Школьные годы Веры Максимовой, часть 2

Из неопубликованных воспоминаний моей родственницы Веры Николаевны Максимовой (1907-1996), сохранившихся в семейном архиве. Москва и школа 1920-х гг. глазами девочки из семьи «интеллигентов в первом поколении».
Свои воспоминания В.Н. Максимова писала в течение 15 лет (1978-1993 гг.). Здесь они приводятся с сокращениями, в моей редакции.
Виктор Файн



4. ПЛЮС НОВЫЕ ИНТЕРЕСЫ


В тогдашних Сокольниках было привольно. Мы много гуляли. Иногда всем молодежным табором, впятером ходили смотреть футбол, который только входил в моду, и Женя авторитетно нам объяснял правила игры. Я не думаю, что он подозревал о моих тайных особых симпатиях к нему, хотя его папаша как-то за столом решил «проехаться» на наш счет. Я была смущена и впредь избегала пребывания там, где был Николай Николаевич.

Сама я частенько гадала насчет того, интересуется ли мною мой тогдашний герой. Вернее, загадывала, когда возвращалась пешком домой от Майзельсов, и нужно было спускаться от Советской площади по Столешникову переулку. Тогда по Б. Дмитровке ходил трамвай и, когда он останавливался, не доезжая переезда через Столешников, наверху загорался красный свет — предупреждение транспорту, идущему по Столешникову. При этом было пока неизвестно, в какую сторону идет трамвай
по Б. Дмитровке. Загадывание стало автоматическим: если к моему дому, то есть слева направо, значит «Да», а если налево — «Нет». Совершенно понятно, что при многократности загадываний ответ получался неопределенный... Что, вероятно, и соответствовало действительности.


Вообще длинные пешие рейсы по Москве развили во мне привычку к этим загадываниям. А началось это еще раньше, когда еще никто не трогал моего сердца, а в школе уже многие явно симпатизировали друг другу. Вот тогда, еще глубокой осенью, я чаще всего ходила в школу по Кузнецкому мосту, и мозолил мне глаза один полуразрушенный дом неподалеку от Б. Лубянки. Я узнала, что он был разгромлен еще в 1914 году, когда в начале войны громили магазины, принадлежавшие немцам. В этом доме помещалась немецкая фирма, торговавшая музыкальными инструментами. Во время погрома из широких окон второго и третьего этажа на мостовую выбрасывали пианино и рояли. И с тех пор дом стоял в таком разгромленном виде. Я для себя загадала, что влюблюсь в кого-нибудь только тогда, когда начнут ремонтировать этот дом. Начали в конце зимы 1921-22 годов. Совпало!


Летом 22-го года много свободного времени было не у всех. Женя, окончив школу, готовился к поступлению в ВУЗ, а с осени и вовсе наши интересы стали расходиться. Студенту уже становилось неинтересно водить компанию со школьницами какой-то там VII или VIII группы. Постепенно компания разлаживалась, хотя дружба с Бусей продолжалась еще долго, много лет после окончания школы. Словом, уходил в тень мой «герой № 1». А в школе складывались новые группировки. Причем более склонными к дружбе с девчонками по-прежнему были мальчишки из параллельной VII группы «Б». Вообще их там было больше, и они были в этот момент как-то взрослее. С участием двух друзей из этого «Б» и у нас с Файкой начала складываться новая компания.


Пока я была отвлечена своими внешкольными тяготениями, стала совершенно очевидной серьезная увлеченность Кости Рабиновича Файкой. Костя дружил с Яшей Раммом, а Яша жил ближе всех к школе, и у них тоже была отдельная квартира на углу Б. Никитской и Леонтьевского. И часто туда заходила наша школьная компания, поскольку родители Рамма благосклонно принимали сначала компанию старшей Яшиной сестры Лизы, окончившей тремя годами раньше нас 26-ю, а теперь принимали и нас. Квартира была хоть и хмурая, но обставлена с остатками былой роскоши, а на стенах — разная живопись в тяжелых золоченых багетовых рамках. Мы чувствовали себя там довольно свободно, поскольку мать Яши всегда как-то уходила в тень, если появлялись друзья ее детей. Она тяжело болела Базедом и, возможно, стеснялась не всегда вежливых разглядываний со стороны молодежи. Сам Яша тоже имел одну внешнюю особенность, которой он заметно стеснялся: левые глаз и бровь у него были значительно светлее правых. В смешанной школьной компании он вел себя сдержаннее других ребят. Костя был весь открытый, весь такой эмоционально добрый, а его друг мне казался рядом с ним каким-то зажатым. Хотя внутренне каждый имел свою особую содержательность: Костя под домашним влиянием, будучи сыном известного врача-туберкулезника, больше интересовался и разбирался в естественных науках, а Яша, хоть и хорошо ориентировался в литературе, имел неплохие способности к точным наукам. Литературой на него веяло от компании сестры Лизы, которая поступила в ИФЛИ. В ее окружении был культ Валерия Брюсова — он у них преподавал.


