Ангел

Настя помнила, что в то утро шел дождь, мелкий, навязчивый и противный. Еще с вечера отец выпросил у начальника машину и объявил, что наутро они всей семьей повезут мать в больницу. Настя не замечала, чтобы мать в последнее время сильно болела. Напротив, она округлилась, расправила плечи и приобрела горделивую осанку. Правда, однажды Настя видела, как ее тошнило, но мать сказала, что поела несвежей рыбы.
Настя любила, когда отец брал на работе машину. Он возил большого начальника, и начальник был иногда снисходителен – позволял личному шоферу проехаться с шиком по родному селу. Когда удавалось, отец возил их с матерью  по грибы, чаще – к родственникам или на рынок за покупками.
– Машина – это маленький домик, – думала про себя Настя. – Даже если вокруг дождь, ты сидишь в тепле и думаешь о чем-то хорошем.
Но в то утро машина вела себя странно. Она то заводилась, то глохла, то вдруг натужно начинала чихать и кашлять. Отец, накинув дождевик, бежал открывать капот и соединять какие-то провода.
Знакомый водитель, ехавший навстречу, вызвался помочь и, приоткрыв окно, Настя услышала обрывки их разговора. Сначала они толковали про какой-то хитрый карбюратор, а напоследок знакомец поинтересовался, куда они в такую рань держат путь. На что отец ответил, что везет жену в больницу, у нее что-то «по-женски».
В тот год  Насте исполнилось десять, и она в общих чертах знала, чем отличаются женщины от мужчин, но то, что женщин, из-за этого самого отличия, требуется лечить отдельно,«по-женски», она пока еще не догадывалась.
Больше всего в то утро Настю удивляла мать. Она сидела на заднем сиденье, держала на коленях какой-то серый узелок и все время молчала. Мать и без того была неразговорчива, а тут за всю дорогу не вымолвила ни слова.
Чтобы ее раззадорить, Настя приоткрыла окно. Дождевые капли, обволакивая стекло, стекали на сиденье, но мать, обычно строгая и нетерпимая, даже не обратила на это внимание.
Настя вдруг поймала себя на мысли, что с какой-то тайной радостью сдает мать в больницу. Во-первых, на некоторое время она освободится от ее постоянной опеки и поучений, а во-вторых, целую неделю будет жить вдвоем с отцом. Настя сама будет встречать его с работы и готовить немудреный ужин, а в следующее воскресенье они вместе поедут в цирк. И пусть все видят и завидуют, какой молодой и красивый у нее отец.
В том, что с матерью в больнице не сделают ничего плохого, Настя была совершенно уверена. Сама она относилась к медицине более чем доверительно и регулярные школьные медосмотры не доставляли ей особого неудовольствия.
– Ну что там особенного, – думала Настя. – Послушают, посмотрят, уколы поколют для верности…
Починив машину, отец долго и подробно разъяснял им обеим суть поломки. Среди множества незнакомых слов Настя уловила одно, почти знакомое – карбюратор, и поняла, что это он чихал и кашлял и не позволял им красиво и торжественно промчаться по шоссе. В ответ на слова отца мать согласно кивала и даже пыталась что-то переспросить.
– Наверное, она  всю дорогу спала, потому и молчала,  –  решила Настя.
В то утро Настя запомнила не только дождь, но и то, как медленно мать шла по больничному коридору. Она все время оглядывалась и, видно, надеялась, что кто-то ее окликнет или остановит, но никто ее не окликнул и не остановил…
                2
Отец привез Настину мать издалека, бахвалясь перед товарищами ее образованностью и домовитостью. Мать была соседкой его дальних родственников, и будущий жених к ней долго и с интересом присматривался, но на последний шаг почему-то так и не решался.
Позже выяснилось, что мать была взята в дом из чувства обиды – поговаривали, что отец не поделил с лучшим другом одну зазнобу. Лучший друг и та зазноба не спешили узаконивать свои отношения, хотя давно жили вместе, и отец, наблюдая за ними со стороны, видно, еще на что-то надеялся. Было между ними что или нет, кто теперь угадает, но вскоре в отместку за все обиды и несбывшиеся мечты на горизонте возникла Настина мать.
