Чай с сосновыми шишками глава I

 По утрам Антон заваривал чай.  На всякий  день недели — свой рецепт.  Понедельник - штук семь сосновых почек опускались в прогретый заварочник, и дом   наполнялся  духом соснового бора. Во вторник  заварка дополнялась шиповником, что заготовливался осенью                                                                                на весь год. Среда — день калины. Четверг — нарезанная мелко кора ивы козьей, сверху – пара ложечек крупнолистового чая. В пятницу в заварку шла смесь  из ягодных листьев: земляники, смородины           или малины.  Суббота - банный день, чай пили  с липовым цветом. Воскресным утром  по праздничному — с мятой  или душицей.

Порядок - неизменный. И добавки в заварку   стали вешками, Антон ставил их, педантично обозначая    дни недели.  Если бы не торчащие из пустоты дней шляпки разнотравья, понедельник мог  сойти за пятницу и — наоборот.   Когда кухня наполнялась ароматом свежезаваренного чая, звал жену. Чаёвничали всласть, не спеша.  У  Антона открылся талант к лицедейству и четверостишным экспромтам.  Порой жена, заикаясь от смеха,  с трудом  выговаривала:
- Артист! Как тебя занесло на лесфак?
Посторонний человек  мог принять  их  за недолечившихся в  скорбной клинике, так не вязалась с возрастом картина, где она заливается смехом, а он  выдаёт куплеты с непроницаемо-серьёзным выражением лица.
   Бушевал ли за окном снежный буран, палило ли  зноем    летнее солнце, стучал ли по крыше и стекал ломаными ручьями по стёклам нудный осенний дождь, по утрам они пили чай. Вприкуску со смехом, вприглядку с любовью. Не той, что  порожистый исток меж узких берегов. Та отбушевала, отпенилась  болезненной страстью и вырвалась на равнину, напитавшись событиями, словно впадающими ручьями. Теперь текла ровно, спокойно, как  полагается в устье естественному созданию природы. Изредка,  устав от величавости, взбрыкивала омутами  водоворотов. Потом, устыдившись  неподобающей проказы, возвращалась к ровному течению.

 Они сидели за кухонным столом, смотрели в окно, что прикидывалось по утрам   окном  вагона. На плите  - чайник,
который вовсе не простой,
Но с шуткой. Очень милой.

Он нагревался. Закипая,
Колёса, тормоза на волю отпуская,
Слегка заскрежетали,
Готовясь к покоренью далей.
Подножки, уж, давно убрали.
Сначала слабенький гудок,
Потом и мощный дали.
И  проводница – на порог:               
-Не нужно ли вам чая?




 Заоконный пейзаж не менялся ежеминутно, но не был и статично-застывшим. Времена года  расписывали его   фирменными красками. Постоянной была   пустынность улицы и зелёная стена из сосен через дорогу. За  этой стеной  ещё так недавно  шла   его  жизнь.  Теперь они жили всяк своей. Лес приспосабливался к жизни без человека.   Антон — к размеренной и однообразной. Года два не мог отделаться от чувства  незавершённого за день дела. Перебирал в памяти,                вроде сделал всё, что  наметил   по хозяйству, но за грудиной пекло беспокойство. Он так сросся  с лесными заботами, что разрыв с ними  равнозначен  ампутации чего-то, чему нет названия. Часть его  ампутирована, а сердце,  в очередную бессонную ночь,  решило  остановиться. Удушье излилось холодным потом. Взмок до последней нитки. Из кровати переполз в кресло, благо, оно стояло рядом. Сидел, не понимая, что  с ним, но беспокоило, что утром жена испугается, найдя его сидящим в кресле и бездыханно-холодным. Не хотел  так-то.  Жена спохватилась раньше утра. Проснулась от тревоги, что его нет рядом. Подошла, провела рукой по взмокшим волосам, включила свет. Аккуратно  поменяла мокрую майку на сухую, вызвала скорую помощь.
Инфаркт, реанимация,  лечение, канитель с обследованием перед операцией, задвинули на задний план всё, что пекло за грудиной пустым беспокойством.
               
Пустоту беспокойства осознал, пока лежал в больнице. Так наскучал по дому, что  почти музыкой стало для него звякание посуды  из больничной столовой: звонкое ложечное и мягкое тарелочное, а  ночами  снилась их изба.   Он  не сам срубил её. Кто-то, кого он не знал и не узнает никогда, звонко и ладно  срубил  пятистенку из строевой сосны. По тем временам  ладная  получилась. Больших, никто  не ставил в деревне - комната, которую именовали  залой, и кухня, по размеру такая же, как зала. Антон только  прирубил к избе небольшую пристройку, чтобы у младшего сына  была отдельная  комната, да прихожая, в которой можно раздеться, оставить обувь — не тащить грязь со двора в кухню.

Главным достоинством дома считалось – тёплый. Это было первым словом покупателю,  если случалась такая оказия - продать. Всё остальное нахваливалось потом.

