, все время отправляя сигналы на движение, но они вязли в неимоверной тяжести рук, ног и вообще всего тела. Это видимо был какой-то конфликт между головой и всем оставшимся телом. Они что-то применили. Что-то вкололи! И я стал совершенно не чувствовать боли. В мозгу лениво, словно ворочаясь сбоку на бок плыли мысли, как облака на небе. Они путались, налезали одна на другую. Перемещались в каком-то путанном переплете, потом опять выстраивались в очередь и опять путались. Вдруг откуда-то снаружи его тела, из внешней среды, раздался какой-то далекий и поэтому такой приятный, но почему-то женский голос. Говорила, казалось, молодая женщина, но Витя никак не мог ее увидеть. Он силился открыть глаза. Пытался изо всех сил, но они предательски не открывались. А ведь эта женщина трясла его за плечо и звала. Ей явно нужна была его помощь! Но все было без толку. Он долго силился приподнять веки, но так и не открыв их с шумом завалился на кушетке. Валентин подошел к нему, очень легко приподнял и посадил в вертикальное положение. Витя начал приходить в себя. Его как будто вытаскивали с большой глубины. Казавшийся ему женским голос, превратился в голос Валентина, который тряс его и совал в нос какую-то ватку. Сначала в нос ударил запах аммиака, это была как раз та самая ватка с нашатырем. Когда же он все-таки открыл глаза и смог уставившись прямо перед собой увидеть Валентина, очень удивился, едва спросив, кто это и не успев получить никакого ответа, заявил, что не знает этого чувака и чтобы все вокруг шли на х..й! Валентин, как-то смешно, будто бы обидевшись, скорчив гримасу сказал, что лучше бы их привезли в смену Стива, тот хоть по-русски не понимает! А Валентину обидно, что он оказал помощь этому бедолаге. Вколол ему морфий, чтобы хоть как-то облегчить боль, а тот еще и на х..й послал! Вот она благодарность.
    Все это видел сидевший рядом с расширенными от ужаса глазами, Николай, который уже помылся и просто сидел на кушетке, в ожидании своей очереди. Наконец Валентин закончил все процедуры с Витей и решил переходить к осмотру Николая. Он аккуратно сложил одноразовые приборы на специальную салфетку и повернувшись к Николаю, сказал шутя: «Ну что, теперь твоя очередь на осмотр и пытку!» Затем улыбнулся, и взяв новые одноразовые инструменты, приготовился осматривать больного. Николай в этот момент уже стоял на ногах и резко развернувшись, ударил Валентина в челюсть. Тот не ожидал такого и буквально рухнул на пол в нокауте. Николай стал изо всех сил трясти Витю за плечо и говорить, чтобы тот просыпался. Витя сначала ничего не понимал, но после нескольких крепких пощечин-оплеух стал возвращаться из нирваны и затем, уже окончательно придя в себя и увидев на полу, возле своих ног Валентина, который начал приходить в себя и шевелиться, спросил в недоумении Николая: «Это что с нашим медбратом-то? Крови испугался что ли?» На что Коля ему ответил, что это он ему втащил, когда тот попытался его начать пытать. Вите стало как-то не по себе. Только что этот врач сделал ему перевязки, утихомирил боль. А Коля взял и выключил его из сознания. Он повернулся и в полголоса прошептал: « Коля! Ты что, е..нулся, земеля? Он же тебе помощь хотел оказать, а ты его вырубил! Ну ты контуженный! Они же сейчас вместо санобработки нас опять в горы отвезут! А там, сам понимаешь…» И тут же потянулся к Валентину со словами: «Какие-то непонятки вышли, братишка. Какой же ты неуклюжий оказался. А? Ну давай краба, я тебе встать помогу!», - и, протянув руку, стал помогать Валентину встать. Тот придя в себя, сначала на карачках, а потом в полный рост встал и сказал: «Ну ты даешь, солдат! Удар - килограмм сто! Что при твоем истощении - просто  класс! Но если ты меня будешь на каждой перевязке так пи..дить, то я пожалуй не буду тебе помощь оказывать. Болей сам, и я тебе не помощник!» Коля стоял, втянув голову в плечи, вникая во все сказанное. Хотя до определенного времени, он не верил ничему сказанному и готов был обороняться и биться до последнего. Но потом, увидев улыбку на лице Вити и слегка бегающие глаза врача, который потирал распухшую скулу, понял, что зря он так с этим мужиком. Тот на самом деле не хотел его пытать, а просто пошутил! Ну и на хрен было так шутить? Я не понимаю острот! Коля покорно сел на край кушетки и Валентин начал осмотр. Дальнейшие события произошли безо всяких нокаутов, мата и мордобоя. Обоих пленников привели в порядок, осмотрели и разрешили идти (шкондыбать) на завтрак.
     Они вместе с Валентином, который следуя впереди, на небольшом расстоянии, вел их в столовую, по пути рассказывая про все помещения, которые им встречались и для чего они были предназначены. «Зачем он нам все это рассказывает? Если это посольство, то он наоборот должен от нас все это скрывать, а он, что такой лопух, что нас во все посвящает? ЧуднЫе они эти америкосы, ей богу чуднЫе! Мы же для них враги!». Пройдя по небольшому, но красиво обставленному и декорированному коридору, они пришли наконец ко входу в столовую. Двери, за которыми по словам Валентина была столовая, тоже были из стекла, тоже матовые и за ними тоже был виден свет. Открыв дверь, Валентин пропустил обоих парней вперед и указал на столик в углу. Там, возле небольшой колонны, стояло что-то наподобие ширмы, только декорированное цветами. Такая красивая ширма и не бросалась в глаза, но даже если ты ее и увидишь, то, кто за ней сидит не видно. Она была как будто бы из витого плюща, но понятно, что это была обычная декоративная ширма. Ребята кое-как подошли к своему столу и с усталостью сели. Несмотря на то, что Валентин дал им обезболивающее, ноги все-таки были сильно обожжены и это давало о себе знать. Сев за стол, они принялись читать меню, которое лежало здесь же. Как ни странно, оно было на двух языках. Витя с усмешкой спросил Валентина: «Что, нас здесь ждали? Даже меню сделали на нашем?» На что Валентин, сидевший с ними за одним столиком, серьезно ответил, что меню здесь подают на том языке, кто сидит за столиком, чтобы сократить время на обслуживание. Никто к встрече русских специально не готовился, таков порядок. В случае прибытия гостей и обслуживающего персонала, к примеру, из Италии, меню обязательно было бы на итальянском. Удивляться нечему. Это их работа и они ее делают очень профессионально в течение многих лет. Также как официанты, которые подойдут для приема заказа, будут говорить на том языке, на котором меню. Прошло три-пять минут и возле них, рядом с ширмой оказался официант, который приветливо улыбнулся и спросил на русском языке, что господа будут кушать. Что выбрали, что приготовить чуть позже. Он также сказал, что можно заказать обед заранее, чтобы уже есть то, что им захочется. Витя был поваром, но от того что произнес официант, немного офигел. Он спросил, а все ли продукты есть на кухне и может ли он заказать что-то экзотическое. Официант, немного поразмыслив, ответил, что деликатесы, как то-омары, королевские креветки, угри, камчатские крабы и т.п. придется подождать до завтра, так как их нет на кабульском рынке и придется заказывать перевозку со стороны, но тогда гостям придется оплачивать эти блюда и плюс ко всему, за срочность-доставку их из зарубежья. Официант оговорился, что привезти смогут что угодно, самое главное сказать заранее… Витя, памятуя о том, что у него в столовой никогда не было меню, что все начальники, которые приезжали к ним в бригаду или в полк питались тем же, что и остальные, с тем лишь отличием, что их кормили в отдельной комнате, под кондиционером и сервировка была поприятнее, но пища была абсолютно не заказная, а то, что было в раскладке на этот день. Здесь же было чему удивляться. Они сразу отбросили мысли о том, что это их специально так встречают-не велики были птицы, чтобы вокруг них так все скакали на задних лапках! Да и потом, все те люди, которые сидели вместе с ними в столовой, хотя и отгороженные от них ширмой, но тем не менее, они заказывали блюда своим официантам и те приносили РАЗНУЮ еду! Здесь было чему удивляться! Ребята сделали заказ и стали рассматривать по мере видимости помещение, ведь больше им нечем было заняться. Прошло минут пять-семь и к ним подошла Милена, которая пожелав приятного аппетита, присела за столик и стала расспрашивать ребят, как их обслужил Валентин, все ли было хорошо? Причем все эти расспросы, велись прямо здесь, при Валентине, не смущаясь его присутствия. Валентин к этим расспросам отнесся очень спокойно. Продолжая равнодушно рассматривать меню, как ни в чем не бывало, хотя оно ему было уже не нужно. Ребята в ответ поблагодарили за все и сидели за столом в ожидании еды.  Наконец все, что они заказали, было подано официантом и они стали есть. Милена уходить не торопилась, перекинулась несколькими словами с Валентином. Она с интересом наблюдала за тем, как эти русские ели. Ну, казалось бы, что в этом может быть интересного? Она, когда выдавалась редкая свободная минутка, очень любила готовить и угощать своих друзей. Это было очень нетипично для вечно бегущей, вечно спешащей Америки. В Штатах было принято есть в кафе и ресторанах или уж на крайний случай, готовить из полуфабрикатов. Но Милена, как человек занятой, но в то же время очень практичный, прекрасно понимала, что вкуснее и лучше нее, никто все равно не приготовит. В детстве, когда она была маленькой, их семья снимала небольшой угол в доме по соседству с булочной и от голодухи она часто бывала в гостях у пекарей. Те, видя маленькую голодную кроху, нет-нет, да и угощали ее свежей сдобой. Надо отметить, что Милена никогда не попрошайничала, она всегда приходила к запасному выходу и молча стояла, наблюдая за работой этих счастливых розовощеких людей, которые все время что-то замешивали, просеивали, взбивали. В процессе этой работы им было все время жарко. То ли от печей, пекущих пироги, ватрушки и крендельки, то ли от постоянного движения по цеху, но эти люди были всегда, как из бани, розовые щеки горели пунцом, на лбу всегда был пот и постоянно куда-то спешили с отгрузкой. Это были те редкие воспоминания, которые у нее остались с детства. Видимо поэтому в пекарне всегда был открыт запасной выход. Хотя, как известно, тесто сквозняков не терпит….  Именно тогда, в детстве, она мечтала стать поваром, кондитером, хлебопеком. Но, судьба распорядилась по-другому, и окончив школу, она из последних сил своей большой семьи, смогла поступить в университет. Деньги мать собирала на ее учебу чуть ли не с рождения. Сейчас осталось добавить сущие пустяки, сдать экзамены и все! Так оно и получилось. Учеба давалась легко. Молодой мозг, как губка впитывал всю информацию. Именно тогда, в университете, она первый раз влюбилась, первый раз сошла с ума от обуявшего ее чувства, которое заполнило все ее существо и из-за которого, она чуть было не вылетела из универа. Предметом ее обожания был Джон Фёрст, сын очень богатого владельца сталелитейного производства. Это был симпатичный бездельник, который, благодаря деньгам своего отца, слыл мотом и гулякой. Он очень легко знакомился с девушками, очень легко ухаживал, потом точно так же добивался посещения ее постельки и с такой же легкостью расставался. Все девчонки универа, особенно старших курсов, делились на два лагеря – тех, кто уже попытал счастья с этим негодным мальчишкой и теми, кто все еще надеялся и думал попытать с ним счастья, оказаться в его объятиях. Причем, что одни, что другие, не таили на Джона злости. Ну с кем не бывает-не сошлись характерами. В этом ведь оба виноваты… А Джон, как самый настоящий повеса, в очередной раз расставаясь с очередной молодухой, только распалялся, когда видел очередную красотку, даже если она была с парнем и не смотрела в сторону этого сластолюбца. У него, что называется, поднимался загривок и ничего не стесняясь, никого не боясь, он шел на штурм. Он ухаживал, пел песни, заваливал цветами, сочинял стихи, водил по ресторанам свою будущую жертву. До той поры, пока она, в один прекрасный миг, ему не сдавалась на милость победителя. Но этот мерзавец, овладев молоденькой наивной красоткой, переспав с ней, буквально на следующий же день, терял к ней интерес и становился, как лед, прощался и шел в очередной бой за сердце следующей жертвы! За свое поведение, он был неоднократно бит, был даже ранен ножом одного мексиканца, родители которого были очень богаты, но тем не менее, Джона ничего не останавливало. Наконец подошла очередь и Милены, попасть в сети этого сластолюбца. Она влюбилась в него с первого взгляда, слова, взмаха его ресниц… И, по иронии судьбы, только на Милене он споткнулся. Он ее обхаживал не неделю или месяц, как других, а почти год! Почти год, он как шмель вокруг нектаристого цветка, совершал множество благородных поступков, заваливал ее цветами, делал ей подарки, водил по ресторанам, писал стихи… А она не сдавалась. Ему это надоедало, они ссорились, разбегались, чтобы назавтра вновь слиться в страстном объятии, но все доходило до определенной черты, за которую Милена его не допускала. Он однажды ее спросил, почему она не допускает его до себя, она что, не чувствует его расположения, любви? Почему она так себя ведет? На что Милена, сверкая белозубой улыбкой, со смехом ему ответила, что не хочет быть в этом огромном ряду обманутых женщин последней. Она ему несколько раз отчетливо произносила, что все будет только после свадьбы, или не будет совсем. Но он, как будто не слышал этих слов и бросался на штурм. Минул год, и Милена закончила университет. Её пригласили на ТВ репортером. Вот здесь уже Джон взвыл. Он не предлагал ей выйти замуж, хорошо зная, что репортерская жизнь - это постоянные разъезды и командировки и из нее, при такой жизни, жена не получится. Прошло еще полгода. Джона страшно злило, унижало и просто бесило, что он оступился на этой девчонке, что она оказалась тверже него. Как же так, ему отказали. Жалко было еще потерянного на нее времени. Его и это злило ужасно. И вот в день очередной редкой уже теперь встречи, а они становились все реже из-за командировок Милены, Джон решил поставить вопрос ребром при этом поставить Милене условие - она уходит с телевидения, и они поженятся. Услышав это условие, Милена засмеялась и сказала, что она не полная идиотка, чтобы бросить отличную работу, перспективы карьеры, чтобы встать в ряд обманутых дамочек. Джон психанул, бросил к ее ногам букет цветов с обручальным кольцом в бархатной коробочке, сел в свой открытый «бентли» и уехал. И вот уже почти 10 лет он не давал о себе знать. А Милена, особенно и не расстраивалась - значит не судьба, думала она-просто не было времени, она делала карьеру, зарабатывала на старость, как ее учила мать, чтобы ни от кого не зависеть. Да, она бешено любила этого проходимца, но вот так, ради одной ночи рисковать будущим… Вот именно в те редкие дни, в прогалах между командировками, она в полной мере ощутила странное желание быть нужной кому-то, уметь штопать носки, вести домашнее хозяйство, готовить какие-то вкусности и разносолы. Научиться этому, для нее было не сложно. Ей достаточно было всего лишь хорошенько вспомнить все рецепты, по которым её мать готовила еду и все пошло, как по маслу. Конечно все получалось не сразу. Конечно были и неудачи, и ошибки, но тем не менее, она через год вот таких опытов вполне сносно готовила и вела свое разорванное временем домашнее хозяйство, хотя страшно тяготило то, что в командировках проходила вся ее жизнь и… молодость. Вот уже прошло 25-илетие, и стремительно приблизилось 30-тилетие. Минул возраст Христа и все шло к 35 годам. За это время она стала маститым репортером. Продюсеры готовы были вкладывать в ее деятельность солидные деньги, а значит и она становилась богаче. Однако с возрастом, количество друзей не увеличивалось, а они все как-то постепенно таяли на глазах. У всех были свои дела. Семьи, дети, болезни, дома… И только Милена моталась по странам и континентам, как молоденькая девочка, добывая все более скандальную и сенсационную информацию. С годами она становилась жестче и циничнее, куда-то улетучилась ее внутренняя девичья доброта и кротость, а на поверхности остался дикий прагматизм и мощная авантюристическая жажда действия, как у золотоискателя. Который перемывает на Клондайке тонны песка в поисках драгоценных частичек золота, крупинок возможностей, которые, как и сто, и двести лет назад, двигали и управляли миром и были стары на вид и сильны, как ураган. Но одного не было в интересной и трудной жизни Милены - это семьи. Все мечты и надежды на прошлого ухажера, растаяли, словно розовый туман от взошедшего солнца и осталась быстрая словно ртуть и полная самыми разнообразными событиями репортерская жизнь. Жалела ли она о том, что в свое время отказала Джону? И да, и нет! Если бы она тогда ему потворствовала, согласилась с его притязаниями и легла с ним в постель, не было бы никакой самостоятельности и полнейшей финансовой независимости. А независимость она ценила больше всего. Именно независимость позволяла ей поступать в соответствии со своими желаниями. Так она думала… Но в жизни все, во что она так страстно верила, чему она посвятила годы своей жизни, свою молодость и красоту, в жизни это все обернулось совершенно непостижимой монотонностью добывания скандалов и денег за их подачу. Когда-то в университете, во время учебы, к ним в аудиторию на интервью приходил маститый репортер, который рассказывая про свою профессию, горел на глазах. Горели глаза. Дрожал голос от рассказов, от событий, в которых он принимал участие и описывал в своих репортажах. Прошло меньше десяти лет, и Милена с ужасом узнала из газет, что этот репортер не выдержал гонки за новостями и скандалами и покончил с собой. Это было ужасно, но типично для Америки - сначала он ушел из репортеров, набрал кредитов, которые банки ему с удовольствием дали. Купил дом, яхту, женился на фотомодели и стал вести себя, как завзятый светский буржуа, но средства для такой жизни, очень быстро кончились и ручеек, который он обихаживал всю жизнь перестал течь. Деньги кончились. Кредиты стало отдавать нечем. Постепенно за долги ушел дом, яхта, жена очень быстро нашла другого почитателя ее красоты - владельца дома и яхты… он остался один на один со своими проблемами. Пришлось вернуться на старое место работы. Там его взяли с удовольствием, не забыв о его имени и сенсациях, на которых оно было заработано. А время то ушло. Все газеты и ТВ перешли на еще более быструю подачу материала. А репортер, все что добывал, делал по-старинке. На печатной машинке. В то время, когда он садился, как раньше, писать свой сенсационный материал, конкуренты уже вовсю рассказывали о нем людям в своих внеочередных репортажах, делая бешеные рейтинги своим изданиям и компаниям! Все было просто в состоянии вечной мерзлоты, как он же говорил своим не столь успешным коллегам. Теперь это случилось с ним. И вот, когда в очередной раз ему позвонили из банка и веселый равнодушный голос оператора спросил его о том, когда он внесет очередную сумму в счет погашения кредита, он понял видимо, что все! Платить стало нечем, работа не клеилась, и он прыгнул с Бруклинского моста, таким страшным образом решив все проблемы. У Милены этот случай тоже вызывал признаки панического ужаса, когда она представляла, что когда-то наступит тот день, когда она уйдет со своими репортажами на второе-третье место и ее работодатель, вместо слов восторга от проделанной ею работы, вручит серый конверт, с надписью: «ВЫ УВОЛЕНЫ!» Поэтому она, не останавливаясь, буквально бежала все эти годы. Все время стремилась быть первой. И ей это пока удавалось. Но эта командировка, в которой она выкупила из плена двух молодых парней из стана врага, буквально вырвала их из лап этих варваров-азиатов, выбила ее из колеи. Зачем она это сделала? Все время, круглые сутки она задавала себе этот вопрос, зачем? Да, она впервые в жизни оценила их жизни не как мясник, который гонит скот в забой, для получения денег за мясо, в ее случае - за сенсацию о пленных, а как обычный человек… С ней такое было впервые. И это ее страшило. Она всегда работала сначала мозгом, прагматично отсеивая все, что будет мешать зарабатывать деньги. Но сейчас… «Старею!» Именно к такому выводу она пришла, поняв, что прежние моральные, скорее циничные установки на заработок денег, не выдерживают критики от ее поведения. «И что мне дальше делать? Ну будет пресс - конференция. Будет море нашей журналистской братии, которая при виде этих ребят, почувствует жареное и как стая голодных волков бросятся допрашивать и загонять в угол этих солдат! Те вряд ли согласятся на позорный, по их мнению, переезд в Штаты с просьбой политического убежища! Будет огромный скандал! Потом, после всего этого у шефа будет «разбор полетов». Хорошо если ее не выгонят, а просто переведут из репортеров телевидения, в корреспонденты, со своей колонкой в газете. Это ей будет за счастье. Ей уже никогда не забудут тот позор, которым покроется их телевидение, когда заявленную на весь мир сенсацию переведут в разряд утки!  Да еще таким странным образом, когда она выкупила пленных врагов! Милена не знала, как себя вести. И сейчас, подойдя к столику пленных, она лихорадочно соображала, как ей поступить. И вот подойдя к их столику в столовой, сев рядом, она стала узнавать все ли хорошо, какие были бы пожелания. Пленные держались просто молодцом. Может быть из-за сделанной перевязки и обезболивающего, но на лицах стали появляться улыбки. Речь стала менее ожесточенной, но замкнутость еще не прошла. Чувствовалось напряжение и опаска. Милена посидела еще некоторое время за столиком и попрощавшись ушла. Она, как и намеревалась зашла после столовой, к первому секретарю посольства США, который был официальным представителем ЦРУ, под дипломатической крышей посольства. Это был невысокого роста, худощавый, морщинистый, но еще не старый мужчина. На вид ему было лет 48-50, но о нем никто ничего не знал, кроме его имени- Сэмюэль Джонсон. Хотя он мог быть и Свенсоном, и Герлахом и еще чёрт знает кем. Он был в курсе всех дел в этой стране. Особенно его касались все дела в отношении разного рода провокаций и вредительства русским, которых он просто физически ненавидел. По отрывочным, никем не подтвержденным слухам, он был летчиком на войне во Вьетнаме и русские ему там сильно надрали задницу, после чего он воспылал лютой ненавистью к Советам, к их солдатам и офицерам. Ничем ответить на поле боя не смог и решил посвятить свою жизнь ненависти, воплощенной в диверсии и шпионаж. Конечно же это были слухи. Может быть и не было никакого летчика, как и не было Сэмюэля Джонсона. Но это, как бы для легенды и оправдания такой стойкой неприязни к русским.
   Войдя без стука в его кабинет, Милена с порога сказала, что вообще не видит ничего хорошего в своем поступке, когда она за свои деньги - «Заметьте,Сэм! За мои, кровно заработанные, которые мне никто не отдаст, ни ЦРУ, ни госдеп». Сэм сидел за столом, положив на него скрещенные ноги в элитных туфлях Allen Edmonds, с удовольствием рассматривая их, попыхивая сигарой. Милена была вне себя от злости. Она проехала пол страны, прилетела из Америки с явным ожиданием сенсации, а на деле оказалось, что ей придется выполнять распоряжения этого самодовольного франта, который даже не оценил ее поступка и сидит в кабинете, как надувшийся индюк! Ну как тут поступить и не закатить истерику? Милена подошла к столу, за которым сидел Сэм и со всей своей женской силы стукнула кулаком по столешнице! Со стороны могло показаться, что она просто прошлась тряпкой по пыльному столу! Удар нежной женской рукой был комичен, как и вся эта истерика, которую она вздумала устроить. В разведке не приветствуется выражение эмоций - ни на людях, ни даже наедине с собой. На этот эмоциональный выпад Сэм отвлекся от изучения своих дорогущих туфель и, подняв глаза на Милену, с ленцой в голосе спросил: «Выговорилась? Накричалась? Выплеснула негатив? Теперь давай о деле!» Милена от этих слов просто взвилась. «Сэм! Черт тебя подери, ты так спокойно обо всем этом говоришь, что я начинаю сомневаться, а тем ли я занимаюсь в этой богом забытой стране? И даже приехав сюда, за сенсацией, по своим редакционным делам, я вынуждена делать свою работу в твоих интересах! В интересах ЦРУ!» 
Сэм, после этих слов оживился, как будто рысь, которая уже увидела добычу, но чувствует, что прыгать за ней еще рано… Он опустил ноги на пол, встал с кресла, положил аккуратно на край черепаховой пепельницы недокуренную сигару, сладко потянулся и сказал тихим вкрадчивым голосом, который Милене не предвещал ничего хорошего: «А ты что же думаешь, красотка, я бы тебе позволил, вот так спокойно и без моего личного разрешения работать здесь, в этой, как ты выразилась – богом забытой стране, добывать сенсации для своих засранцев зрителей, которые не хотят оторвать свои жирные задницы от диванов, просто так? Без пользы для Америки? Без того, чтобы твой визит принес и мне, и ЦРУ пользу? Нет, my darling! Нет! И еще тысячу раз нет! Мы с тобой в долгу у Америки! И приложим максимум усилий, чтобы она процветала! Я не прав?» Последние фразы он почти кричал, с пафосом раздувая ноздри. Милене почему-то вспомнилось выступление бесноватого Гитлера в Мюнхене, по деятельности которого в самом начале его прихода к власти, она писала курсовую работу в университете. Чтобы работа получилась хорошего качества и отличалась своим новшеством подходов, она пересмотрела уйму киноматериалов, перечитала множество книг, чтобы найти эту единственную, уникальную струну, на которой так успешно, и это надо признать –талантливо играл психопат Адольф, на нервах и настроениях, униженных Первой мировой войной, немцев! В мире было огромное количество психопатов! А в политике, были откровенно случайные и недалекие люди, но так вести себя с толпой, с одурманенными немцами, позволял себе только бесноватый. Каждое его выступление превращалось словно в большой фарс, со всеми главными действующими лицами, которые выступали со всем трепетом, прославляя одного его! И сейчас она видела, что такая манера поведения просто вдохновляла Сэма на длинные, порой абсолютно не касающиеся политики и ее командировки, темы, а произносились они только для того, чтобы хоть как-то скрасить тоску и грусть от вынужденного одиночества, хозяина кабинета, дабы не забыть, что он когда-то был весьма популярен и выступал на митингах своей партии, пока не попал на работу в ЦРУ, ну и заодно, пока не стал послом. Это было что-то подобное разогреву на хорошем бейсбольном матче, когда на разогреве выступали молодые девочки - чирлидеры, которые своими пухлыми попками, сводили с ума целые стадионы, ревевшие после исполнения ими зажигательных танцев. Потом уже после их танцев, на поле выходили бейсбольные команды и начиналось действо, за которым следила вся Америка. Но выступление пухлых попок всегда предваряло какие-то важные и судьбоносные матчи! Всегда! Потому, что в этих матчах были задействованы очень крупные деньги, очень яркие и громкие имена, и выигрыш в таких состязаниях был не столько из-за спорта, сколько из-за поставленных сумм, которые исчислялись миллионами долларов. Вообще Америка - это страна, которая рождалась для денег, жила для денег и умирала ради денег, и в ней исключительно серьезно, без сантиментов, без оговорок относились к этому жестокому, порой ненавистному, а порой сладкому слову-ДЕНЬГИ! Всё в Америке подчинено сначала ДЕНЬГАМ, все остальное –вторично.
   Вот и сейчас, в кабинете посла США в Афганистане, в Кабуле, был слышен, явственно чувствовался запах огромных денег, запах совершенно потрясающей воображение прибыли, которую сулила операция с двумя военнопленными русскими солдатами, которых склоняли к переходу в американское гражданство, а значит к измене Родине. В комбинации Сэма, в этой многоходовочке, этим ребятам отводилась очень маленькая, но, тем не менее, самая важная роль. Им всего-то нужно было попросить политического убежища. Именно за этим Сэм и отправил к ним Милену, которой тоже играли «в темную», чтобы она, с ее извечным стремлением к сенсациям, любыми путями перетащила 3-4 пленных бойцов Советов на свою сторону, в Кабул, чтобы те дали пресс-конференцию, по заранее заготовленным текстам, с обвинениями в адрес русских, что те дескать, пользуются в отношении местного населения в провинции Парван запрещенными методами ведения войны и потом, после этой пресс-конференции посол США, должен был потребовать через ООН, которую сами по себе США ни во что не ставили, но которая услужливо выполняла любые пожелания американцев-вывести войска из этой провинции. Казалось бы, зачем это все надо? Но собака была зарыта в том, что именно в этой провинции, в горах были изумрудные копи. Самые крупные и плюс, чуть ли не на поверхности земли. А это очень большие деньги. Очень! И ту роль, которая отводилась Милене, которая по наивности своей, выкупила солдат из плена, из жалости и сострадания, о котором на предварительной встрече с ней перед командировкой к басмачам говорил Сэм, трудно было переоценить, знай она истинные цели и задачи своих сенсаций. И вот сейчас, в руках Сэма и его большущего аппарата помощников, советников и прочих специалистов по заплечным и закулисным играм, оказались эти два, (хотя надо было бы четыре, но не получилось, Волкоф доложил только о двух) куска израненного русского пушечного мяса, которые по задумке Сэма, должны были сыграть ключевую роль в его комбинации, а в случае выигрыша, они же и стали бы спусковым крючком в новом витке санкций против Советов и если это все получится, то очень солидных денег, которые появились бы сразу, после ухода русских из этих копей. Реально это было бы сделать или нет? При определенном раскладе - да. Но, чтобы дойти до такого положения, требовались многочисленные движения, которые и организовывал Сэм и его команда. Он понимал, что русские не дураки и просто так не будут даже разговаривать о том, чтобы оставить эту провинцию. Тем более, что они прекрасно знали, что и где там добывают. Однако они могли пойти хоть на какое-то послабление своего присутствия, если бы посчитали, какие убытки могут быть у них от того, что они не уступают и остаются там, если весь мир станет вводить санкции против них, за незаконные методы ведения войны! Как будто законные методы ведения войны не приводят к гибели мирного населения… И пусть США вели во всем мире войны и ПОСТОЯННО использовали такие же методы ведения войны, пусть все мировое сообщество постоянно говорило о недопустимости этого, но все оставалось на том же месте, никак не меняясь. США не было выгодно видеть свои огрехи, даже если они и были преступными! Хотя у всех выступающих организаций было полно видео и документальных доказательств всего этого безобразия со стороны армии США, но вот такая была позиция у них! Помните знаменитое выступление американцев, которые, осуждая диктатора Сомосу, которые признавали, что Сомоса убийца и негодяй, что они на это ответили? Они сказали примерно следующее: «Да, Сомоса убийца и негодяй, но это НАШ негодяй!» И не дали его в обиду. И вся эта демократическая и миротворческая шелуха полностью отвалилась от убийцы и негодяя, сошла, как снег по весне. Точно также Сэм действовал и сейчас. Он создавал ПОВОД. Повод, чтобы очень реалистично и воочию убедить мир в том, что да, действительно русские используют запрещенные методы ведения войны и просто не имеют права называться цивилизованной страной. Этим поводом, причем с полным отсутствием доказательств и решили воспользоваться, как фиговым листком, американцы. А если эти «словесные свидетельства» будут приняты на веру, значит на русских надо давить, крушить, гнать и пр. Ну, а там глядишь, смогут пролезть в изумрудные копи и озолотиться… Теперь надо было подготовить к пресс-конференции этих двух солдат, которые несмотря на все беды и страдания выдержали прессование мясников-душманов и смогли выстоять, несмотря на пытки и издевательства. Сэм ошибочно полагал, что все дело в сумме, которую он пообещает этим парням и они с радостью и пониманием своей задачи выйдут на пресс-конференцию и скажут все, как им велели!  Он просто не мог поверить, что эти два куска обгоревшего и униженного мяса, как их описал ему Валентин, смогут просто послать его на х..й, сказав, что не на тех он напал! Чтобы засунул себе в жопу свои доллары со всей его красивой жизнью и удовольствиями, которые им обещаны. Но до этого разговора, когда были сказаны все эти слова, было еще несколько дней, люди, на которых были сделаны ставки в этой скользкой игре, конечно же понимали, что их не просто так ставили на ноги, выкармливали и лечили. Прекрасно понимая, что рано или поздно эти прагматичные американцы им сделают предложение, от которого им предстоит либо отказаться, либо согласиться. Это был выбор каждого. Это был момент истины для каждого их этих парней. Ведь в случае если американцы не смогут их склонить к измене, всякими «западными ништяками», никто за их жизни не даст и ломаного гроша. Скорее всего их просто застрелят или отдадут какому-нибудь варвару Али, на растерзание. И ничего и никто этому не помешает! Ребята это понимали, они отдавали себе отчет в том, что этот день с коварным предложением от «добрых» американцев приближается и готовились к тому, что возможно нужно будет продать свою жизнь подороже, чем с позором и стыдом для себя согласиться на их условия и играть в их игру. Но сейчас, за несколько дней до дня икс, о них заботились, их ставили на ноги, они стали уже вполне сносно ходить по отведенным для них комнатам. Стали иногда улыбаться и даже учили, к удивлению посольских работников, английские слова. Все это было ими сделано для того, чтобы побольше узнать про расположение комнат, дверей и помещений с выходом на улицу. Но им запрещали любое движение за пределы строго определенных помещений. С ними все время неотлучно находился Валентин, который не отпускал их ни на шаг от себя. Он был как хвост - везде. Даже в туалет и то заходил с ними в кабину и следил за каждым шагом. Возможности договориться или обсудить хоть какой-то план действий у ребят не было никакой. Американцы отлично знали свое дело и пресекали любую попытку уйти из-под контроля. Витя даже пытался сказать Валентину, что не может в его присутствии сходить в туалет, на что тот спокойно и равнодушно ему ответил, что даст ему лекарство и Витя будет стоять перед выбором: либо идти в его присутствии «на горшок», либо ходить и пахнуть, обосравшись. Причем все это было сказано равнодушным тоном и с полнейшим безразличием, будто такие вопросы он решает по сто раз в день, и они вообще его не трогают. Как бы говоря, ну надоел ты мне уже который по счету экспериментатор! Не хочешь добром, так я тебя химией накормлю, и ты все сделаешь так, как надо…Но тем не менее один раз шанс все-таки представился, и ребята им очень успешно воспользовались. Причем не сговариваясь. Валентин как-то пришел к ним во внеурочное время сказав, что если они хотят посетить церковь, то с разрешения посла им могут предоставить возможность помолиться в специально отведенной комнате и с приглашением туда православного священника. Следует сказать что Валентин, когда куда-то удалялся по своим делам, обязательно оставлял вместо себя, огромного и очень похожего на гамадрила, мексиканца. При этом говоря ему по-английски, чтобы он следил за ребятами и не допускал разговоров. Из-за этого и для этого их рассаживали в мягкие кожаные кресла в разных сторонах комнаты и любое движение или поползновение к разговору, мгновенно пресекалось мексиканцем, который вставал со своего места и с угрожающим видом что-то говорил по-мексикански, обращаясь к тому, кто проявил инициативу. Естественно, что даже без перевода, смысл этого обращения, выраженного в столь злобной форме, переводу не подлежал, да и не требовался. И вот судьба им подкинула очередной шанс, очередную надежду на то, что все можно поменять.
  Ребята, услыхав про то, что им дают возможность пообщаться со священником, плюс ему исповедоваться, да еще без постоянного контроля, просто воспылали верой. Нет, они были атеистами, они были комсомольцами и веру в бога, несмотря на то, что их в детстве тайно крестили их родители, не поддерживали, но шанс хоть как-то обсудить ситуацию и может согласовать планы, решили использовать. Они попросили Валентина организовать для них встречу с попом, чтобы исповедоваться ему.  Валентин, пообещав эту встречу, на некоторое время затих и, как показалось ребятам, даже говорить с ними стал как-то более почтительно и уважительно. Это сразу стало видно, когда он в следующий раз пришел сообщить о дате исповеди. Бойцы, услышав это преглянулись, и не веря своим ушам стали ждать.
    Как-то после обеда, в один из погожих дней, к ним в комнату зашла Милена и высказав желание поболтать, сказала Валентину, что забирает обоих пленников на прогулку по двору посольства. Потом предложила ребятам следовать за ней. Они вышли во двор посольства. Несмотря на высокий забор, которым было обнесено дипломатическое пристанище американцев, с него отлично просматривались все подъезды к посольству, все дороги, которые так или иначе подходили к нему. То есть место, где было посольство, несмотря на окружавшие его здания, было выбрано очень удачно. Справа, как на ладони был виден советский госпиталь. Были видны старые строения каких-то длинных бараков, которые тянулись вдоль другой улицы. Было понятно, что человек или люди, которые выбирали место для создания здесь посольства, свой хлеб даром не ели. Все подходы, каждый закоулочек просматривались и, если судить по-военному, простреливались.
    Выйдя во двор и пройдя под огромным раскидистым деревом, встав в его тень, они, остановившись, втроем стали молча наблюдать друг за другом, не спеша начинать разговор. Милена приглядывалась к солдатам, которые за время нахождения в посольстве, были возвращены к человеческому виду. Перед ней стояли два здоровых крепких парня, которые были уже далеко не теми измочаленными, обожженными кусками человеческого мяса, когда их привезли сюда. Нет, они не приняли вида отожравшихся поросят, худоба у них все-таки была, но природная стать и выправка людей, которые шли на поправку, сделали свое дело. По крайней мере, сейчас их уже можно было потихонечку готовить к пресс-конференции. Не даром она спорила с Сэмом, который хотел ее провести буквально на следующий день после приезда. Пока страхи и ужасы от пережитого были еще свежи и, как говорят, куй железо пока горячо! Она с очень большим трудом убедила Сэма, что этих людей, если на них делается ставка, следовало бы в обязательном порядке привести в нормальный вид, для подтверждения того, что они именно СОЗНАТЕЛЬНО ПЕРЕХОДЯТ к американцам, а не под воздействием избиений и прижиганий! Сэм ей в ответ на это, говорил, что они здесь живут на деньги налогоплательщиков и чем короче будет их приют здесь, тем проще и легче ему будет написать отчет о том, как были израсходованы эти деньги. Милена же в споре придерживалась той логики, что конечная цель была склонить этих ребят к просьбе о политическом убежище и если уж их сюда привезли, если уж затратили какие-то средства на их спасение, то они сторицей отработают их на пресс-конференции, попросив политического убежища в чистом виде. А не как два полутрупа, которые боятся взгляда надсмотрщика. Аргументируя свою точку зрения, она сказала, что вернуть их кровожадному Али, можно будет даже еще более просто, чем они попали сюда. Достаточно будет всего лишь сообщить ему, что те пленные, кого у него выкупили несколько недель назад им больше не нужны и он может их забрать, не возвращая денег. Тот со 100% вероятностью примчится за ними и еще будет считать себя должником, за такое щедрое поведение американцев. Дальнейшие действия после пресс-конференции сулили гораздо более выгодные условия, гораздо более прибыльные последствия для Сэма, нежели обычный выкуп из плена под видом Красного Креста! Милене казалось, что она даже этим поступком, принесет пользу и стране, и эти двум несчастным, над которыми небеса уже несколько раз смилостивились, дав возможность пожить еще на этой земле. А не быть замученными кровожадным Али и его ублюдками. Милена не чувствовала себя героиней, но была чуточку на подъеме от того, что приняла непосредственное участие в их судьбе. При всем цинизме и пошлости ее репортерской работы. Ее все время носило из стороны в сторону, от сентиментальности к простому циничному прагматизму. Она была настолько противоречивой натурой, что если бы ее утром, спросили о ее отношении к какому-либо поступку, а потом захотели бы узнать ее мнение по этому же поступку, но уже вечером, то ее мнение могло быть абсолютно противоположным. Ну вот такая она трудная женская психика, трудное женское восприятие жизни! Вот и сейчас она все время задавала себе один вопрос за другим - зачем она повелась на предложение Сэма о выкупе пленных и тут же перебивая свои мысли, со злостью, мысленно разнося себя за допущенный цинизм, ругала и внутренне хвалила себя за то участие, которое она проявила в судьбе этих ребят. И все это длилось уже не один день. Она попробовала разобраться в себе. Чего в этой ситуации для нее больше, чем она больше дорожит: выполнением задания Сэма, а значит благосклонностью его покровителей из ЦРУ, или обычным человеческим участием, природной добротой и тягой к справедливости. За человеческое участие и доброту ей денег никто платить не будет, никто, кроме этих солдат, может быть еще их родных, даже спасибо не скажет. А в случае если операция сорвется и они, эти спасенные бойцы, откажутся предавать свою Родину и просить политического убежища, то она, помимо материальной потери, в виде бесполезно отданных Али денег, получит еще и нагоняй от шефа за то, что не послушалась его и все-таки влезла в историю с участием ЦРУ. А это похуже будет, чем отказаться от помощи могущественного ЦРУ. Шеф очень не любит падения рейтингов. Для него не имеет значения, кто, как и чем поднимет на высоту его телеканал. Главное, чтобы все время были рейтинги, черт бы их побрал! Поэтому Милена, принимая риск покупки этих двух несчастных, рисковала вдвойне. И об этом она собиралась сейчас сказать ребятам. Нет, конечно же она не будет им рассказывать всей правды и мотивов, которые ее побудили так поступить, пусть думают, что она, как добрый полицейский, спасла их бескорыстно из любви к гуманизму. И в этом была доля правды. Но вот если они почувствуют подвох в том, что это был не гуманизм, а тонкий расчет, тогда дело «труба». И вот она их вытащила на улицу, во двор посольства, чтобы хотя бы узнать планы, мысли этих ребят в отношении своего будущего. А если разговор станет двигаться в сторону их согласия на политическое убежище, то прозондировать почву и в этом направлении.
   Они стояли какое-то время под деревом молча, не произнося ни звука, как бы стремясь просчитать предмет предстоящего разговора. И все боялись его начать. Милена в страхе от того, что услышит от них отказ и тогда плакали все ее планы и денежки, которые ей обещал Сэм в случае успешного исхода операции, а ребята боялись спрашивать о своем будущем у человека, который фактически спас им жизнь. Они прекрасно понимали, что все это не просто благотворительность, что за всеми этими сладкими обещаниями и ништяками в посольстве, им скорее всего предложат совершить нечто такое, что делать ни в коем случае нельзя! И именно этой минуты, как часа истины, минуты, когда скорее всего решится их судьба, либо минуты, когда, принимая решение, они сами должны будут сделать этот выбор, и ждали и одновременно опасались ребята. И вот она настала эта минута. Они почувствовали опять этот холодок смерти. Хотя Милена стояла молча и готовилась спросить их, в ее взгляде, в томительном ожидании чувствовалось, прямо –таки читалась обеспокоенность и тревога, будто бы ей самой требовалось делать выбор.
   Тряхнув головой, словно отгоняя дурные мысли, Милена улыбнулась и после паузы спросила: «Ну что ребятки, как вам у нас?» Но ее подвел тон. Тон был такой, словно он был выдавлен из тюбика, серый, невзрачный придавленный обстоятельствами и совершенно не вселяющий оптимизма. От этих слов, все будто бы очнулись от спячки. Немая пауза, в которой все хотели хоть на мгновение остаться защищенными, осталась позади. Надо было выходить из тени молчания. Милена мучительно пыталась построить диалог, пыталась расположить к себе этих двух солдат, которые прошли такое, что с ними можно было говорить напрямую, без реверансов и обиняков, они бы в любом случае поняли. А она не могла. Она просто стояла и задав совершенно ничего не значащий вопрос, не хотела, не могла подвести другим словооборотом к главной теме разговора-будут они просить убежища или нет? Имеет ли смысл с ними об этом говорить, или они для себя решили, как при разговоре с мясником-капитаном, стоять на своем и не принимать никаких предложений? Она, маститый репортер, человек, который взял не одну сотню, если не тысячу самых различных, порой суперскандальных интервью, сейчас стояла словно парализованная от того, что в горле будто ёж сидел. Каждое слово давалось с таким трудом, будто ее заставляли плиты бетонные двигать. Нечто подобное творилось и с бойцами. Со стороны их попытки говорить между собой выглядели, как очень странная манера задавать вопросы и не ждать на них никакого ответа. То есть просто для поддержания беседы и не более. А ведь на самом деле, для всех участников беседы это был момент истины, и все трое, понимая это, не знали, как подойти к его обсуждению. Милена, сделав первый шаг, произнеся вопрос, тоном показала свое волнение. Привет! Что сразу заметили пленные. Этим она явно показала свое смятение и путаницу в размышлениях. Да, она с трудом их спрашивала. Но так и не подошла к главному … Витя все прекрасно понимал. Он видел смятение женщины и с благодарностью ответив ей, что с ними все нормально, сам перешел в наступление с вопросом: «Вы только это хотели спросить? Милена, вы ведь взрослый человек, мы тоже не малыши и привезли Вы нас сюда не лечить и откармливать на хорошем пайке, правильно? У Вас какое-то предложение к нам, но Вы никак не можете или может, не хотите его произнести? Я прав?» Милена после этих слов, словно сдулась, словно перешла некую черту, за которой ей уже не так страшно.
-Да! Я хочу задать вам один вопрос. Весьма важный, и для Вас, и для меня. И от того, что вы скажете мне в ответ, от того, как вы, взвесив все за и против, примете решение, от этого будет зависеть ваша и моя жизнь. Я не требую ответа сразу и мгновенно. Не требую потому, что видела в каких условиях вы были, каким пыткам подвергались, что вы выдержали и при этом остались собой. Я даже где-то опасаюсь задавать Вам этот вопрос потому, что боюсь услышать отрицательный ответ. Поэтому хочу просить вас всего лишь подумать, все взвесить и не спешить с ответом, так как многое может поменяться после этого!
- Я предполагаю, ЧТО вы хотите у нас спросить и какого ответа ждете-сказал Витя- Вы хотите, чтобы мы перешли на Вашу сторону и предали свою? Да? Для этого нас лечили и откармливали? Улыбались нам и сейчас интересуетесь нашим здоровьем? Для этого?
- Да, Виктор, я хотела бы узнать, есть ли в Ваших размышлениях хоть одна мысль о том, чтобы попросить политического убежища и переехать на Запад? Могу ли я думать, что все те усилия, которые были мною проделаны ради вашего спасения, не будут напрасны и вы, благоразумно взвесив все «за» и «против», скажете мне, что лучше я останусь на Западе и буду жить так, как мне заповедовал бог и православная церковь, нежели якшаться с коммунистами и безбожниками и погибать за их идеалы, в которые я не верю? Есть ли у меня хоть маленькая толика надежды? От вашего решения зависит как минимум ваши жизни и моя. Мне очень трудно вам говорить, но в случае вашего отказа, который очень боюсь, будет истолкован как лютая неблагодарность за то, что мы сохранили вашу жизнь и вырвали из рук варваров и сами понимаете, какие могут быть сделаны выводы и совершены действия. Я не смею Вам ничего подсказывать, советовать и тем более о чем-то просить. Все в Ваших собственных руках. Но обещайте мне, что вы обо всем подумаете очень хорошо, прежде чем дать ответ. Знайте, я Вас выкупала не по чьей-то воле, не по чьему-то приказу, а по своей инициативе и Ваше решение, как мне кажется, в полной мере должно учитывать мою искренность и сострадание Вам, как к людям, попавшим в беду. В тех обстоятельствах я не могла придумать ничего более подходящего. Не принимайте пожалуйста мои действия, как сделку по покупке рабов, какими вас представляли дикари. Это не так. Я, даже по прошествии года, двух, трех, все равно поступила бы точно также. Только не спрашивайте-почему? Не знаю. Может быть я даже через некоторое время буду раскаиваться в своем поступке, чем черт не шутит. Но сейчас так! Все, думайте, решайте сами!
    Повисло долгое тягостное молчание. Никто не знал, как поступить. Милена откровенно рассказала пленникам о том, что может ждать их в случае отказа и добавила к этому еще и прогноз своей судьбы на ближайшее время, в случае их отказа. Данное ребятам время на обдумывание их поведения стремительно истекало. Просто улетучивалось. Они стояли под деревом и соображали. Молчание прервала Милена, которая сказала, чтобы они думали, время у них еще было до самой пресс-конференции. Это был ни день, и не два. Они еще не восстановились после всех своих травм и для того, чтобы пленники могли предстать перед журналистами, нужна была от силы неделя.  Огромным плюсом было то, что Милена заранее сориентировала их на то что будет, когда их вывезут на пресс-конференцию. Им важно было знать-в посольстве ли будет это мероприятие или же вывезут в пресс-центр «Кабул-отеля». Но самым противным было то, что от них ни на шаг не отходил Валентин, который, как приклеенный ходил с ними везде. Сейчас важно было каким-то образом его нейтрализовать, чтобы хотя бы обсудить дальнейший план действий.  Витя взял слово и сказал Милене, что их очень напрягает постоянное присутствие Валентина. Что он для них как муха, которая все время вьется вокруг, лишь раздражая. Милена поинтересовалась, а что он делает, когда ходит за ними? Оба в один голос сказали: «Ни хрена. Просто гуляет и все!» Конечно же американцев, этих людей-роботов, привыкших все время посвящать работе, такое наблюдение вполне устраивало, но Милену, эту женщину-ртуть, это отношение просто бесило. Она решила поговорить с Сэмом насчет безделья Валентина. И сделала она это сразу после беседы с ребятами. Она как всегда зашла к нему без стука в кабинет. В нем было полутемно, накурено, но кондиционер уже сделал свое дело и приятный запах сигары несколько будоражил воображение. Милена подошла к столу. Сэм, будто бы и не уходил никуда, все это время. Сидел и потягивал виски со льдом и смотрел куда-то вдаль, сквозь жалюзи. То, что Милена вошла к нему, он заметил сразу. Но реагировать не стал-ему просто не терпелось узнать о результатах разговора с пленниками, но он, как опытный разведчик, умел ждать, он держал паузу и лениво цокая языком смаковал виски. Милена подошла к нему на расстояние вытянутой руки и спросила так, будто бы они не расставались на несколько часов до этого и продолжали вести нескончаемый разговор, который ни к чему их не обязывал-просто заполняли время….
-Скажите, Сэм, а вообще, какого черта ваш Валэнтин все время ходит следом за пленными и дергает им нервы перед пресс-конференцией? Она специально исковеркала имя Валентина, произнеся его через оборотное «э», дабы подчеркнуть некую отрешенность от всего происходящего в посольстве. От обработки больных, пленников, от их интересов, вообще от всего того, что могло быть интересным светской даме.
-Я только что разговаривала с русскими. Вы же прямо от нетерпения сгораете, у вас даже лысина скоро кричать будет вопросом: «Ну, как все прошло?» Я права? Или будете продолжать, как говорят русские, валять Ваньку, делая вид, что вам это безразлично? Сэм, буквально взвился от этих язвительных замечаний. Его начало просто бесить это безапелляционное и беспардонное поведение репортерши у него в кабинете. А еще больше его взбесило, что она угадала его немой кричащий всем его существом вопрос. Он напускал на себя безразличие и думал этим только снять напряженность, однако эта стерва просто расколола его до седла. Он очень не любил проигрывать. А тем более в такой мелочи, да еще кому, какой-то репортерше… мать её! Но делать было нечего. Его действительно очень интересовали переговоры с русскими и Милена была своего рода в разведке их настроения.  Сверкнув глазами и сев прямо в кресле, сбросив ноги со стола он спросил: «Ну говори, не томи! Я себе места не нахожу, в ожидании ее, а ты мне нервы дергаешь, как коту усы! Говори же, несносная девчонка! Повысил театрально голос и повернулся к Милене. Та, спокойно «отплыла» от стола и торжествуя, с улыбкой заявила, что она готовит русских к возможно самому важному в их жизни решению, а вокруг нее все время шныряет какой-то Валентин! Помимо того, что он уже давно исполнил свои обязанности врача, он еще и бездельничает, создавая видимость активной работы, следуя за русскими по пятам! Что за отношение к деньгам налогоплательщиков? Сэм! Уберите своего доктора от людей, которые принимают самое важное решение в их жизни, не нервируйте их! Уберите Валентина от НАШИХ денег… Сэм хотел было сказать Милене, что вдруг им станет плохо, а он рядом, ну или что-то еще в этом плане, но потом понял, что с ней просто бесполезно говорить. Чем дальше бы он ей объяснял свою тактику, тем сильнее бы раздражал своим старческим солдафонством! Наконец он сдался и сказал: «Черт с тобой, черт подери тебя с твоими русскими, не будет у них никакого Валентина рядом, но, чтобы они не жаловались, если вдруг понадобится его помощь, а он будет задействован в другом месте. Говори, не томи», - Взмолился Сэм. Я все твои вопросы решил? Милена постояла секунду у окна и спросила, а где он собирается пресс-конференцию проводить? В посольстве или в «Кабул-отеле»? Сэм об этом как-то даже и не думал. У него безопасностью занимался Стив Лэнг, это была его вотчина и Сэм даже не вникал в это. Его больше беспокоило количество мест, операторов, меры безопасности и прочие формальности. А потом взял и спросил у Милены, а она-то почему этим интересуется? Та ответила, что пресс-центр в отеле большой, места навалом и самое главное, там можно не устраивать никакого досмотра перед конференцией, что происходит постоянно, когда эти мероприятия происходят в посольстве. Журналисты очень недовольны тем, что у них, под видом безопасности, выворачивают наизнанку сумки, портфели и аппаратуру. Там же, они у себя в отеле. Считай дома. Конечно же досмотр будет, но не такой, как при приходе в посольство. Могут обставить все, как им удобно и при этом сэкономить уйму времени, сократив досмотры, а стало быть задать больше вопросов и получить, возможно ту самую сенсацию, за которой они здесь собрались-первыми! Чем в тесном зале посольства! Милена всегда и везде была, жила, дышала и думала, как репортер. Именно в эту минуту она думала, как выжать из пресс-конференции, побольше материала для СВОЕЙ сенсации. Это обстоятельство потом и сыграет с ней злую шутку. Но это будет потом. Но сейчас надо было сначала провести эту пресс-конференцию. Ну а уже потом… а потом- АФГАН-ВСЕ СПИШЕТ!  
Михаил Семин, тот который был сопровождающим странного «груза 200», на сбитой вертушке, тот кто был фактически представителем генерала Костина на приеме груза у полковника Лионова, так вот этот капитан занимался наркотиками уже достаточно давно. Ну а если быть совсем точным, с 1979 года. Именно в этом году, когда он, будучи курсантом Военного Института Иностранных Языков, был пойман дежурным офицером с наркотической смесью, которую курсант пытался сбыть, среди своих одногруппников. Среди нескольких на его потоке, как они сами о себе говорили, заблудших овец. Этот Военный Институт Иностранных Языков во времена Советского Союза был своего рода МГИМО, только военный. ВУЗ, который готовил военных следователей, прокуроров, переводчиков, военных атташе и других военно-дипломатических работников. Поступить в него со стороны, как говорят - с улицы, было просто невозможно. Вы спросите почему? Видимо потому, что для успешного обучения в этом военном, а значит и крайне консервативном ВУЗе, ратующем за обязательное сохранение традиций советской школы военной прокуратуры,  дипломатии, института военных советников и переводчиков, института военных прокуроров и следователей, а во времена СССР это означало одно-элитарности ВУЗа, требовались такие очень важные и при этом, совершенно незнакомые людям со стороны факторы, как  знакомства, связи и плюс к этому, наличие известной фамилии, какого-либо родоначальника прокурорской или военно-дипломатической династии. Это конечно же нигде и никак не афишировалось! И при малейшем упоминании этого ВУЗа средствами массовой информации, что бывало крайне редко, но все-таки бывало, над самим упоминанием, над курсантами, руководителями-командирами, всегда сгущалось облако информационного тумана. Его деятельность старались максимально завуалировать и скрыть. Все руководство страны прекрасно знало, что этот ВУЗ был кузницей кадров военных следователей, прокуроров, и… разведчиков. Точно также, как и разведфакультеты общевойсковых училищ Киева и Новосибирска, которые работали в разведке тоже по этой же тематике, но только специализация у тех была направлена на фронтовую разведку, а вот этот ВУЗ готовил разведчиков уровня посольств, атташе и, как минимум, закрытых резидентур Советской Армии, со знанием иностранных языков страны пребывания.  Ну и естественно следователей и прокуроров для воинских частей армии.  Сейчас, это уже не является ни для кого секретом, но тогда, в 80-е, учеба в таком ВУЗе была овеяна романтикой, флёром таинственности и множеством легенд, которые так старательно поддерживали и преподаватели, и курсанты этого учебного заведения. Окончание этого института, гарантировало вхождение отпрысков великих военачальников, их родственников и друзей в элиту Вооруженных Сил, чуть ли не со школьной скамьи, в высшие эшелоны власти в армии и на флоте, несмотря на воинское звание! Ибо посторонний сюда попасть не мог. Здесь, при ближайшем рассмотрении и анализе, учились мальчишки, которые зачастую были, сначала в одной элитной школе, потом в одном пионерском отряде, затем в одной комсомольской организации. Они были, как сейчас принято говорить «из одной песочницы», а если уж углубиться в более детальный анализ, то это были дети исключительно номенклатурных родителей. Именно их отцы и матери вершили все победы социализма в Советском Союзе! По крайней мере они так думали, что вершили. Это Их родители, обладали своего рода недосягаемостью и железной броней ПАРТИИ, когда дело вставало о привлечении их чад, к различной ответственности за всякие пустяки, типа баловства наркотой, мелким хулиганством, угонами родительских машин, с последующими покатухами и погонями гаишников за ними и прочих шалостей «золотой молодежи», которые к концу восьмидесятых годов прошлого века, расцвели буйным цветом. Особенно во времена горбачевской перестройки и перед этим, в пятилетку «гонок на лафетах»* было очень много случаев, когда детки высокопоставленных партийно-номенклатурных функционеров нарушали законы и были пойманы органами милиции и КГБ прямо на месте их нарушения. Среди них были и военные - курсанты ВИИЯз. Этот институт в простонародии называли кузницей кадров военной разведки. Было у него еще одно название ВИМО. Военный Институт Министерства Обороны. Который со временем переименовали в Военный Краснознамённый институт. А в 1994 году его закрыли.
         В число этих «залетчиков» и попал курсант Михаил Семин, который буквально через месяц после поступления в 1979 году, попался с поличным дежурному офицеру, который проводя осмотр курсантов, со стороны увидел, что Михаил Семин пытается продать своему товарищу какой-то порошок. Из-за бурного торга Семин и его визави, даже не заметили подошедшего офицера и продолжали спорить о цене. Семин всячески нахваливал свой товар, а его оппонент-похабил и все время норовил уйти, тем самым подначивая азарт продавца и поднимая градус торга. А остановились они лишь тогда, когда офицер подошел к ним почти вплотную и задал вопрос, который поверг обоих курсантов в шок: «О чем идет речь? О чем торгуетесь?»
     Здесь нужно внести ясность, пояснения. Дело в том, что большинству граждан Советского Союза в ту пору, за исключением очень небольшой части населения-номенклатурных работников, были совершенно неведомы понятия наркотиков и наркомании! Это было настолько редкое явление и произрастало оно лишь в южных республиках СССР.  В Москву и Ленинград эта зараза попадала исключительно контрабандой и в очень малых дозах, для артистов, части дипломатов и многочисленных деклассированных элементов, которые стали появляться то там, то тут из детишек- «золотой молодежи»! Для тех, при наличии богатых родителей, имеющих связи в различных областях и странах, проблемы с поиском этой заразы не было никакой. Стоило в определенных кругах высказать свой интерес и через, буквально несколько часов, за сравнительно небольшие для этих детишек, по тем временам деньги, можно было найти первоначально маленькую дозу любой дури «на попробовать» … А потом, уже когда этот «пробовальщик» втягивался в постоянное употребление, цена неизменно поднималась до фантастических размеров. Люди, которые этим занимались, были очень хитрыми и тонкими психологами. К нормальному, здоровому человеку им путь был заказан, да и как правило у таких людей вообще не было потребности в наркоте. А вот слабые, угнетаемые и комплексующие, порой даже перед сокурсниками, перед любимыми девушками… такие были просто на вес золота! Они быстро находили утешение в этой заразе и попадали в полную зависимость от поставщиков. Вот именно таким поставщиком и был Семин. Его отец, генерал-лейтенант Семин, в военной разведке был очень заметной фигурой. Он прошел всю войну и по окончании ее был лично награжден Сталиным боевым именным оружием, к ордену Ленина. Это был легендарный разведчик. Дружбой с ним гордились многие военачальники. Потом отец вышел в отставку и занялся мемуарами, а сына устроил в ВУЗ, который у них, в среде разведчиков, считался своим. Сына такого уважаемого человека приняли с огромным уважением и почетом. Часто, во времена учебы, отца приглашали на встречи с курсантами и тогда даже Михаил чувствовал и себя, немного причастным к подвигам отца. Ну, а уж когда после первых залетов и пьянок на факультете, взводный командир, вместо того, чтобы его наказать за нарушение, вдруг сам предложил ему пойти в канцелярию и выпить, тогда-то Михаил и понял, что в этой жизни имя и ФАМИЛИЯ, играет очень большую роль. Ну а фамилия отца-героя, большущий и несгораемый пропуск в счастливое завтра. Не могу сказать, что наркоманов на факультете, где обучался Михаил было много, нет, их было всего два человека. Но благодаря его активности, количество отравленных этой заразой, могло быть значительно больше и хвала тому дежурному офицеру, который поймав Семина и его приятеля на фактической сделке по покупке наркоты, не уступил предложениям больших денег со стороны родных и близких, которые хотели это дело «замять». Семин же, взяв под локоть офицера, попытался отвести его в сторонку и предложил сначала, не поднимать шума, спустить все это дело на тормозах, потом предложил очень крупную сумму денег, которая, как-то случайно, оказалась у него в кармане. Но офицер был непреклонен и не пошел на поводу у курсанта.  Доложил рапортом своему командиру! Был ужасный скандал! Дошло даже до ГенШтаба, но имя отца опять сыграло злую шутку в судьбе его сына! Семина посадили на гауптвахту и, отсидев семь суток, он благополучно вышел на свободу. Выйдя с «губы», Семин нашел этого «карьериста» и один на один сказал ему, что тот просто идиот и ни один его шаг, ему не будет прощён. Что на этом служба у него кончилась и пусть идет на рынок и покупает себе метлу, вместо очередной звездочки на погон! Тот возмутился и дело дошло почти до драки, их разнял проходивший рядом старший начальник. Вскоре эта история стала забываться и все вошло в обычное русло. Семин, после всех своих злоключений вновь появился с пакетиками «сахара» и как ни в чем не бывало, предлагал своим товарищам «дурь».  А офицера, который честно исполнил свой долг, стали очень часто и долго ставить в пример и потом, через некоторое время, тихо… уволили! Не прошел аттестацию! Такое бывает в армии. За служебное несоответствие!? Тот, не понимая, даже какое-то время пытался восстановиться в должности, ходил по инстанциям, на приемы и в конце концов, отчаявшись, бросил все походы за правдой и устроился в какое-то домоуправление, при  КЭЧ военного городка, где со временем научился отлично играть в карты и пристрастился к спиртному. Злые языки даже говорили, что к нему приходил Семин-младший и бесплатно, глумясь, предлагал ему дурь, просто попробовать, но у того хватило ума выгнать наглеца из кабинета и уже никому ничего не докладывать. Семья этого офицера очень быстро скатилась по социальному лифту, при нажатой кнопке «вниз». Жена уехала к матери, забрав детей, а квартиру, как служебное жилье, у него забрали сразу после увольнения из армии. Офицер этот, некоторое время ютился в домоуправлении, в какой-то кладовке, потом просил выделить ему комнату в общежитии, которая согласно протокола заседания жилищной комиссии, даже была выделена, но попасть в эту комнату он так и не смог, так как был найден утонувшим на берегу пожарного водоема, без признаков насильственной смерти. Как гласило медицинское заключение осмотра трупа. Хотя почему-то в этом заключении даже не были указаны ни синяки, имевшиеся практически на всем теле, ни ссадины и даже стронгуляционную борозду от удушения, даже ее, не заметил опытный судмедэксперт майор Ломов, который выехал от военной прокуратуры в гарнизон на осмотр трупа неизвестного. Дело было ночью, труп отвезли в морг сразу, а уже буквально через некоторое время кремировали и похоронили на гарнизонном кладбище. В документах о смерти было записано, что человек скончался от сердечной недостаточности. Поскольку нового адреса жены не знал никто, так и закончилась жизнь честного офицера, увидевшего и поймавшего сынка генерала за торговлей наркотиками и согласно устава, доложившего начальству. «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку!» - надо было бы написать на могильном холме офицера. И этими словами из древней пословицы, следовало бы закончить отрезок повествования. Но в этом деле были два очень интересных обстоятельства. Вы можете, прочитав все это подумать, что какое-то огромное количество несостыковок происходит с этим убитым офицером. И уволили его не так. И семья у него уехала и самое главное, как смог курсант-сопляк так спокойно расправиться с офицером, что от того остались только могильный холмик и надпись на памятнике? Это какой же надо обладать силой, властью, возможностями, чтобы вот так походя, превратить жизнь, службу нормального, главное, честного и порядочного офицера в пыль? И были бы правы, сказав, что в стране победившего социализма такого быть не могло. Я не буду вдаваться в тонкости всех этих сложных поворотов, скажу только одно-было и можете мне верить. И майор-судмедэксперт не заметил следов убийства не просто так, а через две недели, ему дали отличную «трешку» на Ленинских горах, которую он фактически ждал десять лет, стоя в безнадежной очереди. А тут вот рррраз и дали!  И то, как увольняли этого офицера, с таким множеством нарушений. Точно также, как «замылили» дело с торговлей наркотой. И хоть был шум на уровне ГенШтаба, дело решили не раздувать.  Да! Такое было и было именно в описываемое время и что важно, под все действия, с душком подлога и преступления, чьей-то умелой, умной и мастерской рукой, были подложены соответствующие документы, акты, справки, и прочие формальные факторы, которые через некоторое время, превратились в железные, даже в железобетонные доказательства! Да! Уже тогда, при почти развитом социализме, начиналось, просто ломилось в двери то время, когда определенной категории людей можно было делать практически всё! Мы об этом не знали! Но люди пропадали на улицах, а потом их находили за сотни километров от места жительства убитыми. Порой растерзанными. Просто раз и нет человека. Видимо они слишком много знали. А может быть просто попали не в то место и не в то время…Конечно же сейчас для нас такое не редкость. Но в те времена, во времена социализма, когда любой советский человек чувствовал свою защищенность, но даже тогда, ещё только на фоне крупных городов, типа Москвы, Ленинграда, Казани, Горького, стали проступать трупные пятна коррупции, которая, несмотря на решения съездов, неусыпный контроль партии, милиции и КГБ, начинала покрывать всю страну своим смрадным покровом.  Дело с наркотиками, которыми только начинал торговать Миша Семин, дело его только начиналось! В начале описания этого эпизода я написал, что имелись два обстоятельства по этому делу, которые могли бы пролить свет на такую прямо-таки таинственную гибель офицера и вообще все, что затем происходило с его трупом. Ну, например, про то что майор-судмедэксперт осмотрел его и составил липовое заключение, в котором даже не упомянул о половине признаков насильственной смерти. Но причиной всей этой скоростной операции была как ни странно, беседа, между Михаилом Семиным и оперативным сотрудником одной из спецслужб, которую с ним проводили по факту выявления торговли наркотиками на территории института. Миша тогда ужасно испугался. Его пробил холодный пот и бил озноб. Его поймали на «горячем» причем это стало известно даже там, наверху, где у отца были друзья и знакомые. Причем такого уровня, что, когда эти люди ехали домой, им перекрывали Кутузовский проспект спецтранспортом.  Он понял, что теперь-то, уж точно шутки кончились, особисты шутить не будут и «загрузят» его, несмотря на заслуги отца, по самую ватерлинию. И тем что было и чего не было. Миша как-то слышал разговор одного из детей таких особистов  в курилке, который в хвастливой манере, доставая «Мальборо» из золотого портсигара, предложил и ему прикоснуться к западному образу жизни, употребив по ходу разговора, что его отец недавно поймал какого-то шпиона и вот тогда употребил это выражение - «загрузил его по самую ватерлинию», помимо показаний о деятельности, с него взяли еще показания на два совершенно не относящихся к нему дела, в которых тот и участия не принимал, и знать не знал! Но отец парня пообещал злодею снисхождение суда и предложил за это взять на себя еще два эпизода. Тот думал в камере на Лубянке почти сутки, и взвесив все за и против, решил попробовать. Злодей-то поверил отцу этого парня, но все дело в том, что отец его перешел на другую должность и все эти обещания забыл, а может и не хотел больше вспоминать. Ну в общем, на момент, когда парень предлагал «мальборо» своим однокурсникам в курилке, тому шпиону уже дали «вышку». Отец его, когда услышал про этот случай, то под рюмочкой коньяку, со своими сослуживцами, в ресторане, где с ним был и сын, со смехом рассказал эту историю и в процессе разговора, тогда в ресторане выяснилось, что этим грешили многие из сотрудников отца. А те кто не хотел идти в этом русле и честно служили, всегда почему-то оказывались на последних местах по раскрываемости и естественно никаких поощрений не получали, а просто "тянули лямку»,  как обычные служаки. Зато у товарищей отца этого парня и грамоты, и ордена… Ну так вот, когда Михаила привели на беседу в особый отдел, он в принципе уже был готов сознаться во всем, лишь бы не навесили чего-то другого. Он сидел в кабинете начальника учебного отдела (почему-то беседу решили провести именно там) и практически ни жив, ни мертв ожидал своей участи. По коридору послышались шаги. Дверь тихо отворилась.  В кабинет вошел особист, полковник Лещинский. Это был высокий, крепкий и подтянутый офицер с выправкой парадного знаменосца. Выбрит до синевы. На носу были очень красивые очки в дорогущей итальянской золотистой оправе. Миша одно время фарцевал очками и оправами. Италия в этом плане была полное соответствие цены и качества. Поэтому качество и страну очков Михаил сразу заметил и оценил. Войдя в кабинет, Лещинский махнул рукой в сторону курсанта, давая понять, чтобы тот не вставал. Михаил это воспринял как хороший знак. Ведь виноватого в воинском, да и вообще в общекриминальном преступлении, а он отлично понимал свой статус в данном случае, должны держать исключительно навытяжку и чаще всего в наручниках. При этом даже не дать повода усомниться, что он может рассчитывать на снисхождение. Однако по поведению полкана он понял, что с ним всё не так просто. Ему даже разрешили не вставать в присутствии целого полковника, особиста! Это что-то, но значило! Михаил ерзал на стуле и никак не мог понять, что ожидать от предстоящего допроса, а может быть все ещё не так плохо? Мысль, что как всегда на помощь придет отец, всё время сидела в глубине сознания и не давала покоя. «Ну неужто папа меня не вытащит», - думал он, в который раз давая себе слово, что связался с криминалом в последний раз и от этого, как бы себя успокаивая. Глаза его бегали. Руки были потными и все его поведение напоминало побитую больную собаку, которую поймали и поколотили за воровство чужой косточки. Михаил ждал недолго. Лещинский, удобно сев в кресле, потянулся за золотым портсигаром и достав оттуда сигарету, медленно закурил, окутав свою голову клубом сизого, густого, очень вкусно пахнущего дыма. Из этого дыма и прозвучал изначально вопрос. Спокойным голосом и в то же время с железными оттенками тоном, особист спросил: «Ну что скажешь, курсант Семин? Как вообще объяснишь свое скотское поведение?» Михаил, услышав свою фамилию, резко встал и вытянулся по струнке. Глаза смотрели куда-то в угол стены и потолка, как раз на пересечение этих плоскостей. "Все! Пиз…ец!», - подумал Михаил. «Батя не поможет!» Начало разговора с особистом было настолько обескураживающим и не предвещавшим ничего хорошего, что Михаил понял, что никакого снисхождения не будет. Мысль пронзила одна щемяще-жалостливая: «Точно теперь посадят! Допрыгался!» Он стоял перед полковником, не шелохнувшись и молчал. Лещинский же, спокойно курил сигарету и из дымовой завесы наблюдал за курсантом. Мысли его не особенно двигались в направлении расследования, откуда у курсанта наркотики-он прекрасно знал откуда, кому он их продавал-тоже не было тайной. То есть это событие было секретом Полишинеля-знали все, молчали также –все! Лещинский же из своего задымленного укрытия думал вот о чем. Некоторое время назад, к нему «постучался» старый его давнишний товарищ Матвей Зимов, который искал для своего какого-то дела, которое не могло быть оглашено, надежного парня, лет 23-25 желательно, чтобы парень был более-менее сообразительным и естественно, где-то «нашалил», как сказал его приятель. Ну, то есть уже где-то засветился перед органами и был готов искупить свою вину либо предательством своих друзей, либо работой на человека, который спас бы его от ответственности за содеянное и при этом после всего, просто забыл про его подвиги. Михаил, по размышлениям полковника, как нельзя кстати подходил на роль этого «залетчика», который уже налетел на очень серьезную криминальную статью, особенно тем, что во времена Брежнева, посадки по этой статье были крайне суровыми и процессы были, как правило закрытыми. В Советском Союзе, по определению, не могло быть торговли наркотиками! Как мог советский человек, хотеть употреблять эту капиталистическую заразу? Ну, нет же! Это только на Западе такое может быть. Именно исходя из этих позиций, Лещинский и рассматривал сейчас Семина, как такого человека-посыльного к своему приятелю. Они, как вспоминал Лещинский, встретились накоротке, где-то в «Арагви» и его давний приятель, контрабандист, аферист и фарцовщик - Мотя Зиммельбаум, который со временем сменил и имя, и фамилию на русскую Матвей Зимов, предложил Лещинскому хороший бизнес, так тогда модно называли доставку контрабанды, через порты Прибалтики. Но для большого оборота, требовались и молчаливые люди, и хорошие деньги. Зимов понимал, что без хорошей «прикрышки» в случае шухера, его заметут и поедет он за спекуляцию и фарцовку убирать сразу весь снег на долгие годы в Магадане. Нисколько не желая этого делать, он потихоньку прощупал свои связи и с удивлением узнал, что на очень хорошей должности при особом отделе КГБ СССР в одной из воинских частей, служит его старинный приятель еще по Одессе - Миша Лещинский. Тогда он был не очень больших званий, но детство вспомнил и от связи с Мотей не стал отнекиваться. Тем более Мотя про Мишу Лещинского тоже кое-что знал, но знания эти берег на тот случай, если Миша пойдет в отказ и Моте придется рвать когти, чтобы не сидеть на скамейке виноватых. Но встреча старых приятелей прошла нормально. Оба остались довольны. Мотя помнил Мишу как редкого франта. У него всегда, даже в самые горькие, для одесских кошельков времена, было самое лучшее белье, обувь, прикид… И вообще все звали его Лещ-пижон. Не скрывая ни от кого своего пролетарского происхождения Миша Лещинский, тем не менее, был активистом, играл за команду по волейболу, был мастером спорта по гребле и ко всему еще любимцем всех девушек в своем районе. Хотя часто казалось, что вся его кричащая красота совершенно не вяжется с его комсомольской активностью. Но это никак не влияло на его учебу, успехи в институте и последующее распределение в войска на два года, после окончания института, на офицерскую должность, как студента, закончившего институт с военной кафедрой. Попав в войска, Лещинский, благодаря тому, что выглядел всегда очень аккуратно, даже щеголевато, приглянулся своему начальнику особого отдела. Тот побеседовал с ним. Отправил все необходимые документы на проверку в кадры и через некоторое время, Мишу Лещинского перевели уже на работу в кадры Особого отдела при КГБ СССР, который был при каждой большой воинской части или соединении.  Так Миша Лещинский, одесский пижон и карьерист, стал офицером военной контрразведки. Служил он без замечаний и время службы пронеслось настолько быстро, что появилась жена, дочь, любовница, которая была подругой дочери, но очень тщательно скрывала от своей подружки связь с ее отцом. Ну в общем, обычный нормальный советский офицер, который служит не на боевом посту, а в штабе. Мотя, для продвижения своих дел и для получения от Миши полного доверия, даже однажды, годах в 70-х, помог ему разоблачить в порту конрабандистов из конкурирующей группировки, которым по прибытии в порт, Мотя, через своих людей, насовал в их товар порнографических журналов. Миша в это время служил в Прибалтике и для того, чтобы ему получить повышение, требовалось совершить какой-то поступок, подвиг или разоблачить антисоветчика. Повод этот дал бы Мише Лещинскому заявить во весь голос о себе, о своей лояльности и преданности. Мотя, зная это, полностью подготовил почву и по прибытии судна, после его швартовки сделал свое грязное дело. Таким образом, он и избавился от конкурента, который также вез точно такой же товар и помог своему приятелю заработать плюсик в службе, которая, в конечном счете, была выгодна и ему. Таким образом, два этих приятеля взаимно дополняли друг друга, но виделись, чтобы не привлекать внимания очень-очень редко. И вот на последней своей встрече Мотя решил, что Мише пора поучаствовать в настоящем деле и ввести в тему своего человека, а ему Моте, пора уже на покой и решать-таки дела из какого-нибудь уютного кресла. Миша задачу-то понял, но Семин был военным! И на роль «замещателя» Моти никак не подходил. Ну по возрасту может быть прыти у него и хватило бы, но вот судоходство и учеба Военном Институте Иностранных Языков, сочетались плохо, от слова никак. И эта тема, на некоторое время осталась висеть в воздухе не решенной. До тех пор, пока однажды ночью, когда Лещинский, уже вовсю служил в институте особистом, ему не позвонил Мотя и не потребовал срочно прилететь к нему в Ташкент! Лещинский просто опешил. Он наорал на Мотю по телефону, сказав, что он не в колхозе служит и что Миша ему нужен там позарез! Но самое интересное, что произнес в этом разговоре ночью его однокашник, так это было то, что он уже ДОГОВОРИЛСЯ С МИШИНЫМ НАЧАЛЬСТВОМ! Эти слова окончательно загнали Лещинского в угол-  и он проснулся! Вот это поворот! То есть этот жук уже навел мосты к его начальству и минуя его договорился о командировке! Здесь надо сделать небольшое отступление и рассказать, как и каким образом советская контрразведка, никак не выявляла связь нашего контрабандиста Моти, с его приятелем Лещинским. Действовали они достаточно просто, вернее действовал Мотя. Везде, где служил Лещинский, через некоторое время после прибытия в часть, Мотя отправлял ему партию самых дорогих духов, косметики, отрезы ткани, нижнее белье ведущих домов моды для «знакомства» с женами командиров и начальников отделов вышестоящего звена. Во времена дефицита, обладание каналом покупки дефицитных, а самое главное западных и качественных товаров, считалось чуть ли не лестницей в светлое завтра. А если эти вещи просто преподносились, как безделушки, как брелоки или подарки на день рождения-дарителю был обеспечен вход в любые дома и кабинеты. Вот так Миша Лещинский стал своим во всех тех местах, у всех тех людей, которые, так или иначе, влияли на его службу. Он получал в первую очередь квартиры, стоял всегда на первом месте на грамоты и т.п. Такова была тогдашняя советская действительность. Миша старался не злоупотреблять своими возможностями, но всегда и везде давал понять женам начальников, самим начальникам и их приближенным, что канал, по которому дефицит пробрался в их руки через границу, не перекрывается и может работать, принося пользу всем его знакомым. Да, им интересовалась служба внутренней безопасности из партийных органов, но неоднократные визиты к нему домой не приносили абсолютно никаких отрицательных результатов в его работе. Он всегда был открыт. Всегда честно отчитывался о своей работе, а на вопросы, где берет дефицитный товар, отшучивался и говорил, что ему привозят моряки из заграницы. Это был вполне легальный и самое главное совершенно не запрещенный путь покупки дорогостоящих шмоток и косметики, но ничего предосудительного в этом не усматривали. Все так жили. Да при том, он, в большинстве своем купленное просто раздаривал и вообще никакой прибыли не получал и спекуляции никакой не было. Его вызывали в службу и говорили, что вопросов к нему нет и все допытывались, как это у него получается строить так отношения со всеми руководителями, на что тот отшучивался и говорил, что он одессит, а этим все сказано. В Одессе любят дружить! И вот в один прекрасный момент Мотя позвал его в Ташкент. Миша никогда не был так далеко от дома и даже прилетев в Ташкент, все время ожидал какого-то подвоха и все время оборачивался и проверялся нет ли слежки. Что очень смешно смотрелось, когда его встречали товарищи из ЦК КП Узбекистана на правительственной «Чайке» прямо у трапа самолета. Сев в машину и наконец увидев Мотю, Лещинский более или менее успокоился. Но оборачиваться не перестал. Они ехали по очень красивому городу, на роскошной машине и Лещ думал, что вся эта жизнь в принципе создана им самим. Что все завязанные в весь этот клубок, к которому принадлежал и он, все эти люди зависели от него, впрочем, также, как и он от них. Гордость и принадлежность к чему-то тайному, но тем не менее, очень высокопоставленному, просто распирала Лещинского. Сидя в машине, он приобнял Мотю и по-мальчишески, как в детстве шепнул ему на ухо: «Мотя! Как же это здорово! Мы ведь об этом мечтали с тобой столько лет! И вот свершилось! Только не пойму при чем здесь Ташкент?» Мотя строго посмотрел на него и тихо сказал: «Лещ, ну ты все-таки думай, что говорить и где. Выйдем на улицу, я тебе шепну». Миша понял, что в момент своей этой эйфории он мог просто лишнего сболтнуть… Но потом, подумав, понял, что ничего особенного-то он не говорил. Что всё это можно было привязать к первому восторгу от посещения Ташкента.
