Путешествие первое

Мужчина, сидящий у заднего борта, по старой благочестивой традиции, бросил на землю первую еловую веточку, и полуторка тронулась. Бабушка первый раз в жизни отправилась в дорогу на машине…в последний путь.
Полуторка тронулась и чуть было тут же не остановилась, невзирая на то, что мотор взрёвывал как-то слишком натужно, чуть не раздражённо. И дело было вовсе не в особой траурности скромной процессии, а в дороге.
Когда-то в давние времена деревню назвали Загорье по вполне очевидной сходности с пейзажем. Это был один из тех завитков причудливой линии остановившегося здесь когда-то ледника, когда уже совсем на исходе он формировал вот такие даже не гривы, а гривки. Самая настоящая грива, являвшаяся последней границей долгого пути ледника, лежала верстах в десяти и представляла собою весьма интересный природный феномен. Здесь на северной её стороне росли растения, традиционно обитающие на русском севере, включая ягоду-морошку, а на южной, солнечной, прекрасно себя чувствовали уже теперь реликтовые растения, особенно для Псковщины, вроде бересклета бородавчатого. А Загорьем деревня стала потому, что, состоявшая теперь как бы из двух частей, первоначально она умещалась как раз в низинке, образуемой изгибом тихой речушки. И уже потом, а, точнее, совсем недавно, в пору бабушкиной молодости, новые поселенцы выбрали именно выступающую часть гривы. И здесь, сразу после постройки дома, хозяин обозначил подъезд к нему чем-то вроде аллеи, которую составляли подряд и вперемежку ели, берёзы и клёны. Отсюда, сверху, вся окрестность, расположенная к северу, лежала, как на ладони. И отсюда, теперь уже чужими глазами провожавших её людей, по крайней мере, третья часть последней бабушкиной дороги, по которой она хаживала на протяжении своей жизни чаще всего пешком или, в крайнем лучшем случае, ехала на телеге, - теперь эта такая знакомая и, по-своему, родная и дорогая часть дороги была видна со всеми её изгибами и отростками. Собственно говоря, практически всю жизнь после замужества не покидавшая родного дома, за исключением как раз поездок по праздникам в храм, да на кладбище помянуть близких: сначала родственников мужа, потом его самого, потом внучку, бабушка и не знала других дорог и как-то не очень горевала по этому поводу.
Странность была в том, что, проходя по горе, в соседстве теперь уже тоже состарившихся деревьев, которые всё время от морозов и до морозов старательно тянули из земли влагу, просёлочная дорога в этом месте обозначалась последовательно несколькими глубокими ямами.  Они пересыхали разве что в те годы, когда засуха становилась бедствием. И это несмотря на то, что туда, в ямы, при случае, отправлялось всё, что могло их хоть как-то заполнить: от камней, кусков цемента, битого кирпича до пустых витых бутылок из-под растительного масла, которые не принимали обратно в магазине сельпо. Странность эта усиливалась ещё и тем, что сама структура почвы, сформированной здесь ползшими века назад льдинами, имевшая песчаный северный склон и глиняный южный, должна была, если и не впитывать всю влагу, то давать ей возможность спокойно стекать в низину, но этого как раз и не происходило.
Дальше пошло чуть легче на том отрезке просёлка, что лежал между двумя огородами и был обозначен стайкой молодых берёзок, под которыми и рядом с ними на обочинах неглубокой канавки ребятишки собирали не одну кружку земляники за лето. Да и сама бабушка не ленилась нагнуться за нею, а заодно послушать стрекотание кузнечиков в траве, до которого была большая охотница. Росла здесь обильно и богородицкая травка или чабрец, пучки которой непременно сушили и хранили в чулане, обновляя каждый год.
Правда, всё хорошее быстро кончается, и, там, где просёлок упирался в большак, а грива как бы чуть приспускалась к нему, по такой же необъяснимой причине располагалась ещё одна вечная лужа, объехать которую даже на телеге не представлялось возможным.