С этими ребятами было интересно дружить — они были занятными собеседниками и попутчиками. Помню, что Яша много читал Фрейда и о Фрейде. Поэтому фрейдизм часто был темой разговоров. А по-настоящему моим попутчиком и наиболее частым собеседником был Лёня Гинзбург. Он жил на Петровке, 17, примерно на полпути от школы до моего дома. Склад его интересов был политико-экономический. Он раньше всех нас принялся читать фундаментальные работы совсем уж нешкольных авторов. К примеру, Маркса. Проштудировал «К критике политической экономии» еще в VIII классе и так себя повел, что пришлось и нам поскорее постигать эти премудрости, так как не хотелось отставать в беседе или чувствовать себя профаном. Наши провожания и беседы, наши споры и разглагольствования толкали нас в хорошую сторону. И устанавливался такой тон, который именно в этом возрасте способствует ускорению духовного роста. И кроме того, создает духовную близость. Для меня он всегда оставался только хорошим другом, а «симпатии особого рода» (назову их так!) стали у меня проявляться в отношении Яши. И с его стороны я видела интерес к себе. Фая не очень-то жаловала Костю, но, как бы там ни было, а именно в этой компании мы чаще всего с интересом для себя проводили время. Предстоящая в школе перегруппировка на «математический» и «общественный» уклоны была сигналом для того, чтобы запечатлеть на фото и нашу сложившуюся микрокомпанию. Вчетвером мы снимались во дворе ИМЭЛ неподалеку от Арбатской площади. Это было 20 сентября 1924 г.,  почти перед распадом этой четверки. Расцвет же ее был примерно годом ранее, в начале учебы в VIII группе.


Отношения в этом квартете складывались неровно. Причиной чаще всего был причудливо-капризный характер Фаины: то она принимала знаки внимания от Кости, то ей до него не было никакого дела. Но с его стороны симпатии были постоянными, и такие ее «фокусы» не могли проходить без царапин... Даже на этой фотографии видно по его сияющему лицу, как откровенно он рад случаю иметь ее изображение, рад сняться вместе. Снимок интересен и потому, что на нем видно, какие мы «модные» в наших пузырящихся юбках, а также то, что для девочек тогда галстук был более обязателен, чем для парней — Костя даже для фото не надел галстука, а снялся в толстовке. Ну, и ботиночки на мне и Фае самые модные: высокие, на шнуровке! Лёнька Гинзбург с нами не снимался: ведь тут две пары!..


О характере отношений в разгар контактов этого квартета можно судить по одному запомнившемуся эпизоду. Весной этого 24-го года мы готовили спектакль, и еще мальчишеская группа тоже собиралась показать какое-то свое зрелище. Наши мальчишки пригласили еще ребят из класса, бывшего на год младше нас, то есть из VII, где тогда учился Файкин брат Виктор. Их репетиция была в доме у Яши Рамма. Вернувшись оттуда, Виктор рассказал Фае, будто бы во время репетиции наши ребята обратили внимание на картину, где была изображена Диана в классическом стиле живописи, то есть голая. Будто бы они сказали, что эта Диана похожа на Фаю. Она ужасно рассердилась на эту нескромность и сразу сообщила обо всем мне, когда мы собрались тоже вне школы репетировать наш основной спектакль. Мы с ней немедленно решили, ничего не говоря, бойкотировать Яшу и Костю – перестать  разговаривать с ними и не поддерживать компанию, что и было нами выполнено в течение всего этого вечера на репетиции. И домой мы уехали одни на трамвае, не дав ребятам опомниться, чего раньше никогда не бывало. Бойкот мальчишек продолжался несколько дней, и они ничего не понимали, а мы — я и Фая — сидели дома взаперти, в школу же ходили по-казенному - от звонка до звонка.

