Кидай - город

Апрельские сумерки, пахнущие талой водой и горькой корой оживающих деревьев, наполняли сознание какой-то неподходящей возрасту печалью. От освещенного вдалеке пространства манежа несло конским навозом, виднелись легко рысящие лошади и пружинящие на их спинах стройные наездницы.
Фонари, которые Пусев лично включил, наливались силой и освещали пространство белизной.
А над пространством желтая тлеющая полоса была перечеркнута сеткой ветвей молчаливых ждущих берез,  еще не потемневшее небо было прозрачно-синим – и талые лужи на асфальте отражали эту расплесканную голубизну.
Вдали, под прозрачной чернотой голых деревьев, появилась мешковатая фигура с пакетом в руке. Фигура отошла в сторону, пропуская выезжающую машину клиента, Пусев скинул крючок с ворот, распахнул, дурашливо приложил два пальца к козырьку, клиент из салона ответил взмахом ладони.
- Ужин кушай.
Принесший паек киргиз был немногословен – сунул вялую шершавую руку для пожатия, передал пакет и пошаркал обратно.
Смешно, но Пусев ощутил странный прилив энергии – жизнь шла, причем шла именно так, как ему и хотелось.
В его распоряжении был – домик, обогреватель, диван, телевизор и трехразовое питание. Аллея, окруженная с одной стороны березами, с другой – боярышником, по которой он любил прогуливаться перед сном, несмотря на то что после дня ноги обычно гудели, как пасхальные колокола.
Был поток людей, шедших на занятие по верховой езде, были помогающие девицы, фанатично обожающие лошадей создания – которые бегали курить под навес неподалеку и стреляли в него любопытными взглядами.
Были и машины тренеров – собственно, именно им и нужно было открывать да закрывать ворота. Именно за этот высокоинтеллектуальный труд хозяин спортивного комплекса и платил – не густо, но вполне хватало на жизнь.
Главное, что нравилось Пусеву в его нынешней должности – это период покоя с девяти до одиннадцати ночи. Когда поток проката становился все меньше а потом и вовсе иссякал, когда ежевечерний обход сопровождался вспыхивающими за ним фонарями, когда кричащие цвета телевизора вырубались за ненадобностью – наступали священные часы тишины и одиночества.
Они были коротки, но насыщенны – практически каждую смену Пусев писал по стиху. После чего застилал видавший виды диван своим бельем и выключался, как свет до шести утра.
Всего за время работы накопилось довольно много приличных стихов – которые он по привычке выкладывал на ПоэПис, совершенно не заботясь ни количеством читателей, ни тем, есть ли они вообще. Скорее его удивляло, если вдруг оказывалось, что три-четыре человека нашли его страницу, давно погребенную под творческим мусором активных, общительных и энергичных графоманов – нашли и прочитали несколько текстов.
Привлекало его в работе еще одно важное обстоятельство – находясь на городской окраине, рядом со старинными Сокольниками, конный клуб существовал как бы в ином измерении. Может, лесной барьер сглаживал буйство городских страстей, может, сама обстановка тому благоприятствовала, но  тесная сторожка существовала отдельно от остального мира.
Пусев, несколько лет проведя в тисках интернет- зависимости (впрочем, иногда бурная виртуальная жизнь выплескивалась в мир неожиданными встречами и романами), в один прекрасный вечер, глядя, как за окном густеют краски, понял тщетность всей той несуществующей суеты.
А самое главное – творчество,  издревле бывшее уделом одиночек – стало ширпотребом, дешевкой на один день, потакающей самым простеньким и расхожим вкусам.
Мастерство попытались поставить на поток и оно исчезло. Фильмы прекратились в сериалы. Книги – в серии. Голоса перестали звучать без компьютерной обработки.
И толпы пользователей, жаждущие свежей информации, получали ее – самую свежую, только-только чирикавшую в масле – чтобы забыть уже через час.

Пусев понимал, что бурлящий поток литературной, около литературной и псевдо литературной жизни вышвыривает его на берег – и не очень печалился по этому поводу. Ему не было места в толпе, ему было душно в ней и неуютно. Он предпочитал стоять в сторонке и наблюдать с кривой усмешкой, как люди носились от подножия одного кумира к стопам другого, почти сразу  забывая про первого. И как росли, матерели, набирали силу и вес эти самые кумиры – чтобы через непродолжительное время рассыпаться никчемным прахом.
Но на их место приходили другие – и всем хватало внимания. Не сотвори себе кумира – предупреждала древняя книга, но кумирам люди готовы платить – если не деньгами, то временем и вниманием, и что стоят замшелые истины против живых монет?
Поэтому Пусев и выбрал сторожку привратника, в самом прямом смысле открывая и закрывая ворота перед преуспевшими в жизни победителями.
В том, что называлось литературным процессом, он не участвовал и участвовать не собирался – он прекрасно знал стоимость, кем направляется и куда движется и не обманывался на этот счет.
 Графоманские орды, взращенные ПоэПисом, методично шли на штурм столичных центров культуры – толстых журналов и сохранившихся газет, счастливцы же, в прямом смысле делающие литературу, не замечали бедолаг, получая в спину дробные залпы ненависти.
Графоманы же создавали союзы, кооперировались в какие-то группы, щедро ставили лайки, сыпали комплиментами, изощрялись в изобретательности, доказывая никчемность академических изданий и даже их вред – в общем, шла обыкновенная, будничная жизнь.

Она была отражена в виртуале терабайтами переписки, бесконечными лентами рифмованных столбиков, искрящимися картинками и прочими проявлениями современного лубка, поставившего себе на службу все технические возможности.
Но интернет – наркотик, сильнее любых опиатов. Вызывающий зависимость, от которой нужно лечиться в специализированных стационарах, с полной изоляцией, спортом, промывкой замусоренных мозгов и ударными дозами витаминов в седалище.
У Пусева же не было возможности прибегнуть к таким радикальным мерам – и поэтому он регулярно заглядывал во все социальные сети, где был зарегистрирован, и наблюдал.

На ужин из местной столовой прислали кус жареной трески, пюре и горсть квашеной капусты.
Всыпав в потемневшую от многочисленных заварок кружку три ложки чая – любил он творческие просторы, открываемые этим древним напитком – Пусев отхлебнул и полез в одну из социальных сетей, посмотреть, что творится в литературном мире. Как ни странно, но он знал литературный мир, и  мир тоже знал про него – несмотря на взаимную неприязнь и всегдашнее отдаление.
А в интернете шла битва не на жизнь, а насмерть. Десяток настоящих пользователей и два десятка купленных, скучно отрабатывающих деньги – этих можно было узнать по набору шаблонных фраз – пытались на куски разорвать Диму Пранина, старого знакомого по ПоэПису. Димы огрызался, демонстрируя невероятную мощь обсценной лексики, свое умение и виртуозность в этом вопросе.
Он был столь убедителен, защищая себя и свои взгляды, что какая-то совершенно незнакомая скучающая дама, добавляющая в жизнь перцу посредством безвинных интернетных склок, не выдержала и возмутилась.
- Дмитрий – написала он, вся кипя от гнева – ну как же вы можете так выражаться? Вы же работаете в Газете Литераторов!!! Как вам не стыдно!!!
На что Дима, не снижая матерной прыти, ответил – что клал на эту газету с пробором, что имел ее, ее маму, папу и главного редактора, что он оттрубил свои десять каторжных лет и посылает ее на катере к такой-то матери…
И удерживает его от увольнения только одно – не могут найти дурака, который наденет на себя кандалы и возьмет его весло на этой галере.
Пусев поскреб лысину и ухмыльнулся. Да, умеет Димы быть убедительным, если захочет.  И вздохнул – был бы он сам  помоложе, был бы у него стаж, был бы у него опыт а главное – желание, устроился бы он в эту легендарную Газету Литераторов. Собственно, сорок лет назад именно с нее и начинался его путь. Но шансов – один на миллион, на это место наверняка рвутся десятки зубастых малолеток с толстыми папками портфолио.
Шансов – один на три миллиона. Пусев вздохнул и вошел в личную почту.

Судьба способна на самые невероятные кульбиты – и когда через месяц радующиеся друзья и знакомые спрашивали, как он умудрился попасть в эту самую старую, самую легендарную, самую писательскую и самую поэтическую газету, Пусев честно отвечал – из конюшни. Хорошее было место. Спокойное. Торговал себе навозом, обеспечивал дачников экологически чистым удобрением, а теперь вот приходиться от вас отбиваться.

И друзья смеялись, и не верили друзья в такую дурацкую простоту. Потому что всему литературному миру было известно, что в такие издания, как Газета, вход с улицы заказан, что нельзя просто так прийти и занять кормное место в отделе, что нужно долго и унизительно ползти к самой возможности там оказаться. И когда ты к этой возможности подползешь, нет никакой гарантии, что фортуна повернется к тебе лицом, а не другим известным  пухлым местом.
Друзья знали, что говорили.
Судьба пишущего человека развивается очень извилисто и прихотливо, и никогда не известно, какое неудачно сказанное слово отбросит тебя назад, в глубины безвестности, за сотни километров от кормушек, гонораров, рецензий и книг. Невозможно угадать, кто из друзей, вчера поливающих твое плечо пьяными слезами, сегодня поливает тебя грязью на плече другого твоего друга.
Поэтому и ухмылялись скептически и недоверчиво товарищи, втайне досадуя на трезвость Пусева – пьяного они бы в момент раскрутили на правду.
Ну а Пусев, по своему обыкновению, не врал. Невозможно даже представить, сколько вреда нанесла эта его особенность – неумение соврать там, где нужно, там, кому нужно и тогда, когда нужно. Проклятая правда, как песок в глазах, вызывает только слезы. Но тем не менее врать Пусев так и не научился, справедливо полагая, что правду говорить легко и приятно.

Невероятность ситуации и заключалась именно в том, что от мешков с навозом, от должности, которая стояла на одном уровне с конюхами и разнорабочими, писатель-неудачник попал в самую гущу литературной жизни.
Тимофей Альбертович Бархатов, непосредственный начальник, так и сказал, положив мягкую руку на плечо Пусеву и задержав ее чуть больше положенного – Теперь ты, Пусев, на самой что ни на есть передовой литературной жизни. Вся литературная жизнь идет через нашу газету. Все, что происходит вне нашей газеты – это не литературная жизнь.  Нам надо следить за чистотой этой жизни.
Пусев нервно глотал горячий кофе, обжигался, но не подавал вида – Тимофей же к кофе, купленным для него новым подчиненным, даже не притронулся. Он говорил, причем говорил так, что было непонятно, обращается он к Пусеву, колонам нижнего буфета Центрального Дома Литераторов, буфетчице или замшелому писателю за соседним  столом.
 – А работа на передовой литературного фронта отличается некоторыми особенностями. Надо четко понимать, кто есть наши, а кто есть не наши.
- Пусев кивал. Он понимал, у него было хороший опыт ПоэПиса – талантливые в основном наши, бездари, как правило, чужды.
- Да, сразу могу сказать, что наш главный редактор  - человек, конечно, гениальный, но весьма своеобразный. Если он тебя не замечает – это самая лучшая похвала. Если он тебя ругает – то это нормальный рабочий процесс. Если он тебя ругает каждый день и очень сильно – это значит он тобой слегка недоволен. Если он на тебя орет, вопит, кидается кружками и топает ногами – значит, дело плохо.
- А за что он на меня может… вот это все? – Пусев напрягся. Обычно те, кто пытался на него орать, топать и кидаться кружками, получали длительный  - как правило, неоплачиваемый отпуск в больнице.
Бархатов вздохнул. 

- За все. То есть, ни за что. Если будут какие-то проблемы по работе, то решать их буду я.  Ты должен понять,  у нас в редакции коллектив маленький, но злобный. И твоя задача – не подвести свой отдел. Другие отделы можно подвести, но свой – никогда. От этого зависит твое благополучие. Сам погибай, как говориться, но спину прогибай.
И нужно быть очень внимательным к знакомствам. В тебе будут заинтересованы самые разные люди – в основном, конечно, графоманы, но и писатели изредка тоже. Все будут от тебя хотеть публикаций. Конечно, публикации ты им сможешь давать. С моего разрешения.  Но не дай Бог ты опубликуешь какого-нибудь врага. Сам стаешь врагом – навсегда. И если  тем, кого ты опубликовал, сам Главный еще может помириться, то с тобой он уже не помириться никогда ни при каких обстоятельствах.
- Как все сложно – пригорюнился Пусев. А Бархатов опять положил руку на плечо и опять задержал ее чуть больше положенного.
- Да, все сложно. Но это для умного человека прекрасный трамплин, позволяющий сделать отличную карьеру. Нужно только знать, как себя вести. Ну, в этом я тебе помогу.
Теперь приезжай в редакцию в среду, Главный даст тебе книги на рецензии. Напишешь что-нибудь. Это неважно, я тебя читал сам и знаю, как ты умеешь, но лучше написать.

Пусев сидел, молчал, кивал, как китайский болванчик. Он примерно представлял себе всю сложность мира, куда ему придется вступить, и понимал, что долго ему там не прожить. Но и отказываться тоже не стоит. Второй раз такого шанса не будет. А сложности – ну что ж, сложности были, есть и будут везде.
Бархатов меж тем встал, сунул для прощания вялые, мягкие и нежные пальцы, глядя куда-то вдаль над головой Пусева, потрепал его по плечу очередной раз и поплыл на выход.
Широкая спина в сером пиджаке загородила дверной проем и исчезла. Пусев уставился на кружку кофе. Триста рублей. Выпить его, что ли?
Буфетчица придавила прилавок солидным бюстом и равнодушно отвернулась к бесконечно бубнящему телевизору – эта записная нищета сейчас допьет вторую чашку кофе исключительно из жадности и будет сидеть два часа, изображая глубокую работу мысли. Такие как он всегда так – сначала изображают глубокую работу души, а потом ходят, побираются да подъедаются у более удачливых коллег.

Пусев меж тем действительно не собирался уходить из легендарного подвальчика так рано – во первых, он испытывал ностальгию по пьяной молодости. Во-вторых, остывший кофе действительно нужно было допить. В третьих, у него образовалось окно, пустые часы, которые нужно было чем-нибудь занять. Да и поразмыслить над перспективами тоже стоило – причем по горячим следам.


*
Этот особнячок он уже видел – в одном из легендарных мест Москвы, где каждый метр круто идущего вверх подъема теряется в темноте веков, возле стены легендарного сада знаменитого дореволюционного купца. Стиснутые с  двух сторон стенами ступени, на которых двум людям можно было разойтись только с трудом, вывели во дворик.
Каким бродяжьим ветром и когда заносило сюда Пусева, он не помнил – но зато точно помнил и тускло поблескивающую латунную вывеску, и дуб в два обхвата, раскинувший свои ветви практически над крышей, и какую-то приземистую стену слева с нагой кирпичной кладкой.
Пусев украдкой глянул по сторонам, мелко перекрестился и дернул дверь на себя.
Слева, над мониторо, появились красные от недосыпа глаза охранника и взъерошенный пшеничный чуб.
- Вы куда? – лаконично поинтересовался он. Пусев не удивился – его затрапезный вид не вызывал у почтенных секьюрити должного уважения.
- К Бархатову.
- Он вас ждет? –уточннл охранник.
- Да – не стал спорить Пусев.
Охранник, который прекрасно знал, что Бархатова два дня не будет в редакции, пожал плечами и углубился в сетевую игру. Лишь буркнул, не отрываясь больше от экрана.
-Прямо-налево-налево-направо-налево.
Пусев уважительно пошевелил бровями – он сам никогда не умел так лаконично объяснять дорогу.
Оказалось, что охранник совершенно прав, после двух поворотов налево нужно было – чтобы не подниматься по лестнице – шагнуть вправо. И за гостеприимно открытой дверью показалась широкая, согнутая над столом спина Пранова.
- Вы к кому? – спросил он, не оборачиваясь.
- К тебе.
- А. Отлично. Вот тебе место, вот тебе комп – нет, комп отдашь Кате, себе возьми любой из вот этих трех – и прими мои соболезнования. Да, это Катя. Разина. Моя жена, между прочим. Катя. Это Пусев. Вася. Вася Пусев.  С сегодняшнего дня твой коллега.
Катя Разина выглянула из-за горы книг – по другому бы просто не получилось. Перестрелка быстрыми взглядами, пара ни к чему не обязывающих дежурных фраз – и Катя нырнула опять в свои бумажные терриконы. Пусев даже не понял – ни как она выглядит, ни о чем они говорили – раздавленный невероятностью происходящего. Пранин торопливо собирался, с грохотом выдвигая и задвигая ящики, кидая в сумку какой-то мелкий, но очевидно дорогой сердцу мусор.
- Ты что, уже все?
- Уже все – сквозь зубы цедил Пранин – иди сам на эту каторгу, бренчи цепями, ноги моей здесь больше не будет…
- То есть вот совсем? Погоди – я серьезно уже работаю на твоем месте?
- Да, ты совершенно серьезно работаешь на моем месте, будь оно трижды неладно. Поздравляю.
Пранин вдруг выпрямился и мясистой влажной ладонью сжал руку Пусеву.
- Пошли покурим, я тебе такое рассказать хочу…
И когда, пройдя мимо красноглазого охранника, они вышли на воздух, Пранин протянул Пусеву сигареты и оживленно сказал.
- Слушай… я хочу сходить на медведя.
- С собакой? – уточнил Пусев.
Пранин набрал в грудь воздуха, как перед прыжком в прорубь, и бухнул.
- С рогатиной!
Пусев не сильно удивился. Но все-таки уточнил.
- Да, если с рогатиной – собаки только мешать будут. Начнут за гачи хватать, мишка на задние лапы не встанет. А не встанет – не сможешь в него рогатину воткнуть.
- Я не хочу, чтобы он на дыбы вставал. Я его рогатиной просто проткну.
- Не проткнешь – уверенно сказал Пусев. – Тебе просто не позволят пойти на медведя с рогатиной. Либо нужно уезжать в такие дали, где тебя не найдет  никто, кроме медведя.
- Да – сокрушенно согласился Пранин – это точно. Я уже десять охотхозяйств обзвонил – отказываются.
- Позвони Тарковскому. Вот он тебе может такую охоту устроить. Все-таки не пропитый егерь, а промысловик. Ты мне лучше про газету расскажи. Про особенности, так сказать.
- Может быть. – задумался Пранин. Потом как спохватится - А что про газету рассказывать? Ну что про нее рассказывать? Лучше про медведя.
Дверь скрипнула, и на свет вышел коренастый мужчина с солидной пепельной гривой, солидными пепельными усами, с солидными мешками под пепельными бровями.  Прикурил, выпустил клуб дыма и уставился в заставленную домами даль – но Пусев видел, как шевелится под прической, ловя волну, ухо.
Пранин повел глазами в сторону мужика.
- Да, Тарковский – это хорошая мысль. Но так далеко меня Катя не отпустит.
- Можно подумать она тебя ближе отпустит… если ты только обманешь ее. Скажешь, что поедешь на зайца – или на кабана в крайнем случае, а сам шкуру убитого медведя притащишь. Главное, чтобы после этого она тебя самого бы не завалила.
Ухо солидного усатого мужчины, не найдя стоящей информации, замерло в неподвижности. И все замолчали, задумчиво дымя.

*

Казалось, что Пранин, действительно, ни секунды лишней не хоте оставаться в редакции – он даже не попрощался со своей женой, а сразу рванул в сторону метро.
Но Пусев задержался, ему предстояло обустраивать рабочее место – а это было непросто.
Комната отдела «Литература»  практически ничем не отличалась от других виденным Пусевым подобных отделов. На столах громоздились книги, готовые обрушиться от неловкого движения и погрести под собой не только старые компьютеры, но и сидящих за столами. За спинками стульев, как правило, ютились чайные столики с разнообразными чашками. В посуде всегда что-то было – либо заплесневелая заварка, либо липкий осадок высохшего кофе, либо намертво прилипший пакетик.
И, конечно же – каменные пряники, сушки, высохшие до бумажной хрупкости, пустые пачки из-под сахара, ложки с масляными следами чего-то похожего на халву, конфетные бумажки и прочие спутники напряженного интеллектуального труда.
Предстояло выбрать стол. Рабочее место Пранина Пусев отмел сразу – слева сидела Катя, за спиной оказывалась всегда распахнутая дверь – и любой входящий видел гостеприимный экран работающего компьютера. Даже через плечо заглядывать не было нужды – смотри, читай, наслаждайся.
- Ты место выбираешь? – проницательно заметила Катя. – Ну вот либо сюда садись, либо на место Дукимовой. Вон там, за шкафом, у окна.
- А вот этот? – спросил Пусев, показывая на четвертый стол в комнате. На нем было  рекордное количество книг – даже на стуле, даже под клавиатурой лежали тома и томики.
Катя замотала головой – она вообще была очень энергичная особа.
- Нет, это занимать не нужно. Мигран Сергеевич бывает редко, но все-таки иногда бывает. Это его стол.
Пусев не стал спорить. При таком раскладе выбор стал очевидным – второй стол у окна. Он тоже был захламлен, но разнообразными конвертами. Горы почтовых отправлений подступали к краям стола, лежали на коробе системного блока, рыхлыми пластами вываливались из незакрытых ящиков, стекали с подоконника, с бумажным хрустом скользили под ногами.
И от Кати его отделяли два вытянувшихся под потолок шкафа – правда, чтобы увидеть ее, нужно было всего-навсего чуть отклониться в сторону.

