При свете льда

Под толщей льда, с вросшими в него обрывками водорослей, личинками криля, я нашла твоё лицо. Отдернула кирку: оно казалось ещё живым, я даже не поранила его. Глаза были открыты, и, отрываясь от чёрного царапающего взгляда, увидела, как белоснежная рубашка клинком врезается в загорелую шею. Провела пальцами по этому краю, и ты, пробуждаясь, вздрогнул – мои пальцы, как оказалось, были холоднее. Я плохо помню, сколько времени прошло, пока ты оттаивал – я сидела на берегу залива и совсем не пыталась тебе помочь: тепло цвета яичной темперы лилось с твоего давно небритого лица на грудь, плечи… И ты уже был весь на поверхности этой проталины, чуть шире повторяющей контуры твоего тела. И потом мы пошли…
Ты шёл первым в нашей группе, среди шести или семи человек. Я была третьей в этой цепочке, кажется, не медлила, а прикрывала. В руках треккинговые палки, и мы скользили в обычных ботинках по ледяным торосам.  Скольжение было лёгким и радостным, и появлялось ощущение камерного закрытого пространства. Так однажды я сидела в белоснежных пропилеях Акрополя из пентелийского мрамора, и Афины оставались как будто в пропасти, перебранные вчера  по каждому камню и фонарю . Тогда всё совпало как в алефе: град и мир, точнее, топос и вся, вся ойкумена!.. И счастье было таким, потому что можно было обнять весь мир.
Вокруг того плато из сна стояло несколько решёток, заплывших острыми сталактитами. Их приятно было отбивать, как в детской игре. Потом я оглянулась: ты стоял так далеко, будто уже вне этого пространства, сверху его, и только взгляд твой был напротив, как если бы протагонист со сцены вдруг выхватил глаза зрителя, сидящего в последнем ряду и тот вдруг оказался ему ближе, нужнее, чем все остальные, сидящие рядом. Около нас ходили молодые мужчины, очень похожие на осетин, миловидные, с круглыми глазами, и просили у нас пить. Мы отдавали свою воду из фляжек, они сливали её в свои черпаки и лили на тлеющие угли. Они просили нашу воду снова и снова, и мы не могли им отказать, потому что они были как будто нашими провожатыми, и знали, что это необходимо. И страх подступал: сейчас они истребят всю нашу воду, а пить захочется прямо сейчас, и не будет сил даже откалывать этот лёд, чтобы растопить его и напиться…
Вдруг лицо твоё приблизилось ко мне, и ты стал шептать мне в шею, что в этих местах недавно нашли необычно большой цветок из водорослей: длинной двести километров и шириной сто. Он быстро разрастался, душил прибрежные айсберги, и поэтому стоковые ветра начали рвать его сверху, ледяные течения дорывали снизу, и теперь, находя останки этого цветка, мы должны найти дорогу к дому.
Я не знаю, куда делись наши спутники и провожатые, но когда я оторвала взгляд от твоих глаз, никогда не мигающих, никогда не закрывающихся даже при сильном ветре, увидела молчаливые спины тех, кто уходил от нас по расходящимся в разных направлениях лучам.
И мы пошли вдвоём по этой безлюдной пустоте. Днём розовое комковатое, как непропечённый хлеб, очень близкое солнце согревало нас. Мы продолжали идти ночью, почему-то не уставая. Лёд светился ровным живым светом. Такой же я видела уже в твоих глазах, когда тебе удавалось выкопать из снега нити стеблей: они поддавались и даже ластились к рукам, согревая наши окоченевшие, порезанные в кровь пальцы…
И, наверное, уже скоро должен был появиться наш дом. Мы предчувствовали его, со смешанным чувством счастья и ужаса оглядывались назад, видя, как прорастают в оставленных нами льдах звенящие на ветру деревья, похожие на мангровые, только без листвы, гигантскими корнями враспор державшие расползавшуюся от наших шагов пустошь. И тут ты увидел, как будто медальон, в нём похоже на женскую грудь округло бугрился лёд, разрубленный пополам. Цвета жидкого купороса плескалась в ране струя, пересекаемая тончайшими голубыми венами. Ты взял находку в руки и сказал:
– Как забавно, если бы это могло прирасти к твоей груди! Интересно, что победило бы? Обледенела бы твоя живая грудь или твоя биофилия, твоя страсть по живой жизни растопила бы лёд? Говорят, пилоты в Бермудском треугольнике часто слепнут от бликов и путают море с небом. В конце концов, если относиться к окружающей реальности как к форме бытия, а не его содержанию, жизнь становится сносной, не так ли?
Я молчала и только тянула обмороженные пальцы правой руки к твоей загорелой шее, к тому рубцу, куда рубашка врезалась клинком, а ты уходил, врастал в нестерпимо белый стерильный свет. Я взглянула на розовое солнце, и оно настойчиво, по-животному задышало мне в лицо.