День и ночь

   Недовольно и несколько брезгливо, ночь рассматривала, что делается там, внизу, и кто это столь бесцеремонно прост в обращении, что позволяет себе копошиться у её ног. Укоризна ночи казалась беспричинной. Вперив единственный глаз месяца в землю, она шевелила бровями облаков, откровенно пугая своим видом, а отёк гало зиял застарелым ушибом, усугубляя впечатление о ней.

   Ночь откровенно пугала. Она не была той, из многих летних, которые, навевая истому, не дают заснуть, бесконечно подкручивая ручку музыкальной шкатулки с запертыми в ней соловьями. Выходила он и из ряда тех, осенних, сутулых от низких облаков и сентиментальных, с неизменно шипящей под ногами заезженной граммофонной пластинкой сухой листвы. Весенняя ночь была, если не изменяла давешняя память о ней, - ни то, ни сё. Поначалу студёная, резкая, обидчивая чересчур, ближе к лету она шла вразнос и было уж не разобрать, - лето уже, или всё ещё зима.
   Но эта, случившаяся теперь настоящая зимняя ночь, вселяла страх витающей в воздухе предрешённостью, конечностью, про которую усердно пытаются позабыть, не поминать о ней, как о совершившей некое злодейство особе, недостойной памяти. Уж слишком мрачен казался её лик...

   И в обступившей черноте, наполненной ужасом и дурными предчувствиями, из последних сил дожидаешься невзрачного утра, дабы увидеть что угодно, помимо укоризны небес, да расслышать, наконец,  хриплое «Горько!» ворона, празднующего свой очередной марьяж с прежней женой.

   Ночь... Не потому ли она  так темна, чтобы дать время проникнуться тоской по любому, самому тусклому свету, да возрадоваться ему так, как он заслуживает того.