Пусев застыл в нерешительности перед своим рабочим местом – сторожка, из которой он перекочевал на первые рубежи литературной жизни, по сравнению с этими рубежами казалась эталоном практически хирургической чистоты. Он не знал, с какой стороны подступиться. Казалось, что любое неосторожное движение вызовет лавину погребенных в забвении конвертов.
- Кать, а Кать – позвал он и когда светловолосая голова высунулась из-за шкафа, спросил – тут есть что-нибудь важное?
- Нет. – ни секунды не медля, ответила Катя. – Дукимова уже год не работает. Все, что ей нужно, она давно забрала. Ты там решил устроиться?
- Да, люблю, понимаешь ли, свежий воздух.
Катя скептически осмотрела рыхлые пыльные горы и ответила.
- Ну-ну. Так. Время четыре, я закончила. Давай ты при мне воздух освежать не будешь.
- Не буду. – Не стал спорить Пусев. – Я пока за пакетами схожу.

За пакетами быстро сходить не удалось – изрядно поплутав по кривым переулкам между древних двухэтажных домов и найдя вездесущий сетевой магазин, Пусев приобрел самые большие пакеты из имеющихся, вернулся и ткнулся носом в запертую дверь. Катя, отщелкав по клавиатуре все, что нужно, свалила домой.
Пришлось возвращаться к охраннику, который, не отрываясь от взрывающегося и трещащего очередями экрана, протянул руку в сторону, нащупал ключ и выдал его.
К горам конвертов Пусев подошел с робостью – все-таки в каждом из них заключались, как минимум, людские надежды, и даже, хоть чудеса случаются реже, чем требуются, наверняка есть хорошие стихи и замечательные статьи.
Первый конверт при вскрытии разродился облачком пыли и листком с корявым почерком. Напрягши  глаза, задействовав чутье и проницательность – Пусев разобрался смог прочитать.
«Здравствуйте, дорогая редакция. Я являюсь вашим подписчиком с 1959 года и решился предоставить на глубокоуважаемый суд свои стихи, которые пишу, не имея высшего поэтического образования, душой…»
Пятнадцать следующих конвертов были похожи своим содержимым, как близнецы – надежные подписчики с замшелых советских годов предлагали к печати свои созданные душой произведения.
Удостоив плоды души самого беглого взгляда – большего они и не заслуживали – Пусев набивал пакет за пакетом наследием Дукимовой, но его не становилось меньше.
Пусев чихал, вытирая серыми руками нещадно зудящие ноздри, сползающие к его ногам пласты бумаги дымились пылью, как лесной пожар – но совесть не позволяла ему бросать письма в мусор нераспечатанными.
Что ни говори, но в этих письма кричало уходящее поколение – те, на чьих плечах поднялась великая страна, чьи руки создали все то, что так лихо распродали барыги в девяностых. И если публиковать все, что писали графоманящие пенсионеры, было невозможно и ненужно, то прочитать – или хотя бы пробежать глазами – Пусев чувствовал себя обязанным.
Через четыре часа напряженного труда у Катиного стола высились черные пакеты, будто бы набитые следами преступлений – чьими-то расчлененными телами – но зато угол, который Пусев облюбовал себе для работы, был чист от излишеств. Пусев протер губкой стол, клавиатуру и системный блок, разложил по ящикам – толстую пачку пластиковых файлов, несколько ежедневников, несколько блокнотов, три десятка ручек, несколько флешек (оказывается, некоторые пенсионеры приносили плоды душевных трудов и на современных накопителях), коробку конфет, четыре расчески.
Один ящик был выделен под всякие чайные принадлежности – писать без четырех ложек заварки на кружку кипятка Пусев просто не мог – и туда же был определен кривой турецкий кинжал с крупными, кислотно-яркими стеклянными камнями на ножнах.
Это топорно сляпанное оружие вполне могло сгодиться для подарка, могло украшать стену на достойной высоте, чтобы дешевизна его не бросалась в глаза, могло исправно резать колбасу или намазывать масло на хлеб – и потому Пусев его оставил.
Дело было сделано.
Рабочее место – первое рабочее место за тридцать лет – было приведено в порядок. Теперь перед его глазами были не корешки неведомых книг, а окно с зеленой травкой, розовым кустом и стройным стволом юного ясеня.
Особнячок, в котором помещалась редакция, находился на склоне одного из семи московских холмов, и поэтому отдел сидел в полуподвальном помещении – и если Пусев наклонялся чуть вправо, то видел ноги оживленно курящих сотрудников. Если чуть влево – то мог видеть голую кирпичную стену.
- А в грозы – пробормотал Пусев – по подворотне будет нестись вода, угрожая залить последний приют, нести мусор и  сбитые кисти.

Он в раздумье посмотрел на телефон – такой милый подвальчик, с таким прекрасным запахом старой бумаги и свежих газет, такое романтичное окно с розовым кустом явно нуждается в присутствии какого-нибудь нежного существа с удивленными глазами.
Рабочий день в редакции, судя по всему, закончился давно и успешно. По коридору перестали строчить разнообразные каблучки, и двери туалетов уже не ставили точку хлопком в конце этих очередей.  От окна перестало тянуть табачным дымком, и, если наклониться вправо, то взгляду не представали редакционные очаровательницы – в упоенье новых сплетен.
Макушка города пахла землей, травой, листвой и сыростью. Машины с погашенными глазами дремали, поблескивая надкрыльями, как неуклюжие жуки. Из сумерек на свет стремились звенящие точки комаров.
Пусев набрал заветный номер.

«Девушку с оленьими глазами полюбил суровый капитан…» мурлыкал Пусев, слушая длинные гудки. А когда гудки оборвались вдруг и обаятельный женский голос сообщил, что номер занят, ничуть не расстроился. Очевидно, что рядом с его прелестницей находился молодой муж и она не могла ответить. Ответит, куда денется, ответит в конце первой кружки кофе.
Личная жизнь Пусева сделала изумительный зигзаг, позволив наставить рога молодому и крепкому боксеру.
О чем думал этот боксер, беря в жену молодую поэтессу со знанием трех иностранных языков, ровными шелковистыми волосами до гибкой поясницы и раскосыми глазами, взирающими на мир с детским изумлением?
Пусев уважал людей, способных на дикие поступки, потому что сам частенько делал такое, что близкое и не очень окружение только качали головами, не зная, как к этому относиться.  Но взять в жены поэтессу – это гораздо хуже, чем взять поэта в мужья. Это равносильно входу в горящий дом или попытке остановить, раскинув руки крестом, снеговую лавину.
Когда-то  поэтесса посмотрела удивленно оленьими глазами – да, у нее были лукаво поблескивающие, косо надрезанные глаза, как у диснеевского олененка – и с очаровательной прямотой сообщила, что ее ждет муж и маленький ребенок. Пусев, невинно предложивший ей попить кофе, вздохнул – романтический вечер с незнакомкой накрылся медным тазом, ну что ж поделать – и решил не разрушать семейное счастье.
Но потом был семинар, на котором обсуждали его стихи, и Наташа Укалина была рецензентом. Конечно, она хвалила. В этом Пусев не сомневался – ругать его стихи мог только рэпер с интеллектом лягушки. Но, кроме похвалы, он заметил еще пару очень характерных взглядов – и не стал больше предлагать кофе, ибо кофе наталкивал на определенные мысли, а просто взял девицу под руку и, ни слова не говоря, проводил ее до дома. И чмокнул на прощанье в изумленно поджатые губы.
Совесть его была чиста – он был свободен. Его верный товарищ Акинина уехала в северную столицу и обрела там свое семейное счастье – чему Пусев был несказанно рад.
Но судьба сделал финт ушами – и на затылке молодого боксера, мужа Укалиной, не понявшего сложной души своей жены-поэтессы, не спеша проклюнулись, выросли  и разветвились костяные отростки.
Роман развивался в лучших традиция адюльтера – с виноватыми взглядами, поздними возвращениями и раскаленной от яростной бессонницы кроватью.
С летящей под капот полосой ночного кольца, остановкой за два корпуса, затяжным, мучительно прерванным поцелуем на прощанье и дробной пробежкой до спящего дома.
Со смешными звонками без всякого повода и грустными рассказами о ежедневных семейных битвах.
Она была поклонницей Гумилева – и Пусев, со своей необъяснимой брутальностью, энергичными стихами и веселым грубоватым напором, взглядами на поэзию и вполне возможно, что и лысиной вполне отвечал ее каким-то внутренним потребностям.
Надо сказать, что в литературном мире Пусев был известен как изрядный ловелас. Когда ему перевалило далеко за сорок, а возраст подружек продолжал оставаться, не меняясь, двадцатилетним, он поступил так же, как и все – и, появляясь на каком-либо литературном сборище с очередным юным созданьем, важно представлял ее – Алина, моя племянница. Настя, моя дочка.
К этим девам, скрашивавшим его весьма унылую жизнь, он относился с нежностью, трепетом и полным пониманием – выдавал их замуж, помогал житейскими советами (жидкий денежный ручеек после замужеств, как правило, иссякал) и становился ночным кошмаром для мужей. Оно и понятно – у всех нормальных жен были подружки, с которыми можно было выпить водки и поплакать в бюст. У пусевских дочек и племянниц подружку заменил лысый спортивный мужик, который вызывал неприязнь с первого взгляда.
И можно было до посинения доказывать, что два поэта, собравшись вместе, могут говорить только лишь о поэзии, исключительно о поэзии и ни о чем, кроме поэзии, мужей эта железная логика почему-то не убеждала. Они скрежетали зубами, но, помня предупреждение перед свадьбой «У меня есть Пусев, он старше на двадцать пять лет и он никуда из моей жизни не исчезнет» соглашались на редкие встречи. Тем более что встречи были и в самом деле редкие.

Телефон вдруг разразился витиеватой мелодией французского аккордеона. Укалина была в своем репертуаре, и беседа проходили многословно и витиевато
 – Привет. Куда. Адрес. Через час.
Пусев посмотрел на часы – у него было полчаса свободного времени. Дальше нужно было ловить Укалину  в районе метро – именно в районе, потому что точно знать, куда ее занесет, не представлялось возможным. Она вполне могла пойти вместе с толпой людей в противоположную сторону. Могла спутать третью улицу с первой, а улицу Маевки с улицей Массовки.
Могла, например, встать на улице возле входа, сложив ручки перед грудью, как белочка, и с изумлением рассматривать прохожих, при том что договаривались о встрече в метро в центре зала и Пусев ждал ее там.
Для того, чтобы встретить Наташу Укалину, приходилось использовать навыки следопыта и интуицию охотника – никто не знал, даже она сама, куда она пойдет и где будет ждать.
Поэтому Пусев, довольным взглядом окинув рабочее место – первое в жизни рабочее место, поэтому он им особенно гордился – решил прогуляться по тихой редакции, заодно ополоснув морду от пыли. Тем более что место задумчивости очень удачно располагалось прямо перед отделом «Литература».
Дальше по уютному и какому-то домашнему коридору виднелось несколько закрытых дверей и вдали – одна призывно открытая. Пусев бесшумно подошел и заглянул.
Пожилой мужчина, вытянув шею, пристально всматривался в монитор. Пусев заметил выбритый подбородок,  стриженные усы, переходящие в стриженные почти незаметные баки, черный шнурок свисающий с дужек очков. Не отрываясь от экрана, мужчина нашарил сухарик в стоящей перед ним тарелке, ловко закинул в рот и с хрустом разгрыз.
Пусев тихонько попятился. Какой, однако, трудолюбивый пенсионер.

Честно говоря, Пусев понимал, что, наверное, не очень прилично приводить в первый же рабочий день, тем более еще ни часу не проработав, на работу любовницу. Прожженные карьеристы, скорее всего, так не поступают.  Но почему-то ему хотелось пригласить Укалину именно сюда. Именно сейчас.

Поэтому он подошел к охраннику и просто сказал.
- Дружище, я тут работаю вместо Пранина. Сейчас ко мне приедет автор и мы обсудим статью. Ты не против?
Охранник поднял на него воспаленные глаза и звук, который он издал, можно было бы перевести как – да боже ж мой, тут все водят авторов именно в девять часов вечера!!
То есть согласие было получено. Тем более что редакции, судя по открытой напротив каморки охранника двери, был еще кто-то.
Теперь можно было не спеша прогуляться до метро и готовиться к ловле любовницы на живца. На всякий случай Пусев послал смс – «Выход в сторону Театра на Горе, там есть указатель, после стеклянных дверей налево, стой у подземного перехода. Стой в начале. Никуда не ходи.»
Теперь потеряться было невозможно – нужно всего лишь следовать указаниям. Пусев вздохнул. Наташа потеряется.
Он прошел мимо древних, вросших в землю, двухэтажных домишек, все первые этажи которых занимали различные магазинчики и забегаловки, подошел к церкви, под которую уходил тоннель.
Прошел по тоннелю, половину которого уж обложили удобной плиткой, которую можно менять раз в год, а половину еще нет, и отгородили эту вторую половину удобными гофрированными железными листами.
Прошел и встал в вестибюле – так, чтобы видеть и выход, и вход, потому что Наташа могла сделать крюк и снова войти в подземку, чтобы убедиться, туда ли она приехала.
Потом подумал и решил все-таки переместиться поближе к выходу – и не зря.
Его подружка не опоздала. Летела к нему, можно сказать, на крыльях любви. Правда, подлетела к той стеклянной двери, на которой было написано, что выхода нет. Выход был рядом. И в этот же момент в метро хотела войти роскошная  блондинка – двухметрового роста, с двухметровыми ногами, с силиконом, выпирающим из-под тесной блузки  и всеми прочими атрибутами охотницы на московских богачей. Блондинка честно хотела войти в метро, тем более что на двери было написано – вход, а читать блондинка все-таки умела.
Вот только она не учла Наташу, которой нужно было выйти с другой стороны. И плевать, что нет выхода.
Наташа толкнула дверь и очень удивилась сопротивлению. Блондинка очень удивилась Наташе. Что-то простоволосое, ей до пояса, толкалась и не давала войти. Блондинка поднажала. Наташа уперлась покрепче в пол и начала изо всех сил толкать дверь, ни на кого не обращая внимания. Ей казалось, что дверь просто тугая и поэтому надо подналечь. Через десяток секунд взаимного толкания блондинка уступила, Укалина оттолкнула ее вместе с дверью, на мгновенье задержалась, чтобы поправить плащик и сумку, наклонила голову вперед и ринулась в переход перед собой. Только каблучки застучали.
Пусев помчался за ней. Все в порядке. Она вышла с нужной стороны, но побежала в не тот переход. Догнать ее сейчас нелегко, но проще, чем отлавливать потом в старых московских переулках.
Он ее догнал, схватил за худой локоток, Наташа повернулась и отпрыгнула в сторону. Она всегда так делала – если видела его издалека, то, прежде чем подойти, останавливалась и отходила, если он ее ловил неожиданно – отпрыгивала. Милые странности.
- Ты зачем блондинку не пустила?
Пусев поцеловал ее в щечку, развернул и повел обратно.
- Какую блондинку?
- Обычную силиконовую блондинку.
- Силиконовую?
-Да, силиконовую.
- Где не пустила?
- Ты ее в метро не пустила.
- В метро?
- Блин, Наташа.
Укалина обладала еще одним прелестным свойством – до бесконечности задавать вопросы. Пусев один раз засек время – она переспрашивала ровно сорок минут.
- Блин, Наташа. Когда ты выходила, в метро хотела войти блондинка. Имела полное право. Ты ее просто вытолкала из дверей.
Тут уж изумилась Укалина.
- Какая еще блондинка? Не было никакой блондинки.
- Была. Два метра. Силикон. Короткая юбка. Ты с ней толкалась и вытолкала.
- Толкалась? Я ни с кем не толкалась. Я к тебе спешила.

Пусев вздохнул. Очаровательная  молодая особа просто не заметила двухметровую кобылицу, сдвинула ее с пути, как КАМАЗ сдвигает легковушку, отряхнула перышки и помчалась вперед. Как это романтично.
Теперь нужно было немного  - по горячим следам, пока Наташа удивленная собственной невероятной рассеянностью, успеть ее разговорить, иначе придется весь вечер  многословно отвечать на односложные вопросы.
Впрочем, вечер сегодня обещал быть насыщенным – Наташа вдруг начала болтать на свою любимую тему, именно – про горячо нелюбимого мужа. Пусев знал, что это ее конек – в конце концов, должна же любовница оправдать адюльтер? В конец концов кто, как не непорядочный муж, толкнул ее на измену?
Кто, скажите на милость, нагло ей изменил пять лет назад? Кто подозрительно переписывается в подозрительных социальных сетях? Кто уходит из дома, с полным отсутствием изобретательности оправдывая свои отлучки ночными сменами и подработкой? Кто, скажите на милость? Не она же? Нет, не она.
Пусев тащил ее вверх по Ивановской горке и покорно внимал. Если он сейчас прервет этот не очень внятный поток, то он все равно прорвется, но чуть позже. И, скорее всего, в самый неподходящий момент.
Наташа была на высоте в своем праведном гневе. Пусев не очень понимал, что ее так злило – ну, работает мужик. Он и должен работать, вообще-то говоря.  Задерживается на работе, само собой. Очевидно, не очень-то ему домой и хочется. Дело житейское, такое было миллионы раз и миллионы раз будет, пока стоит этот непредсказуемый мир.
Пока они поднимались по свежеуложенной брусчатке, ощутимо стемнело. Доходные дома, чудовищные нагромождения серого камня, зажглись разноцветными квадратами окон. Последний луч вспыхнул на золотой маковке старой церкви. На скамейках кучковалась шумная молодежь с пивом, предусмотрительно обернутым бумажными пакетами. Тьма от фонарей разбегалась лучами.
Укалина остановилась, намереваясь подробнее рассмотреть густо висящую со стену бороду дикого винограда, потом повернулась, и ахнула, увидав живописный – значит полуразвалившийся – фасад столетнего дома, бывшей типографии.
- Да не туда смотри.
Послушная Наташа повела на него оленьими глазами.
- И не на меня тоже. Вот, видишь это особнячок? Это мое место работы.
Другая, более экзальтированная девица наверняка бы рассыпалась в похвалах столь прелестному месту,
 Укалина же сказала просто.
- Тут? А.
И потеряла к особнячку всякий интерес. Пусев тащил ее за ладошку вверх по той самой узкой лестнице между стенами особнячков, Наташа же делала вид, что рассматривает похабное творчество однообразно самовыражающихся подростков.
Наташа не заметила ни древний дуб, растущий прямо возле входа, ни латунную вывеску – она вдруг ушла в себя и покорно шла за ведущим. Правда, кивнула и сказала – здрастье – охраннику, который вытаращился и аж приподнялся на стуле.

Свое первое за много лет рабочее место Пусев показал с нескрываемой гордостью – хорошее место, удобное, уютное, вот тут он будет сидеть и писать нетленные тексты в легендарную газету, и будут они волновать умы читателей и увеличивать тираж.
А  растущий тираж, несомненно, приведет к росту зарплаты – и когда он сможет наконец расплатиться со своими вечными, как горные снега, долгами, то сможет уж взять Наташу в жены.
Наташа с детским любопытство крутила головой, осматриваясь. Рабочий стол Кати она осмотрела издалека, опасаясь быть придавленной многолетними напластованиями книг и рукописей.
Потом уселась в тесном проеме меж столом и шкафом с книгами – положив руки на колени и потупившись. Только иногда в брошенном быстром взгляде мелькала лукавинка – как же  Пусев любил этого чертенка, выскакивающего вдруг из-под образа смирной и трудолюбивой девочки-отличницы.

