Славик, или откуда пошли альфонсы

     - Вы на следующей не выходите? – надавил кто-то сзади из автобусной давки мягким животом. – О, вот это да, Славка!

     Славик не сразу узнал его. Круглый, похожий на резиновую игрушку, которую слишком сильно надули, перед ним стоял Володька Баранов, или попросту Помидор. Кличкой этой наградил его Славик давно когда-то. «Однако метко я его окрестил», - мелькнула удовлетворенная мысль. С годами Помидор еще больше стал соответствовать своему прозвищу.

     - Славка… - Помидор глядел влюблено, даже глаза повлажнели. Пакет молока в авоське мотался меж их лицами – хозяйственный Помидор, уцепившись за верхний поручень, предусмотрительно держал продукт над толпой, дабы не раздавили.

     - Ну вот что, - заговорил Помидор решительно, - едем ко мне. Такое дело надо отметить. Тебя дома-то не заругают?
     - Нет, - усмехнулся Славик и подумал: «Может и правда сходить?»
     - Пошли, пошли. Жена у меня в отъезде. Так что посидим по-холостяцки.


     В квартире Помидора, несмотря на беспорядок, чувствовался прочный, добротный уют, и Славик с горечью вспомнил свой дом с немытыми полами и голыми, без занавесок, окнами.

     В прихожую выглянула девочка лет восьми с неожиданно миловидной для Помидорова отпрыска рожицей.

     - Иришка, это вот дядя Слава. Мы с ним учились вместе. И вообще с пеленок, можно сказать…

     - Ты извини, что закуска не ахти, - сокрушался Помидор, ставя на стол сковороду с яичницей. – Жена в Анапе. Да и мы с Иришкой через три дня отбываем туда же.

     - Да ладно, Помидор, не оправдывайся. Свои люди.
     - А ты всё Помидором меня обзываешь. Раньше я здорово обижался. А теперь вот… - Помидор вздохнул мечтательно. – Вроде как детством повеяло. Давно уж я не Помидор, а Владимир Иванович.

     - О, Владимир Иванович! Ну тогда конечно, какой уж там Помидор. Надо полагать, большим начальником стал.

     - Да ну, какой начальник! – замахал Помидор руками, не уловив иронии. – Заместитель начальника производства. Это знаешь, что такое? Обязанностей и ответственности выше крыши, а денег – шиш с маслом. Взять, к примеру, заготовительный цех.

     - О, - застонал Славик, - давай лучше не будем. Про валы, про шестеренки. Уволь.
     - И то правда. Что я все о себе да о себе. Ты-то как? Где сейчас?
     - Да, - Славик сделал неопределенный жест, - одним словом, почтовый ящик с двойным дном, с тройным секретом.
     - Ну. Все понятно. Нельзя так нельзя, - уважительно закивал Помидор. – Женат?
     - Нет, все как-то не собраться.
     - А я вот, - он развел руками, - ребятней обзавелся. Какие уж тут карьеры! Младший болеет все время. Совсем несадиковый ребенок. А теща молодая еще, не на пенсии. Ну, а моя мама, - Помидор помрачнел, - два года как умерла.

     - Тетя Поля! Она ведь моложе моей матери.
     - Вот так. Твоя-то мать как?
     Славик горько усмехнулся.
     - Что может быть страшней принципиальной старухи?
      - Принципиальной?
      - Все жаждет меня перевоспитать. Ну как же, у подопечного самый подходящий возраст для педагогических экспериментов, тридцать три года, возраст Иисуса Христа.

     - Да, странно. Такая, вроде бы, женщина умная. Я ведь ее всегда побаивался, твою маму. Она мне очень умной казалась.
     - Представь, ничего в доме не делает, пол даже не моет, не готовит, не стирает. И только ноет.
     - Постой. А сколько ей лет?
     - Шестьдесят пять.
     - Так, может, она больная.
     - Конечно, не двадцать лет. Ноги, спина, но не умирающая ведь. Не мне же, в конце концов, кастрюли за нее чистить.
     - Не знаю, Славка, - Помидор, присев на корточки, доставал банку из холодильника. – А вдруг, и вправду, больная? Ты, что же, не допускаешь такой возможности?

     - Ерунда. Ты, просто, ее не знаешь. Все это – принципы. К ней и раньше-то было на кривой козе не подъехать, но тогда ее принципы распространялись на более высокие материи, а сейчас на кастрюли перешли.