 
Дней через 5 ко мне домой часа за два до школы вдруг приехал Костя с запиской от Яши, где было (почти буквально запомнилось): «Вера. Неужели ты поверила всем этим гнусным сплетням, распространяемым про меня с Костей? И почему ты не обратилась сразу же ко мне?». Костя же мне и рассказал, как было дело. Оказывается, это Фаин брат Виктор, впервые попав в квартиру Раммов и не обладая достаточным уровнем для культурного восприятия «ню», принялся разглагольствовать и сравнивать Диану с сестрой, а наши ребята, будучи старше и образованнее, его одернули. Но он решил все перевернуть на свой лад. Да еще потом похвалился, что сумел нас поссорить. Костя настоял на том, чтобы я добилась от Фаи — пусть она вправит мозги собственному братцу за его поведение в чужом доме и за сплетню. Мир был восстановлен. Я думаю, что этот эпизод говорит о чистоте и подлинной товарищеской сущности наших тогдашних отношений. Никаких слов и никаких жестов, вскрывающих наши безусловно существовавшие взаимные тяготения, не было допущено между нами, и это способствовало тому, что в школьные годы сохранялась радость общения, какая-то весенняя свежесть и чистота. Мы ведь не принуждали себя к сдержанности, а просто не могли иначе! И не хотели иначе! Только в IX классе иногда кое-кто «проезжался» (но и то вполне скромно) насчет той или иной намечавшейся пары, но не обижая и, тем более, не оскорбляя ничьего достоинства. Однако даже подобные шутки исключались, если симпатии были не мимолетными, а в них замечалась некоторая серьезность.


Серьезному духовному развитию способствовали растущие от года к году общественно-политические увлечения и склонности. В нашей маленькой небогатой школе любое, даже чисто культпросветительское начинание, требовало помощи и участия самих учеников, и при этом  у любого из нас развивалась общественная жилка. Вместе соорудить сцену, вместе приготовить немудреные костюмы для «артистов» — все это требовало некоторой общественной организованности, сознательности. В тогдашних школах существовали в группах старосты, а во II ступени их работу объединял и даже направлял Учком (Ученический Комитет). Начиная с VII группы, я была старостой класса и по многим мелким вопросам вступала в переговоры с преподавателями. Нужно отметить, что большинство учеников тогда с охотой и удовольствием что-то мастерили для школы. Делалось это в компании и с интересом.
Умение «мастерить» у мальчишек нашей группы «А» не всегда применялось с пользой для учения. Бывало и так: перед тем уроком, когда назначена контрольная работа, в школе «вдруг» гас свет. Из-за этого во всех пяти классах срывался урок. Учителя бродили в потемках со свечами, ища повреждение проводки «в этом старом ветхом доме». Не найдя, распускали учеников по домам, но обращались к самым «мастеровитым» ученикам за помощью. У нас таким «специалистом» был Петя Лосицкий, который для отвода глаз брал себе в помощь еще двух-трех своих дружков. Побродив по школе, тоже для отвода глаз, они «обнаруживали» место обрыва провода, и свет загорался, но не ранее того, как становилось известно об отмене контрольной работы. Учителя благодарили за ремонт...


Были и другие «технические» приемы срыва занятий. Однажды весной, когда печи уже не топились, в одной из голландских печей устроили «курильню» — положили серу и наладили ее медленное горение с выделением вони. Результат — роспуск всех по домам во избежание отравления. В другой раз тоже в печку поместили какую-то электрожужжалку, а в парте у творца этой затеи было реле, с помощью которого включалось жужжание и гудение в тот момент, когда вызывали к ответу кого-нибудь из неподготовленных к ответу членов мальчишеской компании нашей группы. Учителям создавались неудобства, но их не доводили до взрыва или до отказа с нами работать.


Мое положение старосты было не всегда удобным. Приходилось лавировать, а иногда и защищать свою братию, за что потом мне уступали и отменяли некоторые очередные назревающие «представления». А уж сделать какую-либо полезную техническую поделку для школы никогда не отказывались. Сложность отношений с лихой мальчишеской компанией была в том, что в ней объединялись вовсе не одни бездельники. Кроме слабых учеников, склонных похулиганить (например, братьев Веселовских), с ними был и Андрей Леман — способнейшая математическая голова, самостоятельно в эти годы изучавший высшую математику и, конечно, своими физико-математическими знаниями превосходивший любого из нас. Но в нем были некоторые внешние черты, которые «шокировали» многих из девочек, привыкших к внутренней и внешней благовоспитанности. Нередко Андрей приходил в нечистой и не очень целой рубахе, не очень старательно умывался, а с девочками держался подчеркнуто пренебрежительно. Большинству девочек трудно было понять, что все эти внешне несимпатичные черты в Андрее – не признак вызывающего хулиганства, а результат домашнего неустройства: он рано остался без матери, а затем уже в школьные годы лишился и отца. На групповой фотографии IX математической видно, сколь мало озабочен Андрей Леман своим внешним видом. Но в его поведении бывало еще и много наигрыша. Под его предводительством мальчишки из нашей «А» на переменке могли, сидя за партами и отбивая ритм крышками, распевать куплеты по поводу нашей «Капитоши»:


 Мы сидели под малиной
С ка-ка пи-пи пи-пи ка-ка
Капитолиной.
И она сказала мне:
«Ах, какой Вы элегантный,
 Какой пи-пи, ка-ка, ка-ка
пи-пи пикантный...
и так далее.