   Проехав почти через весь город, они подъехали к большому высокому забору, увитому зеленым плющом. Ворота неслышно отворились и машины заехали на территорию какой-то резиденции. Вдоль дороги росли деревья, везде была приятная тень.  То тут, то там виднелись фонтанчики и лавочки. Сидели редкие сотрудники, но как только видели машину, вставали и вытягивались в струнку. Проехав метров пятьсот по этим райским дорогам, машины на полной скорости въехали в большое здание с открытыми вверх воротами и резко остановились.
   Пока гости выходили из машин, ворота тихо закрылись и в помещении стало прохладно и светло. Мотя, Лещ и еще один человек вылезли из «Чайки» к ним по лестнице слева от входа уже спускался небольшого роста совершенно седой мужчина. Подошел и протянув руки поздоровался с каждым обеими руками.  «Ассалом Алейкум, Мирзо Рахимов. Спасибо, что почтили мой дом своим присутствием, уважаемые друзья! Спасибо большое! Проходите,пожалуйста!» Он повернулся и стал подниматься вверх, по лестнице, по которой только что спускался. Он шел не спеша, с таким удовольствием, что казалось, что каждый его шаг лестница целует его в пятку. Это была поступь если не императора, то не меньше султана, уж точно. Гости никак не могли понять, куда они попали. Лещ все время смотрел в глаза Моте, тот пожимал плечами, а третий, молча показывал им, куда идти, хотя было понятно, что и он здесь впервые. Наконец они поднялись на площадку. Это был вход в дом. Домом это было назвать, наверное, не совсем корректно-это был небольшой дворец. На входе, возле дверей, стояли два индуса и огромными опахалами гнали воздух на всех входящих, хотя это вообще не требовалось, в помещении было вполне комфортно и прохладно. Той жары, которая их встретила при выходе из самолета, здесь не было и в помине. Войдя в открытые двери, они попали в большой зал, устланный коврами, которые просто поглощали своим ворсом обувь. В центре стоял огромный инкрустированный перламутром стол, на массивных ножках и на этом столе стояла большущая ваза с фруктами. Но она терялась в размерах стола. На том конце стола стоял стул. Правильнее его было бы назвать троном, он был массивный, очень хорошо и дорого отделанный парчой и немного возвышался над другими стульями, которые тут же, в два ряда вдоль стола, повторяли этот трон. Но были ниже и с другой отделкой. Стены помещения были окрашены в какую-то очень интересную краску, которая создавала эффект перелива и, если смотреть на нее под прямым углом, они были желтовато-песочными, но стоило перевести взгляд вправо или влево, они начинали переливаться золотисто-голубыми искорками, причем это было настолько красиво и естественно в этом зале, что не бросалось в глаза. Всё это великолепие было тщательно подобрано к общему ансамблю здания. В углу, стояла какая-то большущая ваза, которая была изнутри подсвечена и казалось, что если бы в ней был бы более яркий источник света, то можно было бы принять ее за абажур лампы. Но свет из этой вазы лился как бы сам собой плавный и ровный и стенки вазы от этого света просвечивались. И это было очень красиво.
    Дойдя до стола, все стали, по приглашению хозяина, рассаживаться по местам. Первым сел Мирзо. Затем все остальные. На столе сразу появился чайничек с ароматным чаем и пиалушки, с маленькими розеточками со сладкими подушечками и щербетом. Хозяин всем разлил ароматного чая буквально по глоточку и сказал: «Хвала Аллаху, что мы наконец-то смогли все собраться и поговорить!», затем двумя руками огладил свою седую бороду и отпив глоток чая, сказал, что «очень давно хотел видеть в своем скромном доме, таких уважаемых гостей и желает, чтобы эта встреча, была не последней». Затем всем принесли по небольшому планшету с бумагами и картами. Везде были нанесены какие-то цифры, стрелки, расстояния и значки. Мирзо попросил секундочку внимания и сказал, что на этих бумагах нанесены основные и запасные маршруты движения товара через границу. Поскольку все были в сборе, он решил начать объяснение без подготовки. Ситуацию он обрисовал кратко, но емко. Сначала, в Афганистане, через доверенных людей, мы перерабатываем опийный мак и делаем из него высококлассный героин. Затем переправляем его небольшими партиями через границу в автоколоннах или по воздуху, с помощью левых цинковых гробов, набивая липовые гробы по весу, как погибший солдат. Затем при доставке в Союз, свои люди встречают товар уже в аэропортах прибытия и развозят по городам. Мирзо, делая ударение на переправку через границу, внушительно посмотрел на Мотю и Леща, которые только сейчас похоже поняли, куда и насколько глубоко их завела жажда красивой жизни. Но обратной-то дороги уже не было. Хуже всех и более скверно себя чувствовал Миша. Он старался никогда не преступать закон. И было понятно, что проведение такого совещания, это помимо огромного доверия ко всем присутствующим, окружало всех еще и круговой порукой, которая, как известно, «мажет, как копоть». Миша сделал вид, что он спокоен, но тем не менее, внутренне напрягся. С этими наркодельцами иметь что-то общее он не хотел, но и выделяться сейчас было бы глупо. Он сидел и спокойно обдумывал свое положение. Несмотря на все его минусы, на всяческие попытки продвижения и фарцевания, он все-таки оставался офицером КГБ. Пусть и с очень, по его же внутреннему мнению, подмоченной репутацией. Он внутренне чувствовал, что его нахождение здесь, среди этих баев и их холуев, сейчас носит скорее представительский характер. Они потребуют от него гораздо более серьезных действий позже, если приняли с такой помпой и плюс Мотя (Ах этот вездесущий и алчный Мотя!) который наверняка его преподнес как основного переправщика товара через границу. Хотя это было не так. И быть не могло. Конечно, одно дело закрыть глаза на какие-то проделки курсантов-«золотой молодежи» и с наркотой, и с алкоголем, у которых родители были бонзами этой огромной страны, а другое дело, когда сам знаешь, что делаешь, сам организовываешь и участвуешь в перевозках и распространении. Это вообще уже голый и ничем не прикрытый криминал. Мотя-то вообще хочет быть в сторонке и пока до него доберутся коллеги Миши, Мотя уже будет далеко за рубежом. А его посадят. Хорошо, если только посадят, а то ведь и к стенке поставить могут. Ну с конфискацией-то это все однозначно. И окончишь жизнь либо в полной нищете, либо в могиле, за тюрьмой, под номерком. Мишу такая подстава не устраивала. Но пока все высокочтимые гости слушали Мирзо, у Миши уже родился план, который предполагал, что всю эту организацию по перевозке наркоты из Афганистана он возглавит под руководством своего начальника. Миша все тщательно взвешивал и понимал, что ценность его доклада и вхождения в операцию будет иметь ценность только на определенном этапе. Ни раньше, ни позже. Надо выбрать время, все проанализировать и при удобной возможности двинуть с докладом к шефу. Вот, дескать, возглавил операцию по внедрению в наркотрафик. Готов и далее так же продолжать, но уже со своей, с законной стороны информировать, чтобы в нужный момент взять супостата за руку и поставить к стенке. Миша настолько разгубастился в своих размышлениях, что даже потерял нить разговора, ведущегося за столом. А все начинало закручиваться весьма по интересному сценарию. Ему Мирзо предлагал найти офицера, который будет ездить как агент-доставщик через границу. При этом по документам у него будет все сделано в порядке. Комар носа не подточит! Мирзо собирался познакомить, а значит и ввести в курс дела этого офицера и «подвести» в части, касающейся трафика этого офицера, к заместителю командующего 40 Армией-генералу Костину, как к основному поставщику на той стороне. Миша просто офигел от уровня возможностей этого Мирзо. Его просто шокировали планы и то, что и как он собирался делать на территории страны с помощью своих подельников. И оно, наверное, так бы и случилось, если бы не одно - но! Не хватало надёжных людей. Агенты, которые должны были рисковать своей головой, что-то критически не подходили ему после собеседований. У них после того как они начинали понимать, в какую игру их втягивают, сразу начинались либо какие-то болезни, либо командировки и прочие обостренные этим предложением страхи вылезали наружу. Даже предлагаемые суммы не давали никакого эффекта. Проверки их происходили всегда в разных местах, разными людьми. Всегда меры конспирации были выдержаны в стиле подпольщиков, при фашистах. И у тех, кто проверял этих людей, тоже была гарантия, что их оппоненты, сразу после беседы не рванут в КГБ. Все практически уже были на серьезных «крючках» и им бежать в органы было бы равносильно самоубийству. Но все равно, ни один из кандидатов в перевозчики не подошел. Не было ни в одном из них никакого авантюристического куража. Не думали они ни о чем, кроме своей мелкой, мизерной роли в этом деле, которая бы дала хорошие заработки. При этом все время норовили быстренько отмазаться и смыться за горизонт. А мыслить масштабно, с размахом, с некоей наглостью и даже цинизмом - нет, таких просто не было. Их всячески искали, их пытались вылавливать с помощью ментов, на улицах, везде, где только можно, но… не было в Узбекистане таких людей. Все были готовы работать только на словах. Но как начинались реальные движения - все предпочитали рвать в кусты.
     События с Семиным Лещинскому почему-то вспомнились именно сейчас. Ведь в тот злополучный день, когда курсант попался в руки контрразведчика и тот с ним достаточно ласково разговаривал, а заодно и завербовал под свой интерес, прошло значительное время. Семин уже давно выпустился. Давно работал в аташате в посольстве сначала Ирана, потом Афганистана. Но работал на совершенно незначительных ролях. И порой ему казалось, что тогдашний «ласковый» с ним разговор уже давно забыт и никто и ничего не вспомнит о нем. Однако время пришло. И он даже не ждал, что так резко его выдернут события из седла привычной посольской жизни. А Лещинский о нем вспомнил. Он причем об этом сказал Моте. Который при всей своей изворотливости и хитрости, сначала засомневался, однако услышав, что тот давным-давно на крючке и шансов соскочить с этого крючка, кроме как через Лещинского, у него просто нет, понял, что это возможно тот человек, которого хотел бы видеть Мирзо в качестве переправщика груза. Но сразу тому об этом не следовало говорить. Сначала надо было увидеться с Семиным. Прощупать его. Поговорить с теми, кто тёрся рядом с ним. Ну, а потом уже делать какие-то выводы-готов он или нет к работе. Для Лещинского этот Семин был с одной стороны пропуском в мир бизнеса, ведь торговля героином это баснословные прибыли, но боялся Лещ страшно своих коллег и поэтому этот пропуск отпадал. Причем отпадал с треском. Он дико «очковал». Но с другой стороны, можно же было и этого Семина играть в темную, направив к нему скажем человека Моти, чтобы самому не светиться. Это бы и дало ему хоть какое-то время на раздумья и в то же время не останавливало бы общего хода всего этого бизнеса. Семин был нужен еще и по делам в Москве. Именно там у Лещинского остались кое-какие хвосты, которые тот мог подчистить перед увольнением Лещинского на пенсию. В частности, все материалы по офицеру, который был уволен и погиб при невыясненных обстоятельствах, при поимке того же Семина. Лещинский собирался сделать так, чтобы по окончании всей своей работы, Семина втемную вывести на документы этого погибшего офицера и не только, но и еще кое-какие косяки, в отделе, где его должны были бы поймать, группа захвата взяла его на месте и при соответствующей подготовке, все бумаги бы исчезли, а заодно и дела, связанные с Семиным. То есть он хотел пустить Семина к себе в архив за его делом, которого там уже давно не было и там же его при попытке к бегству застрелить. Но это было делом будущего, далекого будущего. Лещинский прикидывал все расклады по применению своего завербованного агента, исходя по памяти из того трясущегося от страха курсанта, который готов был подписать любую бумагу, лишь бы его отпустили с миром! Но время шло! Семин взрослел, матерел и умнел…. Ему, Семину, предстояло еще пройти контроль со стороны Лещинского, Мирзы и потом, только потом включиться в интенсивный наркотрафик, с участием «черных тюльпанов» и их скорбных грузов.  Лещинский страшно боялся вообще раскрывать суть операции при беседе с Семиным, конечные точки и прочее. Но когда прилетел в Кабул и встретил этого капитана, понял, что это давным–давно не тот трусливый курсант, который сидел и дрожал у него в кабинете, готовый на любые условия вербовки, лишь бы не попасть под трибунал. Перед ним, в посольстве стоял матерый циничный волчище. Не волк, не волчонок, а именно волчище, который увидев Лещинского, первый, с ухмылкой сказал: «Что, полкан, видимо серьезное дело затевается, если ты ко мне сюда, к черту на рога прилетел!» Лещинский не привык, чтобы с ним так разговаривали, но при всем этом ответить ничего не смог-вокруг было много народу, причем в основном посольских, которых он не знал, да и не мог знать. Михаил проглотил эту фамильярность и предложил Семину отойти в сторонку и поговорить. Тот нехотя подошел и нагло и бесцеремонно подтолкнув полковника под локоток к БТРу, сказал в полголоса: « Ну что, Лещинский, теперь будем через границу таскать то, на чем ты меня за яйца взял? Я угадал? Пришло время курсанта Семина Родине послужить? Или ты будешь мне утверждать что-то другое, а? Полковник?» Лещинский опешил. Он вообще не мог себе представить такой тон разговора с лицом, которое он вербовал. С тем курсантом, который дрожал при его виде, кусал ногти в нервном тике и боялся посмотреть в глаза. А сейчас этот наглец сам об этом говорит и даже не стесняется этого! Что же такое здесь происходит-то?  Видимо они тут никого не боятся и ЧК на них еще никаких дел не заводило? Лещинский просто опешил от такого вывода. Дойдя до БТРа, они наконец остались одни и Семин, примирительно похлопав Лещинского по плечу, сказал, чтобы тот не обижался, что сегодня был тяжелый день. И то, что он так вальяжно все это говорил, сказано было в шутку и здесь никто про наркоту в таких масштабах конечно же не знает. Он просто сдуру решил показать свою лихость посольским, которые из их разговора половину не поняли. Лещинский немного успокоился и сказал, что надо поговорить в более спокойной обстановке, один на один, чтобы никто им не мешал. Решили все это перенести на завтра. Выехать куда–нибудь в поле и все обсудить. На том и порешили.
   Наступило утро. Семин заехал за Лещинским в Штаб Армии, и они на БТРе поехали в горы. В то место, которое Семин заранее выбрал для разговора. Это потом Лещинский поймет, что они не случайно оказались именно в том месте и именно там они могли говорить открыто, без обиняков и что потом из этого вышло. Поднявшись на небольшой взгорок, они поставили «броню» за возвышением, а сами пошли на сам холмик. Там был заброшенный ДОТ, стояли банки и бутылки, и видно было, что место используется исключительно по-пьяни, для стрельбы по банкам и бутылкам. Зашли в землянку. Здесь все было оборудовано для того, чтобы можно было посидеть и покурить возле печки. Печки не было. В потолке, воспоминанием о ней, лишь торчала труба. Лещинский поискал глазами место - сел. Семин, какое-то время нервно прохаживался туда-назад, как будто бы успокаиваясь. Затем, через некоторое время, тоже сел напротив и сказал: «Ну, слушаю боевой приказ, товарищ полковник Лещинский! Что скажете мне, зачем мы сюда приехали? Почему мы должны соблюдать такую секретность? Говорите только, чтобы я сразу же понял без переспрашиваний и разъяснений. Я, знаете ли, здесь под обстрелами слух притупил, и поэтому жду команд четких и недвусмысленных!» Лещинский, как-то даже офигел от такого напора и стремления к четкости. Он и сам не очень любил, чтобы вокруг него были люди многословные, а тут видно проворонил, пропустил старый чекист что его просто разыгрывают-разводят на слова. Хотя дело было не в этом. Как человек военный, он сразу с места в карьер-сказал, что Семину поручается сопровождение груза героина, который тот будет сопровождать, многократно перевозя контрабандой через границу, в цинковых гробах, в которых перевозят останки погибших советских солдат. Что ему предстоит сопровождать грузы эти через границу и документы ему будут выдаваться подлинные в его штабе. И в случае чего, он должен не допустить открытия гроба на таможне, так как это повредит состояние погибшего. Проговорили они еще минут десять, Семин потом сказал, что все понял и потихоньку стал собираться выходить из землянки. Лещинский расслабился, закурил и произнес: «А зачем ты со мной так официально в начале-то разговаривал, я даже подумал, что ты дурачишься, как вчера возле посольства.» На что Семин спокойно вынул из-за спины Лещинского, чтобы тот не видел, небольшой диктофон и включил его на середине разъяснения Лещинским задач по переброске груза в Союз. У Лещинского аж руки затряслись, аж побелел бедный, стал как мел. «Ты что же это, скотина, писал меня? Да как ты посмел? Да я тебя…» Семин спокойно оттолкнул Лещинского от выхода из землянки и сказал, уходя: «Это чтобы у тебя, полковник, не было глупых мыслей и желаний меня в такой цинк закатать по окончании операции. Ты что же думаешь, я не знаю, что происходит с курьерами? А так, Миша, извини за фамильярность, ты меня беречь будешь до самой моей естественной смерти! Потому, как я размножу эту пленочку и по пяти-десяти адресам разбросаю. А ты бегай по Союзу, ищи свой компромат. Да, прокололся ты, старый чекист, просто на мякине. Пора сдирать подковы. А ты меня еще жизни учить собрался. И не вздумай ляпнуть кому-то про запись. Таких как ты у меня много. Потянете за одну веревочку, весь клубок рухнет! Будь здрав, полковник!» И ушел в сторону БТРа. Лещинский еще минимум минут двадцать сидел, как пришибленный в землянке и понимал, что это всё. Он полностью раздавлен. А ведь мелькнула мысль, почему он так начал говорить, в самом начале беседы, мелькнула! Ему бы насторожиться, спросить про официальность, спросить, о чем разговор…. Но подвела его профессиональная чуйка, подвела! Расслабился, старый пердун! Почувствовал свою недосягаемость и высоту полета. Величие свое! Вот на тебе, холодный душ! Такой холодный, что смертельным льдом обдал! Что же теперь делать то? Ведь летят все его планы к чертовой матери. Всё летит кувырком. Все, что он хотел реализовать, подставить Семина Мирзо, а сам с орденами и медалями на покой, почетный чекист. Дача, генеральские погоны… Все это вот здесь и сейчас, превратилось в прах. Он сидел и долго всматривался, почему-то в узкую бойницу для ствола пулемета и думал-как теперь поступить? Надо было полностью, с корня менять подход. У него появился враг, причем враг более ощутимый и серьезный, чем все эти небожители ташкентские. Это все шуток не терпело. КГБ не будет вот так давать время на размышление.  Он вышел из землянки и направился к БТРу. Семин уже сидел на машине и сверху ему, как бы обронил: «Ну что, уже начал плести паутину? Расставляешь силки? Незачем! Ты мне не нужен! Это страховка. У меня своя жизнь, своя песня и в твою я не собираюсь слова вставлять! Залезай, Лещинский. Будем думать, как твои задачи выполнять. А то получится, что ты ко мне просто на экскурсию прилетел-Кабул посмотреть? А так дела не делаются! Все по ходу пьесы объяснишь! Я понятливый. Да не расстраивайся ты так, полковник! Повторяю, это всего лишь страховка. Ты не будешь меня трогать и все само собой рассосется». Лещинский залез на БТР. Машина тронулась. Остаток пути ехали молча. Каждый думал о своем. Вокруг кипела, стреляла и взрывалась война. Гибли люди. Подрывались танки и сбивали самолеты-вертолеты. Но здесь же была очень маленькая кучка людей, которые даже в этом аду, пытались у чертей с копыт, соскрести золотой песок. Что ж –кому война, а кому мать родна! Но самое неприятное, что по результатам всего этого немыслимого бардака, никто и ни за что не ответил! Люди погибли, начальники озолотились. Страна потеряла миллионы рублей, а   АФГАН ВСЕ СПИШЕТ!   
 Вертушка, в которой летел Семин и его груз, плюс все спасшиеся, по-тёмному вернулись в Кабул, на базу. Не сказать, что для Семина это были самые спокойные минуты. Пока машина садилась, пока заруливала на стоянку он вглядывался в темноту иллюминатора. Сидел он теперь рядышком с ящиком и от погибшего Стержакова, человека через четыре. Нож он в темноте обработал спиртом, благо времени было море и потихонечку засунул его в переборку вертушки, благо там мест было, куда засунуть, просто уйма. Боялся ли он, что оставил свои следы. Ну конечно боялся, боялся ли, что по ножу начнут искать его? Конечно, боялся. Но план у него был уже далеко вперед смотрящий. Сейчас в голове была одна мысль-главное сдать груз. Наконец вертушка остановилась и с работающими винтами к ней подбежал какой-то офицер и крикнул вглубь салона, кто должен груз в штаб незамедлительно довезти? Семин понял, что это было обращение к нему и крикнул, чтобы броник подгоняли ближе к месту выгрузки. Турбины вертушки еще не остановились, винты еще вращались, а четверо лихих мордоворотов во главе с пятым, тем кто ими командовал, перегрузили цинк на броник. Накрыли его тентом и никого не ожидая умчались по взлетке в сторону Пули-Чархи-тюрьмы афганского правительства. Она стояла почти на окончании взлетки. Семин был просто в ударе. А как же он? А ему то что делать? Но спешить не стал и решил, сойдя с вертушки на бетонку, сесть поодаль в траве и понаблюдать, что же будут делать. Подъехали несколько машин. Среди них были и грузовики, и санитарки. Он тихо наблюдал. Пропадать ему сейчас было нельзя. Он летел вместе со всеми и любой мог его описать и ткнуть пальцем в него при осмотре. Он решил потихонечку продвигаться к вертушке. Турбины уже заглушили. Грузовики уже перегрузили реальные цинки с солдатами и все успокаивалось. Летуны вылезли из машины и переговариваясь пошли вдаль от вертолета. Семин вынырнул из темноты и увидел, что борттехник задраивает дверь-люк и тоже собирается уезжать на машине, которая светила фарами в сторону части и от вертушки. «Что делать, а?», - подумал Семин. Завтра начнется расследование. Начнут искать того, кто прикончил Стержакова. Будут обшаривать вертолет и найдут нож. Да, там не будет следов, а вдруг…. И тут он буквально спотыкается об итальянскую пластиковую мину, затем еще одну, еще. Да кто вас здесь накидал, красавиц? Мысль пришла просто мгновенно. Он отодвинул ручку блистера пилота и в кромешной темноте забросил туда все три мины. Могло такое быть при других обстоятельствах? Вряд ли, но сейчас ему везло. Он быстро сорвал чеку со своей ф-1 и воткнул ее в разъем блистера, чтобы никто не мог увидеть ее, когда утром начнет открывать вертушку. «Да, гореть мне в аду, гореть не перегореть». Семин делал все быстро и мокрыми руками. Они вспотели мигом, когда бросал «итальянки» в вертушку. Ну что, прижав блистером скобку от гранаты, которая лежала практически на верхней «итальянке» и спотыкаясь побежал от вертолета. Им уже двигало чувство животного страха. Сейчас либо рванет, либо оставит до утра. До машины он успел добежать, она не набрала еще скорости. В кузове не было никого, кроме четырех цинков. Жуть-подумал Семин, вот сесть и написать книжку, ведь никто не поверит… Так в размышлениях он практически доехал до пересылки. ЗиЛок притормозил возле шлагбаума и он, спешившись, обогнал грузовик и подошел к дежурному КПП, который записывал всех, кто прилетел на последней вертушке. Семин отметился и спросил, где бы он мог переночевать. До Штаба Армии уже никто не ехал. Его отправили на пересылку, благо она была рядом. Там его принял дежурный офицер и разместил в офицерской палатке. Семин сходил, искупался в душе, грязи было столько, будто он грузил вагон угля, и уже на выходе из душа, когда он гасил свет, раздался огромной силы взрыв, именно с той стороны, откуда он приехал на грузовике. Его это сильно озадачило. Почему прошло столько времени, что он фактически успел доехать до пересылки, получить место, искупаться, и только тогда рвануло. Ну да ладно. Все пока не так плохо, если я живой, спихнул груз, и еще, избавившись от свидетеля, подорвал вертушку. Диверсант, твою мать. Может к Масуду на полставки переквалифицироваться в террористы или подрывники, тоскливо и без улыбки подумал Семин. Сколько же я натворил. Узнают-порвут свои, и будут правы! Никакая отговорка про заложников семьи, не поможет. Он подошел к своей палатке, расстелил постель и впервые за несколько суток уснул спокойным и безмятежным сном. Как ни странно, это было именно так. Другой бы не находил себе места, метался бы, а этот… уснул.
     Наступило утро. Вся пересылка после подъема жужжала, как улей. Все куда-то бегали, звонили и кого-то искали. Семин сидел на КПП и ждал оказии в штаб Армии. Вчерашнее, его помимо того, что напугало, еще и вселило в него некоторую опаску. Как, каким образом. Кто так быстро угнал груз? Он сел в попутную «буханку» и поехал напрямую к генералу Костину. Именно от него сейчас зависело все вообще! При подъезде к Штабу, на центральном КПП, их остановил патруль. Попросил документы и, прочитав фамилию Семина, задали вопрос: «Где вы сегодня ночевали?» Он ответил, что это была пересылка. Вызвали дежурного чекиста. Особиста пришлось ждать минут десять. Тот пришел и, взяв Семина под руку, отвел его в сторону и спросил, где он ночевал, и кто может подтвердить. Семин рассказал все как было, что он вчера на машине с цинками доехал до КПП, и потом уже разместившись, пошел в душ. Потом произошел взрыв, ну и больше ничего. Особист его отвел в штаб, в кабинет еще какого-то начальника и заставил повторить еще раз все от начала до конца. Это он уже потом понял, что они тянули время, узнавая, где он был в момент взрыва, где спал, и кто его видел спящим. А таких свидетелей было человек тридцать. Кто-то играл в карты, кто-то бухал, кто-то письма домой писал, так что алиби у него было тысячепроцентное. Как оказалось, так проверяли вообще всех вчерашних пассажиров вертолета, который подорвался. А вот история взрыва была весьма интересна. До начальника особого отдела Армии дошли слухи (информация), что сразу после посадки вертолета к нему на всех парах подлетел броник, забрал один из цинков и умчался в Пули-Чархи, никого, не прихватив с собой. Особист почувствовал, что эта скорость и скрытность были не простыми и надо срочно рысью лететь на аэродром и смотреть. Может где-то в пыли или грязи остались следы того, кто забирал ящик, а может просыпалось что? Чуйка, внутренний голос, интуиция его не подвела. Он отправил своего самого опытного опера, чтобы тот тихонечко, без шума и пыли пролез в вертушку и поискал то, что надо. Но едва тот прошел сквозь оцепление и, предъявив документы на проверку караула полез в вертушку, она подорвалась. Причем взорвалась и сгорела так, что ни опера, ни следов от пребывания кого-либо, вообще не было найдено. Буквально растерзанное в лохмотья место, металл и сгоревший остов. Теперь особист уже точно знал, где надо копать. Но предварительно надо было найти человека, который сопровождал тот самый груз. Он, по логике, просто обязан был вчера исчезнуть вместе с этими боевиками на броне, умотать и затихариться, улететь в Союз, в командировку, на боевые, в космос. А тут, как-то странно получилось, сколько село народу в вертушку, столько и прилетело. Никто не пропадал. Только вот очень странной была смерть одного из летунов. Все видели, как он в сумерках своим ходом заходил в вертолет, да, хромал, обгоревшая одежда на нем, но заходил сам - а прилетел уже его труп. Причем никто ничего не видел. Все спали. Кого он ни опрашивал, все спали. Странно. 
    Семина отпустили минут через сорок, когда убедились, что он во время взрыва был в душе и ну никак физически не мог ничего совершить, находясь на таком расстоянии, даже если бы очень захотел. Он забрал свои вещи и двинулся сразу же к своему начальнику-генералу Костину. Того он застал в кабинете в совершенно разбитом виде. Глаза бегают, места себе не находит, руки дрожат. Видя это состояние, его ППЖ накапала ему какое-то успокоительное, но и оно очень слабо подействовало. Он стал чуть спокойнее, но резкости в движениях не пропало. Войдя в кабинет к Костину, Семин первым делом приложил палец к губам, показав, чтобы тот молчал. Доложил по форме и стал ждать указаний. Да генерал особенно и не мог говорить, поскольку был в ужаснейшем смятении и даже не знал, как поступить. Он жестом показал Семину на кресло. Сам сел в свое. Посидели, помолчали, сказав едва два слова друг другу.
     Прошло минут пять-десять, Семин показал глазами, что надо выйти покурить. Они вышли в сторону курилки и пошли мимо нее уже с тем расчетом, чтобы найти место поукромнее и там поговорить. Пройдя так метров пятьдесят, они нашли воронку от мины, которая еще не заросла травой и сели внутрь, чтобы никто их не видел. Костин окончательно взял себя в руки, и уже спокойно сказал Семину, как подорвался вертолет, что и как там было. Секретчица ему все рассказала. Потом они вдвоем начали размышлять, кто так быстро и оперативно смог организовать эвакуацию груза, да еще и подрыв вертушки. Семин умолчал, что подрыв его дело.  А вот куда делись почти 80 килограмм чистейшего героина, который готовили с этим гробом на отправку в Союз… КОСТИН КЛЯЛСЯ И БОЖИЛСЯ, ЧТО ОН НЕ ИМЕЕТ ПОНЯТИЯ, КУДА МОГ ДЕТЬСЯ ГРУЗ. Так причем настолько оперативно…. Семин его спросил, кто ему сказал про то, что он выходил по рации насчет аварии. Тот ему ответил, что дежурный по тылу. Таков был порядок и ничего нового в этом не было.  Но Костин никаких команд просто не успел дать-вертушка шла на посадку уже в Кабуле…. Это их обоих озадачило. Прямо-таки мистика какая-то. Никто ничего не спасает, появляются неизвестно откуда спасатели и все делают как надо. Да причем стирают все следы. Начать сейчас разузнавать у своей цепочки, означало для них показать отсутствие контроля, а значит и посеять полное недоверие. Решили сделать вид, что ничего не произошло. Рано или поздно, но те, кто уволок груз, объявятся. То, что это были дружественные им люди, они не сомневались, враги давно бы уже пустили по городу слух, что с ними связываться нельзя, что у них все из-под носа пиз…ят. Значит это либо поставщики подсуетились, либо кто-то лезет в долю и при этом хочет тоже пользоваться каналом. Решили ждать. Ну не будут же они год молчать? Костин отправил Семина в Ташкент к Мирзо, может тот как-то себя проявит. Может где-то вопрос задаст, или слово обронит. Хотя поездка эта была равносильна походу мухи к пауку. Ну приехал он к Мирзо и взял да проговорился, что как-то каким-то непонятным образом восемьдесят кило его товара просто кто-то взял да спер. Семин, прилетев в Ташкент, сразу к Мирзо не поехал. Он остановился в третьесортной гостишке и через своих знакомых вышел на Леща. Тот был в Москве. В течение суток Лещ прилетел в Ташкент, причем прилетел тайно и нельзя было, чтобы Мирзо узнал про его приезд. Это бы точно породило полное недоверие и мысли о двойной игре. А на Востоке такое не любят. Поэтому встречались в Карши, это от Ташкента несколько сотен километров. Семин рассказал Лещинскому всю историю и фактически озадачил его, через свое опер-разведсообщество искать следы груза, пока эта информация не пришла к Мирзо из первых рук. Времени было очень мало. У Семина семья была в заложниках по этому грузу. А груз так странно пропал.
     Лещинский первым делом задумался, а можно ли верить этому наглецу, который буквально накануне подловил его на смертельном, для него разговоре? Он думал долго. Взвешивал все за и против. За то чтобы поверить Семину были обстоятельства, при которых произошло такое мимолетное хищение. Ну как можно было так быстро всё организовать, да причем так, чтобы никто и не заметил… Значит сидит крот в Штабе Армии и работает на ту сторону. Хорошо, с этим разобрались. Крот этот должен обладать достаточно большими полномочиями, чтобы буквально за десять минут пригнать броню в конец аэродрома на ночь глядя, сквозь все заслоны и караулы, а затем так же быстро исчезнуть. Ну джин какой-то, ей богу. Или…. Здесь Леща посетила очень странная мысль. Или этот человек, который все это организовал, находился на аэродроме и имел под боком и броню, и людей, и соответственно мог это с легкостью провернуть. Дело, могло выглядеть примерно так - случайно по рации перехватывает разговор с вертушки к Костину, и тут же принимает решение – кидать. А что? Не пойдут же они жаловаться и искать 80 кило героина по аэродрому? Значит надо искать именно на аэродроме. Причем, чем быстрее, тем лучше. Если это не свои, которые пытались убрать груз с глаз долой и до сих пор не проявились, значит это просто обычные разбойники, хоть и в форме. Утвердившись в этом, Лещ сразу связался с Семиным и вызвал его в Карши. Вскоре они сидели в уютной чайхоне и мило беседовали, так казалось со стороны, а на самом деле Лещинский диктовал условия Семину, при которых он расскажет, что и как делать. Семин упирался, но выхода не было. Если они не найдут груз за ближайшие сутки и Мирзо, и Костин его порежут на ремешки. Поломавшись немного, Семин принял условия Лещинского и наговорил на диктофон заранее записанный текст, который полностью нейтрализовал слова Лещинского. Затем Лещинский подозвал неприметного мужичка и вручил ему конверт, сказав по какому адресу доставить. Дал денег, и в спокойной обстановке рассказал, где и как может быть спрятан груз. Семин был злой, как дьявол - он совершенно спокойно мог дойти до этого сам и при этом не сбрасывать козырей. Но дело сделано, и другого пути уже не было. Лещинский уехал в Ташкент. Семин же первым рейсом, через тот же Ташкент, но уже в Афган. Благо времени прошло немного. Он прилетел, фактически прошли всего одни сутки. А событий пронеслось просто море. Надо было искать героин, иначе с него спустят шкуру. Это, кстати, забегая вперед, скажу оказалось не таким уж трудным делом, но об этом позже. История этих поисков отдельная глава, а АФГАН , как известно ВСЕ СПИШЕТ….
      К наркотикам прапорщик Рябоконь пристрастился сразу по приезде в Афган. Лишь только прилетел в Кабул по замене, на должность старшины пересыльного пункта. К нему тут же, на летном поле, подошел бача и сразу, видя, что прапор новенький, что только с самолета, сразу задал банальный такой, в скором времени вопрос: «Командор, что есть, что надо. Чарс есть, опий есть, мафон «Шарп» двухкассетник – недорого, платки, дубленки, косметика. Говори, чо хощь, все принесу! Хощь афгани, долар, марка, рубль, паунд поменяю». И причем прилип так, что не отобьешься. Все время норовил помочь чемодан донести, дорогу показать, выяснить куда приехал… И чувствуется, что там, на аэродроме, он был своим в доску. Своим до того, что аэродрома не будет, а этот бача останется. Ничего и никого он не боялся. Ходил, со всеми говорил, со всеми здоровался, как будто бы он был не на территории военного аэродрома, а на рынке, в центре города, где можно встретить и погонщика верблюдов, и чайханщика, и торговца оружием, и продавца героина. Он был, наверное, здесь, в описи этого места. Как при передаче приема-сдачи объекта говорят дом - один, машина – три, шлагбаум – один и его следовало также внести - бача по имени Гафур - один. Гафуру было лет тринадцать – четырнадцать. Это был худющий, как рама велосипеда паренек, с курчавыми черными жесткими, как проволока волосами, лопоухий и с огромными и черными словно ночь, глазами. Если бы он был девицей… Привести его в порядок, накрасить расчесать, умыть, да в одежду цивильную… все мужики были бы его. Но он был парень. И это было его счастье. До армии ему оставалось совсем чуть-чуть, патрули ходили по Кабулу и собирали в армию таких, как он блуждающих торговцев. Так вот в армию ему было еще рано. Набирали с 16 лет. Плюс ко всему, дядька по матери, аптекарь, написал ему какую-то бумажку, которую велел таскать везде с собой и никому не отдавать, а показывать только патрулю, который забирает в армию. На вопрос Гафура что там написано, дядя его ответил, что он еще маленький и, когда он вырастет и если сохранит эту бумажку, он ему доходчиво все объяснит. Гафура это обстоятельство полностью устраивало, поскольку Кабул город маленький, хоть и столица и, несмотря на большую площадь и обилие разноликой толпы, здесь в принципе все знали друг друга и дышали все одним воздухом-воздухом наживы и обмана. И если где-то появлялся вдруг кто-то, кто не понимал сути этого дыхания, сначала его предупреждали увесистым дрыном, с возможными переломами того, чем непонимающий отбивался, ну а на второй раз этот человек, либо красиво развевался в виде висельника в роще возле водокачки, либо находили его с пробитой башкой в канавах Шар-и-Нау, или какого-нибудь другого рынка. И сразу было, о чем поговорить людям. Ведь предупреждали, говорили. А он, бедолага, не слушал никого. Гафур в этом плане парнем был сообразительным, ничего против свободного воздуха наживы и обмана не имел и ввиду этого, все, что касалось купли-продажи иногда с небольшим обманом, для него было просто игрой. Потом он стал старше, возросли потребности. Отца забрали в царандой*. Особенно он и не сопротивлялся - семье стало немного полегче-он ушел, как главный едок. Жена его, Фатима-мать Гафура, вообще казалось питается одним воздухом, настолько она была худой и чуть ли не прозрачной. Сестра Гафура была еще совсем маленькой. И кормить оставалось одного отца, да Гафура-мать с сестрой как-то и где-то находили еду. Кто помогал им, где-то мать подрабатывала. Поэтому уход отца в царандой не стал, какой-то мировой трагедией для семьи. Это событие можно сказать даже прошло бы и незамеченным, если бы к ним ночью не пришли соседи и не стали его искать, сообщив, что он утром был взят в милицию на службу, ему дали форму, ружье и берцы, а их родитель, где-то до сих пор шатается и никак не хочет все это получить. Вот так Гафур узнал, что его отец пошел в армию, а может в полицию, милицию…Черт знает куда!? Ничего с этим понятно не было. Все было как-то мутно и туманно. Днями те, кто пошел служить в милицию-царандой ходили с оружием по городу и вроде бы поддерживали в нем порядок (если можно было так выразиться), но лишь солнце падало за горку, все эти смелые милицейские патрули превращались в душманов, которые ходили и грабили тех, кто не мог дать им отпор. Поэтому временами, в Кабуле, ночами раздавались крики, вопли и стрельба. Нет, это не войска сходились в честном бою, с явным стремлением захватить чью-то территорию или плацдарм. Это царандой делил тряпки, барашков или что-то еще между собой. Порой, такое поведение напоминало нашу Украину времен Гуляй-поля, когда все были против всех, и власть менялась в населенных пунктах от направления ветра. Ну это конечно же шутка. Но то, что касалось стрельбы и ругани с разбоями-это чистая правда.
   С того счастливого момента, когда Гафур узнал, что у него просто как бородавка отпала обязанность заботиться о старшем своем родителе, он решил, что бандитизмом заниматься не будет. На учебу денег не было. В армию его пока не брали-дядина бумажка действовала безотказно. Решил он заняться простой и незамысловатой торговлей. Всем. Что спросят, что надо, то и продавал! И это у него стало получаться весьма успешно, как только он стал общаться с шурави, которые его научили пить водку, играть в карты и русским словам типа «ху..во, зае…ись, пи..дато» и другим. И когда он подходил к русским и произносил эти слова, да еще в придаток к ним предлагал что-то купить у него, раздавался смех и кто-то, что-то либо заказывал, либо покупал, если это было при себе. Потихонечку у него начал складываться свой, особый контингент людей кому он все носил, продавал, менял. Единственное, с чем парень не связывался, это с наркотиками. Вернее, он сделал одну продажу как ему приказал его мулла сделать, Гафур тогда не хотел этого, всячески упирался, долгое время не ходил на молитвы, но потом однажды был пойман муллой буквально нос к носу и получил от него нагоняй. Тот сказал, что, если Гафур не сделает, как мулла говорит, тот отправит его в горы, растить мак. (Кстати сказать, мак растет не только в горах, а чаще на равнине), но это было сказано с такой злостью, что Гафур понял, где бы он ни рос, там будет все равно хуже, чем здесь в городе. И согласился. А задание муллы было простое-предложить любому русскому офицеру, прапорщику, хуже конечно солдату бесплатно попробовать уколоться героином. Для сравнения с водкой. Лучше. Если это будет где – нибудь возле воинской части. Гафур даже не знал, как он сможет предложить своим постоянным покупателям бесплатно у него ширнуться. Он прекрасно знал, для чего это делается. Но отношения с русскими у него были хорошие, и эти веселые добрые парни, не сделали ему никакой подлости, чтобы он вот так их предал. Гафур был просто в смятении. И в тот вечер, как назло, ему попался этот прапорщик, который только прилетел из Советского Союза, который с вожделенным интересом расспрашивал про все вокруг с явным желанием чего-нибудь урвать на халяву, как сами русские говорили. В итоге, разговор плавно подошел у прапорщика Рябоконя к халявному героину, который тот ну просто так, ради смеха, без денег сам начал вымогать у Гафура. Гафур, как человек еще не настолько циничный, но уже поживший какое-то время в своем окружении решил, что это никак не испортит его лица, перед старыми покупателями и решил, что пришло время выполнить приказ муллы. Он дал героин этому прапору, рассказал, что надо сделать, с чем что смешать, ну практически чуть ли не сам укол сделал… И после этого ушел. Он ушел в поле молиться. Никогда он такого не делал именно таким образом. Утром, прапор, как ни в чем не бывало, пришел в часть, весь счастливый, грязный правда, валялся видно где-то, но привел себя в порядок и пошел на доклад к командиру. Гафур это все видел со стороны, уже к обеду доложил мулле, что произошло вчера вечером, указал на Рябоконя, что тот при нем укололся и все… На этом Гафур думал, что его задача закончилась и он может идти дальше заниматься своей торговлей. Но мулла сказал, что скоро этот прапор опять придет к нему еще за дозой, и Гафур снова даст ему пакетик с порошком. И все это он будет делать до той поры, пока мулла не скажет, как поступить. Прошло буквально два дня, и они встретились с Рябоконем возле солдатской чайной. Рябоконь, оказывается, искал Гафура и очень хотел бы повторить процедуру. В этот раз Гафур молча сунул в руку прапору пакет с наркотой и, отвернувшись, ушел. Прапор прекрасно понимал, что если его с этим застукают, то порвут как Тузик грелку. Но желание опять «увидеть небо в алмазах» пересилило в нем и разум, и силу воли. Рябоконь становился наркоманом.
  Прошел еще день, и ситуация опять повторилась. Опять прапор поймал Гафура на территории и вновь стал требовать с него дозу. Гафур, повинуясь словам муллы, сделал также, отдав пакетик. Но здесь произошло непредвиденное-Рябоконь сказал, что ему мало одной дозы, он хочет еще. Гафур попросил у него время сбегать еще за одной дозой, а сам сразу нашел муллу и рассказал ему все. Мулла, как-то зло улыбнулся и сказал: «Теперь этот вонючий кяфир будет продавать ему за героин его Родину, всю, вместе с его женой и детьми». Потом дал Гафуру два пакетика с зельем и сказал, чтобы он передал прапору, что эти пакетики стоят для него по 150 афгани. «И потом будешь приносить ему каждый пакетик в два раза дороже того, который был раньше». То есть каждая его последующая прогулка, под «небо в алмазах», будет стоить в два раза дороже предыдущей. Гафур понял, что прапорщик попался. Что он уже зависимый и в случае чего, укажет на него, как на распространителя героина. Поэтому, сославшись на болезнь, попросил у муллы себе замену, сказав, что ему надо к дяде в город на помощь в аптеке, на работу. Что он сведет новенького с Рябоконем, а сам займется своими делами. Муллу в принципе устраивал, такой расклад. Дело сделано, а кто и как потом будет доить этого глупого и жадного «шурави» не имело значения. Утром Гафур, вместе с малышом Боо, встретились с Рябоконем. Гафур сказал, что уезжает ненадолго, а пока снабженцем будет малыш. При этом они с Боо сразу договорились, чтобы тот увел этого «шурави» отсюда подальше, ведь у Гафура здесь и друзья, и покупатели, и общение с таким «прокаженным» уже испортит ему все. Боо все понял и тем более встречи на другом конце города были ему удобнее- он там рядом жил. Вот так Гафур сбросил свой грех на малыша Боо и стал заниматься своим привычным делом. Торговлей всем остальным. Но не будем забывать, что прапорщик-то, остался служить на старом месте! И они стали иногда видеться с Гафуром. И вот однажды Рябоконь подкараулил Гафура и, встретив его у ворот, спросил про дозу. Гафур, победив смятение, сказал, что он этим не занимается, пусть Рябоконь со всеми вопросами обращается к Боо. На что прапор стал возмущаться, но потом сник и сказал, что они его крепко поймали, хоть в петлю лезь, но без этой заразы он уже и дня не может прожить… И это было правдой, но что мог Гафур сделать….
  Рябоконь уже понял, что его подцепили на крючок. Причем, как-то быстро у них это получилось. Он ожидал, что сначала он появится на службе, пообживется, ну и потом, со временем, начнет коммерциализировать свою должность. Он понимал, что где бы ни служил он прапором, везде будет возможность погреть руки, а заодно и карман. А тем более в действующей армии. Но немного опередили его братцы-афганцы. Он думал, что все пойдет по его сценарию, и уж никак он не собирался становиться наркоманом. Торгануть, толкнуть что-либо, это можно, но чтобы вот так, да в первый же день… А все сгубила природная жадность. Халява, мать ее. Ну зачем он, дурак, повелся на уговоры, что ему бесплатно что-то дадут… Ну не бывает ничего бесплатного. Оно потом вылезает в такие затраты и убытки… Но нет же, понесло на дурняк… «Я только разок попробую, что это такое и потом буду уже со знанием, уже с оценкой подходить… Вот и доузнавался».  Однако страшно тянуло ширнуться. Он за этот короткий промежуток, пока приехал, успел привыкнуть к кайфу, что утром, в обед и вечером, а именно так ему притаскивал Боо эту дрянь, он обязательно «приобщался». Вначале он сам себе говорил, вернее сам себя уговаривал - вот этот раз и все, завязал. Но проходило время, дурь полностью отыгрывалась и требовалась очередная доза. Он ходил злой и с нетерпением ждал очередной встречи с Боо, который продавал ему пакетики уже по баснословным ценам, по таким, за которые он уже реально подумывал прибить этого малыша, который зная о его нестерпимой потребности, всегда крепко стоял на своей цене и не уступал ни «афошечки». Когда отпускные деньги кончились, уже принявший должность Рябоконь стал подумывать о том, что ему списать в первую очередь, чтобы схватить у малыша очередной волшебно-заветный пакетик, уединиться где-нибудь и, разведя раствор, быстренько «закатить» его по вене. Прошло какое-то время и в казарме, на должность старшины которой его назначили, у него стали пропадать солдатские вещи, подушки, матрасы и вот однажды его спалили… Его поймал командир роты охраны, в которой он служил старшиной. На никчемные вопросы типа куда все несешь, зачем… Ротный может быть и пропустил мимо ушей, но у Рябоконя подходило время в очередной раз ширнуться и он не думал ни о чем, кроме как о заветном пакетике. И тут он совершил глупость. Он взял, да и ляпнул ротному, что по его приказу перевозит некоторое количество имущества на дальнюю точку и при этом назвал место, где точки никакой, никогда не было. И ладно бы ляпнул, да потом поправился, сославшись на то, что он только приехал, еще не разобрался… Но нет же, дурак, начал спорить с ротным, таким образом себя закапывая, что именно тот дал ему эту команду. В его голове дрожала только одна мысль, «только бы не опоздать, а то малыш уйдет и где ему придется искать этот пакетик без него…» Рябоконь начал яростно отбиваться от ротного убеждая его, что тот, наверное, просто забыл, что на эту мифическую точку потребовалась переброска вещей. Ротный понял, что у старшины какой-то заскок произошел. Он не мог себе представить, что за такое короткое время, фактически с первого же дня, тот стал торчком и сторчался вусмерть. И только подойдя ближе к нему, увидев свежие следы от уколов под закатанными рукавами афганки-ротный все понял. Он быстро организовал разоружение старшины, вызвал дежурную машину и отвез старшину прямо в госпиталь на освидетельствование. Там, естественно, все это дело очень быстро установили и разрешили забрать пассажира. Теперь уже на гауптвахту. До вытрезвления. Но здесь необходимо уточнить, что процесса вытрезвления у наркоманов, как такового не бывает. Бывает только два состояния-либо новое употребление отравы, затем не очень долгий кайф и новая потребность в зелье, либо наступает так называемая ломка, когда требующий и не получающий отраву организм «бунтует» и начинает выдавать такие дикие боли, что за маленькую дозу наркоман готов родную мать убить. Так вот на губе, куда привезли Рябоконя, ему естественно, никто не предложил пакетика с зельем, и он впервые в жизни, напрямую получил знание, что значит своевременное отсутствие порошка в крови! Его стало ломать. Причем ломка была такая ужасная, что пришлось вызывать дежурного врача, который какими-то лекарствами, пытался сбить эту жесточайшую реакцию организма… А про то, что у Рябоконя началась ломка, первым узнал караульный, который услышал дикие вопли и удары в дверь камеры, куда определили Рябоконя. Удары и вопли были настолько сильными и ожесточенными, что караульный вызвал подмогу, в виде начальника караула и еще пары караульных. Начкар открыл дверь камеры и чуть не упал в обморок. Перед ним стоял абсолютно весь в крови и тряпках, волосах, каких-то жилах и связках человек, которого они только что, буквально десять минут назад водворили в КПЗ. За это время, тот умудрился разбить себе руки до локтей, до костей и мяса, лицо, оторвать одно ухо. Губы этого человека болтались на каких-то буквально, ниточках. Его немедленно уложили на кровать в камере и попытались связать, но это было крайне тяжело. Он не чувствовал боли, был весь в крови и до тех пор, пока подоспевший третий конвоир не оглушил его, ничего не могли сделать. Он упирался, вырывался, орал, крыл всех матом и бился обо все предметы, которые находились рядом с ним. Вскоре прибыл доктор. Увидев эту картину, он совершенно равнодушно сделал ему укол и сказал, чтобы вязали посильнее. Второй приход может быть еще более сильным. Забирать он его отказался, только перевязал и сказал, что пока эта зараза не отыграет, его везти в госпиталь некуда. Нет там таких мест, где он мог бы выпустить всю эту наркотическую дурь. Этим ответом он просто загнал в угол весь состав караула на «губе». Они то ожидали, что приедет медицина и заберет буйного, но помимо того, что не забрал, так еще пообещал еще один «приход», когда лекарство закончит действовать. Начкар, не будь дураком, связал Рябоконя всеми имеющимися ремнями, веревками и прочим вязальным «оборудованием», заткнул ему рот кляпом и стал в ужасе ждать….
   Пробуждение было ужасным. Помимо того, что все тело болело, как будто его били колами или мотыгами, тело ему, как будто бы и не принадлежало. Он задыхался. Во рту была какая-то тряпка. Нос разбит и видимо находился не на своем месте, так как загораживал обзор из еле открывшегося левого глаза. Тело было связано и ломало так, будто бы каждую косточку прокручивали сквозь мясорубку, а потом еще, кто-то злой, глумливо ее с удовольствием расщеплял на множество костяшек… Рябоконь просто лежал и подыхал. Дышать было тяжело и нечем. Он вспоминал как попал сюда, но никак не мог вспомнить, чтобы его кто-то так жестоко избивал. Очень хотелось пить. Казалось, что язык, напрямую соприкасавшийся с тряпкой во рту, был ее продолжением и любой поиск чего-либо мокрого во рту, приводил к дикой боли и абсолютно нулевому результату. Вот только сейчас он понял, что такое есть ад. Казалось, что все виды болей, какие только могут быть свойственны человеку от зубной, головной и вплоть до родовой, все эти виды боли были собраны в нем. Они были просто сконцентрированы, собраны в один не развязывающийся узел, и узел этот был в нем, в его нутре, в его мозгу, в его сердцевине… А в том конкретном месте, какое он попытался напрячь или хотя бы почувствовать, боль эта наступала резко, внутренне громко, с хрустом перемалывала его нутро и долго не отпускала. Рябоконь уже, грешным делом подумал, что он на том свете, если бы не услышал над своей головой голоса. Это говорили караульные между собой. Они видели, что мужик страшно мучается, но сделать, без команды старшего, ничего не могли. Да и просто боялись. Кто его знает, этого психа, что он выкинет, развяжи они его сейчас. Поэтому они стояли над ним и тихо переговаривались, чтобы начальство не дай бог не расслышало.
    Да! Именно так действуют, призывают в себя в свое тело наркотики, которые благодаря безмозглому хозяину тела, позволил взять им над собой верх. Причем никакой новизны в этом не было. Были разные по времени периоды привыкания, попадания в зависимость, но итог был один-человек погибал. Он не был пронзенный пулей, падающий в окоп. Он становился обычным, всеми презираемым торчком, который за дозу, завернутую в маленький пакетик, чтобы ширнуться, готов был на любое предательство, убийство, на любой самый тупой поступок, лишь бы обрести пакетик, заварить его на свечке в ложечке и ширнувшись, начать «оттопыриваться». Так проходило какое-то время. Дрянь растворялась в организме, делала какое-то свое гадкое дело и начинался процесс поиска, чего? Да! Банального пакетика с дрянью! И так до конца жизни. В этом случае человек превращается сначала в оживленное веселое создание, которое потом резко портит само себе неизвестно чем настроение, потом приходит тоска и… вновь требуется доза. И чем дольше наркоман ширяется, тем быстрее с него сходит человеческий облик, и он превращается в тупое, совершенно неадекватное, безмозглое, неуправляемое животное, которое только и занимается тем, что ищет дозу. И таких в Афгане было достаточно много. Я не могу сказать, что это было очень популярным, нет! Большинство людей было с головой, но такие как Рябоконь, все-таки иногда появлялись. Нет-нет да выныривал такой зомби из солдатской столовой, где он сидел тихо и страдал. А потом со всех ног бросался искать дозу. Эти люди всегда вызывали жалость и омерзение одновременно. Замполиты, глумясь, называли их больными, но при этом все и они тоже, прекрасно понимали, что они (наркоманы) в этот омут бросались не от того, что им было нечего есть или пить. Или от тяжелых условий жизни - всем было трудно. Все понимали, что для того, чтобы стать торчком, нужно прежде всего внутреннее желание и свободное время. Причем мотивы этих внутренних желаний были разными от простого любопытства, до обычной жадности, как, к примеру, у Рябоконя.
    Дышать было нечем. Боль стреляла в любое место, которым пытался сделать, хоть какое-то движение. «О, господи, лучше бы я сдох», - думал Рябоконь. В голове была одна мысль, которую он старался держать впереди всех мыслей. Как-то, среди торчков, он услышал такое выражение, что тот, кто сможет хоть раз перетерпеть ломку, то сможет соскочить с наркоты и стать обычным, нормальным, донаркомановским человеком. Это было просто замечание, или же слова опытного нарколыги, никто не знал, но они врезались в голову очень крепко, и многие наркоманы сознательно пытались превозмочь эту боль-ломку, чтобы вернуться к нормальной жизни. Только вся беда была в том, что если кто-то ее и превозмогал, мучился и страдал, но на следующий день видел дозу, а потом еще и получал возможность ширнуться, то весь этот адов круг начинался сызнова. Организм «вспоминал» про кайф от дури и был уже готов принимать, и принимать ее снова. Ключевым условием был ПОЛНЫЙ ОТКАЗ ОТ ЭТОЙ ЗАРАЗЫ СОВСЕМ. Без всяких условий и попыток договориться с самим собой. Что только разок ширнусь, и вот уже завтра, точно пойду на эшафот. Но смочь перетерпеть ломку, был удел очень сильных духом людей. Людей, которые поняли, что пошли не той дорогой и решили вернуть всё вспять. Таких были единицы… Рябоконь к таким явно не относился. Он был очень жадный и при этом трусоват. Но в характере присутствовал некий авантюризм, пополам с отъявленной дуростью. Как только он принял дела и должность старшины пересылки, вокруг него сразу, как-то даже без специальных чьих-то усилий, собрались примерно такие же бойцы, которые всячески провоцировали прапора, который буквально с первых дней влетел, рухнул в наркотики, на разного рода поступки, чтобы он, как-то себя поставил, проявил. С ротным у них отношения не сложились сразу. Тот был человеком жестким и можно сказать правильным. Роту держал в кулаке. Чуть что не так, меры воздействия не заставляли себя ждать. Пересылка была на аэродроме и в качестве разминки проскакать до дальней точки, рысью, на время, в жару было неплохим отрезвлением любой дури у бойцов, которые на жаре и от безделья выдумывали разные фортели. И поэтому ротный их особо не гладил по головке. И вот в такое подразделение пришел старшиной Рябоконь. Описывать их взаимоотношения так же глупо, как пытаться утопить воду или найти разумное объяснение седла на корове. И все эти события происходили в конце ХХ века, в Афганистане, куда мы, Советский Союз, стремились доставить автоматом и вертолетом, набитым до отказа ракетами-социализм. А он здесь не был нужен никому! Ну вот буквально, «как зубы в носу»! Единственным мерилом и чем-то стоящим, а от этого и трудно добываемым, были деньги, или как здесь говорили, «пайса». Так вот, если у тебя есть пайса-ты можешь себе позволить шашлык и запить его колой-ты уже человек. Если у тебя пайса нис*, то иди ищи. Отсюда и вывод, что деньги эти зарабатывать надо любыми способами.
А  АФГАН ВСЕ СПИШЕТ!
       
Колонна медленно поднималась в гору, двигаясь на юг, на пути были Доши, кишлак, в котором обычно был привал, перекур, иногда обед и затем дальше, после всего этого подъем на Саланг. На перевал к тоннелю, который пробили в толще гор Гиндукуша (горная гряда, разделяющая Афганистан с Севера на Юг), и сделали соединение севера и юга Афганистана более коротким, но на очень большой высоте над уровнем моря.  Дорога петляла между деревьями, посеченными пулями и осколками, но те, как-будто назло, росли еще зеленей, как бы говоря людям, которые их вольно или невольно поранили-жизнь все равно победит, мы не сдадимся никогда! Колонна почти уже подошла к Дошам, по карте и по наитию оставалось, может быть каких-то пять километров, когда на выровнявшемся участке трассы по рации прошла команда «стоп», а затем короткое –«шурави контрол». Это означало, что колонну остановил начальник колонны по приказу либо свыше, либо по требованию комендачей - комендантской службы, которая постоянно двигалась на двух БТРах и следила, чтобы колонны, проходящие по дорогам, не уходили с маршрутов, чтобы не было воровства и обмена денег с местным населением. Функции полиции они всегда выполняли с особым удовольствием. И если у начальника колонны не было бакшиша для старшего этого патруля, а им могли быть что угодно: несколько ящиков водки или какие-то товары, которые не продавались в «Березке» за чеки, то тогда старший патруля имел право остановить колонну и, доложив об этом в Кабул по рации, произвести досмотр. Такие полномочия у них были. Но чтобы останавливать колонну и делать такой «шурави контрол», должны быть очень веские основания. Должны быть сведения, что в колонне перевозится значительная сумма иностранной валюты, или наркотики, или какие-то еще запрещенные вещества, или предметы. Откуда они брали эти сведения непонятно, при проведении своих досмотров они никогда не предъявляли оснований-считалось, что они, остановив колонну, УЖЕ имеют на это право. В Штабе Армии это не приветствовалось и особенно без докладов, однако где Кабул, а где трасса. Обострять с комендачами отношения никто не хотел, проще было откупиться. Ну или, на крайний случай, молча допустить, чтобы тебя позорно, на виду у местного населения осматривали и выворачивали карманы, вещмешки и прочие места, куда могли поместиться деньги, бакшиши и разное другое имущество, имеющее ценность. Комендачи этим пользовались и постоянно, без всяких докладов наверх, останавливали колонны, фактически выворачивая их наизнанку, забирая водку, афгани-деньги, которые были в ходу и разные подарки, которые бойцы в колоннах покупали у торгашей, но которые не могли продаваться в «Березках» на русские чеки (деньги). Никакие акты естественно никогда не составлялись, ведь составление акта невыгодно обеим сторонам. Тем кто грабил - они действовали на свой страх и риск, без доклада в Кабул, а те кого грабили, в случае составления такого акта, могли быть обвинены в нарушении валютных операций, и при самом плохом раскладе загреметь на «губу», а то и под статью залететь. Поэтому все молча соглашались на такие правила игры и, скрепя зубы, дозволяли «шурави-контрол». И даже знающие про это особисты, имеющие, как правило в каждой колонне своих осведомителей, сделать с этим ничего не могли, ведь ловить надо с поличным, но это целая операция, а может и не хотели. Сейчас трудно понять. Комендачи этим занимались повсеместно, как будто бы ничего не боясь. Да и как это можно было прекратить при всеобщем тотальном дефиците всего на все, в Союзе. Сменят одного начальника патруля на другого и тот, через месяц-два безупречной службы, начинает ломаться на простых, казалось бы, взятках-шашлыках в дукане, ящике кока –колы там же. То есть его приучают к тому, что то, что он поел шашлыка и принял ящик кока-колы на дорожку, это не взятка, это так, знак добрых отношений-бакшиш. Постепенно, получая такую, казалось-бы мелкую мзду, начальник патруля медленно, но верно засасывался в обстановку полнейшей халявы и начинал думать, что так и должно быть - постепенно привыкал, что ему все должны. Затем, когда ему в один момент вдруг что-то из списка не приносилось, он вставал на дыбы и уже требовал, ведь к халяве привыкаешь быстро, но поскольку его вывели из привычного халявно – благодушного настроения, его требования повышались. Сначала, к примеру, до двух ящиков колы, а потом переходили уже на водку, которая в армии была всегда в цене. Да плюс ко всему еще и была статьей отличного бизнеса, когда в Союзе ее брали ящиками и за копейки, а в Афгане продавали не дешевле чем за 50 инвалютных чеков (рублей). Причем, продавцы, иногда видя, что к ним приходит постоянный клиент и у него не хватало на бутылку, с чувством брезгливости продавали скажем за 45 чеков эту же бутылку, цедя сквозь зубы, что совсем обнищал, пятерку не нашел… Да, такое было вокруг и постоянно.
     Колонна встала на обочине, все бойцы, как по команде, быстро одели бронежилеты, взяли автоматы и собрались у командирской машины со своими пожитками, дабы получить приказ на досмотр их машин и вещей. Видно было, что процедура для них не новая, все быстро вернулись к машинам. С начала и конца колонны начали двигаться комендачи, выделенные начальником патруля для осмотра, к середине колонны. Ну прямо, как в электричке, когда ловят «зайцев» - безбилетников. Чтобы никто не проскочил. В колонне, машине перед техническим замыканием, в Камазе, который вез топливо, в кабине сидел пассажир. Начальник колонны о нем знал. Это был офицер из рембата, который ехал в Кабул в командировку. Он ехал официально и поэтому начальник колонны особенно не нервничал, что комендачи вскоре его увидят при осмотре. Тем более он был полностью экипирован и с оружием, что было нормой.
   Лейтенант сидел в Камазе и смотрел на творящееся вокруг действо и безучастно подремывал. Он считал, что его это не касается. Однако подошла очередь осмотра его Камаза и в отворившуюся дверь, со стороны водителя влезла красная небритая физиономия прапорщика с рыжей щетиной на лице и с выхлопом шаропа, лука и еще чем-то изо рта. «Так, приготовил личные вещи, вещмешок, дипломат, что там у тебя есть… и сам к осмотру!» На лейтенанта такое обращение подействовало как щелчок кнута. Он спокойно, глядя прямо в быдлячьи глаза хама произнес: «Меня и мои вещи, вы осматривать не будете! На каком основании?» Прапор посмотрел на лейтенанта, как на какое-то чудо! Такого, за 2,5 года службы в комендантской роте, у него не было ни разу. Как правило все, к кому он обращался, вот так, по-хамски, быстро исполняли его требования и даже не думали спорить. Он и подумать не мог, что вот так его, кто-то может остановить.  Прапор спрыгнул с водительской подножки и стал обходить Камаз спереди, чтобы очевидно наказать наглеца, который посмел с ним так говорить. Подойдя к пассажирской двери, он дернул ручку, чтобы ее открыть, но лейтенант закрылся изнутри. Тогда прапор быстро взобрался на подножку пассажирской двери и попытавшись открыть дверь изнутри, сквозь открытое окно, но буквально уперся лбом в ствол автомата. Лейтенант держал автомат наизготовку и спокойно сказал: «Отошел от машины, убрал руки и осмотр меня прекращен! Что не понятно?» Прапор было ринулся опять открывать дверь, на что лейтенант передернул затвор и дал очередь над головой наглеца. Того будто волной смыло. Он от страха слетел с Камаза, запнулся, упал в пыль обочины, перевернулся и вскочив, опрометью бросился к своему БТРу. Вдалеке прозвучала команда «К бою!», это, услышав стрельбу, начальник колонны скомандовал по колонне. Тотчас были прекращены все досмотры и водители, в шахматном порядке, попадали под колеса Камазов, приготовившись отражать атаку. Но стрельбы больше не было. Только по дороге бежал пыльный грязный прапор к своему БТРу, на ходу крича своему начальнику: «Да он оху..л, этот лейтеха! Он в меня палить начал! Товарищ майор!» Что он кричал и причитал дальше, слышно не было. Прапор от страха заскочил в свой «броник» и орал своему майору уже там, внутри! Через некоторое время из БТРа вылезла красная физиономия начальника патруля майора Приходько, он вылез наружу и, пыхтя и матерясь, направился в сторону Камаза с лейтенантом. Тот уже вылез из машины и стоял возле двери. Уже по движению, по походке и по внешнему виду подходящего майора было видно, что тот в «зюзю» пьяный. Это был толстый, тучный, даже рыхлый, потный, небольшого роста, белобрысый украинец. Во всем его существе, в походке, в раскачивании тела при ходьбе, в выражении красного потного лица, сквозило, рвалось наружу и просто кричало превосходство и высокомерие. Если бы не помятая форма и красная пьяная рожа, то его можно было бы принять за какого – нибудь москвича, который сыт и доволен жизнью и любое общение с внешним миром добавляет в его умиротворенную сладкую жизнь лишь огорчения и неудобства. И именно за эти причиненные неудобства он сейчас шел разбираться с наглым лейтенантом. Как это он, лейтеха, посмел так себя вести с представителем комендатуры? Про то, что этот представитель комендатуры был пьяным, не имел вообще никаких оснований проверять всю колонну - об этом он и не помышлял, взыграло ретивое! Приходько думал сейчас об одном - наказать лейтенанта, посмевшего так себя вести! Подбоченившись, как у него это могло у пьяного получиться, Приходько подходил к Камазу. Лейтенант стоял возле машины и держал автомат двумя руками прямо перед собой, но стволом вниз. Майор, не доходя метров десяти, резко выкрикнул: «Смирно!» Лейтенант, видя, что майор продолжает идти, выпрямился. Приходько воодушевился, даже подумал, что его прапор просто испугался этого худенького лейтенантика. А у страха глаза велики. Майор замедлил ход и уже подходя к лейтенанту грозным, каким могло получиться у пьяного, очень пьяного человека скомандовал: «Вещи к осмотру! Живо!» На что лейтенант спокойно ответил: «Основание?». Приходько просто вскипел: «Да я тебя сейчас, щенок! Ну ка встал правильно, вещи к осмотру! Живо! Ишь стервец, права он мне качать вздумал!» На что лейтенант поднял автомат и спокойно холодно ответил: «Еще раз спрашиваю - основание обыска? Или не по –русски спросил?» Майор, матерясь, продолжал медленно приближаться. Осталось каких-нибудь метра три и тут лейтенант поднял автомат и выстрелил вверх: «Вы бы, майор, сначала проспались и подчиненных своих протрезвили, а уже потом командовали и беззаконием занимались! Обыска моих вещей не будет! Шли бы вы в свой БТР и ехали по-хорошему! И вам будет хорошо, и мы все забудем!». Приходько встал как вкопанный. Он конечно участвовал в перестрелках, бывали и моменты, когда его без участия духов с удовольствием разорвали бы бойцы из колонн, которые он шмонал, но что-то его остановило во взгляде этого лейтенанта. Чем–то он его просто устрашил. «А ведь будет стрелять! И свидетели, что мы все были пьяные, найдутся и колонны нас просто ненавидят…» Приходько испугался. Он мигом взмок, по спине побежали струйки противного, гаденького, трусливого пота. Он стоял, как вкопанный и решал, как поступить с лейтенантом. Хотя положение было такое, что это ему оставалось ждать, как лейтенант с ним поступит. Хозяином положения, со всеми козырями, был сейчас несомненно он. Приходько мигом почувствовал себя трезвым и очень захотел жить. И чтобы эта позорная для него ситуация поскорее разрешилась! Он не был трусом, но в таком крайне невыгодном и опасном положении мозг его просто отказывался что-либо делать. Он просто испугался, застопорился и боялся своими хоть какими-то неправильными, с точки зрения пленного под дулом автомата, действиями сделать что-то не так. Своим уже трезвым умом он понял, что если до Штаба Армии дойдет вся эта свистопляска, с пьяным прапором, со стрельбой, с ним пьяным, которого ВЫНУЖДЕН был останавливать этот лейтенант, то явно не погладят по головке и орден не дадут. А на орден ему кстати уже послали представление. Вот сейчас достаточно хоть кому-то сболтнуть о том, что здесь произошло и все. Прощай карьера-ордена-медали и из армии вышибут по статье….
  «Так, то что даю задний ход – решено!» -подумал Приходько. «Как теперь не потерять лицо? Как выйти из глупого положения?» Он стоял в нерешительности, раздумывая пятиться ли назад, или повернуться и уйти, как ни в чем не бывало. Сделать вид, что на этом и порешили? Он решил напоследок все-таки как следует дрюкнуть лейтенанта. И уже открыл было рот, чтобы его приструнить, но краем глаза увидел, что у него за спиной слева стоит на разных расстояниях практически вся колонна и наблюдает за исходом этого странного, глупого и в то же время выходящего из всяких границ разумного, поединка. В голову полезли какие-то дурацкие мысли, слова, образы и даже какие-то обрывки стихов!!!! «Я схожу с ума, пора завязывать! Это то откуда?» - подумал Приходько и начал пятиться назад. Потом, повернувшись через левое плечо, крикнул лейтенанту, обернувшись: «Это не последний наш разговор, ты, сопляк, мне за все ответишь!» - быстро пошел на заплетающихся ногах к своему БТРу, на ходу крикнув начальнику колонны: «Начальник колонны, ко мне! Остальные свободны, по местам!» Начальник колонны быстрым шагом подошел к майору и стал слушать его, кивая в ответ, потом отдал честь и развернувшись громко крикнул: «По машинам! Заводи», - побежал в головной Камаз. БТРы комендачей завелись, побросав на обочине весь свой нехитрый «улов», который они нашмонали в колонне, кроме денег конечно и, обдав рядом стоящие машины вонючим дымом, резко стартанули с места и вскоре скрылись за деревьями. Лейтенант, как ни в чем не бывало, залез в свой Камаз и стал ждать водителя. Он вскоре открыл свою дверь и со словами: «Вот это да!» завел машину и тронулся. Если бы кто-то сейчас мог залезть в голову лейтенанта и, хотя бы попробовать прочитать или просто подслушать его мысли, он был бы очень удивлен. Лейтенант при всем внешнем спокойствии уже мысленно себя посадил на губу, а потом и в тюрягу после трибунала. Так и никак иначе ему виделась его будущая жизнь. Он уже ожидал, что по приезде в Кабул его, что называется «под белы руки, да в черный воронок» … Но ничего такого не случилось. Они успешно и безо всякой стрельбы прошли весь маршрут и в Кабуле, зайдя на стоянку никто за ним не приехал и никуда не увез. Опасения были напрасны, а при разговоре с начальником колонны он спросил, когда ему сушить сухари? Тот посмеялся и сказал, что лейтеха молодец, но больше он его в колонну не возьмет, так как не хочет прослыть по 40 Армии, как рассадник подавления пьяных комендачей. Вот так и случилось, что об этой истории знали только бойцы с начальником колонны, лейтенант и полностью обгадившийся, в глазах подчиненных, майор Приходько, который пытаясь беззаконием установить мнимый и кажущийся для него незыблемый закон, что «начальник всегда прав». По всему было видно, что Приходько в Дошах договорился с начальником колонны не давать ходу этому событию, ну а тому ничего больше не оставалось, кроме как согласиться! Ведь это же было на трассе, а такие события могут повториться еще и не раз. А раз есть прецедент, то только очень глупый и в то же время полностью безмозглый человек может идти и пьяным спорить с автоматчиком, да еще который уже показал свою решимость идти до конца. Говорят, что после этого, Приходько как подменили. Он не пил и не разрешал другим это делать, находясь в рейсе. Перестал беспредельничать и грабить колонны, и до самой замены был просто «пай-мальчик». Как в армии говорят - живое воплощение Устава! А по замене, при переводе к новому месту службы, своему заменщику, рассказал эту историю и пожелал удачи, и чтобы никогда у него такого не было! Жизнь продолжается… А Афган все спишет!
