Жизнь деревни как она есть. Из книги Жизнь народа

   Летом в деревне дел столько, что даже длинных летних дней не хватает, чтобы все их переделать. Рано или поздно наступает день, когда хочется отложить все хлопоты и расслабиться. Вот и я, притомившись однажды от хлопот, решил расслабиться. Взял пол-литра водки, сел в УАЗик и поехал в Семёновское к Романычу с Нинкой, тем более что они зазывали.

   Романыч – старичёк-боровичёк. Успел повоевать в Отечественную, работал таксистом в Москве, а теперь второй десяток лет живёт в Семёновском в доме второй жены-покойницы.

   Нинка лет на двадцать его моложе. Познакомилась она с Романычем в Ногинске, куда Романыч ездил за пенсией. Он сидел на лавочке в сквере и поминал жену, а Нинка подошла к нему и попросила похмелиться. С тех пор они живут вместе в Семёновском. Романыч разводит кроликов, а Нинка держит богатый огород и заготавливает разносолы, когда не пьёт.

   Приезду моему «Романычи» обрадовались. Нинка накрыла стол, Романыч слазил в погреб за разносолами и… за разговорами пол-литровка быстро опустела.

   Тогда Романыч зазывает меня за перегородку, достаёт носовой платок с завязанной в угол платка десяткой и тихонько говорит: «Я тут от Нинки заначил. На вот, сгоняй на УАЗе за добавкой!»

   Взял я Романычевскую заначку и пошёл к УАЗу. Тут же меня догоняет Нинка и говорит: «Саш, я с тобой!» И шепчет: «Я от Романыча десятку заначила, сейчас в Раменье бутылку возьмём!»

   До Раменья по сухому бездорожью рукой подать. Выезжаем на Раменский асфальт, и на краю деревни перед нами предстаёт натюрморт: под палящим солнцем стоит телега с запряжённой в неё одуревшей лошадью, а в телеге этой лежит тело с лицом краснее красного знамени и неподвижным взглядом, устремлённым в небеса.

- Кто это? - спрашиваю я Нинку.

- А это Колька. Он самогон Почтальонше возит – моей подруге. Он ей самогон возит, а она продаёт. Вот мы у неё как раз сейчас и возьмём бутылку.

- Откуда ж он его возит?

- А вот из дома напротив, - отвечает Нинка, - они гонят, Почтальонша продаёт, а Колька возит. Это чтобы милиция придраться не могла.

- Крутое разделение труда! – замечаю я, - Но, что-то стрёмно покупать самогон. Надо бы чего-нибудь промышленного купить.

- Тогда поехали в Яковлево! – предложила Нинка, - там в магазине бормотуху продают.

   Приехали в соседнюю деревню Яковлево. В вагончике-магазинчике покупателям предлагался исчерпывающий ассортимент товаров: хлеб, соль, спички, крупа и портвейн «777». Взял я бутылку, прочитал содержание этикетки и сказал Нинке: «Поехали-ка к твоей Почтальонше, лучше самогону возьмём!» На том и порешили.

   На въезде в Раменье натюрморт остался без изменений: на то  м же месте телега с одуревшей лошадью, в той же позе тело с лицом красного знамени, на ту же звезду устремлён взгляд.

   Останавливаемся возле натюрморта. Выходя из УАЗа оглядываю на всякий случай салон – чтобы в нём чего лишнего не осталось, - смотрю – ружьё на заднем сиденье лежит. Забыл выложить, когда к Романычу поехал. Пришлось взять ружьё с собой.

   Заходим в дом Почтальонши. Планировка дома стандартная: из сеней два входа: в крытый двор и в избу-пятистенку. При входе в избу справа русская печь, в углу у окна стол, за которым лежит Почтальонша, между окном и печкой стоят 40-литровые молочные фляги с самогоном.

- Зина, здравствуй! – кричит Почтальонше Нинка.

Почтальонша с трудом начинает шевелиться.

- Мы к тебе за бутылкой!

- А-а, Нина! Давно тебя не было видно! – очухалась Почтальонша.

- Тогда давай выпьем! – предложила Нинка.

- Конечно, давай! На вот, сполосни стаканы! – подала Почтальонша Нинке гранёные стаканы, попользованные предыдущими посетителями, и подалась к печке за флягой с самогоном.

   Не успела Нинка расставить стаканы, как Почтальонша, не утруждая себя попаданием в стаканы, начала плескать самогон прямо от печки в сторону стола.  Когда в стаканах, не смотря на совсем нересторанный розлив, появился самогон, почтальонша поставила флягу на пол и достала из банки солёных огурцов.

   Только мы начали выпивать за встречу двух подруг, как в избу ввалился бодрый «малец» (мальцем во Ржеве называют лиц мужского пола, вне зависимости от возраста – прим. автора) лет сорока и с порога крикнул: «Тётя Зин, продай бутылку!»

- Ты почему врываешься без очереди, – спрашиваю я, - не видишь, мы пьём?! Вот выпьем, а потом - пожалуйста, входи и решай свои дела!

- А ты кто? – спрашивает меня малец.

- Я – фермер Александр Максимов. А ты кто?

- А я Председатель сельсовета, - отвечает малец.

- Да это ж Мамыкин из Рудницы! Саш, не знаешь что ли? – удивляется Нинка.

- Та-ак, садись-ка с нами! – отступаю я.

И Председатель сельсовета присел к столу четвёртым.

Почтальонша снова подалась к печке за флягой, снова начала плескать самогон от печки в сторону стола, снова – теперь уже вчетвером – по-нересторанному выпили и закусили солёным огурцом.

- Что это у тебя за ружьё? – начал Мамыкин, - Дай поглядеть!

