Последний

Сейчас уже трудно сказать, как на самом деле звучала фамилия журналиста и представителя этого народа- сингал, сингалец … Ведь были же когда-то русские -  легко предположить, что по аналогии были и сингальские. Возможно, ученые и ломали когда-то копья на тему его этногенеза и обстоятельств, при которых Четвёртое Солнце зависло в эпохе Скорпиона, именно под этим названием вошел в летописи их Четвертый Ренессанс. Конечно, как и полагается науке о непостижимых народах, сингалистика зашла в тупик. Потом, кажется, эту дисциплину пытался оживить один американский школьник предвыпускного класса, когда получил в своем лицее выполнить конкурсное задание по каким-либо исчезнувшим цивилизациям и пошел на опасный эксперимент: порезал на маленькие фрагменты самую древнюю сингальскую рукопись, случайно выкупив ее на книжном развале за два с половиной доллара. И очень долго складывал эти куски, пока не нашел ключ к загадке: оказывается, сингальцы видели себя народом, ушедшим по пояс в землю, из которой их изгнали враги. И по их представлениям, чем дальше их из нее изгоняли, тем сильнее они в ней застревали, точнее, здесь лучше было употребить более подходящее для такого контекста слово «прорастали».
Много лет я не помнил об этом народе, про который читал еще в детстве, но однажды в газете Presencia  я увидел маленькую статью под авторством Друга сингальского народа. Я сначала в «подвале» заметил этот псевдоним, очень удивился тому, что в нашем медвежьем углу попадаются такие интересные люди, а потом уже заинтересовался самой публикацией.
Я начал читать, но  смысл прочитанного все время от меня ускользал, я перечитывал предыдущий абзац, чтобы вернуться в «точку отсчета», потом шел дальше, но чувствовал, что снова вынужден перечитать первые строки.
Друг сингальского народа, как я понял, пытался нащупать взаимосвязь между жизнью народа и его историческим временем. Автор ссылался на парадоксы, вспоминал греков: ведь они могли исчезнуть еще при Херонее в 338 г до н.э, но были так удачно перезагружены Македонским, что народа великого полководца давно уже нет, а греки все еще живы и даже готовятся к новой войне с турками.
Автор приводил цитаты из известных только ему классиков, еще вспоминал об одном эстонском писателе, обосновавшем то, что после развала империй каждый народ, входивший в него, возвращается в свое историческое время. Я улыбнулся, мысль мне эта понравилась, хотя в этой связи можно предположить, что время похоже на нору или дом, терпеливо ждущий, пока его заблудший народ  где-то поживет, а потом все равно к нему вернется хотя бы в остатках прежней роскоши.  Наверное, народы, исчезнувшие при попытке вернуться в свое время, иногда были вынуждены упираться в пустоту, так как их историческое время, не дождавшись их, было уже где-то в другом месте. Так случилось с торговцами земли Согд и постоянно ходили по пути, который потом назовут Шёлковым. А когда однажды вернулись домой, то обнаружили, что их время исчезло, погибло, истлело. 
Из своих психоделических фантазий, на которые меня просто провоцировала эта статья,  я снова вернулся к статье, где автор еще предлагал ознакомиться с такими простейшими соображениями из тех, которые люди говорят родственникам на похоронах, стараясь их утешить: «человек жив, пока его помнят, и давайте будем помнить нашего усопшего N». Поэтому, рассуждал Друг сингальского народа, народы, ушедшие с исторической сцены, тоже живы, пока их изучают и описывают.
Я снова отвлекся и вспомнил об одном своем знакомом скульпторе, прожившем около ста семи лет. Жизнь ему стала в тягость только тогда, когда он начал осознавать, что маршал, с которым он играл в шахматы, умер полвека назад. А самая его юная модель превратилась в старуху и годится только на то, чтобы быть изображенной в vanitas  в виде черепа: из ее безгубого рта вылетали бы алые розы и перья, украшавшие волосы ацтекских воинов.
Друг сингальского народа пытался понять, что делать с народом, если он пережил или потерял свое историческое время. И все его попытки обрести признаки жизни, государственности, космизма ( да ни какого-нибудь универсального, всеобъемлющего, а присущего только ему), превращаются в экспериментальные поля, взаимодействующие как круги Эйлера: то играющие, наскакивающие друг на друга, то идеально совпадающие, но только по контуру, но не по наполнению. То вступающие друг с другом в ожесточенные битвы как будто они самые настоящие непримиримые враги или представители этого же рода. На то она и межродовая война, всегда более страшная, кровопролитная, чем межвидовая. Мне кажется, что автора что-то мучило, то, что он не мог до конца позволить себе высказать.
Мысль Друга сингальского народа стала еще более запутанной в той части, где он попытался описать самый известный специалистам (очень узким специалистам, мысленно поправил его я) портрет сингальского писателя Y.S : он сидел подобно хемингуэевскому герою так, как будто вышел из рассказа «Там, где чисто, светло». С той лишь разницей, что посетители кафе давно разошлись, а он всё сидел на стуле за опустошенным столом с пятнами пролившегося кофе и раздавленными окурками, а рядом было в неустойчивом порядке выставлено еще множество таких же стульев, белых, с резными спинками, похожих на остовы китов, выбросившихся на берег и обглоданных равнодушным временем .
