2. Рассказ. Силабога. Эромистицизм. Глава вторая

   2-СИЛАБОГА.
   ГЛАВА ВТОРАЯ.

   2-1

   …Так и шагает Вилларий Шиляев. А путь его – к дому матери Ксюши – Томны Федосеевны Курцевой, у которой задумал он просить руки Ксении Карловны, как следует.

   И дело даже не в том, что Вилларий Шиляев не может больше так просто наслаждаться Ксюшиными экстазами, и не в том, что ему стало вдруг невмоготу делать это инкогнито. Вилларий Шиляев, как он про себя мыслит, ни в чём не имеет предрассудков – только принципы. К чему тогда формальность?

   – Во истину, – Говорил, обычно распаляясь, мой герой, ---- Она, – имея в виду свою будущую тёщу, – разрушает своим занятием сами устои людской пристойности!
 
   В общем, в нём давно крепло неприятие к подобной родственной связи. И потому он жаждал себя и будущую жену свою от оного затмения разума оградить. И, – точка!

   Да будет вам известно, мой уважаемый читатель, что Томна Федосеевна Курцева была известной на весь город ведьмой! А занятие колдовское Шиляев считал совершенно не возможным, не столько по причине безнравственности, а, главным образом, из-за вопиющей ненаучности. И, хотя в душе своей Вилларий был мистик, сам он никогда в этом не признавался ни себе, ни другим. Напротив, он считал себя человеком необыкновенно рациональным. И, исходя из такового, им самим – Вилларием Шиляевым -- установленного к ведьме противления, он порешил отныне поступать с Томной Федосеевной сугубо рационально, и начало этому положить таким образом, чтобы свои отношения с Ксенией Курцевой придать официальнойгласности и оформлению обязательно через исполнение всех принятых для  такого действа формальностей.
 
   Между тем, Томна Федосеевна Курцева – почитается в Силабога, как ведьма весьма могущественная. Заслуженно ли она пользуется славой, или то – молва, порождённая ослеплённым невежеством и суевериями, в тот момент никто из нас, не связанных никогда с подобными промыслами, сказать не мог. Но влияние её в людях, надо признать, было весьма внушительным. Толпы страждущих выстаивались к ней в долгие очереди, а слава её всё более полнилась и ширилась. Томна, однако, несмотря на внутреннюю силу, не смогла преодолеть в себе врага, повергающего многих, осенённых, как и она, массовым вниманием. Так что, затерянная разумом во славе от могущества своего, остальных людишек видела она тощими червяками и тряпичными куклами – кого кем. Однако, всех без исключения, – одинаково немощными и никчёмными. Томна зрила их внутренние сути всегда с порога, и узнав человека единожды, отследить могла где угодно, где бы он не находился отныне. Зрила она и Шиляева. И о Ксюше своей и ём – знала, и про каждого из них в отдельности ведала – и про все возможности и про события с ними – все до единого. Да только вот то верно, что ведала она про силы каждого в отдельности… Ну, да об этом – дальше буду.

   Дочь Томны – Ксения Курцева мощи материной не наследовала, но, как говаривал её украинский дед по отцовской линии, «Була вільна як південний вітер»*, а посему требовала контроля и усмирения мужненого. И про то, конечно, Томна Федосеевна тож ведала, да вот только Шиляев её зело напрягал своей внешней  тщедушностью.

   – Экий щупень! – Восклицала она всякий раз, как натыкалась на него мыслях или в натуре.

   А уж про елду Шиляевскую она, вспоминая городские судачества, сильно морщилась, ибо та странная несуразность несоответствия худощавого тельца мужчинки и огромного размера члена при нём, возмущала в ней естество гармонии. Иного, однако, смысла, окромя явного телесного перекоса, она в своём величественном затмении в том не осознавала.

   – Весь в член изрос! – Бурчала она сокрушаясь.
 