Большинство девочек смущенно уходили из класса. Наш «полумальчишеский» элемент и в VI, и в VII группах иной раз принимал участие в драках, но ни разу никто не был поврежден. Потому что и драки были элементами игры.


5. НАЧАЛО «СОВЕТИЗАЦИИ» 26-Й


В конце 1922 г. из ХОНО начали присылать к нам преподавателей обществоведения, которые, конечно, обязаны были организовывать политическое воспитание в этой аполитичной маленькой школе, где не было тогда ни одного комсомольца. Советизация нашей школы началась с опозданием против других подобных ей, созданных на базе прежних частных гимназий. И в нашем Хамовническом районе были подобные школы. Например, бывш. Медведниковская или бывш. Арюхоненковская. Но они были крупными, имели настоящие учебные здания, и ими раньше занялись из ХОНО. В них уже работали комсомольские ячейки, а у нас поначалу почва еще не была подготовлена. Прислали нам так называемого политрука. Фамилии его не помню, но внешность запомнилась. Был он демобилизован из Красной Армии, скорее всего — по контузии, потому что из-за всякого, на наш взгляд, пустяка он «заводился» и гремел речами. Ходил он в остатках военного обмундирования и носил узкую черную бородку. Его немедленно прозвали Козлом, и в действительности его первые акции в школе были не умнее козлиных.


Первым делом он запретил всякие подвижные игры. Плакала наша «тумба»! Целыми переменами он носился по нашему тесному «интерьеру» и заставлял ходить парами или рядами по трое. Ни к какой политико-просветительной работе он был не способен и, воспользовавшись этим, наш педсовет откомандировал его обратно в ХОНО.
Не только педагоги, но и мы к тому времени поняли, что нам нужен знающий преподаватель обществоведения. Следующим посланцем ХОНО был студент ФОНа (Факультета общественных наук) из Московского университета Путинцев — умный, способный, знающий. Позднее мы не раз встречали его фамилию в числе активистов антирелигиозной работы, участника крупных диспутов и т.п. Но за нас он взялся не с того конца. Делая упор на антирелигиозную аргументацию, он забывал, что подавляющее большинство его слушателей — дети из интеллигентских семей, где, как правило, само семейное воспитание было проникнуто атеизмом. Никого из нас он не покорил и не завоевал, хотя к нему относились совсем не так, как к Козлу: слушали его и понимали, что его появление, это — свежий ветер в среде наших учителей; но нужной хватки у него так и не оказалось.


Между тем, многие из нас уже тянулись к комсомолу. Мы уже понимали, что в тех делах, полезных начинаниях, которые были нам по возрасту, нужно было организующее начало, и мы знали, что где-то такое начало помогает учащейся молодежи найти себя. Мы уже не только тянулись и стремились в комсомол, вопреки школьным педагогам, а я и вопреки родителям. Хотели верить марксистско-ленинским идеям. И мы не только поверили, но и уверовали в них, жаждали активности...


С начала занятий в VIII группе меня выбрали председателем учкома. В это время (напоминаю) воцарилось временное глубокое отчуждение между девочками и мальчиками. Из активных «деятелей» я была удобной кандидатурой, поскольку устраивала и тех, и других, а к «мальчишеской» компании была довольно близка. Конкурирующей кандидатурой был староста VIII «Б» — Борис Сухаревский. Но прошла я, и принялась теперь уже «по большому счету» вести переговоры с учителями по поводу наших дел и начинаний. Однажды в учительской, добиваясь каких-то мероприятий от директора школы Веры Федоровны, я услышала возглас своей любимой учительницы Капитолины Ивановны: «Вера! Опомнись. Ты разговариваешь, как комсомолка!». По мнению Капитолины Ивановны, это должно было меня сразить, а я восприняла по-другому. И неожиданно не только для Капитолины Ивановны, но и для самой себя, у меня вырвалось: «А чем это плохо?!».


Этот короткий диалог заставил меня задуматься над своей внутренней эволюцией, над отношениями с «Капитошей». Дело в том, что к этому времени меня заслуженно считали ее любимицей. Я ее сама любила больше всех учителей и особенно старалась хорошо учиться, а иногда и «блеснуть» у нее на уроках. Но, по моим понятиям, мне не должно было ходить в «любимицах», и я решила во что бы то ни стало испортить ее отношение к себе. На ближайшем уроке, сидя по обыкновению за первой партой, я вела себя особенно шумно и неуемно-вызывающе безобразно. Бедная старушка, не сумев замечаниями остановить меня, вышла из себя и легонечко стукнула меня по голове круглым фанерным сидением от своего стула (мебель у нас была, как известно, ветхая): «Вера! Ты мне мешаешь! Выйди из класса!». Я и вышла, что и требовалось доказать! После этого я считала, что независима от взглядов своего кумира, а сама тоже сравнялась в ее глазах со всеми.


