В Заиорданской пустыне. Ч. VI Враги?

Умиротворенный, совершив вечерний намаз-иша, я сидел на небольшом коврике и наслаждался ниспосланной Всевышним прохладой, скрестив ноги и всматриваясь в танцующие блики костра. Завораживающие и будто живые. Под бледным светом полумесяца. После прижигания боль из плеча ушла, как и у де Лонгви – из бока. Во всяком случае, он безмятежно спал на расстеленном белом плаще, положив голову на мое седло и посапывая как ребенок.   
Еще в наступавших только сумерках я помог ему снять его плащ и кольчугу, приподняв край льняной рубахи, перевязанной шерстяной веревкой. Хоть и неглубокая, но в запекшейся крови рана храмовника могла загноиться, как впрочем и моя. Водою из второго – на такие случи – бурдюка я промыл ее, прижег и позже, проделав тоже самое со своим плечом, смазал мазью, мною же изготовленной из горного воска с мукой, золы, кожуры грецкого ореха, с добавлением смеси крапивы с миррой.
Искусство врачевания влекло меня с юности и порою я жалел о невыбранном пути алхимика и целителя. Но в редкие минуты досуга я почти не расставался с книгой фал’асифа и доктора  Абу-Бекра Мухаммеда Закарии ар-Рази, да будет доволен им Аллах.
Вот и сейчас она лежала на моих коленях, правда, с наступлением сумерек закрытая. И я предался размышлениям над превратностями земного пути и его непостоянстве, глядя на освещенное луной лицо спящего де Лонгви.
Даже с бородой он выглядел еще мальчишкой. И мне вдруг стало совестно из-за нашего с ним поединка. Ведь я мог убить его.
Была ли на то воля Всевышнего или я действовал по внушению Иблиса? Этот вопрос волновал меня. Я вспомнил строки из ниспосланного пророку Мухаммаду – да благословит его Аллах и приветствует – Корана: «На Боге лежит указание пути».
Так каково было указание Всевышнего, обращенное ко мне: пронзить ли храмовника копьем или перевязать его рану? В нашем подлунном мире нет случайностей, и я увидел волю Аллаха в том, что на пути де Лонгви оказался правоверный, владеющий искусством врачевания. И сегодня ненависть уступила место милосердию.
Но я думал и о другом: о его выборе, ведь и он мог зарубить меня, но не нанес свой последний удар. И ныне не произошло то, что могло произойти во исполнение наших жизненных пределов.
Добавлялась ли к воле Всевышнего и внушениям Иблиса и свободное  произволение каждого из потомков Адама и Хаввы – да будет доволен ими Аллах, о чем в прежние времена так много спорили последователи жившего в Басре достопочтенного маула Абу Хузайфа аль-Газзала – основателя школы  ал-му‘тазила, или, на языке франков – удалившихся?
Я не находил ответа. Но оставался другой, не менее важный, вопрос: что делать дальше? Де Донгви был слишком слаб для продолжения пути. В пустыне его ждет неминуемая смерть от жары и жажды, а в моем бурдюке оставалось слишком мало воды. Да и встреченный на его пути правоверный может оказаться гораздо менее милосердным нежели я, особенно учитывая, что перед ним – ненавистный храмовник.
И если с франками мы не только сражались, но случалось и удостаивали их нашей дружбы – я и сам водил ее с двумя из них, и даже одному преподавал искусство каллиграфии, а другому – врачевания, а они научили меня своему  языку,– то храмовники были для нас подобны шайтанам.
И все же: сражаться подобает с равным себе противником, а не с раненым. Я привел себя на память слова пророка – мир ему и благословение Аллаха: «К милосердным милосерднее Всемилосердный. Проявляйте милосердие к тем кто на земле – и  Тот, Кто на небесах проявит милосердие к вам».
Отвезти его в Дамаск, к себе домой? Ведь таким образом я и проявлю заповеданное Всевышним милосердие. Пожалуй. Вот только согласится ли храмовник? Ведь мы по-прежнему враги.
… Прохлада. Первое, что я почувствовал при пробуждении от сна. Она гладила лицо нежной ладонью ниспосланного Творцом ночного ветерка, шевеля спадающие на лоб волосы. Где-то рядом трещали сучья в разведенном костре. Глаза открывать не хотелось – благо, боль из бока ушла. Но вместо нее, с утомлением от полуденного зноя, вызванной поединком, усталостью и потерянной кровью, пришла слабость. Последнее, что я помнил: накладываемую  аль-Хаммадом  повязку поверх мази.
