Электричка на Эдэм

/Отрывок/

Я вышла из редакции. К вечеру дождь усилился. Серый от непогоды город раскрасили пёстрые соцветия зонтов. Хворала осень, сбрасывая на нас в виде осадков симптомы неизлечимости октября. Ярко вспыхивая, меж ощетинившихся оголённых костей деревьев, воспалёнными пятнами необлетевших клёнов. Припечатывая каблуками в брусчатку неубранный опавший лист, стройным стремительным потоком москвичи спешили домой, неловко перепрыгивая стихийно появившиеся озёрца луж, ёжась, вынужденно задерживаясь у переходов. Воздух дурманил пряностью листьев, перемешанной с острым запахом бензина и брожения опары из пекарни, расположенной неподалёку. Дождавшись разрешающего сигнала регулировщика, перейдя проезжую часть, у площади река разделялась. Одна текла к остановкам наземного транспорта, другую пожирала, жадно разверзнутая, пасть перехода метро.

Я стояла на остановке под зонтом. Никуда не спеша. Пропуская второй подряд плотно набитый троллейбус. Торопясь скрыться от сырости, люди плотно набивались в салон транспорта.
Вот, почти никого не приняв, проехал 20-й. За ним 23-й, приняв на борт добрую часть ожидающих. И сразу же подошёл, неожиданно оказавшийся полупустым, 31-й. Пока я замешкалась, размышляя, ехать или нет, подперев, толпа без спросу внесла меня в салон троллейбуса. Зажатая между высоким мужчиной с усами, прижавшим к груди портфель, и сидением, я чувствовала, как, решив испытать прочность чехословацкого дефицитного капрона, чей-то зонт спицей воткнулся в ногу в районе щиколотки. Понимая — победа в этой схватке будет не за колготками. И ничего нельзя было поделать. В похожей ситуации ехали все, молча ожидая избавления, в виде остановки у метро Арбатская, которая ослабит тесноту.
Проехав несколько минут в таком положении, я вдруг почувствовала чей-то взгляд. Повернув голову, заметила грустные, до боли знакомые карие глаза, глядящие на меня через ряды пассажиров. Я не могла пошевелить руками. Но губами сказала:

– Здравствуй!

Остро испытывая необходимость этой встречи, я всем сердцем рвалась вперёд, а телом не могла сдвинуться с места, в этой людской блокаде. Но случайно встреченные, грустные глаза глядели жалобно, будто винясь и моля о пощаде. Наверное, та́к просят отпустить, когда проходит любовь. Тихо. Жалко. Раздирая душу понурым беспомощным взглядом обречённого человека. Всё, что может и должен сделать тот, ещё любящий, в эту минуту — отпустить. Ибо воображаемая рука — держащая — это и есть всё́, что осталось от любви.

Мы молча глядели друг на друга из разных концов троллейбуса. И так красноречивы были наши взгляды!

– Отпусти, – будто шептала родная глубина.
– Ты правда этого хочешь?
– Да, – повторяет взгляд.
– Что ж, отпускаю, – говорит в ответ мой, разжимая невидимые пальцы. В это же мгновение, странно ощущая падение вниз не того́, кто отпущен, а своё. Долгое. Мучительное. Страшное. Падение в неизвестность. И боль, от резко выдернутой части тебя.
Застигнутые врасплох. Не ожидавшие быть встреченными, – будто испытывая то же самое, – горькие глаза наполнились слезами. Сжатые губы беззвучно сказали нелепое «прости». Тут, как следует тряхнув пассажиров, троллейбус остановился. Распахнул двери.

– Метро Арбатская – прогундосила откуда-то кондукторша.

Толпа выпала на мокрую улицу, унося с собой грустный взгляд.

– Дочка, садись, – я растерянно повернула голову. Милая старушка окликнула меня, всё ещё вцепившуюся мёртвой хваткой в поручень в полупустом салоне.
Присев рядом, я оглядела чуть выставленную вперёд ногу и разрыдалась. Колготки были безнадёжно испорчены.