Лётчик от Бога и его Джихад

Теперь, когда я точно узнала, что они жили в соседнем доме, по улице Анне, я вижу их двоих, будто вставленных в большую рамку. Будто кто-то приподнял их будущее надгробие, и они, слитые воедино, почти как Лодовико Сфорца и Беатриче д'Эсте, и выходят из этой рамы и идут прямо на меня.
Он --обладатель надменного, холёного лица с печоринскими усиками,
она –невероятно красивая, в чёрном кожаном пальто, из-под винтажного платка вырываются пряди длинных белокурых волос. Он --командир эскадрильи тяжёлой бомбардировочной дивизии, лётчик от Бога, и тот, чьим именем будут пугать маленьких русских детей, да и всех нас, тот, кто после событий в Вильнюсе сделает заявление на эстонском радио, что если советские войска будут отправлены в Эстонию, он не пропустит их через небо...
Тот, в честь которого спустя 30 лет после моего рождения в городе моего детства --в Тарту -- на здании гостиницы«Barclay» будет установлена мемориальная доска.
Пока они идут так, как будто только вчера встретили друг друга, Джохар несёт её сумку, он, чеченский муж. И улица провожает их ноющим завистливым взглядом.
…Дни учебных полётов я очень любила. Особенно когда после них шёл летний, освежающий дождь и на нас, гуляющих на своих горках, копающих песок, сыпалась сверху блестящая новогодняя мишура, нужная для отражения волн радаров.
Мы собирали её, думая, что кто-то специально для нас настриг«дождик», чтобы мы немного поиграли в него. Мой отец был в это время не в небе – он работал в красном кирпичном доме, где в густой весёлой листве парка стоял один из самых старых памятников в Тарту --Барклаю де Толли.
Однажды я, мне было тогда года четыре, пришла на службу к отцу, почему-то посредине его кабинета стояла гиря. Я в шутку подняла её немного, стоявшие рядом офицеры перепугались и осторожно отняли у меня шестнадцатикилограммовую тяжесть.
Я любила этот чужой и очень красивый мир. Может быть, потому что это были годы первого осознания себя и полного одиночества: его никто не нарушал. Мир этот был почти всегда непонятен, потому что речи его я не понимала (как сладкая патока, тянутся их «maa», «uus», разрезаемые мягким карканьем «gr-r-r»), либо был молчаливым.
Так я помню себя, иногда часами в одиночестве гуляющей по улице Анне, где рядом жил огромный толстовский дуби ухаживала за цветочными клумбами миловидная пожилая эстонка, однажды я почему-то не смогла открыть дверь в подъезд. Мимо проходила женщина с мальчишкой,  они подошли молча и открыли мне дверь. Вся эта сцена подействовала на меня так, как будто ещё больше подчёркивая мою детскую слабость. Я поднялась на третий этаж, где жили Коломазины. Я иногда гуляла с их дочкой, отец её, как я сейчас понимаю, был возрастной, и после смерти тети Вали он и дочь уехали в Петербург. Умерла она от усталости, может быть, от частых простуд: он заставлял копить на машину и тётя Валя часто ходила зимой в магазин в домашних тапках. Кажется, на том же этаже жил дядя Валера Соснов: он ждал отправления в Афганистан. И скорее всего, он боялся этого и поэтому много курил.
Было бы нечестно сказать, что я была тогда счастлива, но моё тартуское детство я помню в мельчайших подробностях. Больше других (рождения в Белоруссии, московского и сибирского), оно мучило меня для того, чтобы я постигла умом и душой всё то, что тогда откладывалось принтами в моё созерцание.
«Моль может съесть шубу». Однажды я спряталась под покрывалом от страха, что она съест и меня. И так, потную, спящую, меня однажды нашёл отец, приходивший со службы в обеденный час, чтобы покормить.
«Дочка, что ты сейчас делаешь?»-- спрашивала по телефону мама, когда уходила в машбюро Дома офицеров печатать документы.«С тобой разговариваю».
Мама смеялась в трубку, и почти никогда я не огорчала её. Правда, однажды она увидела меня, наполовину свешивающуюся из окна пятого этажа, на нитку ловящую голубей. Мама быстро взбежала и открыла дверь, и очень тихо, легко взяла меня за ноги и аккуратно втащила в комнату. Она даже не отругала меня, таким сильным был испуг.
Это позже я пошла в сад, где мы были все вместе, эстонские дети, они очень скоро одевали форму с фуражкой – предмет моей зависти и гарнизонные дети – их родителей очень скоро назовут оккупантами. Наши жизнь проходила внутри этого мира, и всё же она была параллельна ей, той, которой жили люди этого города. А по обочинам её было ещё сказочней и непостижимей, были гнезда с аистами на столбах, брусчатка на улице Юликооли, кованый сапожок на мастерской обувщика, Чёртов мост и мост Ангела, по ним были воскресные прогулки, и мосты эти были для меня неотличимы…
И где-то мимо всех нас летал или ходил Джохар Дудаев со своей любимой Аллой, она после его смерти пообещает всем нам продолжить его джихад.
