1. Рассказ. Силабога. Эромистицизм. Глава первая

       Антон Талан

        СИЛАБОГА
   Мистический рассказ
     (эромистицизм)



    1– СИЛАБОГА.
    ГЛАВА ПЕРВАЯ

   1-1

   Позвольте представиться. Меня зовут Капитон Левоньтьевич Кальмар. Я, как признают многие мои коллеги, – знаток в области научных искусств, успешный теоретик в области футуристической физики, доктор современной истории и искусствоведения. Изучение и прогнозирование – обыкновенное моё занятие. А, вслед за наукой, я пишу обзорные и критические статьи и эссе на современные и исторические темы по предметам, в которых, как вы уже знаете, я считаюсь признанным экспертом.

   Однако, случай, побудившей меня сегодня взяться за перо стал, как говорится, из ряда вон. Дело то давнее – в те времена я ещё  только начинал мою практическую деятельность. Я занимался тогда в аспирантуре Силабогского Университета. Да, представьте себе, городок, в котором происходило действие, имел мистическое название СилАбога. Наименование оное, на первый взгляд излишне прямолинейное, уходило своей историей далеко в раннеязыческие времена, откуда веет кострищами, ритуальными танцами вызывателей  духов и ворожбой. Городок – тихий, малонаселённый, патриархальный и неспешный,  но, однако, благодаря своей древности, укомплектованный всем, чему положено быть в большом культурном городе. Здесь есть Публичная библиотека, Большой городской театр, Университет (в котором, как я обмолвился, проходила моя аспирантурная практика), и даже своя Силабогская Академия наук. Есть здесь даже  зоопарк, но об этом – чуть позже.

   Группа в аспирантуре у нас подобралась сильная и чрезвычайно интересная. Каких только знатоков в ней не собралось! И, хотя, были мы тогда все очень молоды, однако, любознательность и пытливость наших умов уже тогда выделяла нас среди прочих выпускников всевозможных вузов. Все мы были приезжими из крупных областных и столичных городов. А привело нас в эту глушь пытливое желание приобщиться к истории и мифологии города Силабога, который, в первую голову, славился древними курганами по своим окраинам, а также множеством престранных историй, случавшихся в его округе в разные времена и эпохи.

   Имея многовековую и необыкновенную ауру и таинственную славу, городок, конечно же, изобиловал большим количеством местных оккультных адептов. Но мы их не беспокоили, а и не очень-то даже интересовались таковыми персонами. Однако, предметом наших научных поисков были прежде всего случаи, связанные с необычными физическими явлениями, к изучениям которых каждый из нас себя готовил. И все мы, выделяли для себя такие истории особо, потому как, со свойственным молодости максимализмом, чаяли улучить возможность приобщить себя к такому опыту, чтобы очутиться самим на грани неизведанного и потустороннего. В общем, нас интересовали тогда только случаи, связанные исключительно с силами природы. Мы определяли направление изысканий наших, как таинственные естествознания. Надобно оговориться, что при всём нашем пристальном внимании к влиянию на человека тайн природы, мы совершенно исключали из области вЕдения своего всё, что связано с таинственными возможностями человека. О, да! Таков максимализм молодости. Потому-то, во всём, что касается колдовства и магии мы оставались непримиримыми нигилистами.

    Каждый из нас очень живо интересовался избранным направлением, но всякий, тем не менее, надеялся найти для себя особую тему для будущей диссертации и старался иметь на то наше единое направление свой особенный взгляд. Потому-то мы всегда много и горячо спорили, во-первых, пытаясь внести свою лепту в построение общей системы, о которой мы тогда грезили, и, во-вторых, как мы в то время считали, во имя объективного познания истины. Именно потому, в самом начале нашей практики, всем сообществом постановили мы собираться раз в неделю на коллоквиумы, и, после, с упрямой постоянностью, стремились на них присутствовать. И тому причиной были не только научные устремления. Но об этом – дальше.

    Собрания наши всегда начинались чинно и пристойно, но, обыкновенно оканчивались гулянками, танцами и питиём. А к завершению практики, и вовсе приняли характер оргический. Тому виной, я думаю, тема оккультная, которая нас располагала к необузданной развязности и подстёгивала к разного рода экспериментам, о которых из стыдливости умолчу. В оправдание могу сказать только, то что, в силу своей неопытности, мы в буйной развязности видели тогда скорейшую возможность шаманическими вольностями привлечь к себе неизведанное.

