Заря с зарею сходится

Баклашинская быль

I.

Сквозь зарешечённое окно лились потоки солнечного света.
«…И наречётся Мариамной она…» – провозгласил священник. В прохладном сумраке церкви расцветали алые огоньки тонких свеч, заключенные в радужные нимбы. И вот они уже словно плывут по вечерней реке,подобно девичьим венкам из жарков, уплывают всё дальше…
«Ой, – встрепенулась мать Варвара, – никак сморило. Эк, вёдро на улице, так и играет! Хоть бы и жизнь выдалась ясная моей девоньке, хоть бы всё ладно было…»
– Н-но, пошёл, трогай! – Натянул вожжи отец, когда все уселись в телегу.
– Слава те, Господи! – Торопливо перекрестилась мать на церковь.
– Ты только глянь, крёстна, – купола так и блещут, с крестами, как положено, а в сёлах-то, говорят, всё посдирали. Никак в толк не возьму, если они шибко грамотные, то почто им красота глаз режет? Хошь веруй, хошь не веруй, а безобразничать-то зачем?
– За дитём больше приглядывай,  мать,– оборвал отец, – не на печи, поди!
– Ох, крутенёк… – Тихонько кивнула она на него, и каждый погрузился в свои думы.
Радуясь короткой передышке от нескончаемых деревенских хлопот, они с удовольствием вглядывались в раздольные луга, холмы и весёлые перелески душистой дороги. Но в грудь уже закрадывалось приятное волнение при мысли о скорой встрече с желанным домом на своей, кровной сторонке.
Да и сельчане встречали их так, словно они уехали не день назад, а невесть когда.
– Имечко-то како дали? – Обступили они остановившуюся подводу.
– Да известно, по святцам, Мариамной, ли чё ли, – приветливо заулыбалась мать.
– По-русски, Марьяной, значит, – уточнил отец.
– Маряшкой, стало быть, – закивали они, – ну, в добрый час, в добрый час…
– Все в дом, гулять будем! – Гаркнул отец.
– А как же, гостюшки, полагается. – Засуетилась хозяйка. Люди гужом повалили в дом.
II.
Как нередко случалось в деревне, семья, а то и род назывались не по фамилии, а по отчеству отца. Так семья Ивана Макарова звалась Макаровской. Из шести детей – пять дочерей - погодков и только один сын. Когда отец бывал не в духе, он исподлобья огядывал свой присмиревший девичник, потом обращался к жене.:
– Ну, Варвара, твоё счастье, что хоть один парень вылупился! – Девочки привычно опускали виноватые глаза, а мать делала робкую попытку свести всё к шутке.
– Дак я чё, я ничё…
– Она ничё, видали её, а девки-то чьи же?
– Дак наши, Макарыч…
– Наши… – Ворчливо передразнивал он и снова поворачивался к дочерям. – Пошто дерётесь хуже пацанов промеж себя, ежели вы девки? По всей улице вас слышно, страмовки вы этакие!
– Не я, тятя, не я первая начинаю… – Вразнобой оправдывались те.
– Молчать! – Рявкал отец, стукнув кулаком об стол. – Все хлещетесь, окромя Маряшки!
Недовольно покосившись на сестру, девочки потихоньку выбирались из-за стола и с особым рвением набрасывались на работу, крешком глаза наблюдая за отцом. А тот с шумом отодвигал лавку и выходил во двор, к любимым лошадям, лучше которых не видывали в селе, – он знал в них толк. Мать с дочками весело переглядывались, облегчённо переводя дух: гроза миновала: после «разговора» с лошадьми отец возвращался умиротворённым. Была в этом чернявом коренастом человеке недюжинная сила – не раз он на спор подымал коня! Никто не решался ему перечить, зная его пороховой нрав, а во хмелю он и вовсе был опасен. Жена ладила с ним, благодаря своему особенному характеру.
Иной раз бабы останавливали её в улице и нашёптывали, опасливо косясь по сторонам.
– Как ты терпишь, Варвара, или не знаешь ещё, что твой ночевал…
– У Акульки, – вставляла та.
– Откуда узнала?
– А от него же и знаю. У нас завсегда так: сначала упредит, к которой пойдёт и когда возвернется, – посмеивалась Варвара.
– Бабоньки, чего вы расшумелись? Он как пойдёт блудить, так я только радая, – ну, думаю, хоть отдохну нонче, да высплюсь, работы-то сами знаете, невпроворот! А он с того не убытится, надоест ещё.
– Ну, бабы, с таким характером до ста лет дожить можно! – Говорили советчицы, обалдело глядя ей вслед.
А Варвара тем временем заходила во двор и опустив таз с выполосканным в реке бельём, так обращалась к мужу.
– Ну что, Макарыч, Акулька здорова? Всё забываю привет ей передать…
– Ох уж эти бабы! – Вскакивал тот. – Доберусь я до них и все их длинные языки на свой кулак перемотаю, чтоб не врали тебе почём зря! Не слушай ты их, Варварушка, не верь, завидуют они нам!...
– А я их ещё и не слышала.
– Как, а откудова же ты…
– А ты сам мне ночью всё рассказал: ты мне во сне на все вопросы отвечаешь, да так толково…
– У-у! – Мычал тот, обхватив голову руками.
– Не мычал бы ты, чай не корова, – на свой лад утешала жена, – сходил и ладно, вишь, какой покладистый стал – знать, полегчало? Вот и славно.
Скрежеща зубами, он хватался за работу. А Варвара спокойно продолжала развешивать бельё, но кто знал, чего ей стоит это спокойствие?..
И драчливые дочки, все как одна красавицы, не подозревали, что за ясной улыбкой их матери скрывалась далеко не безоблачная жизнь. На тот случай, если девочки слишком уж раздурятся, она знала испытанное средство.
– Девки, – как бы мимоходом говорила она, – скоро отец будет, а у нас ещё ни у шубы рукав: ись-то чё будет? Да и на пол глаза бы не глядели. Вот он расшумится…
Дочки сначала застывали на месте, испуганно округлив глаза, потом каждая налетала на своё дело и к приходу отца всё было в порядке.
Ранними зимними вечерами сестрицы порой собирались в кружок и нащёлкивали матери полную миску кедровых орехов.
– Ой, да куда же мне столько! – Радостно всплёскивала она руками.
– Тебе, тебе, мамынька! – Довольно приговаривали те.
– У, подлизухи! – Презрительно отворачивался братец  Андрей.
– Знать, опять где-то напроказили, – сплёвывал шелуху отец, – а за просто так не будут, я их знаю… А Маряшка где, снова с соседским, с Лекандровским?
– С Ваньшей, с ним, – кивнула мать, – славный парнишонка, только на год и постарше: нашей – 5, а тому – 6 годочков.., избы рядом, опять же.., не ссорятся.
– Так-то оно так, да не совсем так. Они же подрастать будут, а привычка останется. Что ей, подружек мало, что они такие неразлучные?
– Дак ведь дети ещё…
– То-то и оно, что ещё…
– Глянешь на них – сердце радуется! – Продолжала мать. – За ручонки возьмутся и бегают, и смеются, а то лопочут об чём-то…
– Маруська! – Гаркнул отец. – Марш за Маряшкой!
– Я живо, тятя! – Сорвалась та, на ходу накидывая платок.
Сёстры Надя и Лиза остались ёрзать на лавке под  пытливым взглядом отца.