Мама тоже начала замечать какие-то новые мои взгляды и стремления. Шли мы с ней однажды по Кузнецкому мосту, и около поворота на Петровку нас обогнал отряд молодежи с барабаном и знаменем. Но главное — они дружно и хорошо пели. Они уходили от нас, бодро шагая, а я долго смотрела им вслед. Мама тогда спросила меня: «А ведь тебе хотелось бы быть с ними?!». Полувопросительно, полуутвердительно. Я ничего не ответила — ведь это желание было и для меня самой неожиданностью. В этот период происходило формирование моих взглядов на жизнь и на окружающие процессы. Нельзя, конечно, назвать это эволюцией взглядов — ведь никакой системы взглядов у меня до 14–15 лет не могло еще быть. Была только неосознанная система симпатий и антипатий, основанная на полудетских впечатлениях.


В начале московской жизни мама продолжала формировать мое мировоззрение. Она давала мне читать Лаврова, Михайловского, Успенского, книги по истории народовольчества, Веру Фигнер, а также целую серию романов о революционном движении, романы Степняка-Кравчинского и многое подобное. Иногда даже она организовывала для меня совместные с нею посещения докладов в обществе бывших политкаторжан. Вспоминается доклад такого народовольческого кита, как Фроленко.
А о чем? Не помню...


Увидев мой серьезный круг чтения, решил приложить свои руки и отец — тут уж появился Плеханов «К вопросу о развитии монистических взглядов на историю» и некоторые другие марксистские книги. Отец добивался того, чтобы заложить материалистический философский фундамент. А помог, против своего желания, тому, что меня сильнее потянуло в комсомол.


Конечно, сами двадцатые годы всей своей воодушевленной направленностью влекли к активной работе в общем русле. И многие из моих друзей по школе начали утрачивать свою аполитичность, воспитанную в семьях старой московской интеллигенции. Но ни у кого из них дома не было такого противостояния, как у меня.
Еще в первую мою зиму в 26-й случился у меня занятный разговор с одноклассниками. Нас предупредили, чтобы мы пригласили родителей в школу для организации некоторых школьно-хозяйственных дел. В перемену меня спросили мои девочки, придет ли моя мать, а я ответила, что она не может прийти, потому что арестована. Моментально и непроизвольно кто-то спрашивает: «За что?», а я при всем классе отвечаю: «Уж, конечно, не за уголовные дела. Она — политзаключенная». Это произвело впечатление, но я еще и поняла, что для них всех эти понятия далеки и чужды. Позднее, когда мы уже начитались политической литературы, мои ближайшие друзья в шутку окрестили меня: «эсеро-меньшевистским блоком». Но это было уже в VIII группе, когда у нас организовался политкружок.

 
Организовал его уже третий по счету посланный к нам политрук — Саша Фурсов. Если не ошибаюсь, он был студентом Педагогического института. Он был политически подкован и сразу понял, какой тактикой надо пользоваться с нами. Он пообещал организовать у нас «Фракцию комсомола», а пока, кроме занятий на уроках политграмоты, он пригласил наиболее активную часть учащихся в политкружок, где мы начали выступать с докладами, к подготовке которых относились со всей ответственностью. Не прошел он и мимо работы учкома. Мы в это время надумали собственными силами организовать для второй смены буфет, а для первой — завтраки. Начинание это было и крупным, и серьезным, а проводилось оно без всякой помощи учителей и технического персонала школы. Отвечал за все учком.


Тут уж пришлось блеснуть организационно-хозяйственными навыками. Труднее всего было организовать горячие завтраки для малышей из первой ступени. Мы не просто кормили их горячими кашами или какао, но еще ухитрились кормить всех, включая тех, чьи родители были не в состоянии платить за завтраки. Откуда брались деньги для «дотации»? Мы их добывали, накидывая по 1 коп. на каждый бутерброд, продаваемый нами же во второй смене.
Один раз в неделю активистам из второй смены выпадало дежурство по первой. Дежурило по пять человек. Они утром приходили в школу, брали посуду и сумки и шли закупать продукты. Молоко тащили вдвоем в большом оцинкованном баке. В той же молочной закупали колбасу и сыр для бутербродов. В школе трое оставались готовить на плите горячие завтраки, а двое шли закупать хлеб, а затем они же готовили бутерброды. Все пятеро занимались раздачей горячих завтраков младшим, и только посуду мыли нянечки. Дежурные не освобождались от занятий и с 15 часов сидели на уроках. Только за четверть часа до большой перемены двое дежурных уходили с урока и выставляли подносы с бутербродами, чтобы в течение большой перемены успеть их распродать. Торговали и не проторговались!