    И еще могу добавить: во времена нашей молодости звёзды, видимо, в особом стояли между собой положении, которое способствовало преобладанию, женскому, в личных научных устремлениях. В продвижении среди учёного общества дамы наши проявляли бОльшую активность, нежели мужчины. Множество молодых особ женского пола тогда имело склонность к научным изысканиям. Теперь мир пришёл в обычное русло, и наукой опять заправляют мужи, но тогда... Так что в нашей аспирантуре женщин было куда больше, чем мужчин. И, как обыкновенно свойственно характеру женских особей, те меж собой вставали в особую непримиримую позицию, к которой, кроме общих для учёных разногласий, добавлялось ревностное соперничество за мужское внимание. Нам мужчинам тогда было необыкновенное раздолье, и пользовались мы их куражеством перед нами во истину по-пиратски.

    Но женщинам присуще иррациональное чутьё. Несмотря на, затуманивающую разум, необыкновенную самость, развивающуюся всегда в женской психологии, при их численном преобладании, они интуитивно старались компенсировать недостачу мужского пола вокруг себя. От этого наши собрания за стенами университета вскоре наполнились приглашёнными извне учёными мужами, да не простыми, а особо выделявшимися среди местных мыслителей. Надо признаться, что несмотря на скептическое к новым членам наше столичное отношение, мы не могли, вскоре, не признать непосредственность и свежесть их провинциальных взглядов. А особенно приглянулся нам добрый нрав этих, почти природных, интеллигентов. Так что, несмотря на соперничество наше по части использования обильного женского окружения для целей отнюдь не научного характера, мы со многими новыми учёными  мужами сдружились. Но об этом позже.

     В тогдашние молодые года свои, я был, как и сотоварищи мои по наукам, не сдержан в словах и поступках, и мало разборчив в связях, да беспечно любвеобилен. Женщины, со своей стороны, без устали баловали меня вниманием так, что, возможно скоро и погубили, если бы не этот случай, произошедший как раз с моим тогдашним новым знакомцем, из местных учёных, который совершенно переменил мои взгляды на значение взаимодействия полов.

     Среди всех моих пассий в то время особенно выделялась фигуристая красотка, проходившая аспирантский курс одновременно со мной. Очень страстная и постоянно вскипающая по любому поводу (я имею ввиду сейчас и случаи любовные, конечно), она, тем не менее, была чрезвычайно умна, эрудированна и начитанна. Язык у неё был остер и быстр (во всех случаях) а характер прям и бескомпромиссен, и напорист, (что чрезвычайно точно подчёркивал её прямой нос с горбинкой, выдающийся вперёд маленький острый подбородок, крутые ягодицы и, конечно же, направленные остриями вперёд, крупные груди).

     Глаза у неё были зелёные, волос – огненный, а губки пухлые, упругие и чувственные (все, замечу). Тело у неё было широко, коренасто, бело и сплошь усеяно мириадами оранжевых веснушек придававших её образу изысканную пикантность. Особенно прекрасен был её силуэт в моменты счастливых для моих глаз её порывистых обнажений. Движения её, быстрые, сильные и чувственные приводили меня в экстатическое восхищение, как в моменты интимные, так и во время проявлений учёной талантливости, когда столь же ярко, усиленные  оправой из телесной красоты, блистали её мысли – прямые, без обиняков, и острые. Однако, как обыкновенно свойственно рыжим и блондинкам, новоявленная подруга моя всё понимала на свой лад и вразрез всему, и непременно гнула свою линию. За что, как водится, бывала встречена среди мужчин насмешками и снисходительным отношением, которыми они прикрывали свою дрожь в членах при виде её яркой внешности. Но таковы уж они – солнцеликие люди – всё им нипочём!