     - Может, жениться тебе?
     - На ком?!
     - О, хочешь, познакомлю. У нас на работе…
     - Нет уж, кушай сам.
     - Ну тогда не знаю. Я вот лично не жалею, что захомутался, хотя и ругаемся иногда со Светкой.
     - Везет же тебе, однако, на Светлан.
     - Почему везет?
     - Ну как же, в институте в Светлану был влюблен. Жена – Света.
     - Так это же она и есть.
     - Как?!
     - Так, обыкновенно. Ты разве не знал? Она за меня замуж вышла.
     Помидор говорил об этом просто, даже без похвальбы. Как о чем-то само собой  разумеющемся, уписывая при этом огурец из банки.

     Славик чуть не застонал от ненависти к этому благополучному отцу семейства. А, впрочем, разве эта новость, что все бабы (да что бабы – все люди!) – сволочи? А их разговоры про любовь – это так, побрякушки, игра в лирику, ритуал. А чуть до дела дошло – и цоп, первого попавшегося Помидора, лишь бы замуж выскочить. И все-таки было обидно. Обидно оттого, что Светка в его, Славика, жизни фактически была первой и самой значительной любовью. Всё остальное не то, не то. Разве что Танечка. И все равно Светка это Светка. Пусть бы она вышла за кого угодно, но за Помидора… Может, тем самым она желала насолить ему? Для меня, мол, даже Помидор лучше.

     - Упорный же ты, Помидор. Не мытьем, так катаньем своего добился.
     - Почему упорный? Просто никого другого не любил больше – вот и все мое упорство.
     Помидор вляпался в Светочку-первокурсницу сразу и навеки. В тот торжественный вечер, посвященный открытию нового учебного года, он собирался пленить ее сердце. То и дело тянул Славика на улицу покурить. Сгребал с перил нежный первый жиденький еще снежок, прикладывал к пылающим щекам. Снег таял и неряшливыми струйками тек за воротник.
 
     - И что за морда дурацкая! – горевал Помидор. – Как вечер, так огнем горит.
     - Любимая вспоминает, - шутил Славик.
     - Эх, да никто меня не вспоминает, -  как всегда не улавливал насмешки Помидор.
     Весь вечер он наперебой с другими обожателями атаковал Светочку, плясал, рискуя проломить пол актового зала, модную тогда летку-еньку. А Славик, простояв Печориным в углу, не пригласив ее ни разу, незадолго до конца увел Светочку с вечера. Просто так.
Чтобы лишний раз убедиться, как легко у него это получается.

     Он всегда любил делать сюрпризы. Любил наблюдать, как у соперника (хотя даже не соперника – напарника) от неожиданности глупеет физиономия. Одно время он практиковал, например, такое: помогал провожать Помидору после дискотеки очередную его избранницу. Они шли по городу втроем: девчонка, посредине, под ручку, между Помидором и Славиком, счастливая, смеющаяся по поводу и без повода от любой шутки Славика. У подъезда (или у калитки) ее дома Славик галантно целовал ручку красавице: «Мадмуазель, не смею долее докучать вам своим присутствием. Оставляю вас наедине с этим достойнейшим молодым человеком».  Театральным жестом он указывал на мрачного Помидора. Девчонка продолжала еще по инерции, как заведенная кукла,  заливаться смехом, а Славик, развернувшись на каблуках, уже шел от них, чувствуя, словно видя спиной, как жалко повисает в воздухе ее нелепый смех и хлопают накрашенные ресницы.

     - Как успехи? – заговорщицки подмигивал он Помидору наутро.
     - Да ну ее, - бурчал тот в ответ.

     Впрочем, Славик и сам прекрасно представлял, как разворачивались без него события вчерашнего вечера. Красавица, наконец, понимала, что Славик ушел навсегда, что вместо него стоит вот этот… (она и забыла, что именно этот увалень и ухаживал за нею весь вечер). И вся злость, что накопилась у нее против человечества, обрушивалась на голову бедного Помидора. И в следующее воскресенье ему приходилось искать новую девушку.

     И вот впервые Славик посягнул непосредственно на предмет обожания своего друга.