   Однако подготавливать девку к замужеству было надобно. И Шиляев, к неудовольствию Томны, тут был единым претендентом.

   – Для колдовства Ксения – уж больно зыбкая натура. (Притом, вся как-то странно мерцает.) И, хотя б, в детей изойдёт… – Бормотала  она себе под нос. – Может в них и устаканится. А может и тощей её хахаль – дрын сучковатый – тож округлится! Будь он неладень! – Всё же иногда давала будущая тёща и Шиляеву шанец.

   Так думала. Однако, поскольку, приемников других у Томны на ремесло колдовское не было, она заодно натаскивала Ксюху во всех своих премудростях: уводила её в миры, и превращала в птиц, а ещё – в разную мелкую наземную хищную живность. Но об этом мне, конечно, не сразу знание пришло, а постепенно – из судачеств людских. Благо или назло, но пересудов этих в округе героев наших доставало.

   Ксюха «неустаканенная» и «зыбкая» во все качества сдвигалась зело легко, и, ведомая материной силой, проходила в игольи ушка, да протекала и просачивалась в любую гигро– и аэро– скопичную твердь. Сама Ксения Курцева к мамашиным экспериментам с собой относилась, казалось, с пассивной флегматичностью, ничем интереса к колдовству не выказывая. Воспрянув из очередного измерения, она возвращалась мыслями к известной читателю Шиляевской тверди и предпочитала немедленно восполнять ей свою непостоянность. По сути, она никогда от его стержня и не отвращалась, и всегда представляла себя нитью, беспорядочно накрученной и напутанной поверх того дрына снаружи. И представление её о том было, видимо, столь реалистично, что Шиляев тоже чувствовал, временами, нечто такое на своём Ую. Было дело – раз несколько – ему снился сон, что он удит, обмотав вокруг дрына лесу, и будто клюёт на эту его снасть, страсть какая огромная рыбь! Но никогда конца того сна он не дожидался, так как просыпался завсегда с крупным ознобом и жаром, со скинутым одеялом на пол и одержимый гремучим, трудно искоренимым во времени, «стояком».

   2-2

   Увидев в проёме двери костлявого Шиляева, Томна Федосеевна, хоть и ведала, что грядёт, – не удержалась – опять поморщилась. Шиляев, вы знаете, и сам не переносил ведьму, но, как уж было сказано ранее, из чувства противления не желал обойти условности сватовства никоим образом. А потому, взойдя на порог, он, гротескно склонив голову и плечи на треть высоты роста, и, тут же, с прямой спиной свой худой зад отставив, с неизменной суровостью каменного лица, протянул картинно длинной рукой, в середину тумбообразного Томного торса, заготовленный в лавке по пути, букет лаванд.

   Изморщенная гримаса Томны Федосеевны перетекла в выражение нахмуренное, однако же букет она приняла, как обозначение события, и молча указала Шиляеву в горницу к столу. Вилларий вступил и, покосившись на образа в углу, уселся к ним боком , а спиной – к печи. Не облокачиваясь на выгнутую спинку стула Тонета, и держа себя, в нём, как гвоздь, он вперил наглый взгляд на вошедшую, за ним следом Томну Федосеевну, и, только она уселась в кресла, что на другой стороне комнаты – под образами, сразу же заговорил.

   – Желаю дочь вашу – Ксению Карловну... – Провозгласил он торжественно, и, тут же, почему-то, запнулся. Голос его зычный не соответствовал тому обрыву и потому долго ещё в пространстве гулко звучал отголосок той фразы.

   – Жела – аешь! Знаю! – Неприминула Томна Федосеевна, с оттягом.
   – Не-ет, я не об этом смысле сейчас! Не сробел, подражая ей, Шиляев. И дерзко улыбаясь, да прямо на неё глядя, добавил – я сейчас о руке и сердце пришёл договариваться.

   – Догова–ариваться, значит? – Продолжала Томна недовольно, но внятно.
Нынче вот, как оно делается!
 