- Браунинг Голд! – отвечаю я, вручая ружьё Мамыкину.

- Сколько зарядов? – спрашивает Мамыкин, пытаясь, как Тулку, переломить о колено Браунинг.

- Пятизарядка,- поясняю я, отбирая назад ружьё, - Браунинг сбоку заряжается!

- Не может быть, что пятизарядка! – заводит меня Мамыкин.

- Ну, пойдём убедимся, - приглашаю я Мамыкина на улицу.

   Выйдя на улицу, я очередью выпустил вверх все пять зарядов. Деревня встрепенулась, начиная от взмывших с карканьем ворон и заканчивая вывалившим на улицу населением. И только Колькино тело с кумачёвым лицом продолжало неподвижно лежать, взирая на свою звезду.

- Дай-ка я теперь пальну очередью, - начал выхватывать у меня ружьё Мамыкин, - я же бывший десантник!

- Дам, только не здесь, - сопротивляюсь я, - потому что в населённом пункте, да ещё при массовом скоплении людей пользоваться огнестрельным оружием запрещено. Тем более, мы выпивши.

Пока мы с Мамыкиным препирались, к нам подошёл ещё один малец лет тридцати пяти по прозвищу Ёптить. (Его так прозвали, потому что он часто к месту и не к месту употреблял это слово.) Выползла от Почтальонши и Нинка.

- А поехали к Художнику! – предложил Мамыкин, - У него и территория огорожена, и дом на краю деревни стоит.

- Что ж, поехали, если он примет, - согласился я.

- Со мной примет! – гордо заявил Мамыкин.

- Я тоже с вами! – попросился Ёптить, предчувствуя выпивку на халяву.

   Мамыкин рванул в избу Почтальонши за бутылкой, Нинка заползла на заднее сиденье УАЗа, Ёптить потихоньку уселся с Нинкой. Я завёл машину, Мамыкин влетел на командирское сиденье, и мы поехали на другой конец деревни к Художнику.

   Художник приехал жить в Семёновское из Москвы на рубеже 80-х – 90-х. Имея тёмное прошлое, он привёз с собой комплект деревообрабатывающих станков и поселился в Семёновском «навсегда». Любовь к сельскому хозяйству у него проснулась одновременно с открытием государственной программы кредитования крестьянских (фермерских) хозяйств. (В самом начале 90-х, если кто не помнит, была такая очень непродолжительная программа, совпавшая во времени с гиперифляцией. И те, кто в нужный момент успел зарегистрироваться фермером и вступить в местную ячейку Ассоциации фермерских хозяйств, имел большой шанс получить нехилый долгоиграющий кредит под ~8% годовых. При этом, годовой процент инфляции в стране измерялся трёхзначными числами в процентах.)

   Благополучно промотав доставшиеся от государства, практически, на халяву трактор, грузовик, магазин во Ржеве и дойное стадо, Художник вернулся к изначальному промыслу – ваянию оконных переплётов и прочих столярно-плотницких изделий. Прозвище же своё он получил от любви к живописи: в трезвом состоянии он писал пейзажи маслом, затем пытался их продать, и когда покупатель не находился, Художник очень сокрушался, что его талант не востребован.

   Рассадив чинно Мамыкина, меня и Ёптитя на угловой диван, Художник пошёл к буфету за рюмками и начал протирать их салфетками. Я с любопытством разглядывал добротную лакированную мебель, сделанную с душой хозяином. Ёптить с нетерпением ждал, когда долгожданная огненная влага упадёт ему в горло. А Мамыкин узрел у меня в ножнах нож. (Как показывает практика, на таких спонтанных мероприятиях всё время возникают проблемы: то бутылку открыть нечем, то нечем закуску порезать. А ножик в ножнах на поясе – вот он, всегда под рукой.)

- Дай посмотреть ножик! – обращается ко мне Мамыкин.

- На, смотри! Это нож американского морского пехотинца, - поясняю я.

- Да я ж сам десантник! – восклицает Мамыкин, беря нож за клинок.

   Художник тем временем расставил рюмки и пошёл, было, за закуской, но Мамыкин завёлся, бросая мне вызов: «Хочешь я докажу, что я десантник?!». И, не дожидаясь ответа, метнул нож в добротный хозяйский шкаф.

- Ты что делаешь? – возмутился Художник, выдёргивая боевой нож из лакированной дверцы шкафа.

- Ну, теперь ты убедился, - не обращая внимания на вопли Художника, спросил меня Мамыкин, - что я десантник?

- Вопросов нет, - отвечаю я.

   Общение с властью всегда затратно. Художник разложил на тарелки колбаску, лук, соленья.

Выпили. Закусили.

- Не, ты что, не веришь, что я десантник? – обращаясь ко мне начал новый заход Мамыкин.

   И тут же без подготовки из положения сидя треснул сапогом по морде Ёптитя так, что тот слетел с дивана. Униженный Ёптить быстро поднялся и полез, было, защищать свою честь, но приглашение Художника выпить по следующей отодвинуло все разборки «на потом».

   Выпили. Закусили. Отдышались.

   «А где же Нинка? – вдруг вспомнил я про Нинку, - Вот забот будет искать её в сумерках по кустам! И перед Романычем не удобно...»

   Мы вышли к УАЗу, где последний раз видели Нинку. Я в надежде на простой исход поисков открыл заднюю дверцу, и на меня вывалилось мычащее Нинкино тело. «Ну, слава Богу! По кустам никого искать не придётся, глядя на ночь», - выдохнул я с облегчением, и, не дожидаясь, пока мне Председатель сельсовета в очередной раз предложит доказать на своих верноподданных своё боевое прошлое, распрощался с Раменцами и повёз Нинку к Романычу.