 III.
Семья Лекандровских тоже была многолюдной: в ней росло 8 детей, что по тем временам считалось обычным явлением. Ванина мать, Мария Зиновеевна, была иного склада. От неё, набожной и суровой, не много было привету, хотя и польза немалая. Отец же, Степан Лекандрович, не уступал Маряшкиному в крутости характера и силы. Только он был столь же белобрыс, сколько тот чёрен. Лекандрыч слыл опытным охотником. Зимой Зиновеевна настряпывала и намораживала ему мешок пельменей, он запрягал коня и отправлялся на промысел в тайгу: за 30-40 вёрст в сторону Байкала. Немало на его счету было завидных трофеев – побеждённых медведей, так и пристало к нему прозвище медвежатника.
Но последний- «сороковой» медведь дорого обошёлся кряжистому сибиряку. Минул назначенный срок, но Лекандрыч всё не возвращался. Зиновеевна все окна проглядела, не находя себе места от тоски. Как-то ночью, опустившись на колени перед образом, она не смогла начать молитву, взглядом приковавшись к лампадному огоньку: «Что случилось, ведь всегда возвращался в срок?.. Пусть к другим строг, но и себе поблажки не давал: не пустобрёх, не гулящий… Или со зверем не разминулся на одной тропе? Беду сердце чует…»
Ване тоже не спалось. Глотнув холодной воды, он поставил ковш на место и сказал матери своё решение.
– Мама, мне уже 17, тятя брал меня с собой в тайгу, я смогу найти его зимовье. Дольше ждать нельзя.
– …Поезжай, Иван. – Не сразу, но твёрдо ответила мать.
…В хрустальной тишине зимнего леса гулко колотилось Ванино сердце: вот и землянка, но следы отца замело. Не помня себя, он рванулся туда, но ослеп, окунувшись во мрак после резкого света…
…Мать, в чём была, выбежала в улицу встречать подводу, но едва взглянув в лицо лежащего мужа, повалилась навзничь. Когда отец пришёл в себя, он смог рассказать, что с ним произошло: матёрый медведь вышиб из его рук ружьё и не вынося человеческого взгляда, наложил лапу на лицо охотника, пытаясь содрать скальп. Лекандрыч успел всадить нож и добить зверя, но сам был в тяжелейшем состоянии. Он сразу сдал и одряхлел, из порванной щеки до конца сочилась слюна. Это была не первая рукопашная схватка с медведем, но последняя. Отец знал, что это когда-нибудь должно было произойти, но надеялся, что попозже. Он угасал, кручинясь, что его страсть к охоте не продолжится в Иване, как ни старался он его к ней приобщить.
– Что-то, мать, не пойму я, в кого он и уродился, – жаловался он жене, – чернявый, да и нутром не в нас: всё ему гармошка на уме, шутки-прибаутки. На охоту его брал, так ему, вишь, стрелять жалко! Что за мужик тогда из него выйдет?..
– И хорошо, что жалко, – вступилась она, – если бы все мужики жалели убивать хотя бы людей, то и войн бы не было! С десяток годов прошло после Гражданской, не больше. И что любую живность зазря не тронет – тоже правильно: ведь есть же домашняя скотина на убой, купил ты её, вырастил, ну, и самим чем-то кормиться надо, тут я понимаю. А вот охотников не одобряю, ты не серчай, Лекандрыч, но не случилось бы этакое с тобой, если б не охота треклятая. Лесной зверь для жизни рождён, он её и защищает, чем может. Человеку же он не вредит, жить не мешает, так зачем человек идёт по его душу? Ладно, если из-за голодовки, а так, ради потехи-забавы стрельнуть птицу с лёту или ободрать чью-то шкуру… – стыдно это, нехорошо.
– Что-то я тебя не пойму, мать, – насупился отец, – ты куды это клонишь: я что же, по-твоему, всю жизнь стыдным делом занимался?!
– Я этого не сказала, – спохватилась Зиновеевна, – лучше давай подумаем, чем Ивану заняться, чтоб в люди ему выйти, дураком-то он, отец, у нас не был.
– Это что и говорить, – примирительно ответил тот, – как придёт от Маряшки, припрём к стенке и баста – пусть решает!

                IV.
А Ваня, вызнав, что отца Маряши нет дома, прихватил гармошку и весело тряхнув чубатой головой, запел свою любимую песню.