Время до пресс-конференции стремительно текло. Внешне ничего не менялось. Все как шло, так и шло, чувствовалось только некое напряжение в структурах посольства, которые занимались организацией этого процесса. Нет-нет да в разговорах сотрудников, при общем деловитом спокойствии, звучали нотки раздражения или какой-то вопросительной интонации, типа того, что ВОТ БУДЕТ СОБЫТИЕ… Всему этому способствовало то, что практически весь аппарат посольства знал про то, что Сэм, непосредственный участник и исполнитель всех этих задумок, а по нашему сказать провокаций, был кровно заинтересован в успешном проведении операции. Все знали Сэма еще и как очень удачливого бизнесмена, который мог в своей деятельности весьма успешно соединять государственную службу на благо Америки и личный шкурный интерес на благо себя любимого. Не вдаваясь в подробности всего сказанного, необходимо заметить, что таким была, есть и думаю будет вся сущность американской действительности, когда любое лицо, находящееся на службе Госдепа, так или иначе проворачивает свои дела. Впрямую, это нигде не разрешается, есть даже специальное подразделение в прокуратуре США, которое занимается преступлениями в сфере коррупции. Но оно становится глухим и слепым, когда дело касается ЦРУ. Сразу пропадает всяческий интерес и заинтересованность. ЦРУ, это вообще государство в государстве. Обладателю документов агента ЦРУ вообще в жизни многое прощается. Если остальные граждане вдруг слышат такие магические слова, как ЦРУ, то у них, у неподготовленных, происходит кратковременный ступор.  Именно под крышей всех американских посольств и работают агенты ЦРУ. Но все-таки, и не стоит переоценивать могущество этой структуры. Кому-то она помогает делать деньги, а кого-то просто превращает в пыль. Сэму, последние двадцать лет, служба в ЦРУ только помогала. И если кто-то и был более предан этой организации в мире, то это, наверное, только директор этой конторы. Все, буквально каждый шаг, вздох, миг или движение у него были связаны с ЦРУ. Разведка, которой он посвятил последние 15-20 лет своей жизни, были для него и бизнесом, и своего рода, наркотиком. Он всегда любил думать с риском! И уж если у него происходили какие-то победы в области разведки, то тщательно покопавшись, рядом, можно было найти и огромные финансовые составляющие его успеха, которые, переплетаясь с интересами страны, давали отличный «выхлоп» автору различного рода провокаций, афер и авантюр. Руководство ГосДепа прекрасно знало о том, что Сэм своего никогда не упустит, но прошедшие времена, когда он блестяще проводил одну операцию за другой, укрепили Директора ЦРУ в том, что человек находится на своем месте и мешать ему параллельно с работой-разведкой делать деньги, не имело смысла. Потеряв смысл в разведке и ничем себя не стимулируя, Сэм мог, находясь на больших должностях за рубежом, больше навредить работе. При том, что его личная заинтересованность и корысть еще требовала доказательств, а жизнь была настолько быстротечна, что лучше и проще было его просто оставить в покое и не лезть в его кухню. Так ГосДеп и поступал. Сэм этому не противился. В должности посла он был уже достаточно долгое время и в принципе мог уходить на покой. Многомиллионное состояние у него уже было давно и сейчас он скорее хотел лишь увеличить свой гешефт, нежели как-то выделиться среди коллег. Операция с русскими была задумана давно, еще в Вашингтоне, когда он был вызван в ГосДеп на доклад, для консультаций. Близкий друг подсказал ему, что вскоре от него потребуется взять человека четыре пленных и провернуть с ними очень выгодную для страны провокацию. Сэм все понял. Он отлично понимал, что соревноваться ни с кем не надо, что все будет в его руках и все шло по его заранее спланированному пути. Наконец вся эта эпопея подходила к своему финалу и через два дня все аккредитованные журналисты были оповещены, что состоится пресс-конференция, посвященная нарушению русскими прав мирного населения, нарушению правил ведения войны и чуть ли не геноцид местного населения. Журналюги народ хитрый и ушлый, уже после получения пресс-релизов были прекрасно осведомлены, что на камеры западных агентств, двое русских военнопленных поведают о зверствах своих однополчан на изумрудных копях. Что там творятся невообразимые бесчинства над мирным населением, и все это завязано напрямую на правительство Советов и командование воюющей 40 Армии. Сказать, чтобы в эту ахинею кто-либо верил, значит не сказать ничего. По большому счету, русские еще толком не знали о разведанных запасах изумрудов и всего лишь брали под охрану копи, к которым они подошли уже вплотную. Но тем не менее разного рода репортеры, журналисты, телевизионщики и прочие пишущие и кропающие лица, задолго до начала пресс-конференции стали занимать места в пресс-центре отеля «Кабул», чтобы со скоростью звука передать сенсацию, которой пахло в воздухе, сразу же на свои новостные и телевизионные ленты. Народу собралось человек двести - двести двадцать. В большой зал сначала зашли представители посольства, потом за ними зашли два, одетых в афганскую одежду молодых человека, которые хромали, но двигались вполне уверенно. Последним в зал зашел сотрудник посольства, который закрыл за собой дверь и плотно задернул портьеры на входе. Наконец все расселись и стали готовиться задавать вопросы. Пленные были угрюмы, лица было замотаны «арафатками», оставляя открытыми только глаза, устремленые куда-то поверх зала. Казалось они были не здесь, а далеко за пределами этого помещения. Слово взял Сэм. Он достаточно долгое время пространно рассказывал о том, что к ним в посольство обратились два солдата, которые просили политического убежища и Америка всегда готова помогать людям в обретении свободы и избавлении людей от коммунистического гнета. Все с нетерпением ждали, когда посол закончит свою заунывную речь и терпеливо смотрели на него.  Наконец он сообщил, что завершил вступительную часть и просит задавать вопросы солдатам. На первом ряду, восседала, естественно со своим оператором Милена, рядом с ней были еще сотрудники посольства, какие-то люди с блокнотами и диктофонами. Несколько кинокомпаний установили здесь же свои камеры. Все готовились дать решительный бой Советам и поднять высоко знамя западной демократии. Именно так Милена говорила ребятам перед выходом к месту их пресс-конференции. Народ в зале был какой-то колючий, злой, некоторые ругались и не хотели успокаиваться. И вот прозвучал первый и, казалось бы, самый главный вопрос этого сборища, его конечно же задала Милена. Она долго рассказывала о том пути, который проделали пленники по дороге к свободе и в конце концов она их спросила, как они считают, сделали они правильный выбор и не сожалеют ли они о том, что попали в американское посольство? Ребята сидели молча, все время слушая переводчика. И как только он закончил переводить слова репортерши, вдруг резко погас свет.  Начался шум, начались крики, кто-то пытался включить и направить на места президиума накамерный свет…
     Как только погас свет, ребят, которые вообще ничего не поняли, быстро подхватили чьи-то крепкие руки, которые говоря на фарси, стали быстро передавать их с рук на руки к входной двери. Через которую они зашли. Не прошло и минуты, как их затолкали в «Тойоту», и та, на всех парах, устремилась от «Кабул-отеля» прочь. Бойцы онемели от неожиданности. Если исходить из того, что при похищении их из зала, с ними и между собой похитители говорили исключительно по фарси, ничего хорошего им эта поездка не предвещала. Они просто поняли, что это могли сделать люди Али, но с другой стороны, никаких к ним враждебных действий, избиений, или попыток «отключить» их, чтобы везти в бессознательном состоянии, никто не производил. Оставалось только замереть и ждать, что будет дальше….
   Прояснение настало, когда водила с легким южнорусским гэканьем спросил сидящих в машине-вы там наших бачей не пришибли, часом? Шурави, вы живые?
  Витю стал бить дикий озноб, его просто колотило, он начал хрипеть и материться. Николай сидел молча и глаза его были наполнены ужасом и слезами. А потом он как заорет: «СВОИИИИ! Бля…ь, свои! Витя, это наши!» И прыгнул в тесной машине Вите на шею обниматься. «Парни, пацаны, милые мои, да вы… да вы!» Рыдания душили голос солдата. Да вы понимаете, что вы сделали для нас? Родненькие, братья! Ребята!!!» Окружающие их в машине солдаты, еле смогли усмирить буйных пленников. Тойота, которая летела с бешеной скоростью по улицам Кабула, раскачивалась из стороны в сторону, то и дело норовив перевернуться. Водиле - хохлу, стоило огромных усилий «ловить» легковушку от опрокидывания. Он счастливо матерился и все приговаривал: «А то как же, родненькие! Конечно родненькие, Ёпть…Конечно, родненькие! А то!»
    Машина моментально набрала скорость и где-то с одной из улиц города, не разбирая пути, за ними уже на огромной скорости летел десантский БэТР, который был облеплен, как ежик, фигурами бойцов – десантников, сидевших лицом к хвосту машины и готовых в любую секунду дать отпор, если потребуется. Но город жил своей обычной, суетливой и непонятной жизнью, и никто, фактически, даже не обратил на них внимания. И эта маленькая «реактивная» колонна полетела полным ходом к аэродрому. Так было завершено спасение наших солдат, которые попали в плен. Спасибо нашему спецназу, которые сымпровизировали похищение прямо из – под носа у американцев, таких важных «свидетелей», тем самым сорвав им провокацию!
Трудно представить себе, чтобы такое или даже что-то похожее было, где-нибудь в средней полосе России. Вообще, человека европейского, я, не выделяя его как нечто особенное от всех остальных людей, но тем не менее, человека европейского просто потрясли бы обычаи и нравы того, что было в самом центре афганской столицы, прямо перед резиденцией президента Бабрака Кармаля, так называемой пятисотметровке. Я имею ввиду место постоянного, круглосуточного и круглогодичного паломничества-водозабор, водокачку. Она находилась вдоль сухого русла реки, которая в лучшие времена была наполнена водой с гор на 1/10 своего русла. Это было вообще сборище всякого мусора и грязи. Со всего города туда бросались всякие нечистоты и трудно было вообще понять - это речка или канализация. Но, несмотря на это, вдоль этой сточной канавы, правда на очень большой глубине, порядка трехсот-четырехсот метров, при режиме еще Амина, в ту пору Президента Афганистана, облагородили и построили настоящую водокачку, которая снабжала чистой артезианской водой практически весь Кабул. Почему было выбрано именно это место? Не знаю, может быть из-за близости к Дворцу Президента (не путать с Дворцом Амина, который был у подножья гор), сравнительно безопасно, и все время под охраной. Но близость президентского дворца здесь, по-моему, не спроста. И сразу же вокруг жидкого золота, вокруг воды, стали появляться постройки и разного рода сарайчики и места, где можно было бы укрыться от палящего солнца и зноя! Посидеть часок-другой в неспешных беседах с друзьями. Выпить душистого чая и провести время. То есть появилась вся инфраструктура восточного сарая, места для проведения размеренного досуга. И примерно в центре этого круга, была вода. Водозабор представлял из себя два сооружения, причем это были не дома, это были, очень похожие на каменный сарай, пункт закачки воды, который можно было открыть спичкой и небольшой, но крепкий каменный бассейн, из которого бил крупный родник, который постоянно подпитывал бассейн, в который струилась буквально чистейшая ГОЛУБАЯ вода. Почему я выделил слово голубая? Все просто, она, поднимаясь с огромной глубины, была настолько сильно обогащена кислородом, что при наливании ее в светлую емкость, типа алюминиевой кружки или белого бокала, явственно была видна именно голубизна этого кислорода. В самом начале, я, набрав этой воды, даже побоялся ее пить, сказались различного рода рассказы о мести духов русским, но потом, набрав буквально поллитровую бутылку воды и тут же ее закупорив герметичной пробкой, я отвез химикам на анализ. Когда пришел за результатом, на меня смотрели четыре пары изумленных глаз. Первой нарушила эту паузу Ирина, заведующая лабораторией, женщина лет 35-38. «Ты где взял эту воду? Ты знаешь, что это за вода?» Она продолжала что-то изумленно рассказывать, вопрошая, не давая мне ответить. Оказалось, что это чуть ли не сказочная «живая» вода в которой, благодаря избытку кислорода и изобилия каких-то там солей и ионов, столько пользы, что ее надо использовать в лечебных целях больным… Ну и дальше следовал длиннющий список всех больных, от поноса, до коклюша. Итогом этой экспертизы стало мое постоянное посещение этого живого источника. Не знаю, насколько я был болен к тому времени, это вообще трудно подвергать оценке-мне было в ту пору, чуть больше 23 лет и про болезни я вообще не знал, от слова совсем! Я вообще думал, что врачи-это совершенно не нужные и бесполезные люди на земле. Очевидно потому, что все, чем я болел переносил легко и быстро, и потом, порой не долечившись, опять куда-то стремился, бежал, не успевал… Но одним стаканом этой живой воды я напивался в самую лютую жару Кабула! Второй уже был лишним! Теперь, что касается водозабора. Почему это отдельный рассказ и тем более он будет рассказом о виденном и даже об опробованном, либо о тех странностях, которые были связаны с этим местом. Как я уже сказал, водозабором его можно было назвать, только по тому месту, где включался насос, и всем, кто заплатил, давалась струя чистейшей воды в заранее приготовленную емкость, но в больших объемах - от тонны и более. Бывали случаи, когда приезжали люди на арбе с большими баками, и из трубы, которая предназначалась для заправки больших водовозок, лилась оплаченная вода. Напор был такой силы, что при мне было два случая, когда падающая под напором вода, буквально поднимала и отрывала от земли, на мгновения, осла, который был впряжён в арбу. Когда мы заправляли наши водовозки, то набирая воду, в первые секунды подачи напора, машина буквально проседала и потом уже, когда постепенно заполнялась, так и стояла с напряженно сжатыми рессорами, до момента остановки подачи воды. Потом все начиналось снова, от подъезда машины, до наполнения ее и отъезда. Странностей в этом, кроме бешеного давления в трубе с водой от насосов, не было ничего. Странности, а вернее сказать просто идиотизм людей, которые с другой стороны этой водораздачи, то есть в бассейне пользовались водой из бассейна, не поддаются никакому анализу, а просто описанию и удивлению. Итак, бассейн. Излишки воды, которая переполняла чашу бассейна, выливались прямо через край в не очень глубокий, сантиметров 60-70 арык. Он был сделан из хорошего бетона и отлит целиком на всем протяжении, от края бассейна до того места, где переходил в трубу. Длина этого гидротехнического чуда составляла метров 40-50, до самой сточной трубы. Всё странное и глупое происходило именно на, скажем так условно - «берегах» этого арыка. В верхней части, при стоке воды через край, мог пристроиться кто-нибудь, кто пришел помыть посуду, затем могли быть женщины в паранджах, которые полоскали здесь же белье, ниже шли мужики, которые стирали носки, потом какие-то люди набирали воду в кастрюли, и при всем этом даже в самом верху, держась за край бассейна мог стоять, вернее не стоять, а сидеть на корточках какой-нибудь дехканин, который не стесняясь никого, откровенно мочился в этот же арык. Причем движение возле берегов было постоянным, одни постирав, помыв что-то, отходили, тут же место занималось теми, кому надо постираться, потом мог подойти кто-то еще и уже с совершенно другими целями. Но что удивительно, никто ничем не возмущался, ни у кого даже не возникало вопросов к тем, кто сверху по течению воды мочится или стирает белье, или носки! Никаких санитарных норм, никаких временных промежутков, ничего, что хоть как-то остановило бы инфекции или грязь в этом арыке, не было. Это меня просто потрясло и забыть не могу по сей день.  Я также не могу себе даже на секунду представить, как бы я стирал носки и одновременно кто-то бы набирал эту воду помыться, а там это была норма! Я очень удивляюсь, как афганцы не болели! Хотя конечно же они наверняка чем-то болели, и скорее всего, я просто их не видел больных, но валяющихся в пыли, или с признаками болезней, которые похожи предположим на гепатит, тиф или еще что-то-не видел! Они, как заговоренные. Несколько раз своими глазами видел, как бачи (мальчишки) пили воду, зачерпнув ее ладошкой из лужи, вдоль дороги после дождя! Вот уж, где можно смело и не опасаясь, что ошибешься, написать, что АФГАН ВСЕ СПИШЕТ!
Выйдя на негнущихся ногах из штаба, Степан, не веря в то, что за свои косяки он так легко отделался, прошел в курилку здесь же, возле штаба и, сев на скамейку, призадумался. А не рано ли он радуется? То, что все стрелки, так удачно для него, были переведены начальством на Паспелова и, скорый на расправу, Лионов фактически подыграл Степану, не став разбираться в виновности взводного в гибели людей, действительно могло помочь ССаликаеву. Но насколько это могло помочь, и главное, как долго так будет? Вечно это продолжаться не могло. Рано или поздно начавшееся следствие, выйдет на истинного виновника, то есть на Степана!  Выйдет, и тогда ему одному придется отдуваться за собственную карьеристскую глупость и плюс за то, что подставил комбата, гибелью людей. А сомнений в том, что следаки раскрутят это дело именно по тому сценарию, который сейчас представлялся Степану, не было никаких. Уж больно просто и очевидно все получалось. Взводный сменился с дежурства и, что самое плохое, самое отвратное для Степана, этот взводный буквально скандал устроил перед отправкой людей на завершение строительства бани! Ладно бы втихаря, подошел, сказал, что нельзя их отправлять, что не спали они, чтобы дать им отдохнуть, но нет же, даже к комбату через меня поперся!  Степан сидел в курилке и тяжело дыша, размышлял. Он был карьеристом, он был самодуром, он был служакой, но в чем ему нельзя было отказать, так это в хорошей памяти! И сейчас его отличная память услужливо начала с ним же самим спорить: «А ведь скандала этого и вообще ничего бы не было, если бы ты, Степан, услышал этого проклятого взводного. Он ведь сначала-то и не думал идти к комбату и требовать, чтобы отменили ночную работу. Он же действительно к тебе подошел и один на один сказал, что бойцы не спали несколько ночей, и ты, Степан, ОБЯЗАН дать им поспать. И когда ты, командир роты, наотрез отказался это делать, когда ты на секундочку представил, что завтра приедет генерал, а баня, о которой он так долго говорил и мечтал, не будет сделана к его посещению, вот тогда-то ты и дрогнул, самому себе сказав, а вернее малодушно заявив, что ничего, доделают баню и поспят. А вот как вышло. Теперь все четверо бойцов по твоей воле будут спать вечно!» Степану стало не по себе. Он на секунду задумался, как будет вылезать из этой бочки дерьма, которую сам себе и намешал. Его еще страшило, что разбираться с ним будет сначала наша местная прокуратура. А потом это дело пойдет на утверждение в Кабул, в штаб. И вот там-то и посмотрят объективно, а виноват ли взводный в гибели людей. Конечно же и комбат, и комбриг будут до последнего стоять на своем, будут биться за свою версию, чтобы не отвечать за совершенно напрасно обвиненного во всех грехах взводного, обеляя себя, но это лишь до суда. То, что Паспелов на суде не будет молчать-это факт. То, что его слова подтвердят больше половины подразделения, тоже факт. Вот тут-то и всплывет, сам собой разговор, потом и сама суть скандала, что взводный, которого сейчас, не разобравшись, обвинили во всем, как раз и был тем, кто фактически ПРОТИВОСТОЯЛ Степану в отправке солдат на работу. В этом не сомневался никто. Он только одного не мог понять, почему они так, будто по команде, будто пришла какая-то указка сверху, безо всяких причин налетели на Паспелова и даже слова ему не дали сказать? Что такого он совершил, что буквально все управление бригады, хором стало обвинять его в гибели бойцов? У Степана были соображения на этот счет, он догадывался, что скорее всего взводному не простили, что он после ранения и перевода из Кабула, фактически отбил атаку техчасти бригады и политрабов, которые обвиняли его в разграблении взвода подвоза воды, которым он командовал в Кабуле. Ведь все начальники прекрасно знали, что грабили и продавали запчасти с машин, в отсутствии Паспелова. Когда его не то, что в Кабуле не было, его не было на территории страны, он официально лежал в госпитале в Ташкенте, с гепатитом, и осколочным ранением. Однако все начальники, которые «повелись» на рассказы Марата Ливина, на территории которого стоял взвод Паспелова, уже не могли дать заднего хода. И здесь оно так же, как и с гибелью людей в рембатовской бане, сыграла с ними злую шутку - первая, взрывная и необдуманная реакция на событие! Как раньше казнили гонца, который принес дурную весть-решили сразу же наказать взводного, который отвечал за подразделение и не разобравшись, сняли его с должности и вернули после госпиталя на базу, в Пули-Хумри, желая сделать его козлом отпущения за разграбленные машины. Но тот оказался парнем не простым и для прокурора, который вел его уголовное дело по расхищению боевой техники, привез целую пачку документов, из которых даже идиоту было понятно, что он, наоборот, перед самой госпитализацией, привел свои машины в порядок и поставил их в строй. При этом, при ежемесячном осмотре машин, этих машин, которые сейчас были разграблены, присутствовали должностные лица автомобильной службы 40 армии, о чем у прокурора были документы, официальные и подлинные. И весь «грабеж» состоялся, как раз после их составления и самое противное, буквально через день, после эвакуации Паспелова в Союз, о чем так же имелись официальные документы. Прокурор, который возбуждал дело против Паспелова, вынес постановление о том, что в его действиях вообще нет события и состава преступления, т.к. всю технику перед этим проверяли начальники из штаба армии. А при вынесении постановления в отказе в возбуждении уголовного дела, было определено, что расхищение техники стало результатом полной бесхозяйственности автослужбы бригады, которая была обязана не пускать это дело на самотек. Комбригу Лионову за это был объявлен выговор. Заму по вооружению бригады Папуше, объявлен строгий выговор.
Ясное дело, что взводному, которого к этому времени уже готовы были порвать, как Тузик грелку, все большие начальники, пытавшиеся его посадить для своей отмазки, жизни уже не давали. Его отправляли во все возможные командировки, по колоннам и во всех направлениях, лишь бы не видеть его в части. Ну как же, из-за какого-то сраного лейтенанта, получили нагоняй практически все. Но истина была совсем не в том, что лейтенант был виноват или нет. В нашей армии существует негласный принцип, ты начальник-я дурак, я начальник-ты дурак. И те, кто выходит за рамки этого принципа, те кто вообще смеет сказать в свое оправдание хоть слово, тех не забывают, и начинают с удовольствием, вкусно смакуя, пользуясь принципом, друзьям – все, а тебе, гад, закон! - размазывать по стене. То есть тот, кто осмелился возражать, что-то пытаться доказать, пытавшихся перечить бреду начальства, их просто превращали в пыль. До убийства конечно же не доходило, если только этот человек ничего не знал про начальство, но карьеры, роста по службе, каких-либо ништяков, которые получали другие, близкие к телу командира - ждать не приходилось. Резко возникало количество нарядов, рост задач, одна веселее другой, в служебной карточке появлялись взыскания за то, что не отдал честь проходящему столбу и тому подобное. Такой человек в армии всегда нужен, чтобы при малейшей возможности им перекрыть какой-нибудь начальственный косяк и тем самым на время заткнуть стремительно падающую репутацию командиров. А потом, когда пройдет время и гроза улетучится, командиры продолжат заниматься своими делами, получать благодарности, а вот этот человек, кто, хоть когда-то был неучтив, и не принял на себя предполагавшуюся и отведенную ему кару, он навсегда становился козлом отпущения, ну совсем как по Высоцкому.   
Вот тогда, когда называется все своими именами, наступает время мести, мести со стороны начальства.  А в армии, будучи командиром, мстить очень просто. За тебя, к тому времени уже виноватого во всём, кроме тебя самого, конечно если ты не генеральский сын, никто не заступится. Никто не придет и не цыкнет на твоего командира, что дескать, все! Ша! Отстань от офицера! И если же ты смолчал раз, потом другой, тебе на шею, с превеликим удовольствием первым делом сначала залезут замполиты и парторги. Эта публика всегда в первых рядах, когда надо нагадить. Например, испортить тебе личное дело, репутацию, понаписать гадостей про твою личную недисциплинированность и неблагонадежность в служебной аттестации или характеристике. И ты с этим ничего не можешь сделать, даже если это всё враньё! Нет у тебя такой возможности! Ты можешь служить без замечаний много лет, быть лучшим по службе, получать массу благодарностей и поощрений, но, когда вдруг не найдешь общего языка с каким-нибудь парторгом или замполитом, всё, ставь крест на своей службе. Тебе создадут такую обстановочку, дадут такую характеристику, на уровне сплетен и пересудов, не говоря о бумагомарании, в котором они просто академики, что ты будешь сам себя презирать. Недаром в армии откровенно ненавидят эту прослойку, так называемых, воспитателей-политрабов. Скольким людям они испортили карьеру, а значит и загубили жизнь. Ведь офицер идет в армию добровольно и служит в ней не один год, а попадется на самом раннем этапе службы вот такая политическая дрянь и все, мечта всей жизни о достойной службе-рухнула. Но никому об этом знать не интересно. Тебя стараются не замечать, с тобой никто не считается, ну и все в таком духе. Вот этого состояния, этого положения Степан и боялся больше всего. И именно в это положение он сейчас мог соскользнуть, даже не заметив скорости падения. А жить изгоем, жить неприкасаемым и презираемым всеми он никак не хотел! И сейчас, судорожно ища выход из своего очень незавидного положения, Степан, сидя в курилке, ждал выхода с «разбора полетов», комбата. Именно с ним он решил согласовать свои дальнейшие шаги. Да и вообще все поведение. В преступном мире это зовется «помазать круговой порукой». Ведь комбат во всем этом косяке, тоже был не последним интересантом. Он прекрасно знал и даже отфутболил взводного, решать всё с ним-ротным ССаликаевым тогда, когда, Паспелов подошел к комбату с просьбой дать отдохнуть бойцам после работы-ведь ротный не давал им поспать уже свыше трех суток. Но, комбат все это дело отдал на откуп ротному, который тут же принял решение бойцам, идти работать.
    ССаликаев думал, если он сможет выработать единую тактику в своих ответах следователю, что он действовал не нарушая ничего, совместно с комбатом, который тоже не захочет топтать зону из-за тупого решения своего подчиненного, то это хоть как-то смягчит надвигающуюся в отношении него беду. То есть он стремился помазать ответственностью, а стало быть и разделить ее с комбатом. Тот явно постарается со своей стороны отвести угрозу и таким образом защитит и Степана. Однако планы у комбата были несколько иные. Конечно же свалить все на Паспелова им не удастся-это только передышка по времени. За это время, комбат полагал, что сможет хоть как-то что-то разузнать, разведать куда дует ветер. И соответственно принять меры. Ведь у них было пять суток, то время, пока комбриг дал Паспелову сидеть на губе, за т.н. упущения по службе. Еще сидя в кабинете комбрига, когда производился этот разнос, подполковник подумал, что вот так, неспешно, с чувством, с толком, с расстановкой, они (начальники) зарывают жизнь офицера, который фактически был абсолютно ни в чем не виноват. Он, по версии комбрига, был виноват, что в его подразделении погибли люди. И этого было достаточно, чтобы вот так не разобравшись, не проведя никаких дознаний, расследований, прежде чем передавать все в прокуратуру, взял и посадил его на губу. Причем с такой формулировкой, что под нее можно подогнать полстраны под расстрел. И опять же, не проведя вообще никаких действий! К утру только потушили пожар в бане, а сейчас время обеда, а они с Нач ПО и Секретарем парткомиссии уже нашли виновного и к приезду комиссии из Кабула, уже были готовы расстрелять, если бы это было возможным и вообще готовы сделать все, чтобы только им не потерять должности, погоны, карьеру и все ништяки, которые теряют с понижением, или же с увольнением из армии. Комбат сидел в кабинете комбрига и думал, что его судьба может быть тоже кем-то наверху уже рассматривается, как нечто свершившееся, уже решённое событие. ЧТО И С НИМ МОГУТ, ВОТ ТАК, БЕЗО ВСЯКОГО ПОДХОДА И РАЗМЫШЛЕНИЯ, РАЗОБРАТЬСЯ И ПРОСТО ПРЕВРАТИТЬ ЕГО ДАЛЬНЕЙШУЮ СЛУЖБУ В ПЫЛЬ. И БУДЬ ТЫ ХОТЬ СТОКРАТНЫМ ГЕРОЕМ, ХОТЬ МОЛОДЦОМ ИЛИ ПРОСТО ОБЫЧНЫМ ОФИЦЕРОМ, А ЭЛЕМЕНТ СУДЬБЫ, ЭЛЕМЕНТ ФАРТА, ЕГО ЕЩЕ НИКТО НЕ ОТМЕНЯЛ! Особенно в нашей армии. Как же мы любим наказывать, как же мы любим «морщить» людей по любому поводу и без такового! Ему даже стало жалко себя. С ним, еще предстояли разборки. Ему еще предстояло выслушивать, как он довел свой батальон до ручки, с него еще должны сорвать погоны и выгнать из армии без пенсии. Ну по крайней мере так всем обещал Николай Иванович Струков-Начальник Полит Отдела бригады. Он вообще был скор на расправу. Размышляя так, комбат очень себя жалел и, как бы разговаривая с самим собой, страшно сожалел, что не послушал вчера вечером этого взводного, который нежданно-негаданно стал виноват во всем. Ему не было жалко этого лейтенанта. Он его даже не знал!  Конечно же он знал его по фамилии, знал по должности, которую тот занимал, но вот знать, как должен знать своего подчиненного, командир-не знал совсем. Все не до бесед было как-то. Перевели из Кабула, вроде бы там на него повесили разграбленные машины в его взводе, даже дело возбуждали уголовное, но лейтенант не промах оказался и привез прокурору целую стопку доказательств своей невиновности, но здесь в бригаде, его уже начали пропускать через мясорубку, обвинив во всем, как и сейчас, абсолютно не разобравшись. Точно так же топали ногами, точно так же Струков обещал его порвать, как Тузик грелку, в те же самые лохмотья. Но, разобравшись в том, что лейтенанта не было даже в стране во время этого грабежа техники, они не то, что не извинились перед ним-этого вообще не бывало в нашей армии, а еще, чтобы сохранить лицо добивали его еще сильнее. Потому что получили за СВОИ упущения «клизму» от начальства, но виноватым все равно сделали Паспелова! Ну да, он для прокурора-не виноват, да, его не было в стране! Он ФИЗИЧЕСКИ НЕ МОГ ЭТОГО СДЕЛАТЬ! Но выговоры-то и комбригу, и всем остальным, просто так не давали бы, а стало быть виноват и точка! А тут еще пожар со взрывом и все в том же подразделении взводного гибнут люди! Кое-кто в бригаде, даже при таком незамысловатом анализе даже ляпнул-Бог шельму метит! Дескать один раз отмазался, теперь уже не соскочит со «статьи». Но комбат-то прекрасно знал, что вины этого лейтехи не было никакой, но в этой шумихе он тоже надеялся проскочить, что он вроде бы вообще не виноват!
  С ним разбирались тоже недолго, объявили предупреждение о неполном служебном соответствии, за те же «резиновые» упущения по службе. Струков не был оригинален, орал про партию, что место комбата на гражданке, что партия, избавившись от таких коммунистов, только выиграет, и все такое. Подполковник стоял молча перед этим «высоким собранием» и думал, ну, когда же все это закончится? Я не спал сегодня, не ел, не пил. Погибших опознавал… Дайте покоя! Я сойду с ума! Мозг все время лихорадочно думал, как выходить из положения. Его ПОКА не сделали крайним! Это хорошо! Покуда все это начнут расследовать, пока погибших в Союз повезут, может и стихнет первый вал беды? Может хоть как-то успокоится это бушующее море эмоций у начальников? Хотя гибель четырех бойцов ему не забудут! …
   Выслушав молча, все гневные речи, все слова, которые Струков высказывал всегда любому офицеру, без разбора, комбат спросил разрешения выйти и двинулся к выходу из штаба. На выходе в курилке, его ждал ССаликаев. Ротный нервно курил и все время заискивающе бросал взгляды на командира.
   Дождавшись, когда комбат спустился по лестнице после «разбора полетов», Степан нерешительно подошел к своему начальнику и робко спросил, сможет ли тот уделить ему пару минут. Хмурый и очень мрачный комбат, махнув рукой куда-то в сторону штаба рембата выдавил: «Там будем говорить, не здесь! Чего здесь рисоваться, и так уже натворили дел! Не расхлебать!», - и не оборачиваясь, пошел в сторону расположения рембата, на ходу прикуривая сигарету и придерживая от ветра и пыли панаму. Степан, понимая, что ему предстоит очень важный, но тем не менее очень неприятный и непредсказуемый разговор, засеменил следом. Стоит сказать, что комбат был очень высокого роста, под два метра, а Степан, напротив, весьма скромного и роста, и телосложения. Поэтому идти за комбатом, приходилось очень быстро семеня ногами, чтобы не переходить на бег.
  Так они дошли до штаба ремонтного батальона. Это была большая, примерно на 25-30 человек палатка, которая стояла в середине ряда палаток, одной из рот батальона. Возле нее был грибок с дневальным, телефоном и освещением. Дневальный, увидев комбата, привычно крикнул «Смирно!» отдал честь подходящему командиру и застыл, ожидая его команды. Комбат вместе с ССаликаевым подошел ко входу в палатку и, выдохнув дымом от сигареты, произнес: «Вольно!», отодвинул полог палатки выполнявшей роль двери, вошел в помещение. Палатка была разделена поперёк на две части, строго пополам. В передней от входа, располагался сам штаб со столами служб, за которыми сидели офицеры и прапорщики этих служб, дальше была крашеная фанерная перегородка, которая и разделяла палатку на две части. В перегородке была такая же фанерная дверь, на которой красовалась нарисованная на фанерке табличка красного цвета с надписью: «Командир части». Комбат зашел в свой кабинет, если это можно было так назвать и устало сев за свой стол, поднял взгляд на ССаликаева, который вошел следом за ним и стоял сейчас в позе двоечника, перед педсоветом, переминаясь с ноги на ногу, не зная, с чего начать разговор. В его голове проносились мысли, предложения. Мозг сосредоточенно пытался найти выход из положения, и на каждую появившуюся вдруг спасительную мысль, как бы споря, четко отвечал сам себе, что так быть не может, давай, Стёпа, думай ещё. Практически перебрав в голове все поводы для начала разговора, Степан смог только кашлянуть и уставился на комбата, в ожидании, что тот первым начнет разговор и там уже сориентируется, как быть… Комбат, смотревший в упор на Степана, услыхав покашливание спросил: «Ну чего кашляешь, говори, чего хотел?» Степан в ответ, только взглянул и промолвил «Что делать-то будем, командир? Ведь следователи начнут опрос и всё выяснится!» Комбат просто задохнулся от такой прозорливости! Он в сердцах стукнул кулаком по столу и буквально прошипел, глядя на Степана немигающим взглядом: «О чем ты думаешь, капитан, о чем? Мы с тобой сейчас не должны свою шкуру прикрывать от прокурора! Мы четырех человек на тот свет отправили! А ты думаешь, как бы отмазаться, пока твоего взводного на губу отправили! Который, между прочим тебе говорил, что люди не спали, что им нужен отдых! А ты сейчас спрашиваешь, что будем делать? Гробы колотить! Цинки паять! И провожать в последний путь! Ты поедешь к их матерям! И не мечтай, что нам это пройдет так, даром! Мы с тобой виноваты, и вина эта до смерти на шее висеть будет! И искупления нам не ждать!!!!» Он даже привстал со стула и зло глядел прямо в узкие глазки ССаликаева, холодно и отрывисто произнося каждую фразу. Было видно, что смерть этих ребят потрясла его до глубины души. Степан был готов провалиться под землю. Не ожидал он такого поведения комбата. В его понимании, сейчас надо было срочно искать выход, срочно согласовывать ответы следователю, вырабатывать их с комбатом общую линию поведения и четко ей соответствовать. А тут такое! «Все! Мне пипец! Комбат сделает меня крайним, сам вон как стал петь, как будто бы не он давал добро на продолжение ночной работы! Не стоит на него надеяться!» Мысли метались в голове ротного, одна глупее другой. То он собирался предложить комбату, что его ввели в заблуждение и он это решение по отправке бойцов на ночные работы принял с таким расчетом, чтобы через час-другой они уже легли спать. Но потом понял, что это не прокатит. Потом пришла в голову идея сделать их самих виноватыми, что дескать сами бойцы проявили инициативу и пошли в баню работать, не сказав никому ни слова, и эта идея почти сразу была отвергнута. Степан не знал, что предпринять. Он просто был на грани помешательства. Ну никак не мог он предположить, что его, такого «служебного», такого усердного и трудолюбивого, за какие-то ночные работы, которые он хотел сделать к приезду генерала-вот так просто отдадут под суд. Он не понимал, что лично он виновен в смерти всех этих солдат! Вернее, нутром-то понимал, но отвечать за это, ну никак не хотел. В его голове не укладывалось, что он ведь фактически ничего не нарушил, он все это делал на благо службы, на благо начальства, которому он готов был услужить.  И было очень обидно, что теперь это самое начальство его и отдаст под суд за его же усердие… О том, что своим карьеризмом, своим равнодушием и безразличием, отдав этот приказ, он стал убийцей, он даже ни разу не задумался. В его обиженном и возбужденном разуме даже проскочила такая мысль, что они САМИ ВИНОВАТЫ, ЧТО НЕ СПАЛИ и могли бы прикорнуть где-нибудь на лавочке! А ему сейчас грозит реальный срок! Комбат же, видя, что у ротного всё, и ничего больше из этого трусливого создания не выльется, выгнал его из кабинета.
   Степан, получив такой «отлуп» от комбата, решил для себя, что биться будет до конца и сдаст прокурору всё, что знает про комбата. Даже то, что вообще не касалось гибели подчиненных. Он размышлял так: «Мне терять теперь нечего, я теперь остался один на один, но тонуть я буду не один. Я пришел к тебе с надеждой, что мы вылезать из этого дерьма будем вдвоем, помогая друг другу, а ты решил сердобольность изображать… Тебя к своему утоплению, я тоже подтяну. А то, ишь ты, жалко ему солдат погибших, а что сам сесть можешь и ротного своего под монастырь подводишь-это у него не вызывает никакой реакции. Нет, дорогой мой командир, так не выйдет! Ты должен был мне запретить, но не запретил, сказав этому проклятому взводному, что я - ротный буду решать, отправлять бойцов работать или нет! А ты был ОБЯЗАН мне запретить, но не запретил, значит ты точно также виноват, как и я, только на более высоком должностном уровне! Ты тоже со мной ПОВЯЗАН! А что касается бойцов, им уже не поможем! О живых надо думать! На войну приехали! Спишут на боевые потери!» Если бы сейчас эти размышления слышал отец Степана, старый Саликай, он бы не постеснялся просто взять его за ноги и шибануть об стенку! Откуда такие люди берутся?
   Именно об этом же и думал комбат, когда ССаликаев вышел из его кабинета. Его возмущало, что этот с виду плюгавый капитан, решил потихоньку и его ко всему подтянуть, чтобы вину пополам разделить. Наверняка подумал, что раз ты не запретил мне отправлять людей на ночные работы. Значит и ты виноват… Ну что за люди такие! Тут еще запаха гари не выветрилось, а он уже подумывает, как бы всю ответственность на других перекинуть. Ладно, будет день, будет пища. Комбат, не раздеваясь, лег на стоявшую в углу за ширмой кровать, подвинул к ней стул, закинул ноги на него и лег, мгновенно уснув, забывшись тяжелым, беспокойным, смрадно пахнущим пожарищем, сном.  Сон ему сейчас был просто необходим. Сон давал такой редкий и нужный в условиях Афгана, отдых.  А решать все проблемы, которые возникли до этого будем… после отдыха, после сна! Афган всё спишет!
 
      Командир Одесского батальона подполковник Марат Львович Ливин, когда добился того, чтобы началась шумиха, вокруг разворованных машин взвода подвоза воды, который стоял на территории его парка, все рассчитал верно. Сказалась его старая, очень хорошая замполитовская школа, которую он прошел до того, как стать командиром батальона. Школа интриг, коварства, цинизма и подлостей. Он был в этом просто ас, в немыслимых провокациях, подставах, подножках и стукачестве, но всегда со своим личным, шкурным интересом. Для себя он вывел одно очень хорошее, прикладное правило, которое, за годы службы в армии, его никогда не подводило, а лишь помогало: когда происходит ЧП у твоего подчиненного, которого ты где-то, как-то не досмотрел, у тебя, как у командира, есть два варианта действий. Но в любом случае ты должен среагировать, а вот как это сделать…
     Первый, это когда ЧП еще не разрослось и не дошло до начальственных ушей и тем еще не требуется создавать комиссии, делать ревизии и вообще принимать какие-то меры к наведению порядка у тебя в подразделении, они ещё не знают в полной мере всё то, что произошло. Это тот вариант, когда старшему начальнику достаточно позвонить из штаба и интересующимся строгим тоном спросить: «Ну что у тебя там произошло, сам разберешься? Или мне прислать тебе подмогу?» С той стороны телефонной трубки неизменно отвечали, что «разберусь сам и помощь не нужна». Да и какая может быть помощь, если ты сам обгадился и это ТВОИ подчиненные наворотили ЧП? Упаси бог! Не требуется никакая помощь! Сами разберемся, сами накажем, сами казним, сами помилуем, сами устраним недостатки. А в случае с Маратиком, еще и пользу для себя любимого из этого извлечём!
       Вторым вариантом развития событий, могло быть строгое соблюдение устава, а значит полнейшее оповещение всех твоих начальников, всех командиров о том, что у тебя произошло ЧП и ты, как положено по уставу, докладываешь по команде наверх, для принятия мер: «от» и «до»! Это когда уже ничего скрыть не удается, все равно говно через тряпочку выдавится в начальственные уши и они, узнав, что ты совсем не «ловишь мышей», начинают шевелиться. Лениво так, переваривая шашлычок, но разбираться-то всё равно надо! Тогда, в этом втором варианте, всё равно будет звонок от твоего начальника, но такой, от которого у тебя начинает холодеть спина и под ложечкой начинает противно сосать. Тогда, после это звонка тебе захочется стать маленьким и незаметненьким человечком, где-нибудь подальше от людей, чтобы тебя не рвали, как дворовая собачка Тузик рвет старую бабушкину грелку! Тогда уже не миновать «разбора полетов», всяческих наказаний, взысканий, внесений в приказ по Армии, лишений всех премий и «ништяков», которые ты так алчишь получить в конце года. И жизнь твоя из спокойно-сибаритской, превращается в сплошной ад проверок, принятия мер и объявления взысканий.
    Выводом из этих двух вариантов может быть, только максимальное не беспокойство начальства и самое, что ни на есть максимальное сокрытие всего того, что произошло, с мимолетным докладом, что да, дескать было, но вы не нервничайте, я уже разобрался, я же на то и командир, чтобы держать руку на пульсе и т.п. Главное не допустить прилета начальства для проверки. Либо, всё делая по уставу, не завоюешь честь и славу, а всего лишь будешь последним му…аком во всей 40 Армии и постоянно склоняемым на всех совещаниях, сборах и подведениях итогов. Забудешь про спокойную жизнь навсегда!  Ну или хотя бы до того счастливого момента, пока не найдется такой же, как ты был раньше до этого случая, дурачок-терпила, который сам, без чьей-либо посторонней помощи, выльет своим дурацким докладом о происшествии, которое у него произошло, себе на голову ушат дерьма. А потом будет рьяно служить, чтобы отмыться, показывая, что он уже хороший мальчик и исправился! Только в этом случае, про тебя могут забыть, на некоторое время, а то и навсегда!
    В первом варианте, когда ты сам разбираешься на месте и не беспокоишь начальственные задницы, есть шанс проскочить по лезвию бритвы, не получив при этом никаких взысканий и клизм! Ну конечно же, пожурят тебя чуток, погрозят пальчиком и … всё! Для чего я все это здесь расписываю? А именно для того, чтобы было понятно, что взвод подвоза воды был в Кабуле, прикомандированным к Штабу 40 Армии и постоянно находился на виду у начальства - всё время им возил воду, а вот командование его было в Пули-Хумри, в штабе 59 Бригады за 280 км от этого штаба. Организовав разграбление машин этого взвода, руками прикормленного, верного, как привокзальная, шелудивая псина, жалкого и хитрого, но «своего в доску»  сверхсрочного старшины Пападюка, который был заместителем Паспелова (его руками, когда тот остался за взводного, после эвакуации Паспелова в госпиталь в Союзе), Марат Львович хотел нанести удар именно по второму варианту и именно по комбригу Лионову, (хотя по правде сказать, Лионова он никогда не видел, не знал, и личной вражды к нему не питал, но чего не придумаешь ради самоутверждения!) чтобы того обязательно наказали! Наказали по первое число, за его Лионова подчиненного, за этого неуживчивого и совершенно несговорчивого лейтенанта. Чтобы комбрига показательно наказали, выдрали бы, как мальчишку, принародно, с унижениями, не совместимыми с гордыней командира лучшей тыловой бригады 40 Армии. Чтобы комбриг попал в приказ по Армии за командирские недоработки и имел свой именно личный, можно сказать, шкурный повод, разобраться с этим наглым лейтенантом! Буквально растерзать, распотрошить лейтёху за то, что его - комбрига, так склоняли и вспоминали в Штабе Армии, да ещё внесли в приказ как нарушителя, за упущения по службе его подчиненных. Такое не забывается! И Ливин был уверен на миллион процентов, что, действуя по второму варианту, он просто сметёт этого лейтёху, этого наглеца, как муху со стола, который осмелился не послушаться его, подполковника Ливина. Лейтёху, который не «лёг» под него и своими поступками мешал задуманному Ливиным делу, плюс фактически послал его и этим унизил его принародно! Марат Львович в прошлом был политрабом и очень хорошо знал толк в подставах и интригах! Там, где он раньше служил, с огромной радостью и облегчением вздохнули, когда он ушел из части. И, используя свой политический авантюрный багаж, в виде изобилия способов, превращения людей в пыль, Марат Львович четко спланировал операцию, если это так можно сказать, по полному уничтожению Паспелова: и как офицера, и как командира. Таким нехитрым способом, Маратик решил натравить Штаб Армии на Лионова, чтобы тот «отгрёб» за лейтенанта по полной и даже если тот впоследствии оправдается, то не простил бы ему свои взыскания, которые он получил за разграбленную технику! При таком раскладе, сам комбриг Лионов будет невольным толкачом разносов и уничтожения лейтенанта, дабы не отступать от своего начальственного мнения, приложит максимум усилий, чтобы превратить лейтенанта в дерьмо, тем самым доказав всем правоту своего утверждения. И при этом будут задействованы все силы подчиненной ему бригады. А значит Маратик сможет на этом примере, совершенно безболезненно, вновь прибывшего на замену Паспелову офицера, сразу и без посторонней помощи сломать, перековать и прикрутить на свою сторону, как миленького, как заиньку! Таков был этот коварный план иуды.
        Для этого была поставлена задача старшине Пападюку, с двумя его дембелями, буквально до винтика разобрать несколько ходовых машин. Тех машин, которые были основными в перевозке воды в Штаб Армии. Замысел был таков: когда возникнет дефицит воды в Штабе Армии, когда все начальники поймут, что нет воды в кранах, душах, в столовой, первым делом начнётся хай и «покатят бочку» на начальника тыла Армии, генерала Костина, что его подчиненные не ловят мышей! Тот в свою очередь, начнет пинать своих подчиненных и тут вдруг выяснится, что машины - то у Паспелова разграблены! Плюсом к этому будет то, что совсем недавно, буквально за два дня до этого, точным попаданием «духов», миной была уничтожена палатка, она же и штаб взвода подвоза воды, она же и место жительства взводного, который к тому времени был уже в Ташкенте. Ну уничтожена, ну сгорела, а что дальше? А дальше то, что в палатке были ВСЕ ДОКУМЕНТЫ и по солдатам, и по машинам, и по списанию, и по всему вообще. Маратик это точно знал, поскольку лично наблюдал, как «водовозы» безрезультатно пытались потушить эту палатку после обстрела. Но мина была фосфорная и пока не догорела, ничего у них потушить не получилось. Вообще, по большому счету, этому взводному крупно повезло, что он с ранением и гепатитом уехал в Союз, ведь эта мина, попала именно туда, где была его кровать. От нее остались одни «рожки да ножки». Вот именно тогда у Маратика и возник, выкристаллизовался план утопить с помощью старшины Пападюка, ненавистного комбату лейтенанта. Расклад был простой: Пападюк по его команде разграбит машины, документы сгорели, воды нет, Маратик подсуетится, приведет комиссию Штаба Армии в этот взвод и всё!  Взводный всё разбазарил и сам под видом раненого и больного умотал в Союз! Главное. Ключевое слово было, что у Пападюка был зуб на взводного. Он полностью подтвердит, что всё это сделано лично Паспеловым. С этим проблем не будет. Такой же зуб был и у ряда дембелей, которым взводный не давал воровать бензин и сливать воду афганцам «налево» за доллары. Он это пресёк сразу же, как только вступил в командование взводом. Дембеля эти, с шакальей готовностью написали рапорта и объяснительные, что Паспелов, лично, приказывал им грабить машины и продавать запчасти «духам». Это, конечно же было ложью, но разбираться-то никто и не собирался. Главное, что у ГЕНЕРАЛОВ НЕТ ВОДЫ!
      В нашей армии так бывает очень часто. Сначала сделают во всем виноватым, махнут шашкой, снесут голову, а уже потом, когда прошло время, бесполезно, что-либо доказывать. А тут еще из-за разграбленных машин в штабе Армии нет воды и генералам с их ППЖ, нечем помыться после бурной ночи… Ну в общем, если бы не одно очень важное обстоятельство, (о нем скажу позже, в конце главы) о котором Маратик ничего не знал, если бы все было по его задуманному, и скажем по правде, замечательно исполненному плану, у взводного Паспелова не было ни малейшего шанса выйти из воды сухим! Сидеть ему, не пересидеть! Все было сделано как по нотам! И Маратик уже чуть ли не джигу танцевал, насколько у него получилось филигранно подогнать события под свой интерес! Как в сказке про Винни-Пуха «нашелся к шарику горшок, а хвост ко дню рождения!». Пришла комиссия из Штаба Армии, описали весь это разгром, зафиксировали факт, что в результате обстрела, сгорела штабная палатка, получила объяснительные и другие липовые бумажки о том, что весь этот развал был по вине взводного и … сделала выводы, что согласно проведенным обследованиям, Паспелова следует по прибытии из госпиталя, отдать под суд. Подстава подстав! И после этого комбрига вызвали в Кабул, дали ему строгача, затем обязали снять с должности офицера, который в это время был в Союзе и ни сном, ни духом не знал о случившемся! Приказ был один - Паспелова снять и во время его нахождения прислать ему на замену другого офицера, чтобы по факту принимал дела и продолжал бесперебойно возить воду в Штаб Армии! А-то как же, генералам нужна вода! А вы тут, со своим лейтёхой, никак разобраться не можете!
     Лионов прилетел из Кабула злой, как бес и стал издавать приказ за приказом. Все приказы, так или иначе, были посвящены Паспелову.  И привлечь к материальной ответственности с повышающим коэффициентом 5, и документы в прокуратуру-возбудить уголовное дело, и отправить документы на увольнение-чтобы духа таких ворюг не было в армии, и в лохмотья разорвал представления на орден, который был составлен за ранение Паспелова - какие ему ордена? Он вор, а значит должен сидеть в тюрьме! Ну в общем счастье, что лейтенант в это время был в Союзе и не попадался на глаза. Разбираться никто, конечно же, не стал и приехавший после госпиталя в Кабул Паспелов, который первым делом вернулся в свое подразделение, не был даже допущен в свой взвод новым командиром - лейтенантом Поповым, который уже больше месяца командовал взводом и как-то очень-очень поладил, если не сказать подружился и с Маратом Львовичем, и с Пападюком, и с дембелями, которым старый взводный не давал воровать. А Маратик, со свойственной ему одному подлостью, постарался рассказать и показать, даже поставить в пример тем, кто еще осмеливался с ним не соглашаться, показал яркий пример: ЧТО БУДЕТ С ТЕМИ, КТО НЕ «ПОД НИМ»! И новый взводный, с первых секунд своего командования, это понял своей шкурой, нутром и ливером. Поскольку очень боялся потерять свое место, пуще глаза. Он сразу понял, в какой гадюшник он попал и, будучи с училища, неплохим психологом, уяснил, что и здесь можно жить, но жизнь эта будет зависеть не от твоего рвения и служения Родине, не от показателей боевой готовности и доставки воды, а от этого жирного, сытого, самодовольного и рыхлого комбата, который ставит своё благополучие выше всего на свете. А люди: офицеры, прапора, «сверчки» и рядовые срочники, для него, просто тараканий помёт!
      В полном неведении что случилось, Паспелов позвонил в Пули-Хумри, в бригаду, комбригу с вопросом и докладом, что прибыл из госпиталя и готов выйти на службу. В ответ он услышал рёв Лионова, который услышав, что этот лейтенант ещё и готов вернуться к исполнению своих обязанностей, да еще и в Кабуле… Выражения комбрига в телефонной трубке содержали поток сплошного мата, с редкими вкраплениями обычных слов и междометий. Паспелов, из всего этого потока ругани, понял только одно-ему приказали ехать в Пули –Хумри в бригаду. Что он на следующий день и сделал. И уже к вечеру, через день, предстал пред начальством весь в форме и бинтах. Описывать встречу его в штабе бригады, вопли и крики, опять же мат, с которым на него эти вопли и крики были вылиты, не имеет никакого смысла. Он не успевал что-либо вставить, сказать, в этом потоке оскорблений и грязи, ни слова. Надо честно признаться самому себе - конечно, он был не ангел. За ним тоже водились нарушения, но когда он узнал, в чем конкретно его обвиняли… Это повергло его в шок! Когда в техчасти бригады, его ознакомили со списком похищенного и отсутствующего, первым делом он спросил, «а как же они воду -то в штаб возят? Это же самые ходовые машины! Ночами?» Умный и внимательный офицер техчасти, капитан, по фамилии Мурлык, сказал, что «тебя лейтенант подставили и подставили очень качественно. Готовься свою линию у прокурора выстраивать. Тебя откровенно закапывают! Живьем зарывают!» Паспелов вышел из штаба бригады, как будто оглушённый хорошей гаубицей. Некоторое время он был в полной прострации. Сидя в курилке, размышлял: «Ну, как же так, я же перед отъездом, за несколько часов, часов-за 6, он точно вспомнил, когда последний раз вёл колонну по городу- за 6 часов я привез воду в штаб, это видели все. Потом ранение, госпиталь, гепатит и самолет в Ташкент! По датам выходит, что уже на следующий день воды было мало, но еще хватило, а через день все встало, машины уже разграбили? Что-то не вяжется!» Прошло еще минут сорок, лейтенант вновь вернулся в штаб - в техчасть. Старый капитан был все ещё там. Подошел опять к нему, спросил, а «может он дать почитать, что там в объяснениях написал Пападюк и бойцы?». Тот ответил, чтобы лейтенант пришел после ужина. Чтобы никто не мешал. Конечно это было нарушением, но капитан решил помочь взводному, он отлично видел, что тот вообще не в курсе своих проблем, такое не сыграешь, он не виноват.  Прошел ужин, Паспелов пришел, как ему сказали, в техчасть бригады. Мурлык уже ждал его. Зайдя в кабинет, лейтенант закрыл за собой дверь и капитан молча подвинул ему объемную папку с материалами дела и с фотографиями. Лейтенант сел читать и ужасался. Он, перед отъездом, практически всеми правдами и неправдами, восстановил все машины. О чем у него даже комиссия акт составила. Он спросил этот акт у Мурлыка. Тот пожал плечами и сказал, что здесь все документы. Паспелов сказал, что акты должны быть в сейфе его штабной палатки. Мурлык, вплотную подошел к столу, где сидел лейтенант и перелистнув несколько листов дела, ткнул указательным пальцем в бумажку, в которой можно было прочесть, что все документы, которые были в сейфе, сгорели в результате пожара, возникшего от мины, которая попала в штабную палатку. «Это конец!  Он ведь не оправдается!». У лейтенанта похолодело под ложечкой: «Меня же посадят!» Он повернулся к Мурлыку и сказал: «Я пропал, у меня нет никаких оправдательных документов!». И тут по телефону раздался звонок. Таким звонком обычно давали вызов из Штаба Армии. Мурлык поднял трубку. Представился, на той стороне трубки голос комбата Ливина Марата Львовича, хотел слышать, кого-нибудь из техчасти. Мурлык представился: «Старший офицер технической части бригады, капитан МУрлык», сделав ударение на букве «У». Марат Львович спросил, как там продвигается дело лейтенанта Паспелова. Он, как комбат Одесского батальона (так батальон назывался, потому, что был сформирован в Одесском военном округе), готов всячески содействовать установлению всех причин, которые бы способствовали наказанию вора и растратчика Паспелова. Что у него есть свидетели, которые видели, как Паспелов с двумя молодыми солдатами снимал запчасти с боевых машин! Чтобы «Капитан, как вас там? МурлЫк? обязательно передал комбригу или зам по вооружению, что все необходимые объяснительные приедут завтра вечером в Пули-Хумри, с 25 колонной, которая, сегодня ушла в бригаду». Распрощавшись с Маратом Ливиным, капитан положил трубку и сказал лейтенанту, который весь разговор слышал своими ушами, в упор: «Все, жди завтрашнего вечера. В 25 колонне твоя тюрьма приедет!» Взводный совсем сник. А Мурлык сел на стул, возле своего стола и как-то в полголоса спросил Паспелова: «А, скажи-ка мне, лейтенант, у тебя с этим комбатом, никаких трений или конфликтов не было? Уж больно он рвение нездоровое по твоей посадке проявляет!» Паспелов встрепенулся и поведал всю историю, как его пытались заставить работать «под пятой» этого одесского комбата, как Ливин с первых дней предлагал ему продавать в отелях хорошую воду, с нужными людьми обещал свести, а полученные деньги готов был делить пополам, а потом, когда Паспелов наотрез отказался - какие были провокации. Как Ливин сначала запугал, а потом перекупил его заместителя, старшину Пападюка и тот вместо помощи по службе, только гадил ему. Но Паспелов сделать ничего не мог-половина призыва дембелей была у Пападюка в кулаке. Тот так много знал о них, что дембеля безропотно исполняли все что он скажет. Рассказал о том, как он не давал своим дембелям воровать бензин и воду, как восстановил машины и потом попал в госпиталь. Рассказал, как было, все без утайки. Терять-то все равно было нечего! Но капитан слова его спокойно записывал, задавал по ходу рассказа какие-то наводящие вопросы, расспрашивал достаточно подробно про выезды, про проверки, были ли комиссии по проверке машин. В общем, столько информации о нем собрал, сколько лейтенант думал, что сам уже и не вспомнит. Но память услужливо раскрывала свои закрома, спасая лейтенанта. Прошло еще какое-то время, может минут 20-30 и Мурлык ему сказал, чтобы лейтенант не нервничал. Завтра он доложит Папуше, зам по вооружению о том, что едут документы из Кабула, с колонной. Посмотрим, что там написали. «Как-то очень непонятно, зачем ты восстанавливал машины, мучился, искал запчасти, ремонтировал машины ночами, потом вдруг разом пошел и все продал! Какая-то здесь нестыковка». Мурлык закурил и сказал, чтобы взводный шел спать, а завтра он его вызовет. Паспелов встал и направился к выходу. Мурлык, его остановил возле двери вопросом, «ты в объяснительных своих солдат знакомые фамилии видел?» Паспелов сказал, что это как раз и есть те его дембеля, которым он перекрыл доступ к воровству. Что они все вместе с Пападюком раньше служили. «А ты даты в объяснительных видел? Читал внимательно?» Лейтенант ответил, что нет, что обращал внимание на события, а даты, даже и не рассмотрел! Мурлык его спросил, а «когда ты улетел в Союз?» Паспелов назвал дату. «А подтверждение этому есть?» - «Конечно. У меня и выписной эпикриз написан этим числом, и штамп в паспорте о пересечении границы.» «Ну ка иди сюда. Мурлык опять подошел к столу с делом Паспелова и открыл его на тех страницах, где т.н. свидетели указывали время и дату, когда видели, что Паспелов лично с двумя солдатами снимали запчасти. Эти даты не совпадали-разнились аж в двое суток. То есть они были указаны тогда, когда Паспелов уже лежал в госпитале в Ташкенте. «Вот здесь парень тебе очень повезло. Но дембеля твои, которые все это написали под диктовку, могут ошибиться и сказать, что перепутали даты, что календаря рядом не было. А тут еще комбат этот одесский пришлет объяснения с нужными датами, и тогда все рухнет. Тебе надо искать более весомые документы». - «Ну, где же я их возьму, если все сгорело?» - «А ты когда–нибудь проводил осмотр техники в присутствии, допустим, того же комбата одесситов? Хотя если и проводил, то актов этих мы у него не найдем! Они не официальные и наверняка, на них уже предусмотрительно поставили котелок с супом и выкинули. А Штаб Армии, когда тебя проверял? У нас сезонный осмотр недавно был, они смотрели твои машины? Смотрели! Акты составляли?» - «Составляли!»  - «Недостатки писали? Писали! И каково было состояние этих машин? Стоп, когда это было?» - «Это было дня за три до моего вылета в Союз… Наврал, за полтора дня.» - «А в каком количестве составлялись эти акты?» - «По-моему, в трёх экземплярах. Один мне отдали, один в бригаду должны были отправить и один в дела автослужбы Армии.»  «Твой сгорел, второй, скорее всего тоже не найдут, его уже или уничтожили, или он где-то перехвачен твоим комбатом-сатаной. Остается в делах автослужбы Армии. (Это и есть то обстоятельство, о котором даже не предполагал подполковник Ливин). Туда им не добраться. Так, лейтенант, я тебе вот что посоветую. Ты попробуй прямо сейчас напроситься у своего комбата в командировку в Кабул и пока 25 колонна едет к нам, ты рысачь в сторону Штаба Армии, в автослужбу. У тебя как там с ребятами отношения?»  «Да нормальные, вроде бы». - «Вот и ищи этот акт, делай копию и спасайся! Я тебе ничего не показывал и ничего не говорил. Ты уяснил? НИЧЕГО!» - «Спасибо Александр Николаевич!». Паспелов крепко пожал руку и чуть ли не бегом выбежал из кабинета, набиваться на командировку.
   Быстро добежав до рембата, лейтенант буквально ворвался к командиру. Тот, не ожидая такого напора, даже несколько опешил.
- «Разрешите, товарищ подполковник?»
- «Заходи!»
- «Мне надо завтра, край послезавтра, быть в Кабуле, разрешите убыть?»
- «Что за спешка, зачем? Что стряслось?»
 Комбату не хотелось, по правде говоря, видеть этого очень неудачно попавшего в переплёт, лейтенанта и он особенно не сопротивлялся, когда тот попросился в Кабул, в Штаб Армии. Но для порядка он все-таки спросил его о цели визита. Лейтенант сказал, что надо срочно выяснить про разграбленные машины, что у него остались связи и это может помочь их восстановлению. Комбат, которого на каждом совещании поднимали начальники и заставляли «дергать задницей гвозди из лавки, на которой сидел», из-за Паспелова, просто с радостью бы его отправил куда угодно, хоть на Луну, лишь бы забыть эту эпопею, с его машинами. Он вызвал к себе строевую часть, в лице помощника начальника штаба и сказал: «Отдать приказом его на четыре дня, в Кабул в штаб Армии, по служебным делам.» ПНШ, ответил: «Есть», и лейтенант, получив командировочное удостоверение, ушел спать. Его колонна, в которой, он ехал теперь уже пассажиром, выходила на Кабул в 4 утра. Спать оставалось чуть больше 5 часов.
    Марат Львович долго не мог уснуть. Он все время лежал в кровати и думал. Всё время потел и от этого злился. Злился на самого себя, что, имея такие возможности, он всё еще медлит. Со злостью думал о том, как ему, уже имеющему определенный авторитет, среди окружающих его людей, запустить ту, очень сильно мотивирующую его идею, которую он почти полгода назад предложил осуществить Паспелову, от которой тот отказался и был с таким позором выдавлен за пределы Кабула. За пределы Штаба Армии и непосредственно его батальона. Идею, ему подсказал один из его подчиненных, который был таджиком по национальности и плюс у него в Кабуле были даже какие-то родственники. Так вот они-то, эти родственники и начали наводить мосты к своему родичу в одесском батальоне и в один прекрасный день, эта встреча состоялась. Алимжон, который был прапорщиком и заведовал в батальоне Ливина складом боеприпасов, как-то поймав Марата Львовича на переходе от столовой к модулю, куда тот шёл, после жирного, вкусного, сытного командирского обеда, попросил его уделить пару минут командирского времени. Маратик, не любил своих подчиненных, а тем более таких, как он любил говорить «немытых», а на самом деле просто очень смуглых людей, но что-то его остановило в эту минуту. Он сразу насторожился, когда увидел, что кроме них на дороге никого нет и прапорщик подошел в таком месте, где никто ничего, даже если растопырит свои уши, не услышит. Были такие закоулочки в Штабе Армии. Ливин остановился, снял темные очки и заглянув в глаза прапорщику, с улыбкой крокодила, который через пару минут заглотит свою жертву, спросил: «Ну чего тебе? Это не может ждать? Я только поел, хочется чуток вздремнуть…», Алимжон подошел чуть ли не вплотную и полушепотом сказал комбату, что у него есть люди, которые за доллары готовы покупать у нас воду, с водокачки из центра города. Комбат сначала растерялся, потом подумал, что это какая-то провокация. Но, чья? Кому он нужен? Зачем его толкать незнамо на что? Особисты? Нет, не похоже. У тех подход совершенно иной. Они наоборот дадут начать, расставят силки и когда у тебя только пойдет прибыль, и ты уже повязнешь, что не вырвешься и не сойдёшь с крючка, вот тогда они и придут.  Он внимательно посмотрел на прапора и сказал: «И что же предлагают твои друзья? Я не совсем понял, объясни!». Алимжон коротко рассказал, что за бочку с 5 кубометрами воды, его друзья дают наличкой тысячу долларов. Им это гораздо выгодней, чем покупать ее на рынке за более крупные деньги.  Маратик мигом прикинул, куда можно с такими бабками и загреметь и в то же время какая от них польза. Он, немного подумав, сказал, чтобы Алимжон шел в расположение, а комбат, когда надо, его вызовет.  Прапор повернулся и пошел в часть, а Маратик остановился, как вкопанный и стоял, размышляя.  Здесь надо отступить от рассказа и сказать несколько слов о любви Маратика к деньгам. С самого раннего детства, ещё когда он был совсем маленьким, он всё время копил деньги. Копить, собирать и никому не давать ни под каким видом в долг, его учила бабушка Фая. Она с детства, с младых ногтей воспитывала в нём и так имевшуюся природную жадность. Культивировала рабское отношение к собранным копейкам и была готова на любые неблаговидные поступки, которые бы увенчались получением вожделенных денег. Когда-то, во времена революции, когда Одесса переходила из рук в руки то к белым, то к красным, она, в период пребывания у руля белых, за очень небольшие деньги, буквально за сущие копейки, «сдала» жандармам показавшуюся ей подозрительно хорошо одетой, свою одноклассницу по гимназии Софу Райзман. Дочку небогатого сапожника с Пересыпи. Молодая ещё тогда Фая, увидев Софу, стоящей перед началом потемкинской лестницы со стороны оперного театра, счастливо жмурившуюся на весеннее солнышко, в отличном расположении духа, улыбающуюся и одетую, как барыня, позавидовала и решила свою женскую месть обличить в денежные знаки. Она перешла на другую сторону улицы и подошла к городовому, который околачивался здесь же. Она была с ним знакома. Подойдя вплотную к пузатому городовому-украинцу, пану Приходько, который даже немного ошалел от такого близкого разговора с молодой девушкой, она полупрошептала - полупрошипела, что за небольшое денежное вознаграждение, готова сообщить про свою одноклассницу по гимназии, информацию, которая явно будет интересна Приходько. Старый пузатый хохол вращая глазами тупо таращился на Фаю и наконец выдавил из себя сумму в пять рублей. Фая даже не рассчитывала на такие деньги! Приходько тут же вытащил пять рублей и отдал провокатору. Та показала глазами на стоящую в начале лестницы Софу, сказав, что она расклеивала листовки, призывающие к революции. Софа действительно расклеивала объявления, но только о том, что они ремонтируют обувь и адрес, где это происходит. Тогда девушку «загребли» и долго сначала пытали, а потом надругались над ней, пытаясь вызнать с кем она связана. Но у той не было никаких связей с революционерами, она даже не знала в чём её обвиняют. Её хотели расстрелять, но вовремя взявшая Одессу Красная армия, выпустила всех из тюрьмы. Фая, придя домой, положила заветные деньги в свой укромный ларец, который подарил ей папа и поняла, что таким образом можно получать хороший гешефт, если всё поставить с умом. Этот случай, она с гордостью рассказывала очень часто Маратику. Который рос смышлёным и весьма алчным мальчиком. Бабушка, дожив свой жизненный срок, скопила доносами, предательствами и наговорами хорошую сумму. Но новая власть никак не хотела платить за её доносы, подталкивая к тому, чтобы она делала это бесплатно и из идейных соображений. Её заметили и предложили за паёк работать секретным сотрудником, выявляя и подводя под арест всех неблагонадёжных, с точки зрения властей, людей. Но эта деятельность совершенно не нравилась жадной до денег Фае, и она потихонечку стала с помощью появившихся у неё связей, рассказывать за деньги многие секреты для криминала. Та публика жила ради денег. Они были в одной лодке. Понимали друг друга с полуслова. И вот Фая, работая на полставки сексотом узнавала про какие-либо секреты уголовки, и тут же стучала бандитам, которые ей оплачивали всё. Но так долго продолжаться не могло и однажды её поймали на том, что она продала секреты облавы, которую сделали только для неё. Скандал был очень весомый и Фаю посадили в кутузку. Следствие шло некоторое время и скоро, буквально через два-три дня должен был состояться суд, но началась война. Гитлеровцы уже полным ходом шли через Молдавию и Бессарабию. Город бомбили через день. И вот в один из таких счастливых для Фаи дней, бомба попала в здание, а вернее на площадь перед зданием тюрьмы уголовного розыска. Осколками пробило стену, и она рухнула, открыв большущий прогал с выходом на площадь. Фая очень не хотела, она просто панически боялась убегать, но то, что ей пообещали опера уголовного розыска за то, что она торговала их тайнами, было страшнее во много раз. И она решилась в мгновение ока и, перепрыгнув через каменный завал, выскочила на дорогу перед уголовкой. Вокруг падали бомбы. Кричали люди. У неё на глазах мужчине, который перебегал дорогу в двух-трёх метрах от неё, осколком оторвало руку. Он упал, корчась от боли. Но Фая была неумолима, она, не обращая внимания бежала прочь от этого адового места. Она мечтала забиться куда-нибудь поглубже в подвал и сидеть там тихо, чтобы её никак, и никто не нашёл. Так она бежала по улице и ноги сами привели её к дому, где она жила. Забежав быстро по ступенькам, она влетела словно вихрь в квартиру. Её дома не было очень давно. С того момента, как возбудили уголовное дело и её забрали в уголовку. Картина дома была удручающая. Всё вокруг валялось, такое впечатление, что дома был обыск. На стенах, на полу, в креслах и других местах, везде, где только можно было бросить взгляд, везде были следы от осколков стекла, от осколков снарядов и бомб. Никого из родных не было. Что с ними она даже не предполагала. Кое-как пройдя в свою спальню, она нашла в укромном месте ларчик и быстро достала оттуда деньги. Там была очень приличная сумма. Недолго думая, она заглянула в шкаф и чулан. В чулане нашла чемодан, а из шкафа быстро, насколько позволяло время побросала кое-что из одежды и обуви и стремглав бросилась из квартиры. И сделала она это вовремя, внизу на входе в подъезд слышались голоса, это бежали её арестовывать, недолго думая она бросилась на цыпочках, двумя этажами выше, чтобы не быть пойманной. На пятом этаже был ход на крышу, и она буквально влетела туда, и сев в куче с мусором, затаилась. Крики снизу прекратились. Преследователи удалились восвояси, так никого и не найдя. Но тут у Фаи мелькнула мысль. На четвертом этаже жили Гозманы. Они во время Советской власти сильно разбогатели. Фая очень завидовала их дочке Майе, которая умудрялась менять одежды, как перчатки. Папа её одевал, как куклу. Но тем не менее Фая и Майя дружили и часто бывали друг у друга в гостях. Благо идти надо было совсем чуть-чуть. И вот во времена одной из таких встреч, Майя поделилась с подружкой, что отец все деньги, которые получает, переводит в золото, в изделия с камнями. И хранит все эти богатства, у неё под кроватью в тайном месте, под паркетом. Фае много раз удавалось увидеть, как её хвастающаяся достатком подружка, одевала на свои дорогие наряды, различные цацки, которые были со вкусом и мастерством сделаны специально для женщин. Мысль, которая мелькнула сейчас у Фаи, поразила её простотой и оригинальностью. Она оставила свой чемодан на крыше, а сама спустилась к Гозманам. Постучала. За дверью тишина. Она толкнула высокую дубовую дверь, и та, немного скрипнув, отворилась. Фая вошла в полутемное помещение. Дома не было никого. Только жуткая тишина. Ветерок с улицы и колыхание то здесь, то там оторванных обоев. Она огляделась, привыкла к темноте и сразу пошла в комнату к Майе. Кровать стояла на прежнем месте, но вокруг валялись платья, шляпки, туфельки и всяческие чулочки, пояски и прочие трусики. Заглянув под кровать, Фая особенно не ожидала там увидеть чистоту и порядок, но паркет был на месте и никак не выпячивался. Она резко встала, и стараясь не шуметь, быстро изо всех сил отодвинула кровать в сторону. Теперь паркет был как на ладони. Она, не теряя время, подцепила валявшимся здесь же обломком стекла, в нужном месте паркетную доску и … она открылась, позволяя взглянуть внутрь тайника. На улице было темно, причём темнело уже очень сильно и времени на рассматривание драгоценностей не было совсем. Фая опустила руку в тайник, рассчитывая на то, что сможет вытащить за один раз всё, что там лежит, но рука упёрлась не в дно тайника, а в огромное количество колец, сережек, цепочек, каких-то монет… И все это было НЕ НА ДНЕ! Она попробовала копнуть глубже, и вновь упёрлась в золотые издения, но так и не дошла до дна.  На мгновение у неё появилось ощущение, что за ней кто-то наблюдает. Но это было вызвано тем, что занавески колыхались от ветра из разбитого окна. Фая оглянулась по сторонам-ничего похожего на чемодан не было. Тогда она распрямилась и пошла наощупь искать что-нибудь куда можно было бы сложить все эти богатства. Найдя в другой комнате какую-то скатерть, которую тут же завязала крест –накрест она вернулась назад. Теперь нужно было спокойно и не спеша опустошить тайник. Работала она наощупь, но достаточно быстро. Пяти с небольшим минут хватило, чтобы вытащить огромный клад, который был помещен в большой кожаный саквояж, такой, какой был у дореволюционных докторов.  Он был битком набит золотом, камнями и деньгами царской чеканки. Она с трудом его выволокла на паркет и, пошарив еще раз в нише тайника, убедилась, что весь тайник пуст, и теперь надо сматываться. Она кое-как закрыла саквояж на замок, и сильно трудясь вышла из квартиры. Сейчас надо как можно быстрее покинуть Одессу. Поклажа с золотом ею была разделена на две части, одна из которых была спрятана в чемодане с ее вещами на чердаке, а вторая была оставлена в саквояже и только сверху освободившегося места, она очень тщательно положила свое нижнее белье и платье, которое взяла из дома. Здесь же была скатерть. Идти с таким очень запоминающимся саквояжем, который бросается в глаза, она не хотела, поэтому в завязанное крест-накрест полотно скатерти, положенный в окружении тряпок, лежал саквояж и никак не привлекал внимание. Единственная проблема была в том, что у всего этого был очень большой вес, килограммов 7-8. Фая связала ручку чемодана с узлом скатерти и связанную поклажу взвалила себе на левое плечо. «Теперь идти. Куда? Не знаю, но отсюда надо бежать. Иначе меня уголовка просто порвёт.» - она быстро спустилась через соседний подъезд и выйдя на улицу, нос к носу столкнулась с патрулём. В городе был комендантский час. Два здоровенных мужика с оружием, увидев молодую женщину, решили спросить у неё документы и проверить её сумки и узлы. Потом, один из них, сказал: «Да ты из этого дома?!» Фая просто чуть не упала от страха. Сейчас они скажут показывай, что несешь и всё. Ей хана. На что второй сказал, чтобы она не бегала здесь, комендантский час и что надо прятаться, фрицы начинают по часам забрасывать город зажигалками. Потом обратился к первому и спросил, точно ли он её знает? Тот ответил, что они вместе отсюда с остановки ездили на работу до войны.  И здесь Фае повезло. Мужики её отпустили, объяснив куда надо идти в бомбоубежище. Фая чуть ли не вприпрыжку убежала в бомбоубежище. Потом был отъезд из Одессы на поезде. Потом поезд разбомбили, но бог и в этот раз подарил жизнь этой жадной до денег женщине. И житейское море довезло её до Иркутска, где она нашла себе мужа, такого же скупердяя и чуть ли не помешавшегося на жажде наживы Жоржика, который не знал, что Фая сказочно богата. И вот однажды за Жоржиком пришли. А в тот момент, когда к ним в квартиру стучались, он ей дал ключ и объяснил, дал адрес квартиры где у него находились огромные деньги, которые тот предусмотрительно не афишировал дома. Но когда за ним пришли, сказал жене всё. Та, не будь дурой, быстренько съездила на «хату» по указанному адресу и проведя там осмотр, убедилась в том, что за Жоржиком пришли не просто так. Он воровал с размахом. И в этот же вечер, Фая, собрав все вещи, уехала на поезде в Новосибирск, взяв с собой четыре чемодана вещей. Хотя вещей там было не так много, больше там было денег и золотых украшений. Что было с Жоржиком, она не знала. Да и зачем ей был отработанный материал. Осев в Новосибирске, она вышла на работу и старалась ничем не отличаться от остальных жителей воюющей страны. Так пришло время вновь ей выйти замуж. Она влюбилась в полковника танкиста. Тот был красив, статен и при орденах. Небольшой шрам над правым глазом, его делал только мужественней и привлекательней. Сыграли свадьбу, а там и пошли детки. Фая к этому времени была уже взрослой дамой. Муж даже не предполагал о том, какие сокровища есть у его жены. Она всё тщательно скрывала от мужа.