На этом большом и серьезном деле завязывались новые дружбы и проверялась зрелость наших склонностей к общественной работе. Фурсов поддержал начинание и сумел увеличить авторитет нашего учкома, взявшегося за столь полезное дело. А мы ему платили большой заинтересованностью и доверием. Саша не подходил к нам как к какой-то единой безликой массе. Нет! Он был действительно педагогом и в каждом стремился найти его индивидуальное лицо, подобрать к нему особый ключик и умел поощрить успех — будь это в политкружке, в буфетной комиссии или в шахматном первенстве. Именно в эти дни на нашей «политической арене» стали выделяться Лёня Гинзбург, Саня Тумаркин, Боб Сухаревский, Алеша Смирнов, а из девочек в политкружке активно работали двое — я да Буся Майзельс.
Кроме учеников из двух наших параллельных старших классов в общественную жизнь школы и в политкружок стали включаться некоторые ребята и девочки из следующего за нами класса — Вадим Дубровинский и другие.


И в VIII, и в IX группах мы были буквально поглощены школьными делами — учебными и общественными. Не без влияния Фурсова при перераспределении по интересам в IX группе большинство моих друзей оказалось на «общественном» уклоне: Буся, Фая, Костя, Лёня и Саня. Только Яша и Люся оказались в математической группе.
Когда, окончив школу, мы опять фотографировались в школьном дворе, я заказала для себя обе карточки. Из педагогов с нами только Федор Семенович, а с «общественной» группой, кроме того, снялись также и Капитолина Ивановна, Нина Васильевна и новый заведующий школой — Любанов. Он же вел обществоведение у нас в IX группе.


1 июня 1925 г. Выпускная IX группа математического уклона. Слева — направо: I ряд — сидят на земле: 3 — Петя Лосицкий и 4 — Абраша Вайсбурд.
II ряд — сидят на скамье: 2 — Люся Аронович, 3 — Вера Максимова, 5 — учитель математики Федор Семенович, 9 — Алеша Гаврилов. III ряд — стоят: 4 — Яша Рамм, 9 — Андрей Леман, 10 — Митя Менделеев.

В группе IX общественного уклона: I ряд   —  сидят на земле: 2 — Ира Нестор, 
4 — Оля Галанина,  5 — Надя Шер,  6 — Алеша Смирнов. II ряд  — сидят на скамье:  5 — эаведующий школой Любанов, 6 — математик Федор Семенович, 7 — Капитолина Ивановна (преподаватель литературы), 9 — Галя Шейнберг, 10 — химик и географ Нина Васильевна. III ряд — стоят: 1 — Лиза Апирина, 2 — Борис Сухаревский, 4 — Фая Рабинович, 9 — Саня Тумаркин.


В весенние месяцы 1925 г., то есть накануне выпуска наших двух девятых групп, в школе начались радикальные перемены. На посту заведующего школой вместо интеллигентного географа Михеева появился демобилизованный Любанов, считавший себя вполне доросшим до преподавания обществоведения. Мы его старались не замечать. И вообще накануне выпуска, естественно, несколько ослабили пыл своей общественной активности в школе. Этому немало способствовать тот факт, что комсомольскую фракцию организовали, но как-то помимо Фурсова: среди ее «активистов» оказались совершенно не принимавшие до того никакого участия в общественных школьных делах, к примеру Петя Лосицкий и Леша Богданов. Эти «вспомнили» о комсомоле аккурат перед окончанием школы. Для меня единственно бесспорным был только один — избранный секретарем фракции Вадим Дубровинский, учившийся тогда в восьмой группе. Он был и активен, и политически развит. Словом, достойный потомок фамилии, известной тогда нам еще из истории партии.

 
Школу Любанов начал перекраивать на казенный лад, а наши заявления о приеме, поданные когда-то Фурсову, то ли потеряли, то ли засунули в долгий ящик. Во всяком случае, о моем, достаточно мною выстраданном, забыли. Видимо, вспомнили что-то о моих родителях...