     Светлана, надо сказать, повела себя достаточно нестандартно. Она не жеманничала и не кокетничала, не вздыхала многозначительно, не строила из себя ни кристальной девочки, ни прошедшей огни и воды девахи. Она не старалась. Мало того, она даже подтрунивала над ним. Это было ново и забавно. В конце концов, ведь надоедает, когда все время с обожанием смотрят тебе в рот. И еще он не чувствовал на своем плече ее цепкой хватки: «Моё! Не трожьте! Не смотрите, а то глаза выцарапаю!» Не было у нее страха потерять его. И потому впервые зародился подобный страх у него. К тому же, она и в самом деле была весьма недурна собой. Помидор, хоть и Помидор, а соображал по этой части. В общем, Славик и сам не заметил, как всерьез увлекся. Где-то в глубине души  шевелился иногда маленький червячок вины перед Помидором, но это было не часто и только поначалу. Они как-то реже стали общаться.
 
     И вот, значит, как все обернулось. Высидел. Заслужил. Честно выстоял в очереди. И получил. И доволен.
     - Где, ты говоришь, она сейчас отдыхает?
     - В Анапе. Понимаешь, Илюшка у нас болеет без конца. Путевку достали в санаторий. А помимо санаторного лечения врачи советуют подольше на море побыть. Короче, на все лето. Так вот…

     - А ты-то туда зачем поволокешься?
     - Я тебе и объясняю. Сначала Светка с ним побудет. Потом я приеду, ее сменю. Потом – бабушка. На одну недельку все вместе соберемся.
     - Зря.
     - Что, зря?
     - Вместе собираться. Пусть бы баба погуляла на воле. Да и тебе меньше
расстраиваться.
     - Чего это мне расстраиваться?
     - А то будто не знаешь. – Славик аж задохнулся в мстительном упоении. – Светка – женщина видная. Наверняка при ней и вздыхатель какой-нибудь черноусый ошивается. Дамочка она у тебя игривая, уж я-то знаю.

     Помидор молчал некоторое время, багровея.
     Взгляд Славика невольно остановился на его кулаках. И всей своей утонченной плотью Славик мысленно ощутил их тупую чугунную тяжесть.

     - Да ты что… Ты всерьез не принимай. Это я так, по-дружески, - заулыбался Славик,
чувствуя противное подташнивание и звон в ушах.
     - А ну, -  Помидор поднялся, загородив окно, - дуй отсюда, пока я тебя не вышвырнул
    И словно в услужение хозяину порывом ветра распахнулась балконная дверь, белым крылом взметнулась тюлевая занавеска.

     - Да ты что, Володька! Ты что, обиделся, что ли?
     - Дуй отсюда, мразь!
     Рядом с Помидором уже стояла девчонка, прижав к груди смешные, по-девчоночьи нескладно сжатые кулачишки. И Славик понял: еще секунда – и она бросится на него, защищая своего драгоценного папочку.

     Ну и ладно. Подумаешь! Славик направился к двери.
     Вслед за ним на лестничную площадку вылетел его «дипломат» и загрохотал по ступеням.


     Славик сидел на скамейке у автобусной остановки, приходя в себя. Сколько раз зарекался не иметь дела с мужиками! Он всегда предпочитал интеллектуальные поединки. Морду-то проще всего набить. Нет, все-таки с женщинами проще. Ну заплачет, в крайнем случае, закатит истерику, а тут… Сила есть – ума не надо. А впрочем, чего и ждать от этого кретина! Разве с ним можно вести тонкие ироничные дуэли? Однако он обнаглел. Как будто и не он плакал когда-то в первом классе из-за тройки по чтению. Не списывал у Славика задачки по математике. Сроду ему извилин не хватало. А тут распоясался. Забыл, быдло, свое место! Славика все больше разбирала обида. Еще девчонка эта. Горой за своего папочку-бугая. За него вот никто не кинется. Никто-никто. Даже мать. Славик стиснул зубы. Даже мать его не любит. Пенсией своей попрекает. Деньги, презренные деньги! Ну ладно, посторонние люди, но как она, мать, не может понять сердцем собственного сына?! Сына, который призван свершить нечто неординарное, выдающееся, а не просто примитивно зарабатывать деньги, вкалывая.

     Как-то в восьмом классе он заспорил с Алексеем Антоновичем, учителем физики, о том, что все-таки можно изготовить вечный двигатель. И даже, просидев два вечера, набросал принципиальную схему.
 
     - Эх, золотая голова, - потрепал его Алексей Антонович по волосам, - мысль хорошая, только было все это, было. Все равно молодец.