Под окном черёмуха колышется,
Распуская лепестки свои.
За рекой знакомый голос слышится.
И поют всю ночку соловьи…

– Марьяшка, – посмеивалась мать, – твоя «черёмушка» снова под окошком выросла. Сколь можно прихорашиваться, парень заждался!
– Бегу, мамуля! – Девушка бегом спустилась с крыльца, но у калитки невольно замедлила шаги. Марьяна впервые была влюблена и волновалась перед каждым свиданием, зоревая краска разливалась по округлым щекам, а губы сами шептали заветные слова, которые она стеснялась произнести при нём: «Ванечка, любимый…». С сияющими глазами она выходила к нему навстречу, не зная, что вся её ясная, незамутнённая душа плещется в них, как на ладони, выплёскивая наружу сокровенные слова. Взявшись за руки, они бродили по берегу Иркута, провожая за гору закатное солнце.
– Маряша, а тебе хотелось уехать отсюда, свет повидать? – Вдруг спросил Ваня.
– Что ты? – Удивилась девушка, – по мне так лучше наших Баклашей и быть не может!.. Знаешь, если бы мне предложили прожить три жизни, я бы их все здесь прожила, а ты?
– Я тоже… А если бы тебе предложили в этих трёх жизнях каждый раз нового друга выбирать, то…
– Я бы выбирала только тебя! – Быстро проговорила Марьяна и смущённо отвернулась. Парень остановился, потом догнал её, решившись объясниться.
– Марьяшечка, постой, люблю я тебя!
– Я тоже…
– Да?! Значит, всё решено, мы женимся? И всегда будем вместе – неразлучно! – Ваня схватил девичьи ладошки и спрятал в них счастливое лицо.
– Ванечка, я не знаю, когда это будет с тобой, – тятя хочет отдать меня за другого.., знаю только, что с другими у меня этого не будет, вот…
– Как за другого? А как же я?
– Отец привык всё делать по-своему, сваты на днях будут, он уже упредил.
– Так… Их я укараулю, а ты сбежишь со мной?
– Боязно тяти, конечно, но как-нибудь. Только как жить будем без отцовского благословенья? – Взгрустнула девушка.
– Разве нас уже не благословили любовью? – Возразил Ваня. – Разве не мы должны её сберечь?
– Всё так, но и родительское благословение необходимо. Да ты не печалься, я не струшу…
Взбежав на крыльцо, Марьяна столкнулась с матерью.
– Мамуся, что я тебе скажу! – Взбудораженно зашептала она. – Мы с Ваней решили пожениться, он мне поможет сбежать из дома, ну, насовсем, когда сваты заявятся! Ты же меня не выдашь, благословишь?
– Ах, батюшки-светы, да рази я враг тебе, не понимаю? Так и так пора, семнадцать сровнялось. Да как отца-то провести?..- переполошилась мать Варвара.
В назначенный день явились сваты. Варвара, как могла, пыталась скрыть волнение и всё же, выронила миску из рук. Глянув в её растерянное лицо, отец усмехнулся: «Привыкай, мать, ещё хоровод девок придётся замуж отдать!».
Тем временем Марьяна выпрыгнула через окошко в Ванины руки.
– Да хоть бы всё ладно было! – Перекрестила мать их вслед.