     Звали мою пассию Абесинда Лионоровна Самова. Вот эта самая Абесинда и познакомила меня в один счастливый момент с неким Шыляевым.
Известен сей молодой муж среди женщин был в первую очередь размером. Однако, – не всего тела (телом он был длинен и тщедушен), а внутриштанной его частью. О ней – этой части, – ходили легенды в городе Силабога. Но никому из здешних дам не доводилось, насколько я понял, видеть его инструмент вблизи, а уже и подавно – пользоваться им по назначению; и это только потому, что ум его и тело с ранней зрелости были заняты единой только особой. Но об этом – тоже позже.

    Среди научных кругов Шыляев был известен своей страстной пытливостью и многогранной изобретательностью, вследствие чего, он не мог однажды не появиться и на наших коллоквиумах. Да так с тех пор в них и врос.

     Однако, повторюсь, меж собой мы были представлены много ранее и именно моей Абесиндой Самовой. Избранница моя, как я допытался от неё с пристрастием, интересовалась в своё время этим Шиляевым с обеих сторон его известности. Но, как она объяснилась со мной потом, происходило то, в большей части, из-за естественной стороны вопроса. То есть, как она подавала мне свою точку зрения на эту самую увлечённость, ей интересно было, есть ли прямая взаимосвязь между физической развитостью некоторых частей мужского тела и его устремлениями и особыми достижениями в области знания, и как таковая развитость, именно этой части у Шиляева, может способствовать или, наоборот,  отвлекать его от мыслей научных при наличии рядом особы противоположного пола. Но, как я сам в последствии убедился, Шиляев на свою эту особенность нимало не отвлекался, и, пребывая в константе по отношению к своей избраннице, он сосредотачивался исключительно на своём мыслительном процессе.

     А ещё более интересовалась Абесинда, не является ли эта развитая в Шиляеве часть тела своеобразной антенной, могущей улавливать необычные природные явления. И до того увлеклась она этой мыслию, что одно время ходила за изобретателем буквально по пятам, и в разное время суток пыталась изучать его поведения и мозговую активность. (Ночное время ей, конечно не удалось исследовать, о чём, вызнав в подробностях, не мало я над ней после подшучивал, скрывая за насмешками своё собственническое тем фактом удовлетворение. Да и, признаться, я причислял тогда подобный интерес к лженауке по вполне понятным, я думаю, моему читателю причинам...)

    Так что, скрытые за лжеисследованиями, тайные притязания теперешней пассии моей разбились, как и у многих других претенденток, о Шиляевское постоянство. И, хотя такая недавняя заинтересованность моей Абесинды другой мужской особью поначалу меня сильно коробила, это, однако, не помешало мне рассмотреть в новом знакомце многие достоинства. Так, разобравшись в его отрешённости от половой разбросанности и крайне фанатичном учёном настрое, я осознал, к изобретателю великую приязнь. А, вскоре, сблизившись мыслями, и найдя друг в друге много схожего, мы крепко сдружились. Что до мыслей моей Абесинды, касательно огромного инструмента Шиляева, то впоследствии, признаюсь вам откровенно, я убедился в некоторой её остроумной правоте. Что и дало мне повод ещё раз восхитится не только её женским природным чутьём, но и научной прозорливостью.

    От сюда и началась наша во всём странная история, которая несмотря на скоротечную протяжённость, во многом повлияла на моё будущее мировоззрение и понимание всего сущего. Тогда-то, я теперь ведаю, во мне и сформировалась новое абстрактное отношение к Вселенной, и не как к пространству, но и как событийному информационно–театральному акту, равнозначно распространённому во времени – как в прошлое, так и в будущее. От того считаю возможным относиться ко всему мной описанному, как к величине постоянной, и никогда не заканчивающейся, и утверждать, что одни и те же события происходят во времени одновременно и непрерывно как вчера, так и завтра, да и теперь.

    1-2
    Шиляев бестолково меряет широким шагом пространство главной улицы СилАбога. Ветерок игривыми весенними порывами полощет полы его шинели, а
герой наш, отрешившись от повседневного, ловит мысли, овевающие голову. Он думает разом и о Ксюше, и об изобретательстве своём, и о ярком дне прямо сейчас – обо всём. И всё вокруг он подмечает со свойственной только ему одному остротой.