Потом у младшей дочки родился сын Марат. Мальчик был очень смышленый, экономный и не по годам любящий деньги. Бабушка Фая всегда выделяла Маратика из всех своих внуков и всё время ставила его в пример. Почему? А потому, что однажды он застал ее сидящей на полу в гостиной, на ковре. Перед ней лежала огромная гора разных колец, камней, брошек и цепочек. Размер этой горы поразил Маратика-почти с футбольный мяч! Аж дух захватило! У неё это оказалось, был такой моцион, каждый день. Когда она оставалась одна, она запирала комнату, где находилась и вываливала все свои сокровища на пол и часами их рассматривала. Примеряла, вставала с ними, надетыми на шею и пальцы, к зеркалу. В этот-то момент её и застал Маратик, которому стукнуло тогда уже 17 лет. Деньги он, благодаря бабушке очень любил и собирал, как больной. Увидев, что Маратик «срисовал» все её сокровища, Фая сначала испугалась, а потом сказала ему, что она очень долго копила это всё и вот теперь, она человек богатый, а когда она умрёт, то всё это передаст ему, Маратику. Это сообщение сильно порадовало алчного мальчишку, и он стал просить бабушку, чтобы она разрешила, хоть иногда к ней присоединяться и смотреть всё это великолепие. В те редкие дни, когда она давала ему возможность лицезреть все это великолепие, ему разрешалось даже потрогать кое-какие изделия и даже одевать их. Бабушка была теперь накрепко связана с внуком общей тайной. Смотря на него, когда он дрожащими юношескими руками брал очередной экспонат этой выставки алчности, Фая видела нездоровый блеск в глазах её любимого внука. Он ничего не говорил, а только восхищался, восхищался и завидовал. Но все эти цацки не имели никакого практического значения, ведь применить или покрасоваться ими перед кем-либо было равносильно самоубийству. В те времена культивировалась скромность и даже некоторый аскетизм. Даже невозможно было ничего продать, потому что на каждый имеющийся предмет должен был быть документ. Либо чек из магазина, комиссионки, либо дарственная или завещание. Как вы понимаете, у Фаи ничего этого не было. Именно поэтому носить, а тем более хвастаться этими богатствами не было возможным. Но алчность она потому и разъедает сознание людей, что ищет для себя всё новые и новые проявления. Через какое-то время Фая развелась со своим полковником, не забыв с него получить денег. Она решила переехать к себе домой, в Одессу. Все бы ничего, да только не знала она о судьбе Гозманов после войны. Кем они стали, как они живут и где? На разведку она отправила подросшего к тому времени Маратика со строгими наставлениями узнать про них всё. Маратику через три месяца уже было идти в армию и он, свободно взяв билет, отправился в Одессу. Приехав и осмотревшись в городе, он узнал, что Гозман благополучно пережил войну где-то на Урале, от призыва на фронт его спасла какая-то бронь. Он так и остался в партийных органах. Теперь только он был выше рангом. Вернувшись в Одессу, он фактически возглавил парторганизацию всей области, став первым секретарём обкома КПСС. Приехав с этими новостями, Маратик очень расстроил бабушку, которая даже решила не ехать в Одессу. Но под уговорами любимого внука, который фактически уже переехал к ней жить, отступила. Но куда ехать? В Одессе у нее не было ни родителей, ни близких, ни знакомых. Все, как-то растворились после войны. Кто-то не вернулся из эвакуации, кого-то убила война.  Но, тем не менее, раз уж решила ехать, то надо не раздумывать, а собираться и уезжать. Бывший муж, который не чаял души в своей Фаечке, очень сильно сдал за время развода. Ему не нужно было ничего. Он отказался от всего-как же, он гусар! А гусары, денег не берут! А вот бывшие жены гусар-берут, и еще как! Они разменяли полковничью квартиру. Оставив одну часть детям, а вторую продав. Муж переехал куда-то к матери в деревню и вскоре похоронил её, оставшись доживать в одиночестве в её деревенском доме. А Фая продолжая свою бурную деятельность, переехала в Одессу, взяв с собой своего внучка и несметные, по её мнению, сокровища. Приехав в город, они остановились сначала на квартире, а потом, Фая пошла выбивать себе жилье. Её дом был цел и невредим, только блистал свежей краской и бликами чистеньких окон, не то что двадцать лет назад. Квартира естественно была уже заселена. Она пришла в свою квартиру, её встретили добродушные хозяева, которые даже не предполагали, что Фая хочет их выселить из их жилья. Походила, посмотрела и потом выдала им фразу, от которой у хозяина - старого моряка-подводника, волосы стали дыбом: «Ну вот, что, господа-товарищи! До войны я жила с родителями в этой квартире. Началась война и мы уехали на Урал. Сейчас я вернулась! Вы это жилье как получили?» Подводник, человек бывалый, принес ордер на вселение. Фая прочитала и сказала: «Давайте так, дорогие мои, у Вас месяц утрясти всё, а через месяц, я начинаю действовать. Не думаю, что Вам понравится, КАК я буду действовать!» Жильцы занервничали, стали требовать, чтобы она покинула их квартиру, но Фая оставаясь непреклонной, произнесла, уже на выходе: «Месяц! И ни дня больше!», - и вышла, хлопнув дверью.
  Первым делом Фая, решила навестить Майю, свою подружку по подъезду, которая сейчас работала, где-то в обкоме КПСС, поближе к папе. Она вышла замуж, сейчас фамилия у неё была уже Целиковская, по мужу. Но несмотря на уже приличный возраст, выглядела она потрясающе. Впрочем, как и всегда. Ну конечно же, круглый год она пользовалась только партийными курортами, поликлиниками и прочими «ништяками» от советской власти, которая всех сделала одинаково счастливыми. Но верхушку партии, её детей, она сделала самыми счастливыми, не в пример остальным. Зайдя в Обком, Фая быстро разобралась в кабинетах и нашла нужный и уже буквально через 15 минут сидела на роскошном диване и пила чай с Майей, которая, как уже говорилось, выглядела великолепно и жила, как сыр в масле. Попив чайку с бывшей подругой, Фая решила перейти к делу. Она рассказала про то, что их квартира оказалась заселена и ей сейчас негде жить с внуком. Майя, как ни странно, оказалась женщиной очень деловой и деятельной, видимо сказались папины гены - и приняла самое активное участие в Фаиной судьбе. Она позвонила отцу и спросила, может ли она подойти к нему. Он назначил время и сказал, что ждет. К назначенному времени две подружки пришли в приемную к Гозману - старшему. Секретутка, по совместительству и любовница отца, Марта, расплылась в широкой льстиво-лицемерной улыбке и приветливо сказала, что папа её ждет. Женщины зашли в кабинет. Это был огромный кабинетище! Размером, наверное, со спортзал в их школе. Вдали стоял массивный дубовый стол, который занимал почти четверть зала. К нему в торцы, подходили под прямым углом, другие столы, образовывая огромную букву «П» со столом хозяина во главе. За этим столом сидел отец Майи, который вышел им навстречу и улыбаясь, полуобнял дочку, поцеловал, а потом, стоя в нерешительности, стал вопросительно смотреть на Майю, ожидая, что та представит ему свою подругу. Молчание длилось лишь несколько секунд.  Майя сказала: «Заинтригован?» Отец простодушно рассмеялся и сказал: «Да!». - «Это Фая! Помнишь, моя подружка со второго этажа, на старой квартире. Помнишь?»
Легкая тень скользнула по лицу старого Гозмана, но он, мгновенно совладав с собой, улыбнулся и сказал, что ни за что бы, не узнал Фаю, вот так, на улице. Было непонятно, это комплимент или вопрос. Но заострять на этом внимание не стали и Майя перешла к делу, рассказав отцу суть проблемы Фаины. Тот вернулся на свое место за столом и нажав на кнопочку селекторного телефона, вызвал какого-то Данилова. Через минуту в кабинет постучали. На пороге показался высокий блондин, примерно Фаиного возраста, может чуть постарше. Он подошёл почти вплотную к Гозману и тот стал в полголоса давать ему указания. Данилов в ответ понимающе кивал, не перебивая. Потом, спросил: «Это всё?» получив утвердительный ответ, двинулся к выходу. Гозман из-за стола сказал дочери, чтобы она шла вместе с Фаей к Данилову, он всё решит. Что было потом, было, как во сне. Ей каким-то образом дали её же квартиру, а жившего там подводника, с женой, переселили неизвестно куда. Говорили, что им ошибочно выдали ордер на жилье, что квартира была, под бронью обкома и бла-бла-бла… Подводник долгое время сопротивлялся, ездил в Москву, жаловался, дошел до ГенСека, но и тот ему ответил отпиской, что мол «произошла ошибка и извините! Всё!» Так Фая вернулась в свою квартиру. Заметим, что о сокровищах, которые она нашла и забрала в квартире Гозмана, никто не обмолвился, но тень на лице отца, при первой встрече, она поняла сразу. Видимо просто у него не было никаких доказательств. По крайней мере, он не подал виду.
   Прошло еще какое-то время и настал день, когда Маратику надо было сделать выбор-институт или армия. Маратик, конечно же не хотел идти в армию, но знаний и блата для института они еще не наработали, а опять обращаться к Гозману было бы верхом наглости. Тогда у него созрело решение пойти в политическое училище в Новосибирске. Город он знал, жил там почти всю жизнь, да и в армию идти можно будет, уже в совершенно другом качестве. Маратик поехал в Новосибирск и, проучившись там несколько лет, закончил его и выпустился уже лейтенантом. Описывать его службу не имеет смысла, всё к чему он пришел, было описано выше, но то трогательно-алчное и вожделенное отношение к золоту, деньгам, да и вообще, к любым ценностям, у него не пропало, а наоборот еще больше усилилось. Когда он получал в кассе финслужбы свою зарплату, не знающие его люди, видя, как он пересчитывает деньги, поражались, как этот с виду ничем не замечательный человек, трепетно отсчитывает свои деньги, выданные ему в кассе. Как слюнявит коротенькие, толстые пальчики-сарделечки, пересчитывая деньги, и при этом покрывается пОтом, и дрожит. Конечно же потом он брал себя в руки, и собрав все деньги до копеечки, уходил в свой кабинет.
   А что же бабушка Фая? Она дожила свой век в выстраданной квартире, дожила до 89 лет, а потом с ней случился инсульт, и она тихо сошла с ума. Внуку такой чемодан без ручки был не нужен и через месяц он сдал её в дом престарелых, а перед этим она отписала Маратику всё своё имущество, недвижимость и прочие ценности. Но он совершенно не оценил этой доброты. Для Маратика ценность имели только деньги. Много денег! Очень много денег!
   Вот и сейчас, предметом его вожделения теперь уже были доллары. Причем он-то в этом деле особенно и не рисковал. Его задачей была организация самого процесса. Однако его такие деньги и манили, и пугали. Но если посчитать, сколько он сможет на них чего купить… а если подумать, и для жены приобрести… Но эти радужные мысли остановила, как щелчок кнута, страшная по своей сути идея, что, начав этим заниматься, ты автоматом попадаешь под статью о валютных махинациях и там ведь до расстрела… Как к этому отнестись? Маратик точно понимал, что это выгодно, даже знал, как это реализовать, представлял, что и как будет покупать, но страшила, даже не страшила, а щемила какой-то дикой безнадегой мысль, что если поймают, то всему конец - и службе, и карьере, и имени, и вообще всему. Если посадят, то его Циля, уже никогда к нему не вернется, уедет в свой Бердичев с детьми. Но Маратик был бы не Маратиком, если бы не придумал бы, как в этом случае поступить. У него есть под боком этот лейтенант, как там его, Паспелов кажется? Тот каждый день по 50 тонн воды за один раз вывозит, надо его шугнуть, «сморщить» и все будет в ажуре. Сказано-сделано. Вечером того же дня, к Паспелову пришел посыльный от комбата и передал, что Марат Львович приглашает к себе поговорить. Паспелов быстро собрался и буквально, через несколько минут был у Ливина. Благо подразделения были, что называется в одном шаге друг от друга. Зайдя в кабинет, он доложился и оставшись у двери стал ждать, чего у него спросит комбат. Надо сказать, что у них в то время, не было вообще никаких контактов. От слова – совсем. Паспелов со своими водовозками занимал в парке Ливина кусок земли, на котором стояли его машины. Они встречались иногда в столовой и, поприветствовав друг друга, расходились, каждый за свой стол. «Здрасьте-здрасьте», так, кажется, зовутся такие отношения? Дело в том, что когда батальон Ливина прибыл в Кабул в командировку, взвод Паспелова уже стоял там, в ожидании очередного командировочного батальона из Союза. Такие батальоны приходили с разных округов, формировались на границе и этот сброд, приезжал уже в Кабул в виде новой обозначенной колонны. К примеру: 5945 или 5949 или какой-то другой, которая была зашифрована 4 цифрами из которых можно было понять, что 59-это 69 БРИГАДА, а следующие две цифры, шифр батальона-45-й или 49-й. Колонн по Афгану, ходило великое множество, но таким незамысловатым способом, можно было совершенно спокойно отличать одних от других. Так вот колонна Ливина, была прямого подчинения командующему 40 Армии и была фактически на подхвате. Там, где было нужно, ее совали в прорыв. К примеру, после обстрелов и массового выхода из строя машин, им на смену посылались колонны Ливина. До того момента, пока из Союза, взамен разбитых машин, не приходили новые, на смену. Поэтому и батальоны, которые базировались при штабе Армии звались в народе-«королевскими» или «придворными». Они больше всех получали орденов и медалей, (близость к начальству ещё никто и никогда не отменял!) они все время давали разные интервью, вели постоянно какие-то киносъемки (да и чего размышлять киногруппам из столицы, кого снимать, когда рядом со Штабом Армии находятся эти бравые парни, всегда чистые и напомаженные! Ну не ехать же по ухабам и минным ямам, ей богу, в какой-нибудь Кандагар, Газни, Гардез или Кундуз! И снимать ИСТИННЫХ ГЕРОЕВ в пыли, грязи, в неудобьях! А здесь тебе и интервью, и прием царский, и почет! Как же! Были всей группой в Афгане и даже с командирами-героями пообщались, кино сняли про них!) Машины у них были почти все новые, которые по Афгану проезжали от силы 1.5-2 тысячи км. Ну и естественно, что комбаты эти были на лучших местах после службы в Кабуле. На это, кстати, и рассчитывал Марат Львович, что после Кабула он уйдет, как минимум в академию, пусть не Генштаба, но высшее военное образование, плюс еще пару орденов, очень помогут по службе, а потом и помогут бросить якорь где-нибудь в Киеве, в Москве…на хорошей жирной, а главное денежной должности.
   Лейтенант стоял на входе и вопрошающе смотрел на Марата Львовича. Паспелов видел перед собой его уже не первый раз, но вот так рассмотреть вблизи, не удавалось ни разу. Перед лейтенантом сидел жирный, конопатый, с одутловатым красным потным лицом, рыхлым, как подошедшее тесто, подполковник. Ручки у него были какие-то коротенькие и маленькие. Женские. Можно сказать, даже детские. С коротенькими пальчиками-сардельками. Дальше рука была розовая и вся в забавных перетяжечках, как у младенца от подкожного жира. Диссонировали только кучерявые жесткие рыжие волосы, которые плотным ковром покрывали эти ручки от запястий и выше, под рукава. Шея комбата, была вся в морщинах и складках. На кадыке было большое родимое пятно в виде кляксы. Оно было коричневого цвета и размером с копеечную монету. Причем, когда он говорил, располагавшееся прямо на кадыке пятно, очень забавно двигалось, в прямой зависимости от произносимых слов или от глотаемой жидкости. Человек плохо видевший и не одевший очков, в разговоре с Маратиком мог принять пятно, за паука, который то и дело бегает у него по горлу и не находит себе места. Дальше шел маленький совершенно безвольный подбородок, он как-то терялся под большой нижней губой, которая казалась излишне вывернутой в сравнении с очень тоненькой верхней. Над верхней губой торчал ершик-щеточка тоненьких пижонских усиков «а-ля Жоржик», которые носили годах в 40-50 сутенеры и «каталы» в катранах Одессы. Над усами, восседал большой хрящеватый и с большой горбинкой нос, с торчащими из ноздрей седыми кудрями, которые, по-моему, все время норовили при дыхании заскочить в нос хозяину, чем и вызывали постоянное соплеотделение и чихание хозяина. Ну и завершали эту картину, маленькие карие, глубоко посаженные глазки, которые располагались очень близко к носу. Они все время бегали, будто что-то искали и находились в постоянном ожидании подвоха, даже от тех людей и предметов, от которых, его не могло быть по определению. Все это находилось на постоянно потном, сытом и довольном жизнью лице и венчалось вечной каплей на носу. Что было с Маратиком? Почему у него был постоянный насморк и вечная мутная капля на носу, никто не знал. Большую часть головы занимала огромная лысина, которая делала из него буквально колобка, над ушами бурно росли завитки курчавых черных и жестких, подобно отожженной медной проволоке, как смоль волос (чёрными, Маратик их делал постоянно тайно подкрашивая). В разговоре Маратик очень был похож на маленького пухлого поросенка. Несмотря на спокойную с виду речь, он время от времени взвизгивал, кашлял, чихал и продолжал, как раньше, говорить спокойно. Голос у него все время с обычного баритона соскальзывал на фальцет, особенно, когда он учинял разнос подчиненным. За это у него в батальоне четко сформировалась кличка «Кастрат». Наличие признаков кастрации конечно же никто не проверял, однако голосом, подачей команд, Маратик всегда давал «петуха», чем вызывал громкий смех у всего своего сброда солдат, прапорщиков и офицеров, которые приехали к нему на формирование батальона в Термез. До этого он их вообще никогда не видел. Его «королевский» батальон в народе еще звали «смешным», от слова смешанный батальон. В нем присутствовали вояки из всех родов и видов вооруженных сил. Все те, у кого была категория «С» в правах. А такие находились и в авиации, и у танкистов, и у пехотинцев, ракетчиков, строителей, медиков и даже был один подводник, которого укачивало в лодке и которого списали на сушу, но сразу откомандировали к Маратику в батальон. По приезду в часть он еще долго ходил в морской форме. Прикалываясь, что Краснознаменный Черноморский флот начал медленный захват Афгана, с посылания его на разведку.
   «Что скажете, лейтенант? Как Вам служится в Кабуле?», - задал свой первый, ни о чем не говорящий вопрос Ливин. Он даже не знал, о чем спрашивать взводного, не знал, что можно сделать, чтобы хоть как-то сблизиться и начать разговор о деле, которое хотел предложить Паспелову. Ведь нельзя же просто так сказать, «будешь в черную возить «духам» воду, а я тебе в конце месяца буду деньги листать…» Ну не получается так разговор. Маратик вспомнил, как его учили в училище, что надо разговаривать с человеком, с которым надо сотрудничать на темы, которые ЕМУ интересны, тогда он расположится к тебе и начнет «оттаивать». Почувствует, что вы близки интересами, может про книги, про машины, про самолеты, а поговорить…  Но все это сейчас не подходило. Маратик даже злиться начал. Позвал лейтеху к себе, а о чём с ним говорить не знает!  Он не мог вообще найти повод, предлог или какую-то общую тему. Лейтенант не был его подчиненным, он вообще мог не приходить к нему, но если пришел, то это уже ниточка, это уже проявление уважения к нему. Её нельзя рвать.
 «Да, как и всем! Жарко, стрёмно, но жить можно!», - ответил лейтенант.
 «Вы меня знаете. Я хотел поближе познакомиться. Вы со своим взводом на нашей территории волею судеб оказались, поэтому я хотел бы поставить некоторые точки над «и». Я вам не мешаю руководить подразделением. И попрошу Вас тоже соблюдать внутренний распорядок. Это конечно не гарнизон, я здесь старший по званию и предлагаю это не оспаривать. Как я сказал, так и будет!»
 -Так точно.
 -У Вас есть вопросы ко мне?
- Нет!
-Ну тогда от официальной части перейдем к неофициальной. Садитесь. Паспелов сел на предложенный стул. Ливин крикнул: «Дневальный!» - тут же в дверь вошел солдат. «Позови мне Ершова» - «Он здесь» - «Зови», - дневальный позвал и вошел высокий крепкий майор, наголо обритый, с усами Якубовича. «Знакомься-майор Ершов, зампотех». Лейтенант встал и крепко пожал руку майору. «Мы вообще-то уже знакомы. В парке несколько раз встречались» - «Ну вот и хорошо!», - Ливин немного откинулся в кресле, расслабился. Было видно, что его отпустило напряжение, которое владело им до этой минуты. Достал из кармана платок, вытер пот со лба, каплю с носа и сказал: «Ну что, может по коньячку?» Оба офицера и Ершов, и Паспелов просто опешили. «Чтобы Ливин, чтобы он пригласил кого-то на коньяк… Это было из разряда небылиц! «Наверное, Луна сошла с орбиты и ушла в космос», - подумал Паспелов, - «Но чтобы ты, старый замполит, старый, штабной, служебный лис и стал предлагать мне, простому лейтенанту с тобой за одним столом коньяк пить…». Все это напоминало для лейтенанта западню. А она и была эта западня. Ливин, по своей старой замполитской привычке, когда ему надо было сразу скомпрометировать какого-то человека и сразить его наповал, он приглашал его к себе и пытался с ним выпить рюмку –другую, а потом в середине этого лживого действа, ни с того ни с сего начинался настоящий спектакль. Ливин вскакивал и наносил один - два удара по лицу гостя, вынуждая того ответить. Получалась пьяная драка, при том условии, что Ливин отлично имитировал глотки, оставляя алкоголь в рюмке, а гость - вернее жертва-пил. И, хоть рюмки и были большими, Ливин держал их всей рукой, чтобы никто не видел содержимого-выпитого, а потом удачно ставил их за посуду и салаты, таким образом, пряча напиток.  Когда начиналась свара, в кабинет заскакивали «свои» люди (офицеры и прапорщики) и фиксировали, что на столе стоит разлитая бутылка коньяка, что гость Ливина нанес ему несколько ударов, в пьяном виде. Затем всем вызывали врача который констатировал у Ливина трезвость, а у его гостя опьянение и после ухода врача и составления соответствующих документов, большинство гостей Ливина начинала молчать - а что попишешь или скажешь против свершившегося факта. Пил? Пил! Скандалил? Скандалил! Нос Ливину разбил? Разбил! Он старший по званию? Старший! Актом опьянение зафиксировано? При свидетелях? Да! Куда еще дергаться? И все так называемые «гости» Маратика становились его «друзьями», а фактически находились у него в зависимости. (Это были времена ТОТАЛЬНОЙ БОРЬБЫ С АЛКОГОЛЕМ, Горбачев вырубал виноградники, свадьбы делались комсомольскими без вина и водки, которые заменяли молоком и лимонадом, по улицам ходили дружинники и с малейшим запахом загребали на 15 суток. Не говоря об армии. Здесь всё было в концентрированном виде! Все военные были на учете и контроле. И малейшее попадание в списки любителей «зеленого змия», ставило жирный черный крест на служебной карьере и судьбе офицеров и прапорщиков, которые были замечены в употреблении бухла! А отмыться было практически бесполезно!) На это и был расчет Маратика! Холодный и циничный расчет! Для этого ему даже бутылки «коня» не было жалко. Подумаешь, ради такого случая…
     Но это знали все те, кто служил с ним в Бельцах, на старом месте службы. А здесь этот метод предстояло разведать и применить на первом, на Паспелове, который Ливину, ух как не понравился с самого начала. Хотя у них никаких и контактов-то не было. Ну, вот не понравился и все! А время не ждет! У Маратика было очень мало времени, до того, чтобы начать, как следует действовать. Планов много, а рук-щупалец для этого не было совсем. Он просто инвалидом себя чувствовал, когда проходил по кабинетам Штаба Армии и видел там, на столах и окнах вожделенные двухкассетники и любовниц генералов, одетых в парчу и кожу. Ретивое играло в нем, играло не на шутку, а выхода никак не находило. Именно сейчас он и хотел заполучить этого борзого лейтенанта себе в «друзья», чтобы тот возил для него воду по отелям, продавал ее, а денежки, привозил ему, и чтобы если что-не питюкал никому, так как к тому времени он уже будет замазан по уши. Да еще как! Торговля водой за доллары… Не крючок, а мечта! А как же он? Он, Маратик, в случае чего, что будет с ним? А с ним будет все в ажуре! Он достанет акт, что они ну никак, не могли быть друзьями. А тем более подельниками, что он, Марат Львович Ливин, коммунист с 20 летним стажем, уже написал про злоупотребления командира соседнего подразделения, только не донес ещё до руководства. Все руки не доходили…Служба, знаете ли, служба!  Ну не удалось. Это, конечно же была слабая отговорка. Но даже она, косвенно отводила от него удар.
   Лейтенант с первой секунды заметил, что что-то тут не так! Сработала, какая-то животная чуйка, что пить с этим монстром, ни в коем случае нельзя. Но и просто так уйти было не с руки, ведь если так, то расшифровав его сейчас, очень трудно будет заметить его козни позднее. Решил не пить, а имитировать. То есть подносить к губам рюмку и не глотать, а всего лишь глотать воздух. А алкоголь потом либо выливать, либо оставлять в рюмке-как получится.
  Марат налил всем троим по рюмке и, обхватив ее рукой, сказал: «Для конспирации», - и так полез чокаться со всеми. Паспелов сделал похожее, но поднять верхний указательный палец не успел и нелепо ткнулся краем рюмки Ливину в палец, чем немного облил его напитком. Тот слегка поморщился и оба потянулись к Ершову, он, не заметив подвоха, просто держа рюмку двумя пальцами, чокнулся как обычно, выпил полную и сел, скорее ища глазами огурец. Ливин удачно сымитировал своим закрытым «забралом», а Паспелов, воспользовавшись тем, что появилась, какая-то заминка с облитыми пальцами, бросился подавать салфетку, предварительно поставив рюмку вглубь тарелок и бутылок, где её совсем не было видно.  Пока закусывали, Паспелов несколько раз сыграл пьянеющего, ронял вилку, просил прощения, что он не обедал сегодня, поэтому его так размотало, ну в общем... цирк зажигает огни. Затем была вторая, третья рюмка и во всех случаях Паспелов, играя уже в дым пьяного, обливал коньяком Ливина, а сам не делал ни глотка. Бросался очень неуклюже с салфеткой к Ливину. Чтобы протереть ему руку. Наконец пробил «час икс». К этому времени, самым трезвым был Паспелов, потом шел обильно смочивший ему рукава «афганки» Ливин, и вусмерть пьяный Ершов, который просто тупо бухал с командиром на халяву.  Он был очень порядочным человеком и после того, как Ливин, по его собственному сценарию, со всей силы с криком «Ах ты, сука!» хотел зарядить Паспелову по морде, а тот ожидая подвоха уже был на готове… и отпрыгнул в сторону, кулак Ливина со всей политрабской силой и ненавистью, обрушился на челюсть Ершова. Тот, мгновенно понял, что его бьют и вечер перестаёт быть томным, недолго думая, в ответ отоварил Ливина, отличным хуком справа и добил его вторым слева, да так, что тот, не поняв в чем дело, улетел со стула в угол, в глубочайшем нокауте. В этот момент, по заранее срежиссированному плану, в кабинет влетели, так называемые «свидетели» мордобоя, и стали скручивать, почему-то… Паспелова, на что он недоумённо спросил: «А я-то при чем? Они между собой бьются, я-то в чём виноват?» Тут же оказался, так вовремя вызванный врач и, пока Марата Львовича вытаскивали из угла с нокаутом и приводили в чувство, почему-то Паспелову сказали сначала подуть в трубочку (что очень странно, в армии это никогда не применяется, а тут вдруг откуда-то нашлось?), а потом потребовали сдать кровь на анализ. Он спокойно сдал, и теперь сидел в углу на стуле, ожидая, когда начнется заключительное действие этого циркового представления. То, что это было заранее срежиссировано и даже возможно отработано, Паспелов уже не сомневался. И сбой дало то, что не он сунул в "табло" Ливину, на сдачу, а его зам. По тем действиям, по той суете, по тому, что начали крутить именно его, а не виновника, по тому, как все прямо-таки одновременно ворвались и начали буквально по нотам себя вести, по всему этому, взводный понял, что все это затевалось именно для него, чтобы его «похоронить».
      В кабинет набилось уже достаточно большое количество людей и причем даже не только заранее приглашенных, а и тех, кто был просто не в курсе и «забежал на огонек». Майор Ершов, в прошлом боксер со стажем, пьяный от хорошего коньяка, с доблестью рассказывал, что, когда увидел летящий в сторону Паспелова кулак, подумал, «если парень его пропустит. То ему хана…» И тут кулак прилетел ему, Ершову! Поскольку Паспелов, просто отпрыгнул от него. «Мне пришлось ввязаться в бой! Я, если честно, не помню, как все произошло, но вот то, что я классно, прямо-таки профессионально, пробил ему двойку-помню! Сработала реакция боксера! Вы уж меня не вините сильно, я же с пяти лет на ринге!», - после этого прояснения, в мозгу Ершова наступила полная темнота. Он, как-то неловко качнулся и рухнул на пол. У него взяли анализ крови и были ошарашены. Получилось, что помимо возлияний у Ливина он, до этого, выпил еще бутылку водки. Но, зато, как он держался!!!!! Подошла очередь обследования Ливина. Он с очень большой тяжестью встал и никак не мог выйти из глубокого нокаута. Глубоко посаженные глазки вращались в разные стороны, дыхание было то ровным, а то становилось учащенным. Он весь покрылся противной испариной и охал постанывая. Но при этом все время бормотал, что Паспелов пьяный и его надо обследовать, в нем один коньяк вместо крови! На что, даже врач и все присутствующие пытались его разубедить, что Паспелов, вообще ничего не пил и Ливина «уработал» его зампотех, которому тот сам, первым, съездил по морде. Ливин наконец пришел в себя и смотря на Паспелова, который сидел в углу, трезвый и смеялся одними глазами, наконец понял, что притворство пьяным у Паспелова было, наигранным и все его штучки с этим лейтехой, не пройдут! Что он далеко не глупый и плюс после сегодняшнего цирка, будет вдвойне настороже. Этого он в слух не сказал, но только зло усмехнулся в лицо Паспелову и, погрозив пальчиком, сказал ему: «Это не конец, мой мальчик! Не конец!» На что тот, ответил «Да я понимаю! Только для чего? Зачем?» На этом их диалог закончился, Ливина отвели в медсанчасть, где зашили ему губу и бровь. Ершова отвели в его палатку, до утра проспаться, а Паспелов пошел к себе, в свое расположение. Он шел и понимал, какого врага он только что заполучил! Ему необходимо было думать. Еще раз думать и анализировать. Зачем комбат вызвал лейтенанта к себе, да и к чему было устраивать все это побоище. Все это было подстроено-это, как пить дать! Но зачем?  И еще, оно явно пошло не по тому сценарию, который задумывался комбатом. Но это ведь была случайность! В другой раз так может не подфартить….
«Эту «плюху» с кулаком от Ливина должен был получить я, это понятно. Затем я ему отвечаю, ну не буду же я просто так стоять и смотреть, как этот «жиртрест» меня мутузит! Затем, влетают заранее подготовленные люди и фиксируют факт избиения молодым лейтенантом, командира соседней части в нетрезвом виде. Все это обрастает соответствующими комментариями для Командующего и меня под суд и на «выкинштейн»! Но зачем? Зачем я ему?  Ему что мало воды? Ему моя должность для кого-то своего нужна? Нет, нет это не то! Надо думать! Как Штирлиц говорил: «Думай Максим, думай!» Но в голову ничего не приходило! Ну неужто я такой бестолковый? Кому это выгодно меня так «сморщить»?
Пока он шел, спускался к себе во взвод, ему навстречу попался его зам-старшина Пападюк, который, как показалось Паспелову, как-то очень странно на него посмотрел. В голове моментально появилось осознание того, что и Петя знал, что будет происходить у Ливина, но он немного опаздывал, поэтому появление ни в чем невредимого Паспелова, для него было неожиданным.
«Как все далеко заходит-то! А? Что же делать. Мой первый зам на той стороне. Половина солдат его поддерживают. Они хотят устроить очень сильную провокацию, чтобы меня убрать, чтобы можно было, как раньше воровать и делать, по мечте этого «западэнца» Пападюка-«гуляй-поле»? Именно так было почти полтора месяца, пока арестовали старого взводного Бурхона Джабборова, за убийство двух «духов» в колонне. Здесь пошла продажа всего и всем. Но Ливина-то тогда не было! Они только свой одесский батальон в Термезе формировали. Здесь всем заправлял Петя (Пападюк)! Вот отсюда и вся гниль. Все дерьмо, от этого «западэнца»! Паспелов никогда не был националистом. Он учился в Самарканде, в училище, где курсанты были более чем 100 национальностей, но тема национализма не возникала никогда, за все время его учебы. НИКОГДА!  Больше того, уже выпустившись из училища, прослужив в Германии некоторое время, он, встречая своих однокурсников, да и вообще всех офицеров, которые кончали училище вместе с ним, никогда не обращал внимания на то, кто перед ним: узбек это или даргинец, калмык или кабардинец, татарин или еврей!  Они все были «братаны». Они так и называли друг друга-БРАТАНЫ, и национальности в этом не имели абсолютно никакого значения. Во время учебы у него во взводе были два «западэнца»-Лешка Полищук и Колька Климюк. Оба с Коломыи. С ними у Паспелова всегда были очень теплые дружеские отношения. Они всегда помогали друг другу и в учебе, и в стрельбе, и в вождении, и в преодолении горных дорог. Но никогда национальность не была решающим фактором в отношениях! Их так звали скорее от того, чтобы обозначить место жительства, нежели национальность или какую-то особую именно им принадлежащую черту. Вот и здесь, для него этот «западэнэц», был скорее отнесен к украинцу с Западной Украины, а не потому, что он бандеровец или еще кто-то. В то время вообще не было поводов так относиться к людям. За это очень сильно спрашивали, если кто-то где-то пытался установить свою какую-то национальную особенность, типа я чеченец или дагестанец, я лучше тебя!  За это можно было и на губу улететь…
  Паспелов его резко остановил и подозвал к себе. Тот был пьян.
«Ты куда собрался? Тебе кто разрешал идти наверх в батальон?» Петя, разгоряченный выпитым и еще не знающий, что провокация Ливина провалилась, но очевидно в неё посвященный, с вызовом ответил взводному: «Ты, после всего сегодняшнего, уже пустое место! У меня скоро будет другой начальник!», - и резко развернувшись, пошел в направлении одесского батальона.
  «Ну раз ты с ними, значит иди, получай новые указания от своего нокаутированного шефа», - подумал лейтенант. Вот оно все потихонечку и открывается, вылезает наружу. Останавливать его не имело смысла. Паспелов спустился в свой взвод. Там не было ничего особенного, все сидели по местам, кто слушал музыку, кто на улице чистил берцы, кто-то подшивал подворотничок, сплошное спокойствие и благодать. Но, где-то нутром, он понимал, что Пападюк пить один не будет. Значит, его постоянные друзья по призыву Курмашев Коля и Крайнов Сережа, его лучшие дружки, тоже будут навеселе. А их он в палатке не заметил. Стал всматриваться в темноту. Может, где-то мелькнет огонек от сигареты и укажет ориентир. Выходить за колючку они не будут. Не дураки! Духи может и не дежурят возле запретки, но кто его знает… Значит стоит искать их в парке. Паспелов стал спускаться по пыльной тропе в свой парк, и тут, на пол пути, услышал полушепот - полуразговор, который сопровождался ударами, как будто в мешок с мукой, или с чем-то сыпучим. Увиденное за машиной его повергло в шок. Двое дембелей, в тупую, избивали своего молодого командира отделения Цапко и шепотом выговаривали ему, что он не привез им шаропа с последнего вечернего выезда. Причем били давно, так как тот лежал в пыли и молча сносил побои, совсем не сопротивляясь. Паспелов за машинами подошел практически вплотную и резко ударив Курмашева по почкам, заставил его с охом сложиться. Крайнов же попытался бежать, но Цапко схватил его за ногу и не отпускал. Взводный подошел к нему совсем близко и сказал:
    «Твоя спокойная служба, на которой ты думал, что ты служишь Родине и ты при этом герой-окончилась, воин! Я закрывал глаза на то, что вы воровали бензин и сливали налево воду, сейчас, в эту секунду вами обоими перейдены красные линии. Немедленно в расположение, немедленно построение всех по тревоге и эту лежащую дрянь, -ткнул корчащегося Курмашева ногой, показал-тоже забери с собой! Тебя я учить буду не так!»
 «Цапко-встать, за мной», младший сержант кое-как встал и пошкондыбал за взводным.  Лейтенант вдруг встал и буквально закричал:
    «Я что, невнятно приказал или я не в голосе сегодня, военные? Курмашев, Крайнов-бегом марш!» Пока они с Цапко поднимались к расположению, весь взвод уже был построен по полной форме вместе с Курмашевым и Крайновым.
    Подойдя к строю, Паспелов вывел из первой шеренги двух «мордобойцев» и поставив их рядом с Цапко, сказал всем.
 «Сегодня, буквально 15 минут назад, мною, командиром взвода лейтенантом Паспеловым, было пресечено: Первое-начавшееся, но не завершенное преступление, а именно неуставное отношение к Цапко Александру Игоревичу, выразившееся в циничном избиении его на территории закрытого и сданного под охрану караула парка техники взвода. Избиение было произведено вот этими двумя красавцами-Крайновым и Курмашевым.
  Второе-преступление, выразилось в том, что ВДВОЕМ, а значит это преступление совершено по предварительному сговору двух и более лиц и является ГРУППОВЫМ, ИЗБИЛИ СВОЕГО МЛАДШЕГО КОМАНДИРА. В боевых условиях, а я надеюсь, вы все понимаете, что мы находимся в боевых условиях! Так вот, в боевых условиях, они должны быть преданы военному трибуналу, что и будет сделано завтра утром. Причем хочу сказать, что их я беречь и охранять не собираюсь. До дембеля им осталось совсем чуть-чуть и если вы, граждане, - тут Паспелов обратился к Курмашеву и Крайнову-задумаете бежать или пытаться запугать кого-то, для вас это будет еще хуже. Я единственное, что сделаю, так это сдам вас под охрану вашему старшине! Пападюк, взять их по охрану и до утра охранять, чтобы потом, сдав их, перенести всю ответственность, на комендачей.»
     Пападюк, до этого откровенно издевательски нагло ухмылявшийся, вдруг стал серьезным и спросил: «А почему это я должен их охранять? Давайте их сдадим в караулку!»  Тут же Курмашев повернулся к нему и вдруг довольно громко сказал: «Ах ты, сука какая, Петя! Как бухать нас звать и за наркотой бежать и делить, так братаны, а сейчас нас, в караулку? Ух ты же и тварь!»
  Насколько же это обрадовало Курмашева, что он сдал Пападюка, настолько же это последнего убило. Тот, не раздумывая, кинулся на Курмашева и повалив его в пыль, стал избивать, нанося удары ногами по голове и ребрам. Причем Курмашев, не ожидая нападения, даже не успел защититься. Вдыхая остатками не отбитых легких пыль, кашлял и орал, как резанный.  Все вокруг бросились их разнимать, но Пападюк был здоровенный малый и прежде чем физически устать, он смог довести до потери сознания своего оппонента.  Наконец их растащили. Пападюка связали и положили в его комнате (у него была своя комната в общей палатке отгороженная, как и у всех фанерой. Курмашева отнесли в санчасть, а Крайнов, который стоял весь белый, как вкопанный, не знал, что предпринять. Он просто был в шоке. Паспелов, взял его под руку и спокойно завел в свою палатку. Посадил за стол, дал ручку, бумагу и сказал: «Пиши». Он вопросительно поглядел на взводного.
    «Что писать-то, товарищ лейтенант?»
   «Все пиши Сережа. Все! Где брали деньги, кто был организатором закупки наркоты, шаропа. Кто возил. Добровольно ли возили, или вы устраивали такие акции постоянно. Какая роль старшины в этом. Все пиши. И не зли меня! Я ведь, заметь, к тебе пальцем не притронулся, а Курмашев с этой минуты твой подельник. И он, когда оклемается, с радостью «вломит» тебя во всём!» 
  «Зачем вам это, товарищ лейтенант? Мы дослужим и уйдем, а молодых вы сами воспитывайте! Я таким точно заниматься не буду, хватит, а Колька, по-моему, до дембеля с этим уроком, в госпитале лежать будет!»
   «Ты, Сережа, забыл главного организатора ваших похождений! Он –то надеется здесь остаться и ураганить, как и раньше! А вот он мне здесь крайне важен, чтобы быть тише воды и ниже травы, и чтобы он был на моей стороне. А не на вашей! А вы мне сейчас напишете материал, я ему завтра все без утайки покажу и предложу-либо вы все идете под трибунал и он, как организатор получает массу «ништяков», а их у него за время нашей совместной службы скопилось… ууух!  Либо, я вас оставляю до дембеля здесь, вы мне все машины превращаете в цветущий сад и едете, как положено домой, а Петя работает здесь или переводится в любую часть и служит там, как заинька, как миленький! Уяснил мою мысль? Я не жажду вашей глупой крови, но он, старшина, самый что ни на есть гнусный предатель. Он только что, вас всех вломил, сдал, как стеклотару, чтобы свою дубленку спасти. Он же бегает с докладами к Ливину, стучит на всех, и на меня в том числе. И ты об этом знаешь!  Ты хотел дослужить и как бы в стороне остаться, а сам попал в самую, что ни на есть говняную яму! Вы же мне такие козыри со всем этим молодняком отдали! Да я на вашей тупой дембельской шкуре себе и ордена с медалями и должности наберу, как пить дать! Смотри: новый взводный разоблачил канал воровства и снабжения героином в одной из частей при Штабе Армии, не утаил, плюс ко всему на горячем поймал двух долбо..бов, которые являются дембелями, ни разу в колонны не ходившими и себя считающими воинами – интернационалистами, бьющими младшего по призыву сержанта. Своего начальника… УУУУХ, какие вы парни молодцы! Прямо светит вам всем троим показательный трибунал, большие красивые сроки и плюсом к этому, конфискация… Я ясно изложил свою мысль? Нигде не наврал? Ты, что бы с такими козырями и Петей-чёртом делал? Встань на мое место, помысли. Мне проще вас всех сдать, получить кучу благодарностей, премий и ништяков всяких, чем с вами тут барахтаться и прикрывать вас! А самое главное, мне даже усилий никаких не надо предпринимать, у меня весь взвод вас сдаст и еще напишет такого, что ваши мамы будут плакать, что родили таких идиётов… Стоит с тебя и других объяснение брать, или нет?»   Крайнов опустил голову и сказал: «Думаю стоит.»
  «Другое дело, пойдет ли эта вся бумагомарательная работа в дело? Если все поймут, что все, навеселились и уже дальше край, то и бумаги будут на месте лежать без движения. А если у кого-то, я имею ввиду Пападюка, вдруг опять вздыбится холка, ну тогда его, стукача, вы же своими письменами и положите на лопатки! Я справедливо сказал? По делу?» - Дембель молча кивнул в знак согласия.
   Крайнов сел писать объяснение. В это время пришел Цапко, которому взводный поставил задачу описать все события, которые он знал, в отношении его избиения. В отношении старшины и вообще всех дембелей. Тот сначала не хотел писать, хотел втихаря все рассказать, а вы там думайте. Взводный на это ответил: «Ну тогда я всех отпускаю и пусть они тебя и всех кого они до этого пи..дят и унижают, топчут и в конце концов в очко головой засунут… ты этого хочешь?»
 «Но так же в армии всегда было!»
 «Господи, Цапко, какой же ты тупой, ну ей богу. На гражданке, что бы ты с этими людьми сделал? Дал сдачи. А здесь что?»
   «Здесь армия, они старослужащие».
  «Вижу разговор у нас с тобой про желтое, а ты мне пытаешься доказать, что солёное лучше. Завтра всех соберу и всем все объясню. Садись пиши».
 Пока Цапко писал, взводный стоял и думал, как бы, не вынося на широкое обозрение все что здесь произошло, наказать этих обормотов. Веры, что он один победит дедовщину не было. Нет, если бы таких, как он было несколько и убрать бы Пападюка-рассадника всей этой дряни… Но, как его уберешь? Начальству нужен повод, и он должен быть очень веским. Он жив и здоров, он служит, по их мнению, вполне нормально, задачу свою выполняет, да еще заручился дружбой с этим… Ливиным. Стоп, а не отдать ли мне его Маратику, пусть с ним целуется… Нет, он его себе не возьмет. Маратик прекрасно знает цену этому говну. Ему, как воздух надо, чтобы он был именно у меня, на подхвате. Чтобы он знал, чем я дышу. Знал про меня всё! Чтобы творить свои заплечные, закулисные козни. Но зачем ему это? Паспелов в этом деле, ну никак не мог разобраться. Зачем командиру соседней части его маленький взвод, который и работает-то тогда, когда другие только просыпаются и ложится, когда все уже спят. Неужто, ему воды не хватает? И вот тут-то лейтенанта и осенило, что вся эта кутерьма из-за воды. Понимание сразу пришло от того, что здесь сразу появилась липкая улыбочка Пападюка и его скользкие, ненавидящие глазки после того, когда я запретил ему выезжать в город за водой. Именно в это время он сблизился и с Ливиным, и дембелей своих стал собирать чаще в курилке и науськивать на всякие пакости. А молодые вместо наполнения машин водой стали к себе все время звать бачей, и те неотрывно шныряли от машины к машине с явным желанием поживиться. Вот картина и вышла полная. «Ливин хочет взять воду под свой контроль, а я ему мешаю», - понял лейтенант. «Ну что, Марат Львович, ты только что пошел, пошел неудачно, пошел, казалось с козырей, а вышло с шестерок. Дембелей твоих мы нейтрализуем. Они уже трусливо жмут хвосты и пишут друг на друга доносы. Пападюка твоего трогать не будем, но поставим ему здесь, на базе столько задач, чтобы он либо пахал, в три пота, и либо выкину его отсюда в бригаду. Как наш комбат в училище говорил: «Если не можешь дать по башке врагу сразу, сделай его самым к тебе близким и устилай ему дорожку сплошными шипами!» Мудрый человек был Владимир Филиппович. А почему был, он и сейчас, наверное, жив!
    Наступило утро. Всех виновных Паспелов поставил на автомобили, которые требовали ремонта, благо они со страху признались, что все это их работа, всю молодежь посадил на лучшие машины дембелей, причем все это отдал приказом, а самым главным по ремонту и порядку в лагере сделал Пападюка, доведя ему под роспись приказ о том, что он остается старшим, что пришедшие машины с выезда разливает лично сам и докладную по разливу пишет по каждой машине лично на его имя. То есть водитель сливает воду, а старшина следит за количеством и качеством. Плюс перед этим лейтенант отобрал у всех дембелей объяснения, касающиеся Пападюка и сложил все в сейф, опечатав это своей печатью, которую носил только с собой на руке в виде браслета. Ему ее подарил один из друзей. Повторить ее было невозможно.
    Построив взвод, лейтенант принародно положил в сейф стопку всех объяснительных (на самом деле это были чистые листы бумаги) и предупредил Пападюка, что если что-то отсюда пропадет, то лично он будет отвечать, потому, что все написано против него. Закрыл сейф, опечатал своей печатью и уехал с молодыми в рейс.
   Что там происходило в его отсутствие он не знал, но, когда приехал, сейф стоял на месте, печать была цела, а рядом с сейфом на полу лежали именно те чистенькие листочки бумаги, которые он положил внутрь. Таким образом ему-взводному показывали, что здесь замки и печати не работали. Ему фактически бросили вызов. Мы залезем везде и сделаем все по-своему. Паспелов вновь построил взвод и рассмеялся.
 «Ну, что старшина, Вы, к моему глубочайшему сожалению, не справились с поставленной задачей, Это мы обязательно зафиксируем в очередном документе! А с завтрашнего дня вы старший на ремонте машин совместно с другими военнослужащими, которые в своих объяснениях сообщили, что именно они и по Вашей команде снимали с боевых машин запчасти на продажу! Если Вы и там себя проявите, как слабый руководитель, то смею Вам заметить, я постараюсь заменить Вам сладкую и беззаботную службу во взводе подвоза воды, на настоящую мужскую работу, где-нибудь в Джелалабаде или в Кандагаре. Вы же присягу давали? А то, чуть что-это не по закону! Чуть, что –это не положено! Пусть будет по Вашему-по закону, по правилам. Посмотрим, сколько вы сможете служить по уставу. Может, я что-то не понимаю, а?», - Паспелов сказал: «Вольно» и взвод разошелся.
    Дембеля сразу, не сговариваясь, подошли к Пападюку и начали о чем-то негромко говорить. Молодые ушли в палатку. Пападюк, несмотря на то, что фактически предал всех своих соплеменников, несмотря на то, что «вломил» их по полной, всё еще пыжился хоть как–то организовать оборону, противостоять взводному. А противопоставить было абсолютно нечего-только голые задницы. Они пытались свои объяснительные выкрасть-засветились, выставили Пападюка напоказ. А тот все равно, по своей упёртой западэнской привычке все равно хотел что-то доказать. Но доказывать-то было нечего. Ему оставалось только одно-бежать к своему «патрону», к Маратику и вот тогда, Паспелову будет сказано то, ради чего затевался это цирк. Потому что без поддержки этого упыря, во взводе никогда бы не началась эта муть. Ведь взвод без Ливина существовал больше полутора месяцев, пока не приехали эти «одесситы» и было все нормально, но лишь появилась эта третья сила и все встало с ног на голову, при внешнем спокойствии и порядке. То, что старшина побежит жаловаться Ливину, Паспелов знал на 100%.  Куда бежит обиженный и бесправный ребенок, когда его обидели хулиганы? К маме, к папе-жаловаться. Зная это, Паспелов поспешил к кабинету комбата сам, чтобы через открытые окна, которые выходили на отвесные скалы, послушать «плачь Ярославны». Он только успел занять выгодную позицию, буквально мог дотронуться до Ливинской лысины, как Пападюк постучался в кабинет. Зашел к нему, как к старому знакомому.
-Разрешите?
-Заходи, Петро, какие новости? - Ливин сидел весь перебинтованный после вчерашней корриды с своим зампотехом. Пападюк к нему вчера не посмел подойти, просто побоялся.
-Ну говори, что замолчал. Это бандитская пуля, помнишь в кино такая шутка была…- пошутил Ливин.
-Марат Львович. Он нас всех обложил, ни меня, ни дембелей - друзей моих на выезд не пускает, заставляет машины ремонтировать сломанные. Мы Вам ничего не сможем привезти. Я уже в прошлый раз договорился насчет плаща. Но все пролетело, он меня не выпускает из гарнизона.
-А скажи, как он тебе приказал машины восстанавливать, перед строем?
-Да! Мы перед этим, когда были пьяные, все ему написали. Что сами эти машины разбомбили! Написали, когда и зачем, сколько у нас вышло денег с этого!
-О, Боже! Какие кретины! Они были пьяными, они все рассказали, сколько продали, что купили… Вы же себе на статью наговорили, написали. А кроме вас, идиотов это кто-нибудь слышал-видел? - Да! Он построил взвод и заставил все рассказывать при всех. Там даже с соседнего разведбата земляки слышали!
-Ужас! А медосвидетельствование было? Акт составляли?
-Было!
-А документы эти где? В сейфе у него?
-Да принародно положил, опечатал, а потом, когда мы вскрыли сейф, стало понятно, что он это подставой сделал, чтобы мы засветились, чтобы обгадились и показали ему, что мы бумажек этих боимся. Смеялся даже перед строем, при всех. Показывал, что мы на его уловку попались…Сука!
-Ну и что прикажешь мне теперь делать? Как, тебя и твоих дураков спасать? Вы же под статью залезли и не под одну! Придурки! Надо было с первой секунды, как он вас в оборот взял, сразу меня в известность ставить, чтобы он вам силков не наставил, а ко мне бежать…
-Но у вас же тут такое было… я побоялся. Мы отработаем, клянусь мамой, отработаем!
-За прошлые поездки, сколько вы набрали «зеленых»?
-Да там немного, там может тыщи полторы-две.
-А где они сейчас.
- В городе, я же не буду их сюда тащить
-Хоть одно правильное решение.
-Но он ведь меня не выпускает в город!
-Будем думать, Петро, будем думать! Ты пока сиди спокойно, работай ГДЕ ОН СКАЖЕТ! Успокой ситуацию. Сделай вид, что ты смирился. И дембелям своим скажи, чтобы не дергались! А я постараюсь что-нибудь придумать.
  На этом аудиенция окончилась. Пападюк, видя, что ему уже никто не уделяет времени, спросил разрешения и вышел. Лейтенант еще какое-то время постоял за окном, но ничего более интересного не услышал. Решил возвратиться в расположение.
  Задача у него стояла очень интересная. Итак, он знал, что они очень хорошо организованы, что продают что-то, очевидно воду, за доллары и что он очень сильно им помешал, если, оставляя дома Пападюка и дембелей, лишает их хорошего куша. За это ведь могут и головёнку отвернуть. Причем Афган всё спишет, в этом случае-на боевые потери. А этого, ну совсем не хотелось. Умирать не хотелось даже героем.  А действовать надо было немедля ни минутки. Они УЖЕ готовят какую-то пакость. Но что я могу сделать? Ливин приказал ему не дергаться, значит все неприятности будут готовиться у меня на базе. В город они вряд ли сунутся. Там и наши не дадут и духи тоже не дураки. Что они могут предпринять здесь? Отравить воду? Нет! Ливин не такой идиот. Испортить машины и сделать, что воды не будет в столовых и душевых, вот это возможно! Значит диверсанты будут ломать машины, чтобы они остались в тени, а виноваты остались те, кто был на выезде. Причем стали бы ломать машины молодых водителей, которых надо было бы срочно заменить дембелями и машины бы поехали. Ну, чтобы показать, кто на самом деле содержит машины в порядке-молодняк или дембеля. 
 Паспелов пришел в подразделение и позвал Цапко к себе и под покровом темноты собрал в своей палатке всех тех, кто завтра поедет за водой в город. Когда все собрались, взводный коротко поведал, что сегодня ночью, их машины постараются вывести из строя дембеля, чтобы показать в первую очередь Ливину и компании, кто управляет во взводе. Лейтенанту придется молодых посадить на базе, а с дембелями ехать за водой. На что практически все, без исключения заявили, что после поверки сымитируют отбой, а сами будут спать в машинах, чтобы их не поломали дембеля Пападюка. На том и порешили. 
   Прошла вечерняя поверка. Все легли спать, все было как всегда, да только все молодые окольными путями потихонечку ушли спать, а вернее охранять-в парк. Тишина и спокойствие продлились не очень долго, вскоре со стороны парка донеслись крики и топот и несколько молодых, под видом, что они поймали «неизвестного», который скручивал с машин бензонасосы и высоковольтные провода, привели… Колю Курмашева.  Теперь Паспелову стало все ясно, что мириться и церемониться с этой публикой бесполезно. Он построил взвод в час ночи и начал проверять людей. Не хватило двух человек-Пападюка и еще одного дембеля. Которых вскоре отыскали спящими… в машинах в парке. Ну то, что они там спали, никто не верил, а что вредили, было понятно. Взводный теперь уже точно знал, что война, объявленная ему, началась и спровадил всех своих дембелей в караулку, под арест до утра. Не успел он вернуться в подразделение, а его уже очень настоятельно хотел видеть комбат Ливин, который проявил очень трогательную заботу о военнослужащих взвода подвоза воды и выпустил их из камеры, прогнав с криками, что он разберется, почему их посадили. Лейтенант все это прекрасно понимал и сделал нарочно, чтобы Ливин их выпустил. Для чего? А для того, если утром машины не будут вовремя доставлять воду, он доложит оперативному дежурному по тылу, что им были задержаны и водворены в камеру его солдаты, которые снимали запчасти с машин, выходящих завтра утром за водой, а комбат Ливин их выпустил. Если не будет ничего предпринято, то пусть тогда Ливин и везет воду сам, если покрывает воров и расхитителей. С этими намерениями он пришел к Ливину и доложившись стал ждать, когда у того будет на него время. Прождав минут двадцать и изрядно засыпая, а время шло к двум часам ночи, лейтенант постучался в кабинет к комбату. Тот сидел в кресле и о чем-то думал, весь забинтованный. Он поднял голову и одними глазами показал Паспелову на стул. Тот сел. Тут он встрепенулся и спросил, женат Паспелов или нет. Потом узнал про родителей, про то, где они живут и потом в лоб спросил: «Лейтенант, не буду ходить кругами-тебе нужны деньги?»  Паспелов аж вздрогнул, «ну зачем же так, ну почему без всяких там подходцев, без силков и ловушек, прямо так сходу! Нет, не так надо было «прикручивать» выгодного и полезного компаньона, или на роль компаньона я явно по молодости не тяну, скорее младшего партнера…»-подумал он.
   Лейтенант заинтересованно и вопросительно моргнул глазами, как бы говоря-мне платят зарплату! Но Ливин его опередил и спросил-тебе доллары нужны? Паспелов до этого слышал разговор с Пападюком и примерно понимал, что рано или поздно такой разговор должен был состояться, потому как без него, без взводного и этих поганых дембелей их цепочка встает, а Ливин понял, что лейтенант начал опережать его по действиям и еще немного и всех этих добытчиков зелени просто передаст в руки прокуратуры и особого отдела. На то, что дембеля будут молчать-комбат не надеялся. То есть через какое-то время придут и за ним. А в тюрьму из-за этих придурков, которые пьют и ураганят и еще при этом не знают берегов, очень не хотелось. Поэтому все взвесив, Ливин решил пойти ВА-БАНК- будь что будет! Поэтому он с чисто провокационной целью выгнал этих идиотов из-под стражи, чтобы Паспелов сам явился выяснять и вот тут он его и хотел огорошить и если получится запугать и привлечь к себе в «друзья». Он только не знал, что Паспелов слышал его разговор с Пападюком и знал о его планах.
   Лейтенант стал очень серьезным и прямо заявил, что с валютой никаких дел он иметь не будет и не хочет даже думать об этом. Но вместе с тем ему интересно, откуда могут быть такие деньги в части, которая находится в тылу.  Ливин воспринял эти слова если уж не как согласие, то как минимум как интерес к заработку и полушепотом поведал ему, что один из его подчиненных здесь имеет блат и может свести с людьми из местных, которые за доллары готовы покупать большие объемы воды для, например отелей, частных больниц, госпиталей.
 Паспелов все понял. Вот почему его так старательно хотели «отодвинуть» от перевозки воды, когда в город ездил Пападюк, который был в теме и развозил за доллары по всем местам чистую хорошую воду.  А чтобы не спалиться на этом, машины пускали по два рейса, выливая в первый рейс половину и не довозя до базы тонн двадцать и во второй рейс столько же. Воду загоняли по бросовой в десятки раз заниженной цене. К слову сказать, тонна воды тогда с доставкой официальным путем стоила порядка 2-3 тысяч, а неофициально, от русских-в пределах 800-900 долларов, что очень радовало барыг от воды. Это тоже радовало и вояк-шурави, которые ничего не делая, на самом деле обогащались, как могли. Теперь взводному стала понятна и схема, и весь оборот, и действующие лица и вообще всё! Он естественно не согласился ни на какие махинации и когда уходил от Ливина сказал, что подумает, а сам понял, что думать ему осталось очень мало. И по времени, и вообще. С такой темой они надолго и далеко не отпустят. Скорее всего, ему уже надо мазать лоб зеленкой! Это были уже не шутки. Но что же они собираются делать? Если вот так напрямую стали предлагать. Это явно говорит о том, что они очень торопятся или, в крайнем случае, теряют огромные деньги и его несогласие очень сильно отражается на их благополучии.
   Тянуть время не получится. Рано или поздно они меня просто либо грохнут, либо «прикрутят» чем-нибудь, какой-нибудь подставой к этому делу накрепко. Очень трудно понять, что лучше- стать соучастником или же погибнуть смертью храбрых, неизвестно за что? Да и помирать как–то не очень хочется!
  Что же делать? Сейчас ход на моей стороне и у меня есть хотя бы шанс, не вовлекая себя в эту схему потихонечку узнать, что и как работает. Чтобы постепенно сокращая поездки «выдавить» и Ливин, а и Пападюка из этой игры.  Какой же я наивный … Они же следить будут. Причем более пристально и более педантично, поскольку знают все ходы и выходы, а он-то вообще ни о чем не имеет понятия, кроме как из слов Ливина. Вот это попал…. Ну что ж будем вылезать и пытаться выжить. Надо прежде всего выяснить, кто из бойцов уже возил воду не в штаб, а куда-то в другое место. Причем в этом, скорее всего, были задействованы дембеля. Им выгодно снять куш и быстренько соскочить в Союз. А там…. Лови ветра в поле.
   Взводный спустился к себе в подразделение. Зашел в штабную палатку и стал вызывать по одному тех дембелей, которые были, по его мнению, более трусливые и не крепкие и их проще всего было «разговорить». Так не спеша, за несколько часов, потраченных не зря, он составил себе более или менее четкое представление насчет того, куда, кто и сколько возит воды, как часто это происходит, чем рассчитываются, с кем, и как принимаются заявки на следующую поставку. Картина была не очень сложная и что самое странное, удивительное и плюс смешное-эту схему никто никак не прикрывал, не страховал и не боялся. Оказывается, она стала работать совсем недавно, с того времени, как пришел из Союза этот одесский батальон. Раньше левачили понемножку, ну пятьсот, семьсот литров, а вот когда приехал батальон Ливина, откуда-то сразу и знакомцы появились и заявки посыпались и вообще все пошло значительно быстрее и лучше. В выигрыше были все! Поводыри Ливина говорили куда и сколько воды доставлять, Пападюк всё распределял, а бойцы, привозя воду в какую-нибудь больницу или отель, всегда были сыты и довольны. Деньги за воду им не платили, но на мелкие расходы, всегда давали мелочь и сытно кормили. «Крупняк» собирал Пападюк, который сам брал одну из машин, проезжал по адресам и собирал всё. Сначала это были ежедневные поездки, потом раз в три дня, а через некоторое время они договорились с покупателями, что будут брать деньги по пятницам в одно и то же время. И это устраивало всех. Причем эта схема работала значительно лучше, чем производились перевозки воды. Поразительно, но афганцы, с которыми водовозы сотрудничали хотя бы на протяжении месяца, очень доверительно одалживали им и деньги, и продукты и таким образом вся вот эта финансово-водяная-пищевая цепочка работала почти на полном доверии. Порой воду завозили либо на день раньше, либо на день позже. И та, и другая сторона понимающе относились к этому и только лишь отмечали у себя в своих блокнотиках, что привезли воду на день раньше или позже. И практически не было никаких конфликтов. Эта цепочка бесперебойно работала до того самого момента пока Ливин не попытался взять за шиворот нового взводного, который был не в курсе всего этого. А мотив был очень простой. Никто не хотел терять своих денег. Если пришел новый взводный, то необходимо было, либо отодвигать проверенного и надежного Пападюка, либо загонять под лавку нового взводного. А его еще на момент встречи никто не знал. И вот тогда, после нескольких попыток Ливина обломать лейтенанта в парке, он решил пойти на провокацию с мордобоем, но, как говорят сейчас-что-то пошло не так и… Маратик отхватил во время этой своей провокации по морде от своего зама. И уж только потом, получилось сделать предложение напрямую, когда все обходные пути и силки не сработали. А у него не было другого пути! Либо канал полностью накрывался и деньги, которым он, еще не заработав, но уже видел отличное применение, не попадали к нему, а оставались у недовольных покупателей воды, либо надо было, сохраняя канал и прыгнув, как говорят в Одессе, через свое причинное место, договориться с новым взводным. Втемную его использовать было невозможно, он не шел ни на какие договоренности. Он все время говорил, что «надо думать» и при этом полностью отстранил от вождения всех, кто был задействован в бесперебойной подаче воды за красивые американские деньги, но ничего не придумывал, а лишь тянул время. Потери были уже просто катастрофическими. Маратик уже подумывал, о том, чтобы создавать какую-либо операцию, чтобы любым способом убрать лейтенанта с пути. Он уже начал подтягивать свои многочисленные вновь обретенные связи в Штабе Армии! Но к кому бы он ни обращался, по поводу нового взводного, все говорили, что претензий к нему нет и, чтобы Марат Львович не лез не в свое дело, в конце концов базировавшийся у него в парке взвод подвоза воды, был не его подчиненным и никак исполнению его задач не мешал. Маратик уж было пригорюнился и стал продумывать более криминальный путь. Как-то раз приказал Пападюку, который теперь безвыездно сидел в части и не выпускался в город, наказал ему искать «где угодно людей, чтобы урегулировать вновь возникшую проблему». Тот был не силён умом и по старым связям, тайком, приехал на водокачку, где взвод подвоза воды, все время закачивал воду. С кем-то он поговорил, кому-то что-то пообещал, упомянул знакомых афганцам людей и, не мудрствуя лукаво, решил просто с помощью денег, ликвидировать взводного, а взрыв списать на происки духов. Идея была, так себе. Никто это не собирался делать всерьез, но ему на всякий случай пообещали. Да и потом, кто откажется от хороших денег, при том, что Петя, когда объяснял суть своего «заказа», все время очень путанно говорил, что надо лейтенанта «отрегулировать», «пугнуть», «предупредить», «зашугать» и прочее. Те, кто с ним имели дело знали, что он с деньгами, с кем и что он делает в городе-тоже прекрасно знали. И решили, что пугать так пугать, но чтобы все стрелки перевести на самого же Пападюка. Для проведения «шугания» выбрали приезд вторым рейсом в один из тех дней, когда старшина тоже должен был приехать на водокачку. Всё сделали как хотели. Нашли магнитную мину, подцепили ее под подножку головной машины и когда она заполнилась водой и встала в колонну первой, в ожидании остальных, маленький бача сделал свое дело и вроде даже взвел взрыватель…. Но тут же с ошалелым видом прибежал к лейтенанту и сказал на ломаном афганско-русском, что под его машиной, какой-то «хоробус» что-то делает. («хоробус» в его понимании был-плохой человек). Лейтенант не на шутку испугался и быстро пошел к машине, в которой он должен был ехать. И тут ему, быстро идущему к своей машине, случайно попался на глаза Пападюк, который вместо того, чтобы стоять и наблюдать за наполнением бочек водой, стоял за огромным деревом и совершенно не наблюдал за заполнением, а пристально наблюдал за ним, за взводным! Взводный встал, как вкопанный. Цепочка, в которой его должны были использовать как перевозчика воды, которую он все это время держал в натяжении, не завозя никому воду и отстранив от поставок этой воды всех старослужащих, вот-вот могла оборваться, причем оборваться только для него и его водителя. Мысли бежали в голове просто бешеным табуном. «Что делать? Показать всем, что испугался, броситься самому снимать мину, звать саперов, объявлять тревогу?» И тут, ему пришла, как водится, самая гениальная мысль. Ну, а как же без гениальности то! Он никак и ни с кем иным не связывал это покушение или, как минимум наведение жути на взводного, кроме как с Пападюком. Именно он сегодня буквально «на шее повис», чтобы взводный его взял с собой в город. Именно сегодня он, доселе агрессивный и страшно ленивый вдруг стал, что называется «служить, как дрессированный Тузик», именно сегодня он, вопреки привычному сидению в машине и попиванию колы, встал на контроль залива цистерн. Это было вообще подозрительным! Вот и сейчас, Пападюк, буквально пригнулся от того, что лейтёха побежал к своей машине… «Ай, да Петя! Ай, да молодец!  Просто красавец. Сам и от взрыва защитится и от глупых вопросов следователей прикрыт, и даже свидетелями полностью себя обеспечил!» Мысли, сложились в один четкий пазл, который сложился в одну четкую картинку, сейчас эти мысли требовали самого последнего, заключительного мазка в картине. «Если он сейчас поступит, как я предполагаю, значит это его работа. Не его лично, но он к этому имеет непосредственное отношение и плюс, судя по всему, он все это организовал!» Взводный стоял метрах в двадцати от заминированной машины. БачА, который предупредил его о мине на его машине, давно убежал в сторону мечети, она была в противоположном направлении от места залива воды. «Значит, бача не мог никого предупредить о заложенной бомбе, кроме него. Стало быть, если я позову или хотя бы крикну Пападюку, чтобы он вел колонну на моей машине, и он под ЛЮБЫМ ПРЕДЛОГОМ ОТКАЖЕТСЯ, это и будет тем завершающим мазком! Правильно я мыслю, а?» Сам себя спросил взводный и даже улыбнулся своим доводам. Он продолжал стоять на месте, за его спиной машины продолжали заполнять цистерны водой. Одна, вторая, третья, четвертая. Пападюка на месте контроля не было. Он был где-то за деревом, как-то странно выглядывая из-за него и одновременно косясь на подачу воды в цистерны. «Старшина! Иди сюда! Ты поведешь колонну! Я остаюсь в городе, мне надо еще к советникам заскочить. Я на твоей машине поеду, а ты на моей, иди садись!» Взводный, громко отдавая команду старшине, внимательно следил, услышал ли тот. Тот все прекрасно услышал. И все понял, все учуял! Но старшина не знал, как поступить! Все, к чему он так тщательно готовился, так старательно вымерял и выстраивал, следуя советам Марата Львовича-все рушилось у него прямо на глазах. Он был в смятении. А команда взводного вести колонну, буквально пригвоздила его на месте. «Ну уж нет! Этого я делать не буду. Ни за что! Ху..шки!!!», - Петя тут же резко повернулся вокруг своей оси и бросился, что есть силы, удирать от водокачки, куда глаза глядят, не разбирая дороги сквозь кусты и камни, вдоль бетонного русла.
   Он так бежал минут пять, пока не оказался возле огромного дувала. Забетонированное русло от водокачки осталось далеко позади, извилисто свернув в сторону сухого русла реки и ушло под землю. Петя остановился. «Бл..я! Что я наделал! Ведь я раскрылся полностью! Он ведь видел, что я убегаю. Чем я это смогу объяснить? Что делать-то?» Петя, чуть успокоившись, побрел назад. Взрыва, который он ожидал, не прозвучало. Издалека была видна колонна. Пройдя еще метров сто, он остановился и стал ждать. Издалека трудно было рассмотреть, что происходило в колонне. Потом, минут через двадцать подошел БТР с людьми на борту. Те спешились. Быстро отгородили машину с миной, предварительно выгнав всех за ограждение, остановили движение по дороге, которая шла вдоль сухого русла и затем, издалека было видно плохо, но Петя понял это сразу, что сапер полез под машину. Было видно тень, которая то появлялась, то исчезала под ЗИЛом. Через некоторое время все закончилось. Послышались какие-то команды. Бойцы сняли оцепление, быстро собрались, сели на броню и так же быстро уехали. Вся эта мини операция заняла от силы пятнадцать минут. Петя с облегчением вздохнул.
    Справа послышался шорох, мелькнула тень через ветки, сквозь деревья кто-то шел. Метров за пятнадцать Пападюк увидел Паспелова, который шел прямо на него. Петя опешил. Еще десять минут назад, он просто жаждал смерти этому офицеру, а сейчас его отпустило, и он даже был благодарен, что тот спасся и разгадал маневр. Лейтенант подошел почти вплотную и, глядя в глаза, спросил: «Ну ладно меня ты ненавидишь, вон даже хотел взорвать, но водила–то при чем? Он вообще не при делах! Урод ты, Петя, жалкий, глупый, ничтожный, тупой урод! Как таких, как ты земля носит? А все, кто вокруг пострадали бы, о них ты подумал? Они тоже домой хотят, так же, как и ты! А ты их заодно, на боевые потери! А? Или плевать? Афган все спишет? А матерям их что скажешь, что прислуживал какому-то полкану, которого знаешь два дня и решил их сыновей за бабки… под нож, как скотину…Урод ты Петя, урод, каких свет не видывал!» Голос взводного был стальным, но дрожал от возмущения! Это дрожание старшина почему-то воспринял за слабость и неуверенность. Да при всем том, что доказательств - то у лейтёхи…никаких! И он на секунду почувствовал себя, ну если не героем, то, как минимум, ни в чем не виноватым. А что? Взрыва не было, никто не пострадал, он убежал в туалет… ничего не слышал и ничего не знает. Хотя страх у него был! Холодный липкий и обволакивающий всё его гнилое существо страх просто заполнял каждый уголок его гнусной сущности. Это перед самим собой он хорохорился и чувствовал себя героем. Перед взводным-то у него не было никаких ни обещаний, ни обязательств. А вот что скажет про неудачу Марат Львович… Вот кого Петя боялся больше огня. Лейтенант фактически ничего ему не мог сделать, а вот Маратик… Но время отчитываться перед ним еще не пришло, а взводный стоял возле него и что-то ему пытался «втулить»… Петя повернулся к нему и громко, не стесняясь сказал, что у лейтенанта нет никаких доказательств, что он чист, как слеза младенца, а то, что он возит воду по афганским покупателям за доллары, так об этом никто не знает, а даже если и знает, то не скажет потому, что те, кто возил и занимался этим, сами завязаны на сбыте и валютных операциях! Свою пламенную речь он завершил словами, что «после всего этого Марат Львович Ливин тебя не то, что не поймет, а приговорит тебя к расстрелу на месте, так как он не потерпит таких убытков, которые ты ему создал, лейтенант! Так что теперь намажь себе лоб зеленкой и ходи, и оглядывайся, покойник…Ха!», - и нагло ухмыльнулся в лицо взводному, показав свои гнилые редкие зубы. Петя ожидал дикой реакции возмущения, криков, того что Паспелов позовет кого-то на помощь, чтобы взять распоясавшегося подчиненного, однако тот, совершенно спокойно, как бы спрашивая его «все?» , молча кивнув головой развернулся и пошел в проход в кустарнике, откуда пришел и тотчас ему навстречу вышли четверо бойцов взвода подвоза воды, которых Петя не мог видеть - он стоял спиной к проходу. Взводный сказал им: «Слышали?», они чуть ли не хором ответили, что «Да!», а потом еще вдогонку бросил Пападюку, что вся беседа записана на диктофон и он теперь будет готов приступить к сдаче его и его любимого Марата Львовича Ливина, как «стеклотары», в соответствующие органы. А потом, полуобернувшись к Пете сказал: «Не буди лихо, пока оно тихо, хотя может я и неправильно сказал, лично для тебя, Петя, - не буди спящую собаку…», - и спокойно пошел к уже разминированной машине. За ним потянулись и бойцы, которые готовы были ко всему.