V.
Кому на радость, кому на зависть, а только семейная жизнь молодых и впрямь заладилась. Иван не оставил гармонь, но и работником стал хоть куда: выучился на комбайнера и механика МТС. Жену называл не иначе, как «Марьяшечка», голоса на неё не повысил, да и не за что было, – оба жили друг для друга; сами были счастливы и – другим хотели того же, а потому люди тянулись на свет и тепло их души. Макарыч только гнев на сердце держал...
– Марьяшка, ужасти-то какие! Тятя надсадился: снова на спор коня поднял, а годы-то уже не те! – С такой вестью однажды вбежала её сестра Надежда.
Передав малышку на руки свекрови, Марьяна опрометью бросилась из дома. Распахнув родительскую дверь, она окунулась в щемящие запахи отчего дома, незабываемые, но уже далёкие.
В то же мгновение её отрезвил голос матери, надрывно стонущей над телом отца. С подламывающимися коленями дочь вошла в горницу…
Так Марьяна с Иваном остались без отцов:. «Обоих нрав сгубил -  допрежь сроку сгорели» – говорили люди, но запомнили богатырей крепко.
…Галинка была единственной дочкой (остальные пошли мальчишки), но и она однажды не проснулась. Горевали об этом молодые родители – сильно хотелось им девочку. Вторым был Серёжа, но и его унесла скарлатина, выкосившая немало ребятишек. За него Марьяна казнила себя всю жизнь. Тогда она в первый и последний раз восстала против свекрови.
– Зачем я вас послушалась, что не увезла Серёжу в город, в больницу, зачем?! – Кричала она в её прямую спину, захлёбываясь от слёз. – Вон Ленку Михину, однолетку, вылечили же там, живая осталась, а наш-то, наш!..Белобородовы же не забоялись !.
Скорбно сжав губы, свекровь молча глядела в окно на зеленеющий луг, по которому уже никогда не пробежаться её внучонку. Прежде она считала, что нельзя перечить судьбе, но после того, как племянницу привезли домой живой, а не «заколотой», – поколебалось её убеждение в своей правоте.
Рожала Марьяна тяжелее других: «Ведь ядрёная же баба, да и на ферме за двоих ворочает, не охнет, – судачили соседки, – а роды тяжельше некуда!»
Но она быстро оправлялась, возвращаясь к радостям жизни. Уцелело три сына:Володя, Юрча и Олег - и жизнь пошла своим чередом. Иван был весёлым человеком, но в рюмку за спиной жены не заглядывал. Лишь однажды он завернул на другой конец деревни, к свояку, и здорово захмелел:.
– Слышь, Миха, поделись одной дочкой, у тебя же их три? – Попросил Иван. – У вас вон сколько ртов, самим легче будет, в одной же деревне, не увозом. Удочерить мы Ленку хотим, что скажешь?
– Нет, это ты зря, сколько ни есть ртов, а все наши. Не серчай, брат. А ловко мы с тобой в лопухах укрылись? – Подмигнул свояк, наполняя следующую кружку.
Возвращался Иван поздней ночью, громко и радостно распевая: «За окном черёмуха колышется!..» Разбуженные сельчане улыбались: «Никак Иван Соколов? Ну, счас, Зиновеевна ему такую черёмуху выдаст, ай да ну!»
– Марьяшечка, встречай свово сокола! Можно сказать, летел к тебе на крыльях любви! – Забалагурил он, с шумом распахнув дверь.
– А, вернулся, «сокол», ну я из тебя перья-то повыпущу! – Зиновеевна замахнулась на него ремнём.
– Не надо, мама! – Завизжала Марьяна. – Не трожьте его ради первого раза, он больше не будет!
– Не лезь под руку, а то и тебе достанется! – Гневно сказала свекровь и для острастки всё-таки стеганула сына пониже спины.
– Ну, погоди до утра! – Погрозила она пальцем. – Я из тебя вышибу охоту к этому зелью. А тебе так скажу, – развернулась она к невестке, – мужика надо сразу брать в железные шоры, а ты всё «Ванечка да Ванечка».
Получив с утра от матери крепкий нагоняй, Иван вышел в огород охолонуться. Стоя босиком на росистой земле, ему захотелось как-то загладить вину перед домашними. Зайдя в избу, он задержал взгляд на жене, не уставая любоваться ею, не привыкая к её незатейливому, но притягательному чистому облику: ровный пробор темно-русых волос, открытые, добрые глаза, прямой смягченный нос,  улыбчивые губы. Телом она была деревенской крепко-сбитой стати, а вот лицо её часто напоминало Ивану лик одной из родовых икон, что виднелись в их кухне в  верхнем правом углу, окруженные дымчатой вербой.
Марьяна мыла посуду, с трудом сдерживая улыбку, зная, как неловко сейчас провинившемуся мужу.
– Марьяшечка, – тронул он её за плечо, – я что думаю, не съездить ли нам в город? Гостинцев бы всем накупили, тебе хочу наряд добрый справить. Давай возьмём все деньги с кубышки и пустим их по ветру! А чего – неровен час, заплесневеют!
Марьяна чмокнула его в щёку и поспешила в казёнку переодеться.
– Я с дитями нынче не останусь, так и знайте! Проучить вас надо маненько. – Заявила свекровь и в кои-то веки пошла по гостям.
Молодые растерянно опустились на лавку, – А можно я с ребятами останусь? – Спросила Ленка, оставив игру.
– А мы тебе гостинчик привезём! – Разом вскочили те. – Чего бы тебе хотелось?
– Пряников, розовых, чтоб молочком припивать! – С готовностью ответила племянница.
…Вернулись они радостно усталые. Дверь оказалась запертой изнутри, но сколько они не стучали, никто не отворял. Тогда перепуганный Иван выставил окно и вбежал к детям: вволю надуревшись, они просто крепко заснули. Зато сколько было радости, когда ребятишки проснулись в окружении подарков!
– Марьяшечка, – позвал Иван, – прикинь обновы, не терпится!
Оставив детей, она занялась нарядами.
– Дядь Вань, – обратилась Лена, насытившись пряниками, – а у Вовочки есть больша-а-ая родинка! Знаете, где? – Она смущённо, но хитровато хихикнула, шлёпнув мальчика по мягкому месту. – Баба говорит, что это счастливая примета, значит, он будет счастливый?
– Эх, Лена! – Засмеялся Иван, – ну кто такая родинка, чтобы от неё зависело наше счастье?
В шумную горницу вошла Марьяна, сконфуженно улыбаясь в непривычной одежде.
– Вот это да! – Воскликнула Ленка, открыв рот.
– До чего же ты!.. – Оборвал себя Иван, не найдя нужного слова. А Марьяна и впрямь была хороша: с головы на зелёную плессированную юбку спадала золотистая тончайшая шаль, трепеща нежным кистями.
– Ты сейчас похожа на дерево, – наконец заговорил Иван, – да, на ольху, когда она вся в серёжках…
– …Правда? А ты в любом виде похож только на самого себя, – нежно ответила жена, – и хорошо.
Но носить такую красоту Марьяна не решилась: «Что ты, Ваня, люди засмеют, скажут, выпендрилась, как городская. Так, сохраню на память… об ольхе». – Пояснила она, глубоко в комод запрятав наряд, лишь изредка на него любуясь.
…Иван первым в Баклашах приобрёл голубой мотоцикл «Москва». Дети только уселись за обеденный стол, как в сенях, что-то диковато и радостно для мальчишьего уха зарокотало! Побросав ложки, они высыпали в сени и застыли от восхищения.
– Папаня, он что, будет наш? – Выдохнул старший.
– Приручим! – Широко улыбнулся отец, довольный произведённым впечатлением.
– Это же надо додуматься, тако пугало вонючее в избу вкатить! – Возмутилась Зиновеевна.
– Ну, мама, он же такой… голубенький, пусть их, забавятся? – Растроганно вступиласьМарьяна.
– Два сапога пара! – Заключила свекровь, в сердцах хлопнув дверью.
Иванов мотоцикл вызвал бурю эмоций у сельских мальчишек. По соседству жила семья директора школы Филиппа Яковлевича Бехтерева. Его сыну, пятикласснику Вадимке, тоже не терпелось покататься. Как-то он встретился на улице, держа под мышкой библиотечные книги.
– Здрасьте, дядя Ваня! – Шмыгнул он конопатым носом.
– Здорово, Вадимка! – Приветливо ответил тот и спросил, – вот ты, я замечаю, много книжек читаешь, – интересно, что ли?
– Очень!
– Скажи, какая штука. А вот, к примеру, в этой книжке про что написано, можешь рассказать, всё понял?
Мальчонка с азартом пересказал прочитанное.
– А ведь и впрямь интересно!.. – Задумался Иван.
– Дядь Вань! Покатайте меня на мотоцикле, пожалуйста! – Выпалил Вадимка.
– А что, дело! – Оживился тот, – сейчас же и покатаю, а чего нам?
– Вот здорово! – Просиял парнишка, – честное слово? – Но тут же сник, завидя его товарищей по работе.
– Пошли, Иван, дело есть, – потянули они его за собой.
– Не могу, – высвободился он и в глазах его заплясали весёлые огоньки, – я тут человеку слово дал.
– Какому человеку?
– А это кто, – кивнул он на мальчика, – чем не человек?
– Чудишь ты что-то, ну, мы тебя на месте подождём. – Пожали они плечами и двинулись дальше.
А Иван озорно подмигнул воспрянувшему Вадимке и вскоре пыль за ними заклубилась столбом
                VI.
Ледяное дыхание войны проникло сквозь многие стены, но избу Ивана обошло стороной: в армию его не взяли, оставив держать трудовой фронт. До той поры Марьяна не знала на себе  завистливых косых женских взглядов, не слышала едких слов, но сдерживалась, понимая и оправдывая их. Иван работал почти круглосуточно, а в страду и вовсе не появлялся домой, одни мослы остались, а гармонь и вовсе ушла на чердак «до лучших времён»… Ивану и до войны случалось ночевать вне дома, но он уходил спать к своему юному штурвальному Ване Миронову- олхинскому, родственнику жены. И не потому, что в себе был не уверен, а для того лишь, чтоб недобрый язык не смог его оговорить, смутив покой Марьяны. Да и молодые бабёнки, поварихи, ночующие с ними в поле, не отличались скромным поведением. А в военную пору иные из них и вовсе теряли стыд в редкий час передышки. Зло и жалобно они глядели в его лицо, преграждая дорогу к штурвальному. Не утерпел Иван и осадил их.
– Что ж вы, бабы, одни, что ли, без мужиков остались? Время такое. Я ведь свою жену тоже не вижу, но не бросаюсь же на вас! Надо оставаться людьми.
– Это тебя Зиновеевна так в своей вере выучила? – Кусая губы, съехидничала одна.
– Моя вера – совесть, другой пока не знаю. Но мать мою вы не трожьте: она и со своей верой достойнее, чем вы – безо всякой.
– Повезло же Маряхе! – С горькой завистью сказала другая, когда Иван исчез из виду.
– Да… – поддержали остальные, – кому всё, а кому и ничё…
Но для всех пришёл тот весенний день, когда солнце сливалось с грибным дождём, а смех с плачем. Тот священный день торжества надежды и добра над злом! Горе войны бедовали сообща, но и счастье Победы не пировали в одиночку. Люди обнимались и снова бежали вон из изб под ликующий свет неба! Спешили к большой поляне в центре села, где раскинулась вековая лиственница, захватив из дома, помимо снеди и спиртного, горшки с алыми геранями и деревенскими « граммофончиками». И это никому не казалось наивным, – в тот день все были дети земли.
И всё же, большинство были женщины, с опухшими потрескавшимися ладонями. Немного ещё пришло счастливцев-мужиков – с хищными отметинами войны: по лицу одного она провела когтем осколка, у другого отгрызла руку, – а скольких погребла в землю или разорвала на куски!..
В тот день Иван достал с чердака гармонь, – стирая с неё пыль, он беззвучно заплакал. Потом одел чистую белую рубаху и Марьяна только тогда заметила, как повзрослел и даже постарел её любимый…
– Садись, свояк, – подвинулся Миха Белобородов, демобилизовавшийся по ранению, – грянь нашу «черемуху», пусть снова цветёт! И песня расправила крылья:

Пусть у нас черёмуха колышется,
Распуская лепестки свои.
За рекой знакомый голос слышится.
И поют всю ночку соловьи…

VII.
Шёл 1948-й год, когда Вадим, свернув на улицу Соколовщину, услышал страшный женский крик, ломающийся и снова накатывающий чёрной волной; доносился и тревожный гул других голосов, хлопали соседские калитки. Подойдя ближе, он понял, что бегут к дому Марьяны, – это был её крик, крик подстреленной на лету птицы. Паренёк бросился к побледневшей матери Анне Петровне, пришедшей оттуда только что :.
– Что случилось?!
– Ивана… смертельно ранили в голову…
– Как… ранили, войны же нет?!
– Войны-то нет, да сволочи на земле ещё не скоро переведутся
Мать перевела дух, прислоняясь к воротам:
– Ивану доверили большую сумму денег, но нашлись такие, кто решил их отнять. Они подкараулили его в лесу и пристали: морды завязали до глаз,чтоб не узнать, и сначала так ему велели отдать, пригрозив оружием, – он ни в какую, тогда они и… Да ведь человек-то светлый какой, всего-то 34-й годок пошёл! Старую мать водой отливают.
Вадим до боли сжал кулаки, сглотнув накипевшие слёзы. Вопреки рассудку, он вдруг увидел себя с ним на голубом мотоцикле, несущимся в солнечную круговерть… Но неожиданное воспоминание разлетелось на множество солнечных осколков, пробитое воплями Марьяны.
Ивана решили везти в иркутскую больницу. Придя в сознание, он еле слышно проговорил:
– Зря вы всё это затеяли, лишний бы час дома побыл, – и обводя мающимися глазами родные стены, попросил, – оставьте нас вдвоём…, «перед выносом тела», хоть ненадолго…:
– Марьяночка, ты не плачь, давай простимся счастливо, как жили, – зашептал Иван.
– Тебя вылечат, Ваня, родной!
– Давай простимся честно, как жили. Мне так хорошо было с тобой, что и умирать не так страшно, только обидно, жалко, что рано. Сбереги сынов… Как я люблю тебя! Сулил тебе счастье на век, а сам… Горемычная ты моя..., Люблю… – Как ни сопротивлялся Иван, но снова стал терять сознание.
– Не дети – за тобой бы пошла! И не думай так: я уже узнала счастье с тобой, и чтобы ни случилось – наше счастье останется со мной, во мне, понимаешь? Я его сберегу, я у тебя счастливая, Ванечка, очнись!!!Не будет у меня другого счастья, кроме тебя, услышь !..