     Алексей Антонович всегда выделял его особо, направлял на олимпиады, подбрасывал сложные задачки, впрочем, не только Алексей Антонович. Сочинение Славика «Мой труд вливается в труд моей республики» заняло призовое место на конкурсе среди школ города.

     В политехнический институт он пошел сознательно. Помидор по старой дружбе тоже потянулся за ним. И, удивительное дело, поступил.

     Но в институте, вопреки ожиданиям, давали много всякой муры: термообработку, экономику, технику безопасности. В итоге Славик нахватал в дипломе много троек, и вопрос об аспирантуре отпал сам собой. «Ничего, усмехался про себя Славик, - солнце ладонью не прикроешь. Я и на производстве заверну такое…» Но на заводе было еще тошней, чем в институте. Надо было чертить примитивные чертежи и делать нудные расчеты, а когда он желал выдать что-то свое, его обвиняли в изобретении велосипеда, советовали прежде заботиться о плане и производственной необходимости, ну а уж коли есть в нем творческая жилка, подавать рацпредложения по ширпотребу. Но заниматься «ночными горшками» (так он окрестил ширпотреб) Славик не желал принципиально. Он еле-еле протянул положенных три года и уволился.

     И началась его одиссея.

     Никто нигде не желал видеть в нем человека творческого. Специально старались навалить ему работы подурней и побольше. Он знал, что пользуется у этих тупиц репутацией скандалиста и лодыря, но ему было наплевать на их мнения. Они просто завидовали ему как человеку талантливому. Кроме того, он был слишком хорош собой, а это тоже не по нутру таким крокодилам, как Помидор, в общем, всегда трудно тому, кого коснулся перст Божий.

     Он уже смутно представлял, что же такое собирался изобрести, чем намерен оглоушить человечество. Он только твердо знал, что может и должен это сделать. Время пребывания на очередной работе становилось все короче, а перерывы между увольнениями и устройствами все длиннее. Тем не менее он достаточно хорошо знал трудовое законодательство и не допускал попадания в разряд тунеядцев.

     Вот тогда-то и начались у него нелады с матерью. Его мать, которой он всегда гордился прежде, такая умная, красивая, интеллигентная, превратилась в заурядную брюзгливую старуху, дрожащую над каждой копейкой.

     - Опять уволился! – пилила она всякий раз, когда он утром оставался дома. – Господи, да что ж это такое? Да неужто мне до смерти тебя кормить! За квартиру уже полгода не плачено, и сапоги мне купить надо.

     Он затыкал уши мокрой ватой – простая не помогала – и запирался с книгой в туалете.

     Последний год она и вовсе зачудила. Перестала прибирать в доме и готовить еду. Славик не смел ее попрекать, так как чувствовал некоторую вину. Он даже стал ходить за продуктами. А уж обстирывал он себя давно, так как был чистюлей.

     Но все-таки мысль, что его мать, возможно, больна и просто не в силах подняться с постели, чтобы приготовить еду, как-то не приходила ему в голову. Точнее, он не пускал ее в свою голову, ибо мысль эта была слишком страшной. Нет, нет, лучше не думать. Как-нибудь обойдется. Кто-нибудь поможет: соседи, тетка московская. Эх, да ведь тетка старше матери! О Боже, неужели не избежать ему этой страшной участи: носить горшки, кормить с ложечки, а потом и вовсе – хоронить. За что жизнь так жестока к нему?!

     И все-таки, надо что-то делать. Нельзя прятать голову в песок и надеяться, что все обойдется. Помидор прав: это не принципиальность со стороны матери, это старость, требующая ухода.

     Надо жениться. Помидор и здесь прав. О, такие всегда правы.

     Танечка. Да, только Танечка. У нее, кстати, и квартира. Конечно, она слишком интеллигентна и потому вряд ли достаточно хозяйственна. Духовные интересы в ней всегда перевешивали материальные. Ничего. Где-то он читал, что лучшими сестрами милосердия в годы первой мировой войны были дворянки. Да, дворянки, изнеженные, казалось бы, белоручки. Они сумели овладеть необходимым медицинским мастерством. Но даже не это главное. Главное то, что они со своим воспитанием и образованием тоньше других чувствовали человеческие страдания. Вот так и Танечка. Возможно, она и не умеет квасить капусту и печь пироги. Ничего страшного. Другая Фроська, может, и состряпает пирог, пальчики оближешь, да только вдруг такое при этом ляпнет, что и пирогом тем сладким подавишься. Нет, Танечка и только Танечка будет его женой, коль уж приспела в том нужда.