   «А вот это уже пи..дец!» - понял Пападюк. Он уже в тысячный раз пожалел о своей наглой самоуверенности и длинном языке. «Какой же я осёл!» Он сел на землю, охватил голову руками и завыл. Причем так по-настоящему, по-собачьи, что только что ушедшие бойцы со страхом вернулись к месту расставания. Хоть они не дошли, но он их и не видел… он сидел и, не находя себе места, выл.
   Потом, когда прекратился весь этот цирк, взводный дал команду по колонне проверить все ли машины заполнены, потом по одной завести все и крикнул водителю последней, замыкающей машины: «Дуй, забирай старшину, он там метрах в ста в кустах, гадит вроде!», тот кивнул головой и заглушив машину, побежал за Пападюком. Прошла одна минута и из чащи кустов показался весь красный, будто бы заспанный Пападюк, который вместе с водителем побежал к колонне. Когда все были в машинах, лейтенант скомандовал «Вперед» и вся эта водовозная колонна двинулась в сторону штаба Армии. Как оказалось, для Паспелова, это был последний рейс в Кабуле, последний день командиром этого взвода и последний день на этой должности. Но он об этом не знал. Это утром обнаружится, что он заболел гепатитом и его срочно положат в госпиталь, а через двое суток он будет эвакуирован в Ташкент. Через несколько дней, на штабную палатку взвода подвоза воды упадет мина, все документы и аудио записи сгорят от белого фосфора этой мины, Ливин и Пападюк воспользуются этим и начнут операцию по разукомплектованию машин в отсутствии взводного, а когда тот приедет после лечения в свой взвод-дело уже будет сделано-руками Пападюка и дембелей-часть машин будет разграблена, Ливин запустит утку, что это дело рук Паспелова, потом конечно будет следственным путем доказано, что это ложь, но Ливин добьется своего-Паспелова с треском выперли с должности и никто не разбирался, кто и что в отношении его превысил или нарушил. Виноват, не виноват…… Афган все спишет!

 Прослушав переговоры Лионова и начальника Тыла Армии несколько раз, Лобода делал в своем служебном блокноте, различные пометки. Пометки эти шли постоянной, четкой системой и посторонний человек, по этим отметкам, сделанным острым карандашом в блокноте, при совсем не долгом размышлении, мог понять образ мысли и ход логики «особиста». Здесь не было никаких лишних и неясных пунктов. Каждая строка начиналась вопросом взятым, из разговора этих двух фигурантов (только так он теперь их называл для себя) и потом шел детальный разбор их фраз, с точки зрения аналитика, в отыскании связи одного с другим, поиска общих точек зрения, слабых мест и вообще всего того, что могло так или иначе помочь делу. Лобода, анализируя переговоры, для себя отметил, что у генерала еще до беседы с Лионовым, была сформирована группа лиц, тех, кому он точно доверял и смело мог предоставить сведения о характере груза. То есть проект этот (если это вообще можно было назвать «проектом», скорее умысел, словами закона) у него был заранее продуман. То есть это продуманное преступление и имеет преступный УМЫСЕЛ. С этим уже на начальном этапе анализа было понятно. Он не привлеченный со стороны и затем посвященный в детали! Нет! Он один из тех, кто это организовывал и активно участвовал. Это важно, когда собираешь доказательства. Проект этот явно продумывался не генералом, или не только им. Возможно кем-то на более высоком уровне, но чувствовалась очень четкая, как в настоящем сообществе, градация старших и младших, роли в этом каждого, схема доставки, шифрования переговоров. Это чувствовалось уже после первых слов в переговорах генерала и Лионова. То есть, начиная разговор, ОН ЗНАЛ, о чем говорить с полковником! То есть, этот разговор был не случайным. И это тоже очень важно, отметил про себя Лобода. Значит следовало потихонечку, ему, Лободе («можно наверное не самому, - подумал он, -поручу это какому-нибудь оперу, посообразительнее.») выяснить все имеющиеся связи генерала, как со своими подчиненными так и с другими лицами. Возможно, а это, скорее всего, люди, совершенно не связанные ни с медициной, ни с армией! Когда ездил в командировки, кто встречал? Кого вызывал в местах командировок сам генерал, как долго продолжались эти встречи? Были ли встречи, которые он не хотел бы афишировать, то есть узнать про это всё! Задача архисложная. Причем она сложна еще и тем, что вести наблюдение открытым, легальным способом, было нельзя и по причине должности генерала и из-за того, что можно его спугнуть и тогда –все концы рубятся и вся работа остаётся на нуле. Причем сам генерал в этой цепочке фактически уже засветился, но нити, связи его вокруг и сверху, еще неизвестны. Они еще скрыты и их нельзя сейчас без анализа и доказухи открыть. А этого никак нельзя допустить.
  Лобода, записывая в блокнот, уже на полях его, расчерченного заранее как школьная тетрадь, сразу напротив записанного в задачах, ставил фамилии людей, которых он планировал подключить к этому делу. Причем, напротив каждого офицера, которого он планировал привлечь к работе, он составлял список конкретных вопросов, для исполнения. Тут же ставились отметки о времени желательного исполнения, если не будет осложнений. И, если окинуть взглядом весь его ночной труд, по прослушиванию и анализу услышанного, с перенесением на бумагу блокнота всех задач реализации, то можно было увидеть, всю систему работы начальника Особого отдела от начала до конца. Но если смотреть по отдельным задачам, то для получения полной картины дела, необходимо анализировать всю информацию! Это были четкие планы, задачи и пути их решения. Во главе угла ставилась в первую очередь секретность и при этом, каждый, кто получал задачу, не знал о том, в отношении кого производится проверка. Работа производилась так, чтобы ведущий исследование, одинаково точно описывал и разрабатываемого фигуранта и тех, кого для камуфляжа подставляли рядом с ним. То есть, к примеру, надо было разработать объект «А», рядом с ним обязательно были и объекты «В» и «С». Это давало возможность тому, кто вдруг увидит со стороны, что за ним установлен контроль, начать расспрашивать других, и те точно также подтверждали, что точно такой же контроль установлен и за ними. И только собрав все сведения в одно место, по всем задачам, отделив из общего списка контроля за, только ему, Лободе, нужному фигуранту, можно было делать вывод о том, насколько опасен этот человек, насколько обширны его связи и вообще стоит ли им заниматься глубоко или же его деятельность выявлена этой проверкой полностью.
   Надо сказать, что по результатам таких проверок происходило множество еще и попутных разоблачений. В прошлом такая операция носила название «Невод», от того, что при проверках одних, совершенно не находящихся в подозрении людей, иногда попадались и более крупные, более яркие представители криминала в погонах. На бумаге эта операция длилась постоянно. В приказах по особому отделу всего лишь меняли только даты начала и конца. Делалось это, очевидно из соображений сугубо формальных. Это было распоряжение сверху и делалось оно точно так же, как и другие операции, точно с таким же тщанием и качеством, но только фактически проводилось это мероприятие круглый год. Например, в Кабуле был один подполковник из Штаба Тыла (опять этот тыл!), который с виду никогда бы не смог претендовать на роль какого–то криминального лидера, вид зачуханный, стрёмный и совершенно не презентабельный, но тем не менее, когда проводилась операция «Невод» именно этот подполковник был выявлен, как водится, совершенно случайно - как самый настоящий содержатель притона для солдат и офицеров, в одном из модулей в Кабуле. Информация конечно об этом была. Вроде бы все знали про это, и цены были не ахти, наши советские «чекистки» (так называли женщин легкого поведения, отдававшихся любовным утехам солдатам и офицерам за чеки «ВнешПосылТорга», которыми в Афганистане платили зарплату) сами по себе работавшие на различных должностях в армии, по вечерам не гнушались «колымить» таким образом. Ну ладно, колымишь ты и колымишь, это вроде бы твое дело личное, а при чем здесь подполковник самого стрёмного вида? А при том, что в один прекрасный момент этот, с позволения сказать офицер, поймал нескольких дам, на том, что к ним за очень короткий промежуток времени пришло, а вернее прошло, через них порядка 15 человек. Причем дело у них там было поставлено на поток. Но очень непрофессионально, а значит и малоприбыльно. И этот гусь ничего лучшего не придумал, как заявился к этим дамам сначала с угрозой разоблачения (ну куда же без этого!), а потом, будто бы сжалившись над ними, предложил улучшить их досуг, переселив их в более комфортабельное помещение с ванной, душем и туалетом. Он пообещал им, что сделает их бизнес более чистым и им ежедневно для каждого клиента стали выдавать свежие простыни, мыло, полотенца и все это было сделано за скромные 30 процентов от их выручки, которые они отдавали за все это.  Если посмотреть с чисто коммерческой стороны, то этот сморчок был просто молодец! Он сумел завязать в свой интерес и «Военторг», и банно-прачечный комбинат, ну а про помещение, которое он всеми правдами и неправдами каким-то чудесным образом выбил под «профилактическую» комнату, говорить не приходится. Вам не терпится узнать, как особисты узнали про этот чеково-афошечный бордель? Как уже говорилось, про странные с точки зрения морали нравы отдельных дам многие знали, но ничего криминального не находили во встречах после службы. Однако во время одного из совещаний, на стол к руководству легла обзорная справка по состоянию с заболеваемостью в армии за прошедший месяц. Быстро проглядев листочек, офицеры передавали его из рук в руки, не заостряя особо внимания. Стояли какие-то цифры, в графАх количества заболевших. Все на совещании были заняты в основном своими делами. И эту проблему по количеству заболевших, как правило после доклада командующему передавали на реализацию нач мед. Службы Армии. Его это тема и как-то никто даже не просматривал эту сводку. Она задержалась только в руках особиста, который от своих дел уже освободился и готов был покинуть это совещание. Пришедший, вернее переданный ему листок, содержал табличку с данными о больных, на сегодняшний день. И он, бегло просмотрев документ, уже готов был его передать дальше, но глаза вдруг как на колючку наткнулись на строку об инфекционных заболеваниях и напротив строчки кожно-венерологическое заболевание удивила цифра 3. Он полушепотом спросил начмеда. Что значит эта цифра. Тот не нашелся что ответить и сказал, что может кто-то из писавших этот отчет ошибся. Но пообещал после совещания узнать и объяснить. Совещание подошло к концу, и Лобода вышел из помещения вместе с начмедом. Того очень удивил интерес особиста к количеству венерических больных, но обещание надо выполнять, и он набрал инфекционный госпиталь по телефону.  Задал вопрос про всех этих больных, не закралась ли тут ошибка, на что ему ответили, что никакой ошибки нет. Пояснили, что в кож-венотделении лежат трое –двое мужчин и одна молодая девушка. Поступили неделю назад. Лечатся. Состояние нормальное. Эти все слова начмед тут же передал особисту, слово в слово повторив все услышанное. Особист кивнул головой и попрощавшись вышел на улицу.
  Приехав к себе в отдел, он вызвал к себе молодого опера, который только приехал из Союза и озадачил его разговорить всех этих сифилитиков, когда, где и с кем заболели. Опера конечно несколько удивил такой интерес шефа к венерическим заболеваниям, но спорить не стал и решил отдаться поставленной задаче со всей своей чекистской смекалкой и опытом. Задача была не сложная и он совершенно не ожидал, что после посещения «заразки» и получения информации от больных, он окажется самым главным разоблачителем притона. К вечеру ближе, оперативник - лейтенант Гривнев прибыл с докладом к начальнику ОО. Узнать удалось следующее: этих больных заразила девушка по имени Ксюша. Которая за чеки предоставляла себя для совершения с нею любовных утех всем, кто готов заплатить за один акт порядка двухсот чеков «ВПТ». Тело девушки было молодое и к ней буквально в очередь записывались. Тем более она к этим утехам относилась весьма легкомысленно-ведь про её похождения не узнал бы никто-она была за границей. Это же не ее деревня, где все всё друг про друга знают… Но тут появились первые признаки болезни. Ксюша никак не связывала свою распутную жизнь в части с болезнью. Она всегда себя содержала в чистоте и порядке и появление болячек расценила, как ничего не значащий простой «насморк». Однако, когда появилась какая-то сыпь и стали появляться пятна, пошла к врачу и сдав анализы её тут же госпитализировали с подозрением на гонорею и сифилис. Ксюша, узнав это, просто лишилась чувств. Её привели в чувство, и врач, который ее обследовал спросил, находилась ли она с кем-нибудь в близости в последние дни, чтобы изолировать и этого человека. У него тоже могли быть признаки заболевания.  Этого было достаточно, чтобы девушка прямо там, на месте разрыдалась и рассказала врачу, ну а позже и оперативнику, что близостей у неё было много и скорее всего она, по незнанию, заразила еще двух или трех мужчин. Фамилий она не знала, только имена, ну и части, где они служили. В течение некоторого времени оба были обнаружены. Их немедленно изолировали в госпиталь. Лейтенант также выведал у молодухи, что раньше у них в модуле все было спонтанно. Кто хотел переспать с девчонкой, с условным сигналом приходил к дежурному и тот отводил его к свободной, там этим делом занимались несколько дам, разного возраста. И не было никаких ни жалоб, ни болезней. Был только страх, жуткий липкий страх, что застукают за этим делом. Но вот некоторое время назад у них появился один «штабной», который сначала напугал их высылкой в Союз по дискредитирующим основаниям, а потом «вошел в их тяжелое материальное положение» и даже принял активное участие в их «работе». Выбил им комнату с душем, ванной. Каждый день приносил чистое белье, мыло, сухие полотенца. Но с этого времени надо было принимать уже не столько мужчин, сколько ты хочешь, а сколько скажет он. Конечно же это было трудно-днем работать где-нибудь в штабе или на складе, а по ночам трудиться за совершенно другие деньги, в этом кабинете «профилактики», но, чтобы не терять места и работы основной и ночной, покочевряжились и решили, что так с порядком и расписанием будет даже лучше. Проработали они так не больше двух месяцев. Им исправно платили за каждого посетителя, «штабной» тоже честно соблюдал условия договора и брал свою треть. И вот в одну из ночей к Ксюше привели командировочного из Казани, которому после возлияний ужас, как захотелось девочку «поядрёнее». Командировочный был каким-то гражданским, но «шишкой». Все вокруг него расшаркивались и лебезили, хотя там, как сказала Ксюша: «Не на что было смотреть. Весь какой-то зачуханый, неопрятный, вонючий.  Но что ж поделать, клиент пришел, надо ублажать, тем более «штабной» пообещал, если ему понравится, то будет тройная оплата!!!».  Девушка первым делом загнала его в душ, выстирала его самого, обслужила и сделала, как она выразилась «финт ушами», обслужив его так, что к утру у него было небо в алмазах! А когда ей надо было на работу ехать, он уже готов был жениться на ней. Страстно признавался ей в любви и все норовил адресок в Союзе узнать. Конечно же до свадьбы не дошло.
     За ним утром приехала машина со штабными, и он улетел в Союз. Больше она его не видела. Однако через некоторое время после этого, девушка с каждым днем стала чувствовать себя неважно и в конце концов, оказалась здесь, в «заразке». Общаясь с ней, молодой опер поражался, как вид и ощущение денег, живых денег сводит людей с ума. Просто выключает им разум!
    Лейтенант окончил доклад и стал ожидать приказаний начальника, стоя на входе в кабинет.
 Итак, шел очередной день мероприятия под названием «Невод». Вот и попалась совершенно не ожидаемая рыбка в сеть особого отдела. Лобода понимал, что это вообще не его дело. У него в задачах стоял розыск шпионов, разведчиков, перебежчиков, торговцев оружием, наркотиками, коррупция и взяточники с кумовством, а получилось, совершенно не ожидаемо, нашелся, а вернее попался в «невод» эдакий сутенер, в лице штабного офицера. Ну что ж поделать и такое бывает! Ну не бросать же хорошо проделанную работу в стол! Он распорядился о том, чтобы по этому «сморчку» лейтенант продолжил работать более плотно. Необходимо было установить наблюдение и фиксировать факты участия этого сморчка в организации деятельности его подопечных. Для этого он предложил лейтенанту, ограничить всем оставшимся «бабочкам» возможность принимать у себя клиентов, чтобы «сморчок» занервничал и стал предпринимать какие-либо шаги, таким образом, вскрывая сеть тех людей, которые были у него на подхвате, кто ему поставлял клиентов и пр. Для этого, как полагал полковник, надо всего лишь воткнуть на несколько дней им палку в колеса и весь заранее отлаженный и смазанный механизм, начнет давать сбой. Лободе не могло прийти в голову, что даже на этот случай у «сморчка» был припасён план, по которому вся деятельность его публичного дома, замирала и не на день – два, а на неделю и больше. Это не раз оговаривалось со всеми участницами. Вот и сейчас, всех «бабочек» их начальники, как-то очень подозрительно загрузили работой, и они фактически встали и не могли принимать клиентов. Шла просрочка графиков, как бы сказали где-нибудь на заводе. И здесь тоже все посещения сдвигались. «Сморчок» почувствовал, что его, как говорится в народе-«пасут». Признаков слежки не было, но было несколько косвенных признаков, по которым он сразу же определил, что надо замереть. И нагрузка работой его цыпочек, когда они просто не могли работать ночью, была тому доказательством. Поняв это, он зашел к ним вечером и сказал, что на время, пока он не оповестит их-не работать. Ни за какие деньги и подарки, иначе все дело рухнет, как карточный домик. Все оставшиеся «бабочки» понятливо закивали головами, согласились со всем и для себя решили, что будут работать, как раньше, только не делиться с ним заработанным. Ну в общем всё как всегда на Руси! Получили приказ не делать, сказали «есть», щелкнули каблуками, приложили руку к головному убору и ... сразу забыли о сказанном! Сморчок рассчитывал на то, что его «бабочки» послушаются и не будут работать, но очень ошибся.
  В этот же вечер к ним пришли трое, в разное время. Все трое попользовались, расплатились и ушли, потом еще двое, потом еще двое, но не успели ничего сделать, только разделись и фактически в этом немощном состоянии, были прихвачены в крепкие мозолистые руки работников комендатуры, которые пришли к ним с проверкой, а тут такое… Всем предложили одеться и при этом выложить на стол всю их наличность и личные вещи из карманов. Пока все одевались, комендачи внимательно следили за поведением «бабочек», которые одевались под одеялом и спрятать деньги никуда не могли. Затем, когда этот процесс был завершен, всех виновников торжества развели по разным углам и спросили: «Всё ли они выложили для осмотра?» Получив утвердительный ответ, внимательно просмотрели содержание вещей на столе и денег. Тут же достали из карманов листочки бумаги на которых были записаны номера купюр и стали сличать их с теми, которые лежали на столе. Из всех найденных совпало процентов восемьдесят. Таким образом, мышеловка захлопнулась. Дальше всех развели по комнатам на допрос. В результате всего мероприятия, к утру у Лободы уже лежало четыре протокола , оформленных по всем правилам и теперь можно было «брать за жабры» организатора этого притона. В каждом допросе фигурировала его фамилия и имя. Как и предполагалось все стрелки сходились на нём. Взять его было уже делом техники. Утром, придя на службу, подполковник, так метко названный сморчком, обнаружил у себя в кабинете двух работников особого отдела, которым не терпелось сначала задержать его, потом произвести обыск и только потом сдать на руки следователю военной прокуратуры.  При обыске были найдены просто огромные денежные средства, по тем временам-200 тысяч чеков ВПТ, которые он хранил у себя в сейфе. (Надо же быть таким алчным и самоуверенным, а?) Так и окончилась бы вся эта история с пойманным сутенером, но тот в сердцах, а скорее от страха поведал, дабы спасти свою дубленку, о страшной тайне, что знает, что комбатом Одесского батальона Ливиным производится продажа воды с помощью машин взвода подвоза воды, за доллары. И что вся эта деятельность идет уже очень давно. С того самого момента, как в Кабул пришёл Одесский батальон. Раньше этого не замечал. Кто во взводе этим занимается он не знает, а то что доллары возят комбату Ливину, он в курсе. Возит доллары старшина Пападюк, который всё время водит колонну в город на водокачку.
    Узнав эту информацию, Лобода с нескрываемой радостью сказал самому себе вслух: «Ну вот это уже другое дело, а то сифилисных баб ловить приходится! Дурдом какой-то!»
    Но операция «Невод»-то все равно не просто так проводилась? И дала результаты, да еще какие! Делом о долларах он поручил заниматься оперативнику Степану Сергееву. На его счету уже были задержания офицеров, которые продавали материальные средства и потом приезжая в Союз, на пьяных гулянках, ничего не опасаясь, рассказывали про то, как они сколачивали состояния на воровстве. Среди собутыльников, обязательно находились либо неравнодушные, либо завистливые люди, которые считали своим долгом сдать болтуна «как стеклотару» в компетентные органы! А потом с наслаждением видели, как те, кого они сдали, плакали горючими слезами и раскаивались! Но это было потом! Кстати «сморчок» был одним из таких и знал, что всё равно, если зацепили, то докопаются до правды полностью, и начиная свою, не совсем порядочную деятельность, для себя он уже решил, что если поймают, то расскажет всё. И тут же плюнул через левое плечо, постучав по дереву. Так оно и случилось.
   Сидя у себя в кабинете Анатолий Борисович думал о том, как все-таки разнятся люди. Какие у всех различные мотивы на совершение тех или иных поступков. Казалось бы, тебе платят хорошие деньги. Тебя одевают, обувают, какие солидные командировочные тебе в Союзе идут, а нет, все-таки вылезает что-то жлобское, мерзкое у людей и все тут. Конечно нельзя говорить за всех. Большинство-то нормально и честно служат, но ведь попадается и огромное число желающих поживиться за счет армии, за счет чужого дела… он сидел и вспоминал, как будучи еще старшим опером, на боевых, он по своей инициативе, ходил «брать» караван с оружием. Тогда зная про него, все окружающие его солдаты, прапора и офицеры старались с ним не контактировать, будто он был прокаженным. Для него это было не совсем понятным. Эти же люди в части вели себя как ни в чем не бывало, а здесь все будто замкнулись. Отгородились. Он спросил на привале командира, отведя его в сторону, чем вызвано такое холодное отторжение. Он же ничего не делает им плохого? И тут командир с усмешкой, которая вообще не ожидалась при таком серьезном разговоре, сказал ему, что он здесь чужой. Он пришел в рейд как наблюдатель и фактически своим присутствием сдерживал поведение всех. Его лично не боятся, но по своим обязанностям, он должен наблюдать за законностью в отряде, а с этим на войне бывает не всегда всё в порядке. Анатолий Борисович спросил, что это значит. Тот, не страшась наказания, поведал ему одну историю, что ему рассказывали, как в горах, где также брали караван несколько месяцев назад, поймали духа, который сидя у себя в укрепленной точке, видя, что «шурави» наблюдают за ним в бинокль, прямо у них на глазах, для устрашения, вытащил откуда-то из ямы нашего пленного бойца и с криком «Аллаху Акбар» начал медленно перерезать ему горло. Кровь хлестала из горла парня, он орал - до последнего не верил, что это всё! Последним хрипом, который бойцы услышали, было «мама»!   Наши, в ответ на это, пошли в атаку. И тогда по ним, с разных сторон стали работать пулеметы, ДШК, ружья и всё, что может стрелять. Этим зверским поступком, бородач фактически сорвал спланированное мероприятие, вызвав в наших бойцах справедливый гнев. Причем командир никого из солдат не осуждал. Он понимал, что на месте этого несчастного, зверски убитого, может оказаться любой из них. Конечно же, после боя тех, кто ринулся спасать своего, немножко пожурили, но никто никого не ругал. Когда бой окончился и всех живых «духов» собрали на полянке, среди них оказался и тот, кто резал нашему бойцу горло. Выжил гад! И тогда решили с ним поступить так же - не брать в плен. Командир сделал вид, что отошел в сторону и ничего не видел, а бойцы, скрутили веревкой этому уроду руки за спиной, обмотали его детонационным шнуром и подсоединив к нему бикфордов шнур, подожгли его и дав пендаля негодяю, заставили его убегать по косогору, в сторону кишлака. Объяснив ему, на прощанье, чтобы бежал быстрее, что, если огонек в шнуре затухнет, он останется жить. Тот начал рыдать, молиться, буквально плакать, но побежал изо всех сил вниз. Весь отряд смотрел ему вслед и ждал. Пробежав метров сто, вдруг раздался резкий хлопок и дух, только что бежавший во всю прыть по косогору, превратился в большой кровавый шар, который тут же разорвался на месте.
   Ликования не было никакого. Кто-то даже сказал, что не сможет теперь есть и спать. На что один из бойцов сказал, что «такое, как сделал этот дух-прощать нельзя! В бою, погибшему, почет и слава. А когда безоружного, вот так! Как барана, тупым ножом, медленно лишают жизни, не давая возможности защититься или даже не дают шанса выжить… С такими только так и надо». Потом он повернулся к собравшимся в кучку и сгрудившимся, с ужасом в глазах, стоящим на поляне остальным духам. Боец позвал другого солдата, ( тот свободно говорил на фарси), и сказал, обращаясь к пленным, что «только что казненный дух, был не воином аллаха, а шакалом, который убил связанного пленника, не дав ему возможности защищаться, поэтому его ждала такая позорная смерть. Все остальные за то, что они воевали, будут переданы народной власти. А караван, который они разоружили, передадут в кишлак, за исключением оружия».
   Рассказ, который услышал чекист, шокировал его. Конечно, он знал, что на войне, как на войне, и разное происходит, порой состояние аффекта, толкает людей не только на преступления, но и на подвиги. Но чтобы такое…. Теперь Анатолий Борисович понял, почему он лишний в этом отряде. Не потому, что он стрелять не умеет или чем-то другим занимается. А потому, что вот так отвести душу бойцам, он не позволит. Он просто обязан будет посадить тех, кто такое совершит. А так, никто ничего не видел, не слышал, а эффект от такой показательной казни будет ошеломляющим. Будут знать все-и те, и эти, и в конечном итоге духи будут знать, что безнаказанными им не уйти в таких позорных и скотских случаях.
    Лободу поражал вообще советский солдат. В нем сочетались такие, казалось-бы совершенно несопоставимые в нормальной и общепринятой жизни понятия, как жесткость и доброта, взаимопомощь и решительность к противнику. Для него было просто откровением услышать, что, когда наши разведчики попали в засаду и шли назад с «языком», тот был ранен, ему там же на поле боя оказали помощь, а потом по очереди тащили его на себе, почти десять километров, пока не пришла вертушка. При этом они дали «духу» и воды, и еды.
    А, ну ка посмотрим, как обращались бы с нашими пленными? Он об этом даже задуматься боялся!
 Всего этого не расскажешь, не объяснишь. За воспитанием советского солдата стояла школа, школа, которая учила добру, правде, справедливости. Но эта же школа учила давать отпор негодяям, бандитам и врагу. Здесь в этом утверждении, конечно же было много спорного. Много чего было привести в опровержение слов о доброте и справедливости. Но одно было правильно-солдат наш никогда не перерезал горло, как барану своему противнику, прилюдно, цинично и с удовольствием, если тот не стоял против него с ружьем. То есть даже на этой непонятной войне, наши воины и то, старались соблюдать хоть какие-то чисто человеческие принципы приличия. Духов это не касалось. Они, одурманенные радикальными муллами, шли на войну, как на праздник, мечтая за честь погибнуть от пули врага, но они никогда не предполагали, что врага тоже, даже в этой жесточайшей бойне, можно разозлить до смерти. Поэтому весть о такой жуткой смерти, мигом разнеслась по всему Афганистану.
    Лобода тряхнул головой, как бы освобождаясь от воспоминаний. Ему было очень интересно, а как же происходит заработок долларов у водовозов и почему здесь оказался Ливин? Это была с виду не очень сложная задача. Но к ее решению, опять же стоило подойти с умом.
   Он вызвал к себе Сергеева и озадачил его поиском связей Ливина и Пападюка. Продавая воду, Пападюк вполне сознательно нарушает закон, но как возле этих денег оказался Ливин? Зачем он Пападюку?  Вот с этими вопросами он и отправил Сергеева разрабатывать долларовую тему.
   Но на повестке дня стояла самая главная задача-работа по Костину и Лионову. Предстоящая более плотная работа, ему казалась вообще делом всей жизни. Не от того, что он был кровожаден или просто мечтал расправиться с этими так называемыми офицерами. Нет! Он с таким же усердием и старанием, стремился бы упрятать за решетку и любых гражданских, которые бы занимались этим гадким делом, вовлекая своей торговлей все большее число людей, которые искусственно сокращают свою жизнь в угоду легкому кайфу. Этого он просто терпеть не мог. Видя, как мучаются люди, которых «ломает», которые готовы мать родную убить за пакетик дури, он просто ненавидел, органически презирал и готов был пачками сажать этих дилеров, которые наживались на чужой слабости и глупости.  Борьба с наркотиками представлялась ему битвой с Медузой-Горгоной, у которой он, отсекая одну голову, видел тут же рост другой. Но тем не менее, не отчаивался.  Сейчас стояла задача накопления данных и недопущения переправки груза смерти в Союз. Источники сообщали, что в принципе старые, доселе не проверенные сведения о том, что группой старших офицеров во главе с генералом производится попытка вывоза за территорию Афганистана большой партии героина, после прослушивания записи агента в Пули-Хумри обрела уже и доказательную базу. На пленке были четко зафиксированы голоса. Обращения по имени-отчеству, обращения по воинскому званию. Все это могло быть идентифицировано экспертами при проведении исследования голосов и оценке доказательств. Пленку эту он держал при себе, обернув ее фольгой. При этом, еще в номере модуля, воспользовавшись стоящим там магнитофоном –двухкассетником, он сделал копию этой кассеты и положил ее в сейф, обернув ее также фольгой. Эти предосторожности были не лишними. В прошлом году при попытке сбыта большой партии боеприпасов, следователи прокуратуры взяли с поличным прапорщика, начальника склада боеприпасов, записали его признание на диктофон, по горячим следам, но протокол решили составить утром, как говорится, по всем правилам. Диктофонную запись оставили по ротозейству в магнитофоне, на котором вели допрос. Помещение, в котором все это происходило, сдали под охрану караулу, предварительно все опечатав своими печатями. Утром же, при прослушивании пленки они обнаружили, что там была записана уже совершенно другая композиция, в которой группа «Бони-М» со страстью пела про Распутина, взывая к слушателям с подобающим шармом. Попытка по утру составить надлежащий протокол с признанием вины, был воспринят этим прапором, как личное оскорбление и фактически составлен был формально и ни о чём! Расследование и последующий «разбор полетов» ни к чему хорошему не привели. Никакой реализации не получилось. Мягко говоря, облажались. Прапора конечно же потом выгнали из армии, но в тюрьму он так и не попал. Позже, месяца через два после его увольнения, дошли сведения, что в Термезе, когда он пересек границу, какие-то добрые люди, подвозя его на машине, проломили ему череп и сбросили с дороги. Но тот прополз раненый, чуть ли не три километра, до первого населенного пункта и после оказанной ему там медпомощи, выжил. Даже потом поправился. Все понимали, что конечно же он получил по заслугам, получил за дело. И никто особо не сомневался, что тех, кто это сделал даже искать не будут, но закон при этом его не наказал! Закон был опущен ниже городской канализации. Это угнетало больше всего. Угнетало тем, что пришлось его отпускать, пришлось даже извиниться перед ним, что задерживали. Хотя после проведенной проверки и не нашли никакого криминала в его действиях-документы на складе были все настоящие и чистые, как воздух после грозы. И его пришлось отпускать, весь гарнизон знал, что он торговал патронами, сбывал их «духам» и взяли его с поличным, но из доказательств его вины, благодаря русскому извечному авось, остались только рассказы следователей и их злость, что пришлось злодея отпускать. Поэтому Лобода и скопировал пленку, поэтому и обернул фольгой, поэтому и первый экземпляр носил везде с собой, завернув в целлофан. Анатолий Борисович очень не хотел повторять чужие ошибки. И теперь имея уже неопровержимые доказательства, следовало взять эту банду в погонах с поличным и судить! Хотя и здесь были подводные камни. Уже там, в Союзе, были новые веяния. Пришел к власти демократ Горбачев, затеявший перестройку и в связи с этим поменявший старый аппарат КГБ на новых, уже перестроившихся. Эти новые, уже были не такими волками, которые за нарушение закона готовы были биться насмерть. У этих уже было новое мЫшление. Они стали допускать возможность трактовки законов и в пользу тех, чья вина была доказана, но они, эти злодеи, были очень уважаемыми людьми и следакам открыто предлагали пересмотреть свои жесткие формулировки в обвинениях. Стали часто переквалифицировать преступления на более мягкие. И это Лобода тоже знал. И в этом были подводные камни. Недаром он еще в начале своего пути думал о том, что он может загнать этих зверей в угол, взять их с поличным, затем представить пачку доказательств и передавая дела в суд, мог увидеть этих негодяев, которые травили людей, в угоду своей алчности-на свободе. Уже тогда «уважаемость» некоторых персонажей значила больше, чем закон. И это все определялось исключительно знанием системы, в которой это все происходило, знанием нужных людей. Знанием тех, кому можно было дать «на лапу», и эти люди никогда не сдавали дающих в лапу. То есть уже тогда начинала формироваться крайне опасная и в то же время очень жизнеспособная категория людей, способных за деньги сделать все. И законы, так хорошо действовавшие раньше, еще пару лет назад, уже были не такими жесткими и прямыми. Поэтому он собирался построить свою работу таким образом, чтобы помимо поимки злодеев за руку, найти и закрепить их преступный умысел вокруг них, в их преданном окружении, которое, по их мнению, будет молчать. По логике генерала так и выходило, что все, кто «замазался», кто «прислонился» к этому делу обязательно будут молчать и боясь того факта, что действовали они группой лиц, по предварительному сговору, явно не захотят под расстрел идти. Статья-то тяжелая, до высшей меры. Поэтому-то и будут молчать. Не будут говорить ничего. Просто не захотят отягощать своего положения и все. И необходимо было в процессе разработки этой публики найти слабое звено. Найти того, кто хоть словечком обмолвится о том, как все начиналось, кем продолжалось и вообще, чтобы этот дрогнувший дал в разговоре хотя бы направление, по которому надо было распутывать этот клубок. А что такие люди могут быть, Анатолий Борисович не сомневался. Его учитель по школе КГБ всегда говорил, что в любом организованном преступном сообществе, помимо главного злодея, главного организатора, обязательно есть окружение, которое может быть ему преданным, может быть его уважающим, но могут быть и люди, которые по жадности своей считают, что с ними обошлись несправедливо и они достойны бОльшего куска, бОльшей доли украденного. В них начинает зреть недовольство и при прочих равных условиях, этот человек рано или поздно заявит, что с ним обошлись плохо и затребует к себе особого отношения. Главарь явно с этим не согласится, ведь это утверждение будет подрывать его авторитет, а значит не соглашаясь со смутьяном, появляются конфликтные стороны. Вот ваша задача и найти суть конфликта и самое главное, найти этого смутьяна, который недоволен. Разговорить его, а лучше спровоцировать его на признание, в котором бы четко была заявлена его позиция, по которой он считает главаря этого сообщества-негодяем. Ведь, коль его поймали, и он уже в руках чекистов, ему явно светит срок. И после получения статьи и прибытия в лагерь его окружающие спросят, а почему ты, мил человек, сдал чекистам своего кореша. Вот на этот случай у него уже и есть легенда, что взяли их по одному делу, но главарь-то оказался «крысой» и поступил несправедливо со своим подельником! И это, поверьте, подействует! На него будут уже смотреть не как на предателя, а скорее, как на Робин Гуда, который не побоялся и вступил в конфликт с главарем задолго до ареста! Хотя истинной причиной будет страх, холодный липкий страх, что чекисты «повязали» на расстрельном деле и надо выскакивать из петли любыми способами, свалив все на своего старшака.
   Лободе предстояло во всех этих людях, которые рано или поздно попадут под его «колпак» выявить готового к сотрудничеству, спровоцировать его именно на добровольное признание, на сотрудничество со следствием и при этом, потом уже, когда все будет закончено, в суде добиться для этого негодяя смягчения приговора, опираясь на то, что именно благодаря ему, нашли и раскрутили всю цепочку злодеев. Ведь данное им слово, должно держаться. Иначе, какой он офицер, какой он мужик?
    Сидя у себя, уже в Кабуле, куда он только что прилетел из Пули-Хумри, за столом, он набрасывал план работы, что делать и кому. Как он это обычно планировал, ему позвонил по в/ч опер из Кандагара. Он в двух словах завуалированно доложил, что «груз о котором он докладывал раньше, идет уже вторую неделю из Кабула в Пули-Хумри и опять вместе с цинками с погибшими бойцами вернется назад. Он назвал это поведение злодеев, петлянием зайца, когда тот путает следы».  И логика в его словах была железная. Погибших, как правило везут в Союз из Кабула. Там очень большой поток людей и в этом потоке очень подозрительно будет из общего числа цинков, выделять какой-то один, отвозить его куда-то, потом возвращать его к самолету. Обязательно на этом пути, где-нибудь, но засветишься. А тут груз УЖЕ ЗАПАКОВАННЫЙ, приезжает в аэропорт и вместе с другими, такими же погибшими, грузится в самолет, с сопровождающими летит в Союз и его там уже нужные люди встречают. В этом тоже был риск, но самое главное, что сбивался, отводился след от Кабула, откуда этот груз приезжал изначально. Хотя это конечно мудрёно было, но так уже получилось и деваться было некуда. И вот на пути назад, вместе с по-настоящему погибшими бойцами, ЗАПАКОВАННЫЙ цинк с дурью, упал вместе с вертушкой, которую завалил «стингер». На такое конечно надо было рассчитывать, но обстоятельства сложились так, что все там в этой вертушке остались живы, за исключением летчика, который по каким-то странным обстоятельствам садился раненым, в спасавший их вертолет сам, но в Кабул прилетел уже мертвым, фактически зарезанным принародно, в темноте, кем-то из вояк, которые летели вместе с ним. То, что в той вертушке летел и цинк с наркотой, доказывает еще и то, что по рации на начальника тыла, из кабины вертушки вышел какой-то капитан и после переговоров с начальником тыла, он сел на свое место и спокойно долетев до Кабула, вместе со всеми приехал на пересылку. Однако сразу после приземления, к вертолету подлетел неизвестный БТР и несколько человек без объяснения причин, загрузили в него цинк с дурью и умчались, не взяв с собой этого сопровождающего капитана! То есть получилось, что у него, у этого капитана прямо из рук, под видом оказания помощи от начальника тыла, украли целый цинк наркоты! Этой же ночью вертолет, в котором летел этот капитан, погибший (зарезанный) летчик, по неизвестной причине взорвался. Там же, в этом взрыве, погиб оперативник, которого отправили искать возможные следы или орудие убийства зарезанного летчика. И можно было бы подумать на этого капитана, который разговаривал с начальником тыла если бы не одно «но» - во время взрыва капитан был на другом конце летного поля, на пересылке, в постели и это подтвердили порядка десяти человек, которые его видели и разговаривали с ним. И во время взрыва, он был с ними. Опер закончил доклад и готов был получить указания от начальника. Но тот сказал ему, чтобы он отдыхал и утром позвонил ему. Возможно он понадобится ему в ближайшие дни. Операция входила в заключительную фазу. Фактически всё вставало на свои места. Оставалось только выяснить, где груз?  Хотя Лобода прекрасно знал, где он был. Это была его задумка-пока все вылезая из вертолета будут собираться, быстро, фактически из-под носа утянуть цинк у капитана-сопровождающего и потом смотреть, как и куда он поедет, с кем будет контактировать, какие действия начнут предпринимать. А тем самым они, злодеи, в поисках своего груза начнут нервничать, делать ошибки, начнут его искать и открывать свои связи. Здесь только не спи и фиксируй каждого «прислонившегося», каждого причастного. И документируй все. Скрупулезно отслеживай щвонки, переговоры, все судорожные движения. Ведь такая партия героина, она помимо отправки из Афгана, где-то в Союзе ожидается кем-то? Правильно. То есть в Афгане поставщики, а в Союзе покупатели, и ту сеть тоже надо точно так же разоблачать, только уже с местными операми. Без них ничего не сделать. Но и посвящать во все тоже нельзя. Не дай бог утечёт и все. Операция провалится. Все лягут на дно и тогда все по новой начинать. Главное, что наркота у нас. Главное. Что она не летит завтра в Союз и остается здесь! А АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!   
   Рябоконь лежал в камере и уже немного отходил от прошедшей и так покорёжившей его ломки. По крайней мере он так думал, тупо уставившись в угол форточки, под потолком камеры. Нет, она не прошла полностью, она оставалась. Все так же болели все кости и мясо, болели даже глаза, когда он ими вращал в стороны, но боль потихоньку отступала. Не так конечно, как хотелось бы, но все-таки притуплялась. А может быть, он просто привык? Единственное, что сейчас было самым трудным, самым удивительным и измотавшим его, помимо боли, это была ужасная усталость. Состояние было такое, будто на нем скакали, как на скакуне сразу несколько кавалеристов и всё без отдыха! Сейчас, лёжа «пластырем» на полу, ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать, шевелиться и вообще ничего не надо было. Он отдал все свои силы совершенно бесполезной борьбе с самим собой. Не выиграв ничего, только совершенно впустую израсходовал всю энергию. В голове, помимо медленно уходящей ломки, стало проясняться. Он начал ощущать ветерок в камере. Это дуло из форточки. Рябоконь неотрывно и с какой-то непонятной надеждой смотрел на нее. Она была приоткрыта высоко под потолком, двигаясь туда-сюда на петлях, противно скрипела от малейшего дуновения ветра. Там же было видно какого-то жучка-паучка, который плел свою нескончаемую сетку, охотясь на мух, коих здесь было неисчислимое количество. На мгновение у него даже появилось ощущение, что всё, отпустило наконец, будто уже все закончилось и он пережил этот ад. Но нет! Лишь стоило ему чуть повернуть глазами, шевельнуть рукой, телом, опять ужасная боль, но теперь уже совершенно иного свойства. Если раньше это была дикая вонзающая миллионы нервов в каждую клеточку поворачивающегося органа, то теперь эти нервы, распространяли такую же боль дальше, в продолжение от рук, ног, глаз. Как бы на периферию тела. И заканчивалась боль только тогда, когда уже фактически он лежал две, три, а то и пять минут без движения, стоная, рыча и плача от безысходности и ненависти к нынешней хозяйке его тела. Что-то надо было делать с этим изматывающим процессом. «Лежать здесь и рычать, это конечно, так себе занятие, но все-таки надо с этим заканчивать». Но сообщить о своем состоянии или попросить помощи он не мог, всё ещё болел, рыдал, стонал весь организм и тело едва слушалось его от изнеможения. Пролежав на полу больше двух суток, он с ужасом пытался вспомнить, какое сегодня число, месяц, но так и не осилил. Мозги отказывались работать. Все время очень хотелось пить. После начала ломки он потерял счет времени, полностью выпал из мыслительного процесса. Его больше всего интересовал процесс безболезненного поворота глаз, ног, головы, рук и всего того, чему он так мучительно давал команду пошевелиться. Связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, весь в крови, которая пополам с пылью превратилась, высохнув, в буро-коричневую твердую кору, Рябоконь сейчас больше был похож на огромный разноцветный валун, покрытый коркой лишайников, чем на красивого щеголеватого прапорщика, которым он прилетел в Кабул.  Но ему было на все это наплевать. Мысли сейчас были лишь о том, чтобы побыстрее отсюда выбраться и найти дозу - на наркоту он подсел очень плотно. Так, что не сгонишь…. «Поймаю этого бачу, все на хрен отберу у него, чтобы был запас»-думал с оптимизмом прапор. Ему было невдомёк, что этого «духи» только и добиваются, чтобы он потерял над собой контроль и начал буянить. Да и в планы их входило, чтобы, сначала приучив его к героину, постепенно увеличивая его дозу, довести этого неуёмного вояку, до потребления нескольких доз в сутки. Затем, после этого, не снабжать его какое-то время, скрываться от него и когда тот подойдет к ломке вплотную, почувствует всю прелесть ломки, всю боль и тоску от отсутствия дури, сделать ему предложение работать на них. За бесплатную дозу. Не открываясь перед ним полностью, прикормить его порошком и постоянно черпать информацию из первых рук. И всё бы хорошо у них шло, как по маслу, да только этого буйного прапора, поймал и определил на губу его командир. И сейчас было совершенно непонятно, когда его отпустят, да и вообще отпустят ли. Мулла, который подсылал мальчишек «прикрутить» прапорщика, долго не видевший его, начал нервничать и отправил своего курьера к прапору домой, но тот, даже не дойдя до модуля, в случайном разговоре двух бойцов услышал, что прапора поймал командир «обшарабаненным» и отправил на «губу». Это осложняло дело. Ведь неизвестно, сколько его ломало бы и сколько теперь он будет сидеть в неволе. Требовалось подкормить его, чтобы он не соскочил с иглы. Правда «переломавшиеся» точно так же хотят дурь, лишь очень немногие, сильные, побывав в этом аду, решают «завязать» с наркотой. А так, большинство рассматривает процесс ломки как неизбежный, в случае несвоевременного принятия дозы. Сейчас надо было выяснить, когда прапора отпустят. Ждать надо было до вечера, часов до восьми. Тогда заступает новый караул, а у Боо, у мальчишки-курьера, там был знакомый парень, которому он часто бегал за сигаретами и фантой. Может тот расскажет, что с прапором?
 Наступил вечер. Солнце со скоростью бешеной лошади, которая подвернула ногу, медленно закатилось за «Кабул-гору», стало прохладнее, но не настолько, чтобы сильно замерзнуть, однако было уже зябко. Боо закутался в пестрое верблюжье одеяло и вприпрыжку помчался к гауптвахте. Подошел к часовому на входе и попросил позвать его знакомого. Тот оказался на посту, но должен был смениться примерно через полчаса.  Немного обождав его, Боо увидел, что со стороны гарнизона к ним направляется смена часовых. Поравнявшись с Боо, его знакомый узнал бачу и вполголоса сказал, что сейчас выйдет. Зайдя в караулку, сдал оружие в пирамиду, отпросился у начкара на некоторое время, и минут через пять он уже разговаривал со своим знакомцем. Боо достал пачку «Мальборо» и сунув в руку бойцу, напрямую спросил его: «Что там с прапором?» Боец сначала хотел ответить, что прапор в отключке, что у него ломка. Но потом, чуть помедлив, ответил, что у него нет доступа к арестанту, что там камеру проверяет лично начкар и нач «губы». А потом, как бы невзначай, спросил у бачИ, зачем ему понадобился прапор и может он чем-нибудь помочь? Тот ответил, что надо передать прапору пакетик, а то у него ломка и надо ему помочь, а то от боли сойдет с ума. При этом Боо, незаметным со стороны движением, сунул бойцу в руку пакетик с дурью. «Скажешь, что денег не надо, мы же друзья…», - и тут же развернулся, и убежал, смешно ловя края своего пестрого одеяла, на бегу, чтобы не упасть. Солдат, не ожидая такого поворота, молча повернулся и пошел в сторону караулки, держа в одной руке пачку «Мальборо», а в другой, пакетик героина, обмотанный изолентой. Зайдя в караулку, он тотчас пришел в комнату начкара и сразу положил ему на стол и сигареты, и героин. Затем рассказал всё, зачем он отпрашивался, куда выходил и суть разговора. Начкар, старый капитан, посмотрев на сигареты сказал, чтобы боец их забрал, а вот про наркоту тут же сообщил дежурному по части. Буквально минут через десять-пятнадцать к ним в караулку пришел помощник дежурного по части, в сопровождении какого-то старшего лейтенанта, который сказал начкару, заменить бойца в следующей смене, перед выходом на пост. Они вдвоем сняли бойца с караула и увели за собой.
   Вторым офицером, который пришел в караулку, был оперативник-«особист», который сразу же по выходе из караульного помещения забрал солдата с собой в Особый Отдел, сказав помощнику дежурного, что как только они закончат с бойцом, опросят его, сообщат в дежурку и отправят солдата в его распоряжение.
    Придя в Особый Отдел, они зашли в кабинет опера, где их ждали еще два офицера, которые не представляясь, прямо с порога, стали расспрашивать бойца обо всем произошедшем. После очень обстоятельного опроса по недавним событиям, последовали вопросы, откуда появился этот бача, как давно он его знает, с кем тот знаком и т. п. Боец все рассказал, что знал, и был отпущен в подразделение. Тут же прозвучал звонок в дежурку, что солдат ушел.
    Прослушав всю информацию в кабинете, Лобода (а одним из двух опрашивающих солдата офицеров, был он) предложил всем троим прогуляться по району, где был замечен этот бача, и по приметам попробовать увидеться с ним. А дальше надо было действовать по обстоятельствам. Идеально конечно было бы его задержать, но это как повезет…
   
   Рябоконь лежал на полу и не мог пошевелиться. Боль, как ожидалось, не проходила, дышать было нечем. Все лицо было разбито. Но боль внешняя, та, которая была от разорванного лица, губ, ушей, не шла ни в какое сравнение с болью внутренней. Хотя, как он уже почувствовал, она видоизменилась. Вот и теперь, при повороте глаз, симптомы, которые были еще вчера, сегодня были уже другими, более тупыми что ли. Резкость и нестерпимость потихоньку просто переходили в тупую, очень похожую по силе, зубную боль. Но стоило замереть и все потихоньку проходило. Ему стало заметно холоднее. Он уже ощущал озноб во всем теле. Лихорадить его стало чуть раньше. Спина замерзла, да и оба бока были, как резиновые-ничего не чувствовали.
      Через некоторое время в камеру зашел начкар и с ним два караульных. Они подошли осмотреть его. Прапорщик открыл глаза и попытался что-то сказать, но рот был заткнут кляпом. Начкар сказал караульному, чтобы тот вынул кляп и развязал прапорщика. Уже было понятно, что буянить тот не сможет- у него просто не было сил. Караульный вынул кляп и услышали глубокий и очень тяжелый вдох. Легкие прапора наполнились живительным воздухом, и он хрипло спросил: «Давно я здесь? Вижу, буянил, если меня связали и рот заткнули?» Начкар с едва заметной усмешкой, заметил, что уже пятые сутки, что он принял в таком состоянии и каким был раньше не знает, а по смене ему передали, чтобы его (прапорщика) время от времени развязывали, иначе перетянутые веревкой руки и ноги могут быть отняты со временем из-за отсутствия тока крови, а затем опять связывали. Вот и сейчас его развязали.  Рябоконь попытался пошевелить руками. Они были холодными, ничего не чувствовали. Впрочем, нехотя, но слушались. Двигались, кое-как и пальцы. Он попытался встать. Ничего не получилось. Удалось только чуть согнуться и с криком перевернуться, рухнув на бок. Все затекло. Боль вновь пронзила тело. «Господи, неужто так будет теперь всегда?»-подумал он. «Но я же ничего особенно не сделал с собой, отчего же такой результат, неужто, чтобы прийти в нормальное состояние, надо еще дозу?» Только теперь к нему пришло осознание того, что все с ним произошедшее, это исключительно от наркотиков. Как же он хотел вновь уколоться и поплыть, почувствовать эту сладкую, всепоглощающую и убаюкивающую наркотическую негу. Все его существо стремилось встать и идти, бежать, лететь за дозой… Начкар сразу сказал ему, что связывать его больше не будут, но дверь в камеру будет закрытой, так, на всякий случай. Сказал, что скоро обед и ему надо будет обязательно поесть. «Поесть, это хорошо, но ведь я хочу в туалет!». Он повернулся с боку и сел на полу. Это тоже вызвало сильнейшую боль во всем теле. От внимания караульных не ускользнуло, что он стал хоть и с огромным трудом, но двигаться.  Ему помогли встать. Прапорщик встал и шатаясь пошел к выходу. Начкар спросил: «Ты куда?», - тот махнул рукой и прошамкал губами- «отлить». Караульные повели его, качающегося и неповоротливого в туалет. Дойдя до туалета, Рябоконь, отворив дверь, неторопливо сделал свое дело прямо на входе, не заходя внутрь. Чем вызвал злость караульных, которые чуть ли не пинками, вернули его в камеру. По пути назад, его завели в столовую и посадили за стол. Есть он не мог. Разбитые губы и нос создали вместо рта, губ и носа, сплошное месиво, которое за время отключки стало зарастать и сейчас, чтобы открыть рот для еды ему надо было просто разрывать только заросшую рану. От внутренней, а теперь еще от внешней боли, Рябоконь отключился, вяло упав мешком прямо здесь, в столовой под скамейку, на которой сидел. При этом изо рта, щеки и уха вновь потекла кровь. Караульный позвал начкара, который к этому времени уже вернулся в свое помещение и спросил, что делать. Капитан сказал, чтобы они подняли арестанта и прислонили его к стенке. А сам пошел в свою комнату и набрал госпиталь по телефону сообщить, что арестованный пришел в себя и ему нужна медпомощь. Дежурный врач сказал, что сейчас приедут, чтобы не давали ему ничего в руки и берегли места, откуда идет кровь. Капитан со злостью бросил трубку и прошипел: «Беречь его, гада… Да его на боевые с нами на недельку и вся дурь выйдет! Ишь, беречь его! У нас врачей не хватает, чтобы раненых парней с того света вытаскивать, а этот от хорошей сладкой жизни на иглу САМ ПОДСЕЛ! Урод!» Капитан сел на стул, достал сигарету и закурил.  «Вот откуда у людей в этом аду появляется свободное время и деньги, на эту срань? А потом ходи за этими уродами, говно убирай, они у замполитов почему-то в больных ходят! Их надо сразу на кичу, чтобы никакого доступа к этой дряни не было! Твою ж мать, и надо же мне было в караул с таким чудом заступить. Да еще «духи» ему и дозу притащили. Они же ДРУЗЬЯ!!! Я бы этих друзей, которые наших солдат вот так смущают наркотой, просто на месте, кулаком по ноздри в землю заколачивал! Сами-то не ширяются, знают последствия какие будут, а наших дурней деревенских, хоть сколько. Твари!» Капитан докурил сигарету, затушил ее в пепельнице, сделанной из гильзы от снаряда, отрезанного пополам, встал и крикнул в коридор: «Караул, строиться!» Тут же в коридор высыпала и бодрствующая смена, и отдыхающая. Караул у него был смешанный, или как его звали «смешной», из-за бойцов разного срока призыва. После того как построились, капитан дал команду засучить всем рукава. «Конечно поздно, если кого-то увижу с дырками, это перед караулом надо было сделать, но все равно для спокойствия надо проверить, может и здесь кто-то уже пошел по кривой дорожке.» Все быстро засучили рукава для осмотра локтевого сгиба. Проверив караул и, никого не найдя с подозрительными проколами, начкар отпустил всех, кого отдыхать, кого бодрствовать. «Ну, слава богу, хоть никого из моих нет, в этом дерьме.»
    Минут через двадцать в караулку приехал врач.  Быстро осмотрел пришедшего в себя Рябоконя и сказал, что его надо в госпиталь, что раны могут загноиться, и чтобы не было перитонита, надо его приводить в порядок. Сделав отметку в постовой ведомости, начкар передал прапора в санитарную машину и после того, как она, взвизгнув резиной на повороте, упылила в сторону гарнизона, шумно с придыханием перекрестившись, сказал: «Слава, тебе Господи! Отмучились!», - повернулся в сторону караулки, вся бодрствующая смена улыбалась и тоже радовалась. Слышать такие слова от своего начкара, этого сурового мужика, они не привыкли …
    «Таблетка», как её ласково называли бойцы, бодро подъехала к госпиталю и после осмотра была пропущена на территорию. Рябоконя повезли в приемное отделение. Выйдя из машины, врач позвал двух санитаров, которые помогли прапорщику слезть с машины и провели его в приемное отделение. Там его переодели, искупали, обработали раны и после этого перевели в терапию.  В хирургии всё было забито битком. А этот не такой тяжелый, посетовал дежурный врач. Освободят место, тогда и этого переведем.
   В палате, куда привели всего перебинтованного прапорщика, лежало много бойцов, но они в основном были с простудой и какими-то другими болячками. Прапора назначили в этой палате старшим, так как он был самым старшим среди больных и по возрасту, и по званию. Для чего был сделан такой ход, никто так и не понял. Какой из него старший, следящий за порядком, если он лежал пластом круглые сутки, но заведующий отделением был непреклонен.
   Так прошла еще неделя и Рябоконь пошел на поправку, постепенно его молодой, отравленный наркотой организм стал требовать дозу, чтобы «поправить» здоровье. Он стал уже свободно передвигаться и даже стал покрикивать на больных. Что было весьма комично-полностью замотанный в бинты, как обрубок, с оставленными для рта и глаз прорезями, командовал бойцами, которые внешне были вполне здоровыми. В один из дней, молодой солдат, который все время интересовался у Рябоконя, откуда он родом и спросил его, почему он так сильно замотан, почему весь в бинтах, это ранение? На что Рябоконь вдруг стал очень серьезным и сказал, что мина легла совсем рядом и раскрошила ему лицо. После этого в палате его стали величать не иначе, как командир и уважительно предлагать ему всяческие небогатые солдатские ништяки. Кто печенюшку, кто колу, кто в буфет сгонять. Многие делились сигаретами. Рябоконь очень быстро вжился, прямо-таки заскочил в роль героя и уже стал себя вести, как герой, рассказывать всяческие небылицы и при этом себя выставлять эдаким Рэмбо, что без него пропали бы люди, что он спас чуть ли не всю роту. Ну в общем стал народной легендой в палате. И вот в один из дней, наконец ему сняли бинты, и он пришел в палату весь зашитый и в зеленке-эдакий Фреди Крюггер. Бойцы в палате, которые его в первый раз увидели без бинтов, просто офигели от такого страшилища. Некоторые даже в лицах побледнели. Все привыкли его видеть забинтованным, а тут такое… Увидев такой эффект от своего появления, Рябоконь был в шоке. Он, правда и сам себя не видел в зеркале и когда подошел к нему, то в ужасе аж присел. Потом, когда пообвыкся, решил и из этого слепить героизм. Как-то так вошел в образ раненного, что не заметил, когда вошел лечащий врач. У прапорщика в это время был рассказ о том, как он был на боевых. Как вокруг рвались снаряды, свистели пули… И тут он, обернувшись, увидел своего врача, который в изумлении сидел на краю первой кровати от входа. Рябоконь запнулся и резко замолчал.  В этот момент врач, ещё не старый, но уже изрядно седой майор, спросил его: « И на каких же фронтах ты заработал себе такое лицо? Где была получена травма?». Вся палата замерла в ожидании очередного геройского рассказа, но Рябоконь, опустив голову, молчал. Тогда майор сказал ему, чтобы «перестал врать и мести пургу перед молодыми бойцами. Лучше бы просто скромно молчал про себя». Такого поворота не ожидал никто. Все присутствующие как-то странно стали переглядываться и наконец один, который видно был дембелем, прямо спросил, обращаясь к прапору: «Ну что, вопрос задали, надо бы ответить, командир?» Тот молча лег на свою кровать и укрывшись одеялом, молчал. Врач, сделав обход, подошел к нему, снял с головы одеяло и произнес: «Надо тебя на медкомиссию, вояка, отправить, я думаю, что тебя надо списывать из Вооруженных Сил.» Рябоконь поднял на него глаза полные ненависти и сказал: «Ну и списывайте, мне же лучше будет…» Майор усмехнулся и подытожил: «Это неизвестно, кому лучше будет, по твою душу уже приходили сегодня прокурор и особист. Вот им и объяснишь». Потом сказал, чтобы прапорщик готовился к выписке. «Документы после обеда получишь в медчасти госпиталя.», - и повернувшись, вышел из палаты. Все бойцы молчали, только дембель, как-то быстро накинув халат, вышел из помещения. Через некоторое время он вернулся и прямо с порога сказал: «А наш командир-то, наркоман! И рожу свою он разбил во время ломки на «губе», а нам тут лапшу вешал про свое боевое прошлое. Да ты наркоша, Ваш сбродь! Тебя и списывать будут, как наркомана! Мне боец из его роты сказал, что наш герой продал все из роты, когда старшиной был. Он, герой-то наш, месяц назад приехал из Союза. Не успел принять дела, а сразу грабить народ начал… Ух ты же и сука, командир! Как таких как ты земля носит! Пока все с ранениями, да без рук, без ног лежат, воюют, ты ширяешься и чужое место в госпитале занимаешь! А нам тут по ушам ездишь, что мина у тебя перед рожей взорвалась.» Плюнул на пол, под ноги и сказал: «Твое счастье, тварь, что тебя выписывают, до утра не дожил бы! Молись, гад, сегодня ты заново родился!» Хлопнул дверью и вышел из палаты.
    Рябоконь лежал под одеялом и боялся пошевельнуться. Кто их знает этих бойцов. «Какая же переменчивая жизнь, -думал он, - «только что я был здесь в авторитете, звали по имени отчеству, а теперь я изгой. Я прокажённый для них! Ну и чёрт с ними! Пусть лежат здесь, подыхают от своих болячек». Мысль о том, что его сегодня выпишут, он найдет Боо и ширнется, просто перекрыла, затмила все другие мысли.
   После обеда он пошел в медчасть, забрал документы и сразу оттуда пошел на выход из госпиталя. Путь проходил мимо окон его бывшей палаты. Мимо никак было не пройти. Так вот когда подходил к первому окну, в него полетели огрызки, бычки, полилась вода, кто-то крикнул: «Утку сюда тащи». Рябоконь со всех ног побежал к выходу. Не ожидал он, что его так провожать будут. Не ожидал!
     Выбежав с территории госпиталя, Рябоконь стал искать транспорт, как бы ему попасть в часть, на чем бы ему доехать. Но вокруг ничего не было. Улица была пустой, никаких броников или военных машин поблизости не было. Он стоял на пыльной дороге в размышлении. Так прошло минут пять-семь и тут из-за поворота выехала старая желтая «тойота» такси. Он смерил машину равнодушным взглядом и отвернулся. Машина ехала в направлении его и прямо возле его ног, поравнявшись с ним, остановилась. Рябоконь испуганно отпрыгнул от дороги. И со злостью взглянул на лобовое стекло машины намереваясь уже наорать на водителя. Но, в окне, кроме бородатого водилы, он увидел… улыбающегося Боо. Вот так встреча! Ты что за мной приехал?  БачА широко улыбнулся и ответил «Дааа!» - «Но как ты узнал? Ведь меня только выписали… А, хотя, какое это имеет значение! Ты мне что-нибудь привез?» Боо, расплылся в счастливой улыбке, показал через лобовуху пакетик с наркотиком. Рябоконь, вне себя от радости одним прыжком влетел на заднее сиденье «тойоты» и крикнул: «Давай! Я так по этому соскучился!» Боо лукаво сощурил глаза и сказал, что не сейчас. Нужно, чтобы прапорщик кое-что узнал. Тот сказал, что всё узнает, только дай ширнуться. Боо, развернулся к нему лицом, сел по-турецки на своём сиденье и сказал, что недавно на аэродроме прилетел вертолет и привез «груз», который потом с него забрали люди. Там было почти 100 килограмм этой дури. Так вот он скажет прапорщику где лежит «груз», а Рябоконю надо проверить не перепрятали ли еще груз, или он всё еще на месте. Если «груз» всё ещё на месте, то килограмм, Рябоконь смело может забрать себе. А остальное он должен отдать человеку, который будет ждать прапорщика рядом, в укромном месте. Рябоконь, услышав о том, что у него есть возможность на халяву получить целый килограмм «дури», готов был свернуть гору, ради такой удачи. Он тут же в нетерпении спросил мальчишку, где это все лежит, чтобы он его туда вёз, немедленно! Боо не удивился этому желанию. Больше того, он даже ожидал этого. И тут же, что-то сказав на фарси водителю, машина тронулась и оглашая улицу постоянно меняющимися звуками работы двигателя, заполняя всё окружающее её пространство сизым, вонючим дымом двинулась туда, где их ждал помощник Рябоконя.
    Проехав примерно километра три, они заехали на ничем не приметную улицу и остановились.  Боо выскочил из машины, зашел в какую-то дверь и минуты через две-три вышел со здоровенным детиной, с бородой и обожженным лицом. Они оба сели в машину. Боо сел рядом с прапорщиком, а детину посадили на переднее сиденье. Машина опять напряглась, затарахтела, выпустила облако сизого дыма и поехала. Через некоторое время они приехали к какому-то глинобитному сараю, который стоял бок о бок с военным складом афганского царандоя. Вдали, на вышке стоял, прислонившись к стойке, скучающий сорбоз*, который смотрел осоловелыми глазами вокруг склада, абсолютно не придавая значения подъехавшей машине. Боо шепнул Рябоконю: «Видишь вот то окно? Там за ним лежит весь груз. Его привезли сюда люди с вертолёта. Но это было два дня назад и надо посмотреть, там еще груз или нет. Он виден в окно». Рябоконь кивнул, вылез из машины и пошел к сараю.  Подойдя к нему, он заглянул внутрь. Среди всякого хлама, на полу, прикрытые рогожкой лежали бело-серые пакеты с порошком, которые трудно было увидеть, не приглядываясь. Повернувшись в сторону машины, Рябоконь кивнул головой Боо, подтверждая, что мешки с «дурью» на месте и можно их забирать. Тотчас из машины вылез здоровяк и пошел в сторону сарая. Аккуратно, чтобы не было слышно часовому на вышке, он вынул стекло и показал Рябоконю, чтобы тот лез в окно и подавал ему пакеты, а тот будет их перекладывать в машину. Предусмотрительно машину подогнали совсем близко к окну. Рябоконь перелез через вынутое стекло и оказался внутри сарая. И тотчас, был скручен крепкими руками оперативников, которые заткнув ему рот, завернув руки за спину, повалили на землю. Он даже вскрикнуть не успел. Сразу за этим, с другой стороны сарая, наперерез машине, вышли несколько бойцов с автоматами и тут же положили всех «духов» мордой в землю. Никто из них и не пытался сопротивляться. Тут же подъехал, неизвестно откуда взявшийся броник, и Рябоконя в сопровождении оперов-особистов засунули внутрь, как мешок с картошкой. Духов запихнули туда же. Буквально через пять минут броник тронулся с места, оставив стоять возле сарая «тойоту» с открытыми дверями. В сарае еще оставалась засада.
   Прошло какое-то время и задержанного прапора, и афганцев привезли в особый отдел. Завели в помещение и рассадив всех по разным кабинетам, поставив охрану, стали допрашивать обо всем что произошло. Первым в этой очереди стоял, конечно же герой дня прапорщик Рябоконь. Именно он был в помещении первым, его же и задержали на горячем. Отрицать все было глупо, и он сразу же, что называется «раскололся» по-полной и стал рассказывать всё что знал. Прапора уже не интересовала судьба его так называемых друзей. Страх за собственную шкуру, преодолел все остальные боязни и вышел на первое место, буквально поглотив и заполнив собой всё остальное. Однако, несмотря на все ожидания, которые они ждали от этого допроса особисты знали не больше того, что знали до него! Рябоконь, судя по всему, был абсолютно не причастен к наркотрафику. Ни к доставке, ни к перевозке и уж тем более к распространению. Он, как выяснили для себя особисты, был для «духов» самым главным потребителем этой дури и всё. А то, что они планировали с его помощью выяснить, было невозможно. Его никак нельзя было заподозрить во вранье, так как он во время перевозки и самое главное во время «похищения» груза был на гауптвахте и потом в госпитале. И там, и там, у него было железобетонное алиби. Но отпускать прапора, особисты не спешили. Он был единственным связующим звеном между грузом и его перевозчиками, хотя их он не знал совсем. Весть о том, что особисты взяли прапора с грузом наркотиков, надо было обязательно распространить среди тех, кто летел в вертолете с цинками. Список их был на пересылке аэродрома. Нужно было только как следует «подвести» ко всем пассажирам эту информацию. Чтобы те, кто груз перевозили, не заподозрили подставу.
   Прапора отправили опять на «губу», не забыв предупредить начальника гауптвахты, что он для особистов особо ценный кадр и беречь его надо особенно и к нему допускать никого нельзя. Начальник «губы» всё понял и выделил для арестанта абсолютно изолированную от всех камеру. Выводил его на завтрак, обед и ужин отдельно от всех и никакого контакта с караулом не допускал. По крайней мере в то время, пока был на службе. Все внимание начгуба было сосредоточено только на нем. А-то как же, с особистами не пошутишь!
   Допросы афганцев ничего не дали. Те «включали дурака» и ни в чем не признавались. Говорили, что оказались там случайно и просят их отпустить к детям и семьям. И как-то не хотят иметь дело с торговлей наркотиками и ничего в этом не понимают. Все находящиеся на допросе понимали, что «духи» правы, когда говорят, что ничего не знают! Они отправили дурака-прапора, движимого тягой к наркоте в разведку, в то место, которое показали, да посулили ему целый килограмм дури. Если наркоманы за грамм, готовы мать родную убить, то что же ожидать от них, когда на кону стоит целый килограмм?  Только вот в чем вопрос состоял! ОТКУДА они узнали про то, что в этом сарае находится взятый с вертолета груз? Откуда? Об этой операции знали несколько человек. Все они были доверенными лицами Лободы. Неужто в отделе появился «крот»? Это же тогда можно смело и без сожаления весь отдел распускать-разгонять, если такое случилось…У них было выше крыши дел секретных и особо секретных о которых никто не должен был знать, а если в отделе был «крот» это полностью сводило на «нет» всю их деятельность.
    Разгадка произошла сама собой, когда надо было менять оперов в засаде, в сарае. Вышка, на которой стоял один из солдат местной армии-полиции царандоя, как-то в разговоре с приятелями обмолвился, что, когда он дежурил в момент взрыва на аэродроме, к нему через забор на пост, приехал броник «шурави» и что-то выгрузил в сарай. Всё это было настолько быстро, что он даже лиц не успел рассмотреть, было темно. Ну, а поскольку сарай был за пределами поста. Он никому особенно и не докладывал. То, что там уже сидит засада и ловушка должна была захлопнуться в эту же ночь, никто не знал. Но прошла одна. Потом другая, третья ночь, к сараю время от времени подъезжал броник, оттуда выходили и заходили «шурави» и потом, когда «протекло», что с вертолета, который взорвался, уехали в неизвестном направлении и судя по всему увезли этот груз, который оказался здесь, недалеко от аэродрома в этом сарае. Это им рассказали коллеги с афганской стороны, офицеры ХАД (аналог КГБ в ДРА), которые со своей стороны тоже искали хоть какие-то ниточки связи с транспортировкой героина в Кабуле. И вот им повезло, нашелся человек, который все видел и все знал.
   Узнав об этом, Лобода облегченно вздохнул. «Слава богу, что это не мои проболтались. Гора с плеч! Но все равно, расслабляться не надо! Начеку! Все время быть начеку!»
   Отправив афганцев с работниками ХАДа, Лобода решил начать, через единственного в этой наркотической истории человека, через прапора, который сейчас сидел на «губе», игру по информированию людей с вертолета. Для этого он поместил Рябоконя в полную изоляцию и намеревался склонить его к сотрудничеству. Он вызвал УАЗик и поехал на гауптвахту, беседовать с задержанным прапорщиком.
    Ехать было недолго, поэтому он только вкратце набросал для себя план беседы. Да и сложного в этом не было ничего. Нужно было под видом старшины роты, коим он являлся встретиться со всеми, кто был в списке вертолета и заботясь о размещении людей на пересылке, куда они были эвакуированы завязать беседу, что дескать по распоряжению политработников, он де выясняет всё ли было хорошо на пересыльном пункте и есть ли какие-то замечания. А втянувшись в беседу ненароком сообщить, что он, волею судеб, оказался свидетелем того, как из вертолета вытаскивали и грузили на броник, цинк с погибшим. Что в нем неизвестно, но он знает кто были те люди и непонятно зачем они украли цинк с вертушки, но это не его дело, и он сказал об этом просто не подумавши.  Таким нехитрым путем, Лобода собирался пустить «мульку» про то, что есть прапорщик, который знает людей, укравших этот цинк и может поделиться информацией. На него, таким образом, обязательно должны выйти люди, которые перевозили этот груз. А вот тут-то их и взять. Но что делать, если ему не поверят те, к кому он должен был идти. Если начнут проверять и узнают, что он наркоман и зависит от дозы. А хотя, если подумать, это даже сыграет ему на руку. Нормальному, не зависимому человеку, не будет интереса узнавать или делиться с кем-либо своими наблюдениями, кто и как увёз цинк. Люди, которые не связаны с этим, пропустят его слова мимо ушей и даже вопросов не зададут.  «Ну, что ж посмотрим, хочет ли наш прапорщик, выйти сухим из воды?», - подумал Лобода. Он взял с собой на «губу» опера, которого собирался назначить на эту операцию старшим, чтобы тот, с самого начала, был в курсе всех дел, и уже оттуда, с гауптвахты, начинал действовать.
  Зайдя на «губу», Лобода вместе с опером сразу прошли к месту, где их ждал начгуб и уже тот отвел их в камеру, где находился Рябоконь. Войдя в помещение, всех поразила перемена, которая произошла с прапорщиком. Тот видимо долго не спал. Глаза ввалились, все время бегали, не находя одного устойчивого положения. Губы были явно покусанные и пылали кровью под кожей. Встретил гостей Рябоконь стоя на вытяжку и доложив о причине ареста, как и положено по уставу, замер в ожидании. Его очень удивил визит начальника особого отдела и всех остальных. Он вообще-то ожидал, что его поведут к следователю. Но, тем не менее, что-то человеческое в его глазах все-таки мелькнуло вместе с ужасом от их прихода. «Может не всё так уж плохо, если пришли особисты?», - он стоял и со страхом ждал своей участи. Лобода отпустил начальника «губы» и попросил его, чтобы в это помещение никто не приходил без вызова.
   За тем закрылась дверь. Особисты сели на стулья и, предложив сесть напротив, и Рябоконю, вкратце изложили свое предложение. Прапорщик сейчас от страха за свою судьбу, готов был согласиться на любые их условия, даже если бы ему сказали вот сейчас, сию минуту, остановить зубами точило! Он бы и на это согласился! Ему так не хотелось терять свободу. Там, за пределами этой тюрьмы была жизнь. Да, не сладкая, да трудная. Там он очень хорошо познакомился с наркотиками. Он стал законченным наркоманом и переломаться ему помогли в госпитале с помощью лекарств и режима. Но это ведь все было временным. Выйдя из госпиталя, он ведь опять полез в петлю и слава богу, что не успел ничего натворить. Хотя внутренне он, если бы не было никакой ответственности, сейчас разок бы «ширнулся» (тело и мозг до сих пор помнили то состояние, когда он «пускал по вене» дурь! Все-таки наркоманы бывшими не бывают. И перестать «ширяться» могут только очень сильные, волевые люди. Рябоконь, был явно, не из таких).