VIII.
После похорон мужа Марьяне и всплакнуть-то было некогда и негде: вся на глазах, от зари до зари на ферме. Благо, Зиновеевна ещё держалась, приглядывала за внуками. Домой она приходила ночью, усталая вдребезги, а в три часа утра уже спешила на ферму. Выплакивалась Марьяна только… по праздникам. Поджав под себя ноги, она забивалась в угол кровати и, спрятавшись за занавеску, билась, билась в безысходных слезах.
– Марьяшка, ты что же, думаешь с 32 лет одна куковать? – Тормошили её сёстры, все давно замужние.
– Я не одна, – всхлипывала Марьяна, – у меня дети есть, мама, вы…
– Каку холеру гонишь! – Сердились те, – не о том мы, сама знашь, об чём. В одной улице все живём, а как како застолье – тебя не докличешься. Год-то уже прошёл когда себе! У Марии на именинах не была, ко мне не пришла!
– Невмоготу мне идти без Ивана, поймите вы! Мы же с ним одно, без него я – полчеловека, не до веселья мне. К вам идти – пить надо, а ну как захмелею, да кобель какой обидит? Нет, девки, пока не состарюсь – не зовите. – Отрезала Марьяна, снова натягивая на себя занавеску.
– Ну и дура, зла на тебя уже не хватат! – Горячились сёстры, но жалость к обездоленной сестре брала верх и они уходили, от сердца приласкав её, втайне всё же сокрушаясь.
Свекровь Марьяна по-прежнему почитала и слегка побаивалась.
– Ты бы хоть молитву каку выучила, – порой ворчала Зиновеевна.
– Не идёт на язык мне молитва, ну, не умею я, да и дыхнуть некогда, – защищалась невестка, – или мало того, что мы с детями все посты соблюдаем в еде по твоей указке? Разве что перекреститься могу на икону могу, да свежей вербой убрать…
В первые годы вдовства, пудовым камнем, навалившимся на её плечи, Марьяна болезненно страшилась за жизнь сыновей.
– Ребяты, – наказывала она им неоднажды, – от вашего деда-охотника осталось ружжо, так вы перед сном выходите во двор и в воздух пуляйте!
– Вот здорово, а зачем?
– Пусть знают, что в доме есть мужик, на случай чего. Мало ли, кто забредёт в село? Тьфу-тьфу-тьфу!
– Мамка, – наперебой загалдели мальчишки, радуясь редкой возможности побыть с матерью, – бабка Зиновеевна с нами шибко сердитая!
– Слушайтесь, слушайтесь её, детки, – грустно улыбнулась мать, – она для вашего же добра строгая. К тому же, она папкина мама. Да и что бы я без неё с вами делала, вы подумали?.. То-то.
– Бабушка Варвара Петровна, ну,  Петрушка котора, тоже нам добра хочет, а не сердитая же? Всегда улыбается, всегда приголубит, девчонкам платья шьёт. И вообще, бабушка Петровна всех даром под иконой лечит, а бабка Зиновеевна только для себя крестится!
– Много вы понимаете, – нахмурилась мать, – за собой бы больше замечали.
– Все пацаны наши к ней бегали: она нас всех за стол садит, щец горячих наливает, а мяско так крошит, чтобы каждому маленький кусочек достался, вот!
– Да, – согласилась Марьяна, – у мамы моей характер золотой.
– А к нам пацаны боятся заходить, – приободрились те, – чтобы на половики не наследить, а всё из-за бабки! Так они нас свистом на улицу вызывают..А она их с заборов сгоняет хворостиной, они ещё пуще свистят, потому что она сердитая…
– Хватит! – Не выдержала мать, – сами не зарабатывайте! Обе бабушки хороши по-своему, а одинаковых людей нет, а то жить было бы неинтересно. Вот и вы у меня все разные…
Мальчишки пошли, размышляя над словами матери, она же отправилась на Иркут полоскать бельё.
За островом, на том берегу виднелись те же замшевые крутобокие горы с нежными ложбинами, где летом осторожно ступают белые ноги берёз, не задевая пасущихся саранок, чьи кудрявые, густорозовые головки доверчиво смотрят вокруг, радуясь чуду жизни.
«Как Ваня любил эти горы, – запечалилась Марьяна, а про Иркут он говорил, что переводится он как «круть-верть»… И впрямь: то обмелеет так, что рёбра наружу торчат – на каменистом дне люди загорают, жгут костры, а то вдруг прибудет, да так, что наводнением прибрежные избы сносит. Так же и жизнь человеком крутит: то заполонит счастьем, то досуха обездолит…» – Думалось ей. Наконец, она опустила руки в студёную ещё воду, но это ей было нипочём: в самый лютый мороз обходилась без рукавиц.
– Тётя Маряша, здравствуйте! – Услышала она девчоночий голосок.
– А, Лена, здравствуй, моя хорошая! Вишь, одни штаны стираю… хоть бы одну юбчонку! – Марьяна вытерла руки и села рядом с племянницей.
– Ну что, сеструха-то моя Анна как, поди земля под ногами горит? Вас девятеро да ферма – труднёхонько без бабки.
– Я же ей помогаю.
– Да-а, Нюре с тобой подфартило, прямо скажем.
– Знаете, кого я сейчас вспомнила? Дядю Ваню! – Взволнованно сообщила девочка.
– Ты его помни, он дюже хороший, удочерить тебя хотел.., а чё вспомнила-то?
– А когда дядю Ваню схоронили, я на поминки не осталась, ушла домой, наревелась и так спать захотелось! А только заснула, мне он и приснился, спрашивает: «Разве я тебя обидел, Лена, почему не осталась меня помянуть?» А глаза такие добрые-добрые, только грустные. Как я соскочу, да побегу к вам, думаю: а вдруг ещё раз увижу его живым, как во сне?
– Да, я помню, ты влетела, как угорелая, да рази тогда до расспросов было!.. – Марьяна промокнула глаза концом серого фартука.
Лена осторожно встала.
– Ну, я пойду, а то мама потеряет.
– Ты забегай почаще, родная поди-кось, – поднялась и Марьяна.