Скорее всего, мать служила для отца своеобразным оправданием – мол, на чужое не смотрю, имею свое. Первый оправдательный экзамен отец выдержал достойно, а вот потом…
И вилку она держала слишком культурно, и платья не такие носила, а уж когда начинала говорить  и вовсе была беда: слова от нее исходили  все больше ученые, непонятные – как из газетной статьи.
Когда смотрины прошли, и выбор отца все одобрили, он вдруг понял, что с нездешней умницей надо как-то жить, и никто вместо него делать этого не будет. Умом отец понимал, что лучше жены ему не найти: и собой она недурна, и хозяйка неплохая, но если разум всякий  раз говорил «да», то сердце отвечало «нет», и не обязаны они были между собой ладить и соглашаться.
Мать служила библиотекарем и выходила на работу чуть ли не к обеду, а отец работал шофером – вставал ни свет ни заря. На работе мать сидела за квадратным  столом, в неге и тепле, и аккуратно заполняла формуляры редких читателей, а отец целый день крутился как белка в колесе – хотел  и на работе не оплошать,  и на стороне подкалымить.
Настя понимала, что родители у нее очень разные. Но, наверняка, многие разности можно компенсировать молодостью и задором, а еще участием и душевным теплом. Если, конечно, захотеть. Правда, в то время Настя не знала таких слов, но точно знала, как это здорово отправиться в выходной с родителями в городской парк, покататься на каруселях, поесть мороженого и отхлебнуть из отцовского бокала горького невкусного пива.
А под самый конец удачной прогулки надо было попросить отца и мать высоко поднять руки, уцепиться за них и раскачаться как на самодельных качелях. Хо-ро-шо!
Иногда отца заносило. Он переставал считаться с тем, что мать, прежде, чем отправиться к своим книжкам, успевала переделать всю домашнюю работу. Важно было лишь то, что у нее не работа, а курорт. Мать не имела права сказать дома, что она тоже уставала от своих забот, также не приветствовалось говорить о том, что случилось за ее трудовой день замечательного и интересного.
Особенно отцу не нравилось, когда мать готовилась к библиотечным смотрам и конференциям и по этому поводу покупала себе новое платье. При этом он говорил, что все ученые – лодыри и бездельники, в то время как он, будучи подростком, пахал  колхозное поле на бодучих быках, они в холе и неге читали свои ученые книжки.
И только когда мать снаряжали книгоношей в соседние деревни для организации передвижной библиотеки, и она, навьюченная книжками, вышагивала пешком по нескольку километров,  он вроде как радовался: мол, пусть узнает, как другие месят грязь или стоят на ветру в непогожий день.
При этом отец, конечно же, имел в виду свою несостоявшуюся зазнобу – подругу Зою. Зоя трудилась на рынке продавщицей – торговала  резиновыми  сапогами. Товар был ходовой, но дешевый – прибыли не давал. Работа была тяжелая – потаскай коробки и в слякоть, и в дождь. Зое все сочувствовали, а матери – нет. Зоя в глазах многих выглядела страдалицей и труженицей, а мать – белоручкой и бездельницей.
Мать в свою очередь говорила, что образование и культура – это свет, а он, отец, к тому свету тянуться не хочет. На что последний возражал, что желал бы посмотреть на этих светлых и культурных – где они были, когда он, мальчишкой, помогая матери, выгонял в поле бодучих и строптивых быков.…
Только позже Настя поняла, что  ее отец на самом деле не был  таким уж злым и занозистым. Да и, как выяснилось, сумки с книгами мать тащила на себе всего лишь один раз, да и то только потому, что ее муж в этот день не смог выпросить у начальника машину и домчать ее до деревенской избы-читальни с ветерком. Просто он, отец, как-то не вписался в эту жизнь, не смог проскочить по ней на всех скоростях, как другие, а поэтому надо было поискать виноватых – быков, например, или книжки, или ученых.