    Закончив излагать свое предложение, оперативник спросил прапорщика, сможет ли он сделать то, что от него требуется? И, самое главное, предупредил, что сейчас тот посвящен в оперативные планы особого отдела, и что он обязан не разглашать эту тайну, ни под каким видом. Рябоконь без раздумий высказал полную готовность поступить как ему прикажут и спросил лишь одно, зачтется ли ему на суде помощь следствию и участие в разоблачении злодеев? На что Лобода, присутствовавший при всем этом разговоре, твердо уверил его, что если тот завершит свою пагубную зависимость от наркотиков и еще поможет им в поиске злодеев, то суда может и не быть, так как это можно будет представить, как этап специальной операции, в которой прапорщик участвовал в специально отведенной ему роли. Рябоконь даже как-то просветлел лицом от такой новости. Ему давали шанс! И он этим шансом просто обязан воспользоваться! Только прапорщика строго предупредили о том, что малейшее отклонение от договоренностей, какие-то невнятные действия с его стороны, будут означать, что он не выполнил условий договора и хочет назад, в клетку. Эти жесткие слова на него повлияли как ледяной душ. Лобода встал и, похлопав своего опера по плечу, сказал: «Продолжай без меня. Результаты жду немедленно после его работы. Я, если что, буду в отделе», - и кивнул в сторону прапорщика. Затем попрощавшись, вышел из камеры на улицу. Недалеко от входа стоял и нервно курил начгуб. Руки у него потряхивало. Лобода про себя отметил это. «Либо пьет, либо очень нервничает. Надо бы приглядеться к нему. Не творит ли он здесь чего из нашей подследственности.» Подойдя ближе к начгубу, Лобода сказал: «Проводи меня, командир. А пока будем идти, расскажи в двух словах, что у тебя здесь, как у тебя всё тут. Не нарушаете ли законов. Не злоупотребляете ли своим положением? Стоит ли к тебе с проверкой по линии особого отдела приходить… Не спеши отвечать, подумай! Не хочешь ли ты мне чего рассказать? Может поведаешь что-нибудь занятное?».  Начгуб шел за полковником, чуть поотстав, и размышлял, что же такое тому бросилось в глаза, если он так его в оборот берет. Набравшись смелости, на ходу, начгуб спросил особиста, что послужило толчком задавать ему такие вопросы. Он что-то не так сделал? На что Лобода, уже подходя к выходу с гауптвахты, ответил. Что начгуб, разговаривая с ним стоит с трясущимися руками, а это означает, что тот либо пьет как лошадь, либо боится любых вопросов со стороны особиста. На что начгуб засмеялся почти в голос. «Не угадали, ни то и ни другое! Я контуженный, у меня раскоординирована нервная система. Я писать толком не могу – руки меня не слушаются. После подрыва на мине, меня, чтобы не списывать по болезни, отправили дослуживать сюда. У меня до пенсии три года! Пожалели меня.» Лобода, услышав это, мысленно себя обругал! «Вот надо же, а? А я думал, что он какой-то забулдыга. А мужик-то заслуженный, а я его к синякам отнес!», а офицеру на прощание сказал: «Прости, на губу начальником, как правило, отправляют всякий сброд. Либо пьяниц, либо залетчиков. Чтобы они одним глазком взглянули на жизнь, которая их ожидает, не остепенись они с первого раза. Прости! Еще раз!» На что начгуб крепко пожал протянутую полковником руку и сказал, что привык уже к таким оценкам начальства. Что Лобода не первый, кто так думает.
   Лобода, пожимая руку офицеру, уже узнав о его ранении и контузии, через рукопожатие почувствовал тот легкий тремер, который он видел до этого. «Вот надо же было так опозориться! Никогда себе этого не прощу! Обидел приличного человека!» Он подошел к своему УАЗику и, сев в него, скомандовал: «В отдел!»   
Ещё тогда, когда Семин сел в самолёт, он стал соображать, как же ему найти груз? Даже с подсказкой Леща, это было достаточно трудно. Груз ведь просто исчез. Растворился! О нем не знал никто и ничего. Ни поставщики, которых он знал лично и, уезжая на встречу к Лещу, обстоятельно расспросил. Ни те, кто мог так или иначе, хоть где-то «прикоснуться» к этой информации. Оставалось, по прилёте в Кабул, искать всех тех людей, кто принимал по рации информацию о его переговорах с Костиным. Куда потом вся эта информация делась и нет ли в этой цепочке слабого звена, которое «проболталось», может быть и случайно. И важно узнать КОМУ проболталось?
     Летев сейчас в самолете, он раскладывал в голове пасьянс, размышляя таким образом, как бы он, Семин, поступил в таком случае на месте Костина. Выкидывать его из роли курьера Костину не выгодно. Такого как он, поди поищи. Всё знает! Все ходы и выходы ему известны, вопросов глупых не задаёт и вообще, за всё время его, Семина, работы не было ни одной осечки. За исключением конечно последней, но и она, если быть откровенным и объективным, случилась не по его вине! Хотя тем, кто его нанял, это вовсе не интересно. Им плевать, что сбили вертушку! Что он в ней тоже летел! Что они вообще могли ВЕСЬ груз потерять! Что при всех этих неудачных раскладах, он, Миша Семин, сохранил груз и убрал свидетеля, который мог проболтаться! Им на это на всё, плевать! Важен конечный результат! Но всё это только в том случае, если эта партия не последняя! Вот о чем он не подумал! А если генерал собрался «завязать» и соскочить с темы? Тогда ЭТО, совершенно спокойно, можно провернуть и без курьера, совершенно не заботясь о его судьбе! Кидая Семина, генерал автоматически получал и его долю и, обвиняя его, в не доставлении груза в Кабул, отмывался и перед Мирзо, и перед всеми остальными, теми, кто стоит над Мирзо выше. В этом случае, нужно только грамотно организовать гибель капитана. И тогда «дело в шляпе», как часто говАривает его отец. Ладно, это в том случае, если вдруг генерал соскакивает! Но, когда он прилетел в штаб Армии и рассказал Костину как было дело, Миша что-то не заметил у него на лице ничего, кроме испуга и страха за свою генеральскую «дубленку». Не очень уж был хороший артист, этот генерал Костин. Такое трудно скрыть, если ты всё так красиво сделал! Он, вместе с Семиным, точно так же переживал и строил догадки. Нет, генерал в этом случае не пытался сыграть скорбь и утрату, он на самом деле был напуган!  Значит, с перевесом в два-три балла запишем себе, что Костин на нашей стороне и не пытается меня кинуть. Хотя это тоже подлежит обязательной проверке. Надо позвонить домой и узнать, не приезжал ли к моим, кто-то в эти дни, не звонил ли? Потому как если генерал все-таки задумает меня кинуть, он, по идее, должен «зачистить» и моих родных, и близких. Хотя, для того чтобы подослать киллера и сбросить жену с балкона, или выстрелить ей в голову где-нибудь в темном переулке, совсем не обязательно приходить или звонить, а тем более предупреждать и при этом светиться… Но, на всякий случай, надо позвонить, как прилечу. Чем черт не шутит? Не надо расслабляться!
    Теперь, что касается поставщиков дури, которые фактически напрямую были завязаны на него, лично на Семина. Ну вот тем-то уж точно, не имело смысла его кидать и разрывать с ним отношения! Они-то, наоборот в нём заинтересованы, как в воздухе. Именно через него налажен хороший, а главное безопасный и надежный транзит дури в Союз, а дальше в Европу, через Леща. (Ну по крайней мере, они так думают). А значит и кидать его, а тем более рисковать, вот так подставляясь, прилетать на аэродром, ночью в момент посадки аварийного вертолета, точно не будут!  Значит надо искать среди своих. Что там Лещ на прощание мне сказал, что укажет путь. Значит знает сука, что это дело для меня ключевое! Ведь если меня возьмут в оборот, он первый заинтересован в моей смерти! Вот кому надо заглянуть в глаза! Вот кто мог всю эту подставу слепить! Он ведь и сотрудничать-то стал, через Мотю. Хотя у того на него целый воз компромата. Что-то я совсем запутался! Так недалеко и до паранойи. Все вокруг меня хотят убить! Вот это да! Договорился! Вспомним, как нас учили в «консерватории»? Нужно искать кому это выгодно! Правильно! Но во всех вариантах, это не выгодно никому! Лещу я всё наговорил и уже не опасен для него, Костин тоже вроде не похоже, чтобы соскочить хотел-деньги любит. Мирзо? Ну этому-то зачем. Зачем ломать хорошо налаженный канал? Он обо мне наверняка только положительные отзывы слышал. «Духи» поставщики, эти чуть ли не братьями станут, лишь бы канал не потерять. Ну тогда, кто? Остаются…Чекисты? Так, стоп! Этих я что-то упустил. А размышлять-то следовало, отталкиваясь от них, а не от тех, с кем я работаю! Это ведь чекисты по этой теме всегда работали. Так. Давай подумаем. У них вдруг откуда-то взялась информация о грузе. Может это быть? Может, но откуда? Я напрямую забираю груз и тащу его в Союз. Ну не я же им сам себя сдал? Вот уж, какая дурь лезет в башку. Зарапортовался я что-то. Надо отдохнуть. А-то совсем от этой работенки, с ума съеду. Продолжим. «Протекло?» У них поднялась холка и почуяли, что вышли на канал. Но тогда меня надо было брать в Кабуле, при передаче товара от «духов»! Хотя нет, эти так быстро не работают. Это менты хватают на первом попавшемся эпизоде и, поймав на «горячем», тащат к себе в застенки и выбивают всё, что им надо. У «служителей поляка», совершенно другие методы. Они даже дают тебе поработать, увязнуть, почувствовать свою безнаказанность, пока это ИМ нужно. Но за это время, выявят все твои связи, все твои концы и уже потом, когда всё про всех известно, накрывают всех разом! Тёпленькими берут, прямо тихо так и за жабры, что и не пискнешь! В этом и смертельная опасность этой публики. И ещё, если с ментами можно договориться, туда в их банду, попадает всякий сброд, то с чекистами, хрен такое выйдет. Но тогда, как же в их племя, попал Лещ? Я сам себе противоречу! То они честные и правдивые, умные и стратеги, а то попадаются такие, как Лещинский? Ладно, будем исходить из того, что Лещ простой изгой, урод и его брать в расчет не надо. Итак, если это всё «замуты» чекистов, то в Кабуле они должны взять меня под плотное наблюдение - «под колпак» и вести меня везде, как я буду искать груз. Это точно! Если это так, то надо удвоить внимание! Как в народе говорят: «Ходи и оглядывайся!» Да, но как же мне тогда искать груз? Рано или поздно, но придется где-то вылезти и встречаться с людьми выясняя это. Ладно, с этим разберемся.
   Он откинулся на подголовник кресла и старался задремать. Хотя креслом это вряд ли можно было назвать. Это было сиденье, а то место, куда он откинулся, был покрытый искусственной кожей подголовник. Такие для чего-то иногда прикрепляли на транспортные самолеты при перевозке раненых. Сейчас борт был заполнен в основном отпускниками и новичками. Люди летели из дома. Отдохнувшие, и что очень странно, даже весёлые. «Даже не подумаешь со стороны, что на войну летят. Как в санаторий.» В самом углу, компания из трех прапоров и лейтенанта играли в карты и каждый раз, те кто проигрывали, кукарекали на весь самолёт. Потом они доставали откуда-то из недр своих сумок «поллитру», разливали по бумажным стаканчикам. Пили чуть-чуть (ну по стаканчику), крякали, доставали огурчик, сальце и продолжали рубиться, убивая время. Семин видел прекрасно, что все, кто летят этим рейсом, не большие любители войны, что большинство из всех этих ребят, уже приняли по «соточке» и от этого нервы отпустились, стали более мягкими. Матом почти никто не ругался. Если только в сердцах и то, с извинениями. Рядом с ним сидел солдат в шапке-ушанке, который, обхватив ноги руками, уткнулся головой в сложенные коленки и тихонечко, что-то то ли говорил, то ли пел. Понять было трудно, гудевшие на всю силу турбины, не давали ничего толком расслышать. Самолет наконец-то набрал нужную высоту и тут вдруг под потолком, заорал ревун и стала моргать красная лампочка. Все сидевшие в хвосте на рампе бойцы, офицеры, прапорщики, сломя головы начали отбегать от места соединения аппарелей между собой. Красная лампочка мигала совсем недолго, затем загорелась зеленая лампочка и чуть погорев, погасла. Во время этой суматохи рядом с Семиным оказалось несколько человек, которые отбежали со своих мест, вглубь самолета, когда стал реветь звонок и мигать красная лампа. Все они сейчас в недоумении переглядывались и спрашивали друг друга: «Что это было»? По этим переглядкам и вопросам, можно было понять, что все они летят в Афган впервые. Основная же масса людей сидела спокойно и неподвижно на своих местах. Семин поднял голову и сквозь гул турбин, крикнул ближайшему к нему прапорщику, что так летуны обозначают для всех пассажиров, что пересекли госграницу. Он им со смехом крикнул, чтобы смело возвращались назад, на свои места- десантирование откладывается! Эта новость, мигом разнеслась по самолету и народ, так быстро только что убегавший от рампы, стал несмело возвращаться назад, по своим местам. Семин оглядел оставшихся, сидящих пассажиров, которые, было видно, что потешались над новичками. Большинство улыбалось, вспоминая себя в этой роли, год –полтора назад.
   «Как же я лоханулся-то, а? Лещ меня здорово подловил с пропажей груза. Вот сука, даже диктофончик притащил. Ну, как же я лоханулся! Что теперь делать?». Самолет, мерно урча турбинами, пролетал уже над горными вершинами Гиндукуша. Семин лениво посмотрел на заснеженные верхушки гор в маленький иллюминатор бокового аварийного выхода, рядом с которым он сидел и набрасывал в голове план действий, чем он будет заниматься в Кабуле. «Сначала к Костину. Согласуем, чтобы дал мне командировочное и машину. Чтобы дал денег на «подмазывание». Затем у него же, узнать состав всех спасшихся с той вертушки, узнать про экипаж.» Работы было немного, но она была настолько «душная» для него и такая опасная. То ли дело перевозка товара… Но он тут же себя и осадил. Об этом даже думать не хотелось. Переживать всё что с ним было совсем недавно, очень не хотелось. Всё время из памяти вылезал горящий вертолёт. Падение и совершенно чудеснейшее спасение! Но повторения этого не хотелось совсем. Жить от этого захотелось по-настоящему, а не выполняя чьё-то очередное задание.
    Прошло каких-нибудь минут пятьдесят и самолет стал потихонечку снижаться, подходя по большому кругу к видневшемуся вдали городу. Вот уже стала видна взлётка, но «горбатый» (так в народе звали военно-транспортный Ил-76) сильно не снижался и спускался по очень-очень маленькому кольцу, прямо над городом, как будто орёл, который высматривает с высоты добычу, чтобы потом внезапно ее настигнуть! Самолет всё кружился, плавно снижаясь, но потом вдруг накренил нос к земле и стал резко опускаться вниз. Причем угол крена был настолько большой, что в ушах стало резко свистеть и резать от такой скорости снижения. Салон самолета был не герметичным и давление в нём падало естественным образом, как и за бортом, вызывая у пассажиров боль и звук набора давления. С падением высоты, в хвостовой части машины стали отстреливаться тепловые ракетницы-ловушки, которые были нужны, чтобы вызвать на себя огонь душманских наземных пусковых установок, которые работали на тепло турбин. Со стороны могло даже показаться, что самолет неуправляемо падает, но это было весьма обманчивое впечатление. Самолёт управлялся. Причем управлялся мастерски! И угол такого приземления был выбран не случайно. Ведь если бы он заходил на посадку по-граждански, плавно снижаясь над аэродромом, был бы лакомой добычей «духов», которые за каждый сбитый самолет «шурави», получали очень солидное денежное вознаграждение. И не случайно был выработан такой тип посадки! Дело в том, что вокруг аэропорта стояло боевое охранение из наших военных, которые не допускали на земле в это кольцо никого постороннего, особенно во время посадки. То есть даже если с земли был бы выпущена ракета с целью подбить садящийся самолет, то она, попросту не долетела бы до него и само ликвидировалась. Поэтому-то и спуск, такой крутой и страшный (особенно в первый раз), выглядит очень жутко. Падение-спуск прекратилось так же резко, как и началось. Самолёт снизился почти до ста метров и не давая никаких дополнительных кругов, сразу же по глиссаде зашел на посадку. Приземлившись, тут же включились реверсы и огромная многотонная машина, стала тормозить, как вагон метро, перед станцией. Все сидевшие в хвосте самолета и вдавившие от страха голову в плечи, поняли, что они на земле и можно даже расслабиться и улыбнуться, стали переговариваться и даже смеяться, обмениваясь восторженными впечатлениями от управляемого падения и последующей быстрой посадки. Большинство же «стариков» совершенно бесстрастно восприняли посадку и стали потихонечку собираться на выход, пока многотонная крылатая птица рулила по бетонке аэродрома. По салону стали раздаваться голоса, какие-то команды, называться фамилии. Тут открылась дверь гермокабины и из неё вышел старый то ли летчик, то ли бортач и зычным голосом крикнул, чтобы все находились на месте: «Сейчас, после остановки, на борт зайдут пограничники и таможня, а посему всем приготовить документы для проверки. Только потом, после прохождения таможни, всем можно выходить.»
   Семин встал, потянулся и снова сел на свое место. Эту процедуру за прошедший месяц, он проходил уже в который раз. Наконец, самолёт остановился, скрипнув тормозами и только что ревущие турбины, стали по очереди выключаться и останавливаться, давая всем возможность свободно говорить и общаться. Бортач подошел к хвосту самолета и, найдя там приборы управления, стал манипулировать с открытием рампы для входа погранцов и таможни.  Как только створки рампы открылись и пол ушел вниз на бетон взлетки, тотчас же в салон самолета ворвался горячий пустынный воздух, наполненный запахами пыли, отработанного керосина и… духов молоденькой таможенницы. В салон самолёта зашли четверо. Два пограничника, таможенник и симпатичная улыбчивая таможенница, которая и источала тончайший, давно забытый запах духОв. Они быстро всё проверили и ушли. Тут же разрешили высадку из самолёта. Народ стал потихонечку выходить на бетон взлётки и рассасываться в сторону пересылки. Она была метрах в тридцати-сорока от борта. Тех, кто впервые прилетел, встречал прапорщик с пересылки, который собирал прилетевших прямо здесь, возле рампы. Зачитав всех по списку, собрав и построив, прапорщик повёл новичков в штаб пересылки для распределения по местам службы.
  Семин вышел из самолета почти последним. Спешить ему не хотелось, да и полёт он перенес не ахти. Сказалось нервное напряжение последних дней. Сойдя по рампе на бетонку, он достал сигарету, прикурил и сладко затянулся. Вообще-то он старался не курить. Причем не по каким-то принципиальным причинам, а потому что ему никогда не нравился запах от курящих. Но иногда, в минуты сильного нервного напряжения или размышлений, эта сигарета была, как спасительный буёк, в шторм. Она давала, как бы паузу, своеобразный тайм-аут, от всего происходящего. Давала иллюзорную возможность отгородиться и всё расставить на свои места, как ставят вещи после землетрясения. И ставя всё на свои места, отпускают страх, отпускают стресс и восстанавливают свой пошатнувшийся было, от всего этого ужаса, ливер, давая ему малюсенькую возможность, почувствовать себя главным, в этом сумбуре и возникших непонятках.
  Затянувшись сигаретой, он закашлялся с непривычки и потом медленно побрёл в сторону пересылки. Возле шлагбаума стоял броник, и четверо бойцов грузили в него цинки с патронами. Молодой лейтенант вышел из палатки-штаба пересылки и направляясь к бронику крикнул, очевидно обращаясь к водителю: «Борисов, всё? Загрузил?» Из люка вылезла чумазая, светловолосая физиономия водителя, очевидно Борисова, который в ответ крикнул: «Так точно, товарищ лейтенант! Можем ехать!» Лейтенант залихватски запрыгнул на колесо броника и, просунув левую ногу в люк, оставив правую на улице, крикнул внутрь машины: «Погнали!». Машина завелась и вот-вот было уже тронулась, но Семин её буквально в последнее мгновение перехватил, свистнув. Видимо свист был услышан. Броник дернулся, но не поехал, а застыл в ожидании, на тормозах. Лейтенант тоже услышал свист и оглянулся на него. Семин уже стоял возле колёс и крикнул ему: «Братишка, возьми до Штаба Армии, ты же туда едешь?» Лейтенант улыбнулся и крикнул: «Почти! Я до тропосферщиков, ну там недалеко, добежишь, там через горку! Садись!» Семин быстро забрался на машину, сел на броню, сзади башни, рядом ещё с двумя бойцами и броник помчался по Кабулу.
     Доехали сравнительно быстро. Несмотря на то, что весь город был забит битком бурбухайками, как кильками, но все они уважительно расступались, перед бронированной мощью Советской Армии, которая быстро ехала по своим неотложным делам. Обращать внимание на пробки было некогда. В одном месте правда была маленькая заминочка, когда на огромном перекрестке, которым руководил немолодой полицейский-траффик. Тот стоял спиной к приближающемуся бронетранспортеру и понял, что как-то очень странно себя ведут управляемые им автомобили, которые в сплошном плотном потоке вдруг, как по мановению волшебной палочки, стали рассыпаться в разные стороны от общей линии движения, несмотря на хилые попытки полицейского-траффика их собрать и отрегулировать. Это для кабульской дороги было настолько нетипично, что полицейский-траффик обернулся и увидел, что к перекрестку быстро приближается бронетранспортер шурави. Он тут же дунул в свой волшебный свисток, и все замерли. А поскольку дорога была заранее предусмотрительно очищена, давшими дорогу бурубухайками, броник, начавший было притормаживать, не снижая скорости, проехал мимо, обдав его клубами пыли и выхлопных газов.
     Распрощавшись с гостеприимным лейтенантом, Семин спешился и пошел в сторону Штаба Армии. Дорога была не очень далёкая, но пыльная и совершенно не утоптанная. Точнее тропинка, вокруг горы.  Идти приходилось, перепрыгивая с камня на камень, порой попадая в пыль по самую щиколотку. Поэтому, когда он пришел в кабинет к Костину, то вид у него был просто удручающий. По пояс в пыли, весь мокрый, на потное лицо насело столько пыли, что на этом фоне выделялись только глаза и зубы. Все остальное было буквально коричневым. Зайдя в кабинет Костина, он, не спрашивая разрешения, с порога поздоровавшись, плюхнулся в кожаное кресло, стоящее почти у входа. Вытер рукавом лицо и устало проговорил: «Ну, что будем делать, генерал? Есть мысли, как будем искать?» Генерал уставился на него с вопросительным взглядом и сказал: «Мы? Мы будем искать? Я не ослышался?». Семин встал с кресла и твердо сказал: «Да, мой генерал, мы! Вы не ослышались! Без Вашей помощи я и шага не смогу сделать, чтобы хоть что-то узнать о судьбе груза! Я Вам с вертушки сообщил, что лечу! И то что груз у меня заберут, Вы мне подтвердили! А так я бы его никому не отдал! Вы что же думаете, я полностью дебильный, упав с вертолетом в ущелье, выжив там, в этом аду, собрав весь груз на глазах у гибнущих людей. Сохранив его, привез Вам, чтобы отдать, куда-то на сторону непонятно кому?»
    Костин только сейчас понял, что капитан прав! Причем всё так и выходило, как он говорил. А дело-то действительно могло сорваться и он, генерал Костин, уже ни перед кем и никак не оправдается. Всё что капитан говорил, тот ведь повторит везде, где его спросят. И спрос –то будет не выговором или отставкой, а шкурой! Ну что же, надо меры принимать сразу и не ждать, пока пи..дец придет за нами!
    «Что предлагаешь?» - хмуро спросил генерал. –«Чем я могу тебе помочь?»
   «Мне нужно командировочное, чтобы я мог передвигаться по Армии в любую сторону, и чтобы мне не задавали глупых вопросов, броню и человек восемь бойцов, поопытнее! Ну и естественно пайса!»
   «А бабу тебе в сопровождение не отправить? Ты что, охренел? Как я тебя отправлю, куда, с какими задачами? И потом, когда ты поедешь, особисты наверняка спросят, что это у тебя генерал Костин, капитан твой разъезжает, будто что-то ищет? Ну-ка подай нам его сюда на блюдечке с голубой каёмочкой, да объясни, какая связь между его поездками и твоими подписями в его командировочных? Что ты на это скажешь? Ты же молодой, умный, а рассуждаешь по–московски! Это там у вас всё что угодно без обсуждения приказов, делают. Потому что знают, задашь глупый вопрос и еще не успеешь вопросительным знаком его завершить, а уже начинаешь тонуть в арктическом снегу и отгонять папахой белого медведя! Здесь не так! Здесь надо всё обдумать, обставиться со всех сторон! Чтобы каждый твой шаг был в тему, чтобы даже если мы будем замечены в связи друг с другом, всё это должно выглядеть, как служебная необходимость!»
   Семин встал, потянулся, прошелся по кабинету и сказал: «Знаешь, дорогой мой Павел Андреевич, а ведь ты прав! Давай всё обдумаем, давай примем решение, давай нанесём всё на карту, отдадим приказом и вообще. Всё, абсолютно всё сделаем по уставу! Ну, а главное ответственность за те результаты, которые будут после такой тягомотины, ты, мой любезный начальник, принимаешь тоже на себя! Я свою часть операции выполнил? Выполнил! Я груз доставил? Доставил! Мне тобою было обещано, что меня встретят? Было! Меня встретили? Встретили! Ко мне вопросы есть? Вопросов нет! Честь имею, кланяться!», - Семин развернулся и пошел к выходу. «Стой!», - почти прокричал генерал, - «Ну, что ты ерепенишься? Давай вместе подумаем!»
  «А я Павел Андреевич, уже подумал, когда в самолете летел, когда в Ташкенте и Каршах встречался с нашими знакомыми! Я всё продумал! Мне, в принципе, терять-то нечего! Я семью уже спрятал, а моя жизнь при таком раскладе, сейчас не стоит и пакета от груза! Хотя конечно, я за неё еще постараюсь подраться, но тем не менее…. Мяч на твоей стороне. И все, кому я разложу наш пасьянс, тоже будут на моей стороне! А ты думай, взвешивай, приказы пиши! Только вот с этой минуты я и за твою, повидавшую виды, больную, радикулитно-геморройную сморщенную задницу, не дам даже жетона на метро!»
   Павел Андреевич понял, что его загнали в угол и сейчас для него момент истины. Если он вот так отпустит этого наглеца и не выполнит его условий и не договорится с ним, то он пропал.
  «Хорошо, будь по-твоему, бумаги и технику я тебе сделаю, но где ты собираешься всё это искать?»
  «Послушайте, Павел Андреевич, Вы настолько наивны, что я удивляюсь, как Вас всё еще держат на этой должности? И это в воюющей, боевой Армии, такой наивный генерал! Курам, на смех! Я начинаю нервничать за нашу оборону и тем более за наши тылы! Это же элементарно, Ватсон! Деньги, хорошие большие деньги!»
  «Но, где же Вы их возьмёте?»
  «У Вас, мой генерал, у Вас! И больше того, Вы мне дадите их столько, сколько я попрошу! Обещаю, больших комиссионных брать не буду! Но для того, чтобы найти груз, нам понадобятся доллары. И Вам, друг мой, придется раскошелиться! А иначе, ищите всё сами, и я пошёл!»
  Генерал аж задохнулся от такой наглости: «И с какой такой радости, я должен платить за поиски? Давайте хотя бы пополам? Так будет честно!»
   Семин рассмеялся ему в лицо и сказал: «А Мирзо говорил, что Вы очень умный и благородный человек! Но он не говорил, что такой мелочный! Если мы сейчас не находим груз, Вы лично отдадите ему всё и будете ещё должны, вернее не ВЫ, а Ваши внуки будут должны ему всё отдать! А Вы сейчас спорите из-за каких-то тысячи-двух долларов! Я Вам еще раз повторяю, мне не подходит рисковать собственной башкой за Ваш гешефт! Так всё! Мне это надоело, я пошёл», - и Семин направился к выходу, не ожидая никаких возражений. Но генерал опять его остановил и сказал, что согласен. «А куда бы Вы делись, мой дорогой! Или хотите самостоятельно ехать искать всё и отправлять?», - Семин, нагло ухмыльнувшись, зашагал к выходу, на ходу, не оборачиваясь презрительно бросил: «Завтра к девяти, всё! К модулю гостиницы!», - и вышел.
    Павел Андреевич был раздавлен. У него подкашивались ноги. Сердце стучало как барабан. «Всё, это последнее дело, я выхожу из игры! На старости лет, в такой блудняк впёрся! И на кой чёрт, я с этим Лещинским вообще речь вёл?», генерал вышел из кабинета и медленно пошел к себе в модуль. Зайдя в комнату, он, не разуваясь, лёг на застеленную кровать и стал размышлять. «Капитан заигрался, надо будет с Мирзо говорить, что пора его снимать с пробега. Ишь, какой смелый стал! Ведет себя со мной, как с мальчишкой! Ну да ладно, я потерплю! Я всю жизнь терплю, может к старости всё и закончится…»
      Вот так, сам того не желая, генерал, заслуженный человек, ступив на тропу наживы, подвёл себя под расстрельную статью. Вокруг война. Вокруг стоны и смерть, а доллары, заработанные на чужой беде, сначала дают призрачное удовлетворение, а потом раздевают, разувают, а затем и поедают своих курьеров. Но АФГАН, ВСЁ СПИШЕТ!
                Лобода сидел у себя за столом и думал о том, как же ему подвигнуть Лионова к действиям по наркотикам. Чтобы он сам, собственноручно прикоснулся к этому делу. И самое главное, чтобы не соскочил с крючка в нужный момент. Сейчас, помимо диктофонной записи на него ничего не было, и в случае реализации по грузу, если вдруг придется задерживать на «горячем» очень бы хотелось взять всю эту мерзкую публику с поличным. На месте! Всех и разом! А времени оставалось совсем мало! Цинки скоро уже должны уезжать в Союз, и эта публика уже нервничает, как бы им по срокам не засветиться. Как бы не сорвалось…
    Лобода снял трубку и в ней телефонистка ответила номером своего позывного. «Это Лобода», - если так можно было бы передать, то телефонистка улыбнулась и веселым голосом сказала: «Я вижу, товарищ полковник». Лобода смутился и усмехнулся: «А я вижу, что ты улыбаешься! Вызови мне в кабинет Сергеева, пожалуйста!» - «Хорошо, уже вызываю», - проворковала она и отключилась.
     Через минуту в дверь постучали. «Разрешите?», - Сергеев встал на входе в ожидании постановки задачи.
- «Заходи Стёпа. Как там дела с долларами у водовозов? Что-то есть, достойное внимания?»
- «Есть, Анатолий Борисович! После увольнения, а вернее перевода в бригаду Паспелова и обвинения его, взводного Паспелова, в разбазаривании техники, в взвод прибыл новый - лейтенант Попов. По Паспелову все обвинения накрученные, прокуратура провела проверку, его даже в стране не было, когда происходило то, в чём его обвиняют. Но Лионов с должности его снял и вернул в Пули–Хумри. Жалко парня, но ничего не поделаешь, пусть не подставляется. Это ему отличным уроком будет. Хорошо хоть в тюрьму не загремел! Следователь попался умный. Разворовывал, по наущению Ливина, заместитель Паспелова-Пападюк, который уже в разработке и на днях планирую реализоваться по нему. Но вскрылись новые обстоятельства. Нужен Ваш совет. Оказывается, Ливин этот, убрав Паспелова и заменив его на новенького Попова, сразу же взял того в оборот с помощью Пападюка и сейчас тот работает на них двоих и зарабатывает им доллары, как хорошая охотничья собака. Я думаю, Анатолий Борисович, уже третьего брать в разработку, закреплять доказательства и может быть через недельку реализоваться! Разрешите?»
   - «Ишь ты, каков молодец! Конечно, конечно!», - похвалил Лобода своего опера. «Я тебе еще одно дело хочу поручить, параллельно с водовозами. Потянешь? Бригада та же, только уровень повыше. На, читай материалы.» И пододвинул оперу папку с материалами расследования по комбригу Лионову. По всем его оброкам, вымогательстве и торговле морфием, и последнее, про плёнку с беседой о наркотиках. Про генерала Костина. Про установку прослушки везде, где тот только бывает и всё такое. Степан всё читал с огромным интересом и потом, в конце, закрыв папку, сказал: «Готов, товарищ полковник! Когда начинать?» Лобода улыбнулся и подвинув папку Сергееву, сказал: «А ты уже приступил! Дерзай!»
Вызов Вити к особистам, вызвал в его душе бурю страхов и самое главное полного непонимания. «Зачем туда идти. Что им от меня надо? Я же не совершил ничего, чтобы их заинтересовало». Такие вопросы он задавал сам себе, когда шел по пыльной дороге в сторону особого отдела. «Ну чем я могу быть им полезен? Что я могу знать? Мне уже забыть хочется весь этот ад, а мне опять надо что-то вспоминать, рассказывать…»
    Подойдя к модулю, в котором располагался особый отдел, он открыл дверь, обитую оцинковкой, вошел внутрь помещения. Там было достаточно темно, особенно, когда входишь со стороны яркой, солнечной улицы. «Стой, ты куда? Тебя кто-то вызывал?», -  послышался голос откуда-то снизу и слева. Витя замер и решил, что ничего говорить не будет, пока глаза не привыкнут к окружающей обстановке.  Адаптировавшись к темноте, он увидел, что слева от входа, стоял стол и за ним сидел прапорщик, который листал журнал посещений и сейчас, подняв на него голову, ждал Витиного ответа. Солдат стоял прямо на входе и с яркого солнечного дня, не видел ничего вокруг. На самом деле, темноты никакой не было. Вход в отдел был сбоку здания, а в торцах его были окна, которые достаточно хорошо освещали коридор. Надо было только немного подождать, пока глаза попривыкнут.
 «Ну, так ты куда, к кому?», - повторил свой вопрос прапорщик. Витя уже стал видеть значительно лучше и, повернувшись к нему, ответил: «Да я в общем-то не знаю. Сказали срочно прибыть в особый отдел. Вот я прибыл.»
 Прапор, что-то поискал в журнале, нашел нужную строчку и спросил: «Ты пленный, что ли?»
 Витя, чуть смутившись, ответил: «Ну, наверное, да! Я! Хотя, какой я пленный, я уже дома!», - и улыбнулся. В мозгу пронеслись события прошедшего месяца… «Дома я, Дома!»
 Прапорщик сказал, чтобы он подождал минутку здесь, а сам встал и пошел доложить, что вызванный солдат, прибыл. Вернувшись буквально через минуту, прапорщик назвал номер кабинета, где Витю ждали, т.е. куда его вызывали. Он прошел по коридору. Нашел нужную дверь, постучавшись, вошел, спросив разрешения. В кабинете было сумрачно, пахло табаком. Работающий кондиционер напомнил своей прохладой американское посольство. Там тоже почти везде было сумрачно, прохладно и пахло сигаретами. Витя вошел, доложил о прибытии и остановился на входе, не зная, что делать дальше.
       В кабинете сидело трое. Начальник особого отдела бригады майор Дементьев и еще двое, в афганках, без знаков различия.
  «Заходи, Виктор, садись. Разговор будет у нас с тобой очень серьезный. Поэтому хотел бы, чтобы ты понял и проникся ответственностью», - сказал Дементьев строго. А другой, который был постарше, улыбнулся и сказал, чтобы Витя не нервничал, но отвечал на все вопросы, как можно более развернуто и подробно. Чтобы вспоминал все детали, все, что осталось у него в памяти.  Лобода, а это был он, решил с самого начала взять беседу в свои руки. Дементьев у него не вызывал никакого оптимизма и Анатолий Борисович, по старой оперской привычке, пошел вперед сам. Начальник ОО вчера прилетел на почтовике в Пули-Хумри и сразу же, через Дементьева, назначил на следующий день вызов пленного солдата, которого наш спецназ освободил в Кабуле еще с одним бойцом, на беседу.
    «Расскажи, Витя, как произошло твое пленение, покажи его на карте, и вообще всё, что запомнил, всё-всё рассказывай! Только не бойся ничего, мы не собираемся тебя здесь пытать и выбивать какие-либо показания. Нам важна вся информация, которой ты обладаешь. А по ходу твоего рассказа, мы будем тебе задавать вопросы, ты их запоминай и в ходе беседы раскрывай поподробнее. Хорошо?»
  Витя сидел на стуле посередине кабинета и рассказывал, без утайки, без всякого пафоса, не скрывая ничего. Присутствующие видели, что парень рассказывает правду и переживает вновь каждое сказанное слово. Потом пошли вопросы про главарей банд, про «капитана», про Милену и её спутников. Как все эти люди выглядели. На кого может были похожи. Расспросили казалось обо всём. У Вити даже создалось впечатление, что офицеры, каким-то одним им известным способом, вытягивают из его памяти такие подробности, о которых он даже и не подозревал. Да и когда там было думать и анализировать, когда жизнь твоя не стоила и веревки, которой связаны твои руки… воспоминания ему давались с трудом.
   Рассказывая про «капитана», Витя с удивлением для себя отметил, что он достаточно хорошо запомнил всё его поведение. Все его повадки и привычки, пока они были с ним бок-о-бок. От себя такой хорошей памяти, он даже не ожидал. Казалось, что, вернувшись в часть, после плена, после этого ада, у него напрочь отобьются все воспоминания о том, что с ним было. Но нет! Чекисты, в беседе с ним, очень умело строили вопросы, отвечая на которые, Витя всё тут же вспоминал, в мелких подробностях. Офицеры все его слова, записывали в блокноты. Велась также аудиозапись беседы. О ней предупредили сразу, как только он сел и стал рассказывать. Потом Лобода достал наугад несколько фотографий, на которых были изображены разные люди, в том числе и пассажиры со сбитого вертолёта, который потом взорвали на аэродроме, Витиных сослуживцев, Милену, «капитана», Али и еще многих. Лобода спросил у бойца, узнаёт ли он кого-нибудь из тех, кого видел в плену? Может быть были люди с гримом, с бородой, может быть были волосы другого цвета, усы, очки, вообще, какие-нибудь особые приметы, может шрамы, увечья.
     Витя долго рассматривал каждое фото, которое ему дал на просмотр Лобода и через некоторое время безошибочно показал на Милену, оператора, Али, «капитана» и некоторое время рассматривал почему-то одно фото, всматриваясь в него, а потом сказал, «Да! это он!» – ткнув в фотографию Семина. – «Только там он был как будто не с американцами, а отдельно. Но пришёл с ними! У меня создалось впечатление, что он пришел скорее с Али, чем с ними! Стоял так, на отшибе, и совсем не участвовал в разговоре! Как будто не от мира сего. Просто стоял и молчал. Волкоф, тот хоть что-то произнёс, а этот даже не подошёл! Но и не прятался. По всему видно, что он там свой. Проходящие мимо «духи» не обращали на него внимания. Видимо он там часто бывает.»
   Витя вернул фотографии Лободе. После ответа еще на несколько вопросов, стало понятно, что беседа подошла к концу.  Вите дали подписать небольшой листочек бумаги, в котором он давал обязательство не разглашать предмет, тему, детали беседы и вопросы, которые ему задавали. Боец поставил подпись и его отпустили в часть.
   После ухода солдата, Лобода сказал своему кабульскому оперу: «Вот этого, - Лобода ткнул в фото Семина пальцем - которого он опознал, пробей по всем базам. Ищи! Из-под земли мне его достань! Это может быть ЦРУшник. Действительно, что он там мог делать? От ЦРУ там был Волкоф! Что этот там делал? Выясни, кто это такой?», - и в который раз Лобода послушался свою интуицию, которая ему перед беседой с этим пленником, как-будто нашептала: «Возьми на всякий случай фото. Все, какие у тебя есть, может парень кого опознает!» И ведь не подвела, старуха-интуиция. Хотя казалось-бы, где пленники и где вертолёт с грузом?
    Он сидел в кабинете и рассуждал, как должен себя вести человек, который потерял 80 кило героина по своему ротозейству. Когда он доложил, что летит со сбитой командой пассажиров и тут же по прилёте в Кабул, у него прямо из-под носа, под видом «своих», этот груз умыкнули. Он начинает его искать, но не находит. Вот и задача сейчас думать, как этот человек. Что он будет делать? Ясное дело искать, но через кого? Наверное, через экипаж вертолёта, через всех известных ему пассажиров того вертолёта. Ну, то есть он должен начать искать встречи со всеми этими людьми, под любым предлогом! Потом, увидевшись, очень тонко завести речь о пропавшем цинке. И потихоньку, день за днем, собирая по крупинке информацию, выйти на сарай, в котором этот груз лежит? Нет. Скорее всего, он станет искать людей с вертолёта, но вот в этот момент ему и надо дать в зубы Рябоконя, которого научить, чтобы тот прикинулся дурачком и сыграл невинную овечку, сказав, что он знает, где спрятан цинк, но, после некоторых колебаний чтобы сообщил, что хочет вознаграждение. Главное. Чтобы тот сопровождающий клюнул. Надо очень тоненько, подвести Рябоконя к нему. Может за рюмкой чая или еще на чем-то? Нет! Нет, что-то не вяжется! Как мы привяжем одно к другому?  У них с этим прапором тем-то для разговора нет общих. А потом, как мы закрепим доказательства причастности этого неизвестного к грузу? Ну, хорошо, Рябоконь проболтается, что ему шепнули про груз. Тот ведь не дурак, начнет проверять, откуда у прапора такие сведения? Сразу вычислит и выйдет, что тот подстава! Нет, такое делать нельзя. Мы просто лезем в дверь не представившись, но уши наши торчат отовсюду! Он сидел и курил. Курил и размышлял.
   «Мы имеем фото человека, который был у «духов» в тот день, когда наших ребят в плену хотели перевербовать, но тот никакого участия в вербовке не принимал! Предположить можно два варианта, либо он из их же конторы и присматривался к пленным, либо вообще никакого отношения к американцам действительно не имеет и там оказался случайно, а должен был быть с Али, но америкосы его опередили. Али мог сказать ему: «Сейчас подожди, я с этими разберусь, и мы с тобой нашими делами займёмся»? Тем более, что пленник сказал, что тот вообще стоял в стороне, не интересуясь ничем тем, что делали оператор с репортёршей. Тут и доказывать ничего не требуется…» Не с ними он был!
    Тут в дверь постучали, вошёл дежурный, тот самый прапорщик, который сидел на входе. - «Товарищ полковник, звонок по в/ч из Кабула, информация, поднимите трубку». Лобода снял трубку и на том конце, дежурный по особому отделу Армии, ему в одно дыхание выпалил: «У нашего «старика» был гость, говорили про подарок. Всё зафиксировано! Гость еще в Кабуле. «Старик» очень нервничает». Это означало, что к генералу Костину (так его звали в переговорах по телефону особисты), приезжал курьер по грузу, было выяснение отношений. Ругались. Генерал вне себя. Разговор записан и запротоколирован.
     Лобода вызвал дежурного и приказал, чтобы тот записал его завтра с опером, полёт на Кабул с почтовой вертушкой. А потом спросил: «А сегодня ничего нет? Может из Кундуза через нас полетят?» Дежурный сказал, что сейчас выяснит и доложит.
    Что ж, это уже очень существенно облегчает нам работу. У них что, ума не хватило выйти на улицу и они решили вот так в наглую, на нервах, поговорить в кабинете у Костина. Совсем обнаглели! Ну никакой конспирации! Прелестно! Сейчас надо послушать, на сколько лет они себе наговорили. Надо слушать…
 Он снял трубку в/ч и попросил соединить его с Сергеевым. Через пару минут тот был на проводе. «Стёпа! Завтра мне нужно в отдел вызвать командира того вертолета, который привез груз в Кабул! Он еще их из ущелья подбирал. Там, где нашу вертушку подбили. Ты понимаешь, о ком я говорю?» Сергеев ответил с той стороны телефона: «Я тоже так подумал и уже вызвал его на завтра! Извините, я Вас немного опередил!» «Молодец! Встретишь его тогда и тихонько расспроси, как они поднимали пассажиров со дна ущелья, как груз заталкивали в вертушку, кто что при этом делал. Кто был главным на погрузке. Там же было много народу. Ну, в общем всё! Выясняй у него всё! Да что я тебя учу, ты меня уже на повороте, со свистом обошёл! Скажи, а ты нашу «торпеду» пустил уже?» Он, имел ввиду, начало работы Рябоконя со всеми, кто летел в вертолёте. «Да, он уже сегодня с тремя виделся. Пока без новостей!»
 Зашел прапорщик-дежурный и доложил, что вертушка из Кундуза взлетела десять минут назад. Следующая, только завтра. Лобода махнул рукой и сказал, что понял. Тогда полетим завтра.
   Утром, быстро позавтракав, они с опером сели в вертушку и через некоторое время уже были в Кабуле, в отделе, слушая в специальной комнате, переговоры Костина и Семина. Было ясно, что сейчас поиски станут более интенсивными.  И плюсом для особистов было то, что у них, у наркотраффиков этих, кончается время. «Один цинк просто так не перевезёшь в Союз. Вызовешь подозрение. Их должно быть, как минимум три - пять. Будут торопиться, а значит снизят внимание. Значит будут ошибаться. А мы этим воспользуемся», - раздумывал Лобода. Он обратился к своему оперу: «Скажи-ка, а где можно увидеть всех, кто к нашему «старику» приходит?» Опер не нашелся, что сказать. Видеозаписи тогда еще не велось. Только описание или может быть кто-то видел этого человека раньше или знает его.
   «Спросить у генерала напрямую, значит сорвать, почти доведённую до конца операцию! Нет, этого делать нельзя. Значит, будем идти медленно, на кошачьих лапах. Подпустим их к грузу, чтобы они все раскрылись. А в это время будем фиксировать их действия. А потом, даст бог, реализуемся.»
  Лобода повернулся к окну и сказал, чтобы опер «выяснил, кому на сегодня «старик» на утро, выделил броник, командировочное и людей в сопровождение. Из какой части этот человек. Фамилия. Звание. Мы тогда хотя бы с курьером познакомимся. Он же должен отмечаться на ДП.  Только очень аккуратно и тихо, чтобы не заподозрили наш интерес». Опер кивнул и вышел из помещения.
  Настало время побеседовать с «аэроволком», майором Тихомировым. Лобода уже навёл справки про боевого офицера. У того было больше ста боевых вылетов за очень короткое время. Были ранения, ордена и всеобщий почёт от солдата до Командующего. А тому, казалось, до этого почёта дела не было!  Летал, бомбил, забирал своих, десантировал.   Просто служил, не хватая с неба никаких звёзд. Простой честный труженик. Слава про него шла по всей 40 Армии. Лобода поручил беседу с ним своему оперу Сергееву. Тот был в курсе дела и вполне мог узнать у «аэроволка» всё, что нужно.
     Настало указанное время, и Тихомиров пришёл в особый отдел. Дежурный его отправил к Сергееву в Кабинет. Тот зайдя в кабинет, поздоровался и сразу сказал, что «если можно, то побыстрее его опросить и отпустить. Ему надо лететь». И время в данном случае, очень важно для того, «чтобы забрать ребятишек, из района боевых действий.»
  Лобода пригласил Тихомирова подойти и сесть поближе к столу. На столе ровными рядами, для обзора, были разложены все имеющиеся фотографии, которые тот показывал Вите-повару. Почему-то ему очень не терпелось узнать, был ли кто-то из эвакуируемых Тихомировым, похожим на тех персонажей, на которых показал Витя. Но, как я их между собой смогу связать? Это же всего лишь мое предположение, что Витя в плену видел нашего наркокурьера. Это всего лишь моё предположение. И курьер, там в горах, не прятал своего лица зная, что судьба у пленённых бойцов будет незавидная. Али слыл очень жестким моджахедом. Его звали «шарьир зиен» - «злой, непримиримый». Али собрал вокруг себя сплошную отморозь, которая была в округе. Вся эта банда, под видом моджахедов, занималась грабежами, торговлей наркотиками и просто убийствами с алчной корыстью. Как же повезло нашим пленным бойцам, что их выкупила Милена! День рождения им надо было бы отмечать, во второй раз, после этой сделки!
   Тихомиров сидел лицом к Лободе и ждал, что у него спросят. Но полковник только кивнул и взглядом показал на фотографии. Тихомиров стал внимательно смотреть на лица. Прошел первый ряд, выбрал одну фотографию, пошел уже по второму и тут стал собирать фото подряд. Набрал штук восемь, потом еще долго смотрел их, отложил назад две штуки. Протянул Полковнику семь фото и сказал: «Вот этих я вез из ущелья!» Лобода взял фото и просмотрев их, опять увидел на одной из фотографий лицо Семина.
   «Майор! С Вами еще побеседует наш работник, а мы с коллегой Вас оставим! Спасибо большое. Вы нам очень помогли!», - Лобода вышел вместе со своим опером на улицу. В курилке не было никого, и они неспешно направились к месту где рождались сказки, пародии, смешные рассказы и разного рода бахвальства. Курилка, это как раз то место, где в армии складывается народный солдатский юмор и фольклор.
   Сели. Закурили. Выпустив струйку дыма, полковник вслух заметил: «А ведь я наобум, подчиняясь только своей интуиции, дал фото и этому бойцу, и летчику посмотреть! И заметь, что оба обнаружили там одного и того же человека. Сейчас Сергеев поговорит с летуном и выяснится, что именно он и был сопровождающим того злополучного цинка, с грузом героина! Давай поспорим?», - Лобода протянул руку оперу, намереваясь вступить в спор. На что тот сказал: «Это, Анатолий Борисович, всё ещё нам надо доказать! И доказывать надо на горячем, иначе вывернется этот линь, как пить дать!». Затянувшись, он зачем-то задумчиво посмотрел на недокуренную сигарету и затушив её сказал: «Без всяких споров, Вы нащупали очень крупную рыбу. Жду дальнейших указаний. Как мы будем действовать? Брать его сейчас нельзя. Нет никакой связи между Лионовым, Костиным и этим наркокурьером. Нет никаких доказательств, что он взорвал вертолет с Чигвинцевым, которого Вы отправили по горячим следам найти хоть какие-то зацепки. Этого всего нет! Что делать-то будем, товарищ полковник? Может быть спровоцировать их тем, что перед каждой отправкой в Союз, будем проверять цинки и документы? Тогда они начнут нервничать и засветятся?»
   «Ты, как себе это представляешь? В частях будут прощаться с нашими ребятами, запаивать цинки, а мы на аэродроме будем их открывать? Не бывать этому! Мы и так святотатствуем, что, имея дело с погибшими парнями, уличаем их сопровождающих во вранье и перевозке героина. Плохо работаем! Плохо! Мы должны были давно этих негодяев-нелюдей на чистую воду вывести! Это хорошо в Пули-Хумри официантка попалась нормальная, вовремя диктофон в баню сунула. И в этом, кстати, нет заслуги нашего опера в Пулях! Тот, такое впечатление, работает на Лионова. По крайней мере мне показалось, что я знаю об обстановке в бригаде меньше, чем комбриг. А должен знать значительно больше! У него там, у опера нашего, комбриг с начальником госпиталя, морфием на сторону торгуют, а мы узнаём об этом от нашей разведки у «духов», разве это хорошо? Мы об этом должны были знать, когда только они задумали это свинство! Я, наверное, неправильно выразился, не они, а ОН-Лионов! Начальник госпиталя, скорее всего им просто сломан был! Тот пьёт, как лошадь воду. А комбриг неоднократно, как только приехал, получал предложения торгануть нашим чистым морфием, только прямого выхода у него нет, на эту дрянь. Но, в принципе, это дело техники, как обломать медика. Главное, чтобы нашим парням раненым хватало, а там… разберемся! Но, согласись, я должен был это всё знать не со стороны, а от своего человека! За что ему деньги платят? Причем, немалые! А он, засранец, всю информацию скрывает именно от меня. Чтобы я не дай бог, его спокойную идиллию с Лионовым не нарушил! Ему скоро в Союз возвращаться, поэтому он спокуху и давит! Конфликтовать не хочет! А мне как быть? За его спиной папа маячит, ему хорошее место в Москве держат, поэтому он и лёг на службу! Никакой агентурной работы. За последние восемь месяцев НИЧЕГО, никаких реализаций! Приходится всё делать за него!»
  «Не расстраивайтесь, Анатолий Борисович! Он заменится и другой придет, более зубастый!»
  Лобода в сердцах бросил окурок в ведро, стоящее посередине курилки, которое заменяло пепельницу и в ответ на это сказал: «Пока мы ждем, когда он заменится, сотни, если не тысячи советских людей, впервые попробуют эту гадость, а потом и привыкнут! А я, как я, полковник КГБ, буду спать? Спокойно? Нет! Я уже сейчас весь, аж чешусь, как мне хочется этих тварей посадить на баланду тюремную, а выходит, что пока я не найду доказухи, вашими руками, руками разведки, простыми людьми, до этих пор они будут безнаказанно гнать через границу эту дурь и травить людей? Нет, я не успокоюсь!» Он стоял посреди курилки и сжимал кулаки в бессилии. Прекрасно зная, кто стоит во главе этой компании, знает, теперь уже, кто возит это всё, знает, кто в другом месте торгует морфием, но… не хватает сил и людей всё это охватить! Он готов был работать круглыми сутками. Гонять своих оперов по всему Афгану, для того, чтобы пресечь эту заразу на корню. И вот сейчас, впервые за достаточно долгое время, у них уже вырисовывается четкая схема перевозки наркоты. Заодно и становится известным, что в деле участвует один из высших офицеров 40 Армии, плюс нити, которые тянутся вверх, к какому-то Мирзо, в Ташкенте. Но тот явно, не последнее звено этой тухлой цепи! Явно вверх всё идёт, в Москву! Опять мне интуиция не даёт покоя! Сейчас только не спешить! Только не проколоться! Никаких эмоций! Никаких шатаний. Всё подчинить этому делу.
   «Ладно, твоя задача сейчас поиск связи генерала и комбрига!  Где-то они все равно засветились. Выясни, когда, с какой целью, генерал ездил в бригаду, была ли в этом необходимость. Когда вызывал Лионова к себе, помимо обычных служебных дел. Вообще, чего я тебя учу? Ты в нашей системе уже второй десяток лет! Тебе уже пора полковника получать…А то и генерала! Действуй, только не спугни, умоляю, НЕ СПУГНИ ЭТИХ УРОДОВ! Они давно перешли человеческую грань, они должны за эту мерзость ответить!», - Лобода слегка похлопал опера по плечу и пошел в отдел.
   А тем временем, Сергеев уже отпускал Тихомирова после беседы. Так же дал ему подписать бумагу о неразглашении. Лобода даже удивился, как они быстро закончили с «аэроволком». Зайдя в кабинет к Сергееву, полковник не ожидал, что получит столько важной и нужной информации. Тихомиров рассказал, как он поднимал на борт всех участников крушения. Потом всё в деталях, под протокол, рассказал, как капитан собирал и затем грузил свой «персональный» цинк. Когда шла загрузка других, как он ни на шаг не оставлял свой «пост». Поведал с какой осторожностью и главное, с какими словами он загружал последний, его, капитана ящик, и как тот всю дорогу летел, не сводя с него глаз, даже в кромешной темноте. Как капитан требовал соединить его с Костиным. Что говорил генералу. А еще, поведал, что просил генерала, сообщить зачем-то комбригу Лионову, что работа сделана не очень качественно. О чём шла речь, они не говорили. Было такое впечатление, что он, будто бы выговаривал комбригу, через генерала! Ну, выглядело это очень странно, когда какой-то капитан говорит такое в эфире. Капитан - генералу, для полковника! Тихомиров даже и не заметил бы, о чём они там говорили, тем более разговор состоял из сплошных намёков и полутонов, в которых он, в процессе полёта, даже и не разбирался. Но его, человека военного, до мозга костей, прямо по ушам резало отношение капитана к генералу и полковнику, как будто они были в его подчинении! Странно это!
   Услышав весь этот рассказ, прочитав протокол и после этого откинувшись на стуле, Анатолий Борисович понял, что идут они правильной дорогой. Конечно же, многое надо еще уточнять и корректировать, доказывать, но по результатам допросов, анализа и сопоставления данных, у них вырисовывается очень ясная картинка, как всё происходило. Капитан, он же курьер, он же связной с «духами», привозит в Кабул груз, здесь его встречает (конечно же в переносном смысле) генерал Костин. Который с помощью комбрига Лионова, отправляет «черным тюльпаном», а не исключено, что и колонной, груз в сопровождении капитана в Ташкент. А там их встречает Мирзо со своими людьми. Дальнейший путь, пока не определен. Но точно так же требуется определить, отправлялись ли через колонны такие вот грузы и как часто, и как давно. Или запись разговора в бане только лишь намерения «прикрутить» Лионова, с его возможностями колонной переправлять всё в Союз, к общему «делу». Вопросов было просто море, а ответов, маленькая капелька. Но в этой капельке уже очень чётко проглядывалась цепь взаимодействия этих людей по переправке наркоты в Союз. Видна была и заинтересованность в результатах, и умысел, и воля к достижению цели. То есть все те признаки, по которым можно определить преступную группу.
    Дело оставалось за малым-надо было все эти сведения, факты, все эти действия и поступки привести к общему знаменателю. То есть выяснить, доказать и, если повезёт, реализоваться и посадить всю эту шайку надолго.
Выйдя от особистов, прапор по-русски перекрестился! Хотя в бога не верил, но произошедшее, казалось ему чудом! Он даже чувствовал себя немного героем. Как же, ему позволили, дабы искупить свою вину, помочь особистам найти того, кто оставил наркоту на хранение в сарае. И пусть его там поймали, пусть он засыпался, теперь он встанет на путь исправления и больше не возьмет никакой наркоты ни у кого! Даже на халяву! Ведь его предупредили, если он станет наркоманом, ему светит реальный срок. А так, может простят и даже в армии оставят? Он не мог себе представить, что его выгонят из армии! Он же ничего не умеет! Если, служа в Вооруженных силах, он мог, не напрягаясь, заниматься своими делами параллельно со службой, то на гражданке, таких денег, никто платить не будет и надо будет въе..ывать, как папа Карло! Да и потом, куда денется его армейская выслуга, пенсия? Всё коту под хвост? Самое главное не сорваться! И помочь чекистам найти нужных им людей! Вот с этим трудно. Я же их видел только по фото, а сейчас нужно с ними встречаться и как бы невзначай, пробалтываться про то, что я знаю, где лежит груз. Для меня это настолько сложно…
  «Буду пробовать, что поделать-то! Никуда не денешься». Сегодня были запланированы первые такие встречи. Рябоконь поражался всесильности особистов. «Стоило им, проявив свой интерес, заявить командиру, что старшина им нужен, как буквально две минуты назад, готовый растерзать старшину, ротный, сменил гнев на милость и приказал ему следовать, с товарищем подполковником и выполнять его указания! Вот у кого настоящая власть в армии! Вот куда бы попасть служить!»- мечтал прапорщик, хорошо понимая, что этим мечтам никогда не суждено сбыться.
   Первые три дня, а фактически, три подставных встречи, ничего не дали. Рябоконь коряво, как мог, с ужимками и косноязычием, предлагал мужикам побухать вместе, а потом, напившись, в пьяном бреду, под большим секретом рассказывал, что ему известно, где лежит «такое, за что сразу убивают!». Но все, с кем он общался в эти дни, были абсолютно равнодушны к его пьяному бреду. Один из собутыльников, ему даже полностью высказаться не дал, съездил по морде и назвав его пи..доболом потом отвернулся и ушел.
    Так прошли несколько дней совершенно беспробудного пьянства на халяву, для Рябоконя и полнейшей бесполезности для чекистов. Оставались еще несколько человек, которые были разбросаны по частям в гарнизоне Кабула. Когда стали выяснять, где они находятся, оказалось, что все части разбросаны по противоположным частям города и за один день, их не объехать. А один из разыскиваемых, вообще, был в отъезде. Прапорщик, узнав об этом, доложил, что времени не хватает и попросил дополнительно, хотя бы пару деньков, на что получил ответ, все дела бросить и следовать по указанному ими маршруту, чтобы встретиться и «выболтать» тайну груза только одному человеку-тому, который был на выезде. Рябоконь на бронике, через некоторое время догнал Семина уже на выезде из города. Они двигались двумя БТРами по трассе. Отъехав от Кабула, километров на 60-80, на каком-то ДП их броники остановили и стали проверять документы. Надо сказать, что время было под вечер и обеим машинам с экипажами, пришлось заночевать на этой стоянке. Вот здесь-то под вечернюю зорьку и костерок, который развели в блиндаже, офицеры и прапорщики перезнакомились, как водится, выпили, закусили и пошла неспешная речь о доме, о тоске по родным местам, которая со временем перешла в то состояние, когда люди начинают себя чувствовать братьями и делиться сокровенным. Рябоконь в этом состоянии, под великим секретом, как о сокровенной тайне и «проболтался» Семину, что он бывший наркоман, что брал дурь у «духов» и в один из дней, его поставщики пообещали ему килограмм дури, если он поможет вывезти всё из неохраняемого сарая (так ему тогда казалось). Когда они приехали на место, то никуда ему залезть не удалось, а вот его напарника афганца хромого-Гуляма, царандой взял на месте с поличным. Причем взяли не за дурь, а потому, что у того не было документа об освобождении от армии. Его долго крутили в афганской полиции, но он ничего им не сказал, ведь на самом деле он и не знал ничего. Сказали, чтобы он не крутился здесь, они ловят всех, кто не служит в армии. При нем поймали еще троих, которых тут же загребли служить, а вот Гуляму помогла, какая-то бумажка, что у него одна нога короче другой. Тот ведь действительно прихрамывал. И когда убегал от царандоя, прыгнул в сарай. Но его оттуда выкурили, даже не заходя внутрь. Им, оказалась, сарай нужен не был, был нужен он-Гулям, как солдат. А что хранится в сарае, было им не интересно! Они даже не предполагали. Просто наобум ловили в том месте, которое им показалось подозрительным! А вот Гулям точно знал, куда и зачем они идут. То, что он обещал Рябоконю, действительно находилось в куче мусора без всякой охраны и никого поблизости не было.  И оказалось, что охраняет этот сарай, какой-то сорбоз на вышке, метрах в пятидесяти от сарая. А в сарай забраться может любой и не привлекая внимания, достаточно только подойти с той стороны, откуда не видно вышки, и всё! Рябоконь так увлёкся рассказом, что даже не заметил неподдельный интерес, который проявил к нему капитан, сидевший напротив. Это был звёздный час прапорщика, который помогая чекистам, вкладывал всю душу в рассказ, пополам с обильным возлиянием алкоголя, вперемежку с актерским мастерством, которое с каждой кружкой становилось всё более ощутимым и лезло из него, как на дрожжах. Конечно же, это было временное состояние эйфории, которое вовсю подпитывалось алкоголем! Но главное было не переиграть. Хорошо, что Рябоконь, сквозь алкогольную завесу, вспомнил об этом. Через некоторое время он тихо упал на кровать и уснул богатырским сном наркомана. Многое снилось ему в эту ночь. Снилось, что капитан растолкал его и, сквозь сон, расспрашивал о том месте, где оно находилось, как туда доехать? Рябоконь, будучи очень пьяным, старался доигрывать свою партию и, тем не менее, не пропустил мимо ушей, чтО капитан у него выспрашивает и узнаёт. Только услышав сквозь мнимый сон, что капитан удовлетворился его пьяными ответами, Рябоконь спокойно уснул, чувствуя себя поистине героем! Ему оставалось только дождаться утра, чтобы отзвониться особистам, и доложить обо всём, что произошло.
     Наступило утро. Все стали собираться в дорогу и прапорщик, думая, что дорогу дальше они будут проходить вместе с капитаном, был сильно удивлён, когда услышал слова капитана, что ему надо возвращаться в Кабул, дескать его вызвали по рации назад в часть. Сказав это, он скомандовал своим бойцам, те быстро собрались и броник, обдав всех выхлопными газами, развернувшись на площадке дорожного поста, устремился в Кабул. 
    У Рябоконя с утра болела башка. Был такой дикий отходняк и похмелье, что говорить он мог, только сильно стиснув зубы, от чего речь его была невнятной и совершенно непонятной бойцам из его БТРа. Слушая эти попытки, хоть что-то произнести, при этом, совершенно не понимая прапора, кто-то из бойцов ему предложил, простой и веками проверенный способ, похмелиться. Но прапорщик боялся! Он же должен был сегодня всё доложить начальству. А как он приедет и с таким «фитилём» пойдет на доклад? Но, потом поняв, что такого «лечения» все равно не избежать, он все-таки накатил, поправился половиной стакана шаропа и буквально через пятнадцать минут был, как огурчик, веселый, довольный и готовый к действию. Первым делом он зашел в дежурное помещение поста и, попросив всех выйти, отзвонился в особый отдел. Условными фразами он всё рассказал Сергееву, с которым говорил и спросил, что ему теперь делать? Тот сказал, чтобы двигался в Кабул, а как приедет, чтобы позвонил.
   Рябоконь вышел из дежурки счастливый и довольный: возложенная на него миссия не провалилась, и он был на высоте! Так, по крайней мере, казалось ему. Прапорщик скомандовал запуск двигателя и броник, со всеми его пассажирами тронулся в сторону Кабула. Рябоконь ехал довольный собой. Ему даже казалось, что он выполнил важное правительственное задание. Понять его можно, ведь алкоголь делает и не такие чудеса, особенно при частом и обильном его потреблении. То, что произошло позже, полностью выветрило весь этот радужный настрой и благостное настроение. Протрезветь пришлось быстро и сразу!
   Двигаясь по трассе, они сначала услышали стрельбу и заметили, что впереди что-то горело. Подъехав ближе, они увидели горящий БТР и лежащих в канаве у обочины бойцов, которые отстреливались в сторону «зеленки», со стороны Баграма. Теперь приближаясь, было видно, что оттуда, перебежками, движется небольшая группа «духов», которые, очевидно, собирались обойти оборонявшихся сзади и захватить их в плен. Но на горизонте по дороге, уже была видна колонна наших машин, которая уже издалека начала лупить из зенитки крупнокалиберными патронами в сторону предполагаемых налётчиков. Броник Рябоконя ускорился и начал обстреливать наступающих «духов», уже с другой стороны. То есть те, вместо окружения, попали в клещи из стрелявших по ним шурави. Недолго думая, все нападавшие, как один, развернулись и смело бросились врассыпную, скрывшись в зеленой зоне. БТР прапорщика на полном ходу подлетел, насколько было можно к горящей машине и из канавы показались несколько человек. Они, прячась за бронёй, бегом рванули к спасительной машине, на ходу крича, что у них есть «трехсотые» и два «двухсотых». БТР Рябоконя остановившись метрах в двадцати, огрызался пушкой из башни и одним из автоматов бойцов. Остальные, по команде Рябоконя, спрыгнули с брони и перебежками добрались до раненых и погибших. Вместе с выжившими они погрузили раненных на свою броню. Погибшие остались догорать в БТРе. Вытащить их было невозможно. Пока они грузились и отстреливались подошла встречная колонна, которая по рации запросила вертушки на помощь. Сейчас колонна проходила мимо стоящего БТРа и сигналила. Все, кто был в бронике погрузились и тронулись в Кабул. Среди них был и капитан Семин, который был легко ранен в руку. Сидя на броне, Семин матерился и крыл «духов» на чём свет стоит, говоря, что они бараны. Не дали до дома добраться! Ехать то осталось каких-то сорок километров! Закончив ругаться и чуть поостыв, он удивлялся еще и тому, как получилось, что вчера они вместе ехали в сторону Саланга, а сейчас опять едут вместе, но только без одного БТРа, но назад в Кабул. Прапор ему сказал, что его срочно вернули с ДП сегодня рано утром. А потом возьми и задай капитану вопрос: «Что, тот не доволен, что ли тому, что они фактически их спасли и не дали взять их в плен? Сидели бы сейчас в канаве и отстреливались от «духов»! Мы ведь вообще-то случайно вас увидели!» На что капитан ухмыльнулся себе под нос и сказал, что им сегодня просто не повезло.
     Наконец они приехали в Кабул, на Теплый стан. Капитан почти на ходу спрыгнул с броника, когда тот затормозил у ДП и быстро побежал в сторону штаба. БТР со всеми ранеными и пассажирами стал набирать скорость и двинулся в сторону госпиталя. На все крики капитану, насчет госпиталя, тот только отмахнулся и убежал. Было понятно, что ему попадать в госпиталь совершенно не хотелось. Что было делать, не хочет не надо, а остальные пострадавшие в этот момент думали о другом-добраться скорее до врачей.  Это капитану всё сойдет с рук, а для остальных… АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
У Василия Фёдоровича понедельник, как правило, был тяжелым днем! Нашел, чем удивить! Понедельник тяжелый день не только у него, но и у всей страны, можно сказать, у всего нормального человечества. Как правило в понедельник не решалось никаких сложных задач и проблем. Но для комбрига именно этот понедельник выдался особенно тяжелым днем потому, что он узнал о том, что груз, который он отправлял в сопровождении Семина, на место не прибыл. Сначала пришли сведения, что вертушку с цинками сбили, что все погибли. Потом из Штаба Армии пришло сообщение, что упавшая вертушка потерпела крушение и сгорела, но и люди, и груз уцелели. Как тут было не вспомнить, про свое чудесное спасение! Через некоторое время позвонил Костин и сказал, что всё нормально и всех сняли с какой-то скалы и перевозят в Кабул на аэродром, что все живые и здоровые, только немного поцарапало летчиков. Он это говорил конечно же для телефона. Если бы кто-то посторонний слушал, то не возникло бы подозрений, о чем он вообще вёл речь. На самом деле он условными фразами сказал комбригу, чтобы тот не дергался, что, несмотря на крушение и гибель вертолёта, груз спасён! И вот сейчас, вот только две минуты назад, уже собирающемуся идти в модуль Лионову, прошёл звонок из Кабула, от того же Костина, что привезенный груз при посадке на аэродроме Кабула, исчез! Комбриг, не веря своим ушам, сел на стул на выходе и не на шутку занервничал. Расспрашивать по телефону, как это произошло, он не стал. Но по тону генерала понял, что спросят–то с него. Он не закончил обеспечение своей части проводки груза до передачи его в часть, под охрану караула. И никого не беспокоит, что Вася был в Пули–Хумри, а Семин с цинком был сбит «духами»! Костин в конце разговора только бросил: «Жду завтра в Штабе с докладом и предложениями!» Это повергло комбрига в шок, одновременно и в тоску! Он только-только думал, что «всё так удачно сложилось, что всё наконец-то завершилось! Он отправил груз, тот улетел! Хорошо, что вопреки трагичным обстоятельствам-сбитому вертолёту и дальнейшему его падению, всё осталось целым, что весь этот ад с доставкой вот-вот завершится-груз ведь эвакуировали! Но нет же! Нет! Ад продолжается! Груз куда-то пропал! Он, этот капитан, что совсем мышей не ловит, что ли? И вообще, зачем Костин мне звонил? Как будто отчитывался, о проделанной работе! Странно! Генерал, наверное, рехнулся у себя там в Кабуле! Всё, наоборот, в тайне надо держать, а он звонит и рассказывает про какую-то вертушку, про то, что всё везут в Кабул. Если кто-то послушает, явно заинтересуется! Чего это генерал докладывает своему подчиненному о том, что происходит с грузом «200», который его подчиненный отправил с сопровождающим в Кабул! Ну да ладно, это уже произошло, и слов из песни не выкинуть. Завтра к нему на доклад и высказывать предложения по поиску груза.  Что я могу ему предложить? Совсем меня в угол загнал. Ну ладно здесь в Пулях, я еще владею ситуацией, но там-то в Кабуле у него больше глаз и ушей, должно быть! Сплошные ребусы! Генерал видно хочет всю вину на меня спихнуть, чтобы перед Ташкентом не отвечать. Дескать, отправкой и доставкой груза занимался комбриг. Вы добро дали, а он не обеспечил-с него и весь спрос! И снова я остаюсь крайним и под ударом. Если не с одной стороны, то точно с другой. Когда же это закончится?»
    Комбриг сидел прямо напротив выхода из своего кабинета на стуле и лихорадочно думал, как ему опять вылезать из этой задницы? «То, что у них, как утверждают, груз исчез, сделали это нарочно, я не могу исключать, но тем не менее, так поступать очень глупо!  Конечно, если меня таким образом подставить и сказав, что я, организовав пропажу, убиваю сразу двух зайцев, они добиваются своего - груз у них, и теперь по своим, не известным ему каналам они сами его переправят. А всё сваливают на меня! Но это попахивает откровенным идиотизмом! Для чего было городить всю эту канитель с перевозками, с похищением груза, с этим капитаном, который в этой области дока? Нет, это маловероятно. Значит надо искать кому это выгодно! Надо искать заинтересованных в пропаже груза. Костин? Нет! Он уже тысячу раз пожалел о том, что ввязался в эту аферу. Семин? Но тогда зачем ему так было рисковать и летать туда назад? Возить это все? Если они задумали для подставы меня, то что они выиграют? Скорее они бОльший геморрой получают, если меня отодвигают в сторону! Нет, надо самому ехать и разбираться в этом! Правильно Костин меня вызывает, так по телефону ничего не решишь. Наверняка уже весь штаб гудит, как улей! Надо же, цинк с телом погибшего пропал! Вот, наверное, у замполитов сейчас ручки потеют от предвкушения расправы надо мной!» Он посидел еще некоторое время и подошел к своему столу, вызвал по телефону дежурного по штабу. Через пару минут в дверь постучали. На входе стоял молоденький младший сержант-сверхсрочник. Доложил, что прибыл и, получив от комбрига распоряжение узнать, когда на Кабул вертушка, четко сказал «есть» развернулся и вышел. «Какой парень служивый! Молодец!», - про себя подумал Лионов и стал ждать его возвращения. Он мог и сам узнать, когда вертушка на Кабул, но как-то не задумался об этом. Тем более от коменданта гарнизона, буквально перед выходом из кабинета, пришел доклад, что задержанный вчера пьяный капитан-танкист, который был привезен на гарнизонную «губу» на перековку к Гаммо, сегодня рано утром, примерно в четыре утра, сразу после выхода первой колонны, поросился в туалет и сбежал из-под стражи. Да плюс ещё угнал со стоянки временного задержания машин свой танк! Подняли по тревоге дежурную роту коменданта гарнизона, да вот только куда тягаться несчастным БТРам с танком? Вот сейчас приходится ехать и разбираться. Как назло, запланированная на завтра поездка к танкистам, срывается… «А, может и хорошо, что полечу в Кабул? Может и решу наконец этот ребус генерала Костина? Всё! Пора закругляться, а то с ума сойду!» Василий Фёдорович опять снял трубку и вызвал дежурного по штабу. Тот появился и с виноватым видом доложил, что вышка аэродрома не отвечает, он отправил посыльного узнать. Заодно отправил связистов выяснить, почему нет связи с аэродромом. Комбриг хотел сорваться на этом молодом сержанте. Но отметил про себя, что тот выполнял его приказ и попутно решал ещё несколько задач. «Нет, всё-таки молодец, парень!»
    «Хорошо, как всё выяснишь, перезвони мне в модуль, но только не сейчас. А вечером.»
  Сержант козырнул, развернулся и вышел, а Василий Фёдорович стал собираться уходить. В этот момент, ну ей богу, как нарочно, в кабинет постучались и вошедший начальник Полит Отдела прямо с порога заявил, что оставлять побег танкиста просто так нельзя. Он уже доложил своим в штаб Армии. Завтра к ним летит комиссия. Проверять будут службу войск, работу гауптвахты.