Странно, что дальше, до самого спуска к старой части деревни, большак был настолько ровным и покатым, что впору было на светлой седмице катать на нём яйца местным мужикам, а не устраивать для этой забавы специальные деревянные желоба, переносимые по необходимости из дома в дом. В этой части гривы, таившей в себе, судя по не совсем заросшим подкопам, в обилие гравий, использовавшийся для строительных нужд деревни, откос был не просто гол, а даже лыс и почти никакая трава, ужившаяся на нём, не поднималась больше, чем на вершок. Но по самому взлобку, по обочине дороги, которая в этом месте и не пылила вовсе, когда летом быстро проезжали по ней, в изобилии росла лесная земляника, правда, мелкая, но сладкая даже до приторности. Здесь, на солнцепёке, её бока грелись с самого восхода солнца и до заката, ягода часто оказывалась уже переспелой, а то и вообще, красновато-чёрной, провяленной, что придавало ей особый, неповторимый вкус.
По мере прощального продвижения бабушки Нади по своей деревне к дороге выходили не занятые на колхозной работе старушки, её товарки. Они стояли, кто, опираясь на палочку, кто, согнувшись и заложив руки за спину, надвинув на лоб, подвязанные под подбородком тёмные праздничные платки. Эти провожатые, набожно крестившие себя и проезжавшую машину, вспоминали добром словом её и в очередной раз задумывались сами о том, как скоро кому-то из них тоже предстоит отправиться в дорогу, которой заранее не выбирают, но о которой знают и для которой у каждой из них лежат в сундуках давно уже припасенные последние в этой жизни обновки. Вот и у дома Денисовых стоят рядом двое: Надежда, ровесница бабушки Нади, а также её невестка – Раида, из имени которой деревенские уже давно изъяли первую букву «и», да и забыли вернуть обратно.  Уж скольких в Загорье проводила она в последний путь, поскольку, хотя грамоту знали и другие, но именно Раида приходила во все дома, чтобы в течение ночи читать, хранившуюся у них доме, Псалтирь по усопшему. Это не афишировали, но в то же время, об этом все знали: и в правлении колхоза, и в сельсовете и смотрели сквозь пальцы.
Но бабушкина душа даже и теперь знала, что это всего лишь передышка и самые главные испытания впереди. Именно здесь, где у часовни большак поворачивал, направляясь к железнодорожному переезду, оставляя деревню чуть в стороне, и начинались самые трудные полкилометра. И здесь, на повороте, под сень одинокой сосны, растущей у часовни, словно страж, вышли все оставшиеся в живых Климовы, ещё не совсем засохшая поросль мужниной родни, всё сплошь женщины, в таких же подвязанных под горло тёмных по этому случаю платках, а многие так и носящие их со времени получения похоронок.
Зная норовистый характер местности, примерно полвека назад мужики прокопали длинные и глубокие канавы, заросшие теперь уже снова по откосам ольхой и ракитой, разделив отвоеванную у леса пашню на ровные прямоугольники. По обеим сторонам дороги тоже устроили канавы, в месте предполагаемого сброса воды в сторону реки под дорогой проложили бетонную трубу, но что-то пошло не так: канавы редкий год стояли сухими даже летом, обочины дороги уж очень обильно покрылись ольхой и ракитой. Причем последние плодились, пользуясь влагой, так быстро, что деревенские мужики периодически по сохранявшейся очередности, рубили вымахавшие ольшины на дрова, тем более что колхоз своих лесов не имел, а в государственные путь был заказан. Но дорогу не спасало ничто, и особенно в такую слякотную осеннюю пору, на какую выпали бабушкины проводы, на всем протяжении до поворота к железнодорожному переезду лошади шли по брюхо в грязи, а телега разгоняла жижу грядкой в обе стороны. Даже в полуторке, словно сонно плывшей по грязной реке, жижа сквозь щели в дверях просачивалась на пол кабины.
Но вот полуторка появилась в поле зрения в чистине у переезда, потом её задний борт ровно виднелся на укатанном и прогрейдированном большаке до крутого поворота, после которого полуторка совсем скрылась из глаз. Алёша, которому шёл третий год, наблюдал скромную похоронную процессию на руках у крёстной, крепко обняв её за шею, Он совсем ещё не осознавал тот простой, но так много значащий в жизни каждого человека факт, что сейчас, вернувшись в дом, они не застанут там бабушки, как и отца с матерью, а только двух незнакомых ему женщин, занятых приготовлением поминального стола. Не предполагал он ещё, конечно, и то, что это будет теперь уже навсегда первым осознанным ощущением своего бытия.
По здравом размышлении можно было бы сказать, что это совпадение более чем символично.