Настя понимала, почему отец хотел в свое время присоседиться к тетке Зое. Была она такой же, как он сам. Она на ветру, на морозе обувку залежалую продает, ждет не дождется, как в тепло попасть да стакан  чаю испить. Он также, ни свет ни заря, у машины своей стоит, мотор разогревает. Пришли бы они вечером домой да поговорили о том о сем, обоим им близком. Погадали, например, долго ли будут стоять морозы, посетовали, что мерзнут щеки на ветру и как, оказывается, тепло бывает на свете, когда рядом родной и все понимающий  человек.
Да мать и сама была виновата: никогда человека не спросит, не расспросит, ни о чем хорошем с ним не поговорит. А как про соперницу узнала, так  и вовсе холодность ее одолела. И до этого была не сильно горяча, а тут хоть плач.
А где, если подумать, набраться женщине мужества и сил, и оставаться спокойной и рассудительной, если подозреваешь, что постоянно сравнивают тебя с какой-то другой, и уже перестаешь понимать, где ты сама, а где та, другая?..
По поводу больницы решение принимали не сразу. Мать все тянула и откладывала, думала вторым ребенком привязать мужа к семье, тем более, если родится сын. Мать и не сомневалась, что будет сын. Оно и понятно: для мужчины дочка – не помеха, в случае чего вырастит с матерью, а сын, мальчик – другое дело: мальчишке нужен отец. Отец воспринимал возможное прибавление в семействе по принципу – и хочется, и колется. Понимал, что руки у него теперь будут связаны крепче, чем прежде, хотел этого и не хотел.
Накануне поездки в больницу родители о чем-то долго беседовали на кухне, Насте даже показалось, что они мирно воркуют. Но потом голос отца стал настойчивым и строгим. Мать пару раз даже всхлипнула, а наутро сдалась.
Настя не знала, что послужило главным аргументом для их решения, скорее всего, необходимость самого решения. Мать полагалась на отца, дав ему понять, что он в доме хозяин, и он здесь все может решать. А отец, в очередной раз примерив на себя эту роль, не захотел с нею расставаться.
Что - либо расспрашивать у матери Настя не решалась – женщина она была неразговорчивая и замкнутая. А отец и вовсе, случалось, бывал суров – попадись ему под горячую руку, несдобровать. Уже тогда, в десятилетнем возрасте Настя хорошо усвоила, что расспросами родителей лучше не донимать – что надо, скажут, что надо – дадут.  А слова…Что слова? Какой от них прок…
После больницы мать стала чересчур  занозистой и высокомерной. Она окончательно поняла простую вещь: если мужчина не хочет ребенка от женщины, значит это не та женщина или не тот мужчина. Мать полностью ушла в свои книжки, и находила себе работу даже там, где ее и быть не должно.
А к осени произошли два грустных события – ушел из семьи  отец,  и сильно заболела сама Настя.
Отец ушел  просто так, в никуда – поселился в городе  в мужском общежитии. А вечером,  накануне его ухода,  Настя стала свидетелем странного разговора.
– Сама дотянула, и что теперь? – сердился отец.
– А что теперь? Как было раньше, так и теперь, – отвечала мать.
Позже Настя узнала от теток-соседок, что ребеночек тот, материн сынок, родился живым, потому что порешили его на поздних сроках. Мальчика намеревались даже выхаживать, но прожив несколько часов, он навсегда затих  почему-то со счастливой улыбкой на лице. Медсестер и врачей, которые над ним колдовали, более всего удивила эта улыбка – ведь не должен же нежеланный младенец, которого по времени и на земле еще быть не должно, так счастливо и светло улыбаться?
 Говорили еще, что молоденькая медсестра, которая проплакала над ним всю ночь, чуть было сама не угодила в больницу. А утром пришел умный врач и объяснил ей, неопытной и глупой, что, скорее всего, это была не улыбка, а спазмы лица...
                3
 Когда Настя заболела, у нее подозревали воспаление легких. В горячечном бреду ей виделись сахарные горы, о которые бился, потеряв управление, такой же сахарный самолет. Возвращаясь из бредового тумана, Настя просила пить, а потом, окунувшись в сон-забытье, снова видела горы сахара, как снег сверкающие на солнце.
