Стоящее

Давайте на минутку отвлечёмся от серого и будничного, и посмотрим на что-нибудь красивое.
К примеру, на писателя. На живого пока ещё.

Вот он величественно развалился в кресле. Отягощённые мыслями, веки его прикрыты. Облегчённый сном, рот его, наоборот, слегка приоткрыт, и из него гениально вытекает слюнка.

Нет, он не пьяная свинья. Он красив. Просто это муки творчества.   
Он что-то писал, писал и, как вы понимаете, написал - как ему кажется, стоящее.
Оглядевшись и не увидев никого поблизости, он подумал, подумал, посомневался, посомневался и, ещё раз оглядевшись, решительно сунул своё стоящее в тумбочку.

Тут очень важно правильно поставить ударение в слове «стоящий», иначе нить повествования может свернуть не в ту сторону и увести нас бог знает куда.
А с правильным ударением, сразу становится ясно, что «стоящее», сунутое им в тумбочку, ничто иное как очередной шедевр.
И вот лежит тот шедевр в тумбочке год, два, три лежит. Пока писатель не осознаёт, что «стоящее» уже не лежит, а попросту валяется.
«А чего это ему валяться? – начинает задумываться писатель. – Не пора ли обрадовать им человечество? Ведь оно любит всё стоящее!»

И он начинает обдумывать ходы, как лучше предъявить читательской аудитории свой несомненный шедевр – целиком показать или частями? В естественном своём виде, или же сперва привести его в надлежащий? Иначе говоря: причесать, прихорошить, завернуть в подарочную обложку и лишь тогда поглубже задвинуть его читателю.

И придя к выводу, что задвигать надо непременно красивое, писатель погружается в работу. Но уже не в творческую - с муками и стаканом, а в скучную и раздражающую, с тремя стаканами в день.

Писатель вычёсывает своё «стоящее», вычитывает его, вымарывает и редактирует. Затем обращается к корректору, чтобы и тот профессионально вычесал «стоящее».
И всё это длится неделями, а то и месяцами - с десятками писем, с бесконечными оплатами, правками и согласованиями; с подготовками к вёрстке, с выбором шрифта, интервалов, отступлений, абзацев, «красных строк», с дизайном обложки и многим, многим другим, не имеющего к сочинительству никакого отношения и преследующее одну единственную цель - дать возможность читателю получить от «стоящего» истинное наслаждение. Чтоб было приятно не только взять его в руки, но и просто им полюбоваться.

И вот, когда шедевр, наконец, готов, когда писатель уже не может больше на него смотреть, а тем более читать. Когда он уже абсолютно уверен, что написанное им омерзительно и отвратительно, как, в сущности, и он сам, - наступает день «Х», или в русском звучании: день «Ха» или «Ху», в зависимости от того, кого спросите.
Словом, тот самый день, когда «стоящее», наконец, предъявляется человечеству!

Ночь перед этим днём писатель, разумеется, не спит – он наглаживает костюмы, примеряет бабочки, сочиняет напутствующие речи, тренирует восторженные ахи, улыбки, воздушные поцелуи - одной рукой, двумя, - и ими же наливает и пьёт. А утром замирает перед экраном компьютера и ждёт, чтобы, наконец, дождаться!

Долгожданной лавиной, благостным камнепадом обрушиваются на него поздравления и вопросы, вопросы и поздравления.
Ему дистанционно пожимают руки, желают творческих удач, и спрашивают обо всём, что так волнует человечество.
К примеру: «Как пройти в библиотеку? Где сей шедевр приобрести? Сколько он стоит? Чем лучше расплачиваться? И надо ли вообще?.. В какие страны существует доставка, а в какие нет?.. Почему в рублях, а не в гривнах? Почему в евро, а не в рублях?.. Почему на русском, а не украинском? Почему не на иврите?.. Почему убивают невинных? Когда всё это кончится? И как писателю не стыдно?.. За сколько серебряников он продал Христа? Зачем пьёт кровь младенцев? И что об этом говорит его совесть?..»

Много слов благодарности, поздравлений и пожеланий сдохнуть выслушивает в день «Ха» счастливый писатель.
Он старается отвечать каждому, благодарит и кланяется, извиняется и оправдывается.
Затем пишет в издательство, чтоб поменяли рубли на евро, а евро на рубли. Умоляет сделать это быстро, потому что человечество вот-вот взорвётся.
И снова извиняется и оправдывается, соглашается и признаётся во всём - и в Христе, и в младенцах, и в бессовестной своей совести.

Руки его дрожат, улыбка расползается. Ему хочется кричать: «Я же просто хотел дать вам красивое!». И он, конечно же, орёт. Но его никто не слышит. Кроме детей и жены.
Так что с женой он, само собой, сорится, а с попугаем дерётся - ведь орать в доме можно лишь одному.

И вот, искусанный и обласканный, зацелованный и обложенный писатель задумывается, наконец, а не покончить ли ему разом со всем, одним движением уничтожив шедевр, другим - себя. И придя к выводу, что человечеству уже ничем не помочь, он-таки несколько раз порывается… но, в итоге, как обычно, надирается.

И вот теперь, если на минутку отвлечься от серого и будничного, мы вновь можем увидеть писателя красивым - величественно развалившимся в кресле, с отягощёнными веками, с облегчённым ртом, и с гениально вытекающей из него слюнкой.