Автор следующие пассажи высасывал буквально из пальца (догонял содержание до нужного количества знаков, цинично подумал я),  и писал о том, что ему до конца не понятно, кто же сидел раньше на этих пустующих стульях – другие сингальцы или другие друзья сингальского народа, навещавшие писателя. Как я понял, второе умозаключение ему было не особенно приятно, так как рождало послевкусие  о конкуренции, так сказать, неисключительности выбранного жизненного пути.
Он так упоительно сообщал о лучших рассказах этого писателя, имя которого уже говорило в лучшем случае энциклопедистам или каким-нибудь латинистам. Так расхваливал его неподдающийся копированию стиль, где были качели, от трагического, когда читатель был уже готов плакать, он вдруг как будто отбрасывал его в комнату смеха и тот начинал смеяться так, что слезы все-таки текли по лицу.
Боже мой, подумал я, этот журналист просто фанатик, разве он не видит, что сам этот писатель  уже при жизни до смерти сам себе надоел, Y.S сидел в кадре со взглядом обреченного, устремляющего свое затухающее умозрение в вечность. Так получалось, что и объектив фотографа, и сам он был из разных пространств, а третьим было еще то, в которое он уже мысленно уходил. Лицо его оживляла только усмешка, засевшая  в углу рта морщиной, как рана, возможно, отправленная его другу или недоброжелателю на небеса. И тут уже не важно, может, и критику, травившего его добрых тридцать лет, пока однажды тот  не загнулся в одно хорошее солнечное утро.
Странный какой-то текст, журналист точно не имел понятия о том, в каком жанре пишет. Видимо, это такое наукообразное эссе, где он вдарился всерьез рассуждать, что писателю Y.S было приятно осознавать, хоть глаза его были пусты, мертвы, что хоть на десять исторических секунд, но он его пережил, просто он последний, кто остался, after all, и, наверное, он все-таки победитель. Такой величественный и скорбный пьедестал, где нет уже ни второго позорного, ни третьего утешительного места.
Друг сингальского народа, чтобы придать себе уверенности, не преминул сообщить читателю, что уже давно в портале  Национальной библиотеки Аргентины   создана Категория друзей сингальского народа. И что, возможно, она, как Книга Стефана Малларме ,  мало того, что бесконечна, но еще и замыкает в себе все мироздание: все знания – научные и оккультные, мифы, поэзию, фальсификации истории, сны, воспоминания всех людей, кулинарные рецепты, да мало ли что могло туда попасть и быть зафиксированным. В целом ни много ни мало может служить корпусом жизнеописаний всего человечества.
Были здесь статьи про французских астрофизиков, аксолотля, искусстве заваривать египетский лемонграсс, про обжиг облицовки синего марокканского дома №512, статья про октемберянский туф, наиболее пригодный к искусной резке, об обычае вымирающего племени яномами  подвергнуть убийцу страшному испытанию: он должен есть кровь, мясо и жир убитого, а затем выпить отвар с рвотными свойствами. Считается, что после этого убийца будет прощен.
Я, конечно, на минуту откинув газету, засомневался, в психическом здоровье журналиста, всерьез предполагавшего, что в судьбе одного народа может быть все отражено, и принялся дочитывать статью. Автор, похоже, не боялся и тавтологии. И как это редактор пропустил, тот писал, что Категория друзей сингальского народа была сообществом удивительных людей, сопровождающих жизни других удивительных  людей, оригинальных, подлинных, и первые как раз понимали разницу между ними и собой. Но, тем не менее, служили делу описания этого народа самоотверженно, полагая, что это кому-то нужно.
В конце заметки пошло беглое размышление о сложной иерархии друзей сингальского народа и было ему невозможно в силу его скромности признаться нам в том, что он может хотя бы уподобиться английскому поэту, отдавшему свою жизнь в борьбе за свободу другого древнего народа, или скажем, человеку, не только спасавшему сингальцев, но множество раз застревавшему среди битого льда айсбергов,  или датского миссионера, чьи изречения всегда были для этого народа в конце его обскурации, чем-то вроде голубея Финея, попытавшего провести сквозь скалы времени, стремящегося его раздавить.
«А этот малый, впрочем, не без юмора», - подумал я. Впрочем, очень непритязательного, но то, что он был человеком искренним, безобидным, это несомненно. После всех этих доводов он еще шутил, с кем бы он попал в одну подгруппу Категории, если бы он, увлекался, скажем, карякской культурой или традициями веддов, их-то как раз и истребляли сингальцы в лучшие дни гомеостаза. Но жизнь распорядилась иначе, и он стал тем, кем является «ваш покорный слуга».
После этой строки я попытался представить его лицо: старого, измученного писаки, выжженного газетчиной, взвалившего на себя этот каторжный труд, похоже, нужный такой же парочке ненормальных, как и он сам.
Но на следующий день я нашел в свежем номере этой же газеты некролог по поводу внезапной кончины, а точнее, самоубийства, (ну вот, подумал я, так и есть сумасшедший), а еще точнее, их постоянного автора, иногда  работающего под псевдонимом Александра Сёра, и лишь изредка он открывал читателю свое подлинное имя.
Друга сингальского народа нашли повешенным на старой голубятне. Рядом валялись его тетради, ветер играл пожелтевшими, жестковатыми, будто пергаментными страницами.  Особенно полицию занимали его последние записи. Среди предсмертных записок нашли очень странную, где автор писал, что в каждой игре нужен тот, кто сломает эту игру, и лучше, если это будет свой. В другой тетради он говорил, что это все ерунда, что у человека есть свое личное историческое время. Что он кончен, что он пошел догонять своих.