Их дом, его трудами,  и тёплый, и светлый. Содрал многолетние слои  шпалеры, как в деревне называют обои, державшиеся на  маленьких посылочных гвоздочках, оштукатурил. Настелил вторые полы, провёл в дом  газ, воду, сделал канализацию,разобрал русскую печь, заменил гнилые рамы окон на новые. Зала смотрит двумя окнами на юг и ещё двумя – на запад. Летом солнце с утра заглядывает  в окна. Ранним утром – искоса,  к обеду – высвечивает  ярко одну стену, за другой. Высвечивает и  оживляет картины, висящие на двух противоположных стенах. Лучи, высвечивая одну часть картин, затеняя другую, смещают центр притяжения внимания и с лёгкостью  выполняют то, что удаётся не каждому художнику.  Статичность пейзажей иллюзорно превращается в динамичность. Картины становятся живыми моментами, выхватываемыми взглядом из укромного уголка природы.
Картины   местного художника. По жене ставшим местным.   В юности  она сбежала из непролазной грязи фермы, тогда думалось — навсегда.. В городе  вышла замуж.  Жили, не тужили. Он писал картины и учил детей рисованию, она пряла пряжу на ткацкой фабрике, а когда времена изменились, приехали в деревню, поправили  родительский домик, распахали огород, завели скотину. Стали жить своим трудом.
В картины художник тоже  труд вкладывал. И  рук, и души. Руки у всех есть. Для картин  талант нужен, и душа глазастая, не как у всех. Но, видно, этот труд перестал их кормить. Не всем счастье – приспосабливаться. Художник  был обойдён таким и меняться  не захотел.
Поначалу деревенские приняли его за диковинку. Перемыли косточки добела – мужик в панамке, ходит с какими-то причиндалами. Разложит и стоит часами, малюет, чисто ребёнок. То на лугу на него наткнутся, то в лесу.
На  своих мужиков, которых иной раз пьяный сон заставал на улице,  не дивились. Летом – прикроют лицо фуражкой, чтобы не обгорело на солнышке и  уходят по  делам, которых  в деревне невпроворот.  Проспится, сам придёт. Если такая оказия случится зимой, грузят на санки или в корыто и – домой, в тепло. Да и какая  оказия - житейское дело.
С художником дело было не житейским. Непонятным. И Нюрка, жена его, непонятной стала, хоть  бы словом на людях укорила мужа за пустое занятие. И картины у него  – мазня, мазнёй. Некрасивые.
Нельзя сказать, что в деревне  не видели в глаза живого художника.  Фёдора Ивановича, совхозного  пчеловода, уже нет в живых,  упокоился. А картины его чуть ли не в каждом доме висят. Не только картины, но и коврики, писаные на клеёнках, кое у кого из стариков, сохранились. Правда, с почётных мест в домах  перекочевали  на задворки веранд, летних кухонь, но и там украшают, или…  закрывают выщербленность стен. Не одно поколение деревенских ребятишек засыпало под рисованную рябь сказочных озёр, по которым скользили гордые белоснежные лебеди. Не один мальчишка представлял себя богатырём с картины и не одна девчушка мечтала об Иване-царевиче, что умчит её на белогривом коне из тесноты и духоты родительской  избёнки, когда она подрастёт.
И коврики, и картины  понятные, красивые. Царевна, с первого взгляда  — царевна.   Дуб – с листочками, с желудочками. Лебеди,  выгнув шеи, плывут по  озеру –  красиво. Мишки на дереве  - ничем не отличить от тех, что в  «Огоньке».
А у этого?! И правильно, - решила деревня, что его из города выперли. Кому может глянуться, невесть что намалёваное. У деревенских к приезжим отношение высокомерно-настороженное. Выперли из города и понаехали, самое мягкое из всего, что говорилось о них. Для  закрытых сообществ, как  деревни, настороженность к чужакам объяснима. Они, как чужеродные вирусы, могут принести беду. Как принёсли её переселенцы  из Средней Азии   анашой  из конопли. 

До  художника такие разговоры или не доходили, или он не обращал на них внимания. Ходил, приглядывался. Выбрав место, устраивался,  застывал, только по движущейся кисточке  можно было понять - живой. Мечтал о выставке, но денег для её устройства не было. Изредка отвозил картины в город, сдавал их на продажу в художественный салон.
Впритык к дому пристроил мастерскую с окнами на восход, зенит и закат, и всё свободное  от этюдов и работы в огороде и со скотиной время  проводил там.

  Сергеич, так   удобства в разговоре,звали  Антона в лесничестве,    познакомился с художником на сенокосе. Покосы были рядом. Намахавшись, присаживались на межу, отдыхали. Слово за слово, завязывался разговор. Мужской разговор — ни о чём и о жизни вообще. Потом  обедать стали вместе, разложив снедь  на одну скатёрку. После отдыха с  разговорами  косилось легче.

          Сенокосом общение  заканчивалось. Антон в то время  работал в         лесничестве. Дорабатывал до  пенсии.  Но и на пенсии  не сел бы  на   шею государства, если бы не реформа.  Она   сплошной  рубкой, без планового отвода вырубила  лесную охрану. Сколько лет были уверены, что в связке не сломать, но время настало гнусное, без правил.