Пусев пошел на абордаж – Наташа, заполыхав румянцем, сопротивлялась ровно настолько, сколько было нужно для соблюдения ритуала.
Но в самый ответственный момент раздался вежливый кашель.
В дверях стояла тетка со шваброй и ведром. Пусев быстро снял Наташу со стола и поставил за шкаф, где ее не было видно. Быстро оправил одежду и спросил.
- Вам кого, простите?
- Я убираться пришла.
- Очень хорошо. Но мы еще работаем.
- Вы работаете? – переспросила уборщица, вложив в свои уста весь имеющийся у нее сарказм.
- Да, я работаю с автором. И рабочий день у меня ненормированный. Попрошу не мешать.
Кстати, я вам там поставил четыре мешка с макулатурой – вы бы их выбросили, что ли?
Уборщица фыркнула и повернулась с таким видом, что даже ее мощная пролетарская спина выражала негодование.
- Ты с ума сошел?
Накинулась на Пусева Укалина
- Ты почему дверь не запер?
- Наташа, я запер дверь. У нее есть ключи, должно быть. Скорее всего есть.
- Замечательно. Нас запалили. Я не знаю, как уходить отсюда буду. Мне стыдно.
- Так и будешь уходить. Возьмем и пойдем. Кому какое дело. Ну, привел я автора, чтобы с ним поработать. Обычное дело, житейское, никакого криминала в этом нет. Да и неинтересно это никому…

Пусев жестоко ошибался. Когда второй абордаж был удачно отбит – негодующая фигура в двери так и мерещилась Наташе – и они договорились продолжить древнее и веселое занятие  у него дома в ближайшие дни…
В общем, когда Пусев вывел оправившую перышки Наташу на улицу, то выяснилось, что возле крыльца стоят все сотрудники газеты, оказавшиеся в редакции на тот момент. Двое держали потухшие бычки, двое – руки в карманах. На месте охранника сидел детина с изрубленным морщинами лбом, курносый и явно не отмеченный излишним интеллектом. Он пялился на Наташу так, как будто не видел женщин вообще никогда.
Остальные стояли равно напротив крыльца и даже не скрывали своего любопытства. Ни маленькая симпатичная  женщина, ни вторая, с суровым уставшим привлекательным лицом, ни двухметровый мужчина лет за шестьдесят, ни изгнанный со своего поста охранник, ни усатый, у которого так славно шевелилось внимательное ухо.
Наташа вышла, скромно потупив взор. Пусев подошел к сотрудникам, попрощался за руку с мужчинами и церемонно кивнул женщинам. Пояснил на всякий случай.
- Это – мой автор.
Обнял автора за талию и не спеша повел к лестнице.

*
Пусев четко решил – раз уж судьба- капризница забросила его в место, о котором большинство может только мечтать, то он из кожи вон вылезет, но работать будет старательно и хорошо. То он не только будет сверхурочно заниматься с самыми разными авторами, но и не опаздывать – вот это вот намерение было совершенно невыполнимо. Все, кто так или иначе пересекался с Пусевым, весьма быстро понимали, что если хотят увидеть его где-нибудь вовремя, то время лучше назначить с запасом в полчаса – как раз на эти полчаса он и опоздает.
Правда, на такую низкую хитрость оказался способен всего лишь один друг, который сам опаздывал от получаса до полутора, и когда Пусев узнал про это – многолетней дружбе едва не пришел конец.

И тем не менее свой первый рабочий день Пусев начал без всякого опоздания. Макушка Ивановской горки была накрыта мягким сонным полднем. Солнце поблескивало на плавном лаке  машин, выглядевших  неуклюжими жуками, терялось в пестроте жесткой  листвы древнего дуба.
Под дубом на корточках сидел охранник и курил.
- Ты чего так рано?
- Так сегодня же подписной день – ответил Пусев, очень довольный тем, что его раннее прибытие замечено и оценено.
- Ну и что?
- Что значит – ну и что? Раньше сядешь – раньше выйдешь.
- Нет, раньше не выйдешь. Ты можешь сесть хоть в пять утра, а уйдешь отсюда в одиннадцать вечера. И никак иначе
- А если все свое сделаю раньше?
- Ты все свое никогда не сделаешь раньше. Никогда такого не было и не будет.
А что за девочку ты приводил?
- Автор. – ответил Пусев, вложив в это слово всю емкость смыслов.
- Хороший автор. Вот сколько я здесь сижу – первый раз таких симпатичных авторов вижу. Ходят исключительно всякие мхом поросшие придурки. Слушай - вдруг оживился охранник – а у твоего автора нет ли такой же подружки?
Пусев посмотрел на него с пониманием.
- У этого автора нет. Но можно других авторов поискать.
- Во-во, слушай, найди мне автора? Вот примерно такого же как у тебя. Выше  не надо и толще тоже не надо. Не люблю, когда руки в сале тонут.
Пусев посмотрел на него с уважением – он ценил острое народное словцо.
- Ладно, пойду я.
- Да не спеши. Все равно в редакции никого нет.
- Пойду. Морально подготовлюсь.

Собственно, никакой моральной подготовки Пусеву не нужно было – ему хотелось хорошенько покопаться в интернете на предмет выяснения личности своего нового начальника. Тимофей Бархатов, как оказалось, прекрасно существовал вне виртуала – что на сегодняшний день являлось, конечно, больше исключением, нежели правилом.
Тим сумел избежать паутины соцсетей, в которых пользователи барахтались, прилипнув, как мухи в настоящей паутине. У него не было аккаунтов – но тем не менее он был, виртуальный мир отражал реальный помимо его желания.
Прошерстив все соцсети, пошарив по поисковикам и везде получая нищенские крохи информации – писатель, зампред СП, окончил Литинститут – Пусев решил поискать по картинкам.
И вот тут ему повезло – Тимофей Бархатов оказался одним из тех, кто создал, поднял, раскрутил фигуру гениального поэта Бориса Сивко.
Конечно, и сам  Бархатов, и маячивший рядом с ним Поценко больше всего на свете хотели бы забыть про этого графомана, невесть откуда появившегося со своими деньгами и амбициями – но бесстрастная камера снимала каждую секунду великого позора, а интернет множил и множил ролик, не давая ему исчезнуть.
История была проста до гениальности – стихи Б. Сивко написал поэтический генератор сайта ПоэПис – прочем телевизионщики засняли, с какой легкостью компьютерная программа генерирует бред – книжку издали тиражом в сто экземпляров.
 Кроме того,  пустили слух, что этот самый Б. Сивко – присосавшийся к нефтяной артерии клещ, не знающий, куда девать деньги.
О, как лебезили перед ним седовласые литераторы, каким мелким бисером рассыпались их похвалы!! Как они заглядывали в глаза Б. Сивко, как ловили каждое его слово!! Как Григорий Поценко, сытый розовощекий крепыш с девичьим волосами до пояса, прямо говорил, что, на счастье всех читателей, к ним пришел талант, чуть-чуть не дотянувший до Пушкина, но переплюнувший  всяких Пастернаков да  Мандельштамов со своими простоволосыми Ахматовыми.
Мир ждет творений Б. Сивко, и в ближайшее время силами Союза его шедевральные строки будут переведены на все доступные языки – и мир содрогнется от очередного выпестованного Россией гения!!!
Б. Сивко читал, наливал, выпивал, закусывал с невозмутимым лицом – да, собственно, чем ему, актеру, было возмущаться?
В общем, отгремели торжественные речи, погасли огни софитов, была выпита вся водка и съедена вся икра. Верхушка Союза Писателей потирала потные ручонки, предвкушая, на какие деньги можно развести нефтяного лоха – как вдруг этот вечер, эта презентация совершенно неожиданно прогремела по центральному телевидению.
Было показано с садистскими подробностями, как генератор сайта ПоэПис создает стихи. Как гримируется актер. Как никому неизвестные литераторы льют елей, лгут и восторгаются механически созданным бредом  и выдают членский билет Союза Писателей на имя Б. Сивко, не догадываясь, что теперь среди них будет числиться Бред Сивой Кобылы.

Пусев пересмотрел еще раз этот замечательный развод, аплодируя идее – и вдруг увидел Бархатова. Тот улыбался, не сводя с Сивко слащавых масляных глаз, ловил каждое слово Бреда и кивал, и оценивал, вдруг глубокомысленно уйдя в себя, и поднимал рюмку за здоровье гения.
В общем – Тим Бархатов старательно трудился на ниве дойки лохов, и, судя по всему, в нем погиб неплохой артист.

По коридору простучала нарастающая дробь каблуков и в комнату ворвалась Катя Разина – порозовевшая и взъерошенная.
- Ты уже здесь? Молодец. Сейчас начнет. Что смотришь?
- Бориса Сивко.
- А. Да, это сюжет много крови Тиму попортил. Очень некстати его выпустили. А Гриша Поценко вообще чуть не разорился.
Катя держала себя за ворот блузки и волнообразными движения загоняла воздух к распаренному телу, потом подбежала к зеркалу, распустила негустые светлые волосы и, высоко задрав руки, соорудила на затылке пучок.
- Так, что у тебя?
- У меня? – удивился Пусев – а что у меня должно быть?
- Ты свои полосы подготовил?
- А у меня есть свои полосы?
- О, Господи – закатила Катя глаза. – на тебе будут интервью и литературные события. Ну и четверть полосы обзора. Там пустяки, там по полторы – три тысячи знаков нужно писать. Есть у тебя интервью?
- Нет у меня интервью. – честно ответил Пусев, лихорадочно прикидывая, с кем и знакомых литераторов он сможет интервью сделать.
- Это хорошо. – неожиданно ответила Катя, с шелестом и хрустом разворачивая пакеты с какими-то булочками и пропадая за монитором – это хорошо. Потому что тебе не придется делать лишнюю работу.
- А какая работа может быть лишней? – спросил Пусев и понял всю глубину своей наивности, поскольку Катя ответила.
- Любая. Абсолютно любая. Любую статью, любое интервью может зарубить Главный. Так что лучше сидеть тихо. Но в загашнике все-таки пару-тройку готовых текстов иметь необходимо.
- А какие тексты мне иметь, если их могут зарубить ни за что ни про что?
- А – отмахнулась Катя, и клавиатура ее защелкала пулеметной очередью. – Сиди пока, думай. Информацию в бюро собирай.
Пусев сел думать и собирать информацию в Бюро Литературных Событий.
Из событий на ближайшую неделю поисковик выдал – литературный вечер Бакса Бабаева, Константина Пихтова, открытие Литературной Табуретки в   городе Сольнигмадонск, открытие музея Цветаевой.
Пусев честно скопировал информацию, внутренне содрогаясь – помещать Бакса Бабаева, сволочь, на которой пробы ставить негде, в один ряд с Цветаевой  - весьма жестокая насмешка судьбы.
Бабаев учился с Пусевым на одном курсе в седые девяностые. Потом их пути разошлись и выскочил Бакс Бабаев неожиданно, в виде ухажера Ольги Акининой. Если быть еще точнее – в виде очередного ухажера, на которого можно было и не обращать внимания. Но Бакс Бабаев рассыпался мелким бесом, рассказывая, какие литературные вечера он может устроить Ольге, какими сногсшибательными административными возможностями обладает он, Бакс, солидный функционер литературного процесса. Акинина сидела, положив ногу на ногу, и Бакс в разговоре легко и непринужденно все дотрагивался до коленочки, все дотрагивался до нее. Акинина смеялась, закидывая голову и показывая ровные зубы, у Бакса дрожали раздутые ноздри, колыхалась тщательно покрашенная вороная грива, а лапка все смелее и смелее задерживалась на коленке – и тут приперся Пусев.
Обнял Ольгу по-хозяйски за плечи, чмокнул куда-то возле уха, в начало шеи, покосился, выломив бровь, на Баксову ручонку, которая замерла в воздух на полпути в Ольгиной ноге.
- Конечно, Бакс, делай нам творческий вечер. Почему нет?
Бакс сдулся, как проколотый шарик, начал что-то мямлить про большое количество желающих, про то, что фонды не резиновые, но он постарается что-то изыскать исключительно по старой дружбе. Само собой, ничего, никому, никогда Бакс не делал – не потому, что не мог, а просто по мелкому жлобству и гнусности своей натуры.

Константин Пихтов был жизнерадостным крепышом с белой щеткой усов, хитрыми глазками и полной, абсолютной, всепоглощающей бездарностью. Но при этом за свою длительную и богатую на события карьеру графомана он был знаком со всей Таганкой, со всеми знаковыми поэтами эпохи – так что даже язык не поворачивался назвать его графоманом. Он был уже не графоманом, и не поэтом, а так – ходячим памятником, от которого никто уже давно ничего не хотел. Пригласить Пихтова на какое-нибудь окололитературное мероприятие считалось не то чтобы почетным, но скорее обязательным. Пихтов, с картофелеобразным мясистым носом, глубоко проколотыми хитрыми глазками сделал из своей жизни какую-то замысловатую и забавную чушь, но так как жизнь была прожита, ему никто про это не говорил. Что уж расстраивать такого славного и дружелюбного дядьку.
Кроме того, Пихтов всюду таскал с собой жену – совершенно безумную графоманку со всклокоченной седеющей шевелюрой, бездарную и высокомерную.

Пусев потер лысину. Рабочий день начался. Работа пошла – но не по тому пути, по какому бы хотелось. Творческого горения пока не наблюдалась за неимением материала. Писать про Бакса Бабаева и Костю Пихтова?
- Придется – вздохнув, обнадежила Катя, которой он пожаловался. – Тут мы про таких мастодонтов пишем, что мама не горюй. Про которых не то чтобы забыли, а про которых вообще никогда ничего не знали. Но при этом они – писатели. Не мешай. Нашел – хорошо, поищи еще что- нибудь. Ну, Пихтов  наш друг. Бакс Бабаев – не помню, честно говоря. Так что упоминать его пока не стоит.
Но ситуация была пиковой – больше никаких значимых событий в мире литературы не происходило. Не давать же, в самом деле, заметку про открытую где-то в глуши литературную табуретку?
Катя, к которой наивный Пусев обратился с этим вопросом, посмотрела на него совершенно безумным взглядом.
- Сам решай. Поставь пять новостей и посмотрим – все равно что нибудь поменять да придется.
Пусев собрал два десятка какой-то муры.
Бархатов, который вплыл и даже, в виде особого расположения, сунувший вялые, как остывшие сосиски, пальцы, только махнул рукой.
- Ставь что угодно, главное чтобы наши враги не проскочили. А врагов ты пока не знаешь, так что без меня ничего не делай. Да, кстати, зайди ко мне.

Жизнь в редакции постепенно набирала обороты. Телефон на столе Пусева взрывался оглушительным звоном раз в десять минут. Звонившие были весьма однообразны – старческие голоса разной степени надреснутости требовали Тимофея Бархатова, Пусев же с обреченностью швейцара отвечал, то в данный момент начальника нет и когда он будет, неизвестно. Старички многозначительно кашляли, старушки кокетливо хохотали и просили передать, что имярек должен встретится с Бархатовым в ближайшие дни по вопросам национальной безопасности. Пусев честно записывал совершенно незнакомые фамилии – их за первые часы работы набралось не меньше сорока – и принес листок Тиму.
Тот подержал его в руках брезгливо, как использованный носовой платок, отпустил – и фамилии жаждущих встречи плавно спланировали в корзину для бумаг.
То, что листок попал в корзину, было необязательной случайностью. Бархатов сидел в кабинете, размером чуть меньше туалета, напротив которого и был расположен.
В центре располагались два прижатых друг к дружке стола, один из которых по традиции был занят пухлыми пакетами и книгами, в углу ютилась тумбочка с чайником и грязными, как положено, кружками, который стояли, естественно, на книгах, остальные книги лежали на подоконнике, стульях и в углу слева.
Бархатов полулежал в своем углу, задумчиво раскладывая пасьянс на компьютере.
- Не вздумай меня ни с кем соединять – сказал он, проводив листочек рассеянным взглядом. – Иначе они меня растерзают. Кто мне нужен, позвонит на мобильный.
- И мобильный он тоже требуют!
Радостно отрапортовал Пусев, чувствуя себя странно – все –таки впервые в жизни он стоит перед начальником. Тим поднял на него глаза и Пусев продолжил.
- Само собой я никому его не даю.
- И правильно. Никому его не давай, как бы не просили. Понимаешь, что мой телефон не для всех. Я тебя по другому вопросу пригласил. Ты сегодня будешь ясной головой.
- В смысле? Я не пью, голова у меня всегда ясная – даже слегка обиделся Пусев.
 Бархатов досадливо поморщился.
- Да нет, это не то.  Ясная голова отвечает за номер, кроме ответственного редактора. Ну то есть ты будешь вычитывать все статьи, все заголовки, все подписи к картинкам. Если находишь что-нибудь странное или ошибку – идешь к начальникам отдела, показываешь, они ставят свою подпись и исправляют. Сам эти ошибки исправлять ты не имеешь права.
- Только ошибки? – На всякий случай уточнил Пусев.
- Нет, не только ошибки. Всякие неточности, банальности, оксюмороны и прочую муть. В принципе, этим должны заниматься в отделе сверки и корректора, но корректоров у нас почти не осталось, сверки тоже. Так что начальство посчитало что проще загружать работников, чем платить лишнюю зарплату кому-нибудь.
Понял, Вася?
Лысый Вася, почти под полтинник возрастом, кивнул. Он все понял.

Через пять часов Вася сидел на оградке возле дуба, вдыхал табачный дым и прислушивался к себе – голова была пуста, как колокол, в глаза словно насыпали песок но, стоило их закрыть, перед внутренним взором возникали бесконечные листы с черными строками. Строки слипались в огромный ком спутанной информации, слепили люминесцентным светом, обтекали иллюстрации и вдруг плющились, раздавленные заголовком. Пусев находил ошибки и бежал к начальникам отделов, начальники отделов, тоже взвинченные в ожидании визы от Главного, бросали на Пусева раздражительные взгляды – но обычно соглашались. Подплывал Тимофей Бархатов, с торчащими из штанов концами рубашки, криво выбившимся воротником и крошками на животе, скептически смотрел на кипу листов.
- Что ты прочитал?
Пусев впивался в него больными глазами, смотрел на бумагу и в отчаянии пожимал плечами.
- Отмечай. Отмечай сразу, потом запутаешься. И подпись должен поставить, раз все нормально. Потом приносишь мне на визу. Да, убери Бакса Бабаева и поставь вместо него Карандешева.
- Кто такой?
- Это не важно, я прислал тебе на рабочую почту заметку, редактировать не нужно, просто бери ставь и все.  Что там такое?

В комнату влетела крупная девица. На гневно вздымавшемся бюсте посверкивали какие-то полудрагоценные камни, на крутых бедрах лежала, подчеркивая их объем, цветастая щаль, глаза возмущенно сверкали и даже алая помада имела гневный оттенок.
- Главный совсем охренел!!! За каким дьяволом я пишу текст, он визирует и в последний момент снимает? Где я сейчас десять тысяч знаков возьму?
- Напишешь. – флегматично посоветовал Бархатов.
- Я? Напишу? В подписной день? Напишу? Тим, ты что несешь? Ты можешь уговорить Главного не снимать материал?
- Что за материал?
- Про театр.
- Называется-то твой театр как? А что Шляпин говорит?
-Ну что ты, Людочка, ну что ты. Ну что ты кричишь, не надо кричать. Ну не кричи, не надо. Ну что это такое. Ну написала ты про театр, ну снял Главненький про театр. Что ты так кричишь –то? На надо кричать, кричать не нужно. У тебя есть еще материалы?
В разговор вступил еще один неизвестный Пусеву персонаж – обрюзгший мужчина за шестьдесят. Запойное, обвисшее лицо его было густо усыпано папилломами. Мешки под красными глазами наползали один на другой, щеки стекали в двойной подбородок, седые волосы торчали вихрами. Он сунул Пусеву кисть, тяжелую и теплую, и продолжал.
- Это твой новый корреспондент, Тим? Хорошо, Людочка, не ори, Людочка, что ты так орешь. У тебя есть – не ори! – материал у тебя есть?
- Называется  «На Подмостках»! и как мне не орать, если об меня ноги вытирают!!
- Ах, этот. Да, Людочка, это плохо. Тимочка, а ты можешь поговорить с Главненьким? или мне самому?
Тим оторвался от чтения полосы – он все это время преспокойно читал – и задумался.
- Нет, пожалуй, не могу. Все-таки это твоя полоса, Ленечка.