   «Николай Иванович»! - в сердцах сказал, Лионов, - «Ну вот скажи, ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ? Тебе, что мало проверок из штаба? Или по бане с шаропом соскучился? Я завтра лечу в Кабул! Ну и доложил бы спокойно и всё! Зачем же ты, на нас внимание заостряешь? Поперек батьки, в пекло лезешь! К чему? Ну угнал он этот танк и убежал, и черт бы с ним. Съездил бы я к комполка его. Наказали бы капитана! Тем более он не наш! Чего же ты задницу-то рвёшь для других? Знаю, знаю, что ты имеешь право доложить обо всем. Да только ты же и пострадаешь от этого! Комиссия приедет ТЕБЯ ПЫЖИТЬ! Николай Иванович! Неужто ты не понимаешь, что это у тебя ПЛОХО ОРГАНИЗОВАНА ОХРАНА АРЕСТАНТОВ и стоянки! Или ты мне хочешь «свинью подложить»? Зачем, скажи мне? Мы же с тобой в одной лодке! Ох! Ну и как будем выкручиваться теперь? Отбрёхиваться? А?» Николай Иванович не любил комбрига. Он казался старому политработнику редким выскочкой! А поскольку тот пребывал в полной уверенности правильности своих действий, он в некоторой надежде ждал, когда же в бригаде произойдут хоть какие-нибудь неприятности, чтобы восстановить свой статус кво, после позорища с женскими трусами. И сейчас, судя по всему, этот миг настал. Гауптвахта была прерогативой именно начальника гарнизона. НачПо к ней никакого отношения не имел. В нужный момент, пнув Лионова, политработник надеялся таким образом заострить внимание командования на бардак в бригаде. И благодаря такому щелчку по носу своему комбригу, он надеялся, что с одной стороны получит индульгенцию за былой позор, а с другой стороны, хоть как-то вскочит на коня. В последнее время на него слишком многие стали смотреть косо и кое-кто (он даже знал это) откровенно искал ему замену. Но нет же! Николай Иванович понял, что если не использует этот шанс, то НачПО Армии, не забудет ему это! Вот он и решил, не дожидаясь каких-либо команд, первым «прогнуться» и отсалютовать в штаб Армии. Комбриг понимал, что его политрабочий не просто так ему яму копает. Все пошло с того момента, когда Николай Иванович съездил в дукан жене за трусами «неделька», а на следующий день его операция по посещению дукана со взводом солдат и несколькими бронетранспортёрами попала на первые полосы западных газет. Скандал тогда был ужасный. Николай Иванович, приехав из дукана, ничего об этом не знал, но через несколько дней из Кабула прилетела комиссия и разнесла его работу в пух и прах. Чудо, что он тогда отбрехался. Но комбриг тогда за него и слова не сказал. Когда приехала комиссия, он даже не предупредил, хотя наверняка знал, зачем прилетели все эти полковники и генералы! Но смолчал! Не заступился! Видимо уже тогда хотел от него избавиться! Да и вообще, не пошли у них с комбригом отношения, не пошли. Что бы он не предлагал, комбриг всему противился! Даже памятник строить и то всё никак не хотел. Нет, почитать память погибших Лионов считал святым делом, только не хотел людей отвлекать от работы на какие-то бестолковые дела. И если бы не было прямого указания из штаба Армии об этом памятнике, то все ограничилось бы просто возложением цветов к бетонному монументу «КамАЗа», который возвышался возле рембата. Но тут уже взыграло ретивое у Нач Полит отдела. Как это, комбриг посмел ему отказать! Он ему даже не посмел отказать в написании и отправке наградных документов на орден Боевого Красного Знамени. Когда, согласно написанному в представлении, нач ПО бригады-полковник Струков Николай Иванович, уничтожил в личной схватке то ли 15, то ли 17 мятежников. Лионов тогда даже посмеялся, что тыловики на боевые не ходят, но противиться не стал. Подписал представление! Уже сейчас Николай Иванович понимал, что тогда комбриг очень хотел, чтобы над нач ПО посмеялись в штабе Армии. Ведь он прекрасно знал, что Командующий Армией, ни за что не пропустит такое представление. Но, тем не менее, подписал. И уже тогда заложил трещину в их совместную с комбригом службу. А с постаментом отказал! Почуял, видимо, что тучи над Николаем Ивановичем сгущаются и решил свое «Я» проявить…
    Сожалел ли нач Полит Отдела о том, что своим таким быстрым докладом наверх, фактически «сдал» комбрига, как стеклотару? Нет! В нём клокотала лютая злоба и ненависть к Лионову. На людях они всегда были предельно вежливы, но живя в одном модуле, даже не ходили друг к другу, как говорят «за солью». Такое бывает в армии. Николай Иванович был очень опытным и хитрым политрабом. Прежде, чем так поступить, он тысячу раз подумал. И вот результатом этого обдумывания и стал этот громкий стук наверх.
   Лионов всё понимал. Он понимал и хитрую игру, и подставы своего заместителя-начальника политотдела. Что им двигало, все мотивы и выгоды, которыми он руководствовался. Это всё было понятно сразу, но комбригу сейчас было не до разборок с Струковым. Он должен был срочно искать груз. И от этого в самой прямой зависимости, была его жизнь. Он просто не мог терять время на поиски «блох» с докладами Нач ПО. Но все-таки промыть мозги тому стоило! Ведь любая комиссия и у него найдет множество недоработок. И, так или иначе, ударит и по нему. «А может быть, он работает против меня, по чьему-то указанию?», - подумал Лионов. «А, чёрт с ним с этим старым грибом, прилечу из Кабула и разберусь с этим! Всё, сейчас главное, поиск груза!»
   Эти мысли у него проскочили мимолётно. Сейчас, стоя и отчитывая своего зама, он не собирался вступать с ним в дискуссию. Вывалив на него всё свое негодование, он, просто махнув рукой, повернулся и вышел, оставив недоумевающего таким поворотом дела, Струкова в своем кабинете. «Пусть стучит! Мне хуже уже не будет! Главное сейчас–это Кабул!»
   Он быстро вышел из штаба и подойдя к своему «бобику» сказал водителю, чтобы он срочно ехал на аэродром и узнал там, когда будет вертушка на Кабул. (Дежурный по штабу ему ещё ничего не доложил. Видимо посыльный всё ещё не вернулся с ответом). Машина, подняв облако пыли, умчалась по его приказу на аэродром. Оставалось только ждать информации, когда будет вертушка и во сколько.
   Он шел по дорожке от штаба в сторону своего модуля и размышлял, как ему себя вести в Кабуле. Прекрасно понимая, что «формально он виноват, что груз не доехал до места назначения, тем не менее, в этом его вины нет. И это понимает и Костин, и должны понять в Ташкенте. Но им это до одного места. Твоя часть пути не выполнена, значит тут вариантов два: либо плати всю сумму и будь здоров, либо тебя отправят в таком же цинке домой, удобрять Родину. Денег, чтобы отдать за весь товар, у него нет и судя по всему не будет никогда, стало быть, вариант номер два! Но тогда может вообще не лететь в Кабул? Нет! Если он будет перекрываться и всячески увиливать от поиска груза, это лишь ухудшит его положение. У него получается классический шахматный цугцванг, когда любое его действие или бездействие заведомо приведёт к ухудшению ситуации, то есть «делать нельзя и не делать нельзя». Вот это да! Ну и как поступить?»
   Он прошёл метров триста и уже почти подошёл к модулю, когда с дороги ему посигналил водитель его «УАЗика». Он остановился, заглушил машину и уже бежал в его сторону.
   «Товарищ полковник! Завтра будет почтовик, если будет погода. Сегодня не ждать, точно никого не будет!» выпалил на ходу водитель.  Комбриг остановился и в раздумье закурил. «Время-то идет, а я здесь сижу! Меня не сегодня-завтра приговорят, а я бездействую. Может на броне? А чем чёрт не шутит!» Он развернулся и зашагал прочь от модуля, до которого почти дошёл. Вернулся в штаб. Сел на свое место, снял трубку телефона в/ч связи. Назвал позывной Костина. Прошло несколько секунд и в трубке стал слышен нервный голос Костина: «Слушаю, Костин!»
- «Товарищ генерал, полковник Лионов, разрешите ввиду большой срочности на двух БТРах выехать в штаб? Немедленно!», - быстро проговорил в трубку комбриг.
- «Василий Фёдорович! Ты, что совсем с катушек слетел? Зачем сейчас и на броне? Ну понимаю, что нужно ехать, но что до завтра не потерпит? Завтра вертушкой долетишь, а на аэродроме я за тобой машину отправлю. Не надо так спешить! Не надо. Все образуется. До завтра», - и положил трубку. Лионов сидел за столом, держа в одной руке телефон, а в другой сигарету, которая к концу разговора уже потухла, превратившись в стойкий цилиндрик пепла.
 «Ну если меня не хотят так быстро видеть в Кабуле, как хотели раньше, то до утра со мной ничего не случится.» Он встал и вышел из своего кабинета с твердой уверенностью, что сегодняшнюю нервотрепку стоит залить хорошей порцией водки. Вышел из штаба и опять направился в сторону своего модуля. «Если не торопит, то значит, что пока время терпит? Или они всё нашли? Или хотят меня в Кабуле к ногтю прижать, из страха, что я скроюсь…Да куда же я скроюсь? Я заложник! Что здесь, что в Союзе!». Он брёл по дорожке к своему ночлегу и никак не мог собраться. Его вывела из себя спокойная размеренная речь Костина. Ну неужто старый пень не нервничает и не боится? Или думает, что ему такие деньжищи, кто-то забудет? Ему-то конечно проще, он всего лишь прикрывает, а мне-то что делать прикажете? Я по-вашему должен сидеть смирно и наблюдать, как вы с меня шкуру наживо сдирать собираетесь? Не к добру это спокойствие, ой не к добру!» С такими тревожными думами он пришел к себе в модуль. Открыл холодильник. Достал бутылку ледяной водки и налил себе до краёв, мгновенно запотевший стакан. Выпил. Понюхав лежащий на столе кусочек черствого хлеба, выдохнул и откинулся на стуле. Приятная теплота начала разливаться по телу. Он пришел с жары, но в комнате работал кондиционер и создавал очень контрастную погоду с улицей. После водки наступил баланс в организме, кондиционер не остужал так, что хотелось его выключить, а делая приветливый ветерок, провоцировал выпить еще полбутылки. Василий Фёдорович уже было потянулся налить себе еще, но остановился, услышав за дверью движение. Тотчас открылась без стука дверь и в прихожую (так называли условно ту часть комнаты, где висела вешалка у входной двери) вошла его дикая кошка. Он иначе не мог её звать. Все повадки у неё были соответствующими. Она с порога увидела водку в бутылке, которую еще не успел «уговорить» комбриг и тут же полушутя спросила: «По какому случаю банкет? А дам не позвали? Явно хочется побыть одному? Ну так что, я не вовремя?» Лионов поднял на нее осоловелые глаза и махнув рукой промычал: «Ааа, оставайся! Всё уже прошло! Корми меня, женщина! Солдат с войны пришёл! А завтра, опять на войну! Как же это всё осточертело!», - и тут же рухнул на стол, за которым сидел, на подставленные руки. «Кошка» ничего не пожелала изменять в этом натюрморте, повернулась и тихонечко, не хлопнув дверью, вышла. Комбриг даже не пошевелился. Он не спал. Да он был сильно пьян, но не до потери сознания. Всю пьяную сцену он сыграл, скорее взяв алкоголь себе в помощь, нежели поддавшись ему. Зачем? А он и сам не знал. Но в поведении окружавших его людей, он, каким-то шестым, седьмым или даже восьмым чувством, почувствовал, что с ним обращаются, при этом не показывая виду, как с человеком, которого уже списали со счетов! Как обращаются в безнадежно больным. Как разговаривают со стариком, который вот-вот отдаст концы. Как с обречённым! Такое негласное, но холодно-смертельное отторжение, ему было непонятно! Вроде бы ничего не изменилось, всё так же происходит вокруг. Всё, а не всё! И первой поменялась в поведении его «дикая кошка». Внешне совершенно ничего не сменилось, но хотя бы взять сегодняшний её визит: раньше она поступила бы, как настоящая русская баба, увидев своего мужика пьяным на пороге. Раздела бы, умыла и положила спать до утра. А сегодня, вот только что, сейчас! Она ничего этого не сделала, хотя не то что могла, просто обязана была сделать, исходя из сложившихся у них негласных отношений. А не сделала. Об этом стоит задуматься! Василий всё время думал. Алкоголь сейчас ему в этом был помощником. Напряженные дни до сегодняшнего, располагали только к реакциям. Реакциям здорового, крепкого организма на внешние раздражители. Это были не заученные пассы в сторону начальников и подчиненных, а разумные и ответственные поступки. Но это были обыденные, ежедневные поступки, работа, которой он занимался вот уже в течение года с небольшим. В них не было ничего выходящего за рамки. А вот сейчас он почувствовал своим звериным нутром опасность. Как волк, который чувствует своим живым ещё ливером, сидящего в засаде охотника. И этот инстинкт его никогда не подводил. Не всегда оканчивались его подозрения осознанием опасности или если точнее, не всегда он мог понять в чём или в ком опасность, но в те минуты, когда его внутреннее «Я» говорило: «Шухер!», - он к нему внимательно прислушивался. И если бы не такие экстремальные условия, можно было бы даже покопаться в своих подозрениях и найти первопричину пробуждения инстинкта, именно здесь и сейчас. Он продолжал, лежа на столе без движения, думать. Это со стороны могло показаться, что он спит, на самом деле он так размышлял. Алкоголь, помимо расслабления, «дал еще возможность думать раскрепощённо, спокойно взвешивая все «за» и «против». Сейчас это было «спокойно и доступно. Но, чёрт побери, как же тоскливо с этой поездкой в Кабул! Там с чего начинать? Ведь я там ни уха, ни рыла. Надо первым делом искать этого капитана, который приезжал в сопровождение груза. Ну хорошо, допустим нашел я его. Он же мне не будет на себя наговаривать? Нет, конечно! Он всеми силами будет себя выгораживать чуть ли не героем, что он после крушения вертушки, помимо того, что выжил, еще и спас груз! Это конечно же правильно, однако спрос по конечному результату. О том, что вертушка сбита. Но груз цел! Я об этом узнал, вообще, после того, как он странным образом, исчез прямо из-под носа нашего проводника! Ну и что это мне даёт? Да ничего, кроме того, что меня не сочли нужным проинформировать обо всём. Могу ли я это предъявить, в оправдание? Нет! Но почему же у меня такое жесточайшее нежелание ехать в Кабул? Из-за чего? Почему интуиция опять мне во весь голос кричит об опасности? Что я делаю не так? Почему всё, что происходит, никак мною не принимается всерьез, как будто меня толкают к совершению действий, а может и поступков, которые я никогда в жизни бы не совершил, будучи чистеньким? Ну, здесь-то всё понятно. Но если взглянуть со стороны, то получается, что я начал выходить в своих поступках за рамки. Надо думать, надо вспоминать: когда и где, главное, что стало отправной точкой всего этого каламбура? Ну то, что я и раньше, нет-нет, а заглядывал в карман государству, не было никакой для меня тревоги. Со всех сторон я был прикрыт если не бумажками, то криминалом тех, кто на меня работал и таким образом получалось, что бояться было нечего-они никогда бы меня не сдали. А сейчас я ведь голый стою! Совершенно не защищенный! Причем в это дело взяли меня по принуждению и явно не от желания сделать меня счастливым. У них всё было рассчитано. А я и дёрнуться не мог! Почему не мог? Я и сейчас не могу! Все козыри у них. Надо продолжать действовать по их правилам, но в удобный момент надо уходить. Не дело так рисковать. Конечно дело очень прибыльное, но ведь и ЧК не дремлет. Не даром же, этот хитрый лис-Лобода приезжал, не даром! У них на меня, видимо, ничего нет, если при встрече ничего не предъявил и даже не предложил сотрудничества. Но я эту публику знаю. Они, если ничего нет, начинают снимать почву слоями, до тех пор, пока не найдут чего-либо. И вот тогда, когда есть возможность взять за самое «не хочу», обставляются по полной и берут за это самое «не хочу» очень нежно, но крепко-не вырвешься!  Сколько народу так пропало… Не счесть! Вроде и отношения с ними добрые, и люди о тебе отзываются неплохо и начальство… а вот появляется кто-то, кто заронит зерно сомнения в них и всё, считай пропал! Василий Фёдорович побаивался особистов, не любил и очень старался не связываться с этой публикой. И виной тому были не мрачные легенды про НКВД и прочее. А многочисленные аресты его знакомых, в разные времена и в разных местах службы. Конечно же они тоже были не агнцы божие. Грехов на них было много. Но всегда, их всех, подводило чувство вседозволенности, которое притупляло разум. А точнее недооценки возможностей этой конторы. Ведь копали так, что человек шёл на службу в полном неведении, что он с неё уедет в Сибирь. Обкладывали так, что комар носа не подточит. И если прокурорские следователи, порой, дозволяли вывернуться, когда за жидкое «спасибо», когда просто по неопытности, а иногда и за долю немалую, то особисты, были выучены так, что, передавая оперативную разработку на кого-либо в следствие военной прокуратуры, можно было быть уверенным, что собраны ВСЕ доказательства, проверены ВСЕ версии и в работе следователя прокуратуры, не требовалось даже задавать дополнительных вопросов-всё было УЖЕ готово для подачи обвинения в суд. Что ни говори, а это была школа. Выучка и все остальные атрибуты службы у них были на высоте. Конечно не обходилось без различного рода ленивцев или отщепенцев, типа нашего Пули-Хумрийского, но это, скорее всего, были маленькие, чуть ли не единицы, в большой, огромной массе чекистов. Они сами их очень быстро вычисляли и сразу же выносили за скобки оперативной работы. Те просто прозябали на службе, без карьерного роста и повышения в должности. И потом их тихо и с почетом провожали на пенсию или под сокращение. То есть были исключения, но они настолько не делали погоды, что про них, в химии, на исследовательском уровне, говорят очень ёмким термином - «следовые включения»! Комбригу бы радоваться, что у него такой был, ему не досаждал, всё докладывал, но был совершенно безынициативный, вялый и совершенно бесполезный офицер. Радости у комбрига от этого особенной не было. Наверху про него тоже знали и, как следствие, не допускали абсолютно ни к какой оперативной работе. И получалось, что он вроде бы был и в то же время, проку от него не было никакого. Лионов еще некоторое время посидел в таком состоянии, а потом, резко распрямившись, встал. В голове шумело от выпитого, но всепоглощающий теплый и такой расславляющий туман в голове, прошёл. Он уже мог спокойно рассуждать и думать, как трезвый. Подойдя в ванную комнату, он взглянул в зеркало. Лицо, гладко выбритое утром, к вечеру покрылось едва заметной серой щетиной. Оно было помято от того, что он лежал на руках, положив их под голову. На щеке очень смешно отпечатались часы с ремешком и складки афганки. «Вот сейчас кто-нибудь зайдёт и смеху будет…», - он улыбнулся, тщательно умылся и растёр лицо полотенцем. «Всё! Проснулся! Пора собираться с мыслями!»
 Выйдя из ванной комнаты, он прошёл к кровати и сел на неё. Разулся и прямо в афганке улёгся на застеленную поверхность. Подбоченив подушку поудобнее, решил посмотреть телевизор. Включил старенький «Сони» и стал смотреть фильм. Показывали «Чапаева». Лионов ещё некоторое время полежал, смотря в экран, да так и уснул, не раздеваясь. Проспав до утра, пока к нему не приехал в 5 часов его водитель, который сообщил, что вертушка из Кундуза идет на посадку. Вылет через час.
   Комбриг наскоро привел себя в порядок, принял душ, побрился и через пятнадцать минут уже мчался по дороге в столовую, где для него накрыли завтрак. Быстро поев и выпив чаю со сгущенкой, он так же быстро заехал в модуль за вещами и буквально за десять минут до вылета, был на аэродроме. Вертушку заправляли, проверяли работоспособность двигателей и спустя эти десять минут, все уселись по местам и могучая стрекоза, набирая обороты взлетела над Келагайской долиной и поднявшись на безопасную высоту, взяла курс на Кабул. Лететь было сравнительно недолго, но, тем не менее, не очень приятно. Вибрация и гул давали о себе знать-скрыться от них было некуда. Вибрировало и двигалось от этой вибрации всё, что было не привязано. Но комбригу это было не ново и он, спокойно глядя в иллюминатор, сначала рассматривал проплывающие внизу горы, а потом, убаюканный вездесущей вибрацией, сладко заснул. Проснулся он от того, что кто-то его тормошил за плечо и обращался к нему по званию. Открыл глаза. Рядом, стоял борттехник и уважительно говорил, что «всё, дескать, прилетели, надо выходить». Василий Фёдорович встал, потянулся и понял, что он давно так хорошо не спал. Выспался за это сравнительно небольшое время полёта, как будто спал неделю! И всё уже не казалось ему таким мрачным и тоскливым! Казалось, что можно было бы еще лететь и лететь, но дело отложить было нельзя! Он был не единственным пассажиром вертолёта. Здесь были врачи, почтовики, какие-то спецназовцы в раскрашенной пятнистой робе, и еще какие-то люди. Он дождался, пока все выйдут и потихонечку спустился по лестнице. На бетонку аэродрома. На улице было уже тепло. На другом конце взлётного поля вставало солнце, вернее оно уже встало, но за строениями и чахлыми деревцами, оно, прячась, выплёскивало сейчас на всех, кто был на аэродроме свои теплые радостные лучи. Комбриг огляделся. Рядом с вертолётом никаких УАЗиков не было. Но обойдя машину сзади, он увидел, что к ним, на очень приличной скорости, буквально летит, зеленый «бобик» Костина. Лихо развернувшись и скрипнув тормозами, машина подъехала прямо к Лионову, который стоял в одиночестве возле вертушки. Все остальные уже ушли. Водитель его хорошо знал и видимо поэтому, не стесняясь гнал по взлётке прямо к трапу, дабы встретить комбрига вовремя. Полковник сел на переднее сиденье и сказал водителю, чтобы он ехал не так быстро. Дорога до Штаба Армии прошла достаточно скучно. Забитые улицы просыпающегося города с трудом переваривали транспортный поток и людей, которые норовили прошмыгнуть в этом потоке, словно муравьи. Приехали в Штаб. Водила попрощался и уехал, а комбриг стал ожидать в курилке, обтянутой маскировочной сетью КМП, когда с завтрака придёт Костин, столовая была здесь, неподалёку. Сейчас было очень важно услышать, что генерал предложит, что он скажет, да и вообще, надо было выяснить его взгляд на всё произошедшее. Лионов не спешил. Он выжидал. Главное, что он уже здесь и теперь нужно всё спокойно и взвешенно обмозговать. Он достал сигарету, прикурил её, затянулся глубоко и с удовольствием. Клубы дыма окутали его со всех сторон. Сбоку казалось, что стоящий человек, был абсолютно без головы. Он, наверное, поэтому и не заметил, подошедшего со стороны Костина, который шел от столовой и уже на подходе увидел стоящего в клубах собственного дыма, Лионова. Генерал окликнул комбрига, сказав, что «хватит курить, командир! Здоровье надо беречь, а не расходовать по пустякам».
Лионов мотнул головой, выдохнул очередную порцию дыма и поперхнулся. Начал кашлять.  Костин подошёл вплотную к нему и сказал, чтобы тот следовал за ним.
    Отойдя на приличное расстояние от курилки штаба Армии, они остановились. Сейчас вокруг никого не было.  Смутные подозрения начали овладевать Костиным, когда он узнал по рации, что БТР с Семиным был обстрелян. Мимо духов в этот день, именно в этом месте, уже даже колонна прошла, но ни одного выстрела сделано не было в сторону шурави. А тут броник, летящий на всех парАх, вдруг привлёк их внимание! Конечно же это было простое совпадение, но совпадением не было то, что вслед за подбитым бронетранспортером приехал этот прапорщик с бойцами. Он выяснял у командира роты пересылки, где этот прапор сейчас находится, так он сказал, что в командировке, на вопрос «где?» Ответил, что в Пули-Хумри на склады уехал. Зачем на склады в Пули-Хумри ехать на бронетранспортёре? И потом, зачем возвращаться в кабул на этом же БТРе, следом за Сёминым? Он поручил своему офицеру разобраться, что это за такой странный прапорщик, разъезжает по Афгану на БТРе и еще с охраной? Что-то его должно было туда привести? В Пули-Хумри разумнее было бы ехать с колонной на своём КамАЗе и там сразу грузиться. Нет, ну это по логике, никаких предвзятых размышлений. А сейчас Сёмин уже на всех парах летел на окраину Кабула, к точке, где лежал груз. Может это подстава? Но тогда его должны были взять раньше, когда он падал с вертушки. А сейчас бы сидел на Лубянке и был бы под допросом, как взрослый. Но его почему-то отпустили. Его не тронули, когда он привёз груз! А вот с этой минуты начинаются очень большие странности. Как будто бы удача отвернулась от него. Груз украли. Кто? Неизвестно! Поиски ничего не дали. Ни поставщики, ни наши люди ни о чем не слышали. И вдруг появляется неизвестный никому прапорщик Рябоконь и сообщает Сёмину, по доброте душевной, под стаканом водки, что он знает, где лежит груз! Причём он не знает, что в ящике. Но знает, где он лежит. Просто мистика какая-то. Костин стал замерзать от подувшего ветерка. На улице была страшная жара, а он ощутил холодок!
   - Что Василий Фёдорович делать будем? Сёмин уехал за грузом. Он недавно с каким-то болтливым прапором познакомился, так тот ему на стоянке, после почти пузыря выпитого, как брату рассказал тайну про наш груз! Как ты думаешь, это совпадение? Стечение обстоятельств, может нам фартит? Или Нач Особого отдела на нас уже браслеты примеряет? Давай размышлять вместе?
  Лионов мотнул головой, как бык и произнёс: «Не могу поверить, чтобы они восемьдесят кило дури просто так в сарае держали. Без охраны и в чистом поле! Это же просто идиотизм! Нет, не могу представить такого! Мне кажется они там должны всё окружить бронетехникой и никого не подпускать… Но это в случае, если они не охотятся за тем, кто за дурью приедет! Но и тогда, они по логике его отпускать далеко не должны. Взять с поличным и колоть на горячем, пока не остыло! Жить захочешь, всё расскажешь! Значит если ему рассказали где, что и сколько и при этом не взяли на месте, то вариантов может быть, как мне видится только два. Первый, это нам повезло и всё срастается, пусть и с небольшими огрехами на эту минуту, но в нашу пользу, а второе, и как мне кажется это тоже нельзя сбрасывать со счетов, кто-то кто украл этот груз, с не вытертыми ногами лезет к нам в долю! В первом случае, это всё происходит как по накатанной и груз ближайшим рейсом едет в Союз, с Сёминым. А во втором случае, нас толкают на прямой контакт и немедленное принятие решения - брать или не брать в долю, опасаясь огласки? В первом случае он отправляет груз без нас, во втором - наше присутствие обязательно! Таковы мои соображения! Я честно говоря, думал, что надо будет искать всё, а получилось так, что без меня всё уже нашли и что я вроде, как и не нужен!» Костин с неприкрытой неприязнью посмотрел на полковника. «Ты, что же Василий Фёдорович, соскочить хочешь, а потом денежек ещё получить? Ну конечно принимать решение по второму варианту нужно будет мне, но и твой совет я думаю не последнее дело! Ты вон, как складно всё мне разложил по полочкам. Я признаться ожидал худшего, но по твоему раскладу выходит, что не всё так плохо, в датском королевстве?»
- «Учтите еще одну вещь. Его могут пропустить даже на посадку в самолёт, но в последний момент, появится какая-то закорючка в документах, и он вынужден будет начать нервничать, а значит, может засветиться! Его могут начать брать в оборот, чтобы приехал человек, который принимает решение. Курьер же не принимает никаких решений! А особенно по поводу того, взять кого-то в долю или нет! Ему, тому, кто его будет мурыжить, нужен тот, кто отвечает за всё это! Чтобы потрогав его за яйца, предложить свои условия, от которых тот не сможет отказаться. А если отказывается, то гремит на полную катушку! Он может отводить нашего капитана в сторону и пытаться намекнуть, или же скажет ему напрямую. Дело не в этом! На том грузе, который мы переправляем в Союз, уже не одна погубленная жизнь! Но я не собираюсь посыпать себе головы пеплом и каяться. Я хотел бы одного, чтобы Вы, генерал, если Вам поступит предложение делиться прибылью, думали не долго. У нас проходят все сроки. И если кто-то хочет к нам сесть на шею, то он всё уже давно знает! Он может задержать отправку груза, самолёта или еще что-то, до Вашего принятого решения! И оно однозначно не должно быть против него! Стало быть, если вдруг, давайте не будем исключать из нашего лексикона слова про удачу, но  если вдруг, кто-то попытается попридержать груз не открывая его содержимого никому, кроме нас - это первый признак того, что они держат нас за наши «фаберже» очень крепко и стало быть, разговор в этом случае может идти исключительно про сумму! Про конкретную сумму, генерал! Сажать нас на процент, глупо. Обстановка настолько меняется, что даже не поймёшь, что будет с тобой завтра, а может и сегодня, к вечеру. Простой обстрел, шальная пуля, кирпич на голову. И что самое хорошее для них, будем называть вещи своими именами, для них тянуть время и мотать нам нервы, это признак того, что от нас сразу не отцепятся! Они, зная то, что мы банчим дурь, зная наших курьеров, могут поставить такой заслон, что впору, хоть заканчивай заниматься этим гиблым делом! Поэтому товарищ генерал, решение только за Вами!» Василий Фёдорович, даже как-то подофигел, как он смело разговаривал с Костиным. Он понимал, что выбор у того очень небольшой. Он попался точно в такие же сети, как и комбриг, когда его впервые вербовали. И сейчас, любой разумный поступок со стороны Костина, автоматически ставит его в один ряд с курьером Сёминым, а соответственно и нежно так, по-хозяйски, подталкивает его к скамье подсудимых! Вот такой цугцванг! И всем, кто будет потом с этим разбираться, не будет дела до того, что он не хотел принимать решения или наоборот неоднократно заявлял, что хочет быть честным человеком ну и бла-бла-бла, им всем будет всё равно! Они его будут оценивать по факту! По факту нарушения закона. И лампасы, и должность в этом случае, только усилят проникновение следователя в их кухню и явно отразятся на его, Костина «фаберже». Но здесь это повсеместно! Кто-то рискует, кто-то спит спокойно! А кто-то честно воюет, и очень хочет приехать домой, обязательно своими ногами и, ткнувшись маме в коленки, сказать: «Мама! Мамочка! Я вернулся! Я выжил!», - и увидеть её мигом просветлевшее и постаревшее одновременно лицо! А полковники и генералы, замполиты и комсомольцы, которым плевать на честь и порядочность, будут продолжать воровать, кроить, шмекерить и прочее, прочее, прочее. Но самое противное, что им за это ничего не будет! А АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
  Когда приехал новый взводный, взамен Паспелова, эту новость тут же сообщили комбату. Тот сразу же отправил за новеньким лейтенантом своего посыльного. Прошло минут двадцать и у него на пороге появился офицер. Он был рослый, какой-то огромный и неуклюжий. Был очень похож на медведя, которого выгнали из берлоги, не дав дососать лапу. Темные волосы. Глаза, которые выражали абсолютную преданность и лицемерное внимание смотрели как будто насквозь, не останавливая внимания на мелочах. Весь его вид выражал готовность служить, но при этом ожидая хорошего вознаграждения. В его облике, совершенно не проглядывалась никакая преданность и доверие. Взгляд холодных голубых глаз, ощупывал собеседника, не вдаваясь в подробности, был исподлобья и ничего абсолютно не выражал. Держал он себя очень хорошо. По крайней мере, на первый взгляд.  По его поведению очень трудно было определить, что думает этот человек и самое главное, что ни одна мышца, ни один мускул на его грузном теле не выдавала ни его страха, ни его раскрепощённости… Вообще, ничего не выдавала. Казалось, что форма, которая сидела на нём мешком, была ему тесной, но при этом двигался он в ней, достаточно свободно. Это ощущение создавалось, очевидно, от коротких рукавов, которые были небрежно закатаны до локтей и туго облегали толстые волосатые руки. Он был чем-то похож, на персонажа из криминальной саги про гангстеров, Марио Пьюзо-«Крёстный отец» - Луку Брази. Тяжелая нижняя челюсть, высокие скулы и сравнительно небольшая для этого громадного тела, голова.
    Лейтенант зашел в кабинет и доложил о прибытии. Очевидно, что он ожидал приглашения к беседе. Как минимум, что ему предложат сесть. Но Ливин решил с самых первых секунд общения заявить о том, что он здесь хозяин и не допустит ни малейшего отклонения от принятых ИМ норм поведения. Опыт общения с его предшественником кое-чему научил старого политраба. «Пусть сначала докажет, что он правильно меня понял. Сначала он должен проявить разумную преданность и должное уважение ко мне, а уж потом я подумаю, сажать ли его в моём присутствии на стул или нет. Уже от этого холодного и официального приёма, который был ему оказан, от того доверия, которое проявили к нему, позвав ко мне, этот медведь должен понять, КТО здесь у руля! КТО здесь главный!» Так размышлял в течение одного мгновения, буквально, «старый», хитрый политраб Ливин, который считал, что начинать общение с людьми, находящимися ниже его в табели о рангах, надо с показательных выступлений. Будь то разборы полётов, объявление взысканий и прочие привилегии глупых начальников, которые думают, что для того, чтобы заработать благосклонность командира. Нужен отдельный талант, который в народе зовётся подхалимаж, лизоблюдство, чинопочитание, а в Советской армии, все это зовут «правильное построение отношений с начальниками». Хотя это наверное, не только в армии, но и на гражданке… И от того, насколько подчиненный «правильно» строит свои ЛИЧНЫЕ отношения с командиром, насколько он подобострастен в построении этих «отношений», порой и зависит его служба, рост в должностях и званиях. И, по большому счету, при выдвижениях на вышестоящие должности, всегда побеждали не те, у кого был твердый воинский порядок и дисциплина в подразделении, а те, у кого лучше строились эти «правильные отношения» с начальством. Исключение составляли лишь те офицеры и прапорщики, которые всем надоели своей тупостью и абсолютной не договороспособностью. Те, кто и вправду считал, что служить надо только по уставу и при малейшей возможности «рвали задницу» перед вышестоящими командирами, в обход своих, непосредственных. С такими поступали очень просто: сначала беседовали, объясняя, что и как, а потом, если человек не понимал сути вещей, быстренько двигали на повышение. Причём туда, где «Макар телят не гонял!». Но даже эти повышения, все эти выдвинутые на вышестоящую должность воспринимали как некий подарок судьбы! Что они растут и получают звёзды на погоны, благодаря своим и только своим стараниям. При этом даже порой кичились службой в отдалённых гарнизонах и диких районах огромной страны!  Все эти поступки можно было списать с одной стороны на общую пропаганду преодоления трудностей при строительстве коммунизма, либо на то, что этот «военный турист» не владел собственными мозгами и не понимал, что того же результата, совершенно не напрягаясь можно достигнуть и без поездок по городам и весям более простым путём! На тех же, кто никуда не высовывался и свои должности получали так же, вместе со звёздами, но в более тёплых местах и, при этом, не затрачивая особых усилий, первые смотрели свысока, с пренебрежением! Часто говоря с гордостью, покуривая сигаретку, что должность свою он заработал нелёгким, непосильным командирским (замполитским, комсомольским и пр.) трудом и готов ехать за новыми погонами хоть на край света. Хотя такие усилия можно было и не прилагать! Достаточно было бы всего лишь «построить правильные отношения» с командиром и всё! Но многие считали это низостью и любые предложения, которые предлагалось улучшить этим способом, отвергались напрочь. Ну что ж и такие люди должны быть в армии. Кому иначе служить в хододном Забайкалье и Приамурье? Таким вот героям. Человеческие слабости ещё никто не отменял! А командиры всегда были людьми. В разной мере любящими лесть, подхалимаж и чинопочитание, а самое главное, понимающие, что всё это СИСТЕМА ВЛАСТИ в стране. Что всё это процветает на территории ВСЕЙ страны, а не только где-то в отдельно взятом месте. Но чем дальше был военный гарнизон от командования, чем в более диком месте располагался, тем более наглыми и циничными были эти командиры-начальство далеко, жаловаться некому! Я начальник…
       Иногда в число выдвиженцев попадали и те, от кого начальство натерпелось взысканий и уже не могло двигать на повышение. Таких отправляли, безо всякого на то их желания просто в ссылку. Ведь они же и там будут качать права. Поэтому такой публике писали характеристики, в соответствии с полученными за них взысканиями, потрепанными командирскими нервами и простой низкой и паскудной местью. Местью, которая могла быть сопровождения словами «На тебе, гад! Я столько натерпелся из-за твоей глупой тяге к справедливости, правдивости и непокорности, поэтому, дуй покорять белых медведей или бить забайкальскую шишку, подальше от городов и столиц! Может, поумнеешь!»
   Лейтенант Попов был из первой категории офицеров, которые предпочитали «строить отношения». Несмотря на свой грозный вид мишки Балу, из мультика Диснея, он не был парнем, который имеет какие-то свои внутренние принципы и установки. Он, поступая в училище со школьной скамьи, проучившись и одновременно прослужив 1.5 месяца, раз и навсегда понял, что если хочешь хорошо жить и при этом у тебя нет никакой другой возможности, кроме: 1.Подкупить; 2.Запугать; 3.Обмануть; 4.Навести поклёп и др. и на этом построить свою пользу, то остаётся одно-«правильно строить отношения с начальством». И принцип-«Ты начальник-я дурак! Я начальник- ты дурак!» совершенно никого не удивлял. Понимал Попов только силу. Если ты сильнее, значит ты прав, если слабее, кем бы ты ни был, значит не прав. Значит должен подчиняться силе.
  Взводный стоял на входе и переминаясь с ноги на ногу думал, что этот сытый боров, или как его охарактеризовал Петя Пападюк-«мировой мужик», хотя бы предложит ему сесть, прежде, чем приступит к выступлению. То, что это будет выступление, его предупредили. Его вообще, очень хорошо «поднатаскали», сказав, что с самого начала его обломают, так как Паспелова не обломали, за что тот и поплатился! Что ему, как новому командиру взвода не стоит ругаться со старым опытным комбатом, ибо всё равно он победит в любой командирской сваре. Его послушают больше и скорее, чем молодого лейтёху из училища, да ещё назначенного в связи с залётом предшественника. Никто же не будет разбираться, виноват тот или нет! «Ты начальник я дурак…» Железная логика.
  Ливин молчал. Сидел обливаясь пОтом и чистил своими маленькими толстыми пальчиками-сарделечками какаие-то орешки и очень быстро отправлял их в рот, будто боясь, что у него их отберут.
  «Урод, какой-то, а не командир! Его бы к нам в училище на физо, да на кросс по полной выкладке… Нет же, сидит эта жирная и неопрятная рожа и всем видом показывает свою значительность, как будто я должен ему сапог целовать в знак преданности!» Попов даже испугался такой нелестной оценки Ливина. Он дал себе слово, что никогда не будет повторять ошибок своего строптивого предшественника. Но вид, который имел этот с позволения сказать, комбат, был настолько противный и вызывающий рвотный рефлекс, что он даже испугался, не показал ли он своего пренебрежения и презрения при первом знакомстве с ним? Но видимо тот не заметил, что Попов, несмотря на всю непредвиденность ситуации, когда непотребно выглядящий комбат соседней части пытается всем своим видом, показать свою невъе…енность перед молодым лейтенантом, впервые попавшим на эту выставку быдлячества. Конечно, Попов ожидал, что с ним будут разговаривать с некоторым снобизмом, но такого… тем не менее он стоял в ожидании и ждал вопросов.
  Ливин наконец сделал перерыв в грызне орешков и шумно высморкавшись в носовой платок, бросив его тут же лежать рядом с правой рукой, поднял свои маленькие, глубоко посаженные глазки на лейтенанта и спросил: «Знаешь, для чего я тебя сюда позвал?» Попов включил «дурака» и удивлённо ответил: «Нет!» - «А позвал я тебя сюда, милый мой, так называемый офицер Попов, командир взвода, чтобы ты, с первой минуты нашего разговора, уяснил себе, что на территории этого мини гарнизона, в который входит и твой взвод тоже, единственным начальником и командиром являюсь я и только я! Никакие разговоры, о том, что ты отдельный взвод, что ты сам себе голова, что у тебя начальство в Пули-Хумри, я не принимаю и не потерплю! Чтобы ты уяснил сразу это и на всю свою службу со мной! Знаешь, что произошло с твоим предшественником Паспеловым, этим недоноском и уродом? Где он сейчас? Что с ним? Отвечай, знаешь или нет? Вижу, что знаешь! Так вот он однажды попытался меня не послушаться и рискнул воспротивиться моим приказам! Я его наказал!» По мере произнесения этой речи, лицо Ливина стало набирать оттенки сиреневого цвета и вместе с этим цветоизменением, голос его стал подниматься в тоне и пищать. Окончанием монолога был вопрос-утверждение, который прозвучал в виде слова: «Ясно?», причём фальцет, с которым он прокричал-пропищал этот вопрос, выражал, видимо, высшую степень его угрозы. Попов щелкнул каблуками и сказал четко: «Так точно, товарищ подполковник! Разрешите идти?» Ливин, всё еще пребывая в психически-возбужденном состоянии, от такой, казалось бы, ожидаемой смены действий, еще раз заорал фальцетом: «Ещё раз спрашиваю тебя, ясно?» Ему видимо не понравился неподобострастный ответ этого лейтенанта, и он опять заорал: «Не слышу, ясно?» - «Так точно! Разрешите идти?» - «Иди и думай, как бы не повторить судьбу Паспелова! Будут вопросы или нужна будет помощь, заходи в любое время помогу!», - уже несколько сниженным тоном, сменив гнев на милость, сказал Ливин. Попов сказал: «Есть», - повернулся через левое плечо и вышел из помещения. Пройдя по коридору и выйдя на улицу, он ощутил необычайный прилив энергии. «Ну и псих! Какой-то Адольфик, фюрер местный. Возомнил себя чёрт знает кем и орёт почём зря! Ну, первое знакомство, это пока начало, надо будет думать, как себя с ним дальше вести. Не удивляюсь, что моего предшественника норовили сожрать, при любом удобном случае. Как вообще с этим ненормальным можно иметь дело? Он же совсем без тормозов! Я тут всего несколько часов, а уже в полной мере ощутил, его отеческую заботу о моей психике. Для начала надо просто не попадаться ему на глаза. Насрать может, за милую душу! Это он хорошо мне дал предупреждение, чтобы я помнил, про своего предшественника, хорошо! Надо будет держать ухо востро!» Попов спустился к себе в подразделение. Где его с нетерпением уже ждали Пападюк и его дембеля, которые от прихода нового взводного, ожидали для себя массы «ништяков», в виде разного рода послаблений и закрывания глаз на их нарушения. Старшине об этом, по приезде нового взводного, заметил Курмашев, который сказал, что тот только после училища и его надо сразу «обломать», чтобы он не дёргался. Но когда этот взводный появился в сопровождении посыльного из штаба Армии у них возле взвода и стал искать своё подразделение, которым ему предстоит командовать, все разговоры про «обламывание» и мысли диктовать своё, как-то сразу пропали. Увидев здорового и крепкого офицера, все мысли дембелей спутались и до его первой встречи с подчиненными, до того момента, пока тот не сказал, что так, как при старом командире, не будет и он намерен строить хорошие отношения с комбатом одесситов, что с ним уходит в прошлое всякая вражда и непонимание соседей. И, если в самом начале, дембеля, все, как один, боялись нового взводного, то после этих слов, их словно отпустило. Ведь во всей вражде, они считали виноватым Паспелова, который не давал им воровать и при этом, вынужден был вступить в конфликт с Ливиным, когда тот вопреки всему, негласно их защищал, чтобы поставить себя выше лейтенанта! То есть, исходя из заявления самого взводного Попова, конфликта быть не может, а стало быть, возвращается «гуляй-поле» так смешно называл свою политику Пападюк, когда, оставаясь за взводного разрешал им и бухать, и воровать, и курить шмаль, и вообще всё! Именно поэтому они сейчас с напряженными физиономиями ждали итогов первого вызова Попова к Ливину, чем закончится этот разговор, так и будет дальше: «ляжет» Попов под Ливина или нет?
   Взводный пришел в подразделение и, собрав всех дембелей, только их, обозначил свою позицию, что он надеется на них, доверят только им и воевать он ни с кем не хочет! Значит, ему нужна и их отдача. Машины должны ходить, план выполняться и конфликтов, чтобы ни с кем не было. Именно поэтому он объявляет карантин на всяческие коммерческие дела и операции, пока его положение на должности не «устаканится», и он не подберёт себе покровителей. Про покровителей он сказал лично Пападюку уже без всех, надеясь, что тот является его единомышленником, подчиненным и вообще нормальным  вменяемым человеком. Пападюку он вынужден был доверять еще и потому, что надо было на кого-то опираться. В любом случае, тот даже по штату был его заместителем и обязан был подчиняться по службе, а тут еще личная заинтересованность должна проявляться. Но лейтенант был очень наивным и многого не знал. Он был к тому же неопытным. А Пападюк здесь уже трёх командиров сменил и знал все ходы и выходы. Поэтому, как только он узнал про карантин, Петя решил свою игру играть. Он решил, пока суть да дело, пока взводный себя никак не проявит, начать делать всё так, как ему говорил Ливин. Уж от того ясно было, что получишь по полной, если ослушаешься. И не по уставу, а реально, возможно и физически. Петин мозг сейчас не сильно работал на изобретение разных фишек, как обойти Попова. Для этого ему бы не хватило ума. Он решил идти по заранее сделанной точной и прямой дорожке, как ему сказал комбат. По пути наименьшего вреда, который может быть причинен! Были ли у него сомнения? Думал ли он, что его там может ожидать подстава? Нет, конечно. Ну, какой смысл Ливину рубить голову курице, несущей ему доллары в клюве? Об одном он не подумал, что его сам же Ливин и может продать, лишь почувствует хоть малейшую опасность от их сотрудничества. Но, тем не менее, он всё-таки решил с завтрашнего дня, возобновить развоз воды по известным ему адресам, чтобы взводного, просто уже поставить перед состоявшимся и свершившимся фактом. Вначале, когда взводный всё узнает, Петя включит «дурака» и скажет, что он думал, что Попов знает всё и это даже с Ливиным согласовано, а потом, Петя надеялся, что запах денег сломит лейтенанта, плюс тот не захочет портить с первых дней отношения ни с комбатом, ни с Петей и дембелями, которые, как он понял из разговора с ними, ходят чуть ли не в его доверенных лицах. Ну, а если они доверенные лица, стало быть и он их должен понимать и ожидать их поддержки. Петя прекрасно понимал, что вся та «так называемая помощь, все те обещания, которые давал он и все эти Курмашевы, вместе взятые, стоит не дороже ломаного гроша. В любом случае, за всё сначала будет отдуваться он-лейтенант Попов, командир взвода подвоза воды. И в случае малейшего залёта, все эти командиры из штаба Армии сами будут заинтересованы в полном сокрытии этого преступления (конечно же если его раскроют!). Попова пока выносим за скобки, он молодой взводный и еще не в теме. А я, со своими, завтра поговорю», - с этими мыслями Петя лёг на кровать, повернулся на бочок и уснул крепким сном праведника.
   Наступило утро. Колонна взвода выстроилась и пошла из парка на залив. Взводный всё еще спал, а его водовозы уже поехали за водой. Взводный проснулся, так и не поняв, что первый его рабочий день, когда он собирался вести колонну сам, наступил. Он из всего сказанного дневальным понял, что машины вышли по расписанию, что повёл колонну старшина Пападюк, который сказал передать командиру взвода, что они будут к 12 часам, как заправятся водой. Что он приказал не будить взводного, чтобы он поспал, пока есть возможность.
   Попов был вне себя от злости. Как же это так, вчера я им сказал, что не будет никаких разборок и скандалов, а сегодня они его опустили ниже плинтуса. Ну этого я не прощу. Но сначала надо искать хоть какую-то поддержку, на кого опереться. Он ходил по подразделению, злой как чёрт и, вращая глазами, сопел и играл желваками. «Так меня опустить, а? То есть то, что я им сказал про карантин, про то, что я приказал им ничем криминальным не заниматься, не подействовало? Стало быть, они меня обламывают, делают всё так, как ИМ надо? Ах, так? Ну, хорошо!» Он оделся по форме и пошел к комбату, за советом. Ну не будет же этот боров мне отказывать в помощи успокоения личного состава, тем более сам говорил, чтобы смело обращался, если помощь понадобится.
  Придя к Ливину, он попросил дневального доложить о нём. Дневальный вышел и сказал, что комбат примет его, как сможет, чтобы он немного подождал. Прошло десять минут, двадцать, сорок, час, полтора… Комбат был занят. Попов еще раз отправил дневального к Ливину, напомнить, что он его уже ждет полтора часа. Что придет позже. Но едва дневальный постучался в дверь к комбату, на пороге возник Ливин и сказал: «Ну, что там у тебя, Попов? Срочное что-то?» Комбат не был удивлён приходом и отлично знал причину посещения его взводным. Больше того, именно благодаря его, комбата предложению, сегодня старшина Пападюк уехал без согласования со взводным в город, возглавив колонну водовозов. Именно так и планировал Ливин!  И это тоже был его расчёт на то, что с помощью таких мелких, но ощутимых уколов по самолюбию лейтенанта, когда подчиненные провоцируют его своим неподчинением, комбат спровоцирует его на какие-то радикальные шаги, а потом всё это зафиксирует и выступит в роли регулятора тех, на кого лейтёха пришёл жаловаться. То есть сначала создали проблему, потом она стала развиваться и чем дальше это идёт, тем больший урон авторитету лейтенанта наносит. Значит надо эту задачу решать! Как? Идти к старшему начальнику со словами: «Помоги»!   В сложившейся ситуации, приходить и жаловаться на своих подчинённых, которых ты не смог прижать «к ногтю», заставить подчиняться, это всё равно, что жаловаться на выпавший в горах снег, кому-нибудь из продавцов в магазине. Свои проблемы надо решать самому! Причем надо, прежде всего себя «поставить», поставить жёстко и безоговорочно, чтобы никто не засомневался в твоей правоте и заявляемых тобою возможностях. А по докладу того же Пападюка, лейтенант в первый же день, стал «договариваться» с дембелями, обещая им своё покровительство! Глупость, несусветная! Лучше всего тут же продемонстрировать свою решимость и силу, и не пытаться с кем-то договориться! А уж тем более, не бежать вытирать сопли, к совершенно не имеющему никакого отношения, к твоему подразделению, командиру соседней части, в случае неудачи. Повторюсь-свои проблемы надо решать самому! Паспелов это понимал, и, кстати, погорел на этом! Всё время стремился делать все дела без него, без комбата! А Маратику это не подходило, это был жесткий удар по его самолюбию! Вот и получилось, что он, подполковник Ливин, «красавец» и сейчас на коне. А наглец этот, Паспелов, где-то глотает пыль в Пули –Хумри. «Поставил я себя? Поставил! Продемонстрировал свои возможности? А-то как же! Вот и думай сейчас, как себя вести, молодой лейтенант! Я тебе помогу. Но помощь моя, может тебе со временем стоить и погон, и свободы, только ты не знаешь об этом! Или пока не представляешь! И самое главное, помощь моя должна быть оплачена твоим чётким и размеренным трудом. И никак иначе», - так, или как-то похоже думал комбат, разговаривая с Поповым.
- «Ты, Попов, давай рассказывай всё по порядку, без утайки и не сглатывай от обиды, слова. Не торопись! Излагай четко по времени и свои предложения и чем я тебе могу помочь?»
 Попов, ожидавший отеческой помощи старшего по званию и тем более по опыту, офицера, начал было с размахом рассказывать, как в его подразделении им же был спровоцирован конфликт, как ему не подчинился его заместитель и самовольно, сегодня утром увёл колонну, даже не поставив его в известность. Рассказывал он все время смотря на подполковника и искал в его взгляде поддержку. Но в какой-то момент, Ливин откровенно стал зевать и отвлеченно смотреть в окно. Попов, видя это, в середине рассказа осёкся и сказал, что он всё понял, попросил разрешения уйти. Получив его, развернулся и вышел. Только сейчас, он со всей очевидностью понял, какой он наивный, глупый, и что ходил к комбату зря, только опозорился. И даже не потому, что пришёл посоветоваться, а отчетливо понял, что тот, никогда не будет на его, Попова, стороне. Зачем комбату разгребать ЕГО проблемы? Тут должно быть два пути, либо он его должен был отправить к чертовой матери, сказав, что ты командир, взвод твой и тебе все карты в руки, либо, если вдруг будет помогать, то явно за какие-то свои, не касающиеся службы интересы. А этого Попов очень не хотел. Пример с предшественником его держал в очень жестком тонусе. Значит, если он, командир взвода, пришел на поклон к Ливину, причём надо заметить - САМ ПРИШЁЛ, стало быть «лёг под него» и под его руководство самостоятельно и нечего теперь «Ваньку валять»! Придя к комбату, он фактически отдал тому на посмешище свой взвод и себя, как командира! Именно поэтому Попов скомкал разговор и ушел от Ливина, не договорив.  И этим не дал комбату проявить свой путь в отношении Попова. И к чёрту не послал и интерес не проявил, обещая помочь. Прозрение, к сожалению, не всегда приходит вовремя. Бывает, и чаще всего, запоздало. Но, кто не был молод, тот не ошибался!
   Марат Львович не на шутку обеспокоился! Видимо слишком откровенно стал показывать своё равнодушие и презрение. Лейтенант это всё очень хорошо «срисовал». «Теперь начнет ворочать всё по-своему. Конфликт разрастется, и я уже не смогу его пустить в нужное русло, а тем более переиначить его в свою пользу! Надо что-то делать.» Марат Львович вызвал дневального и приказал, чтобы тот, как только увидит на горизонте первую машину водовозов, которые едут из города, немедленно дал ему знать. Тот сказал: «Есть», - и удалился.
  «Нельзя отдавать ему инициативу, чтобы он сам во всём разбирался и сам строил своих дембелей! Он должен понимать, что я всё время слежу за ним и не дам никому свободы на территории части. А потом можно даже будет попробовать провернуть шутку, как с Паспеловым. Чуть его подпустить, расслабить, дать подышать кислородом и поймать его на драке со мной. Это было бы просто мечтой. Ладно, посмотрим, как оно будет!»
  Прошло часа полтора. В кабинет Ливина постучал дневальный и доложил, что колонна движется из города и скоро будет здесь. Комбат оделся, обулся, взял свои любимые очки, позвал с собой помощника начальника штаба и не спеша стал спускаться к КПП-въезду в городок. Там на шлагбауме уже переминался с ноги на ногу Попов, по лицу которого невозможно было понять, с миром он встречает колонну или с войной. Наконец колонна подошла и все ожидающие её смотрели, как она зайдёт в часть. Ждали Пападюка, который был в первой машине и с тревожным взглядом посматривал, что его ждёт. Колонна зашла, и подбежавший старшина не знал кому доложить, что задача выполнена и надо ехать на точки-разливать воду. Подойдя к офицерам, он замялся и все его попытки доложить взводному что он планировал, утонули в криках и грубой брани, с которой на него обрушился комбат Ливин. Возразить он ему ничего не давал. Он орал так, что из палаток батальона вылезли бойцы, ожидающие построения и стояли в недоумении. Комбат применял множество нелитературных, грубых, матерных слов с таким видом, будто поймал Пападюка на чём-то настолько постыдном, что тот, будто провинившийся школьник, стоял с опущенной вниз головой уже и не пытаясь что-то объяснить. Попов стоял рядом и в этом случае тоже ничего не говорил видя, как «кастрат» визжит, топает ногами и брызжет слюной. Марат Львович устроил это представление с единственной целью-полностью сравнять с землёй авторитет взводного. Он начал свою гневную речь в адрес Пападюка, с того, что спросил, почему к нему, как к комбату приходит его взводный и жалуется, что Пападюк, дескать, самоуправствует и уехал самостоятельно, без разрешения командира в город и увёл с собой всю колонну. Если не знать сути дела, то послушав со стороны комбата, можно было понять, что он отчитывает старшину за то, что его командир (Попов) пришёл на него жаловаться! А не наоборот! То есть авторитет Попова был на уровне пола и валялся в пыли. Задача была выполнена. При Паспелове, тот сразу бы вмешался, но не дал строить своих подчиненых. Разбирался бы сам. Сейчас картина выглядела совсем непривлекательно. Попов был презираем и комбатом, и его подчиненными, и всеми, кто слышал эти вопли и понимал о чём они. Попов стоял понуро рядом с дежурным по КПП и никак не реагировал. Он уже тысячу раз пожалел, что сегодня утром пытался поговорить с Ливиным и заручиться его поддержкой, хотя бы на время. Ливин, в душЕ торжествовал. Он видел, как сломил боевой дух воспрянувшего было Попова. Который, уходя от него, был в более решительном настроении. Сейчас это был поломанный и сдавшийся человек. ПНШ, который пришел вместе с комбатом на это представление, до конца не понял зачем тот его пригласил. Хотя и в этом был определенный смысл. Сейчас, если где-то в штабе начнут говорить, что Ливин отпыжил Попова, тот ПНШ добавит к этой картине несколько своих мазков, как свидетель этого и явно в превосходном тоне, что взводного, как жучку отодрали, едва не поколотив поводком! И это тоже работало на так называемый комбатовский авторитет. Только небольшая часть людей знала, что Ливин, как офицер и как старший по званию, вообще не имел права ТАК себя вести. А те, кто знал его чуть ближе, понимали, что лейтенант уже попал под его пяту и вырваться отсюда ему будет очень трудно. Что он теперь будет испытывать давление не только со стороны своих непокорных бойцов, у которых на глазах опустили ниже плинтуса их командира, но и с хорошо выстроенной системой подавления в батальоне Ливина.  Понимал ли это Попов? Думаю, что понимал. Причем он понимал и то, что всё это было вызвано его бесхребетностью, нерешительностью и полнейшим отсутствием командирской воли. Воли к управлению, воли к пониманию, где он находится и воли к тому, что называется солдатским счастьем. Все три этих показателя у него были в точке абсолютного нуля. А значит всё это играло только на руку Маратику, который буквально дни считал, когда сможет уже начать на водовозах стричь себе деньги, ни за что не отвечая, ничего и никого не опасаясь.
   Попов был в шоке. Вечером, на поверке, он выслушал открытую претензию от всех старослужащих и старшины в том, что позволил орать на Пападюка комбату соседней части. Причем это было только начало претензии. Только так называемая верхняя часть. Они же, встав все вместе после поверки, открыто высказали ему, что он сегодня их предал (не испугались же!), когда побежал жаловаться на них! Такого они не ждали. И еще были высказаны слова, смысл которых сводился к тому, что они больше не будут принимать участия ни в каких незаконных поездках и отклонениях от маршрута. И если он так относится к старослужащим, то пусть на них не рассчитывает. Были даже сказаны чрезвычайно обидные, но отрадные слова для Паспелова, что он был бы здесь, своих бы в обиду не дал, но получили бы они за это по первое число. Курмашев даже сказал, что он ненавидел Паспелова, но, что он может пойти и пожаловаться кому-то из начальства, он не верил. Да, пообещать, постращать, сказать, что переведет перед дембелем куда-то мог. И он понимает, что было за что, но вот так поступить, он не мог!
  У Попова был теперь только один путь, по его мнению-нормализовать отношения с Ливиным, а потом, когда уйдут эти дембеля закручивать гайки нынешним молодым. Так он и решил действовать. Через день-два, лейтенант вновь попросился к Ливину, поговорить и уже в просительном тоне, сообщил, что готов к полному взаимодействию с комбатом и что готов исполнять его распоряжения. Маратик ждал этого прихода, он прекрасно понимал, что лучшим благоразумным поступком для Попова будет написать рапорт и перевестись куда-то в другую часть, но видимо жадность победила, если этот «медведь» через некоторое время совершил ту же самую ошибку и пришёл к нему с повинной, мириться. Сожалел ли Ливин о том, что с его нелёгкой руки произошел такой жесткий поворот в судьбе взводного Попова? Жалел ли он его, чисто по-человечески? Думаю, что нет! Маратик был циничным, холодным, алчным прагматиком, для которого обычные люди, которые его окружали и которые были в его подчинении, были мусором. Обычной биомассой, которую он чаще всего, использовал для своего обогащения. Он привык людей либо бояться, либо презирать. Поэтому такие наивно ожидаемые от него, как от замполита в прошлом качества, как человечность, доброта и порядочность, в нём никогда не проявлялись. Это был циничный жалкий и жадный политрабочий, волею судеб оказавшийся в роли командира. Да, эта служба для него была не сахаром, но политрабское прошлое тоже не сильно его привлекало. Роста в политрабочих у него уже никакого не светило, а здесь, у командиров, ещё можно было бы потолкаться и побороться, особенно после службы «за речкой», за своё место под солнцем! И он решил, что всё в его руках. Поэтому подкрепил своё решение конкретными действиями и, не теряя времени, стал «обламывать» новенького лейтенанта. Маратик знал, что и в Штабе Армии есть люди, падкие, как сорока на блестящее-падкие на подарки-бакшиши. Именно этих людей и собирался заиметь в друзья комбат Ливин. Проку от них, материального, он понимал, не будет никакого, однако ими может быть создан его очень хороший «фон», положительный имидж, как сейчас принято говорить. То есть то, что в последний момент, при принятии решения, влияет на это само решение. Одно дело объявить благодарность совершенно незнакомому и абсолютно нейтральному человеку, а другое дело, сказать спасибо «рубахе парню», который бывает тут у тебя на дню по сто раз и свой в доску, да еще нет-нет, а привезет, какую-нибудь безделушку для жены или для тебя! Понятное дело, что при выборе поощрений и раздаче праздничных, да и не только праздничных «ништяков», такой человек сам просится в приказ о поощрении первым, впрочем, вовсе не заявляя об этом. Оно происходит как бы автоматически. Всех поощряют, благодарят и потом возникает внутренний вопрос - а всех отметили? Никого не забыли? И еще раз перечитывая приказ, человек, составлявший его, со стыдом понимает, что его-то, Маратика, который буквально вьет гнездо возле тебя, окружая тебя своей заботой, не внесли в приказ. Как-то забыли, не вспомнили. И после этого внутреннего диалога с самим собой, как бы оправдываясь, вносят в приказ, пишут благодарности и вообще, с чувством глубочайшего удовлетворения и честно выполненной работы, несут этот приказ на подпись Командующему. Это конечно мелочь, а приятно. Иные за такую благодарность, по полгода в колоннах под обстрелами ходят, да и то, получают её только если совершат что-то из ряда вон выходящее. А Маратику это достается за профессию «хорошего парня»-минимальными затратами и страхами. А всё потому, что он старый политрабочий и умеет правильно строить отношения с руководством! Сколько таких вот, правильно построивших отношения со своими начальниками, ушло на повышение? Да половина Советской армии! Вторая половина несомненно заслужила своё честное имя в «боях и походах», а вот эта первая половина, вообще чего-то умеет, кроме, как подхалимничать и дарить подарки? Нет! Но рассказать, что служил в Афгане, в автобате, что спал под обстрелами и писал домой матери или жене письма на плече раненого товарища-это пожалуйста! Доказуха-то не требуется! И страхов никаких!
  Но Маратик не был бы Маратиком, если бы и из этого не извлекал своей пользы. Он даже подарки-бакшиши для своих друзей в штабе и то делал за чужой счет. Любой уезжающий из батальона в город, по своим делам, это было заведено на уровне негласного закона, привозил, естественно за свой счет, Маратику какую-нибудь безделушку, подарочек, мелочёвку. То есть то, что называется «отблагодарил»! Это было незыблемо! Как требования устава или наряд по части! Те, кто принципиально не привозили ничего, были честными и, не поощряя таким образом эту мини коррупцию, те сидели безвылазно в части, до отъезда на Родину и только облизывались, видя, как их более покладистые коллеги, совершенно беспрепятственно катаются в город по своим шкурным делам! Такова жизнь в тылу! Такие законы, которые установил в батальоне и внедрил в окружающую жизнь комбат Марат Львович Ливин! Как такое было в других частях, сказать трудно, но одесский батальон, под командованием Маратика, жил именно так! И большинство это устраивало. Почему? А потому, что они делали и насаждали то же самое у себя в подразделениях. И солярка текла полноводной рекой, а перевозимый колоннами груз, не весь конечно, но таки бывший по документам в этих машинах, так же перевозился только по документам! А на самом деле он давно уже был продан и перепродан. И всё это было шито-крыто до того момента, пока не появлялся какой-то недовольный и не вскрывал этот нарыв. Тогда начиналось движение. Тогда вокруг так называемых «жуликов» собирались все те, кто хотел «навести порядок, разобраться с коррупцией» и т.п. Но, зачастую это были именно те люди, кто в обычное время, эту коррупцию поддерживали и всячески культивировали! Такова жизнь. Кому война, а кому мать родна! Но страдали во всём этом, как правило нижние и самые бесправные чины-солдаты, сержанты, прапорщики и младшие офицеры, которые в большей своей массе были идеалистами и ещё верили в офицерскую честь! Но через некоторое время большинство из них мимикрировали и вливались в стройные ряды «правильно строящих отношение» с руководством. Многие могут сказать, что это же мелочь, какая-нибудь несчастная ногтегрызка, или украшения, может косметика. Ну привезли Ливину в благодарочку и всё! Не обеднеют! Так дело было не в том, что было жалко! Дело в том, что аппетит у комбата рос всё время и постоянно! (помните Лионова и его нач ПО Струкова? Там тоже всё начиналось с маленьких подарочков! А, к чему привело…) Если в начале своего приезда в Кабул, Ливин принимал «в благодарность» один-два бакшиша в день. И это были лишь маленькие безделушки, то, буквально через месяц, он уже не стесняясь, открыто заказывал, ЧТО ему привезти и небрежно бросал, что деньги отдаст позже. Но это «позже» не наступало никогда. А знающие люди говорили, что ему про деньги лучше вообще не напоминать. Тогда он становился подобием разъяренной гиены: визжал, брызгал слюной, грозился убить и устраивал этому человеку такую жизнь, что тот очень долго помнил, как попросил вернуть ему долг! Маратик долги благосклонно прощал! Всем своим он всегда прощал долги! Свои долги! Но не дай бог, когда он СЛУЧАЙНО, что-то даст кому-то в долг. Будь то пачка сигарет, несколько чеков до получки или еще что-то, возврата в назначенный день Маратик ждал, как праздника и если человек случайно забывал про это, то с ним становилось плохо, от причитаний и потока всякой гадости, когда он слышал от Маратика такое про себя. Таким образом, Маратик приучил всех, что он ничего не даёт, никому ничего не должен, а ему должны все его подчиненные!
    Прошло еще какое-то время и Маратик решил, что он полностью «опустил» лейтенанта водовозов до уровня городской канализации и пришло время его чуть приподнять и дать ему шанс потихонечку вылезти из той ямы, которую ему уготовил комбат. Ливин вызвал к себе Попова и вполне доходчиво, тоном, не подлежащим возражению, сообщил ему, что готов помочь лейтенанту возвратиться в исходное состояние. Но нужна его добрая воля. Лейтёха, даже не ожидавший, что комбат с ним вообще будет говорить, с вниманием согласился на любые условия, даже не услышав, что от него хотят! Вернуться в ряды офицеров и тем более с покровительством комбата, было его мечтой. Хотя для этого совершенно не требовалось никакое покровительство и чья-то помощь. Но в силу своей природной осторожности, порой переходящей в откровенную трусость, он решил просто плыть по течению. Урок Маратика пошёл на пользу. Марат Львович, без обиняков рассказал, что должен делать лейтенант и как он должен вести свои дела с Ливиным. Он ему рассказал, что слив воды будет делать лично Попов. Чтобы не обмануться с дембелями, а деньги Попов брать будет у него, у Ливина для своих расходов. То есть получалось, что Попов добровольно пошёл в услужение к Ливину вместе со всем своим взводом. Причем, даже не спросив, что будет, если его накроют на точках слива прокурорские или чекисты. Он всецело доверился комбату. А тот, видя, что лейтенант сломлен окончательно, сказал, что за свою работу, тот у него будет получать чеки в размере трехсот рублей в месяц. Попов даже и не думал сопротивляться… И начал со следующего дня делать всё так, как сказал комбат. И надо отдать должное, что комбат ему некоторое время исправно отдавал по триста рублей чеками, до того момента, пока водовозов Попова не поймали на горячем чекисты, о чём писалось раньше. Вот так, бывший замполит, а потом переродившийся в комбата подполковник Ливин, устроил свой маленький гешефт, за счет глупого и трусливого лейтенанта, который вместо помощи от старшего начальника, получил подставу, кормил своим взводом паразита и ещё чуть не загремел в тюрьму, но это уже другая история. В Афгане таких было много, но в большинстве своем все спускалось на тормозах. Ведь при том строе невозможно было представить, чтобы подполковник, да еще командир «королевского» придворного батальона, организует за спиной целого штаба Армии такой бизнес чужими руками, а потом еще и выйдет сухим из воды, которую сливал тоннами с чужих бочек! А АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
Семин сидел на броне и размышлял. Броник неспешно ехал по кочкам, по наезженной тропе. Борта машины со всех сторон облупились и были очень горячими. Их грел не только двигатель, но больше всего доставалось от яркого палящего солнца. Ехать было недалеко, километров пять, по прямой. Но с некоторым объездом, около семи-восьми. Наконец вдали показалась точка конечного прибытия и дорога улучшилась. Машина набрала скорость и при объезде очередной канавы от разорвавшейся мины, БТР вдруг сильно тряхнуло, прогремел взрыв, и он стал переворачиваться в ту сторону, где сидел Семин. Предусмотреть падение было невозможно, и Семин только успел инстинктивно спрыгнуть с броника, как раздался второй, более мощный взрыв, который произошел вдогонку первому. БТР встал почти на «попа», но оторвавшиеся механизмы внутри машины, перевесили в одну сторону и он, завалившись в бок рухнул в сторону Семина на землю, не долетев до него каких-то метра полтора. Упавшая машина подняла огромное облако пыли. Семин даже не успел отползти от того места, где рухнул БТР. Как ни странно, броник пока не загорелся, а только лишь лежал и изо всех сил работал двигателем, хотя судя по всему это были последние минуты его работы, из-под него шел густой белый дым и дизель уже готово был вот-вот захлебнуться. Капитан встал на ноги и качаясь пошел в сторону БТРа. Боковые двери были закрыты, и он лежал на башне. Подойдя к машине, он перетянул автомат за ремень за спину и попытался открыть бронемашину-боковой люк. Он с трудом, но открылся. В глубине был стойкий запах солярки и гари. Он крикнул в проём: «Есть кто живой?» Изнутри раздались стоны и сдавленный крик. Он, недолго думая, полез внутрь бронетранспортера. Первое, с чем он встретился, была чья-то нога, которая в кроссовке безжизненно лежала на чьей-то голове, которая в свою очередь, была засунута в чью-то подмышку. Все это шевелилось, стонало и кричало. Если бы кто-то хотел одним словом, описать состояние солдатских тел, то подходящим было бы слово-ад. Они все лежали огромной кучей, которая образовалась от подрыва, переворота и повторного подрыва машины, причем положение людей невозможно было предугадать. Семин, не теряя времени, начал тянуть за первую попавшуюся руку, чтобы хотя бы узнать живой ли боец или без сознания. Рука отозвалась слабым стоном и движением в мышцах. Это его успокоило-значит живой!  Еще по «консерватории» Семин знал, что в таких авариях, нельзя передвигать пострадавших с места без врача, поэтому даже потянув парня за руку, он не сдвигал его с места. А лишь проверял, жив ли тот. Потихонечку пробираясь вглубь БТРа. Он стал приглядываться к груде человеческих тел и заметил, что есть несколько человек, которые стонут, один сильно кричал от боли, еще один вообще был без признаков жизни. Пытаясь разобраться в гуще тел, первым делом он сделал так, чтобы кричащий от шока боец больше не орал. Спецназовским приемом он надавил на сонную артерию крикуна и тот словно младенец уснул, надолго замолчав. И уже потом всех тех, кто мог потихоньку двигаться стал выдвигать в сторону выхода. Бойцы с трудом, но развязались. По одному стали пытаться вылезать из бронемашины. Первый вылез сравнительно быстро. Он и пострадал, значительно меньше других, был только весь поцарапанный и из брови сочилась кровь, видимо рассёк. Так же спокойно вылезли второй, третий, четвертый и пятый. Все были с разными ранениями. Но их всех в основном спасло то, что во время кувыркания машины, они все летали друг на друга. Мина была нажимного действия и подорвала заднее левое колесо. И самое главное, что следующий за миной фугас выстрелил в воздух, из-за опоздания, после первой мины. То есть сначала броник проехал по мине на большой скорости, она рванула под задним левым колесом, машину подбросило, а потом из-за небольшой задержки, непонятно чем вызванной, рванул фугас, но он был не кумулятивный, слава богу, а просто заряд взрывчатки. Броник по инерции проскочил метр –полтора, а уже его корму, с двигателем и трансмиссией доподкинуло вверх вторым взрывом, не повредив днище, дав хорошего пинка взрывной волной, фактически уже проехавшей машине. Из-за большого веса машину поставило на попА и оторвавшийся двигатель, перевесив в закрытой коробке БТРа, положил его на «крышу» - башню! Что это было? Счастливое стечение обстоятельств? Удача? Плохой минёр? Поцелуй бога? Скорее всего-всё вместе взятое! Но для Семина, это был уже третий звоночек с того света! И он это понимал! Так везти бесконечно не может! И вертолёт, и подорванный первый БТР, и этот, всё это навевало на очень скорбные мысли! Жуть, тихо и очень уверенно заполняла всё его естество. Он начинал тихонечко паниковать, лишь только думал о том, что его уже три раза испытывал господь бог на прочность. Стоило ли и сейчас проверять его лояльность. Очень хотелось убежать от этого смрадно дымящегося и всё еще работающего как ни странно, броника подальше, бежать не останавливаясь, не оборачиваясь… Но он всё равно не смог бросить своих солдат, которые не могли без него вылезти из БТРа. Именно на нём сейчас была ответственность за этих ребят, которые попали в эту передрягу из-за него! Он понимал, что это случай и лично его вины в этом нет, но всё-таки они ехали по ЕГО делам и значит он отвечал за этих мальчишек. Бросить он их не мог! Никак не мог!
    Извлечение раненых продолжалось, оставались еще три человека. Один, которого Семин усыпил, еще один, который был в самом низу этой кучи-малы и водитель БТРа. Он был самым тяжелым. Помимо взрыва, в момент переворота он сидел на своем месте и принял удары и получил ранения практически от всех выступающих предметов и частей бронемашины. Голова у парня была в шлеме, но из-за кувырканий, он слетел и часть траектории «полёта» он пролетел и принимал удары уже открытой головой. У него было оторвано ухо, вытек глаз, сломана челюсть. Плюс был открытый перелом ноги и руки. Неизвестно, что было с позвоночником. Водитель стонал и постоянно с периодичностью в минуту-две терял сознание. Бредил и всё его тело постоянно сводила судорога.  То есть парень принял всю силу удара за всех сразу. Его надо было вынимать только с врачом. Но оставлять его в машине было нельзя. Самое главное, что машина могла взорваться с минуты на минуту. А вытаскивать надо было всех троих немедленно! Иначе все погибнут разом, от взрыва и пожара! Семин позвал снаружи двух бойцов и приказал им передать остальным встать в боевое охранение, а этим двум помогать эвакуировать раненых, оставшихся в БТРе. Запах паров солярки в машине нарастал и надо было торопиться. Они быстро вытащили одного, второго и только взялись за третьего, за водителя, прозвучал хлопОк и пары солярки воспламенились, БТР загорелся. Огонь стал пожирать внутренний объем машины и стал уже лизать своими языками промасленный пол кабины, прямо над головами у бойцов, которые вытаскивали полуживого водителя. Семин в это время поддерживал его голову, стараясь держать её так, чтобы она не шевелилась по отношению к телу. Тащить было неимоверно тяжело. Бойцы, которые вынули фактически всего водителя на улицу. Задыхались от продуктов горения. Семин выползал уже держа голову парня, на каком-то шестом или седьмом чувстве, которое его не оставило, несмотря на сильнейшие ожоги и отравление угарным газом. И только тогда, когда они отползли все на безопасное расстояние, он позволил себе криво улыбнуться обожженным лицом и, посмотрев на одного из ребят, которые были рядом, сказать: «Это всё! Я, кажется умер!», - и провалиться в полное беспамятное забытье.
