Лижущая камень и кровь

Я обнаружила себя ввинченной в какую-то ценную промысловую рыбу, то ли в форель, то ли в лосося, откуда мне знать. Я даже не знаю, жива эта рыба или мертва, так ли это важно? Можно лизать живую кровь, можно лизать мёртвый камень, я всё могу.
В эту минуту в голове другим пузырем всплыло воспоминание, что вот так уже однажды было. Или похоже?…Да, наверное, всё-таки похоже, раз на ум приходит пасмурное декабрьское утро где-то возле Вильянди. Когда всех взрослых, всех разом отнесло от меня на тот берег озера, я видела их очень хорошо, слышала смех чьих-то матерей, которых сбрасывали после сауны в прорубь, но слышала всё это как бы сквозь мембрану. Я стояла одна, ввинченная в многоснежную эстонскую зиму, своё одиночество, своё начавшее стареть детство.
Потом над ухом я услышала голос своей матери, чтобы я шла вот по этим следам за отцом. «Что такое следы?»-- спросила я. Мама сказала, вот эти вмятины и есть следы, ступай по ним, а то провалишься в снег. Я шла за отцом, и мы уткнулись в поленницу дров, отец взял топор, это я сейчас понимаю, что это был топор, и стал рубить им дрова для костра. Стук топора шёл сквозь мою мембрану, я не понимала, что происходит, потому что интересно было смотреть за работающим отцом, но этот стук топора ранил меня, пробивал мою плёнку, которая стала рваться, а на смену ничего не приходило.
Потом как-то ночью я проснулась от криков отца и слёз матери, боявшихся литься. На моём столике напротив стоял телевичок , который подарил мне отец на Новый год. Внутренности его было легко вскрыть, я так и сделала и увидела несколько зубчатых колёс, трущихся друг о друга, извлекающих механическую, словно всю в перетяжках музыку, и на экране так друг за другом, как в сказке Андерсена, ползли фигурки кукол. Они были чёрные, но я их не боялась, когда сломалась музыка, эти фигурки ползущие в тишине, стали меня пугать. Той ночью я сонная была, конечно, я была ещё очень маленькая, гораздо меньше, чем моя младшая дочь теперь, и поняла, что оставаться в комнате с молчащим телевичком, в который поселился крик отца и слёзы матери, мне нельзя…
Я выбежала и протянула руки стоявшей возле моей двери маме. Она, кажется, специально стояла у моей двери, сдерживая рыдания, чтобы меня не напугать, но в то же время она искала у меня защиты. Отец вдруг исчез, и мы с мамой остались одни. В тот день я впервые захотела, чтобы отец умер, но небольно, чтобы его просто кто-то забрал, унёс, стёр. Мама уложила меня, и я утром встала и пошла в её комнату.

…Она лежала, маленькая какая-то, боже! да ей было-то лет тридцать, кажется, она лежала, уткнувшись в диван, в скомканную простыню, и лицо её было чужое, распухшее. Вся обивка дивана, где она лежала, были в пятнах крови. Нужно их было как-то уничтожить, смыть, но мама потом только замыла их, и эти пятна остались с нами ещё на два мучительных эстонских года.
Однажды мама приготовила на обед куриный суп, но он пах рыбой. Она смеясь сказала, что здесь кур кормят рыбой, не знает теперь, как назвать этот суп правильно, быть может, ухой?
Потом я обнаружила в своей памяти какой-то сосуд, который горел в ночи. Это уже была другая, сибирская ночь, я долбила этюды Черни, в полной темноте дома, а на пианино стояла керосинка. Несмотря на мороз, все дети были на улице, я слышала их голоса сквозь ошметки хроматической гаммы….
Боже, как я устала лизать камень, мне в кровь срочно нужно выйти из камня, ведь скоро конец лета-начало осени, а там и есть уже не надо, я могу погибнуть и остаться в этой холодной, гиблой воде, станут тупыми зубы….
Я нашла ещё тёплую живую рыбу, чтобы поесть наконец-то перед долгой зимой, поесть так, чтобы не издохнуть, тут перед глазами поплыли слова из звонка мамы, которая сказала, что она уложила наконец-то отца. Потому что час назад он мог зарубить её топором. Неужели это был тот же топор, которым он рубил дрова для нашего костра, почему-то подумала я и разрыдалась на груди у мужа, который посадил меня на колени, как ребёнка. Так мы и сидели: он держал меня, а я держала на своих руках мать, которая плакала на моей груди, хотя она была очень-очень далеко…
Нужно найти другую рыбу, чтобы полизать её кровь. Эта не понимает, не слышит меня! Эта никакая не ценная рыба, а тупой японский телескоп с выпученными глазами. Я понимаю, впрочем, в чем дело, когда японцы в скорби не плачут. Нужно срочно от неё отделаться, это она прилепилась ко мне, сука!!!….
В эту самую секунду позвонила мама и сказала, что умер отец. Я сказала маме: я тебя люблю и повесила трубку.
Она пришла и официально так, чтобы не разрыдаться, сообщила мне: то, что отец умер, скрывали от неё и дежурные врачи, и сестры. Она не знает, почему. Была суббота, никто не хотел выходить и общаться с ней, и только проходивший мимо мужик не промолчал ей про отца. Она вышла в палату, и увидела кровать, на которой оставила его вчера. Она была пуста, и матрас был свернут.
Я никогда не видела и не увижу ту кровать, где умер мой отец, но когда мама прошла в ванну и заставила себя выплакать все слёзы, которые комом стояли у неё в горле с той самой эстонской ночи, когда я осознала себя лежащей в чавкающем, пульсирующем чреве жизни, я сорвала окровавленную обивку с зелёного дивана, где тридцать пять лет назад плакала моя маленькая мама, и  стояла над ней, и детство моё медленно перетекало в старость….