Ленечка тяжело вздохнул. Людочка вдруг заметила Пусева, Пусев понял, что эта корпулентная, осанистая, грубовато накрашенная девица мгновенно подпала под обаяние его лысого черепа. Тим понял, что женская часть редакции за лысого будет стоять горой.
Ленечка Шляпин двинулся в коридор мелкими шаркающими шажками, говоря по телефону.
- Привет, Главненький, привет, мой дорогой. Ты зачем подмостки снял? Кто плохо отзывался? Никто плохо не отзывался. Никто плохо не отзывался. Бронзовиков? Бронзовиков? А какой отношение имеет Бронзовиков в Подмосткам? Людочка так старалась, так старалась, так старалась, что….

Что там старалась Людочка, выяснить не удалось, коридор заглушил разговор. Тим, Катя и Пусев переглянулись. Людочка фыркнула, повела плечами, тряхнула волосами, мазнула по Пусеву томным взглядом и пошла за своим начальником, как-то уж очень демонстративно качая увесистым задом.

-Работай. – Коротко приказал Бархатов.
Пусев сосредоточился на очередной статье, как вдруг повеяло лавандой и надтреснутый старушечий голос произнес.
-Милый мальчик, вы сегодня ясная голова?

Возле стола стояла очаровательная дама в темном платье до пола, вязаной шали, парике, и очках на кончике носа. В руках ее мелко дрожал лист.
- Добрый вечер, я сегодня ясная голова.
- Посмотрите, милый мальчик, тут написано – вИделено, вместо – вЫделено. Не соблаговолите за труд сходить к Ире и пусть она поправит.
Пусев задумался. Это ошибку он видел, эту ошибку он правил. Но не может же ошибаться столь почтенная дама?

Ира сидела в кабинете напротив охранника. Ира была той самой темноволосой уставшей женщиной, что среди прочих наблюдала, как Пусев вывел автора после вечерней работы.  Сейчас Ира пристально смотрела на монитор, а обе руки ее жили своей жизнью, двигая мышкой и щелкая по клавиатуре.
- Что, Вася?- спросила она, не прекращая своего  занятья.
- Да вот, ошибка.
- Какая ошибка, Вася?
- Да вот…
- Да вот я сейчас тебя пошлю. Номер полосы. Страница.
- Третья вроде.
- Господи. – Ира молниеносно выхватила верстку. – Это я поправила. Давно уже.
- А старушка…
- Эсмеральда Генриховна? Забудь про нее. Она так медленно читает, что все полосы доходят до нее лишь в последний момент. Иди – вдруг чуть ли не выкрикнула она – задолбали своими правками в последний момент.

Потом началось какое-то сумасшествие – Людочка, вздевая вверх руки, взывала к богам, призывая их вмешаться, закатывала глаза и рыдала. Ленечка вынужден был закрыться с ней в своем кабинете, после чего невоздержанная в эмоциях девица села строчить статью и настрочила быстро и легко, но по коридору поплыл коньячный запах. Статья оказалась плохой, Главный, катаясь в Венеции на гондоле, забраковал и ее. Людочка испортила ему настроение, и под горячую руку он снял еще три материала – конечно, не таких больших, но все равно в редакции начался мандраж. Начальники отделов лезли в портфели, доставали заначки и придирчиво сравнивали их со снятыми текстами. Бегали советоваться к Бархатову и Шляпину, как к большим знатокам характера Главного  - куда дальше его понесет нелегкая? Подгоняли по знакам, рубили хвосты, меняли шрифты и заголовки.
Ира-верстальщица сидела молча, играя желваками. Иногда только говорила, как рубила.
- Меняйте заголовок. Укорачивайте подвал. Выбрасывайте пятьсот знаков. Откуда я знаю, какие?
Пусев вдруг ощутил спокойствие – все бегают, все ни в чем не уверены, все на грани то ли истерики, то ли скандала – а его задача – всего лишь вычитать текст. Тем более что половину полос он все-таки прочел, указала не нелепицы и ошибки, и теперь имеет право покурить.
Дверь в кабинет Тима была приоткрыта. Пусев помимо своей воли придержал шаг. Бархатов гудел приглушенно и задушевно.
- Я совершенно с вами согласен, я даже рад, что вы проявили принципиальность в таком щекотливом вопросе, это отличает человека высоких моральных принципов, которым и должен быть наш литературный флагман, от мелкой рыбешки, от прилипал, которые за счет него кормятся. Даже не сомневайтесь, надо снимать – снимайте. Номер сразу заиграл другими красками, без статьи про этот дурацкий театрик он приобрел вес и значительность, именно таким и должно быть издание под счастливым руководством живого классика. Нет,  вы уж меня простите, но вы же знаете, что я всегда говорю только правду – и как я от этого страдаю. Я не хочу говорить, что вы живой классик, но я это говорю, и я счастлив, что я могу вам это сказать. Как вам отдыхается? Вы не сгорели? Берегите себя… вот что еще я хотел…

Пусев, стараясь ступать бесшумно, прошел мимо кабинета своего начальника, передергиваясь от услышанного потока грубой лести – и за поворотом увидел, как его седоусый друг присел возле замочной скважины комнаты Шляпина.
Пусев шагнул назад и громко кашлянул. Потом вышел – седоусый исчез.

Пусев усмехнулся – смена караула – и затормозил, разглядывая какую-то доску с приколотыми вырезками самой Газеты Литераторов. Седоусый, по видимому, был глуховат – не было необходимости втыкать ушную раковину в скважину, все было слышно вполне себе хорошо.
- Ну вы же знаете, какой сложный у Главного характер? Что значит не выполнил, ну что значит не выполнил? Ничего страшного, я вам говорю, ничего страшного, конечно, ничего страшного! Все будет в норме, все будет хорошо… Васенька, ты что тут стоишь?
Шляпин неожиданно вышел из кабинете и наткнулся на Пусева.
- Да вот… доску почета изучаю.
- Хорошо, Васенька, изучай, милый, это правильно… не волнуйся, дружочек, все будет хорошо – продолжил он ворковать в трубку - Ты в Дом Актера пойдешь? Нет, конечно, сейчас все тут умирают. Главный такой шорох навел, что просто ужас.

Шляпин неожиданно потрепал Пусева по щеке – тот аж передернулся, обдал облаком свеженького коньячного аромата и двинулся по коридору. Пусев, открыв рот, смотрел на удаляющегося мужика – пухлую сутулую спину, штаны, упавшие бы с плоского зада, но висящие на кресте малиновых подтяжек, вихрастый седой затылок и жировой валик над воротником. По щечке потрепал. Это что было?

*
Главный действительно устроил шорох – на второй день в половине первого редакция была тихой и пустынной. Охранник, традиционно измученный ночным интернетом, выполз поглотать свежего дыма, вяло поинтересовался, нет ли у Пусева на примете какого-нибудь молодого свежего автора. На третий день работы это стало уже практически хорошей традицией.
Пусев мог собой гордится – он уже три дня приходил раньше всех, и уходить мог позже всех, если понадобится. В общем, ему не пришлось даже прикладывать особенных усилий - он просто вставал, как солидный человек, и, как любой уважающий себя работник в полупустом полуденном метро ехал на работу. Где-то в глубине души шевелилась мыслишка, отравляющая чувство глубокой гордости и победы – что если бы пришлось вставать, например, в шесть часов и ехать на работу к восьми, то первые же дни ознаменовались бы прогулом. Об этом ужасе Пусев старался не думать – невыспавшиеся, впрессованные друг в друга люди, духота, опущенные в чертовы цветные экранчики глаза…
В общем, ему повезло. Повезло  с работой. Повезло с начальником. Повезло с коллегой. Повезло с легендарным изданием, куда просто так пробиться невозможно. Пусев был счастлив и серьезно собирался рыть носом землю, чтобы не просто удержаться на любимой работе – а полюбил газету он давно, сейчас же эта любовь только окрепла – а сделать карьеру. Хотя бы минимальную, посильную для пятидесятилетнего закоренелого неудачника.
- Привет.
Катя, слышная издалека четким перестуком торопливых каблучков, как всегда раскрасневшаяся и растрепанная – она умудрялась раскраснеться за трехминутную пробежку от машины до комнаты - посмотрела на него с укоризной.
- Ну что же ты так?
Пусев обмер.
- Что случилось?
- Беда. Главный орал в трубку на Тима так, что даже я слышала. На другом конце Москвы. – поймав недоуменный взгляд Пусева, уточнила – шучу. А вот что ты ошибку пропустил в названии статьи, это уже не шутка.
Пусев ощутил, как жарким ударом из пор выдавило пот. Последний раз он так краснел у доски под насмешками учителя.
- Какая ошибка? Где? Показать можно?
- Нет, нельзя – Катя укладывала волосы в пучок и была полностью поглощена этим занятием. – Нельзя, Вася, нельзя. Газету еще из типографии не прислали. Название – Смех сквозь слезы. Там буквы С нет. Мех сквозь слезы.
- Забавно – выдавил Пусев. Он готов был провалиться сквозь землю.
- Неприятно.
Катя прекратила прихорашиваться и остро посмотрела на него.
- Ты красный, как помидор. Не переживай. Вообще-то в приличных редакциях новичкам такие важные задания не поручают. Надо было хотя бы недельки две поработать, а потом уже ясной головой становиться. Тим так и сказал – стажер не виноват, что весь творческий коллектив уже по два раза ясной головой побывал. Стажеру еще учиться надо.  Ну Главного такими доводами не проймешь.
- Я уволен? – сипло выдавил два слова Пусев.
- Нет, за такую ерунду не увольняют. Ты, кстати, к выступлению готов?
- К какому еще выступлению? – насторожился Пусев. Выступления он любил примерно так же, как и позор у школьной доски.
- Тоже традиция, непонятно зачем. Ясная голова должна рассказать про номер. Оценить, так сказать.
- Поругать?
- Не вздумай. Тут был один товарищ, очень любил отдел Литературы критиковать.
- А сам где работал?
-Именно в отделе Литературы и работал.
- Так что ж он гад своих подставлял?
- Вот-вот, именно что подставлял.
- И что?
- Ничего – дернула плечиком Катя. – он недолго проработал. Можно сказать, рекордно недолго. У нас вообще текучка очень текучая, но он всех обошел на повороте. Раз- и нет человека.  Так что нас – своих – критиковать не вздумай. 
- А других?
- Ох, какой же ты наивный. Ты для чего ясной головой был поставлен? Для того чтобы всякие возможные косяки находить и исправлять. То есть если ты будешь ругать номер, то ты будешь ругать свою работу.
- А если  я буду ругать то, что нашел и исправил?
- Вась. – Катя, уже живо щелкающая по клавишам, выглянула из-за книг. – Ты кого-нибудь загнобишь – потом тебе это припомнят в самый неподходящий момент. У нас не очень отношения с другими отделами, но никто никого слишком явно не подставляет.
- Так что же делать? Об чем мне выступать?
- Берешь статью и оцениваешь ее. Так, чтобы это выглядело как беспристрастная оценка. Понимаешь? То, что все беспристрастные оценки хорошие, никого не волнует. Да, и еще тебе нужно будет выбрать несколько статей для доски почета.
- Каких статей?
- Которые тебе понравились. Какие выберешь, те и будут висеть. Добрый совет. Если в номере печатается Главный или Бархатов – значит, их тексты на доску почета и идут.
- А если тексты не очень?
- Господи. Очень, не очень – Топляков и Бархатов идут автоматом на доску. Это негласное правило.
Пусев закручинился. Он не мог в себе преодолеть страх перед любыми выступлениями. Если на нем концентрировалось больше трех пар глаз – он немел и готов был молча начать драку. Или хотя бы убежать. Свойственное ему красноречие куда-то исчезало. У него мокли ладони, горячие струйки бежали из подмышек и впитывались одеждой, он начинал понимать мученья заикающихся людей – но не мог выдавить из себя ни слова, иногда  - ни звука.
При этом проблем в общении – ни с противоположным полом, ни со своим, ни со старшими товарищами, ни с молодыми и ретивыми студентами он не испытывал. Но вот оказаться под перекрестным прицелом внимательных глаз и сказать что-нибудь внятное он не мог.

Первое утро после боевого крещения ознаменовалось еще одним забавным событием – в подвальчик газеты зашло прошлое и потребовало расчета.
Вся литературная тусовка Москвы – да и не только столицы, социальные сети сделали мир тесным и превратили его в одну большую деревню – знали про застарелую, можно сказать хроническую любовь Пусева к графоманам.
Чистого слога слуга, он мог хвалить только кристально выверенные строки. Один единственный неоправданный сбой, или автор, который не смог остановить своего потного Пегаса и понес без остановки с катрена на катрен – автоматически причислялись к графоманам и лишались похвалы. А то и получали вместо одобрения какое-нибудь въедливое замечание.
Но зато похвала Пусева приравнивалась к боевому ордену – а не бряцающим юбилейным медалькам.
Но любви такое отношение, понятно, не прибавляло. И если столичную тусовку Пусев, по большому счету, щадил, не хваля беспомощные произведения, но и не тыча автора носом в его бездарность, как котенка в кучку, то на ПоэПисе он не считал нужным себя хоть в чем-то ограничивать.
Вокруг Пусева на сайте образовалась зона отчуждения – на его личную страницу заходили с оглядкой, по покровом темноты и со вздрагивающими ляжками, как у оленя, готового немедленно пуститься наутек.
Читали два-три произведения и молча растворялись в неизвестности, не оставив после себя никаких следов – кроме никнейма в списке посетителей. Но самые отважные, привлеченные темной магией стихов Пусева, заходили под видом неизвестного читателя и могли бродить, благородные инкогнито, сколь угодно долго.
Пусев же старел, наверное. Ушли в славное прошлое бессмысленные, но жаркие битвы непонятно за что. Бездари остались бездарями, таланты остались талантами, от эпических виртуальных битв сохранились только гигабайты никому не нужной информации. Пусев иногда натыкался на отголоски тех войн – и, читая собственные разухабистые посты, усмехался и вздыхал – вот нечего делать было идиоту, за это время можно было десяток полноценных романов написать.

Пусев отошел от ПоэПиса – но оказалось, что ПоэПис не хочет отпускать Пусева. Среди сотен обиженных им графоманов – самая страшная и больная обида, бесспорно, та, что нанесена правдой – оказался один с мертвой хваткой. Обычные, приличные графоманы, получив заряд правды в лоб, обиженно вздергивали голову, надували губы и шли в утешающие объятья своих коллег. Но один оказался совсем неприличным – после оглушающего удара он покачался, конечно, на ногах, приходя в себя, и отошел в сторону, но начал следить за Пусевым издалека.
Под удар он подставляться больше не решался – но тихо копировал все, что Пусев писал и смаковал виртуозность ругани, и заводил себя, и клялся, что придет время, и Пусев поплатится за свой поганый язык.
Этот лысый гад являл собой квинтэссенцию всего, что Дед Тип-Топ ненавидел до печенок – но был москвич, он был талантлив, он учился в Литературном институте (откуда Деда заворачивали в течении пятнадцати лет каждый год без перерыва),  его, судя по всему, знали и ценили в литературной тусовке (хотя Дед убеждал себя, что все это вранье). И вообще – Дед, всю жизнь работавший руками, ненавидел его хотя бы за то, что этот самый Пусев руками работать не хотел, не умел и не стыдился этого.
Так или иначе, но по прошествии нескольких лет Пусев стал замечать некое нездоровое оживление вокруг своих стихов. Читателей стало больше, но приходили они не с авторской страницы, как должно было быть, а с каких-то неведомых произведений.
Все оказалось просто – Дед Тип-Топ тихой сапой кропал, кропал и накропал не много ни мало пятьдесят пародий.
Пусев искренне удивился. Дедом Тип-Топ назвался Вовчик Радуга. С фотографии смотрел тощий, как изработанный мерин, длинный старик отвислой губой, колючими глазками за толстыми стеклами советских роговых очков, всклокоченной седой шевелюрой и замечательной майкой. Эта майка непосредственно указывала, что на ногах деда – треники с пузырями на коленях, чекушкой, оттягивающей карман на тощем заде, и стоптанные тапки. Вечные тапки, заношенные до лоска, которые стирались раз в десять лет с мылом, сушились на батарее и носились еще десять лет.
Майка свисала на тонких лямках с ребристой груди, и помнила лучшие времена.
В общем, Дед Пусеву искренне понравился. Хотя сразу стало ясно – это не боец первого ряда. Это не Пуськов, это не Рвокотоный, не Гельмин и даже не Ахрененко. Он не вел в атаку бешеные орды графоманов, он не лил тоннам елей, он не клеветал и не выживал с сайта.
Он сидел в сторонке, наблюдал, тихо ненавидел и ждал своего часа.
И час это пришел. Пусев замолчал. Прекратил свою бессмысленную битву с ветряными мельницами, затих, погрустнел и только изредка выкладывал стихи.
И вот тогда Дед начал подрывную деятельность. Пародии писались легко и радостно. Правда, почему-то не находили отклика у читающей публики. То есть как –люди, конечно, читали, честно заходили на исходник – и бежали, сверкая пятками, как черт от ладана. Дед решил доказать, что Пусев уже не тот, что давно у него не осталось ничего ни в пороховницах, ни в ягодицах. Он пошел на Вы и получил такую трепку, что устал огрызаться. Пусев же, небрежно потрепав напоследок Деда за вялую брылю, лениво поинтересовался
-Скажи все-таки мне, дорогой, когда я в тебя наступил?
Дед замолчал и нахохлился. Причины своей ненависти он объяснять не собирался – тем более сам себе полного отчета не отдавал.
Пусев же про него честно забыл. И очень удивился, когда оказалось, что в некоторых элитных ПоэПисовских кругах стало считаться хорошим тоном обсуждать его грешную личность. (А вы видели, что у него сплющенный с боков череп? И еще глубоко посаженные глаза. По Ломброзо такая внешность – это чистый дегенератизм. – Да, он точно дегенерат. А еще и бездарь. У него ж куча ошибок в стихах. – Он нуль без палочки, пустое место, это факт. Бездарный Васятка. – Да, полный бездарь, а еще в Литинституте учится – Да не учиться он ни в каких литинститутах, их, может, вообще нет, этих самых литинститутов, понапридумывали себе тоже – литинституты. Писать нельзя научить. Мы, поэты…»
Дед Тип-Топ был застрельщиком и душой этих сборищ – и, судя по всему, к своему сборнику ругательств Пусева собирал еще и ругань на Пусева.
Иногда, от скуки или плохого настроения, Пусев врывался в этот милый круг единомышленников, внося суету и панику – после чего все замолкали на несколько дней, но потом все начиналось сначала.
 