      Сначала он не женился, так как кастрюли-пеленки могли помешать на пути к достижению цели. Какой именно цели, он сейчас не мог сформулировать конкретно, да это и не важно. Потом, с годами, женитьба тем более стала невозможна, так как он слишком хорошо узнал людей, в частности женщин. И у всех у них были, деликатно выражаясь, нежелательные качества. И Славик наперед предвидел, во что это может вылиться.
 
     Именно потому, что он научился, как ему казалось, видеть людей насквозь, так и ценил он Танечку. Как раз к ней больше всего и годились эти слова – «видеть насквозь», ибо душа ее была дистиллировано-прозрачна.

      Познакомились они в библиотеке (где еще можно встретить подобное создание – не в
ресторане же). Он пришел сдавать книги и попал на встречу с местной поэтессой. Поэтесса ему не понравилась, он всегда скептически относился к периферийной поэзии, тем более к женской. Варила б она лучше мужу щи. Поэтессу, тем не менее, довольно тепло принимали. Славик, усмехаясь, посматривал на этих любителей поэзии, как вдруг взгляд его споткнулся на одном лице. Оно принадлежало девушке лет девятнадцати. Девушка плакала. Точнее, очень старалась не заплакать. Она перехватила взгляд Славика и чрезвычайно смутилась и, должно быть, разозлилась на себя. Да, он это сразу почувствовал, что она смутилась не от его взгляда, взгляда красивого мужчины, а оттого, что кто-то посторонний заметил ее чувства, словно приоткрыл тайник ее души, куда, по ее мнению, заглядывать было неприлично. Наверное, она точно так же смутилась бы и от взгляда старушки или ребенка.

     Ее нельзя было назвать красивой. Но миниатюрность и изящество придавали ей сходство с редким нежным растением, над которым долго колдовал какой-нибудь энтузиаст селекционер, скрещивая, удобряя и прищипывая, и которое так легко может забить любой рядовой сорняк с цепким корнем и жирными листьями. У нее были выразительные, как у балерины, руки и длинная шея. Очень короткая стрижка темно-русых волос могла изуродовать кого угодно – у нее же она лишь подчеркивала идеально правильную форму головы и придавала сходство с мальчиком-подростком, эдаким милым правдоискателем: Тимуром, Гаврошем, Томом Сойером. Пожалуй, ей не хватало пышности и красок. Павлиньих перьев. И в этом тоже крылась своя прелесть.

     Славик поймал себя на мысли, что ни с того ни с сего приписывает ей массу всяческих достоинств. Просто, сентиментальная барышня, вот и все. Она, видимо, почувствовала его внимание и нахмурилась. Странно, обычно от его внимания у девушек вырастали крылья за спиной.

     - Я вижу, на вас произвела впечатление эта встреча, - обратился он к ней в гардеробе, когда мероприятие наконец закончилось.

     Наверное, она уже забыла о нем, так как в глазах ее он прочел удивление. Но вслед за этим удивлением, все-таки обидным для него (получалось, что эта баба со своими виршами возымела над ней бОльшую власть, нежели он) во взгляде ее мелькнуло так хорошо знакомое Славику женское торжество: «Я ему нравлюсь».

    - Да, - сказала она с вызовом, и все же немного кокетничая.
    - А я все слушал и ужасался собственной бесчувственности.
    - Вас не тронула ее поэзия?
    - Увы.
    - Возможно, это оттого, что ее стихи очень женские. В хорошем смысле этих слов.
    В ее речи уже не было вызова, напротив, даже некоторое сочувствие, как у верующего к неверующему.

    Они уже шли по улице под ее зонтом. Для этого ему пришлось взять ее под руку. Она говорила очень много и быстро, но это исходило не от банальной женской болтливости, а оттого, что у нее много накопилось, что сказать. И речь ее была столь богата и интересна, что Славик понял: такой у него еще не было. Даже Светлана, при всех своих достоинствах была всего лишь девушкой с планеты Земля.
    
     Очень близко к сердцу приняла Танечка его неординарность, неконтактность с людьми. Искренне, не просто из вежливости, заинтересовалась его идеями.

     - Танечка, это не для твоей поэтической головки, - потрепывал он ее ласково по волосам.