6. РАСТЕМ КУЛЬТУРНО


Хоть и оканчивали мы школу, учась в разных группах, дружили и общались мы больше всего. Почти еженедельно ходили мы в «Пролеткульт». Так называлась организация, регулярно собиравшая литераторов на открытые собрания для чтения их новых произведений, для литературных дискуссий. Помещалась она на Воздвиженке в роскошном особняке, построенном в мавританском стиле. Ранее он принадлежал Савве Морозову, а в двадцатые годы внутри был довольно запущен. Но в главном зале был устроен деревянный наклонный помост, на котором рядами стояли скамейки, а перед ними внизу стоял стол, окруженный несколькими стульями, на которых сидели участники выступлений.


Вход был свободный, и мы, уже начиная с VIII группы, зачастили туда, благо близко и можно успеть после уроков. Здесь шли дискуссии между РАППом и ЛЕФом, выступали поэты «комсомольские», «крестьянские». Жаров читал свою «Гармонь», Безыменский — «Партбилет». Как-то Иосиф Уткин прочел свою новую, тогда еще не опубликованную поэму «О рыжем Мотеле». Прочел... и покорил наши сердца. Не только манерой читать и искренностью, душевностью всей этой поэмы, но и бесспорным внешним молодым обаянием. Он и другие поэты неоднократно приносили сюда свои новые вещи. Помню, как тот же Уткин позже не менее выразительно вопрошал: «Что же дали Вы эпохе, живописная лахудра?».


Не перечесть всех вещей, которые нам удалось послушать первыми (!!) до их публикации. После чтения бывали обсуждения — критика дружеская, критика ожесточенная. Иногда мы даже задавали вопросы авторам, а вот выступать из нас решился только Костя Рабинович. В отсутствие автора обсуждение коснулось стихотворения Маяковского «Разговор на рейде». Кто-то из выступавших, настроенный сугубо реалистически и практически, заявил, что этот образ придуманный и плохой, так как в жизни такой разговор невозможен. У критика были такие слова: «...лодка с лодкой не разговаривает». Тогда-то и выступил Костя, который сказал буквально так: «Товарищ не прав, критикуя автора. Он забыл, что поэзия питается народным творчеством, а ведь в сказках разговаривают звери, птицы и... прочие неодушевленные предметы!» Вот была хохота!..


Но, конечно, главным были споры между такими литературными лидерами, как Авербах, Лелевич, Воронский. Ходили и шуточные эпиграммы на некоторых из них. Например: «Стой на посту, как встарь Лелевич! Работой творческой забьем мы авербаховскую мелочь!». Или: «Ах Ляпа, ах Ляпа! (Авербаха звали Леопольд, а уменьшительно — Ляпа) ты покоряешь и север, и юг... На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук».

 
Наслушавшись, мы продолжали споры, идя домой. Совместные хождения в «Пролеткульт» сложились легко и просто. Ватагой шли из школы и через пять минут были уже там. Долго не удавалось преодолеть психологический барьер — начать ходить в театр с тем, с кем хотелось бы. Зараженная этой страстью к театру еще в Саратове, я, попав в Москву, довольно скоро начала азартно ходить по московским театрам разных жанров, но предпочтительно — драматическим. Много ходила в Малый — видела там Южина в «Стакане воды», в «Ричарде III» и в некоторых других спектаклях. А в Художественный мама покупала абонементы. Помню, было два места во втором ряду бельэтажа. Сама я часто бывала в Камерном, куда вся Москва ходила смотреть Алису Коонен и Н. Церетели.


Но это все было в одиночку или с мамой. А уже хотелось разделить наслаждение любимым искусством с определенным спутником, чья роль в моей жизни становилась все более значимой. И я замечала, что не только я старалась вместе дежурить в школе по обеспечению горячих завтраков, не только меня радуют совместные посещения «Пролеткульта». Но этих наблюдений было еще мало для того, чтобы кто-то из нас решился пригласить другого в театр. «Решила» проблему Буся, купив билеты на дневной спектакль в I студии Художественного театра... и пошли мы втроем: мы с нею и Саня на великолепное зрелище — «Двенадцатую ночь» с М. Чеховым в роли Мальволио. В этом спектакле роль Мальволио звучала, как главная — столь неподражаема была его игра. У нас были чудесные места в первом ряду партера, и каждая нотка в тексте, каждый тончайший нюанс игры воспринимался, как праздник. К праздничному упоению театром хорошим и весомым добавлением было удовольствие от состава спутников...