    Ксюша Курцева – его любовь и выбор его жизни. Девушка она тихая не заметная, но при достоинствах. Высокая и стройная, она во внешнем образе своём воспринимается весьма хрупкой и даже, почему-то, беспомощной и одинокой во всём мире. Фигура её, плоская на животе и в ягодицах, тем не менее, украшена в эстетическом смысле переменным фасадно-фланговым силуэтом с каплевидной формой широких бёдер переходящих через тончайшую талию к лотосу грудной клетки с выпуклыми, шаровидно-округлыми грудями. Волосы её, собранные в причудливый жгут, чёрные и длинные, каким-то образом, немедленно выдают в ней внутреннюю демоническую сущность. Красивое округлое лицо своё, обрамлённое теми длинными смоляными прядями, вечно склонённое взором в землю, она временами, словно опомнившись, приподнимает, показывая огромные миндалевидные глаза, напоминающие две блестящие перламутровые створки раковины, с лежащими в них выпуклыми зрачками, словно две чёрные, драгоценные жемчужины. Длинный носик её и мягкий но выпуклый подбородок в совокупности с широкими скулами лица и выдающейся нижней частью профиля, рождает во мне с первого нашего знакомства нечто нежное кошачье и, вместе с тем, пронзительное и отрешённое.

    Диковинными, чёрными, блестящими глазами своими она обозревает завсегдатаев наших собраний, бросая по сторонам несколько коротких и рассеянно – несфокусированных взглядов, но тут же вновь опускает голову, погружаясь в истому созерцания своего внутреннего мира. А мир её – Шиляев. Он в нём служит и царит. И только он. Более, кажется, её вовсе ничего не интересует. И Ксения Курцева всегда находится рядом с Миром своим, никуда от него не удаляется и никогда не выпускает из виду. Шиляев – её исчерпывающее наполнение. И в этом определении точно кроется вся  правда не только фигуральная но и физическая.

    Нервическая дрожь, что чудится за её замедленными движениями, кажется нам – людям научно-практическим, каковыми мы все себя считали, чуть ли не сумасшествием, едва-едва подёрнутым по верху тонкой оболочкой реальности. На собраниях наших Ксения Карловна всегда молчит, и по всему сначала кажется нам человеком инородным, что очень оскорбляет, нас всех в первые моменты своего появления. Однако, Шиляев постановил на своём, и Ксюша с ним всегда. Этой его твёрдости и, даже, категоричности, никто не мог противится, а вскоре к такой его удвоенности привыкли и, к удивлению, своему угадали  в ней много интересного.

    Каждое наше собрание мы, разражаемся речами, спорим, сильно жестикулируем, позируя и куражась друг перед дружниками. Ксюша сидит всегда рядом с Шиляевым почти без движения, принимая одну, неизменную в каждый день новую позу: то ли прислонясь к нему торсом, то ли обвив его руками, то ли и вовсе положив обе свои длинные стройные ножки ему на колени. Ходит она всегда в чёрном, больше – в брюках и обтягивающем бадлоне с высоким воротом. Тонкость её тела, рук и ног от этого принимает очертания ещё более разительные и нарочито удлинённые, а в суставах – сильно угловатые. Округлости грудей и бёдер на тонком остове кажутся несоразмерно великими, тогда как кошачья голова, сидящая на длинной тонкой шее, напротив, очень маленькой. За глаза мы прозвали её самкой богомола, что, конечно, если судить по характеру, оказалось совершенно не верно. И если бы не этот, повествуемый мной сейчас случай, то и я, несмотря даже на близкую дружбу с Шиляевым, остался бы в совершенном неведении, относительно многих таинственных особенностей его постоянной спутницы.

    1-3

    Ксюхино тело с белой, почти прозрачной, бархатной кожей, однако, необычайно жадно до отдельно и далеко выступающих частей Виллария Шиляева. Она готова поглощать любой из них, обвив ему бока тонкими чувственными ногами, а руки его и плечи, обхватив подмышками, она ухитряется странным образом сплести со своими руками. Любвеобильная половина может часами слюнявить губами его длинный мясистый нос, исследуя каждый его мякиш и хрящ, и, проникая глубоко языком в ноздри, не брезгуя. Может облизывать выпуклые лобные холмы под зарослями рыжих бровей, зашныривая кончиком языка в глазницы, шаря под веки глазных яблок и слюнявя слезники глаз, может сосать огромные, мясистые, оттопыренные уши с большими мочками, и, заблудившись концом языка в рельефе лабиринта ушной раковины, вожделенно погружаться им, как змейка, в глубину слухового отверстия.