В общем, Вася Пусев сидел на своем законном, рабочем месте, собирал по крупицам материалы, делал план статей на ближайшее будущее, обливался холодным потом при мысли о скором выступлении – и даже не обратил внимание не деликатное покашливание от двери.
-А кто тут занимается стихами? – деликатное покашливание не избавило голос от скрипучести.
«Какой мерзкий голос – подумал Пусев – и ведь направят эту сволочь наверняка ко мне»
- А, стихами? – переспросила Катя, не перестав щелкать по клавишам – стихами у нас теперь занимается вон тот молодой человек.
- Пусев? – изумленно проскрипел гость.
А сам Пусев стоял, выйдя из-за шкафов, нахмурив лоб, и, судя по всему, старательно вспоминал и все не мог вспомнить.
- Пусев – гость, длинный костистый дядька в мешковатых джинсах и рубашке с застегнутым наглухо воротничком, тяжело задышал и налился кровью, как индюк.
 - Так ты  здесь теперь, гад? Вот сейчас ты мне и ответишь!!!!!
Катя успела выскочить в коридор, заполошно крича – Пусева бьют!! – потому что графоман, потрясая кулаками, бросился на лысого редактора. И Катя ни секунды не усомнилась, что лысому не поздоровится.
По коридору загрохотали шаги спешащих на помощь сотрудников – впереди летел Леха-охранник, зажав в вытянутой руке газовый баллончик, за ним огромный фотограф, на ходу зачем-то снимая с запястья часы, и еще незнакомый Пусеву парень с аккуратной бородкой. За ними поспешали женщины, а за ними с грацией бегемота трусил Шляпин. Все сгрудились в дверях, замерев на пороге.
- Вы чего, ребята?
Спросил Пусев, поворачиваясь, как будто ничего не произошло. Как будто его кроссовок не стоял меж лопатками гостя, как будто не побелели костяшки вывернутой кисти, и не скрипел зубами, прижавшись щекой к нечистому полу, агрессор.
- Мы? – спросил Леха, с интересом оценивая ситуацию – да тут сказали – бьют тебя. Вот этот. Который лежит.
- Этот? – Пусев пошевелил ногой и лежащий тоненько взвизгнул – этот да, попытался.
- А кто это и за что?
- Ей, громила. Ты кто?
Лежащий покосился на Пусева, вывернул белки и оскалив железные зубы.
- Дед…Тип…Топ…
- А, Тип-Топ – прям даже обрадовался Пусев и обратился к Лехе – Леха, это Тип-Топ. Мой старый друг  и поклонник.
- Так, разойдитесь. Что тут происходит? Вася? Это кто у тебя под ногой лежит? Зачем ты его положил? Как так? Разве так можно? Леша! Почему посторонние приходят бить наших корреспондентов? Почему? Что это такое? Как это называется? Уважаемый, что вы разлеглись, ну что вы лежите? Вы не дома на диване. Вставайте. Вставайте и уходите.
Это Шляпин всех растолкал, подвинул и начал разруливать ситуацию.
- Как? – глухо взвыл Дед.
- Ну, как, вставайте и уходите. Вася, убери ножку. Вася, отпусти ручку. Ну что это такое, в самом деле!!
Дед Тип-Топ неуклюже поднялся, держа поврежденную кисть на весу и с ненавистью зыркая на Пусева из-под всклокоченных бровей. Тот, едва доставая Деду до плеча, стоял и улыбался, довольный.
Фотограф уважительно хмыкнул, замыкая на запястье браслет часов. Парень с бородкой показал большой палец. Леха, вспомнив про служебные обязанности, попытался взять Деда за локоток – тот гневно дернулся – и жестом указал на выход.
- Вася – укоризненно сказала Разина, обмахиваясь какой-то наугад схваченной брошюрой, как веером – ну ты даешь. Я уж думала, что тебе конец. Вообще надо пропускать сюда только по записи. Все-таки графоманы бывают очень опасными. Я прямо испугалась. А ты вообще талантливый. В первый день любовницу притащил, в третий день тебя бить пришли…
- Это не любовница – деланно возмутился Пусев - Это моя девушка. Кать, ну если нам ко мне ехать далеко, а к ней нельзя?  А потом она талантливая, она мне писать будет. Она на самом деле автор. Может же быть подружка автором, или нет?
- А почему же вы к ней ехать не можете? – Катя, как истинная женщина, тут же забыла про злобного графомана.
- Потому что муж не поймет.
- Так она замужем? – всколыхнулась Катя.
- Да, она замужем. И ребенок есть. Но мы друг друга любим.
- Да – Катя с треском разорвала пакет с печеньем и проговорила, набив рот – вот так встретишь, полюбишь – а тут приходит сумасшедший и хочет побить. Господи, как страшно жить. Надо пускать только по записи. Только по записи.

Дед Тип-Топ отошел от крыльца на порядочное расстояние и, сверкая глазами, звонко крикнул.
- А ваш Пусев – графоман!! А других графоманами считает!
Потом он, сморщившись, попытался было размять потянутые связки плеча – чуть было не заплакал от боли и для утешения начал скандировать.
- Гра-фо-ман! Гра-фо-ман! Пусев подлый графоман!
Подрывная деятельность принесла свои плоды – из подвальчика, в котором располагалась Газета Литераторов, выходил народ – выходил специально, чтобы послушать правду-матку о Пусеве. Подлеце, который обманом затесался в стройные ряды работников пера и топора и тихой сапой обтяпывал там свои гнусные делишки.
Дед Тип-Топ понимал, что у Пусева в газете наверняка разветвленный, очень сложный репрессивный аппарат – и бедные журналисты, чтобы не попасть под жернова этого Молоха, вынуждены были маскироваться курением.
Увидев, что дверь выпускает очередную порцию табакозависимых – ну мы-то знаем, что курить они не хотят, а хотят безнаказанно послушать про Пусева – Дед начинал скандировать еще громче, для пущей убедительности  размахивая костистыми мослами и высоко задирая колени.
Пару раз выходил охранник – сонно моргал воспаленными глазками - но что он мог сделать? При виде власти –  охранник какая-никакая, а все же власть – Дед перемахивал через заборчик, по-лосиному задирая голенастые ноги, и уносился в сторону Хитрова рынка. Но через небольшое время, достаточное для того, чтобы сделать крюк по окрестностям и вернутся – жизнерадостная речевка про Пусева -графомана вновь начинала оглашать окрестности.
Больше всего от жаждущего справедливости Деда страдали местные жители.
Первой ласточкой стала коренастая, широкая и приземистая, как тумба дореволюционного стола, старуха, выгуливающая бледного городского ребенка.
Сначала ребенок с интересом, засунув палец в рот, рассматривал длинного, тощего, как жердь, всклокоченного старика. Потом, на свою беду, Дед заметил слушателя и, повернувшись, навис над дитем и заорал во всю мочь.
- Он никого не уважает!  А сам-то кто, сам то кто, я тебя спрашиваю? Он нуууууль!!
Это самое воющее У  достигло децибел разгоняющегося самолета – и понятно, что ребенок испугался. А может, захотел перекричать Деда – но на его вой ответил своим мощным ревом. 
Грузная неповоротливая старуха подскочила – откуда прыть взялась! – и со всего размаху огрела Деда по уху сумкой. Ребенок заревел еще пуще, на песок посыпалась всякая нужная мелочь, а Дед, ошалело встряхивая лохматой башкой, отошел подальше.
И замолчал, косясь на бабку опасливо. Та  смотрела не него с не предвещающим ничего хорошего выражением.
Дед не сомневался, что такими темпами очень скоро Пусев вызовет полицию – а ночевать в обезьяннике ему очень не хотелось. Поэтому Дед решил сменить активный протест на подпольную подрывную деятельность.
Он долго ходил по дворику – но зажравшиеся московские власти перегородили все вокруг разнообразными заборами, выкосили газоны и вырубили дикие кусты. Прятаться стало негде. Выбрав удачный момент – маленький дворик напротив редакции был совершенно пуст, пуста детская площадка, пусты окна окрестных домов – Дед подошел к дубу, подтянулся и скрылся в зеленых ветвях.
В центре Москвы, задыхающейся от тесноты, лучшего места для наблюдения найти было невозможно. Деда никто не видел, зато он видел всех. И то, что происходило на втором этаже – а там седой упитанный человек, закинув ноги на стол, целый день напролет смотрел фильмы для взрослых – и то, что происходило на асфальте непосредственно под ним.
 Некурящий дед пять раз в час бывал окурен клубами вонючего дыма – он, отпустив шершавый сук, который обнимал, махал ладонью и сдерживался, чтобы не закашляться или чихнуть.
Раз семь внизу появлялась лысина ненавистного Пусева. Дед с огромными усилиями сдержал себя и не плюнул. И еще на улице постоянно курили две упитанные девицы – Дед прислушался было, ища крупицы ценной информации, но они тараторили исключительно про тиражи и переводы, что куда отправлено, что куда не дошло, что за что заплачено – что старик на дубе чуть не взвыл. Все-таки бабы дуры, как ни крути, все-таки они дуры.

Пусев же появился только под вечер – горячий Дед хотел было прыгнуть прямо ему на плешь, но сдержался. Дело было даже не в поврежденной руке – которая после подтягивания не ветвях ныла нещадно – а в том, что Пусев был не один. Рядом шел гренадерского роста представительный мужик в жилетке – разгрузке, и какая-то  блондинистая дама. Выйдя на улицу, она незамедлительно сунула в рот сигарету – о, как же ненавидел Дед этих богемных курильщиков! – и сказала четким, слегка надтреснутым басом.
- Да, Василий, как вы будете в Доме книги выступать, я даже не знаю.
- С моим-то голосом? – уныло прогудел Пусев.
Дед ухмыльнулся – с голосом у Пусева действительно было проблемы. Глухой, сдавленный и невнятный, он звучал как из бочки или пещеры.
- Голос это пустяки. Там вам микрофон дадут. А вот почему вы боитесь людей?
- С микрофоном я ничего не боюсь.
- Такое разве бывает? – спросил гренадер.
- Бывает. – уверенно ответил Пусев. – ну, то есть, небольшой мандраж, конечно, будет, но это уже другая ситуация. Как бы вам объяснить… я уже не школьник у доски, не двоечник, а артист. Меня слушают, и микрофон мне помогает удерживать внимание.

Отходя от крыльца, Пусев, которого ткнуло в живот шестое чувство, повернулся и потряс головой – ему померещился в кроне дуба силуэт скорченного человека.
После чего блондинистая дама, Лидия, начальник отдела Общество, она же и корреспондент, и фотограф Петровский – вместе с Пусевым двинулись не спеша по старым дворикам.
- А вы давно работаете в газете? – исключительно ради вежливости спросил Пусев. Петровский помолчал, потом ответил с грустью, тоскою даже.
- Тридцать восемь лет.
- То есть еще до Главного?
- Как ты думаешь, Шляпин правду говорил? Грядут увольнения? – спросила Лидия. Она тяжело дышала при медленной ходьбе, но прикурила еще одну сигарету от бычка.
- Да – уверенно ответил Петровский. – Думаю, что будут сокращения.
- А что, есть кого сокращать? – испугался Пусев. Только устроился в кои-то веки на престижную, можно сказать, работу и на тебе – сокращения.
- Вася, ты не пугайся. Главный, если что, начинаешь через год людей выдавливать.  Тем более ваш отдел сокращать дальше некуда, все таки он профильный. Не боись.
- Хорошо, не буду боятся – пообещал Пусев и печально констатировал. – Значит, у меня есть год.
- Ну ладно, не переживай ты так. Может, ты особо талатнливый…
- Да кому это нужно – вставил Лидия, прикуривая третью.
- Может, ты правой рукой сможешь стать, как Бархатов.
- Это ему нужно сначала правой рукой Бархатова стать. А это место уже занято.
- А может он Разину подвинет? Посмотри, какой лоб. Сократовский.
- Разину? – рассмеялась, пуская клубы дыма, Лидия – это будет интересно.

Так за милой беседой они дошли до Мясницкой. Огромный книжный магазин жил своей жизнью и на представителей редакции Газеты Литераторов не обратил никакого внимания. По помещения тек людской поток, образуя завихрения возле книжных стеллажей. Из динамиков несся усиленный женский голос.
- Я не знаю, зачем я стала писать. Не смейтесь. В самом деле не знаю. Это было таким выплеском моей души, и оказалось, что выплески моей души рождают всплески…
- Ого. – Остановилась Лидия и подняла палец. – вообще-то мы должны по этим динамикам звучать. Что-то тут не так. Девушка…
Она ухватила за локоток пробегавшую мимо пухленькую девицу в форменном костюме.
- Мы из Газеты Литераторов, и сейчас у нас встреча с читателями. И я так понимаю, что зал, который предназначался для нас, занят?
- Одну минуточку – девушка ловко вывернулась из хватки Лидии – сейчас я вам пришлю старшего менеджера.
Старший менеджер не зря был старшим – она улыбнулась, извинилась, подвела корреспондентов к полукруглой стойке, за которой скучали еще три менеджера, раздала задания. Менеджеры стали звонить и узнавать – и буквально в течение минуты сообщили, что уважаемых представителей ГЛ ждут в прекрасном подвальном помещении, все уже сидят и предвкушают в нетерпении.
В общем, менеджеры не соврали – помещение действительно было, несколько рядов стульев по пять в ряд, меж уходящими в потолок стеллажами с книгами. На некоторых стульях действительно сидели люди – в основном пережившие крушение страны пенсионеры.
- Не волнуйтесь – сверкнула улыбкой менеджер – сейчас народ соберется. Как только услышит, что вы здесь – так яблоку упасть будет негде. Мы тогда вам еще стульев принесем. Пожалуйста.

Пусев сел рядом с Лидией и почувствовал, как от приливной волны жара у него взмокла лысина и ладони. А уверенный голос совершенно спокойной Лидии разносился по всем помещения магазина.
- Добрый вечер. Я рада приветствовать вас на еженедельной встрече Газеты Литераторов со своими читателями. Сегодня ее будет вести наш новый сотрудник, который работает в отделе Литература, Василилй Пусев. Он даст развернутый обзор свежего номера. Сам номер, как вы знаете, вы можете взять совершенно бесплатно вот из этой пачки.
Зря она это сказала – с тоской подумал Пусев. – сейчас разберут и убегут.
Ближайшие минуты показали, что он был слишком плохого мнения о немногочисленных читателях газеты. Да, они кинулась и столу и разобрали свежие номера. Да, они углубились в чтение. Но они остались на местах и в процессе презентации ныряли носами в разворот – чтобы посмотреть, а о чем там рассказывает новый сотрудник.
Вокруг читателей вальяжно ходил Петровский, выискивая удобные ракурсы – Лидия вела приложение «Учитель русского», и заказчики, оплачивающие приложение, требовали еженедельного отчета. Приложение должно было не только выходить, но и привлекать к себе внимание. Наполненный читателями – даже битком набитый зал – был бы хорошим доказательством важности приложения. Именно поэтому Петровский ходил вокруг да около, нагибался да присаживался, и даже пытался затащить несколько случайно гуляющих читателей.
Петровский, обвешанный аппаратурой, наклонялся со своих двух метров и задушевно гудел.
- Вы не могли уделить пять минут вашего драгоценного времени и посидеть послушать? Если вам будет интересно, то вы останетесь, а если не интересно – я успею сделать несколько снимков.
Таким образом зал пополнился на шесть человек. Один пришел самостоятельно – Петровский на секунду задумался, где он видел этого тощего, жилистого и одетого явно не по-московски, человека.
Потом вспомнил – да сегодня же утром, именно ему Пусев вывернул руку и его же он уложил нежно на пол.
- О, и вы здесь – усмехнулся Петровский – я вижу, вы поклонник нашего Васи. Проходите в зал, посидите, послушайте, что ваш друг рассказывает.
Дед Тип-Топ  покосился на громадного Петровского с опасением, но спорить не стал и бочком, стараясь не задеть легких стульев и стеллажей с книгами, протиснулся, но  садиться не стал.  У него была на сегодня другая миссия.
Пусев, конечно же, заметил своего оруженосца. Замолчал на несколько секунд, поискал глазами фотографа – тот ухмыльнулся и еле заметно шевельнул плечами – и собрался было продолжить свою речь, но тут встрял Тип-Топ.
- Я вот что хочу сказать – начал он с места в карьер. – Вот этот вот паразит считает всех графоманами. Всех вас он считает графоманами.  Это возмутительно!
- Возмутительно – ехидно встрял старичок в тирольской шляпе, спортивных штанах и сандалиях – как это меня можно считать графоманом, если я в жизни ни одной строчки не написал?
- Это неважно! – с пафосом парировал Дед – Если  он других считает графоманами, то и вас тоже! Чем вы лучше графомана? Тем, что не пишите? Не смешите мои тапки. Он унижает человеческое достоинство. На сайте ПоэПис нет ни одного человека, чье достоинство он бы не унизил!
- Какое счастье – хорошо поставленным контральто вдруг ответила немолодая дама в траурной шляпке  с вуалью и перчатках. Ей не хватало веера, но зато был тусклый искусственный жемчуг на черепашьей шее, грузные перстни и длинные серьги  - что хоть кто-то сумасшедшим говорит, что они сумасшедшие. Браво, юноша!!!
Пусев  привстал, прижал руку к груди   и склонил лысину.
- Но самое главное, самое главное – это то, что он сам графоман, и при этом оскорбляет других графоманов графоманами!!!
Пусев посмотрел укоризненно на Петровского, потом извинился в микрофон, привстал  и собрался было помочь Деду покинуть помещение, но тот вдруг рванулся напролом, сокрушая стулья.
Собственно, на этом выступление и закончилось. Пусев, перешедший к рубрике «Рога и копыта» хотел было, рассказать, чем рассмешит газета своих читателей, но его перебил старичок в тирольской шляпе.
- Закрыть эту рубрику надо! – заявил он  и на недоуменный взгляд Пусева ответил. – Она вредит нам, пенсионерам. Очень снизилось поголовье пенсионеров. Очень.

Поскольку внимание всех присутствующих на встрече обратилось на него, он поднял палец и, весь сияя, пояснил.
- От смеха помирают!!!!

Пусев натянул на физиономию фальшивую улыбку – на том все и закончилось, тем более что  у последнего ряда появилась хрупкая фигурка Наташи.


*
Все разошлись, как будто ничего  и не было – скучающие пенсионеры, взяв себе и друзьям по бесплатному номеру газеты, растворились в потоке покупателей, какие-то шустрые юноши в комбинезонах сматывали шнуры микрофонов и уносили динамики.
- Вот, Вася, видишь – грустно сказал Петровский, упаковывая фотоаппарат в кофр – двадцать лет назад на такое собрание не протолкнуться было бы. А сейчас… эх.
Здравствуйте.
Вдруг обратился он к Наташе, которая тем временем подошла и стояла молча, подобной робеющей просительнице.
- Здрасть…- пикнула еле слышно Наташа, готовая, казалось, провалиться сквозь землю, но Петровский, как бы не замечая этого, решил продолжить светскую беседу.
- Что это вы к нам давно не заглядываете? Дела?
- Дела, дела. Все мои авторы – весьма деловые люди – пришел на помощь Пусев, обнимая за хрупкое плечо и притягивая к себе. Всего, мы пошли…
Петровский пожал протянутую руку своей мягкой медвежьей лапой и с сожалением посмотрел вслед. Хороший парень. Жаль, не удержится.

- Ты что головой крутишь?
С интересом спросила Наташа Пусева, который, в самом деле, едва не свернул себе шею, высматривая Деда.
- Да так. Тут один чудик с ПоэПиса за мной таскается. Что таскается – непонятно.
- Непонятно?
- Да нет, понятно. Хочет меня убедить в том, что я графоман.
Наташа прыснула смехом.
- Ты знаешь, некоторые верят.
-А ты не графоман?
- А ты считаешь, что графоман?
-Я?
- Ты.
- Нет
- Ты нет?
- Что  нет?
- Я графоман?
- Ты графоман?
- Блин, графоман я или не графоман?
- Ты?
-Блин, Наташа!!!
- А, ну да.
- Что ну да?
- А куда мы идем?
- В Чеберучную мы идем. Там не кофе всегда сделают и место найдется, если что. Или подсядем к друзьям. Так что ты скажешь?
- Что я скажу?
- Графоман я или нет?
- А, да точно.
- Господи, что точно?
- Ты меня об этом спрашивал.
- И что?
- Что?
- Блин, Наташа!! Ты издеваешься?
- Я?
Пусев посмотрел свысока на свою миниатюрную подружку – промытые волосы, без малейших следов краски, растекались блестящей волной по плечам, раскосые глаза смотрели с какой-то детской прямотой. И ведь, кажется, не дразнится. Просто такая вот у нее манера.
- Сейчас поедим и поедем ко мне. Дома все равно жрать нечего.
- К тебе? – испугалась Наташа. Пусев улыбнулся. Она всегда так пугалась, прежде чем поехать. А вот если бы она среагировала на предложение спокойно – значит, также спокойно бы и отказалась.
- Ты что… как  это? К  тебе?
На всякий случай Пусев взял ее за острый локоток – потому что для испуга ей нужно было обязательно остановится и топнуть ножкой, а потом еще обиженно блестеть глазами.
- Ну вот так, ко мне, вот сейчас спустимся, поедим пельмешек и поедем.
И, не дожидаясь, пока Наташа спросит – пельмешек? – потащил ее вниз по узкой крутой лестнице.
В чебуречной было все как обычно. Смуглолицая Махабат улыбнулась спелыми губами,  набрала воздуха в грудь и оглушительно завопила
- Чееебуррреки с баррррраниной!! – потом тихо спросила
- Вам как обычно?
- Нет, не как обычно, две порции пельменей с бульоном, хлеб, сметана… ну и все. Да, а кофе как обычно – двойной.