…Летом её сыновья, как и вся ребятня, бегали по черёмуху: кто в Боярышник, кто на остров, а старики и в деревне набирали. В иных местах бывает так, что цветёт черёмуха буйно, а ягод нет. В Баклашах такого не случается: на что, на что, а на черёмуху всегда полный урожай, всех осыпет через край. И дети любили эту пору – гнуса почти нет, взрослых окриков тоже не слыхать, ароматная насыщенная тишина. Всегда можно отдохнуть в свежих копёшках сена, обрывая заячьи ушки ромашек – даже драться неохота. Домой возвращаешься уже тогда, когда можно запросто глядеть в алое лицо большущего солнца, неся полные бидоны тёплой ягоды. Правда, взрослые над тобой же и посмеются, заметив фиолетовые от съеденной черёмухи зубы – зато сколько удовольствий она сулит зимой в румяных пирожках, хватаемых из русской печи прямо с пылу-жару!
Но летом в сенокос, Марьяниным ребятишкам хватало работы и потрудней: запрягали коня и возили копны сена от темна до темна. Помогали старший Володя и средний Юрча – они учились в начальной школе, а младший Олег ещё пользовался привилегиями своего невинного возраста.
– Мужички вы мои, – вздыхала Марьяна, утирая пот с лица, – вы хоть сменяйте друг дружку! На речку, небось, охота сгонять? Так вы попеременке.
В одну из таких переменок Юрка решил осуществить своё давнее желание: выкатить отцов мотоцикл из амбара и прокатиться по лужайке за огородом. Натужно кряхтя, обливаясь потом, он кое-как докатил его до места. Дрожа от нетерпения, всё-таки завёл и, замерев от восторга, покатился! Но вскоре восторг сменился страхом: он не знал, как его остановить и, о ужас, до него донеслись раскатистые угрозы бабки Зиновеевны, возвращавшейся из сельмага. Он мельком обернулся на её высокую сухопарую фигуру, приближающуюся к нему – и свалился вместе с мотоциклом! Пока он выкарабкивался из-под него, подоспела Зиновеевна.
– А, попался! – Схватила она его за ухо, – теперь держись, макаровское отродье, покось черномазая! Всё матери расскажу!
– Марьяна! – Сурово обратилась она к той, усталой после маятного дня. – Что делать с им будем, не слухается совсем! Ведь те двое – дети как дети: ласковые, послушные, но с этим волчонком никакого сладу нет!
– Это Олег-то послушный?! – Возмущённо выкрикнул он из своего угла.
– Он ишо карапуз, – слегка запнувшись, ответила бабка.
– Любимчик он, а не карапуз!
– Во как, видела? – Зиновеевна снова повернулась к Марьяне
– Ну, я задам ему, мама, задам.., не ушибся хоть?..
Зиновеевна и впрямь недолюбливала среднего. С её лёгкой руки белобрысые братовья стали дразнить чёрного среднего – цыганом. Тот ничего ещё не знал о цыганах,, а потому налетал на обидчиков с кулаками. Как-то он прыгнул в подпол, чтобы скрыть слёзы. Раззадорившиеся братцы свесили и туда свои щекастые головы, не переставая дразниться. Тогда Юра не своим голосом завопил: «Застрелю!». Старший, зная его психоватость, бросился вон, а тот и вправду схватился за ружьё и пальнул, брат едва успел скрыться за воротами. А тут и Зиновеевна на выстрел выбежала из огорода. Отодрав пацанёнка за уши, она заперла его в амбаре до прихода матери. Выслушав, мать побагровела от гнева и погналась за Юркой с прутом.
– Ты как смел, оголец, на человека ружжом замахнуться? А если б он не успел выскочить за ворота?! Ой, Ванечка, что мне с ними делать?!.. – Схватилась она за голову, потом снова пошла на среднего.
– А голой задницей зачем в крапиву да колючки падаешь перед пацаньём? Думаешь, я не знаю?
– Чтоб героем стать, вот!
– А матершинную песню тоже для геройства на телеге распевал? Слышал бы отец!
Тот невольно покраснел и отвёл глаза.
– Ты ж лётчиком, вроде, собирался стать? – Не сдержала улыбки мать.
– А лётчики, что, по-твоему, не герои?
– Не знаю я, что из тебя выйдет, – сомнительно покачала головой мать, – со школы пятёрки таскаешь, а вот дома, Зиновеевна сказывала, дурака валяешь: сколь раз мимо тебе не пройдёт, ты всё над одной страницей сидишь, хвать – а под учебником книжку прячешь, читаешь украдкой, не стыдно обманывать? Володька хоть оценками не блещет, зато усидчивостью и терпением он всего в жизни добьётся, а вот будет ли толк из тебя? – Вздохнула мать и задумалась
– Ты ещё не всё знешь, – снова подключилась бабка, – он ведь в мой сундук понавадился лазить – конфекты воровать!
– Как так? – Удивилась мать. – Он же у тебя всю дорогу запертый, ключ при тебе…
– А вчерась и захватила: он, покось, какой-то железкой его отворял, втихомолку.
– Ты что, Юрча, сдурел? Или не знаешь, как это называется? – Напустилась Марьяна.
– Да? – Снова покраснел тот. – Ты сама говорила, что надо  делиться, а она не делится!
– Потому что для вас же к празднику бережёт.
– Ага, а я сам видел, как она в будний день съела одну» подушечку» с чаем!
– Все старухи любят сладкое, – смутилась мать, – а подглядывать нехорошо. И пошто ты всегда отпираешься, выворачиваешься? Нет, чтоб извиниться.
– Вот-вот, – поддакнула бабка, – до чё вреднущий!
Но случалось, что Юрка радовал мать: сам надумал посадить в огороде смородину, а вёснами, зажмурившись, нюхал её распускающиеся листочки. В садике насадил яблонь, у своей крёстной брал луковицы красных георгинов, выращивал чуть ли не с его голову. Марьяна с нежностью наблюдала, как заботливо сын ухаживал за своей зелёной живностью.
– Нет, мама, всё равно он хороший, – говорила она тогда, – ты бы с ним поласковей, ведь он один обличьем на Ванечку пошибат, а как любил его отец!.. Характерец, правда, не тот, ну, дак чё ж теперь…

Зиновеевны не стало, когда Юрке пошёл 12-й год, в то время как вторая бабушка, Варвара Петровна, или Петрушка, как звала её ребятня, прожила до 90 лет, не зная седины и хвори.
– А всё одно, с бабой лучше было, – сплакивали Зиновеевну её трое внуков, – пусть бы себе ругалась, только б жила с нами!
Поплакала и Марьяна, потом повесила в казёнке, над комодом, рядом с портретом свёкра портрет свекрови.