Когда коварное солнце решилось подвинуться к горизонту и, вспыхнув в последний раз, осветило вершину горы, Настя заметила там маленького светловолосого мальчика в своей старой цигейковой шубе.
– Ты кто? – спросила она малыша.
– Я Сережа, твой брат.
– А зачем ты там стоишь?
– Я здесь живу, – ответил маленький незнакомец.
Настя собралась было в путь на сахарную гору, но та вдруг превратилась в огромную стрекозу, и девочка от неожиданности проснулась.
Вскочив с кровати, Настя бегом побежала на кухню, где мать готовила нехитрый  обед.
– Мам, а где моя старая шуба?
– Выбросить пришлось, ее моль поточила. А что произошло? – всполошилась мать.
– Да ничего. Так. Может она теперь кому-нибудь еще пригодится…
– Кому она может пригодиться – одни дыры кругом?
 – Ну, кому-нибудь там, на сахарной горе.
Мать отвела Настю в спальню, налила ей горячий чай и уложила в постель.
Больше к разговору о шубе они не возвращались.
Настя знала: когда родители ждали первенца, то думали, что будет сын. И даже имя ему придумали – Сережа. Но родилась она, Настя. Так Настя начала жить вместо брата первый раз. А потом и во-второй, когда не смогла его отстоять.
Правда, Настя точно не знала, как тогда, в десять лет, она отнеслась бы к известию, что, возможно, в их семье появится малыш. Скорее всего, не очень хорошо. И даже дело не в том, что все маленькие – крикливые и непоседливые. Дело в другом. Зачем нужен был еще один свидетель их и без того не слишком ладного житья? Но это тогда, а потом…
                4
Уже намного позже, поступив в институт  в  чужом городе, Настя случайно прочитала письмо своей подруги, небрежно брошенное  на столе. Она совсем не хотела читать чужое письмо, но, зацепившись взглядом за какие-то теплые строчки, уже не смогла оторваться от тетрадного листа. И не было в том письме из далекой деревни ничего особенного – так, немного про погоду и самочувствие. Немного – про поросенка, которого недолог век. А когда зарежут того и продадут, вышлют  подруге сто рублей на пальто.
Было в тех простых словах столько теплоты и родительского участия, что Настя невольно смахнула слезу. И только тогда она поняла простую и обыденную вещь: родные и близкие должны находить друг для друга слова. И вовсе неважно, о чем они говорят. Все, что нужно, будет передано голосом, интонацией, подтверждено внимательным взглядом или прикосновением руки. Это как легкое дуновение ветерка – не тревожит и не беспокоит, но так хорошо, что оно есть.
– Я бы тоже могла написать письмо Сереже, а он в ответ написал бы письмо  мне, – подумала  Настя тогда. – А когда запечатаешь письмо в конверт, то оставишь там теплоту своих рук.
 …После того случая с больницей Сережу в доме не вспоминали. Только десять лет спустя, заболев раком, мать призналась, что это ей – наказание за убиенного сына. Скорее всего, так оно и было, потому, что после операции внутри  у нее не осталось ничего, чтобы составляло ее женскую суть.
Отец помогал семье материально, но назад не возвращался. Наверное, понял, что не так важно, как зовут женщину, с которой ты близок и с которой живешь. Гораздо важнее и печальнее, что сначала ты отдал ей немного себя, а потом передумал и решил  забрать обратно.
Самой Насте была уготована долгая и счастливая жизнь. Всего у нее было в достатке: любящий муж, хорошие дети, уют в доме и тепло. И попадались на пути ее люди все больше хорошие, будто добрый ангел помогал и подсказывал – как поступить, кого выбрать в товарищи или друзья. А если и возникали в жизни Насти некоторые трудности, то чувствовала она рядом чье-то участливое внимание и даже, как ей казалось, озабоченное сопение.
Или, может быть, ангелы не сопят? Они ведь как облака.
Что скажешь на это, брат?
Что скажешь, Сережа?