Очень кстати освободился столик и Пусев, быстро собрав объедки на поднос, унес его – ждать, сидя за столом, пока посудомойка соизволит подойти, ему не позволяло чувство врожденной брезгливости.
Наташа молча водила глазами по сторонам. Зал шумел пьяными голосами, но колыхающиеся слои табачного дыма исчезли – после указа в залах курить запретили, и теперь все поднимались на улицу. Вдруг Наташа замерла – и Пусев, проследив направление ее взгляда, увидел табличку – порошок  - уходи.
- Вася, а что это за табличка? Что это за порошок  почему он должен уйти?
Пусев посмотрел в ее кристально чистые глаза и, не удержавшись, начал рассказывать.
- Твое счастье, мое юное дитя, что ты не застала девяностых во всей их красе. Когда от Красной площади до Театральной стояли плотные ряды людей, торгующих всем чем можно, даже трехлитровыми банками окурков. Когда с этих людей собирали дань такие тупые животные в спортивных костюмах и кожаных куртках. До сегодняшнего дня эти животные, как правило, не дожили – кого постреляли, кого порезали, кто спился, кто сторчался. Звали этих животных  - рэкетиры. Над этими животными стояли животные поумнее, вот среди них процент выживаемости был повыше, некоторые даже в законодательную власть сегодня прошли. Но не все, Наташа, не все. Некоторым, как вот этому Порошку, повезло меньше. Сейчас, видишь, даже кличку его со строчной пишут. Неуважение.
А когда-то, Наташа, от одного имени Порошка дрожали все владельцы заведений.  Охранники от дверей разбегались, как тараканы по кухне, едва только малиновая девятка Порошка с визгом тормозила у входа. Порошок входил в развалку и начинал безобразничать. То соль на стол высыпет, то салфетки порвет, то стопку подносов с грохотом обрушит, то поест, а посуду за собой не помоет. Или заберет мзду, купит себе тарелку борща, а гривенника не додаст.  И так он своими выходками владельцев заведений расстраивал, что как-то собрали они всемосковский Курултай и порешили сделать вот такие таблички. И с тех пор, как только Порошок появляется в поле зрения охраны – они уже не разбегаются, они нажимают кнопочку и зловредный порошок видит, что ему тут не рады. Стеклянная красная светящаяся табличка с белыми буквами – это серьезно, это вам не шутки. Вот видишь – тут написано – Порошок, уходи! , а при входе  - обрати внимание – другая табличка – И не возвращайся!!
- А что, он приходит?
- Ну а куда ему деваться. Старый стал, слабый, боязливый. На пенсию не заработал. Приходит, чтобы хотя бы объедков пособирать – которые раньше по полу раскидывал – а тут ему бац – и табличка в физиономию. Постоит он, постонет и бредет себе куда-нибудь. А что поделаешь. За все надо расплачиваться.
- И что, он так голодный и уходит?
- Ну да – очень кстати принесли мисочки с пельменями и Пусев, с сожалением заткнув фонтан,  принялся за еду.
Наташа замерла над своей, исходящей ароматным паром, мисочкой, напряженно глядя в одну невидимую точку. А когда она с чувством  выкрикнула
– Это несправедливо! – Пусев поперхнулся.
- Что это несправедливо? – спросил он, промокая губы.
- Так поступать со старым человеком несправедливо. Да, может быть он в молодости ошибался. Да, он наверное был неправ. Но вреда –то он наносил немного. Сам сказал – то соль рассыплет, то объедки раскидает. И за борщ, между прочим, платит, хоть и не додавал десяти копеек.
Наташа выпрямилась и сверлила Пусева возмущенным взором.
- И, может быть, он давно уже раскаялся, может быть он давно уже другой человек, может он хотел прийти и повиниться… а вот такие таблички делать… это бесчеловечно!!! Каждый раз напоминать ему о его юношеских ошибках… жестоко. Что с тобой? Ты со мной согласен? Ты плачешь?
Пусев сидел, низко наклонив голову, вздрагивая от мелких рыданий и в миску с пельменями – Наташа четко видел – падали крупные слезы. Очки Пусев аккуратно положил на стол, на салфетку.
- Я знала, что ты не такой циничный, как кажешься – прочувствованно проговорила она  - надо составить письмо в защиту порошка от…
Плакал Пусев несколько странно. Он мотал головой, держался за живот и издавал какие-то нечленораздельные звуки.
- Так ты смеешься? – вдруг осенило Наташу и она гневно встала – Ты смеешься над старым человеком, и неизвестно еще, что с нами будет. Ты только представь – заходишь ты в столовую, а там табличку горит – Вася, уходи!!
-Наташа…Наташа – выдавил из себя Пусев – это… противо… пожарная… сигнализация…п..п..п..предупреждение… чтобы людей порошком не засыпало…

*
Москва нехорошо поразился Деда Тип-Топ. Москва была сияющей, зеленой и благожелательной.  На аккуратных газонах группами лежала молодежь. За прозрачными витринами, в золотистом полумраке сидели праздные молодые люди с дорогими девушками, тонкими и скучающими. Улицы оказались запружены озлобленно ревущими машинами – Дед представил, сколько миллиардов стоит вот так и беспомощно сигналит, и ему стало дурно.  Он, решив больше не рисковать сегодня зашел в Крошку-Картошку и выскочил оттуда, как ошпаренный, плюясь и матерясь сквозь зубы. Триста рублей за одну картошку!! Зажрались, проклятые!
Дав себе зарок не покупать ничего, кроме самого необходимого, он обнаружил рядом с Крошкой-Картошкой магазин и приобрел четверть водки, кусок колбасы нежно-розового цвета, прозрачный пластиковый стаканчик и пакет сока.
Вечерело. Гудящее стадо, отражаясь в лаке ослепительными огнями, расползлось по стойлам. В полумраке загорелись белые церкви и стены подсвеченного монастыря. Дед был способен на героические поступки, тем более воспитан был в кондовом советском атеизме, но отчего-то не смог даже глотка сделать под древними стенами. На его счастье, по левую руку обнаружилась явно не монастырская стена с несколькими кленами наверху. За прямыми стволами виднелась чья-то вздернутая к тусклому ночному небу голова.
Чутье Деда не подвело. На площадке, окаймленной кленами, на каменной колонне торчал бюст какого-то человека с абсурдно еврейской внешностью. Громадный нос, выпирающая нижняя губа, вразлет торчащие уши – скульптор был явным антисемитом.
- Ну ладно – пробормотал дед, силясь разобрать, кому поставлен бюст – повезло тебе, что с Пусевым не знаком. Он бы тебя живо в грязь втоптал бы. Такая сволочь. Не посмотрел бы, что ты…о, поэт.. Ман-даль-штам.
Чтобы прочитать неудобоваримую фамилию, ему пришлось уткнутся носом в тускло поблескивающий гранит. Что-то где-то он про этого Мандельштама слышал. Наверное, на ПоэПисе встречал фамилию. Хотя скорее всего это псевдоним.
- Я тоже поэт. Слышал наверное – Дед Тип-Топ? Не слышал? Эх ты, деревня.  А еще уши развесил. Давай-ка выпей со мной, знаешь за что? За то что ты с Пусевым не знаком. Повезло тебе. А мне не повезло. Но у меня теперь есть благородная задача. Мне нужно этого гада Пусева извести на корню. За что тебе памятник поставили? Застрелил кого-нибудь? Шучу. Тебя застрелили. Нас, поэтов, обычно стреляют. Давай еще раз за тебя.
После третьего глотка Москва стала добрей и приятнее. Мягкий желтоватый свет от стеклянных шаров фонарей навевал умиротворение. Уродливая голова безвестного поэта как бы говорила, что в этом мире все достижимо, если какой-то Ман-дель-штам удостоился такой вот памяти.
После четвертого глотка гадкий вкус розовой колбасы не казался уже таким гадким. После пятого Дед философски заметил, что в Союзе только такую и ели. Шестой глоток сдернул было Деда с места на поиски Пусева, но очень удачно заболевшие связки плеча остановили пьяный порыв.
Впрочем, сидеть он все равно не мог – хмель придал его ногам юношескую прыть и стремление куда-то идти.
И Дед пошел. Юношеская прыть, как оказалось, гнездилась в голове – ноги же слушать голову не хотели и подламывались, запинались, выписывали кренделя и восьмерки. Дороги в этом странном месте то круто шли вверх, то брали разгон вниз. Из-за кованых решеток крохотных особнячков рвалась растительность, и особнячки, казалось, прятались от века, притуляясь к стволам дубов и тополей. Вниз по улицам стекал туман, пахло ночной сыростью, древним деревом и прелым сеном.
Дед, на которого неожиданная тишина подействовала угнетающе, даже протрезвел, а, протрезвев, почувствовал усталость. Повинуясь секундному порыву, он неправильно перекрестился корявой щепотью, разглядев на кирпичной стене обветшалого храма доску со старославянской вязью.  Дорога падала вниз, в просвеченное несколькими фонарями озеро белесой мути.
Эта низина, вокруг которой чернели проемами окон невысокие строения, манила его к себе и почему-то пугала. Решив, что на свету пить негоже, Дед свернул направо – где в совершенно черном дворе каким-то навесом неярко горела голая лампочка.
Двор казался нежилым – хотя в глубине его темнела громада дома с несколькими освещенными окнами. Но квадратное строение в центре было явно выселенным, и ряд дверей слева под навесами тоже пугали неподвижностью. Тем не менее уходить не хотелось. Скорее угадав, чем разглядев, в темноте скамью, Дед сел и, переведя дух, свернул чекушке горло.
Водка провалилась на удивление легко.  Дед почувствовал себя бодрей  и даже темный двор перестал казаться таким безжизненным. Лампочка вдруг покраснела, как тлеющие угли, а потом и вовсе погасла.
Во дворе обнаружилась жизнь – где-то однообразно повизгивала гармонь, за желтоватыми окошками – а как он только раньше их не заметил? – метались какие-то тени. Вдруг зазвенело разбитое стекло и взметнулся быстро оборвавшийся вопль. Дед замер, съежился и закрутил головой, пытаясь понять, где что произошло. Но так ничего и не понял – мимо него по двору деловито сновали какие-то темные силуэты, пропадали в квадратах отворенных дверей. Из них и неслись звуки то ли гармошки, то ли патефона, вырывался гвалт пьяных голосов и клубы дыма.
К спине прикоснулся ледяной холод и члены окостенели – прямо на него брел, шатаясь, огромный костлявый старик с седой бородой и взлохмаченной гривой седых волос. Он перебирал мелочь, бряцая монетками на ладони, и что-то бормотал себе в усы. Дед вжался в скамейку – ему не хотелось, чтобы громадный пропойца его бы заметил. Но тот каким-то чудом прошел буквально в шаге от Деда, обдав того облаком махорочной вони, немытого тела и краски, и постучал костяшками кулака в стекло. Рядом, оказывается, было темное окно с сереющей тряпкой занавески – высунулась рука, пропойца, бурча себе под нос, как пес над костью, высыпал в нее мелочь и через секунду выхватил бутылку.
То ли глаза привыкли к темноте, то ли луна вышли из-за туч – но Дед видел, как ходил кадык под спутанной серой шерстью бороды, видел, как булькало пойло в штофе, видел черную кайму под крупными ногтями.
Звякнуло отброшенная опустошенная стекляшка. Пропойца вдруг уставился на Деда в упор, в горле его что-то заклокотало и захрипело.
-Никаких…
 Выдавил  он, махнул на Деда растопыренной пятерней и пошел в сторону – громадный, сутулый, на подкашивающихся ногах.
Деда колотила крупная дрожь. Он не понимал, что происходит. Он в прямом смысле окоченел от страха. Он боялся шевельнуться, чтобы не обратить на себя внимание, и боялся оставаться на месте. В итоге он сполз со скамейки и на четвереньках, стараясь держаться в тени, стал пробираться к выходу.
На него чуть не наступил человек в грязных сапогах, пальто и низко надвинутом картузе. Он тащил на спине объемистый узел и тяжело сопел. Дед разглядел остекленелые глаза, закрученные кончики усов и сломанный нос – и откатился, чтобы не попасться под ноги. А человек подошел к тени у стены и раздельно, негромко стукнул четыре раза.
Дед выбрался из страшного двора, встал с коленей и тут же присел, вжимаясь в беленый столб ограды – огромный сталинский дом, который был по левую руку, когда он сворачивал в проклятый двор, исчез.
Стало темнее и просторней. Впереди темнел кирпичный забор, за ним- башня, на которых пожарные тренируются лазать в окна, за ней каланча. Светились квадраты в каких-то приземистых строениях. Дед сделал шаг и чуть не упал – под стопой вместо привычного асфальта бугрилась булыжная мостовая.
Раздался перестук копыт и из полутьмы, сверху, откуда сам Дед пришел неизвестно когда, появилась грызущая трензеля лошадиная морда. Дед подвинулся – впрочем, как он уже понял, его здесь никто не видел и не замечал. Лошадь всхрапывала, приседала на задние ноги, чтобы удержаться на уклоне, ей помогал ямщик, дергая какой-то рычаг. С экипажа быстро сошла небольшая женщина, сунула в руку ямщика монетку – премного благодарен, сударыня – и почти что побежала во двор.
- Доброй ночи, Ефим – бросила она на ходу и забор ответил сочным басом.
- И вам покойной ночи, госпожа.
А когда торопливый тропоток затих вдали, Ефим отделился от забора, оказавшись крепким служакой в шинели, с шашкой на боку и в пожарной каске, и спросил ямщика.
- Куда госпожу возил?
- К ему. Етому. Художнику. Да тут рядом.
- Рядом-то рядом, да лучше не ходить. Ох, срам-то. И чего ей не хватает?
- Известное дело – исскуства. Барыня она на то и барыня. Что ей доктор?
-Да, брат, такое дело. Но все равно страмота. Ты к четвергу подъезжай. Господа соберутся у доктора, стишки читать станут.
- Да уж подъеду, известное дело. Бывай.
- Бывай, брат.
Лошадь, чей круп ямщик тронул вожжами, вдруг заржала, и из темноты донеслось ответное протяжное ржание.
Дед, будучи по натуре атеистом, обладающий дураковатым комсомольским задором, всю жизнь всем доказывал то, что Бога нет – прочем доказывал неопровержимыми, как ему казалось, доводами.
-Гагарин был наверху, на небе? – спрашивал он и смотрел с хитрым прищуром – был. Был наш Гагарин. Видел бога наш Гагарин? Нет, нет там никого Бога. Пусто.

При каждом удобном случае он яростно честил толстобрюхих попов, которые охмуряют глупых бабок, используя при этом полный набор штампов – лимузины, самолеты и золотые часы. Он гордился тем, что сгниет без следа, а душа его развеется облачком пара в морозном воздухе.

А вот  происходящее сейчас – именно происходило, а не произошло – не то чтобы выбило почву из-под ног старого атеиста, но сделало ее влажно и болотистой, гиблой, готовой засосать при любом неловком движении.
В метре от него шумно сопел Ефим, в молочную муть удалялись стук копыт и поскрипывание экипажа.
Неожиданно для  себя Дед рванул вниз, за уходящими звуками – а ему в спину поплыл медный надтреснутый звон колоколов.
Дед шел, втянув голову в плечи и озираясь. Его, кажется, никто не видел – но тем не менее он робел, и было отчего робеть. Букет ароматов в этом месте был более чем странный – в промозглом воздухе перемешались запахи конского навоза, подтухшего переваренного мяса, сырого дерева, едкой махорки, прелым человеческим теплом, и, неожиданно – ладаном.
В тумане появились контуры каких-то решетчатых арок – Дед подошел, схватил и почувствовал покрытый росой холодный металл. 
- Болдох… глянь какой стрюк заполз…
Дед повернулся как раз для того, чтобы встретить летящий в лицо тяжелый, как копыто коня, кулак и рухнуть, приложившись затылком об брусчатку.
 
*
Если бы Пусеву сказали, что редакционная работа – унылая и рутинная тягомотина, например, во времена его бесшабашной пьяной молодости, но бы не поверил. Или бы сказал – да, может быть она и такая для тех, кто не умеет работать и оживить сей процесс. Вот я – могу.
И вполне возможно, что он бы в те времена смог бы оживить любое, самое затхлое болото – но через тридцать лет оказалось, что и силенки не те, да и болото освежаться не желало, сопротивлялось всеми своими пиявками да лягушками. Болото жило своей размеренной жизнью, наслаждалось гнилью, тиной и туманами, краснело клюквой по берегами и светило гнилушками в осенние ночи.
Новизна его новой должности прошла быстро. И взамен нее пришло не слишком приятное осознание, то журналисты, даже такого легендарного издания, как Газета Литераторов, люди второго сорта. Расклад был весьма забавен – с одной стороны, ГЛ обслуживала литераторов. С другой – литераторы обслуживали газету. Литераторы помельче готовы были влезть под кожу, чтобы увидеть статью о себе на развороте. Литераторы покрупнее, чье имя мелькало в газетах и соцестях, иногда снисходили до материалов, но всегда бдительно следили за всеми упоминаниями своего драгоценного имени.
Пусев, окрыленный своими двумя полосами – две полосы, на которых он может делать все, что угодно – быстро был поставлен на место. Тим Бархатов, вывалив на расстегнутую, по обыкновению, ширинку распирающую рубаху брюхо, морщась, как от съеденной дольки лимона, прокрутил присланный текст и спросил.
- Это вообще кто?
- Это мой друг, очень хороший публицист – отчаянно соврал Пусев. Друг-публицист был инвалидом из медвежьего угла, живущим на пенсию и узнающий о событиях в мире с трехмесячной задержкой.
- Это вообще что? – нехорошо прищурился на Пусева начальник.
- Это статья про Волового.
- Кто он такой вообще, этот… Сидоров?
- Говорю же тебе – мой друг, вместе в Литературном учились.
- В каком году?
Пусев задумался. Он четыре раза поступал в Литературный институт, его знали там все, начиная от охранника и кончая всеми тремя ректорами, сменившимися за это время. Но Бархатов тоже учился в Лите. И он должен был знать Сидорова – Лит все равно что маленькая деревня, все друг друга знают и помнят.
- В девяносто первом.
Бархатов сморщился. Он очень не любил, когда Пусев напоминал ему о своем долгом и тернистом пути в литературу.
- Ну и зачем этот твой Сидоров Волового трогает?
- Тим – возмутился Пусев – а как можно не трогать эту мерзкую жирную либеральную прокладку? Почему мы его еще не тронули? Это отвратительный болтливый графоман, продажная шлюха, которая начала компанию по закрытию Лита.
- Да – вяло согласился Бархатов – шлюха, тут ты прав. Но весьма дорогая шлюха. Шлюха, которую печатают все издательства. Шлюха, которая получает бешеные гонорары за лекции. Шлюха, которая каждый день мелькает по телевизору.

Он помолчал, приглушенно барабанная мягкими пальчиками по столу.
- И неизвестно, какие у него отношения с Главным.
- А без Главного никак нельзя? Все-таки мои полосы, я на себя ответственность и приму.
- Никакой ответственности ты на себя на примешь. Все на меня ляжет. Конечно, Главный меня ценит, но не до бесконечности же.

Пусев подумал и решил, что для дела нужно подлизаться.
- Он тебя очень ценит. Так ценит, что даже странно.
Жирная туша, развалившаяся в скрипящем от нагрузки кресле, дернулась.
- Что странного в том, что меня ценит главный редактор? Не зря же он меня поставил начальником отдела. Это ты странный, раз в естественных вещах видишь странности.
Тим замолчал, близоруко щурясь на экран.
- Хорошо написано. Сядь, посиди.
Пухлая начальственная рука указала на кресло.
- Подожди.  Хорошо еще, что он в Перелыгино. А то отдыхал бы на Майорке – и как с ним связываться прикажешь?
Произнося имя-отчество начальника, Бархатов превратился в кусок масла, тающий на горячем блине – возникла масляная улыбка и масляно заблестели глаза.
- Здравствуйте, здравствуйте, милый Гурий Юрьевич. Как вам отдыхается? Как вам пишется? Конечно, Гурий Юрьевич, мы, творческие люди, не имеем права она отдых, совершенно согласен. Совершенно согласен, мы спим – и при этом работаем.  Я восхищаюсь вашей работоспособностью, вашему душевному вулкану, ежесекундно переплавляющему незначительный события нашей серой жизни в алмазы прозаических шедевров. Я так не могу. Не способен. Я даже больше скажу – никто из современников-пигмеев на такой подвижнический труд не может себя сподвигнуть. Не может споспешествовать снисхождению возвышенной творческой благодати так, как это делаете вы. Гурий Юрьевич, простите мне мой порыв – но сдержаться я не в силах. Гурий Юрьевич, а как вы относитесь к Воловому? А вы знаете, что он назвал вас вторым в литературном процессе? После Толстого? В сетях, все в соцсетях. Какой счастье, что вы ими не пользуетесь, это необходимо для душевного здоровья всякой творческой личности.
Вопрос вот в чем – у меня тут лежит интересный материал про Волового, Пусев принес. Я бы сказал, злободневная сатира. Мне кажется, что Волового надо поставить не место, не позволять ему глумиться над святынями. Это ж надо так обнаглеть – сравнить вас с Толстым!! Это будет вполне в контексте номера, я вас уверяю. Еще пойдет колонка Пусева… Эра эксгибиционизма, называется. Как раз про то, что плебс получил возможность высказываться, и вместо того чтобы высказываться, они устраивают пошлый стриптиз с обнажением. И Волового рядом – получатся такие параллели между Воловым и сетевым мусором. Мне кажется, это удачный ход. Спасибо, огромное спасибо. Творческих вам успехов. Всех благ, всех благ, всех благ. Каков идиот.
Бархатов нажал отбой – в эру смартфонов у него было дешевая кнопочная трубка – и со стуком бросил телефон на стол.
- Пойдет твой материал. И твоего друга тоже пойдет.
- Тим, прости, а что, Воловой действительно Главного с Толстым сравнивал?
-Сравнивал, не сравнивал – какая разница?
- А вдруг о в сетях найдет, что никто его ни с кем не сравнивал – тем более в таком уничижающем окрасе?
- Вася, это вообще никого не волнует. Пойми, дорогой- Главный не умеет пользоваться компьютером. Тут, кстати, половина редакции с компами не дружит. Он не знает, что такое социальные сети. Так, краем уха слышал, что это такая вторая реальность. Ладно, иди, вылизывай текст своего друга. Да и свой тоже. Чтобы ни сучка ни задоринки. Главный за тобой внимательно следит. Иди.