    Оседлав Шиляевский торс, с нетерпеливой суетливостью, она не стесняясь елозит по нему то вперёд, то назад, или описывает бесконечное множество раз быстрые окружности своим низом. Одновременно перебирая и пропуская между пальцами, и скомкивая в кулаки, пряди его жёсткой, всклокоченной, оранжевой шевелюры, Ксения Курцева то наклоняется к самому его лицу, то откидывается вакхически назад, запрокидывая голову и вскидывая вверх цеппелины полных своих продолговатых с остринкой грудей. Волосы её спадают то на лицо его, образуя интимный полог вкруг их осенённых любовным пылом лиц, то, вдруг, описав в небесах феерический полукруг, покрывают и щекочут волнистыми прядями его узловатые рыжеволосые колени. Суетливо и нервически вскрикивая и вожделенно хихикая, она подушками своих, вспухших от возбуждения нижних губок (с шоколадными краями, составляющие удивительный контраст к её белой коже) и краешками влажных лепестков меж ними, оставляет широкий, мокрый блестящий след на его тощем впалом животе с редкими рыжими волосками. Он – предмет её обожания, она — «Его улиточка»!

     Шиляев обычно лежит неподвижно, безмолвно, иногда только посылая ей проникновенные затуманенные взгляды, которых она, впрочем, не замечает, так как огромные глаза её почти всё время закрыты и только холмики зрачков мечутся под тонкой кожицей выпуклых, бархатных век, да непрестанные слёзы умиления двумя тонкими струйками чертят блестящие дорожки на её щеках и грудях, струясь и капая на его живот по острым, как точёные втулки коричневым сосцам с округлыми раздвоенными, как ротики, куполками.

    Доведя сама себя до катарсиса, она обычно начинает завывать, то вскрикивая, то утихая, в такт внутренним горячим ветрам пронизающим изнутри всё её тонкое, плетеобразное тело. И тогда в упоении она распластывается по своему желанному суженному, уложив увесистые плоды грудей ему на лицо, и высоко приподнимает, выгнув длинную талию, свой горячий и раздвоенный сердцеобразный зад, чтоб поглотить горнилом взмокших недр его неимоверно-гигантский гриб, выросший за её спиной. (Член Шыляева столь внушителен, что кажется будто он пробуравит насквозь повдоль её тонкое тело, и горлом выйдет прямо из самого рта.) Но, отнюдь,... гриб таинственным образом исчезает в ней весь и целиком, без какого-либо остатка снаружи. А она, закончив своё хищное поглощение, вновь усаживается влажной разгорячённой мякотью своей на чресла его.

    – Но как же так! – Воскликнете вы.

    То их обоюдная тайна за семью печатями.

    А ведь и это ещё не конец!

    Но, однако, тут поведение её разительно изменяется. Ксюша Курцева становится заторможенной и медленной. Одна лишь дрожь в её теле усиливается и наростает всё крупнее, постепенно передаваясь и Шиляеву. Волны той телесной вибрации то увеличиваются, то замирают, прокатываясь по их сцепленным телам, как пробегает по полуденному лугу вдаль, вслед за тёплым ветерком, зуд и гул кузнечиков, как замирает он, на какое-то мгновение, выдерживая паузу, чтобы затем снова развернуться и возникнуть, словно ниоткуда, и снова прокатиться в новом направлении…

    Но пока погружённая в свои внутренние вихри Ксюха, структурирует через тело изобретателя свою взрывчатую наэлектризованную вселенную, Шыляев, сквозь сонную истому принимая струи и искры любви, думает обычно о своём домике на краю города, мечтает о университетской кафедре с большой технической мастерской и собственной лабораторией. Он мнит об уважении коллег, возможностях опытной практики и о чтении лекций студентам и аспирантикам.

    Вилларий Апполинарьевич Шыляев, увлекаясь изобретательством, не гнушается ни малыми не большими делами. Во всём находит он пищу и приложение для своего пытливого ума, и с равным рвением и удачливостью усовершенствует бытовые приборы, балуется с электричеством, как он выражается; и, отыскивая в сведениях официальных и науки секретах закулисных, зёрна мудрости Теслы, Попова и Эдиссона, с интересом развлекается созданием вечных двигателей и машин времени.