IX.

Как-то вернулась с работы Марьяна веселее обычного.
– Ну, ребятки, – объявила она с порога, –  посылают вашу мать на слёт передовых животноводов, в Иркутск! Что деется, аж на доску почёта зафотографировали!
Мальчишки с гордостью переглянулись.
Вернулась мать, полная впечатлений. Набежали сёстры, соседи, порасспросить о том, о сём.
Марьяна, выгрузив гостинцы, усадила всех за стол.
– Каку картину нам там показывали, век не забуду!
– А как называцца-то?
– «Тихий Дон», это речка у них такая. Вот где любовь- дух захватыват!
– Ишь чё.., – качали те головами, – ну, а на слёте-то энтом об чём говорили, уразумела? – Хитро прищурились бабы.
– Дак ить не всё и поймёшь, – смутилась хозяйка. – Само главно поняла, товарки же спросют… Ой, куды деваца? – Вдруг соскочила она с места, глянув в окно. – Никак сваты явились! Знать, не шутил…
Все сбились у окна.
Взяв себя в руки, Марьяна вышла в ограду навстречу гостям.
– Что в дом не зовёшь, хозяюшка? – Спросили те. – Да спрячь ты этого петуха чеканутого: налетает, клюёт, кукаречет, как оглашенный! Заместо пса его, что ль, держишь?
– Ага, он у нас такой, соседи знают, дак с прутом заходят. А в дом не зову, потому как чую, с чем вы пожаловали – перед детями совестно. Столько холостячек после войны осталось, а вы ко мне!
Гости опустились на лавку у поленницы.
– Слава о тебе добрая. Баба ты ещё справная, работница, надо бы тебе в другой раз замуж идтить.
– Пустой это разговор. – Нахмурилась Марьяна.
– Опять же, ежели посмотреть с другого боку, нет у тебя подмоги больше, Зиновеевна-то преставилась, царство ей небесное! Во-от… Так что, решай, тяжко тебе одной сынов поднимать, а Ляксандр – мужик работящий, из себя приглядный…
– …После 30 лет сватам отказывала, а после 40 замуж выскочу? Тоже мне, нашли «невесту»! Вон Вадимка на днях женился на Лене Михиной, в Троицу свадьбу играли: во дворе берёзок наставили вокруг стола..,  Таково славно!.. Вот таким жениться впору… – Грустно ответила Марьяна.
– Да ты раньше свекровь боялась, вот и отказывала сватам.
– Замуж мне идти она, верно, не велела, – усмехнулась та. – Да только я не из робких. Или не помните, как девкой от отца сбежала? Что же я, взрослая баба, старухи забоюсь? Просто… Никто не заменит отца моим детям, а мне – мужа. Неужто не понятно?
Марьяна уткнулась лбом в поленницу и неожиданно расплакалась.
– Нечего бередить душу, так и передайте: что лучше мово Ивана нету, а хуже не надо!
Неловко, боком, та двинулась к воротам.
– Ты не серчай на нас, Марьянушка, хотели как лучше…
– Ага, – отозвалась она, успокаиваясь, – вы тоже извиняйте.
Медленно поднялась Марьяна на крыльцо, опустив глаза под взглядами притихших женщин.
– А что, Маряна, – спросила одна из них, чтобы отвлечь её, – с гармошкой-то Ивановой твои ребяты не могут сладить?
– Талану не хватат, так на чердаке и пылится.
– Так продай, – посоветовали ей.
– Пущай лежит. На память…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Выросли Марьянины сыновья.
Старший, Володя, стал полковником морской авиации. Женившись, поселился с женой и дочкой на юге. Матери аккуратно присылал короткие письма, неделю из отпуска проводил у неё, уведомив телеграммой. Из такси выходил высокий и представительный.
Средний, Юрча, закончил лётное училище, но получил сильное сотрясение мозга, после чего медкомиссия запретила ему летать. Он запил, одно время совсем спился и жизнь его пошла наперекосяк. Колесил с места на место. Дважды проходил по конкурсу в институты и оба раза бросал учёбу. Только летать было нельзя. Так сбился курс его жизни. Писем домой не писал, заявлялся неожиданно: ночью, пешком, стукнув в окошко. А днём, с парнями, частенько на берегу выплясывал «ассу» – голыми ступнями по торчащим осколкам только что выпитой и разбитой бутылки, не чувствуя боли, не пролив ни капли крови – на спор. Плакала по нему Марьяна, но чем дальше, тем крепче его любила – внешне он всё больше напоминал ей своего отца кавказским обличьем : далёкие предки которого были пришлыми казаками с Терека.
Младший, Олег, работал шофёром, жил с матерью в одном доме. Женился и на свет появилась отрада Марьяне на старости лет – светлый веснушчатый крепыш, курносый внучонок Ванька, названный в честь своего молодого деда.

Что же касается самой Марьяны, то она осталась подвижной и работящей, скорой на шутку, независтливой на чужую радость и отзывчивой на чужую боль.
Превозмогая свои горести, она ни о чём не жалела, оглядываясь назад. Две, ещё живые сестры ушли на пенсию и частенько в их шумных домах пьяное драчливое застолье сменялось похмельным. Но Марьяна не судила их, как не судила никого. Она не могла прожить без них и полдня: сёстры постоянно бегали друг к другу, ночуя там, где застанет их ночь.
Марьяна быстро хмелела в сестринских застольях, но, в отличие от сестёр, её клонило в слёзы и сон. Как-то под вечер выбралась она  из-за душного стола и побрела на берег Иркута, не замечая, что гребёнка в седых поредевших волосах съехала на бок, а платок сполз на плечи. Марьяна брела по росистой траве и, как всегда после вина, тихо плакала. Потом старая женщина свернулась калачиком на краю бережка и заснула.

Марьяне часто снилось, что ей 17 лет, а рядом, по берегу, идёт 18-летний Иван, держа её за руку. И сладкой болью в её сердце отзывались их юные голоса:

- «Марьяшечка, если б тебе дали три жизни и самой предложили каждый раз нового друга выбирать…»

 – «То я бы выбрала только тебя…».