Бархатов отвернулся от Пусева и включил трансляцию футбола.

Пусев вернулся к себе. Сел. Посмотрел на монитор. Потом – на телефон. Потом подтянул его к себе и набрал номер.
- Александр? Здравствуйте. С вами говорит Пусев из Газеты Литераторов. Ваш материал принят к печати и, вполне возможно, будет напечатан в ближайшем номере.

После чего быстренько положил трубку и улыбнулся, довольный. Он чувствовал себя волшебником, сотворившим маленькое чудо. Талантливый парень и глухого лесного поселка, откуда разбежались на заработки те, кто не спились, не имеющий ни малейшего шанса на публикацию – публикацию получил.
Ну а Воловой получит еще один укол в свою жирную тушу – впрочем, ему не привыкать.
Телефон разразился трелью – на другом конце провода Александр, воодушевленный неожиданно свалившимся на него счастьем, горел желанием дозвониться до редакции и выразить свою признательность. Пусев взял трубу – действительно, далекий и незнакомый ему человек сквозь треск и шорох помех многословно и спутано благодарил – всего лишь за то, что редактор выполнил свою работу и напечатал достойный материал.
Городской телефон в редакции вызывал чистейшую, незамутненную ненависть – он дребезжал звонком через каждые пять минут, и мембрана динамика шептала старушечьими голосами или хрипела стариковскими, требуя к телефону Бархатова.
Пусев вежливо – насколько позволяла его буйная натура – объяснял, что Бархатов сидит в другом кабинете, в другом конце коридора, в другом здании и на другой улице, в другом городе и стране, так то подозвать его сейчас нет никакой возможности.
Но невидимые телефонные террористы не унимались – они умоляли, хвастались своими победами, дипломами, номинациями, и даже порывались прочитать стихи прямо в телефонную трубку. Дабы, понятно, раздавленный мощью таланта Пусев не помчался бы тут же на поиски Тимофея.
Пусев только отплевывался. В эру интернета какому дураку нужна публикация в полузабытой газете, у которой не осталось ничего, кроме бренда?
Оказалось, что графоманам всего и всегда мало. В их распоряжении были бескрайние просторы всемирной паутины, тысячи ресурсов, сотни тысяч читателей. Всяческие Союзы предлагали им за умеренную – а часто и за неумеренную – плату любые звания и должности. Их номинировали и изощрялись в изобретении невероятных надписей на дипломах. Пусев помнил примеры таких надписей – за глубокий труд на ниве словотворчества, за полновесную отдачу творческого запала, за новаторскую образность, за возвышенный нонконформизм… и так далее. Одно время его кормил такой графоманский союз – правда, расстались они нехорошо. Союз кормил Пусева, а графоманы кормили Союз. И, соответственно, правды про свои убогие, калечные стишки они слышать не желали, справедливо полагая, что за сотни тысяч рублей имеют право на любую лесть.
Пусев же был твердо уверен – и сколько бед принесла ему эта уверенность!!! – что графомания – болезнь, и позволять ей развиваться – преступление. Больных надо лечить. А тех, кто лечиться не желает, приравнивать к преступникам и отправлять не стопервый километр.
Но тысячам графоманов на его уверенность было откровенно плевать. Они жили в своем прекрасном мире. Мире, сотканном из похвал, дружеских визитов, мягкой, ненавязчивой и необидной критики, благожелательного внимания…
Но графоманам вечно не хватает похвал. Причем похвал высшего уровня. Заручившись поддержкой менеджеров и водителей, настырные графоманы идут на штурм ненавидимых ими академических изданий. Нищих, почти никем не читаемых, с мизерными тиражами изданий.
Они приходили и тыкали дрожащими от гнева пальцами в свои телефоны и планшеты, доказывая тупым редакторам, что сотни похваливших человек ошибаться не могут – и редактор должен принять мнение большинства во внимание и немедленно разместить стихи. Ну, или хотя бы в следующем номере…
Редактор, наслаждаясь моментом истины, хлопал графомана по плечу и нежно отвечал – вот пускай вас и печатают пастухи и пастушки, шпалоукладчики и ветеринары. А мне, профессионалу с дипломом, видно, что столбики ваши годятся разве что пятикласснику в тетрадку – а шестиклассника таким …творчеством и обидеть можно.
Графоманы страшно оскорблялись и понимали, что русскую литературу оккупировали Держиморды, косные и тупые остолопы, способные только держать и не пущать. Из-за них читатель лишен счастья прикоснуться к таинству лучших слов в лучшем порядке…
В моменты праведного гнева как-то забывалось, что аудитория любого интернет-ресурса неизмеримо выше любого же бумажного издания – но им нужны были бумажные публикации, нужны для осознания себя настоящими поэтами.
И поток графоманов, осаждающих Газету Литераторов из дня в день, не то чтобы не иссякал, а даже не становился меньше.
Причем графоманы совершенно не страдали от скромности – половина писем, которые разбирал Пусев в часы досуга, были адресованы лично Главному.
Само собой разумелось, что главный редактор легендарного издания каждый день ждет поэмы в стихах «Красная пыль» от члена ВКП(б) с двадцать первого года Кондрищева Саввы Сигизмундовича.
Каждый день, приходя на работу, первым делом спрашивает у Оксаны – ну как, Савва Сигизмундович не прислал ли поэму? Ах, нет, какая жалость. Затягивает. Как мы без нее будем, без «Красной пыли»?
Скромные читатели ждали ответа годами, потом писали гневные письма и опять ждали ответа. А в процессе ожидания создавали поэмы – Красная глина, Красный кирпич и Красный дождь. Которые так же присылались в Газету Литераторов, так же попадали в груду вспоротых конвертов возле стола Пусева, и так же, в черных мешках, куда-то увозились грузовиком.
*
Бархатова в лысину лизнул Байбак-Стрюков. Пучеглазый, одышливый, огромный, с торчащими во все стороны сальными волосами, плоскими ступнями и выпадающим из штанов брюхом – он наклонился на Тимом и провел по сверкающей плеши влажным языком, как корова, слизывающая соль с ладони.
Бархатов, в полном умиротворении пьющий дорогой кофе в нижнем буфете ЦДЛ,
поперхнулся, вскочил, опрокинув стул – и увидел замредактора, начальника отдела ночной жизни Москвы, известного книжного журналиста с высунутым языком.
Ну и что, скажите, Бархатову оставалось делать? Разве что хвататься за салфетку – вытирать мокрую плешь и промокать  кофе, коим он фыркнул от неожиданности.
А Байбак-Стрюков с грохотом подвинул стул, потом громогласно заказал литр водки и яблоко – яблок нет, возьмите бутерброд я икрой или бужениной – и вытаращился на Бархатова.
- Тим, ты сошел с ума? Ты рехнулся? Ты чокнулся, Тимофей? Нет, скажи, ты чокнулся? Ну ладно, что пить бросил. Ладно, что не печатаешь меня. Ладно, не печатаешь моих людей. Но зачем!!!!
Тим, внутренне передергиваясь – кожа головы еще помнила липкое, как теплый слизень, скольжение – вежливо ответил.
- Затем.
Буфетчица принесла большой графин теплой водки и прозрачный бутерброд с бумажным ломтиком буженины. Байбак – Стрюков немедленно втянул в себя стакан, очень тщательно занюхал и продолжил беседу.
- Зачем тебе нужен этот бездарь? На хрена же тебе сдался это лентяй? Он же сачок. Они никогда работать не будет. Он еще у меня в Книжном осмотре работал, я знаю, что работать он не будет!! Ты бы меня спросил, я бы тебе такого мальчика подогнал, не то что этот лысый старпер!!! Такого мальчика, такого мальчика, пальчики оближешь…
- И лысину тоже – вставил Бархатов, и Байбак-Стрюков заколыхался от смеха.
- А здорово получилось, а? Увольняй его на хрен, я тебе такого мальчика, очень такого мальчика, век мне спасибо кричать будешь. А хочешь  - девочку? Может тебе девочку? Эту, девочку? Ты только скажи. А Пусева – увольняй на хрен. Все равно Главный его выгонит. Поверь мне, я его знаю.  Он не любит лентяев, а Пусев – лентяй.   Он мне еще в девяностые писал, когда водку на Стромынке пили, сволочь. Такой гад и лентяй, ты не поверишь. Наладонник мне подарил, сволочь, хотел, чтобы я его роман Киру Булычеву показал. Как этот трутень роман написал, гад? На хрена ты его взял? Тебе девочек мало? Я тебе такого мальчика подгоню, пальчики… твое здоровье.

На сей раз, опрокинув стакан, Байбак-Стрюков не стал занюхивать бутербродом, а потянулся к голове Тима. Тот в испуге отпрянул. Буфетчица вяло следил за убывающей водкой в графине. Эта пара могла пить и орать сколько душе угодно. Солидные люди.
- А почему ты Поценко обижаешь? Он на тебя жалуется. Ты почем про его графоманов не пишешь? Хочешь, чтобы он больше платил? Иди к нам козлам лекции читать… козлы безмозглые, им все что хочешь впарить можно. Ааааааа, Бориса Сивко боишься? Аххххахаха…
- Поценко совсем нюх потерял. Я понимаю, что графоманы его кормят, но зачем так-то? Зачем киты в елках?
- Ну, киты, ну, в елках. Подумаешь. Я писал про инопланетянина, который хвостом баб удовлетворял. И что? И написал. И ты напишешь.
- Только пятикнижие. Без подписи. – скрепя сердце, после мучительного размышления согласился Бархатов и добавил- Я всегда обязательства выполняю. И по счетам плачу.
- Обязуйся Пусева уволить. Такая сволочь ленивая. Наладонник мне подарил, хотел, чтобы я его роман продвинул.
- А ты его роман продвинул?
- Да с какого хрена я буду роман этого лентяя продвигать? Ну, наладонник подарил, подумаешь. Стану я из-за какого-то наладонника романы продвигать. Пусть сам продвигается.
- Ну наладонник-то взял?
- И взял, и что? Ты тоже у графоманов деньги берешь. Киты ему в елках на понравились. А хвост в п….е нравится?
- Не очень.
- Мне тоже не очень, но это не значит, что очень я его буду продвигать. Будем.

После третьего стакана громогласный рык превратился в утробное ворчание, выпученные налитые праведным гневом глаза остекленели, немытая башка свесилась на грудь. И выбежала ниточка слюны…
Бархатов бросил на столик несколько смятых купюр, взмахнул ладошкой и величественно выплыл из буфета- видный литературный функционер, только волей случая еще не прибравший к рукам весь современный литературный процесс. Ну, весь не весь, весь – это, конечно, грубо сказано, но большая часть должна находиться именно под его руководством. В этом он ни на секунду не сомневался.
Возле подъезда дома литераторов ждало такси – хоть ехать было недалеко, и, кстати, дольше чем пешая прогулка, но заняла дорога полтора часа. Бархатов не торопился. После вчерашней прогулки с Главным он ощущал покой и умиротворение. Эти прогулки сравнительно недавно превратились в традицию – живой русский классик, сочувствующий партии власти, делился с ним своими взглядами и планами. Бархатов, с прилипшей на губах елейной улыбочкой, шел рядом и смотрел глазами влюбленного пса – и Главный  ловил этот взгляд и был за него благодарен. На него давно так никто не смотрел. Главный  ощущал потребность в ученике. И, как только потребность в ученике возникла, судьба подарила ему такого – большого, мягкого, внимательного, понимающего, чуткого и спокойного. Он мог незлобивой шуткой свести накал истерики до безопасного градуса, он мог отстоять свое мнение, не унижая самолюбия Топлякова, он мог многое. А главное – он мог слушать. В среде болтливых литераторов это было редкостью. В этом они ничем не отличались от слесарей и каких-нибудь литейщиков, мастеров черного тяжелого труда – после первого стакана все начинали дружно орать, никого не слушая.
А Бархатов – слушал и просто таки излучал благодарность за возможность выслушать мысли гения и первых уст.
И Главный гулял с Бархатовым по тенистым дорожкам писательского поселка и говорил, говорил, говорил, говорил.
А Бархатов знал – пока он слушает, его положение в газете незыблемо. И с ним не справиться никто – ни Шляпин, ни новый исполнительный директор, ни начальники отделов, стучащие Главному про все и при каждом удобном случае.
Но вот с Пусевым надо было что-то делать. Он сразу начал все неправильно. Неверно себя повел и навлек гнев Главного. Конечно, годик ему придется дать поработать, но потом шепнуть пару слов на ушко кому надо – и убрать его навсегда руками стареющего писателя.
Ссориться с Пусевым Бархатов не хотел – с талантливыми людьми ссориться опасно, поскольку неизвестно что будет дальше. Вдруг талант себе найдет влиятельного покровителя?
   Такси подползло таки к древнему особнячку с дубом у крыльца. Поднявшись по узкой лесенке между двумя стенами, сморщившись на засыпанную окурками урну и указав на нее глазами курящему охраннику, Бархатов хотел уже было войти в дверь, но оглянулся.
Протер глаза. Посмотрел еще раз внимательней.  На корявой ветке, берущей разбег от ствола, сидел человек и, судя по всему, спал. Он прижался к изрытой коре щекой. Куртка, подложенная под зад, свисала потрепанным пиратским флагом. Одна штанина задралась, обнажив худую белую голень и добротный советский ботинок. Сон человека был глубок и безмятежен.
- Это что?
- А это человек – ответил охранник, непонятно чему улыбаясь.
- Я вижу, что не птица. Что он там делает?
- Он там спит. – так же радостно и внятно уточнил охранник.
- Почему он там спит? – Бархатов перестал изучать чудика на дереве и стал разглядывать своего, можно сказать, сотрудника.
- Ну, устал наверное. А вообще-то этот тот дядька, который Пусева побить пытался.
- Получилось?
- Нет, не получилось.
- И поэтому он на дереве спрятался?
- Да он там давно уже живет. С недели три, наверное. К Пусеву подойти боится, а сам за ним крадется. Только издалека наблюдает. Он вообще-то странный. Спрашивал, что тут рядом за места.
- Хм.
Тут Бархатов не нашелся что ответить и лишь приказал.
- Вызови полицию и пусть снимут этого бедолагу и разберутся, что и как. Нам еще сумасшедших на дубе не хватало.
 - Немедленно – повысил Бархатов голос, поскольку охранник не спешил выполнять его приказ.
И, входя в коридор полуподвальчика, в котором располагалась редакция, кинул взгляд через плечо – охранник крепко держал древесного жителя за ногу, а тот, всклокоченный и испуганный, пытался подтянуться и скрыться в кроне повыше.

Редакция была пуста и тиха. После сдачи номера в печать так всегда бывало – народ расслаблялся и работал не спеша и незаметно. Верстальщицы, у которых работы было всегда много, проводили начальника отдела короткими взглядами и углубились в экраны. За своей дверью журчал Шляпин – девяносто процентов его рабочего времени уходило на такое очень важное деловое журчание. Он знал все обо всех – не только в газетном мире, но и в мире кино и театральном. Бархатов поморщился. Этот испитой, похожий на бегемота в отеках человек был куда более опасен, чем Пусев. Он имел почти такое же влияние на Главного, как и сам Тим – хотя последнее время, кажется, главред перестал симпатизировать Шляпину. Конечно, не без помощи Бархатова. Ненавязчивое и постоянное напоминание о том, что не может руководить газетой человек не пишуший, делали свое дело. А про темные делишки Шляпина Главный был осведомлен, конечно, лучше всех, но до поры до времени предпочитал закрывать на них глаза.
 
Кабинет журналистов отдела «Литература» был пуст – но из-за шкафа появилась сверкающа лампой накаливания, знаменитая в определенных кругах лысина. Бархатов сунул вялую, как снулая рыба, ладонь и немедленно спросил.
- У писателя Карачарова день рожденья на следующей недели. Ты подготовил поздравления?
- Писатель Карачаров? – удивился, в свою очередь, Пусев. – А что, есть такой писатель? Впервые слышу.
- Вася, ты находишься на первом фланге литературной борьбы и литературных событий. Ты должен знать всех писателей в лицо. Тем более что тебя скоро будут знать абсолютно все писатели. Неудобно получится. Кстати, ты знаешь Байбака-Стрюкова?
- Знаю конечно. Сколько водки было с ним выпито.
- Так вот, он на меня наезжает – кричит, зачем ты этого лентяя на работу взял.
Пусев открыл рот и застыл в изумлении. Байбака-Стрюкова он знал много лет и, честно говоря, не верил, что тот способен на такую подлость. Довольный Тим продолжил.
- Конечно, на Байбака-Стрюкова давно уже никто внимания не обращает, он свои мозги давно уже пропил. Но орал он на меня так, что я его уже стукнуть хотел.
- Стукнуть? – день был полон сюрпризов.
- А ты что думаешь, я в морду дать не могу? Могу и еще как. Я как-то Шляпину хотел в рыло закатить, он еле убежал. Правда, я тогда очень пьяный был. Теперь он меня побаивается.
- Неприятно. Я думал, что Стрюков мой друг.
- Какой ты наивный. Откуда в литературном мире друзья? Только деловые отношения. Если ты рассчитываешь на дружбу, то тебе точно не сюда. Да не обращай внимания. Главное, чтобы Главный на тебя зуб не заимел. А он не заимеет, если я буду тебя представлять тебя как надо. Думаешь, он за твоими успехами будет следить? Больно ему это надо.
Поскольку Пусев сидел понурый и мрачный, Бархатов решил его подбодрить.
- Сам подумай – как можно относиться к человеку, который меня сегодня в лысину лизнул?
Пусев окончательно потерял дар речи и Бархатов, довольный произведенным эффектом, продолжил.
-Подошел, наклонился и лизнул меня в лысину. Хочешь верь, не хочешь – не верь, но это абсолютная правда. Так что не переживай, он давно уже не дееспособен.
Кстати, посмотри на столе, я тебе книжку оставлял. Называется «Колючая синева»
- Тим!!! – взмолился Пусев – можно что угодно другое? Ты хоть читал, про что она?
- И про что? – вяло поинтересовался Бархатов.
- Про китов, которые живут в еловом лесу.
- Мда?
Бархатов подумал секунду, потом продолжил.
- Ну ты все равно напиши. Остальное у графоманов Поценко еще хуже. Сделай, будь другом. На три тысячи, если хочешь, возьми псевдоним, чтобы не позориться.
- Тим, а может не надо писать, чтобы не позориться? Я как-то не очень представляю, как можно писать про китов, которые живут среди елок и ссорятся с
 белками за шишки? Как это вообще воспринимать?
- Это сказка, вот и воспринимай как сказку. У тебя дела есть?
- Ну да, есть.
- Вот когда дела поделаешь, напиши про «Колючую синеву». Кстати, там у нас возле крыльца на дубе человек поселился. Говорят, что твой поклонник. Ты можешь его согнать как-нибудь или договориться? А то как-то несерьезно. У нас приличное издание, а тут какой-то ненормальный засаду на дереве устраивает.