     Тогда она просто по-человечески взялась ему помогать. Создавать условия для творчества. Как Анна Григорьевна Достоевская, как Мария Складовская-Кюри. Он живал у нее месяцами. А когда она прибегала с работы, он говорил с озабоченным видом:

     - Заколодило. Ну ни с места. Узел передачи. Жаль бросать – идея хорошая.
     - Ты что, бросать! – возмущалась Танечка. - Что ты раскис! Ты пойми одно, глупая твоя     голова, без таких, как ты, чудиков, люди по сей день проживали бы в пещерах. Поэтому ты должен, должен, должен! – и она тыкала его носом в конспекты, оставшиеся со студенческих времен, как мать нерадивого отпрыска, призывая учить уроки.

     - Да не могу я так больше! Сидеть на твоей шее, - Славик так увлекался, что и сам верил в свое негодование.

     Она закрывала ему рот ладошкой и целовала в макушку.
     Выяснилось, что ей совсем не девятнадцать, а двадцать шесть лет. «Это потому, что я сплю в холодильнике и формалином протираюсь», - шутила она в ответ на комплименты. Что ж, истинный ее возраст Славика устраивал даже больше.

     Самым же хорошим качеством было то, что она не требовала, как другие бабы, немедленной женитьбы. Что вы, она была выше обывательской морали!

     Спустя полгода она стала раздражать. Именно то, чем так понравилась она вначале, и действовало на нервы. И все-то она знает! И такая-то она чистая и честная! Хотелось почему-то, чтобы она закатила заурядный бабий скандал, чтобы он мог уйти от нее со спокойной совестью. Он стал отлучаться. Иногда возвращался жить к матери, чаще же, просто, вспоминал старые свои увлечения и наносил визиты. Обманывать Танечку, с одной стороны, было очень просто, так как она верила в любую ахинею, какую бы он ни преподносил (что тоже раздражало), с другой стороны тяжело, ибо сознание вины перед ней все-таки беспокоило. Порвать же с ней окончательно было неразумно – такой марсианки, такой бедной Лизы, пожалуй, и не встретишь больше.

     Неизвестно, чем бы все это закончилось, если б не послала ему судьба Ларису. Дело даже не в Ларисе (Лариса, как Лариса), а в том, что она ввела его в славный круг туристов. Давно уж та Лариса улетела в свой Краснодар (или Красноярск?), а он так и продолжал ходить по вечерам на турбазовскую танцплощадку. В ненастье дискотеку проводили в фойе тургостиницы. Его пускали и туда, в отличии от других местных юнцов, так как он всегда был трезв, вежлив и один. Среди персонала у него даже появились друзья. Особенно он сошелся с инструктором Колей.
 
     - Внимание, девушки! – громко, как истинный массовик, хлопал Коля в ладоши, завидев Славика. – А вот и то, что я вам обещал на десерт.

     - Ну что ты, в самом деле? – вполне искренне смущался Славик. – Демонстрируешь меня, как клоуна или редкого зверя.

     - А ты и есть редкий зверь, - конфиденциально бросал Коля. – Где ты пропадаешь? Совсем мой турист скис – полтора мужика на группу. Выручай.

     Славик укоризненно качал головой на слова приятеля, тем самым наперед искупая вину перед ними всеми: Танечкой, Ларисой и прочими девушками, девочками, дамочками, которых он собирался порадовать своим вниманием, и еще больше перед теми, кому этого внимания не достанется. Не разорваться же.

     В конце концов, они же все сами ждали от него любви!
     Ему нравилось ходить с ними в походы. Раза три для очистки совести он поломался перед Колей:
     - Неудобно. Я как нарочно на мели. Ни рубля.
     - Брось, - махал рукой Коля. – Что мы, из общего котла тарелку супа не выкроим? Отработаешь другим способом.
     Славика всякий раз передергивало от столь откровенного цинизма.


     Они сидели вокруг костра, в одинаковых штормовках, дружные, веселые, искусанные комарами.

                - «Напрасно, старушка, ждешь сына домой», -
                Ей скажут, она зар-р-рыдает.
                А горы стоят неприступной стеной,
                Других дураков поджидают, -

вдохновенно пел Коля, терзая гитару. И все дружно подхватывали, даже те, кто сроду не пел.
     А Славик все глядел и глядел на костер, на лица, озаренные близким пламенем и оттого казавшиеся одинаковыми и одновременно такими разными. И чувство первобытного родства с ними всеми щемило сердце. И хотелось, как в детстве когда-то, быть хорошим и свершить что-то доброе.