    Шыляев пользуется популярностью в кругу пытливых умов Силабога, но слывёт чудаком в быту, и имеет репутацию человека резкого и непримиримого, если дело доходит до учёных споров. Он, как я уже сказал, особенно примечен местными барышнями за постоянство в любви и огромный член, о котором ходят в заинтересованной половине человечества пространные легенды.

     Случилось так, что наше знакомство с Вилларием Шиляевым, совпало с тем временем, когда он практически разработал очередную концепцию новейшей своей машины для путешествий во времени. Концепция его так приглянулась мне своей мистической сутью, что, как философ и историк, я тотчас принял в ней живейшее участие. Проведённые мной изыскания, во многом помогли, как утверждал сам изобретатель, подвести под его теорию широкую и разнообразную  историческую базу.

    Размышления Виллария Шиляева, по моему мнению, не просто оригинальны, но и во истину революционны. Дело в том, что он считает египетские пирамиды концентраторами энергий эфира, а все проходы и камеры в них, и архитектуру вокруг – каналами и ёмкостями для накопления энергии. Особенно его заинтересовал комплекс в усыпальниц Хеопса, Хефрена и Микерина в Гизе, который он считает увеличенным подобием современной микросхемы, созданной из подсобных для того мира средств гением многих древних путешественников во времени. Он убеждён в том, что затерянные в прошлом хрононавты будущего, утратив по какой-то случайности свои совершенные машины для перемещений, вынуждены были создавать громоздкие постройки для собирания и преобразования энергии эфира с целью возвращения себя в своё далёкую, ушедшую вперёд, реальность.

    Но пирамиды в Гизе находятся далеко от города Силабога. Шыляев же считает, что и наши славянские предки тоже были отнюдь – не промах, что и они умеют перемещаться во времени не хуже египтян. А преобразователями энергий для них служат сооружения, которые мы считаем лишь погребениями древних предков – курганы и лабиринты.

    Да, Да, Да! Вилларий Шиляев считал, что славянские курганы, как и египетские пирамиды не захоронения, а концентраторы энергий и, возможно даже, – порталы для перемещения в иные миры, но не мёртвых, а живых хрононавтов. А молнии и грозы природные он полагал – видимыми проявлениями неизведанной человеком эфирной энергии.
 
     Идея его лежит в области экспериментов с электричеством. Вслед за Теслой, он интересовался, изучал, и в новой установке уповал на молнии. Потому-то, для проверки своей теории, Шиляев не колеблясь выбрал курганы древних сколотских захоронений, что высятся на окраине Силабога. Шиляев предполагал совершить своё путешествие внутри искусственной шаровой молнии. Энергию для создания этого неизведанного наукой явления изобретатель, естественно, предполагал извлечь из молний обычных, которые рассчитывал притянуть, установив на вершинах курганов молниеприёмники и определив место стечения электрических  сил в ложбине сдвоенного курганного ансамбля.

    Изучение теоретических выкладок и легендарных практических опытов* Альберта Энштейна с магнитным полем, сподвигло Шиляева применить в своём изобретении магнитные катушки индуктивности. Точный принцип работы машины Шиляева остался за гранью моего понимания. Но, в общих чертах, идея состояла в том, чтобы создать на поверхности капсулы тлеющий разряд. Хронононавт помещался внутрь стального кокона, который должен был превратиться в имитацию шаровой молнии. Шиляев считал, что этот эффект перемещения во времени возникнет в момент  воздействия на капсулу собранных в пучки потоков небесного электричества.
 
    Создание внутри капсулы магнитного поля, совмещённое с летучими свойствами искусственно созданной шаровой молнии, должно было придать кокону необходимую подвижность. Шар по мнению Шиляева должен был подняться в воздух. Известно, что шаровые молнии имеют свойство появляться из ниоткуда, и исчезать в никуда. Шиляев полагал, что тело своё, подвешенное внутри такой искусственной системы, он сможет с помощью расслабления и сосредоточения перенаправить в любое другое временное измерение.