   – Да нынче, как раз, – по–разному бывает. За слова меня теперь, Томна Федосеевна, вы не цепляйте. Я, однако, пришёл всё сделать, как подобает. Вам, может быть, устои не ведомы, а я – человек публичный, и желаю, жениться правильно.

   – На ведьме. – Резюмировала Томна своим грудным, басовитым и раскатистым контральто, явно его перпендикуляря.

   – Знаете же, сударыня, этот факт не потрясает меня нисколько. Я не верю в сверхестественное от человека и на человека влияющее, но в одни только личные силы и силы природы. Мы с Ксюшей ...

    – Ну что ж. Коли тебе, мужчинка, угодно упорствовать в неведении, трусливо пряча голову в песок, – Пусть. Однако, в будущем житии с моей дщерью, пеняй на себя, и не ной потом о том, что ты, мол, – Не думал не гадал, а тут, караул, –напасть!... – Перебила Томна, спокойно на него глядя.

    – Никто и никогда не называл меня трусом, сударыня! А ваши обманы и затуманивания мозгов неустойчивым гражданам, изводящим себя внутренним мракобесием, есть недостойное честного человека вымогательство из карманов тщедушных здоровьем и слабых разумением соотечественников!… – Шиляев вскочил. Говоря, он жестикулировал, и его высокая несуразная фигура размахивала и раскачивалась, походя со стороны на надувную тряпичную рекламную куклу. Высказавшись, он внезапно замолчал, и, переломив длинное тело, замер, широко расставив ходульные ноги свои, и опершись кулаками в стол, вперившись грозными глазами в хозяйку, и выпятив свой мясистый нос вперёд.

   Томна, словно приняв в себя его импульс, встрепенулась и, задрожав всем телом, разом вскипела. – Так по твоему я мошенничаю! Жалкая ты, вертлявая, тощая образина! – Произнесла она каждое слово отдельно, наподобие  заклинания, и рывком поднялась вся с кресла, казалось, без помощи мышц. Движение её, неожиданное для глаза Шиляева, было особенно непостижимо, учитывая размеры её грузного тела. От такого несоответствия в увиденном, учёный муж изумлённо отпрянул, отшатнувшись назад, словно от сильного порыва ветра. Но то, что произошло дальше, и подавно невозможно было объяснить никакой логикой. Хозяйка, казалось, заполнила всю комнату. Шиляев теперь стоял у неё под ногами, глядя снизу вверх. Потолок комнаты показался ему где-то далеко, словно тупик – в бесконечном, вертикальном, пустом коридоре, заполненным, ставшим огромным ведьминым торсом, и к потолку вознеслась Томнина голова и с высот гудел, её трубный глас.

   – Искривление эфира – Мелькнула, было, в голове Шиляева мысль, которая тут же вместе с видением свернулась, скомкалась, и юркнула куда-то в горошину его, теперь обезьяньего мозга …

   В следующее мгновение всё сдвинулось и вернулось, отчасти, на свои места. Кроме одного ма-аленького, в масштабах планеты, изменения… И вот уже тяжёлая тумбообразная Томна схватила покрывало и, грузно переваливаясь, пытается поймать быструю худую носатую обезьяну, мечущуюся по комнате. Ничего не помнящая и не понимающая тварь скачет из угла в угол, опрокидывает предметы с полок и шкафов, яростно пронзительно, по-птичьи, кричит, шипит, царапает обои на стенах и срывает с окон шторы…

   Наконец, зверюга вскочила на верх приоткрытого окна и исчезла среди  ветвей яблони в темнеющем саду. Томна Федосеевна проковыляла было через  сени на улицу, тщетно пытаясь отследить животину. Но обезьяна исчезла. В вечереющем небе щебетали и перепархивали воробьи и синицы. Веяло загородной послезакатной свежестью. Наступила тихая благодать позднего летнего вечера….