                Отцвела под окошком белопенная вишня…

     Ох уж эти женщины! Их всегда, в конце концов, тянуло на любовь и печаль. И вот уже Колины песенки про незадачливого туриста, сочиненные безвестными авторами, уступали место лирике.

                Зачем вы, девушки, красивых любите?
                Непостоянная у них любовь.

     И Коля (молодец, он умел поддержать настроение масс) тихо перебирал струны гитары:
               
                Когда мне невмочь пересилить беду,
                Когда подступает отчаянье,
                Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
                Последний, случайный…

     И вот тут, обычно после Окуджавского «Троллейбуса», вступал молчавший до сих пор Славик:

                Когда ночной костер гудит,
                Я знаю всё, чего не знаю!
                Звезду, березу понимаю.
                Вот я собаку обнимаю.
                Так на меня она глядит,
                Что вот сейчас – заговорит!
                А я завою и залаю…

     Воцарялось молчание.
     - Это Евтушенко? – наконец спрашивал кто-нибудь.
     - Нет, я думаю, это Белла Ахмадулина.
     - Ну даешь – Ахмадулина! Завоет и залает. Скажет тоже.
     - А я знаю, чьи это стихи.
     - Чьи?
     - Это, наверное, Слава сам написал.
     - Да?! Ой, правда? Ну скажите, что вы стесняетесь?
     - Не все ли равно, - печально ронял Славик и отходил от костра в густую черноту. Он и сам начинал верить, что эти стихи его. Он точно так же хотел об этом сказать, но его опередили.
 
     - Я сразу-сразу обратила внимание, что он какой-то не такой, как все.
     - Ага, я – тоже. Он на Лермонтова похож, - шушукались за спиной.
     И только однажды все испортила абсолютно ничем не примечательная девчонка.
     - Это стихи Шкляревского, - сказала она, презирая Славика и их всех, таких серых и глупых.
     - Какого еще Шкляревского.
     - Игоря Шкляревского.
     - Галиматья какая-то. «Я знаю то, чего не знаю». Или еще придумают про какую-то вишневую метель.
     Лирический настрой был сбит непоправимо.
     Но так случилось лишь однажды.

     Он полюбил этот славный народ – туристов. У него даже появилась мысль, а не устроиться ли и ему инструктором. В конце концов, изобретательские идеи, «долг перед человечеством» себе дороже. Славик был уже достаточно мудр, достаточно бит жизнью, чтобы всерьез надеяться на осуществление своей великой миссии. А тут… Ходить в походы, сидеть у костра. Интересные эрудированные девушки. Что он, не освоит треньканья на гитаре?

     - Не знаю, Славка, - предостерегал Коля, - смотри сам. Работа, конечно, для души. Я, например, ее ни на какую другую не променяю. Плевать, что мало платят. Я к этому вопросу подхожу оптимистически, как в том анекдоте: «Как, за это еще и деньги платят?!» Только ведь ответственность большая. Людей любить надо. В узде себя держать постоянно. Знаешь, какие фефёлы порой попадаются – жалобами засыпят. Тебе бы подошло штатным хахалем устроится, да жаль, нет такой должности в отделе кадров.

     - Да ну тебя! – обижался Славик.
     Сомнения разрешились сами собой после того, как в походе пропала одна парочка. Правда, не из Колиной группы, но нервотрепки хватило всем. И хоть ясно было, что эти голубки влюбленные, скорей всего, уединились где-нибудь у бабульки в деревне (местный смешанный лесок – не тайга бескрайняя), был брошен на поиск спасательный отряд. По счастью, все кончилось благополучно: парочка самостоятельно явилась на турбазу и была снята с маршрута.

     А Славик понял, что эта работа тоже не для него.


     Он не испытывал неловкости за столь долгое отсутствие, когда шел сегодня к Танечке с твердым намерением сделать предложение. Они ведь не были связаны никакими обязательствами. И вообще, она стояла выше убогой бабьей подозрительности и никогда не пасла его. Да он бы и не потерпел.

     У него был свой ключ, но он все-таки позвонил.
     Дверь открыла… она. Конечно, она, больше ведь никто не проживал в квартире. Но что это? Сейчас ему не пришло бы в голову сравнивать ее с Гаврошем и Томом Сойером. В лице ее проступали какие-то неуловимые и нехорошие перемены. Но главное было не в лице. Под просторным голубым халатом угадывался большой живот.