А вскоре после этого мы уже вдвоем ходили смотреть того же М. Чехова в роли Гамлета. Этот спектакль был показан в помещении II студии (нынешний Детский театр), и тут уж не было роскошных мест. Ходили по входным билетам по 50 коп., но не из экономии, а просто иных невозможно было достать. Все действия пришлось стоять в проходе на балконе, а в антрактах мы отсиживались в фойе. Гамлет Михаила Чехова до сих пор стоит перед глазами. Он особый, не похожий ни на одного, виденного позже. Конечно, среди «виденных позже» из всех выделяется еще один Гамлет — Горюнов в вахтанговской постановке. Позднее я узнала, что этим спектаклем режиссировал Акимов, чей талант режиссера и художника стал общеизвестен, а тогда «Гамлет» у вахтанговцев воспринимался, как чудачество популярной труппы. Но этот запомнился не глубиной и подлинной трагичностью, болезненностью образа, данного М. Чеховым, а другим. Будучи очень талантливым комическим актером, Горюнов с необыкновенным размахом, смачно сыграл того Гамлета, которого хотели показать вахтанговцы, решив истолковать всю пьесу наоборот, причем текст оставался неприкосновенным, а в образы героев вкладывался иной смысл. Гамлет был, например, здоровяком, который приехал бороться за власть и даже для этого морочит друзей — сам изображает призрак отца, произнося за него нужные слова. А чтобы не узнали по голосу и чтобы было убедительно, говорит их в какую-то глиняную плошку, которую заранее спрятал на галерее. Офелия тоже была особенная — придворная потаскуха, и текст сумасшедшей Офелии произносился на балу, где она была пьяной вдребезги. После «Гамлета» мы смотрели М. Чехова – Хлестакова. Господи! Какой это был артист!

 
Вся зима 1924-25 годов была насыщена не только «Пролеткультом», но и театрами, и этому не мешали денежные ограничения, потому что во все театры московского подчинения мы ходили бесплатно: у старшего брата Сани был пропуск «на 2 лица», поскольку этот брат Яша работал в некоей московской профсоюзной организации. Сам-то он не ходил же ежедневно, а мои-то уж старались не упускать возможности, когда она появлялась. Множество спектаклей посмотрели в театре Корша, МГСПС, в «Театре Революции» и др. Да еще и с хороших мест...


Из этого множества особенно врезался в память один — «Овод» в театре МГСПС. Играли они в Эрмитаже. Роль Монтанелли играл Розен-Санин с огромной трагической силой, а Артура — некий Давидович или Давидовский, который потом незаметно куда-то сошел с московской сцены. Играл он сильно, достойно своего партнера. В сцене, когда уже предопределена его гибель, и Артур спрашивает у епископа: «Падре, ну теперь ваши боги довольны?», большинство зрителей, потрясенные, вытирали глаза. А я ревмя ревела, но стеснялась вынуть платок, чтобы перед товарищем по школе не проявить себя ревой... Оглянулась на него, а у него тоже слезы на глазах. Тут уж мы поняли друг друга и откровенно взялись за носовые платки... Великое дело совместное потрясение искусством!


Но бывали и комические эпизоды. Где-то в марте 1925 г. вечером после школы пошли мы вдвоем в театр Вахтангова на Арбат. Поскольку на завтра нам предстояло с утра дежурить по кормлению I и II смену, у меня в портфеле была вся буфетная выручка, сложенная в большую красную коробку из-под монпансье. Там были и бумажки, но больше всего гремела мелочь. В зал с портфелем не пускали, и он остался в гардеробе вместе с нашими весенними пальтишками. Уходя после чудесной «Принцессы Турандот», мы оделись, но о портфеле начисто забыли. Пошли, конечно, пешком — бульварами. Даже проходя мимо школы — не вспомнили, а вот только около Пампуша (памятника Пушкину) схватились за головы и... обратно! Сели на «Аннушку», но там еще и от Арбатской площади было бежать порядочно. Прибежали, а весь театр во мраке, с улицы все заперто. Что делать?! Решили искать сторожа и нашли-таки у задних дверей со двора. Взмолились... Оказалось, что старичок-гардеробщик, обнаружив портфель и вспомнив, да и по содержанию портфеля было видно, что были какие-то «зеленые школьники», сидит у своих вешалок и дожидается рассеянных хозяев. Мы растрогались опять же чуть не до слез, но вознаградили его только горячей благодарностью: деньги-то до последнего медяка были казенные! И рано утром завтра их нужно было пускать «в дело».

В другой раз (уже без всякой связи с театром) у меня в трамвае вытащили всю казенную кассу. К маме я постыдилась обращаться, но отец понял мой конфуз при такой «растрате» и срочно возместил мне 11 рублей с копейками. Тогда это были серьезные деньги, а для меня и подавно. Мама же охотно финансировала приобретение театральных билетов и часто уступала свое второе место по абонементу в Художественный театр. Так мы смотрели тогда «Бронепоезд 14-69». Впечатлений и сопереживаний хватало.