    Медитативное воздействие должно было активировать энергетический кокон человека – его личный эфир, идеи о существовании которого я не разделял, тогда как сам Шиляев, напротив, самоотверженно верил в преобразующую силу человеческой энергии. Помочь ему запрограммировать свою мысль на заданную дату должно было простое приспособление. Шиляев показал мне созданный им круглый шлем с забралом, которым очень гордился, и часто нахлобучив себе на голову для тренировки, просиживал в нём многие часы без движения. В щитке  забрала была прорезана дата, в которую изобретатель хотел переместиться. Во тьме капсулы он ничего, конечно, видеть не мог, но рассчитывал, что под воздействием молниевых разрядов, стены вокруг начнут светиться, и дата, прорезанная в забрале, тогда отчётливо проявится перед его глазами.
 
    Я лично в успех самого предприятия не верил, но разгорячённый Шиляевским энтузиазмом, литературный разум мой всё более полнился фантасмагорическими вымыслами на предмет того, что может случится, если вдруг затея сработает. Понемногу втянувшись, я усердно засел за древние фолианты и современные труды в библиотеках, собирая для него всевозможные аналоги и намёки на попытки перемещения во времени и пространстве. Он меня раззадоривал и соблазнял, всячески поощряя мои находки и завлекая возможностью участвовать в его эксперименте. Ораторством Шиляев владел в полной мере. Его слегка пушкинское с бакенбардами лицо озарялось необыкновенным, вдохновенным светом в моменты, когда он описывал мне свои умозаключения.

    И до того он был ярок и смачен, что мне никак не возможно было ему противиться! К тому же, я надеялся включить отчёт о своих теоретических изысканиях и практических экспериментах Шиляева в свои научные труды, или даже сделать сии впечатления о действиях сил природы главным стержнем моей научной диссертации. Хочу особо оговориться, мой дорогой читатель, дабы избежать незаслуженных обвинений, что о плагиате тут не может быть и речи, ибо область моих изысканий лежала скорее в историческом описании необычных природных процессов, влияющих на человека, а не в создании механизмов. Сам Шиляев к личным описаниям своих изобретений относился до того холодно, что и вовсе ими пренебрегал, и никогда ничего сам не издавал. Разве что очень редко, считая действие сие растратой сил на просвещение не ведающих. Его интересовала более всего часть практическая. Да и учёная общественность его не очень-то жаловала, считая попросту фантазёром. Однако, с практическими изобретениями его, коих было известно великое множество, невозможно было не считаться. На том и держался его особый авторитет.

    Я же, напротив, стремился все его рассуждения фиксировать на бумаге, за что он надо мной много подсмеивался, но не останавливал, и даже, как бы, между прочим, поощрял. Так у меня скопилось множество записей с его слов, которые я часто просматривал, и не переставал удивляться его совершенно иному пониманию явлений. Не буду сейчас утомлять читателя тем длинным списком его теоретических представлений о вселенной, которые стали мне доступны благодаря моим записям, скажу только, что мысли Виллария Шиляева составляли по отношению к нашим академическим, как мы считали, представлениям полнейший и совершеннейший разрез. Тогда-то, пусть пока очень исподволь, я начал проникаться идеями о силе, присущей самому человеку, непрестанно и явно участвующей в мистериях и таинствах свершающихся в нашем мире.

    Рассчитывал ли Шиляев вернуться обратно в наше время, имея в своём распоряжении столь несовершенный механизм, как его капсула? Думаю да. От того-то он и пожелал использовать в своих экспериментах столь незатейливую конструкцию, что верил в силу простых решений, уповая более на могущество природное, объединённое с силой человеческой мысли, без употребления невосполнимых в любом другом времени технических алгоритмов. К тому же, путешествие планировалось всего-то на неделю назад. И, может быть поэтому, возвращение заботило Шиляева всего меньше, и относился к нему наш изобретатель, по обыкновению, философски – абстрактно.
 
    – Помолодею, – Рассуждал с довольной улыбкой Шиляев, – А и, заодно, – факт временнОго  перемещения установлю. А после, может, – ещё куда сподоблюсь. И лицо его, обрамлённое рыжими бакенбардами, округлялось в мечтательной улыбке.