     Он прирос к половичку за порогом.
     Она долго смотрела на него молча, с каким-то печально-мудрым высокомерием и, наконец, захлопнула дверь, не пригласив в квартиру.

     Ошеломленный, он сел прямо на ступеньку лестницы.

     Так, погоди… Декабрь, январь, февраль. Выходит что же, это его ребенок?! Фу! Брезгливость, стыд, вина за содеянное рвотно подступили к горлу. И главное, чувство опасности. Бежать! Это не я! Я не хотел! Простите! Факт возможности  появления ребенка всегда воспринимался им как опасность. Немало уже он натерпелся страху из-за этого. Особенно от Риммки. Чем только ни грозилась: и повесится на лестничной площадке перед его дверьми, и на порог подкинет, и в суд подаст на алименты. Ничего, обошлось. И не повесилась, и не родила даже. Как только хватило мужества у него пережить все это.

    Возможно, где-нибудь и жили на свете его дети. Но, Бог миловал, никогда пока не приходилось видеть ему пузатых по его вине баб. Сыр-бор разгорался раньше, когда ничего еще не было заметно. А потом он просто избегал их, переставал общаться. И вот сегодня он впервые воочию увидел собственный свой грех. «Я не хотел! Не хотел!», - страдал он. Фу, как мерзко, как стыдно, словно в кучу ввалился. Почему рождение человека так гадко устроено природой? А потом появится он, красный, сморщенный…

     И все же надо было что-то предпринимать.
     Если закрыть на данный факт глаза и как всегда отойти в сторону, потеряешь Танечку. Нет, она, конечно, не будет закатывать ему истерики, даже на алименты не подаст. Она ведь гордая! Здесь он может быть спокоен. Но тогда придется самому ухаживать за матерью. Неизвестно еще, как долго это продлится. С другой стороны, жениться – значит, захомутаться не только женой, но сразу же и ребенком. Горшки, пеленки, кастрюли… Придется ходить каждый день на работу на какой-нибудь заурядный заводишко, выслушивать распоряжения кретинов-начальников. Господи, за что судьба так жестока к нему?! Какой длинный, какой ужасный сегодня вечер.

     Из двух зол придется выбирать меньшее – жениться. Не век же будет кричать по ночам ребенок. Вырастет же он когда-нибудь. Пойдет в детский сад, в школу. Славик представил себе хорошего мальчика в белых гольфах, похожего на него. А что, в этом даже есть своя прелесть. Нет, все-таки надо жениться. Ведь и старость когда-то настанет, увы. Он представил себя худощавым опрятным стариком с интеллигентным породистым лицом и седой, с голубизной, шевелюрой. К нему подходит молодой красивый мужчина, похожий на него сегодняшнего, или женщина, дочь (еще и лучше!), берет за руку повыше кисти, там, где прощупывается пульс, говорит с тревогой: «Папа, ты плохо себя чувствуешь? Ты бы полежал».

      Нет, что тут еще раздумывать! Конечно, надо жениться. Лучше Танечки все равно никого не будет. Да, но ведь она, фактически, дала ему от ворот поворот. Спрашивается, за что? Может, не ходить сегодня? Нет, именно сегодня. Выяснить все до конца и добиться своего.

     Она открыла дверь и усмехнулась.
     - Разве что-то не ясно? Нам не о чем говорить больше.
     - Но ведь я не знал, Таня!
     - А ты и не знай. Так удобней.
     - Ну что ты такое говоришь! Ну прости меня.
     - Иди домой, Слава.
     И она захлопнула дверь.

     Он долго и безуспешно звонил, но у нее оказалось железобетонное упорство. Тогда он попытался отпереть своим ключом, но она предусмотрительно закрылась на предохранитель. Ему хотелось колотить в дверь ногами. Он уже ненавидел Танечку. Но непреодолимое желание получить свое, жениться на ней (словно только об этом он и мечтал с колыбели) – желание это было выше и гордости, и ненависти к ней.

     Она не открывала.
     Тогда он вышел на улицу и встал под ее окнами, так, чтобы она видела. Шел дождь. И хорошо. У него не было даже зонта. Он был без пиджака, в одной рубашке. Пускай. Пускай видит, как мокнет он и мерзнет.
 
     Он знал, что если долго и упорно демонстрировать женщине свою любовь, она обязательно простит.

1990 г.