Странно завершился первый мой в жизнь поединок. Я не проиграл его, но и не выиграл. Был пощажен своим врагом и пощадил его.  И убеждал себя: владей я искусством врачевания – непременно перевязал бы его рану.
Неужто в этом сбываются столь часто повторяемые мною и братьями Ордена слова: Deus lo vult?
И еще я выполнил завещание умиравшего отца – сурового им нередко жестокого воина: быть милосердным к врагам. Хотя сейчас враг оказывал милосердие ко мне. 
И я – я не испытывал к нему ненависти. Совсем. Он был человеком. Самым обыкновенным и – я в этом успел убедиться – вовсе не одержимый, как и подобает всем сарацинам, гордыней и спесью, как о том сказано в хронике блаженного Алберта Ахенского, не раз читаемой на братских вечерних трапезах под сводами Храма Соломона.
 Я открыл глаза и первое, что увидел: полумесяц в окружении звезд на высоком небе. Такое небо – только на Святой Земле.
Я слегка повернул голову: аль-Хаммад, все в том же черном тюрбане и закрывавшей лицо куфии, погруженный в размышления, не отрывал взгляд от огня. Он был в доспехах, его оружие лежало подле. На случай внезапного ночного нападения со стороны братьев Ордена или рыцарей Иерусалимского королевства. Мы ведь встретились в песках ничейной земли, не принадлежащей ни нам, ни сарацинам. 
Мне захотелось пить, но я воздержался от просьбы воды – знал, что ее и так оставалось немного, что в моем бурдюке, что в бурдюке моего невольного спутника.
– Я хочу отвезти тебя к себе домой, в Дамаск. Там мне будет легче врачевать твою рану, – произнес аль-Хаммад, не глядя в мою сторону и добрасывая хвороста в костер. Он довольно неплохо говорил на моем языке. С совсем легким акцентом. – Или, коли желаешь, – продолжил он  после некоторой паузы – могу сопроводить тебя, насколько это возможно, до границ твоего королевства.
Я понимал, что во втором случае он подвергает себя огромному риску. Путь же до Дамаска, так и не взятого войском пилигримов,  также не близок. Я вспомнил, как кто-то из братьев Ордена говорил мне, что от Иерусалима до Дамаска три дня пути. 
Не знаю, почему, но, даже не поразмыслив, я ответил:
 – Я буду рад быть твоим гостем.
И тут же содрогнулся от собственных же слов. Ибо аль-Хаммад враг. С которым я должен непременно продолжить поединок, как только заживет моя рана. И с соплеменниками которого я дал обет сражаться. Что подвигло меня на эти слова: свойственное моей юности безрассудство или я моими устами говорил Ангел-Хранитель? А еще мне показалось, что в бликах ночного костра я вдруг увидел лицо моего отца, призывавшего, на смертном одре, меня проявлять милосердие к врагам.
– Тебя смущают собственные слова? – негромко спросил  аль-Хаммад.
Теперь я ответил уже не сразу. 
– Нет, – произнес я после недолгого молчания, – но я боюсь совершить неверный поступок и лишить, тем самым, себя встречи со Христом, когда наступит мой час переселиться в мир иной и предстать пред Ним – моим Господом, на Страшном Суде Его.
И добавил уже про себя, не решившись произнести вслух: «Я боюсь оказаться перед Престолом Всевышнего без меча в правой деснице, обагренного кровью врагов Христовой веры».
Не решился отнюдь не по причине страха, а из-за вдруг постигшей меня неуверенности, что именно с оружием в руках я непременно должен явиться пред Господом после завершения земного пути и к чему стремились все мои норманнские предки.
Я как-то рассказал об этом очень старому и согбенному монаху, встреченному мною в Иерусалиме и в молодости сражавшемуся в хирде одного из норвежских конунгов. Через все его лицо: от виска и до подбородка – проходил огромный и глубокий шрам от удара меча. Монах ответил мне: «Ты путаешь Царствие Небесное с Вальгаллой».
Тогда я не придал значение этим словам и вот сейчас вспомнил о них.
Мой собеседник  некоторое время молчал. Затем достал из лежащей подле него небольшой сумы две лепешки и протянул мне.
– Дорога предстоит дальней, а еды у нас немного. Подкрепи силы. Они нам понадобятся.
В этих протянутых мне лепешках и был ответ. Я не сомневался: мне надлежит ехать в Дамаск с тем, кого еще недавним – совсем недавним – испепеляющим полднем я считал своим врагом и кого должен был убить безо всякой пощады.
Продолжение следует.
 

29 июня – 8 июля 2022 года Чкаловский, Никитино, Чкаловский