   Потом был жестокий бой. Их окружали со всех сторон духи, причем, как будто ждали, приближались очень быстро. Бойцы без команды заняли круговую оборону и стали отстреливаться. Патроны были на исходе. Было удивительно, что духи вели себя так нагло, прямо на подступах к Кабулу. Здесь же было полно войск! Стоял рядом аэродром, база десантуры, пехота, тыловики. И все-таки они рискнули и мину с фугасом заложить, и после подрыва в бой ввязаться! Уму непостижимо. До края нашего аэродрома было километра три. В хорошую погоду, там даже людей можно было рассмотреть в бинокль, а бородачи всё равно полезли… Фанатики! Бой длился недолго. Скоро у наших кончились патроны, БТР догорал и духи подошли совсем близко. Ребята уже деловито раскладывали перед собой гранаты, чтобы биться до последнего… Уже можно было различить злобный оскал улыбочек на коричневых от загара лицах, которые кричали им: «Шурави, здавайса! Урус тебе пи.дес!», - их противный хохот и ожидание скорой победы. Духи поняли, что у наших уже нет патронов и шли в полный рост, не прячась и не нагибаясь. Кольца уже не было, они встали в полный рост и шли серпом, отрезая шурави пути отхода. Наши, вчетвером, из всех живых и не сильно раненых, лежали на земле, примерно таким-же полукольцом, обложившись гранатами. Никакой суеты, никаких дёрганий и страха. Умирать были готовы, но очень не хотели…  Жара вокруг не располагала к грустным мыслям: «Эх сейчас бы на песочек, на речку, с пивком, да с зазнобой». Стали травить анекдоты, курить, и, несмотря на смертельную жару и чад, стали снимать с себя афганки, подкладывая под руку. Остались в одних тельниках. Странным образом всегда прилетающие на такие события мухи, сейчас почему-то опаздывали, их не было! Может быть им тоже было жарко…
      Умирать, так захватить с собой двух-трёх духов.  Расстояние сокращалось. Бородачи приближались и переговаривались между собой. Было слышно, как они кашляют, смеются.
    И тут… со стороны аэродрома стал слышен нарастающий гул. Бойцы, как один повернули головы в небо в сторону аэродрома. Метрах в трехстах. На полном ходу, очень близко к земле, буквально над нею, неслись «галопом» наши «крокодилы». Духи прошляпили наших вертолетчиков! Ожидая легкую победу над безоружными бойцами, они впали в эйфорию и утратили бдительность. А может быть они были под наркотой и просто не до конца поняли, что им пи..дец? На небо никто не смотрел до того момента, пока рев стал ощутимо злобным!
    Что тут началось! Буквально через несколько секунд машины подошли к месту боя и шквальным огнём пушек разнесли в труху всех этих героев с бородами, которые даже не пытаясь сопротивляться бежали толпой по полю. Пули безжалостно косили врага, перемешивая человеческое мясо, кровь и землю. Примерно тридцать пять, может тридцать семь духов остались на поле с простреленными спинами, головами и ногами. Остальные убежали, сломя голову, и спрятались за ближайшим дувалом, метрах в двухстах от места боя. Вертушки, видя это, выстроились боевым порядком и несколько раз прошлись над дувалами, утрамбовывая душманскую нечисть снарядами.
   Всё было окончено! Духи рассеяны, со стороны аэродрома уже неслись несколько броников с бойцами, солнце светило, жара жарила, а капитан Семин и еще несколько ребят, которые лежали здесь же в отключке, ничего этого не видели и не слышали, но были спасены! Все были спасены!
    Он проснулся в госпитале. На огромной странной кровати. Она напоминала какой-то бесформенный бассейн, но без воды. Любое движение отдавалось дикой болью и сразу же хотелось от души орать и материться. Так, ему рассказывал отец, раненые бойцы на фронте переживали боль-орали что есть мочи в подушку. Медикаментов не всегда хватало и приходилось после операций лежать, корчась от дикой боли, которая в конечном итоге приводила к тому, что человек терял голос и просто сипел в подушку. Но таких было очень много и палаты с ранеными, которым сделали операции и у которых отходил наркоз, но для обезболивания второй волны наркоза не было, и поэтому вся палата таких бойцов напоминала хриплый шипящий хор тех, кто уже не имел голоса, но еще не отошел от боли. С Семиным в палате лежали на таких же странных кроватях еще пять человек. Все были забинтованы, и все полулежали-полуплавали в своих сухих бассейнах. Он голосом позвал сестру. Та, буквально через мгновение, выросла перед ним. Он спросил, где находится и какое сегодня число. Та ответила, что он был в отключке четыре дня. Он спросил, все ли выжили из его машины, она ответила, что сегодня умер водитель. Он был настолько сильно поврежден, что уже привезенным в госпиталь, не вызывал ни у кого надежды на выживание. Но врачи бились до последней секунды его жизни, пока билось сердце. Хирурги стояли все эти четверо суток у его постели сменяя друг друга. Не оставляя парня ни на минуту. У него было одиннадцать переломов, разорвано легкое, пробита голова, сломана челюсть, оторвано ухо и еще насколько диагнозов, с которыми не живут дольше одного-двух часов. А он вытянул четверо суток. Он всё время приходил в сознание и проваливался в беспамятство. И так четверо суток. Сегодня утром парень отмучился. Медсестра сказала про него, что даже если бы он выжил, это был бы полностью отключенный от жизни овощ. Пробитая голова, буквально источала из своих недр мозг. Глаза не было. В общем хирурги, эти настоящие, крепкие духом мужики, которые круглыми сутками стояли за хирургическими столами и видели такое…. Не могли сдержать слёз, когда видели, как молодой организм парня борется за жизнь, как он самоотверженно всем буквально вопит-я выживу, не бросайте меня! И вот в последнюю секунду жизни, парнишка открыл незабинтованный глаз, сквозь затуманенный взгляд кого-то увидел, улыбнулся, разбитым ртом прошамкал: «Мамочка! Прости!», глубоко вздохнул и умер. Аппараты, поддерживающие его жизнь разом запищали, и в палате воцарилась гробовая тишина. Все хирурги стояли с каменными лицами. На глазах у всех без исключения были слезы! Они даже толком не знали, как его звали, но видели, что парень просто мечтал выжить, а не отпустила его костлявая…
     Семин лежал в госпитале и никак не мог дать знать своему начальнику, что он ранен и лежит на больничной койке. Он опять позвал медсестру и попросил её позвонить в штаб Тыла Армии, генералу Костину и сообщить о том, что он лежит здесь после ранения. Сестра пообещала выполнить просьбу.
   Прошло несколько дней и к Семину пришли два офицера от генерала Костина, с одним из них Семин был шапочно знаком, он сообщил, что генерал передает ему привет. Что он не забыл про капитана и в ближайшее время его навестит. Так же он сказал, что ему привет передает их общий знакомый из Ташкента. Который желает ему, Семину, выздоровления, и чтобы тот не беспокоился и выздоравливал. 
   Семин слушал этих посыльных, а сам думал, что «все эти приветы и пожелания, были бы хороши в обычной, нормальной жизни. А слышать из уст людей, которые через него переправляют героин, домой, туда, где про него ещё очень мало слышали, это выглядит, если уж не кощунственно то, по крайней мере, очень странно. Он прекрасно знал цену таким вот «приветам»! Сказать – то можно что угодно. И передать любой привет и массу наилучших пожеланий, и бла,бла,бла… Только при подведении итога его «работы», задача-то до сих пор не выполнена! Груз вообще неизвестно где и, самое противное, что он, еще неизвестно, сколько будет здесь валяться. Работу, за которую он взялся, никто без него не будет выполнять. А если кто и выполнит, то он, Семин, не получит денег за нее и еще к тому же, не будет чувствовать себя в безопасности. Он ведь знает всё про всех! А кому нужен свидетель, даже лежащий не по своей вине, на госпитальной койке? Никому! Либо ты в деле, либо… За борт и снимают с пробега. Поэтому все эти приветы и пожелания Михаил воспринял с определенным скепсисом.
  На следующий день, утром, по коридору госпиталя пошёл шухер! Самый, что ни на есть, настоящий шухер. Приехал для проверки начальник Тыла армии, генерал Костин, который немного для приличия походил по разным отделениям, что для начальника госпиталя было шоком, такого за Костиным никто не замечал никогда, а потом пришел в отделение, где лежал Семин. Именно по этому поводу и был шухер. Сестры сновали с неимоверной скоростью. Раненым меняли наволочки и полотенца, мыли полы, протирали пыль… В общем делали всё то, что делают в любых заведениях, перед приходом начальства-наводили чистоту.
  Семин, узнав про то, что в госпиталь приехал Костин, якобы с проверкой содержания больных и раненых, а еще и услышав, как вокруг отделения, в которое обязательно зайдет генерал, поднимается просто буря показухи, даже засмеялся в голос. Только он знал истинную причину приезда, тяжелого на подъем, Костина, да еще будто бы приехавшего на проверку! К нему он приехал справиться о здоровье, узнать, когда выпишется курьер Семин. У него, у Костина, кошки скребли на душе. Он ведь прекрасно знал нрав Мирзо, знал, что и он генерал, очень рискует навлечь на себя гнев маленького, но очень могущественного, ташкентского князька, который на самом деле, обладая очень незаметной должностью в правительстве Узбекистана, имел настолько обширные связи и самое главное покровителей в Москве, что сам Рашидов, первый секретарь ЦК УзССР, очень почтительно и внимательно разговаривал с Мирзо Хакимовичем Хакимовым. Никто вслух никогда не говорил, что тот фактически, теневой хозяин Узбекистана, который держась в тени, все время держал руку на пульсе жизни республики и кормился от многих десятков золотых ручейков, которыми был славен этот благодатный край. Ему считали за честь преподнести подарки все, кто так или иначе были на ключевых постах республики. И он принимал подарки, тщательно отмечая у себя в тетрадочке цену подарка и насколько подобострастно это было сделано! Вы скажете, что это чудачество или может быть средневековая дикость? Но, тем не менее, от того, насколько преданно человек, дарящий подарок, будет глядеть ему в глаза, насколько сильно отвесит поклоны и сколько сладких речей произнесет в адрес Мирзо, зависело назначение того или иного человека. А если на одну из хороших, жирных должностей появлялись несколько кандидатов (а это было искусно организовано приближенными Мирзо), то таким образом все претенденты вместе с подарками, вступали в своего рода конкурс, принося ещё солидные конверты с деньгами и уже только потом, шли на собеседование к главному! И не факт, что тот, кто принёс больше денег или же более подобострастно отвесил множество лицемерных поклонов, становился обладателем должности. Не факт! Потом проходил очень дотошный и строгий отбор, с обязательным подсчетом денег от соискателя, количеством поклонов и степенью показанной на собеседовании лояльности!
     Особым вниманием Мирзо, удостаивались люди, которых он находил сам, часто гуляя по городу в сопровождении своих охранников, на рынках, на остановках, во дворах. Зачем они ему были нужны? Затем, наверное, что в небогато живущем народе СССР, надо было всячески поддерживать легенду о том, что возможно всё! Достаточно только понравиться начальству! И если Мирзо, гуляя по городу, находил очередного счастливчика, который был отмечен вниманием такого уважаемого человека, то буквально на следующий день, жизнь у этого человека менялась кардинально, буквально переворачивалась с ног на голову! Выбранный Мирзо счастливчик сначала удостаивался беседы, а потом и хорошего назначения на высокую и главное очень почетную должность. А после этого был по гроб жизни обязан этим Мирзо, который таким образом решал сразу несколько задач, от личной преданности назначенца, до порождения массовых вирусных, как бы сейчас сказали, слухов о близком к народу руководителе, который набирает на работу простых обычных людей. Легенды эти были очень стойкими и передавались из уст в уста со скоростью пули. А если при таком «отборе» кандидата, присутствовали ещё и родственники, и друзья счастливчика, то у Мирзо сразу появлялась целая армия негласных преданных помощников и должников. Спросите, а что бывало с теми, кто не хотел идти к нему в услужение? Отвечу-а таких не было!  По крайней мере легенды про такое не говорят. Вот так, простыми и незамысловатыми по своей сути способами и решалась и кадровая задача, и проблема финансирования этих людей, в окружении Мирзо. Потом со всеми назначенцами проводились беседы, выяснялась вся подноготная этих людей, и они шли работать либо по линии криминала, что постоянно проверялось и перепроверялось или по линии официальной деятельности. Про криминал, конечно, очень громко сказано, но люди эти заинтересовывались материально так, чтобы выходить из «обоймы» личных друзей Мирзо было просто невыгодно. Ну а уж если в стаде появлялась шелудивая овца, то среди своих проносился слух, что такой-то, «не наш» и человек просто исчезал. Нет, его не убивали, ничего с ним не делали, его просто лишали всего, что у него есть, что было у его родственников и он ехал сам и со всеми своими родственниками, куда-нибудь в далекий горный кишлак, где его никто не знал. И до конца своей жизни жил там на правах заложника. И судьба этого человека была незавидна! Вот и скажите, кто согласится заканчивать жизнь в 35-40 лет, уходя с должности какого-нибудь министра, в небытие, в никуда, в кишлак, лишившись всего что было? С огромной оравой родственников, которые уже тоже примерили на себя начальственные кабинеты, обросли недвижимостью, жирком, связями и т.п. привилегиями и которые разом вдруг всё потеряли. О том, что такой отщепенец нашёлся, негласно, но очень быстро распространяли информацию среди всех своих, чтобы знали, что бывает с предателями! А иначе никто их и не звал! Дважды никому повторять было не нужно! И люди крепко держались за свои места. А также начинали тащить за собой родню, друзей, знакомых. А они все как один должны были проходить «собеседование» у Мирзо и показывать своё подобострастие, дабы занять место получше. А что бывало на таких собеседованиях, на этих «конкурсах» описано выше. Был ли в этом риск для соискателей? Конечно же был, но все продолжали идти и платить… А, вы говорите про какие-то хищения, про «хлопковое дело», про коррупцию! Да это была основа власти как минимум в одной республике - в Узбекистане! И это будет сказано не в обиду узбекам, наверняка, процветало во всём Союзе, просто они оказались первыми в этом списке. И не вина простого народа в том, что так было. Это не простые люди строили себе дворцы и окружали себя рабами за счет государства! Нет! Это была очень небольшая, своего рода, «родинка» из негодяев, которые жили на теле страны. Но вокруг себя они стали плодить везде такие опухоли, которые, в конце концов, просто сожрали Советский Союз изнутри. Вы думаете Костин, генерал Костин, не знал про то, что творится вокруг? Знал! Боролся с этим? Да, я вас умоляю, бороться со своими руками, ногами, со всем своим существом, с тем, что тебя держит на плаву? Нет, конечно! И не думал даже!  Он же был частью этой системы, но только в разрезе официоза, а плюс еще и криминал! Плюс то, что он был активным участником преступного сообщества, так бы сейчас назвали их деятельность. И в случае, если бы их разоблачили, то высшей меры наказания по совокупности статей за содеянное ему было бы не избежать. Знал ли обо всём этом Семин? Конечно. Отлично знал! Но у него было одно малюсенькое смягчающее обстоятельство, он этим вынужден был заниматься потому что его семью держали в заложниках! А может и не держали, и это был такой хитрый ход Костина и Мирзо, чтобы заставить Мишу работать на себя. Но никто не заставлял Семина взрывать вертолет вместе с чекистом, расставляя внутри мины и гранаты! Никто не заставлял его убивать в вертолёте летчика, да и вообще, хотел ли на самом деле Семин бросить свое криминальное ремесло? Это неизвестно! Но то, что он совершил настоящий подвиг, спасая своих солдат из горящего БТРа, это никак и ничем не оспаривалось. Даже Костин, этот старый зануда и тот поразился, когда узнал, что капитан Семин спас несколько человек лично сам, вытаскивая их из горящей машины. Это не надувные подвиги полковника Струкова с его мифическими мятежниками, которых он уничтожил в личной схватке в открытом бою! Поступок Семина был на виду у всех! Именно так и было написано в наградном листе, подписанном Командующим 40 Армией, когда было написано представление на присвоение капитану Семину ордена Боевого Красного Знамени. Командующий-то не знал, куда ехал герой Семин, зачем и почему он вообще там оказался! Награждение было по факту геройского поступка капитана. Что было потом, трудно поддается логическому объяснению.
    В обед, часов в 15 (говоря военным языком) весь госпиталь опять гудел, как растревоженный улей. В прошлый раз, три недели назад начальник тыла, генерал Костин уже приезжал проведать Семина. Тогда его визит к раненым был воспринят как чудо. Но проверив все палаты и встретившись с Семиным, генерал смог ему передать, что он на место, где до сих пор лежит груз, поставил своих людей, без определения места охраны, просто патрулировать участок территории, где находился груз. Там были какие-то афганские склады и под видом помощи он направил еще и нашу группу на охрану подступов к складам. Семин спросил, а зачем так всё усложнять? Ну, отправил бы своих людей, забрали бы всё и давно отправили в Союз, чего ждать-то? На это генерал ответил, что к сараю никого не допускают, НЕ ЗНАЯ, ЧТО ТАМ ЛЕЖИТ! Исключительно из соображений секретности, и чтобы никто не заподозрил ничего. Ведь только один Семин знал, что там вообще находится. И Костин очень не хотел, чтобы к этому делу были подключены другие люди. Была огромная вероятность утечки всех сведений о грузе. А этого допускать было нельзя никак. И потом Костину так было спокойнее. По крайней мере, он знал хотя бы, чего от Семина ожидать! Именно поэтому он и организовал такую сложную охрану «в темную». Это было более спокойно и надежно, нежели направлять совершенно неподготовленных людей забирать товар, а значит и распространяться, что это за груз. Но шум был как раз из-за того, что генерал Костин приехал уже повторно для вручения на больничной койке, ордена Боевого Красного Знамени капитану Семину. Если раньше его приезд мог показаться подозрительным при ближайшем изучении, то сейчас все основания для посещения были и аргументы для этого искать было не нужно!
    Делегация из генерала и пяти офицеров штаба Армии поднялась прямо в палату к Семину и зашли как к себе домой, знали уже куда идти и к кому. Семин шел на выздоровление. Кровать, которая ему казалась сухим бассейном, давно была заменена на обычную хирургическую, регулируемую.  За то время пока встречали генерала со свитой, Семину успели поменять белье, подушку и одеяло. Все выглядело красиво и даже торжественно и оттого абсолютно не вязалось с назначением этого помещения. Два дня назад, здесь же в этой палате умер солдатик, которого привезли всего обожженного из Шинданда. Подорвался на фугасе БТР из десяти человек, которые ехали в этой машине, только он выжил, остальные погибли. Мина была кумулятивная и все, кто сидел внутри броника погибли. Этот парень вообще случайно на этот броник попал-ехал из Кабула из госпиталя. Болел тифом, его выписали, он возвращался в часть и его взяли попутчиком. К бронегруппе он отношения не имел никакого. И вот, такая оказия из госпиталя, даже до части не доехал! Опять в госпиталь, только теперь уже не инфекционный. Причем на КПП его не хотели сажать в этот броник, но он умолял скорее его забрать в часть. Ночевать еще сутки до завтрашней колонны он не хотел и слёзно просил его взять с собой, хоть как наездника наверху БТРа.  Вот и доехал, доспешился! Обгорел и потерял левую ногу. Судьба! Никуда не деться от этого слова. А ведь если бы опоздал на минутку на эту бронегруппу, может быть всё сложилось бы совершенно иначе, но…СУДЬБА! Подобрала его вертушка, да и то случайно. Его увидели с высоты, как БТР подорвался и, как он вылетел из-под почти перевернувшейся машины в кювет. Броник, покачнувшись, сбросил его в кювет, а сам, чуть поколебавшись, вернулся в прежнее положение и встал на колёса, как будто стряхнув парня. БТР сгорел весь, с экипажем и десантом. А мальчишку вертолетчики забрали, благо было место, где приземлиться. Но он потерял очень много крови и был обречён с такими ранами и ожогами. И вот в это отделение, в эту палату, которая ещё помнила, как он плакал во сне, а потом умер на глазах у всех, пришли поздравлять Семина. Он не знал про предстоящую церемонию и очень удивился, что ему ни с того ни с сего, взяли да заменили всю постель и подушку. Но когда в коридоре послышались голоса и в палату зашла весьма представительная делегация, в которой помимо Костина, были еще какие-то начальники и все они прошли прямо к кровати, стало понятно, что это к нему. Капитан не знал как поступить.
   Подошедшая группа начальников прямо с порога стала улыбаться. Не кто-то один, а вся группа! Все как один, будто по команде, стали наперебой поздравлять Семина и жать ему руку. Потом, после нервного покашливания кого-то из свиты, все разом замолчали и повернулись к Костину. Тот стоял прямо напротив Семина и улыбался, держа в руках приказ о награждении и небольшую квадратную, малиновую коробочку. Прочитав приказ и вручив коробочку с орденом, Костин поздравил капитана с вручением ему ордена, пожелал скорейшего выздоровления. Тут же защелкали фотоаппараты газетчиков, которых сюда зачем-то пригнали, стали хлопать замполиты из массовки генерала, все опять бросились лицемерно жать руку и желать скорейшего выхода из госпиталя. Костин, напоследок, уже чтобы никто не слышал, в полголоса спросил, долго ли тот будет валяться здесь, что звонили от Мирзо и торопили: ранения и ордена это конечно почётно и лечиться тоже надо, но дело не должно страдать! Что он всё понимает, но тем не менее выражает надежду, что Миша скоро вылечится и доведёт начатое до конца. Семин чуть не заорал на генерала от негодования, прошипев, что еще ходить-то толком не может! Но у того глаза приобрели стальное выражение, и он его осадил словами: «ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, времени на болезнь не остаётся». Семин осёкся и от бессилия откинулся на подушку, чтобы не послать этого счастливого человека на три буквы. Потом всё это шумное представление, как быстро и шумно началось, также быстро и закончилось! Ушли и начальники, и фотографы с корреспондентами, все ушли! В палате воцарилась тишина как на кладбище! Лежавший в углу подполковник-танкист со злостью в голосе произнёс: «Не расстраивайся, Михаил, они все эти начальники выполняют свою функцию, отрабатывают свою корочку хлеба с маслом! Страшно далеки они от реальности, от этого госпиталя, от этих ранений и криков по ночам от боли! Не расстраивайся, что даже вручая тебе орден, они были неискренни и работали для «галочки»! Умеют же всё испортить, а! Радуйся, что хоть лечат и жив остался!», чертыхнулся и лег на подушку, уставившись в потолок.
   Семин лежал на подушке и ему хотелось орать, от бессилия! Никто его не мог понять в эту минуту! Никто! Даже тот же Костин, и тот гнул свою линию. Явно оттого что боялся разоблачения и наказания. И торопил он Семина не из-за того, что хотел побыстрее закончить с этими наркотическими делами, а потому, что боялся, страшно боялся, что его вот-вот накроют! А ему-то, что делать? Если он весь обожженный, с переломами и контузией, еще и ходит как паралитик, его качает, как в море в шторм! Ну почему они никто не понимают, что он физически сейчас ничего не может… Что если он сейчас поедет за грузом, не факт, что он его спокойно и безболезненно для дела заберёт! Что не будет каких-нибудь осложнений! Плюс ко всему, надо подготовить документы на пересечение границы, надо приготовить цинковый гроб для груза, чтобы везде всё было по уму. А они сейчас его торопят как на пожаре! Что за спешка?  В ту партию, как планировали, уже не успели. Еще надо разбираться и смотреть, где и как зачистили концы по доставке груза из Пули-Хумри, когда по документам было одно количество, а прилетело в Кабул другое количество цинков. Да еще притом один ящик, на глазах у всех увезли неизвестные. И что странно, они, мои начальнички, об этом вообще не думают! Ведь начни следаки или чекисты крутить всю эту историю, там явно конец печальный будет. Он лежал и уже соображал как будет убегать из госпиталя. Кто и где будет поднимать кипишь и как это предотвратить.
   Прошла еще неделя, Костин уже открыто звонил и справлялся о его здоровье у начальника госпиталя. Тот прибежал в палату весь взмыленный и испуганный. Сам лично узнавал, как идет выздоровление орденоносца, какие нужны лекарства, чтобы он побыстрее встал в строй!
   Про Семина написали в «Красной звезде» большую статью, в которой его подвигу, было посвящено два разворота и много фотографий. Но все почему-то было написано про какие-то учения. Ему, в общем-то, было по барабану, что там эти писаки пишут. Главной задачей его было быстро выписаться и, хотя бы появиться в части, ведь его командировка очень сильно затянулась. Это генералы и замполиты могут себе позволить поездки в другие гарнизоны с целью проверки, а на самом деле для посещения бани и женщин. Об этом, конечно же не пишут и не говорят, но жизнь продолжается и халяву никто в армии никогда не отменял. Если была возможность отдохнуть где-то, тем более за чужой счет, в первых рядах всегда были политрабы! Этих даже порой отгонять приходилось, лишь бы не лезли на всяческие пирушки. Они же как гадкие соседи, сначала придут без приглашения, потом наедятся, напьются и после этого начинают поливать грязью и хозяев, и стол! Это проверено не раз. А в условиях Афгана, эта публика просто из себя вылезает, чтобы хоть как-то отличиться и, чтобы их заметило начальство, готовы на любые пакости. А места, где можно проявить себя и хоть как-то выделиться, очень ограничены. Поэтому и приходится соваться везде, где только присутствует любое начальство. Будь то совещание какое-нибудь, показные занятия, награждения или на худой конец даже баня. Всё это уже было оккупировано политрабами, которые на любом мероприятии чувствовали себя приглашенными гостями, хотя прекрасно видели и понимали, что это не так. Их терпеть не могли, но из соображений политической целесообразности делали вид, что они важны. Эту публику трудно было найти где-то в колонне или на боевых! А если они и появлялись там, то всё это обставлялось с такой помпой, что мешало нормальному ходу действий. При всём том, что они были везде, они ни за что не отвечали! Если едут в колонне, то за перевозку и груз отвечает командир-начальник колонны! Если идут на караван, то и здесь в первых рядах ответственности за жизни солдат и выполнение боевой задачи, тоже командир! А если требуется организовать досуг, туда направляют тыловика, какого-нибудь разухабистого зампотыла. Но вот когда требуется придать этому сборищу благопристойный вид, тогда официально зовут политрабов. И тем, кто зовет их кажется, что эта публика никогда не заложит и не донесёт начальству, что и как было, и кто сильнее всех «блистал» на этом празднике жизни! Но это было очень большое заблуждение, очень! Ведь если бы их там не было, то кто бы доложил начальству о похождениях командиров после употребления горячительного? Никто! Все их слова считались бы просто сплетней, а так они сами всё видели своими глазами, когда присутствовали при этом русском разгуляе. Информацию о том, когда, кто и сколько выпил, с какими женщинами улёгся спать и вообще всё, что касалось этого гуляния, докладывали письменно и при этом понимали, что её надо хранить у начальства, до определённого времени. И применять следует только при строго определённых обстоятельствах. Их деятельность была своего рода слоёным пирогом по сбору компромата. Вроде бы этот человек с тобой, как брат и воды напиться даст и за жизнь поговорит, но, тем не менее, «вломит» тебя не задумываясь, когда возникнет для него какая-то выгодная партия. Причем, ты уже давно забыл про свои «фокусы», у тебя уже будущее маячит светлое, а не тут–то было. Он выходит из тумана со своими докладными записками-рапортами и ломает все твои воздушные замки одним росчерком пера. Поэтому всю эту лицемерно-служебную публику не принимали, ненавидели, но откровенно побаивались, понимая, что, если их не звать, от этих скунсов вреда будет значительно больше, если те останутся «на берегу». Семин это прекрасно знал. Он отлично понимал, что и среди всех тех, кто его «искренне» поздравлял, обязательно найдутся те, кто, даже не имея никакой к нему лично неприязни, с удовольствием и исключительно в интересах службы, подставит ему ножку и будет в полнейшем удовлетворении от сделанной подлости. Такова была реальность политработы в армии! И никуда от этого не деться!
       ****************
Прошло уже достаточно времени с того момента, как шла операция по наркоте, с разработкой участия капитана Семина, генерала Костина и еще некоторых лиц. Лободе уже не терпелось захлопнуть капкан с этими негодяями, чтобы с удовлетворением отчитаться о проделанной работе. Прослушка генерала практически никаких новостей не несла, только нервозность и постоянные осведомления его о состоянии здоровья Семина. Были конечно и очень смешные моменты, когда Костин, разговаривая с кем-то у себя в кабинете, рассказал про то, как они один раз приехали в Пули-Хумри, году в 84-м и ходили с комиссией, проверяли быт личного состава. Заглядывали в каждую палатку и смотрели, насколько там чисто и убрано всё. И вот он, Костин, проходя мимо какой-то очередной палатки, она оказалась офицерской, сквозь ткань тента, услышал громкое перешёптывание людей во втором, запасном выходе из палатки, обращенном в поле. Его этот шорох заинтересовал, он подошёл ближе. За ним последовала вся комиссия. Костин к ним повернулся и, прижав палец к губам, жестом приказал всем молчать. Все замерли, вслушиваясь. За тентом шел спор двух, очевидно офицеров. Один убеждал другого, что перед проходом комиссии, флягу с гуляющей бражкой, надо закрыть на замок и ничего не случится за те две-три минуты, пока генерал пройдет всё осмотрит и пойдет дальше. Зато не будет никакого запаха и мух, которые на этот запах слетаются. Другой, его оппонент, судя по всему, человек, знающий физику не понаслышке, сказал, что эту флягу разнесет вдребезги уже через минуту и закрывать её ни в коем случае нельзя, ни под каким видом! Очевидно, стратегия первого спорщика победила и к моменту, когда комиссия во главе с генералом уже заходила в это помещение, крышка на алюминиевом бидоне была плотно закрыта на замок и впопыхах, чтобы убрать бидон с прохода, его резко сдвинули в сторону. Бидон, действительно, некоторое время держался и не подавал никаких признаков жизни, однако, буквально через несколько секунд после того, как комиссия почти в полном составе, вошла в этот запасной выход, будто специально, крышка с диким шипением оторвалась от замка и взрывом под давлением, обдала с ног до головы всех членов комиссии первосортнейшей, вонючей брагой, от запаха которой, все мухи в округе забалдели и мигом прилетели на халявный пир! Генерал и вся свита, в составе начальника Полит Отдела, Командира части, зампотеха и других, мигом была пропитана всепроникающей волшебной живительной и в то же время самой вонючей сивухой! Описывать, что там было, какой «разбор полётов» после этого последовал, не имеет смысла! Генерал, рассказывая эту историю, сам хохотал как ребенок. Хотя видимо дал он командованию за этот инцидент, по первое число!
     Лобода, который на войне был не новичком, очень удивился поступку-подвигу, который совершил капитан Семин, который фактически спас весь экипаж машины, в которой они ехали, вместе с десантом. В сознании Анатолия Михайловича, произошёл некий перелом в восприятии Семина как мерзкого циника, который, несмотря на то, что был хорошо образован, был офицером армии, тем не менее, по пока неизвестным ему соображениям, стал наркокурьером, который уже многократно перешел ту грань, которая отделяет нормального человека, от мерзкого наркоторговца, поставляющего в свою страну отраву-смерть! Но поступок, а вернее подвиг, который совершил капитан, заставил Лободу задуматься, почему Семин встал на эту дорожку. Что ему не хватало в жизни? Денег? Нет, по наведённым справкам, капитан жил очень неплохо, имел в Москве квартиру-трешку в Олимпийской деревне, машину, дачу где-то в Малаховке, плюс какие-то еще угодья в деревне у тещи с тестем. Со стороны материальной, к нему придраться было трудно. Трудно потому, что большинство советских людей, в ту пору, не имело и четверти всего перечисленного. С карьерой у него тоже всё было в порядке. Папа генерал расчистил для сына дорогу до солидных высот и пока отец был жив, все стремились помогать его сыну расти и в должностях, и в званиях. Не мог Лобода понять, что толкнуло Семина на такой, явно антиобщественный и противоправный образ жизни. Деньги, явно отпадали! Может быть авантюризм и безнаказанность? В анализе его поведения, все время сквозило, что он будто бы играет со смертью. Казалось, что он настолько равнодушен к опасности, к боям и пожарам и будто спорит, каким-то своим немым спором, с костлявой, пытаясь ей доказать, что совершенно её не боится и даже презирает! Сейчас бы, по нынешней моде на мозгоправов, его обязательно отправили бы к психоаналитику, психологу, к астрологу и еще черт знает к какому «…ологу». НО ТОГДА всё это не принималось и поддавалось осмыслению только по логике поведения и мотивации. Да и то, с мотивацией-то далеко не уйдешь! Признавались только факты! Чем они были мотивированы, рассматривалось уже позже. Постфактум!  Очевидно, что подвиг Семина тоже рассматривался под жесткой призмой голых фактов. И когда Командующему 40 Армией представили наградной лист Семина на боевой орден, он увидев фамилию офицера, поинтересовался, не сын ли это генерала Семина из Москвы? И где служит капитан? Офицер, который принес на утверждение наградные документы, зная крутой нрав Командующего, предварительно собрал все подробные сведения: и о капитане, и о месте его службы, и о том, что он был в упавшем вертолёте, в подбитом БТРе, а теперь в подорвавшемся бронике. Что во всех этих случаях откровенной опасности, проявлял себя геройски и не прятался за имя отца, а действовал на поле боя сам очень смело и находчиво, что помогло спасти жизни простых солдат и сержантов. Обо всём этом сразу рассказал Командующему офицер штаба. Генерал долго читал и расспрашивал всех, кто мог в подробностях знать про поступки капитана и потом сразу подписал ему наградной, убедившись, что Семин хоть и сынок московского генерала-легенды советской разведки, но тем не менее не трус и действительно достоин получения ордена. Единственное, о чем не рассказали Командующему про Семина, что он был наркокурьером и возил через границу героин… Но тогда, на момент награждения его орденом, тот ещё лежал в ожоговом отделении госпиталя и никак не был уличен в криминале. О его второй стороне жизни, знало очень ограниченное количество людей и то тех, кто должен был по роду службы, сначала уличить, доказать, а потом уже обвинять…
  Вот и сейчас Лобода, сидя у себя в кабинете, боролся по привычке сам с собой, вставая то на одну, то на другую сторону этого события. С одной стороны, Семин- это человек нарушивший закон до такой степени, что его надо расстреливать, но его вина ещё никем не доказана и не было даже суда. Хотя с моральной точки зрения, знаний о его деятельности хватило бы для того, чтобы его где-нибудь тихо придушить! Но с другой стороны, этот же офицер Семин, который неоднократно был и вел себя, как настоящий герой, который очевидно всё это делал не за деньги, а по велению долга!  А ведь в бою, тем более в прямом столкновении с противником, любой мужчина проявляет себя мгновенно: либо он трус и потом о нем иначе даже не говорят, либо настоящий мужик, такой как Семин, который очень грамотно и оборону организовал и людей спасал, когда была угроза реального пожара в подорванном бронике, не покинул своего места до того момента, пока не вытащил последнего солдата, который, кстати позже скончался от ран в госпитале. Лично вытаскивал и тягал этих бойцов из уже горящего БТРа до самого конца, пока сам не потерял сознания, от ран и ожогов.
   Во всяком случае, это поведение можно будет анализировать уже после того как Лобода и его подчиненные возьмут всю эту компанию с поличным. В том, что развязка уже близка, он не сомневался. По его данным, Семин ехал за грузом и вот уже там, совсем недалеко от места где был героин, его броник и подорвался.
      Ну а сейчас надо было разбираться с совершенно другими «героями». По докладам куратора взвода подвоза воды и одесского батальона, там шла бойкая торговля водой за доллары в гостиницы и больницы Кабула, минуя какие-либо разрешения и допуски. Лейтенант Попов, который был принародно скомпрометирован и фактически подмят комбатом «придворного королевского» батальона, работал со своим взводом не только в интересах Штаба и тыла Армии, как-то хлебозавода, столовых, банно-прачечного комбината, а еще и в интересах кармана Марата Львовича Ливина, который, сломав волю взводного, поставил работу тылового подразделения штаба Армии себе на пользу. Об этом уже часто поговаривали в самом штабе, когда вода даже у них в жилых модулях, стала поступать с перерывами. Попова неоднократно ругали и пропесочивали, но как-то все время на его защиту выползал комбат Ливин, который уже оброс нужными связями и практически блокировал любое наступление на лейтенанта. Вполне понятно, что такая трогательная забота тоже находилась под контролем особистов. Они очень тщательно и скрупулезно собирали по этой «сладкой парочке»-Попов-Ливин материал, чтобы в день передачи долларов Ливину, накрыть всех участников разом. Как-то в разговоре с одним из офицеров штаба Армии, Ливин ему пожаловался, что постоянно идут наезды на молодого неопытного лейтенанта, который ещё толком не вошёл в курс дела, что его ругают и Ливину ПРИХОДИТСЯ заступаться за молодого лейтёху, к которому он, фактически, никакого отношения не имеет. На это офицер штаба ему посоветовал сильно не лезть в защиту лейтенанта потому, что его разрабатывают особисты на предмет торговли водой в городе и любое заступничество может плохо кончиться для Маратика!
   Ливину дважды повторять было не надо! Он понял, что опасаться уже надо было вообще ЛЮБОГО контакта с Поповым и он ни на секунду, не сомневаясь в своей правоте, тут же пошел на прием к начальнику особого отдела. Немного собравшись с мыслями, Ливин постучал в дверь особиста и прямо с порога «вломил» лейтенанта Попова, что тот, якобы в тесном соавторстве со старшиной-сверхсрочником Пападюком, торгует водой в ущерб боевой готовности. Воду Попов возит по отелям и больницам естественно за деньги и из-за этого происходит дефицит воды в Штабе Армии. Пришел он, командир Одесского батальона подполковник Ливин только потому, что был введен в заблуждение поведением Попова, который оправдывал недовоз воды в Штаб Армии, слабым материальным снабжением взвода запчастями и плохой выучкой солдат, которые достались ему от прежнего взводного.  Этим же и объяснял, что постоянно заступался за молодого офицера перед начальством. Свою информацию просил не афишировать и готов был сотрудничать с органами контрразведки! После этого Маратик быстренько прилетел в свой штабной модуль и очень оперативно перепрятал доллары в другое место, чтобы их, в случае обыска, не нашли. Однако не знал бывший замполит, что он и вся организованная им компашка, уже давным-давно находятся в разработке и своим досрочным походом к Лободе, лишь ускорил чекистскую реализацию! Почему Ливин сразу бросился бежать сдавать Попова и Пападюка? Он рассчитал, что сегодня была середина месяца и если он их сдаст сейчас, у них не найдут валюту, которую Пападюк собирал с точек и привозил в конце месяца, а значит максимум, что может быть-это разнос и замена командиров-ведь валюту не нашли, а то, что продавали воду, это ведь ещё надо доказать, да ещё и на горячем взять! И невдомёк было Ливину, что все места, куда сливалась вода, откуда шли деньги и объемы всего - и воды, и сумм оплаты, давным-давно были зафиксированы и задокументированы чекистами и старый замполитский приём: «кто первым настучал, тот и вышел в дамки», здесь не работает! Совершенно бесполезная сдача своих подельников, абсолютно никак не повлияла на исход дела! Всё было уже известно и без Маратика! Даже его «перекладушки» долларов с одного места на другое и то были зафиксированы. В микрофоне прослушки было четко слышно, как он их доставал, считал, потом складывал. А вот куда положил, не нашли! Оставалось только быстро завершить операцию «Водовоз». Что и было сделано в этот же день. Потом были долгие следственные действия, Ливин везде выставлял Попова виноватым во всём. Тот вначале всё отрицал, но потом, поняв, что его топит тот, кто всё это организовал, тоже стал давать показания и на Пападюка, и на Ливина. И получился скандал. Чем это кончилось, доподлинно неизвестно, только примерно через месяц, Ливина, приказом Командующего Армией сняли с должности, сделали майором, повесили на него начёт - с обязательной выплатой нанесенного ущерба (хотя видимого ущерба он не принес, но очевидно разумнее было согласиться и остаться в армии, чем таскаться по судам на гражданке, будучи выгнанным из армии.) и послали командовать ротой на Дальний Восток в дорожно-строительную бригаду. Попова перевели назад в Пули-Хумри, в бригаду, также с обязанностью выплатить нанесенный ущерб! НО…… на должность секретаря комитета ВЛКСМ батальона, а Пападюка просто выгнали из армии, дав ему два года условно, с полным лишением звания и льгот! Они все очень легко отделались! И всё это из-за того, что при обыске ни у кого не нашли доллары! Если бы валюта была найдена хоть у одного, то сроки лишения свободы были бы реальными и большими! Да! Бывает и такое! Когда чекистами были проведены все необходимые следственно-оперативные действия, но на стороне жуликов было воровское счастье. Долларов никто не нашел. И это сыграло решающую роль. Всё было вывернуто таким образом, что доказательства, собранные со стороны афганской службы безопасности ХАД, были представлены как недостоверные! То есть в ХАД зафиксировали, что деньги за воду платили, но их нигде не нашли. Можно ли считать это минусом работы особого отдела? Вряд ли! Ведь их основная задача, не жуликов ловить, а предателей, хотя в этом деле они не успели взять на горячем только из-за досрочного «признания» Маратика. Он спутал им все карты и вывернулся, а остальных своих товарищей «загнал за Можай», фактически предав их и полностью поломав им жизнь! Но жизнь продолжается, а АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
С утра Костин был в скверном расположении духа. Вчера, при посещении госпиталя, где он вручал орден Семину, лечащий врач капитана сказал ему, что тому лечиться еще минимум две недели. Раны плохо зарастают. Из ожоговой палаты его планируют переводить в терапевтическую. Именно поэтому и настроение у генерала было как нельзя хуже. Груз, за которым ехал Семин, продолжал оставаться на месте и всё с этим связанное, было в подвешенном состоянии, неимоверно усложняя ситуацию. Костин распорядился отправить туда маневренную группу для охраны, скрытой охраны груза, и сейчас, пока никто особенно не интересовался зачем по дороге, которая ведет, практически в тупик, к афганским складам, круглосуточно ездит боевая маневренная группа. Да и сама группа не представляла для каких целей они катаются вокруг афганских складов, тем более, что они находятся в удалении от этой дороги. Получался полный абсурд-каждый день, с разным интервалом времени по пыльной дороге, катался туда-назад БТР и его пребывание здесь ничем и никак не обосновывалось. Ну ладно, день или два, но это происходило уже больше двух недель. У генерала катастрофически не хватало времени. Оно утекало со стремительностью потопа. Он уже несколько раз справлялся о здоровье Семина, но у того дела шли на поправку очень туго. Требовались лекарства и покой. Но вот покоя-то у него как раз и не было. Надо было спешить. И при всем этом с больничной койки генерал его поднять не мог. Если он в таком состоянии поедет сейчас забирать груз, то очень вероятно, что он там просто потеряет его. Капитан еле-еле двигался. Был весь в бинтах и походил на снежного человека. Генерал нервничал как никогда. Сегодня приехал Лионов, который сказал, что время поджимает! Пора всё вывозить в Союз, иначе погорим! Полный цейтнот!  У него особисты уже стали интересоваться, куда делся цинк с погибшим солдатом, который они отправили на вертушке. Лионов не нашелся, что сказать, ответив, что разберется. А как он может разобраться, если цинк пропал и его до сих пор никто не нашел и не искал, будто бы его не было! Как и в чём может «разбираться» Лионов, если он прекрасно знает, ЧТО было в цинке?  А вот КТО его увёз, не знал! От этого и бил мандраж, полковника Лионова! Тот оказался в очень неприглядном и опасном положении. Если бы он начал поднимать шум и искать пропавший гроб с телом погибшего, как того требовали обязанности командира Советской Армии, он бы явно навредил поставщикам героина, своим коллегам и подельникам по криминалу! Теперь же, не поднимая шума, он играет им на руку, но совершенно невнятно ведет себя как комбриг, у которого в неизвестном направлении улетучился цинк с погибшим, а он ничего даже и не предпринимает! В стратегии Мирзо, очевидно такой момент не был предусмотрен, когда на пути следования груз может быть кем-то похищен? А значит и беспокоиться ему не о чем, только дергай их здесь в Кабуле глупыми вопросами-куда он делся, но задавая эти вопросы, никто не понимал, что такая ситуация была крайне опасна только для одного человека-для комбрига Лионова, который, в сложившихся обстоятельствах никак не мог позволить себе действовать. В шахматах есть такой термин-цугцванг, это когда противник вынуждает сделать ход и этот любой последующий ход игрока, делает его положение только хуже. И сейчас у Лионова был такой Zugzwang.  Что бы он ни делал, его положение с каждым шагом становилось только хуже. И больше того, влекло за собой просто катастрофические последствия! И Лионов, этот непробиваемый, несгибаемый комбриг из стали и бетона- стал нервничать. Ведь особисты не просто так его расспрашивали и теперь будут требовать четкого ответа-где гроб с телом погибшего? А если он не ответит… В общем, всё потихонечку сходилось к тому, что все задействованные в этом деле, начинали походить на ужей на сковородке. Естественно кроме Мирзо и московских покровителей, которые теряли деньги. Но эти потери были просто пылью, в сравнении с тем, что теряли все остальные в этой зловещей наркоцепочке. Уже припекало, дымилось, но ещё не горело огнём. А Семин, даже если бы захотел выйти из госпиталя, все равно не мог это сделать, он еле ходил. Надо было готовить другого курьера, который бы безошибочно сработал при извлечении груза и потом, без проблем доставил бы его до места. Сама судьба давала шанс чекистам внедрить в эту наркосеть своего человека. Но как это сделать? У Мирзо в окружении не было никого подходящего, у Костина и Лионова и подавно! Человека со стороны так быстро не внедрить, очень большой риск. Оставалось играть кого-нибудь «втемную». И то на один только этот раз.
    Генерал уже откровенно боялся каждого шороха. Его подружка-секретчица всячески пыталась узнать о причинах его нервозности, но никак не могла, как ни спрашивала. Каждое утро начиналось одним и тем же, Костин звонил своему помощнику и справлялся о здоровье Семина. Тот неизменно отвечал, что тот идет на поправку. Но когда выпишется, врачи не говорили.
  Из Ташкента приходили все более мрачные послания, но они, в этой сверхнервной обстановке, ничего не могли поменять-курьер-болел и не двигался-таков был постоянный ответ из Кабула.
   А Лобода уже работал над задачей внедрения в этот гадюшник своего человека. И все бы хорошо, да только никто не знал, каким поручителем нужно заручиться, чтобы спокойно и без шероховатостей войти в доверие к этой публике. На контакт они не шли ни с кем. Хотя и поджимало время, но тем не менее, все оставалось на своих местах. Везде время будто остановилось.
  Ситуация была патовая и с одной, и с другой стороны. Засада, сидевшая возле груза и менявшаяся только ночами, находилась на месте уже больше трех недель. Маневренная группа накатала уже не одну сотню километров и истратила целое море топлива, и, самое главное, генерал Костин ничего не мог сделать! Оставалось только, либо ждать выздоровления Семина, либо рисковать. Ему уже неоднократно приходила в голову мысль привлечь к одноразовой акции того болтливого прапора-наркомана, который проболтался, что знает, где лежит груз, а потом, когда он вытащит из сарая груз и передаст его людям Лионова, по-просту его зачистить.  Но как же его привлечь, если он знает, что там лежит? То есть надо открыть ему всё? Это совершенно не подходило! Он неизвестно откуда взялся, этот любитель поторчать, да еще и болтун! В случае малейшей опасности он всех сдаст как стеклотару! Даже и думать не будет! А кто сказал, что он сейчас их не сдал? Кто может утверждать, что этот прапорщик вообще не засланный казачок? Костин мысленно вёл этот диалог сам с собой и никак не мог себя понять, он «за» то, чтобы подтянуть этого болтливого дурня или «против»? И чем дольше он размышлял и приводил сам себе аргументы «за» или «против», тем больше убеждал себя в том, что иного пути нет. Ну хорошо, допустим мы его привлечём, допустим он вывезет всё, а потом, кто его будет ликвидировать? У Костина таких людей нет. Может у Лионова есть? Надо узнать. И потом, надо немедленно отправлять груз в Союз, а кто его туда повезет? Ну, когда же Семин выздоровеет? Казалось бы, дело сделано было почти на сто процентов, а потом бах и понеслись косяки, как в машине без тормозов с горы… Так, решим таким образом: находим прапора, затем снаряжаем его забирать груз, подгадываем это под отправку «черного тюльпана» и всё! Осталось только узнать, где прапорщик? Озадачу этим Лионова, он по крайней мере, может без всяких проблем интересоваться этим прапором, как минимум по службе. Хотя, какое отношение может быть у комбрига автобригады со старшиной пересыльного пункта? Везде сплошные неувязки. Проклятие какое-то, ей богу! И это произошло только с этой партией, после того, как в дело попал Лионов. Неужто из-за него фортуна решила показать им всем свою задницу? Мысленно усмехнувшись над своими вопросами, он уже решил, что сегодня же  вызовет Лионова к себе, тот был еще в Кабуле и обозначит все вопросы, которые надо решить. Ну не генералу же бегать искать какого-то сопливого прапора? Не по чину!
    После обеда Лионов приехал в штаб Армии к Костину. Они сидели в прохладном кабинете Костина и вполголоса разговаривали, и обсуждали предстоящую доставку груза. Лионов долго не соглашался и отнекивался, брыкался как мог, но когда у Костина кончились аргументы, тот насупил брови и строго спросил его, что может быть надо начинать поиск тех людей, которые могли бы дать показания по погибшему солдату или расспросить начальника госпиталя… После этих напоминаний, Лионов сдался и сказав, что всё сделает, попросился на выход.
   Лобода поражался неосмотрительности генерала! Он боялся, что тот, потеряв всякую осторожность, начнет открыто говорить в коридорах штаба Армии о том, что его беспокоит-настолько он неосмотрительно себя вёл! Полковник вызвал своего опера и озадачил его, чтобы срочно нашли прапорщика Рябоконя и тайно привезли его к нему вечером, и чтобы никто его не увидел!
   Настал вечер, часов после одиннадцати в кабинет Лободы постучались. Он разрешил войти. Зашедший опер спросил разрешения привести Рябоконя. Лобода кивнул и встал со стула. Подошел ближе ко входу. Вновь постучали, дверь открылась, на входе стоял испуганный и бледный от страха прапорщик, которому ничего не сказали о цели его тайной ночной доставки в особый отдел. Лобода протянул руку для приветствия. Прапор замешкался, стал суетливо представляться, а потом уже протянул потную, дрожащую ладошку. Лобода про себя внутренне содрогнулся: «И вот такое чудо я вынужден отправлять на реализацию, да еще и доверять ему весь исход дела! Уму непостижимо! Хотя, сам виноват, - стал он мысленно укорять себя, надо было давно к этим наркокурьерам своего человека подвести. Они сейчас ох как нуждаются в таком. Видимо из-за того, что основной курьер у них обездвижен, они и решили идти ва-банк, подтянув этого за шкирку». Ну так выходило из переговоров Костина и Лионова в кабинете. Очевидно было, что так и вышло. Не заложили они времени, ни на какие форс-мажоры и протянули время отправки, а из Союза, из Ташкента их стали торопить, причем с каждым днем все сильнее, не понимая, что так дело можно загубить этой глупой и ничем не оправданной спешкой! Даже он, чекист, и то понимал, что к курьерству подводить, заведомо неизвестного, да еще наркозависимого прапорщика, это равносильно провалу. Видно было, что их припекло, припекло сильно! Ну, нам-то это на руку! Пусть спешат, пусть рискуют, пусть ошибаются! Но мы-то ни в коем случае не должны облажаться, как с Ливиным и его не найденными долларами, ни в коем случае! Всё необходимо довести до конца, с обязательными последствиями и судами, с посадками. Тем более во время разговора, Костин рассказал, когда запугивал Лионова про какие-то мутные дела с гибелью солдата и ещё, что-то там с госпиталем было упомянуто, всуе… И это надо по горячим следам раскрывать. Вот тебе и лучший комбриг! Вот тебе и заслуженный офицер! А там если копнуть, так там получается, клейма негде ставить. Всё в криминале. Лобода даже расстроился и внутренне напрягся! Теперь ему предстояло очень тщательно проинструктировать прапорщика, которого скорее всего, найдут завтра люди Лионова и отправят за грузом. Надо было рассказать прапору, чтобы тот действовал очень осторожно, но вместе с тем спокойно, высказывал заинтересованность, и чтобы торговался с ними и выторговывал для убедительности себе дури за работу. Руки чесались пустить с ним еще кого-нибудь из своих оперов, для помощи и на подстраховку, но чуйка не давала это делать. С той стороны тоже были не дураки! Это было бы очень подозрительно, то никого не могли найти, а то вдруг сразу двое и сразу готовые на всё. Нет, Рябоконь пойдет один, но вокруг будут наши люди. Лобода распорядился, чтобы на всем пути следования в секретах были опера, с подмогой и самое главное фиксировать, как только они поедут за грузом, должна прийти команда от Костина-генерал должен отозвать маневренную группу с охраны, да так, чтобы они ни в коем случае не встретились по пути с Рябоконем. Плюс необходимо было узнать, когда в Союз идет борт с погибшими. Именно отправка «черного тюльпана» и будет сигналом к тому, чтобы ехать за грузом. А это можно узнать только в штабе Армии. А значит и здесь можно будет зафиксировать все приготовления к переправке наркоты. Эмоции эмоциями, а закреплять факты юридически, просто необходимо! А, иначе, зачем всё это?
   Ночь предстояла трудная, кропотливо собирали все сведения на этого прапора. Чтобы где-нибудь он не засветился. Рассказывали и инструктировали его, как себя вести, чтобы не переиграть, обещали всяческую помощь и прощение всех его грехов… Ну в общем всё, как всегда!
   Наконец наступило утро. Рябоконя давно уже увезли спать, а за его комнатой в модуле установили наблюдение. Наконец, часов в девять утра, к нему в комнату пришел посыльный, который передал, что его вызывают на пересылку, что с ним хочет встретиться какой-то офицер по поводу проверки службы войск. При чем здесь был Рябоконь было совершенно непонятно.  Да, он старшина. Но по требованию командира роты, он не допускался к службе, до выяснения его наркотических «подвигов», которые тот творил, когда «торчал». Сейчас всё вроде бы прошло, но ротный никак не хотел в это верить и для пущей пользы, сказал Рябоконю находиться в модуле, а его обязанности возложил на сержанта–срочника.
      И именно это было странным! К нему не должны были приходить, а тем более звать по службе войск! Это всё на себя добровольно взял ротный! Но тем не менее, Рябоконь собрался и сразу же двинул на пересылку. Наблюдение зафиксировало, что пришел посыльный. Придя на пересылку, Рябоконь увидел человека в черных очках, в полувоенной одежде, в панаме, без всяких воинских отличий, который никак не представившись, сразу напомнил ему про тот сарай, в котором находился груз и, что этот груз надо будет доставить в одну из воинских частей на машине, которую этот человек ему даст. Грузить надо будет в одиночку и, соблюдая полную конфиденциальность, привезти все туда, куда ему укажут. За это Рябоконю пообещали килограмм порошка. Тот вначале сильно удивился, но потом, будто бы понял свою выгоду и только этого и ждал!  У него загорелись глаза, и он нервно спросил, где машина. Потом, взяв ключи, бросился бежать к стоявшему за поворотом облепленному всякими наклейками УАЗику-буханке с заляпанными номерами. Машина эта была не военного окраса, а как будто после аварии, вся мятая, перекрашенная-бело, красно-, сине-зеленая и совершенно непонятно было, как она вообще сюда доехала. Однако, несмотря на такой ужасающий и аляпистый внешний вид, ничьего внимания она не привлекла. В Афгане 90% машин были такими. Это именно их называли бурбухайками! Всем было плевать, что за машина, кто на ней приехал. В часть не пытается заехать, и слава богу, а там пусть хоть провалится!
    Рябоконь немного покрутился возле этого чуда техники, потом решительно сел в неё, завёл, и включив передачу, поехал.
    Прошло часа два и на пороге КПП одной из воинских частей остановился, теперь уже ЗЕЛЕНЫЙ, АРМЕЙСКИЙ санитарный УАЗик, в котором сидел за рулем прапорщик Рябоконь. Дежурному он сказал, что везет груз командиру части. Ленивый сержант даже не заглянул внутрь кузова, а лишь записал в книгу номер машины и фамилию водителя. Рябоконь назвался сержантом Семеновым и тут же дал газу в сторону ангара, где, как оказалось, его уже ждал тот же человек, который его вызывал на пересылке. На полном ходу УАЗик заскочил в ангар и уже там резко остановился. Увидев, что на столе стоит цинковый гроб, Рябоконь заглушил двигатель, вылез из-за руля, прошел пару метров от машины в сторону стола и… свет потух. Его оглушили ударом по голове. Потом, тут же сбросили в сточный колодец для масел, смазок и сточных вод, в этом ангаре. Падая в колодец, он проломил себе голову торчащим из стены куском швеллера, который развернул его в падении к земле так, что он упал прямо на задницу, приземлившись в смесь нечистот и отработанных масел. Он полусидел - полулежал с разбитой головой, весь в масле, в грязи и в крови, на дне колодца, в ледяной и вонючей воде. Казалось бы, всё, конец!  Но костлявая и здесь дала ему шанс ещё потрепыхаться и посучить ножками! Он был жив! Пришел в себя от холода и со стоном попытался встать в колодце. Но с первого раза это не получилось, всё вокруг него вдруг закрутилось со страшной скоростью, ноги противно задрожали, и он вновь рухнул в воду, отключившись.  Но опять тут же пришел в сознание от того, что оказался в холодной грязной воде и нечистотах, чуть не захлебнувшись.  Его стало рвать. То ли от вони в яме с нечистотами, то ли от перемены в голове, возникшей после падения. Одним словом, тошнота вырвалась наружу. В яме было темно и очень холодно. Подняв с трудом глаза наверх, он увидел, что на высоте метров трех был виден люк, который был неплотно закрыт и через небольшую щель, оттуда пробивался свет. Немного обвыкшись в темноте, он попытался встать, но окружающее его пространство вдруг резко закружилось, и он опять потерял сознание, откинувшись на холодную кирпичную стенку колодца. Видимо падая в колодец, он все-таки получил сотрясение мозга и теперь при малейшем движении, у него начиналось ужасное головокружение и терялось сознание. Так прошло еще минут десять-пятнадцать.  За время пока он был в отключке, крышка люка наверху пару раз поднималась и чей-то голос снаружи всё интересовался, живой он или нет. Но отключка видимо была сильная и он это всё может быть и слышал, но никак не реагировал. Не шевелился и голоса не подавал. Наконец движение наверху пропало, не стало слышно ни разговоров, ни работы машины или звука инструмента. Всё стихло. Но Рябоконь так и лежал, прислонившись головой к холодному кирпичу колодца, в ледяной, вонючей воде, окруженный плавающими вокруг нечистотами. Часов на нем не было, поэтому узнать сколько он там «плавал» было невозможно. Наконец он стал шевелиться и издавать какие-то звуки. Стал стонать и позвал на помощь. Оказалось, что лежал он в колодце уже достаточно долго, солнце уже давно село. Время уже было позднее.  Проходивший мимо ангара часовой, услышал стоны и крики, доносившиеся откуда-то из-под земли, в ангаре. Был срочно вызван начальник караула, который прибыл с прапорщиком, отвечавшим за этот ангар, они вскрыли помещение и по голосу из-под земли в темноте нашли колодец, где лежал Рябоконь. Самое неприятное было в том, что до дна колодца не было никакой лестницы и спускались к нему на помощь на веревке и ею же вытаскивали раненого. К этому времени уже приехала скорая, врачи. Рябоконя положили на носилки и когда повезли, он вдруг вскочил на носилках и срочно потребовал созвониться с Особым отделом. Срочно созвониться! Видимо слова окровавленного человека, который таким чудесным образом, на некоторое время вернулся с того света, возымели нужное действие и УАЗик, на полной скорости полетел к штабу воинской части, в которой нашли Рябоконя. Кое-как вылезший с помощью бойца, Рябоконь дошел до дежурного по части и сказал, чтобы его срочно соединили с особистами. На его счастье, особист этой воинской части сидел у себя в кабинете и по зову дежурного прибежал в помещение. Вникнув в суть дела, он всех удалил из помещения, а потом уже выслушал от прапорщика его историю, как он оказался в колодце и что он делал перед покушением на его жизнь. Единственное, что Рябоконь не сказал, это за чем он ездил, что за груз он вёз. Но особист был опытный и даже без упоминания содержимого груза, отлично понял, что это была за поездка. Он тут же связался с Лободой и доложил ему про Рябоконя. Тот приказал дать ему трубку, но прапорщик к этому времени уже вновь потерял сознание и лежал на кушетке дежурного в окружении подоспевших врачей. Лобода приказал везти прапорщика в госпиталь. А особисту его лично сопроводить и встать на охрану возле его палаты, чтобы никого не допускать к раненому, пока он, Лобода, не приедет.
    Прошло ещё около получаса и раненого Рябоконя, который был уже перебинтован и переодет в сухую одежду, привезли в госпиталь. Врачи, осмотрев голову, пришли к выводу, что рана не большая и не очень глубокая, но кожу на голове нужно зашивать и плюс ко всему он, очевидно, переохладился и подхватил пневмонию. Сотрясение мозга подтвердилось сразу же. Так же, как и неимоверное везение, которое сопроводило прапорщика в этот день. Особист никого, кроме врачей не подпускал к раненому. Наконец ближе к полуночи, приехал Лобода, который попросил всех выйти из палаты. Все процедуры к тому времени были окончены и они, запершись, около часа разговаривали о произошедшем.  Через час, Лобода вышел, и сев в УАЗик, уехал к себе в штаб.
    Лобода видел, что вся операция начинает выходить из-под контроля с того времени, как УАЗик с грузом заехал в неприметный сарайчик по дороге на аэродром и через несколько минут, по докладам засады, оттуда же выехала совершенно другая машина. Это тоже была видимо операция прикрытия. К этому тоже были готовы, но, когда машина въехала на хаотичное движение кабульских улиц, её потеряли из виду сразу же. Дело в том, что машины шурави беспрепятственно ездили по Кабулу и им все уважительно уступали дорогу, а машины наблюдения были на местных номерах, да еще и как назло настолько зачуханные, что их сразу при попадании на широкие улицы города стали затирать, «бортовать» и вообще игнорировать, и не считать за транспорт, так же, как не считают за транспорт такие же афганские мутары* и бурбухайки. То есть они очень органично слились со всеми местными машинами и естественно не были никем замечены. Просчёт? Ошибка? Может быть! Но за рулем, в машине с грузом, сидел прапорщик Рябоконь. Теперь на него была одна надежда. И когда машина наблюдения отстала и потеряла его из виду, старший в машине доложил, что пробивается сквозь толпу таких же, как он, и попросил сопроводить его другой группе. И та благополучно взяла его под наблюдение и привела к КПП, куда заехал Рябоконь. Доложились Лободе, но тот сказал не трогать, зная, что сейчас будет перегрузка товара. Конечно можно было предположить, что Рябоконя могут «зачистить» прямо там в ангаре, но по логике особистов было очень рискованно везти через весь город нашпигованный наркотой груз 200, кому-то иному, нежели Рябоконю. Однако видимо в планах наркокурьеров всё было по-иному. Стоящая в ангаре машина через некоторое время быстро выехала и проскочив мимо открытого КПП, умчалась в город. Её опять взяли под «колпак» наблюдения, но Лобода дал команду не трогать её и сейчас надо было выждать время, когда машина приедет под погрузку на аэродром, к «черному тюльпану». Но УАЗик не торопился на аэродром. Он как-то странно стал себя вести, поехал на рынок, постоял там возле какого-то дукана, потом проехался не спеша вдоль нескольких улиц, затем, как бы тянул время, потихонечку ехал вдоль русла реки. В голове Лободы стали появляться мысли, что не упустили ли они основной автомобиль, а этот не был ли приманкой для отвода глаз? Он срочно приказал вернуться к КПП, откуда выехал этот УАЗик и узнать, были ли сегодня еще выезды подобных машин в город? Через некоторое время доложили, что были, и неоднократные. Тут было отчего занервничать. И если раньше начальник Особого отдела думал, что имеет дело с людьми наглыми и неосмотрительными, то сейчас он отдал должное их умению уходить от слежки и конспирации. Выходит, что их обвели вокруг пальца? Он понимал, что для того, чтобы замести следы, они сразу не будут ехать на аэродром и совать свой груз 200 в самолет. Они могут потянуть время и примчаться, когда борт будет уже готов к взлёту, чтобы в созданной суете избежать дополнительных проверок. И это было так. Не очень сильно любила таможня осматривать груз 200, проверяла только документы и для формальности, пуская собак вокруг гробов. Не веселое это дело, трудное и порой даже опасное, выполнять свою работу, стоя на пути суровых хмурых мужиков, которые провожали своих погибших друзей-товарищей. Да никто особенно и не стремился залезать в ящики с цинковыми гробами, как-то не по-человечески это было! Очевидно, что и на это мог быть расчет при доставке особого цинка на самолёт. Хотя все варианты подступов к аэродрому были просчитаны, все-таки волнение было.  Вылет «черного тюльпана» был назначен на 10 утра. Перед этим он неоднократно переносился, то машина с топливом посреди дороги сломалась, то из-за облачности, то ещё что-то. Всё это со стороны было естественным, но только очень внимательный человек мог понять, что вылет всё время СПЕЦИАЛЬНО задерживают, будто кого-то ждут. Наконец подошло то время, при котором тянуть уже было нельзя и прошла команда вылетать. Самолет запустили, все сопровождающие уже были готовы вот – вот поднимется рампа и самолет пойдет на рулежку… И тут на взлетную полосу, со стороны конца аэродрома, со стороны афганской тюрьмы Пули-Чархи на огромной скорости выскочил УАЗик, та самая «скорая помощь», которую так ждали все, кто за ней охотился. Машина безошибочно, как по компасу подлетела именно к нужному самолету, встав задними дверями под разгрузку. Открылись задние двери, внутри машины был виден ящик груза 200, того самого, который ожидался. Бойцы, сидевшие в самолете, быстро вылезли к машине и тут же стали пытаться его выгрузить и затащить в самолёт, но командир корабля заявил, что груз должна осмотреть таможня - его же не было на общей погрузке. Сопровождавший груз гражданский сказал, что документы все в порядке и показал их командиру корабля. Летчик некоторое время их держал в руках, потом взял всю папку и поднялся в свою кабину, как он сказал «проверить». Через двадцать минут приехала машина с таможенниками, которые сказали, что этот груз не проверяли и надо его досмотреть. Гражданский сначала начал было возмущаться, что его дело было привезти всё сюда, что ему документы вручили перед самым отъездом, но потом согласился и равнодушно сказал, чтобы делали, что им надо. Таможенники неспешно достали документы, стали оформлять какие-то бумаги, сказав, что сейчас кинологи приедут и тогда начнут. Гражданский, сопровождающий груз, заметно занервничал, стал ходить туда-сюда. Потом спросил, есть ли у него минут десять, он сходит на пересылку. Ему ответили, что времени есть еще минут тридцать-сорок. Кинологи располагались в другой части города и сейчас были заняты.
    Самолет заглушил двигатели, все ждали. Народ уже стал спокойно прохаживаться вдоль самолета, курить поодаль, и вообще, после слов таможенника о том, что придется ещё немного подождать, всех, как будто отпустило. Груз скорбный, везли целых двадцать семь погибших, с тем, кого только что привезли. Одних сопровождающих было семь человек. Все вышли на улицу и расположились в тени крыльев и фюзеляжа самолёта. Кто сидел на корточках, кто прямо на бетонке. Ждали.
   Прошло минут тридцать-сорок и со стороны аэропорта в их направлении выехал УАЗик, видимо с какой-то большой шишкой. За ним ехали еще два УАЗика, чуть постарше. Наконец вся кавалькада с огромной скоростью подъехала к самолету и резко затормозив возле аппарели, обдала всех присутствующих пылью, смешанной с выхлопными газами. Из первого УАЗика, с командирского места вышел генерал и, поправив на ходу свой головной убор, направился прямо к таможенникам, чтобы что-то выяснить. Таможенники были внутри корабля и сидели на посадочных местах, заполняя какие-то бланки. Генерал быстро поднялся по опущенной аппарели и направился к таможенникам. За ним туда же направилась и свита генерала, создавая таким образом группу поддержки своему шефу. Когда вся эта группа зашла на борт сразу стали слышны голоса генерала, его подчиненных, которые сразу заглушили ответы таможенников. Генерал наивно полагал, что, приехав сюда со свитой из четырех полковников, сможет хоть как-то повлиять на решение об ускорении отправки цинков с погибшими. Таможенники спокойно объяснили им, что ждут кинолога с собакой, для проверки груза. Проверка, это конечно же формальность, но без этого, таможня дать «добро» не может. Генерал очень злился и требовал дать телефон своего коллеги из Москвы, чтобы, позвонив тому, ускорить отправку погибших. Но работники таможни спокойно отвечали, что после проверки они дадут генералу все телефоны и адреса, но сейчас они обязаны дождаться кинолога и сделать всё, как положено. Генерала это совершенно не устроило. Он был не привыкший к тому, чтобы ему отказывали. Стал настоятельно и покрикивая, командовать. Но таможенники были непреклонны. Затем к конфликту присоединился еще один полковник, который подъехал вместе со всеми, но до этого времени он молчал. Сейчас же его прорвало. Он стал пытаться аргументировать свою правоту тем, что они дескать везли этого погибшего из его бригады аж за 280 километров, потом он этот бедолага разбивался на вертолете. Но цинк остался цел, и теперь всё это столкнулось с абсолютным непониманием наших таможенников. На это таможенники ответили, чтобы они, эти полковники и генералы звонили их руководству и объясняли, что и как, а они рядовые исполнители ничем помочь не могут. Генералу только этого казалось и было надо, он отправил своего помощника на УАЗике в сторону аэропорта, а сам остался здесь же, в самолёте, ожидать решения начальника таможни. Все из свиты, получив возможность расслабиться, решили перекурить и выйти на улицу.
   Прошло некоторое время и со стороны аэропорта, в их направлении двинулся УАЗик генерала и с ним еще одна машина, дежурный ГАЗ-66, тентованный и пыльный. А за ним, прямо в хвосте еще один УАЗик, только «буханка». Машины достаточно быстро подъехали к самолету и из них вылезли люди. В буханке сидели кинолог с собакой и еще несколько офицеров-таможенников, из командирского-генеральского – вылез его помощник в сопровождении какого-то таможенного начальника. То, что это был начальник, сразу стало видно, когда он вошел в самолет и увидевшие его таможенники, сразу вскочили и вытянулись в струнку. Начальник проследовал к их импровизированному рабочему месту и спросил, в чем дело и почему задержка самолета, чем вызвано? Старший из таможенников доложил, что груз прибыл позже всех и не был досмотрен в установленном порядке. Досмотра не произошло из-за того, что они опоздали к общему мероприятию и к тому времени, когда самолет был готов к вылету, кинолог с собакой были отпущены, именно тогда и приехал последний цинк с погибшим. При проверке документов обнаружено, что в них имеются нестыковки в данных отправки и они решили всё это урегулировать после досмотра с кинологом. Начальник таможни повернулся в сторону кинолога и приказал ему, чтобы тот досматривал груз, который стоял прямо перед аппарелью самолёта ранее снятый с машины. Кинолог подошел к ящику и дав команду собаке на поиск, думал, что эта процедура займет немного времени и он сможет перекурить, однако пёс, даже не обходя вокруг ящика с гробом, сразу насторожился и сел напротив цинка. Это означало, что собака нашла что-то в содержимом ящика с погибшим. Генерал со своей свитой стоял тут же и молча смотрел на работу собаки. Увидев это, начальник таможни спросил: «Кто сопровождает груз и откуда он прибыл, кто командир части?». Лионов был тут же и понял, что «Всё! Поймали на горячем!», хотел было сесть в УАЗик и уехать, но только сейчас увидел, что пока собака привлекала своей работой внимание всех присутствующих, из ГАЗ-66, который приехал с кинологом и офицерами таможни, вылез взвод охраны, который окружил плотным кольцом самолёт и всех его пассажиров, и провожающих. Машины были за оцеплением.   Увидев это, Лионов сказал, что погибший его боец и сопровождающий тоже его.
       Начальник таможни дал команду, чтобы открыли деревянный ящик с цинком внутри. Ящик открыли. Собака стала лаять и кидаться на открытый ящик. Таможенник предложил сопровождающему заявить, что находится в цинке. Тот ничего не говорил, молча опустив голову. Тут вмешался в разговор генерал, который стал суетливо задавать вопросы, что это означает, почему это происходит…  На что ему ответили, что собака почувствовала, что в цинке присутствует, нечто, запрещенное к перевозке. Генерал начал кричать. Что он этого так не оставит, что это самоуправство и потребовал прекратить этот произвол. Лионов же понял, что это полный крах. Костин продолжал буянить даже тогда, когда цинк с мнимым погибшим вскрыли и на его дне были обнаружены пакеты с неизвестным веществом, в аккуратной салатовой упаковке, с арабской вязью на стенке. Все в этот момент поняли, ЧТО было в этом «грузе 200»!
   Через минуту буквально, с начала этого действа, появился полковник Лобода с несколькими оперативниками, которые тут же потребовали от всех дать подписку о неразглашении увиденного здесь, в интересах следствия. Когда документы были всеми подписаны, они предложили генералу Костину и полковнику Лионову, в сопровождении охранника, проследовать в «буханку» особистов, которая приехала именно для этого случая. Перед этим, в неё уже отправили гражданского сопровождающего этого цинкового гроба.  Груз 200 с содержимым в виде пакетов с наркотиками был изъят, а самолет со всеми погибшими, сопровождающими их офицерами и прапорщиками, взял курс на Ташкент, чтобы потом развезти весь свой скорбный груз по всему Союзу, жить которому оставалось чуть больше пяти лет. 
      Это потом уже Горбачев, в угоду капиталу и номенклатурной элитке, за бесценок сдаст страну, сдаст её трем предателям, которые вопреки всему, чего добились её жители, раздербанят великий СССР на десяток маленьких территорий, где власть возьмут капиталисты и хитрые дельцы с потными алчными ручками. Но это уже совершенно другое повествование, которое будет описано во второй части книги. Там же будет описание тех людей, кто, пройдя Афган, вынырнули в «лихие девяностые» в виде депутатов, чиновников, ментов и просто бандитов, которые изменили нашу жизнь и страну до неузнаваемости, превратив цветущий сад с огромными перспективами, в пустыню, в развалины с яркими красивыми этикетками, скрывающими гнилые фрукты. Но это будет позже. Позже будет описание тех людей, с кем пришлось взаимодействовать в нынешней жизни. Неверно утверждение о том, что Советский Союз ушел, и люди, жившие в нём, тоже ушли, а те, кто ещё остались всё забыли! Нет, никто ничего не забыл!  Изменилась жизнь, изменились обстоятельства, но люди, которые были тогда, живут ещё и сейчас. Живут по-разному. И не ушло то огромное количество добрых и честных людей, даже в нынешней жизни. Просто они не выпячивают свою доброту и всё! Но это всё будет потом!  А сейчас, АФГАН ВСЁ СПИШЕТ!
15 декабря 2021 года.
примечания:
*-«кабоб»- шашлык .Фарси
*-«шароп»-виноградный самогон.Фарси
*-«ханум»-женщина.Фарси.
*-«духтар»-девушка,девочка.Фарси.
*-«дукан»-«дуканщик»-частный магазин,лавка.-Продавец,хозяин магазина.Фарси
*-«бача»-мальчик,юнец.Фарси
*- «шурави»-советские,русские.Фарси.
*-«Хуб аст»-хорошо.Фарси.
*-«Хороб аст»-плохо.Фарси.
*-«стод бош!»- стоять, остановись. Фарси.
*- «сорбоз»-солдат, призванный на службу воин. Фарси.
*-чарс-наркотик,по типу анаши
*-«обшалдорен», т.е. под сильным воздействием наркотического вещества.
*-«вольняга»- гражданский,вольнонаемный персонал армии
*«крокодил»-боевой,бронированный вертолет Ми-24
* «восьмерка»-транспортно-боевой вертолет Ми-8
* «корова»-тяжелый транспортный вертолет(вертолет-танкер) Ми-26
* «бакшиш»-подарок, взятка, благодарность .Фарси.
* «сексот»-  сокращенно секретный сотрудник.
* «модуль»-быстровозводимый сборно-щитовой дом.   
* «бурубухайка»-автомобиль,автобус,любой афганский транспорт на сленге русских солдат
* пятилетка «гонок на лафетах»*- небольшой промежуток в истории СССР, когда вожди ЦК КПСС, ввиду их старости, умирали один раз в год и похороны в стране, происходили с очень короткими интервалами. Хоронили вождей на пушечных лафетах, довозя их до Кремлевской стены, где было захоронение.
* царандой*-местная афганская милиция, которая была чем-то средним между вооруженными отрядами селян, жуликами с оружием, служителями закона и одновременно при этом, по ночам-бандитами, с большой дороги.
* пайса нис*- «денег нет» -фарси