Мы ещё не знаем и не видим изуродованного снарядом его лица, её рядом с телом убитого мужа, горестную и всё же очень красивую, уже в чёрном мусульманском платке. Несколько часов назад  пальцы её правой руки попали в рану на его затылке. Очевидно, пыталась по-русски, по-бабьи завыть, Аллой Федоровной Куликовой. Может быть, она бы так и сделала, если бы оставалась русской.
Когда-то студентка художественно-графического факультета Смоленского пединститута, в которую молодой лётчик влюбился без памяти так, что однажды дождавшись её, пришедшую на первое их свидание на несколько часов позже назначенного,  сказал, что больше не позволит ей этого.
Мне было лет восемь, когда мы уже из Москвы приехали навестить Эстонию. Жили недалеко от Вильянди, на хуторе у знакомых. Помню седую длинноволосую хозяйку, скупую на слова и жесты, её костяной гребень, им она, как клешнёй, расчесывала свои длинные, почти в пол волосы. Молоко, хранившееся в природном холодильнике (его остужали ледяные ключи), пряный запах жимолости и злополучную поездку на велосипеде с горки в озеро, точнее, в прибрежные заросли «напившейся солнца» – крапивы.
Впервые я тогда почувствовала, что не только звук, но и запах можно включать/выключать, уменьшать. Нарвав несколько веток жимолости, я принесла их в комнату и поставила в стакан на окно.
Мама зашла через несколько часов и попросила убрать цветы, потому что будет болеть голова, и в тот момент я поняла, что могу управлять этим запахом. А ещё на велосипедах мы с Янкой катались в окрестностях хутора. Каждый раз проезжая мимо быка, не понимая его долгого тупого взгляда, я думала, бросится он на нас или нет.
Какие-то отголоски, отзвуки отголосков, потому что вряд ли кто-то мне мог это сказать, но находясь в этом месте, уже далеко от своего детства, я начала догадываться, что русских здесь не любят. Никто никогда со мной не говорил на эту тему, когда мы жили в Тарту, не предостерегал, но то, что на Певческом поле, оказывается, и вправду поют, я узнала уже много лет спустя. Когда иногда мне попадались журналы с фотографиями, где улыбчивые эстонки в рубахах, клетчатых юбках, в чепцах и полотенцах, украшающих причёску короной, пели народные песни. Почему я никогда не слышала эстонских песен, не видела этих улыбок и праздников, на том кадре мы стоим с моими русскими приятелями, внутри этого поля, окружённые концентрическими рядами пустых скамеек, и у Дениса неестественно подёрнуто, словно вывихнуто плечо.
Мама однажды уехала на Чудское озеро, изучать язык русских староверов. Где они, студенты филфака Тартуского университета, тоже были чужими. Жили неделю-две среди этих стариков, говоривших «идямши», «смотрямши», потомков неуничтоженных истинно русских людей, которых фашисты сажали на деревянные баркасы и топили. Они только после того, как приезжие предлагали старикам камфорное масло (растирать артритные суставы) ставили на утро вёдра с молоком и оставляли свежекопчённую рыбу…
Однажды она в тоске пересекала ратушную площадь, шла сдавать эстонский язык и увидела митинг и лозунги.
Экзамен явно проваливался, и вдруг экзаменатор спросила:
       -- А вы знаете, какой сегодня день?
И мама стала машинально произносить то, что прочитала на флагах:
       -- Eesti Vabariigiaa stap;ev….Eesti Eest
«Эстонцы, почему вы ненавидите нас?»
Много лет спустя по телевизору я увидела, как в студии ОРТ сидели чеченские женщины с детьми. И платки их были повязаны просто, буднично, конечно, не так, как у любимой женщины Дудаева. Видимо, это было уже в то время, когда случился Беслан и Дубровка, тем более захват роддома в Будённовске, когда люди Шамиля Басаева требовали остановить военные действия в Чечне и вступить в переговоры с Джохаром Дудаевым. В студии творилось что-то невообразимое. Все пытались вести себя сурово и сдержанно, стояла сухая бесслёзная тишина, сквозь неё и пыталось, как через мембрану, пробиться до этого непонятное мне чеченское горе. Дети говорили о том, что хотят мира, ещё немного, и кто-то из женщин обратился к нам, зрителям, я не помню её лица, уставшего, стёртого, она заплакала и тихо сказала:
«Русские, почему вы ненавидите нас?»
Кажется, дети тоже начали плакать.
И вот сегодня моя старшая дочь рассказала мне свой сон: как будто они с сестрой, вроде бы в Белоруссии стоят у окна с зелёными растениями, а мимо них пробегают по этажам бородатые мужики в балетных пачках. Они стали хохотать, а те подошли к ним и стали угрожать захватом. Дочери оказываются в каком-то помещении, среди заложников: паника, страх, ужас и им разрешили позвонить мне. Ника позвонила и сказала: «Мама, нас захватили. Не жди нас».
Потом она увидела меня, как будто я бегу в полицию и прошу найти детей, звоню кому-то, требую. И вдруг дочери видят меня идущей, рассекающей эту огромную человеческую толпу, вывожу их. И увожу с собой…