Горечь встречи

   Кому из деревенских встреча с пепелищем отчего дома не была щепоткой соли на незаживающую рану? Сколько деревень уступило место пепелищам. Нет и моей - Низко-Городецка, что под Долгим Мостом, в четырёх километрах от тракта. Знаю, что нет, а не верится.
   Наверное, с возрастом так бывает у каждого: защемит на сердце, да так, что и сил удержаться нет. Так захочется обнять углы отчего дома, пробежать родными и близкими тебе стёжками-дорожками, приоткрыть дверь и заглянуть в школьный класс. Хотя бы заглянуть! И как бы суета городской жизни не притупляла эту боль, нет-нет да и снова она пробьётся наружу.
   Прошло много лет. Из щемящих объятий прошлого вырваться так и не удавалось. И вот наконец-то еду. Погожий августовский день. Сворачиваю с тракта и медленно качу просёлочной дорогой. Так все знакомо: каждое дерево, каждый кустик. Всё по-прежнему. Только сама дорога изменилась, утратила свою привлекательность стала шире и обнажённее. Пробегают залипьевские поля. Перед самым бором, охватывающим деревню дугой, сворачиваю влево. Околки, безымянные околки. А вот и со своим именем - Горелый. Сколько уток в нём было! Останавливаюсь, прислушиваюсь. Может быть, какая подаст голосок. Нет, тихо. Безмятежность растворила всё: и небо, и лес, и поля. Кажется, ничто и никогда не нарушит её. Во всём вечная гармония. Даже в названии полей, бывших крестьянских наделов: Курбацкие, Сенькины,. Кудряша, Бабары. Бабаром звали в деревне моего деда по матери — Афанасия Петровича Бабарина.
   А вот и само поле, на котором мама ещё девчонкой жала первый сноп. По правую руку мшок-болотина с вековыми кедрами. Тоже надел деда.
   Дорога бежит дальше. Но что это? Должна уже быть деревня, а нет ни одной избы. Только дворища: Питкевича, Василевских, Алексеенко, Хиревича. Скатываюсь в низину и в мгновение взлетаю на взгорок. Тоже пустырь. Здесь был дом Романа Петровича, дальше - Гончитского, прямо - братьев Кондрашовых, а между ними - Хруски Василевской. Неужто не осталось ни одной избы? Проезжаю дальше основной улицей, а память перебирает только фамилии: Романович, Круглянин, Салин, Федос Дядечкин, Демиденко, Курбацкий Сергей, Костюкович.
   Наконец-то. Стою там, куда стремился, что не давало покоя ни сердцу, ни разуму. Огромный тополь - богатырь в расцвете сил и своего величия мажорными аккордами органа залил округу и торжествует в своей верности земле этой. Словно и нет под его кронами развалин, пепелища. Какое странное сочетание жизни и смерти! Вечная гармония. Так почему же эта гармония болью ложится на сердце? Почему?
   Под кроною тополя моя Герника. Избы нет. Ушла на новое место, оставив истлевший первый венец. Посреди венца яма - бывшее подполье. Справа в углу груда кирпичей - печь была. Остыла, не греет ни тело, ни душу. Чуть поодаль, во дворе, ещё "на ногах" изъеденная временем сортовка. За нею надворные полуразрушенные постройки: хлев, сеновал. За ними пустырь-огород. И у самого леса мрачное чрево кузницы. Раньше серебряным звоном молотка она оживляла округу. А теперь давит томящей тишиной. Не менее печален и колодец, что в двадцати шагах от тополя. Покосился, осел. Всегда он являлся своеобразным корреспондентским пунктом деревни.
   А теперь навсегда утратил надежду привлечь к себе хотя бы одинокого путника. Что ж влекло меня сюда все эти годы? Может быть, чувство вины, что как единственный сын когда-то оставил отчий дом, родные стёжки-дорожки? Или что-то другое, на что я так не нашёл ответа?
   Когда же была брошена первая искорка, которая пламенем прокатилась по тысячам деревень, оставив вместо их пепелища? А может быть, тогда, в конце сороковых, когда обнищавшее крестьянство тронулось в город? Может быть, память преднамеренно выкристаллизовала один эпизод, чтобы потом резануть по живому?
   Отец, колхозный кузнец, Хиревич Семен, тоже колхозник, и я, подросток, идём Ховриным переулком к конторе. Мимо нас худая лошадёнка натужно тянет немудрёный деревенский скарб. Из деревни уезжает Демиденко Игнат. Хиревич, не то спрашивая, не то отвечая, поднимает руку в сторону подводы: "Куда это ён!" - "В Иланский", - отвечает отец. "В нашей поскотине везде одинаково", - с досадой говорит Хиревич, безжизненно опуская руку.
   Думал ли я, что сорок лет спустя во мне горечью отзовется та же деревенская безысходность.
   Нет теперь ни Хиревича, ни отца. Их приняла эта же земля, в стороне от деревни, за стахвановым полем, на опушке у соснового бора. Там и дед мой Емельян, а конце века* приехавший из Белоруссии.

Почтенный мой читатель,
"Ведь и у тебя
Родные есть места.
Неужто, память теребя,
Не вспомнишь ты креста,
Того, кто род твой заложил,
Кто землю распахал,
Кто жизнь нелегкую прожил
В труде и без похвал?
И в эту землю снизошёл,
Себя во внуках повторив,
Чтоб никогда и ни за что
Не иссякал из хлебных нив
Дух предков каждого из нас -
Начало всех начал" -
Так думал я в тот тяжкий час.
А тополь мне в ответ молчал.

   Память. Это не только наше достояние, но критерий нашей духовности, она обязывает нас ко многому. И прежде всего, не превращаться в Иванов, не помнящих родства.
   Январь 1992 г.