Пусев воспользовался просьбой начальника и возможностью оттянуть написание рецензии на одну из самых чудовищных графоманских книжек, встреченных им на почти тридцатилетнем литературном пути, и вышел на крыльцо.
Он опять начал курить. На постоянной работе курильщики имели некое преимущество перед некурящими – они могли с полным правом выходить во время рабочего времени на улицу под предлогом подышать так необходимым им наркотиком.
Собственно, Пусев делал всего две-три затяжки, не больше. Третья-четвертая-пятая затяжка отзывалась головной болью, но две три такого влияние не оказывали.
Возле крыльца разворачивалась эпическая драма. Деда Тип-Топ уже стащили с дерева. Судя по горам листвы и сучков на асфальте, ободранным руками и красным лицам правоохранителей, просто так он в руки им не дался. Теперь он стоял, растерянно ухмыляясь, а низенький сержант удивительным басом стращал.
- Сопротивление представителям власти – раз, нахождение без паспорта на территории города – два, порча зеленых насаждений – три.
- Я не портил это насаждение! Я  в нем спал!
- В этом пускай ботаники разбираются, а нам тебя надо задержать. Да ты еще и пьяный. Может, ты террорист? Ты почему возле федерального издания гнездо свил?
- А где мне еще гнездо вить? Прямо на проезжей части? – ядовито осведомился Дед.
-А гостиница?
- Что – гостиница? Корми вас, паразитов. За что пятьсот рублей за ночь платить? За койку? Ничего у вас там не слипнется? Вас вся Россия кормит, тунеядцы.
- Ей, папаша, ты потише. Ты что тут делаешь вторую неделю? Теракт готовишь?
- Да какой теракт? – вдруг не на шутку испугался Дед. – Какой теракт? Я ж русский. Вы что, не видите? Я белый весь. Я седой блондин.
- Может, крашеный? – осведомился у напарника низенький полицейский. Тот  скривил губы.
- Не, правда седой. Так почему ты тут на дереве сидишь и людей смущаешь?
- А где мне еще сидеть? В гостинице? Корми вас… их гадов.  Вся Россия их, гадов, кормит. Не буду больше я их кормить. А, вот ты где, гад, сидишь. Вышел, значит.

Полицейские повернулись к Пусеву. Тот закурил и с интересом ждал дальнейшего развития событий.
- Вы кто? – спросил низенький полицейский.
- Пусев. Василий Пусев. Работаю я тут. В Газете Литераторов. Редактор. Отдел Литературы.
- Вы этого человека знаете?
- Знаю. – спокойно кивнул Пусев.
- Откуда вы его знаете?
- Из интернета. Это графоман.
-Это кто? Графоман? Ааааа…- полицейский задумался. – почерка подделывает? Это уже интересно. Ну что, морда, может ты еще и по печатям? Фальшивые паспорта террористам шлепаешь?
- Не-не-не, господин блюститель – поспешил оправдать своего чокнувшегося друга Пусев – графоман – это просто писатель, не имеющий таланта но очень любящий писать. А в том, что он бездарен, никто на свете его убедить не может. Он живет в своем мире и никого не трогает. Кроме бедных редакторов.
- Ага!!! – вытянул суставчатый палец Дед – он всех графоманами обзывает, а сам самый настоящий графоман!?!! Графоман он, вот он кто!!! Он сам графоман!!! Графоман!!! Графоман!!!!
Полицейский опустил автомат и посмотрел на Деда с искренним сочуствием. Потом раздосадовано обратился к напарнику.
- Это чокнутый. Он нам нужен? Все равно от него ничего не добьешься. Так и будет орать, что Пусев – графоман. Его в дурку надо.
- А что, нет? – Дед побагровел с отливом в синеву – Он графомааааааааан!
Сержант принял решение.
- Слушай меня внимательно, старый. На дереве ты больше не сидишь. Возле газеты больше не тусуешься. Если на тебя еще раз пожалуются, мы тебя заберем за нарушение порядка, бродяжничество, порчу зеленых насаждений и нахождение в общественном месте в нетрезвом виде. Понял?
- Это вы не поняли! Он тугоухий! Он безграмотный! Он –ться и –тся путает!! Он не поэт!!
- Слушайте, гражданин. Нам не интересно, кто поэт а кто не поэт. Он работает в газете, а вы сидите на дереве.
- Это я пока – обидчиво заявил Дед – я вообще-то  на стройке работаю.
- Вы работаете на стройке и это дает вам право судить, кто графоман а кто нет? Мне кажется, что квалификация позволяет вот этому человеку судить, а не вам.
- Он неграмотный и тугоухий!
- А вы сидите на дереве.
- Потому что его по ошибке взяли на работу. Эту ошибку надо мне исправить.
- То есть вы сидите на дереве, потому что его по ошибке взяли на работу?
- Именно так. Потому что он графоман.
- Он графоман и поэтому вы сидите на дереве. А что, логично. Итак, уважаемый. Теперь вы сидите где угодно, но не на этом дубе. Потому что еще раз, еще одна жалоба или еще один крик – и мы вас арестуем еще и за преследование и угрозу здоровью.
- А вы знаете как он меня материл?
- Мы этого не знаем и знать не хотим. Мы знаем только то, что вы нарушаете общественный порядок и мешаете людям делать их работу.
Дед посмотрел на полицейских с ненавистью затравленного зверя, поднял с земли куртку и пошел прочь – грязный, сгорбленный, тощий, с висящими, как плети, изработанными руками.
- Вы сигаретой не угостите? – вдруг спросил невысокий сержант.
Пусев молча достал пачку, и когда все трое дружно задымили, попросил.
- Ребят, вы, если что, этого безумца не трогайте. Он безобидный и забавный. Вреда не принесет.
- Он же вас ненавидит. Вдруг убить решит?
Пусев усмехнулся.
- Если бы хотел убить – давно бы уже грохнул. А насчет ненависти… ребят, если бы вы знали, сколько по всей России человек меня ненавидит, то поняли бы, что этот милый старичок – просто лапушка.
- А за что ж они вас так ненавидят?
- Я, видите ли, не утруждаю себя ложью. Читаю плохие стихи… читал плохие стихи и говорил, что в самом лучшем случае они именно что очень плохие. А такие вещи графоманы не прощают. Так что это все нормально. Вы его не трогайте, хорошо?
- Блин… вот вас никто не знает, да?
- Ну… - замялся Пусев.
- По сравнению с артистом или певцом вас никто не знает. И то вы имеете како-то личного сумасшедшего. А что про них говорить.
- Да, ребят, и говорить нечего. Удачи вам. Дедка не трогайте, хорошо?
- Да кто его трогает. Нам еще не хватало чокнутых вылавливать. Хорошо, хорошо, не тронем.

Пусев пожал руки блюстителям порядка и вернулся в подвал. Его ждала пытка – писать серьезную рецензию про китов, живущих среди вековых голубых елей.
Он включил чайник и вбухал в кружку три ложки заварки – без мощного допинга, было у него такое предчувствие, оседлать бурную фантазию автора  не получится.
Через четверть часа в чашке сохла черная масса разбухшей заварки, сердце прыгало от ребер к ребрам, иногда проваливаясь к диафрагме – а текст все не шел.
Никак нельзя было серьезно писать про синих китов, которых жили между голубых елей и вели вялотекущую войну с белками за орехи и шишки.
Пусева подводила трезвость – синий кит, как известно, самое большое из всех живущих сейчас и живших когда-либо не земле животных. Он видел, как громадная туша – допустим – плывет по воздуху, набирает в пасть несчастные ели и фильтрует их, как воду – и в этом момент на него с визгом нападают белки размером с касаток, которые прятались за ближайшим горным хребтом. Кит выплевывает измочаленные стволы, отбиваясь от яростных грызунов ударами хвоста размером с крылья самолета.
Он уже представил это себе и готов был рецензировать- но тут выяснилось, что  и киты были мелковаты, хоть и синие, и белки размером с пони.
Киты любили лежать на ветках и очень раздражались, когда белки прыгали по ним, как по батуту. А белки любили похулиганить и приземлялись на резиновые спины просто так, ради шутки. Киты шуток не понимали и начинали гоняться за белками, закладывая между елями головокружительные виражи.
Книжка была отпечатана при содействии фонда Поценко «Резвое перо» на мелованной толстой бумаге, с отличными иллюстрациями и совершенно кошмарным текстом. Впрочем, в предисловии Байбак-Стрюков умело лил воду, щедро сдабривая ее самыми сахарными соплями – так что было непонятно, то ли он издевается над собой, то ли над читателем.

В конце концов Пусев рассердился и накатал три тысячи знаков с основным смыслом – не нужно ограничивать себя взрослыми рамками, а стоит посмотреть на мир глазами ребенка и тогда в окружающем нас скучно мире будет возможно все.
Написал, плюнул, подписал текст – Константин Веревкин – и отправил Тиму по почте.
Через несколько минут раздался звонок и бархатный голос Бархатова в трубке сказал.
- Молодец, Вася, молодец. Хороший текст, хорошо написал и хорошо обыграл это дерьмо. Поценко будет счастлив. И я свое обязательство выполнил. Ты домой сейчас? Пойдем вместе.
Пусев вышел на улицу. Темный воздух пах первыми заморозками и палой листвой.
На горе было тихо, как в лесу. Москва шумела в стороне. Пусев закурил. Наверху, в кроне облетающего дерева, кто-то грузно завозился, закашлял и громким шепотом сообщил, что Пусев графомааааан.
- Не курил бы ты – раздраженно бросил вышедший Тим.
- Попробую бросить – ответил Пусев, глубоко, до отвращения затягиваясь.
- Сейчас бросай, противно.
Из-за духа противоречия Пусев сделал еще несколько затяжек, причем выпустил дым прицельно в чернеющий силуэт и стрельнул в него же по дуге сигаретным огоньком. Огонек рассыпался шлейфом быстро погасших искр, темное пятно заворчало, но промолчало.
- Этот чокнутый опять на дерево засел? – брюзгливо заметил Тим.
- Ну что поделать. Мало того что бездарный, так еще и чокнутый. Уютно ему там. Стихи, наверное, хорошо пишутся.
Дуб ответил что-то нечленораздельное и лязгнул зубами.
- Мне это лязг не нравится. Пошли, Тим, пошли, мне кажется, в дереве какие-то летучие мыши завелись. Людоеды.
Они молча пошли в темные дворы, пересеченные радужными фонарными лучами – а вслед им вспыхнули две красные точки среди ветвей, словно глаза безумного кота.

Неизвестно, на что рассчитывал Тим Бархатов – но ничего хорошего из прогулки не получилось. Пусев неожиданно потерял весь свой шарм, всю свою разговорчивость, всю общительность. Он не мог слова из себя выдавить – не то что поддержать непринужденную беседу.
А Бархатов ждал от него именно того, что он сам так щедро отдавал Главному. Он хотел видеть в Пусеве послушного ученика, ловящего каждое его слово, хотел видеть не просто подчиненного, а подхалима, готового на любую лесть ради сохранения своего места.
Но Пусев молчал. Шел рядом, деревянный, неловкий, мучающийся от собственного неумения поддакивать человеку, от которого зависит в самом прямом смысле.
Неожиданно Тим шагнула на проезжую часть, ловя случайное в пустом переулке такси, неуклюже влез в него и даже руку не подал на прощанье.



Опять с тоской цепного пса
смотреть на дальние леса.

Впрочем, работа в газете иногда приносили и неожиданные дивиденты - как-то разразившийся в лицо наглым звонком телефон вдруг ответил очень приятным и даже мелодичным женским голосом, спросишим Пранина.
- Нету Пранина - буркнул Пусев, уже представляющий себе дальнейшее развитие сюжета (Ах, какая желость, ах, а куда же он ушел, какой был вниимательный молодой человек, какой он был чуткий и благожелательный, всегда читал все что ему присылали, ах, кто же будет на его месте. Ах, на его месте будете вы? Ах, не сомневаюсь, что вы будете таким же чутким и замечательным работником)
- Нету? - удивился приятный женский голос. - Ну ничего страшного. Не сомневаюсь, что на его месте работает гораздо более достойный человек с принципами. (Да - с тоской подумал Пусев - с принципами у моего предшественника были те еще проблемы. Слишком, кажется, был принципиальным)
-Дело в том - женщина, обладающая столь музыкальным голосом, без сомнения, могла остановить коня на скаку - что мы уже несколько лет приглашаем представителя вашей редакции на известные по всей России Сатьяновские чтения. Приглашали и Пранина лично. И что вы думаете?
- Что я думаю? Думаю что ему это было неинтересно.
(Пусев знал о чем говорил. Партийная верхушка, вкупе с самим Топляковым, не часто, но регулярно каталась по дальнему и ближнему зарубежью, оставляя задыхающуюся под долгами газету без присмотра)
- Вот именно - непритворно огорчилась собеседница. -  А ведь ваша легендарная и любимая газета осталась, наверное, единственным читаемым патриотическим изданием. И то, что на знаменитых Сатьяновских чтениях никого от вас не было - это очень странно и обидно.
- Вы меня приглашаете?
- Приглашаем? - удивилеась женщина - да мы будем счастливы, если вы приедете. Я вас лично, можно сказать, прошу и умоляю. Полный пансион, насыщенная программа выступления - я могу сказать, что вы будете читать свои стихи вместе  на одной сцене с Лещенко и Ириной Муравьевой
- А это долго будет?
- Три дня. С готовностю ответила дама - всего три дня. Пятница, суббота, воскресенье. Полный пансион. И выпивка - понизила она голос до интимны ноток - и выпивка, конечно, тоже за наш счет.
-Хорошо - после некоторых раздумий согласился Пусев, чем вызвал бурный восторг. После чего уселся, подперево щеку кулаком, и начал редакторовать очередной бесконечный графоманский текст, сплошь состоящий и штампов и банальных красивостей.
Конечно, хорошо было бы оформить весь это фестиваль как командировку - с посуточными и так далее, но, в конце концов,  можно взять один день и за свой счет.
Как по заказу, в этот момент вплыл Тим. Пуговицы рубашки на животе готовы были отлететь, расползшаяся ширинка демонстрировала веселенький горошек красных трусов, плечи осыпаны перхотью, как снегом. Отсутствующие глаза и мелодия, еле слышная мелодия, которую начальник отдела мурлыкал себе под нос - при этом на Пусева он  посмотрел, как на выползшего на свет таракана.
-Тим, меня приглашают на Сатьяновские чтения.
- А. Ондатров. А ачем? Нам Жмученко все напишет, он туда постоянно таскается. Тебе-то там что делать?
- Тим, просто прокатится. Посмотреть. Развеятся. У меня один рабочий день только задет. Может как-нибудь решим?
- С Катей договорись.
- Хорошо, договорюсь с Катей.  Что нибудь нужно будет написать?
- Написать? Ну напиши на шесть тысяч знаков, не больше. Фамилии перечисли, а оставлю, кто нужен.
Бархатов понес свою большую мягкую тушу к двери, потом остановился и хитро посмотрел через плечо.
- ты же не один поедешь, да?
- Да - не стал отпираться Пусев. Он точно поедет не один. Но вот с кем - было пока непонятно.
Тим вполоборота смотрел на него непроницаемыми темными глазами.
- Ладно.  Иди домой. Вечером отредактируешь статью до семи тысяч и пришлешь мне на почту. Сможешь поработать сам или нет? Или тебя тут оставить?
- Тим - деланно оскорбился  Пусев - мне это редактировать - всего-то на полчаса осталось. Я уже половину текста выкинул, а остальную половину осталось только
причесать.
Ну причеши, причеши - согласился Бархатов и неожиданно добавил
Все равно больше причесывать тебе нечего.
Причесывать, действительно, было нечего, но Пусева это смущало не сильно. Он гордился своей лысиной, выпячивал ее при каждом удобным случае и не забывал упоминать, что не так давно, лет пятнадцать назад, литературные круги его знали под кличкой Череп.
Но со стороны начальства такой подкол был, мягко говоря, неуместен.
Подумав, Пусев пригкл к выводу, что дни его в газете сочтены.
Это был  вполне ожидаемый конец, но от этого не менее неприятный. Период сытой работы на переднем фронте литературной борьбы подошел к концу. Пора было подсчитывать свои победы и поражения. Ни того, ни другого в наличии не наблюдалось.
Пусев решил не ждать очередой начальственной колкости, быстро выключил компьютер и поторопился на улицу. Уютный подвальчик все- таки был лишь уютным подвальчиком, и сидеть в духоте, созерцая два чахлых растения за окном не стоило.
Лето дохнуло ему в лицо духотой раскаленного камня.
Под дубом курила мощная девица из отдела распространения. Пусев подошел и стрельнул сигаретку - нужно же когда-нибудь начинать налаживать контакт. Хоть и за месяц до увольнения.
- Ну и как вам тут работается, на новом месте?
- Прекрасно - как мог, изобразил Пусев восторг от нового места работы.
- Да, у нас здорово.
- Очень хорошо.
- Просто великолепно.
- Легендарное издание.
- Да, а люди какие.
- Вы уже домой?
- Да, меня Бархатов отпустил.
- Тимофей прекрасный человек.
- Я бы даже сказал - замечательный. Чуткий. Внимательный. Талантливый. У меня в жизни такого прекрасного руководителя не было. Всегда можно обо всем договорится. Всегда выслушает и пойдет навстречу.
- Да, с вами, творческими, это тяжело.
- А с вами?
- С нами легко. До свиданья.
- Всего самого наилучшего.
Дева решительно смяла бычок и широким шагом направилась к крыльцу. Ей, судя по всему, работа приносила ощутимый вред здоровью - Пусев из своего подвальчика постоянно видел работников отдела распространения - они обсуждали рабочие, без сомнения, дела, за сигаретой. Они стали такой же частью пейзажа, как и столетний дуб и угнездившийся на нем дед Тип-Топ.
Пусев уселся на низенький заборчки и спросил вверх, в зеленый полумрак кроны.
- Ну что, отец Федор долбанный? Настрелял на свечной заводик?
Сверу посыпался сор и мусор, кто-то вздохнул.
- Жаль мы не в гостинице. Я бы тебе быстро твой карандаш из замочной скважины вытащил.
- Графомааааан - прошелестело сверху, так негромко и ласково, что это вполне мог оказаться заблудившийся в жестких листьях ветерок.
- Никакой благодарности. Вообще никакой. Я его от ментов отмазал, от своего собственного начальства защитил, можно сказать, предоставил кров и стол  возле лучшей редакции, на древнем дереве. И после всего этого меня графоманом обзывают. Дед, не свинья ли ты после этого? Этак ты по ночам начнешь корни у дуба подрывать. В самом деле. Ты, дед, легендарная свинья. Ты свинья на дубе.
- Графомааааан.
- Дед, а дед. Слезь, я тебе руку сломаю.
- Графомааааан.
- Слезь, дед, я тебе тортику вынесу. Оголодал ведь болезный. Бабка разорится тебя потом откармливать.
- Графомааан.
- Дед, а тебе не кажется, что наше общение могло бы протекать более продуктивно? Мы бы, допустим, могли бы подискутировать о вреде сайтов, подобных твоему ПоэПису, для литературного процесса современности? О вашем графоманском  племени? Вот какого черта ты сидишь на дереве,  хотя можешь, например,.. что ты вообще можешь?
- Графомааааан
- это я знаю. я знаю. дед. что ты графоман. Но насколько же ты унылый графоман...
И Пусев пошел от дуба прочь, а древнее дерево шипело ему в спину рассерженной змеей.
В центре Москвы было одно место, куда Пусева тянуло почти всегда с одинаковой силой. Он не понимал, почему - но стоило ему пойти с какой-нибудь юной поэтессой по переулкам центра  города, как в итоге он ниезменно оказывался на Хитровом рынке.
Там он обнимал поэтессу за плечи и со смаком рассказывал про этот пятачок, воспетый Гиляровским - хотя, как это не печально, воспитанный на рэп-баттлах нежные создания и знать ничего не хотели про мрачную московскую старину. Их не интересовал не спившийся в  этих трущобах Саврасов, ни графоман Свиньин, ни буфетчик Кулаков, выкупивший именьице Константиново, ни многократно упоминаемый вор Болдоха. Но они слушали со скучающими гримасками и переход к более решительным действиям воспринимали едва ли не с облегчением.
А у Пусева мурашки бежали по позвоночнику, стоило ему только представить, что вот на это месте, вот в этих домах - всего лишь сто лет назад...
Он  свернул на Хитровский переулок и, чуть спустившись,  оказался во дворе Бунинского дома. Там была скамеечка под стеной, увитой буйным виноградом, там же, уходя  кроной далеко над крышей дома, у которого со стороны двора оставался всего один этаж, росла береза с узловатым стволом.
Уселся на скамеечку, которая по странным обстоятельствам всегда была пуста, посмотрел на линялое московское небо, посмотрел на яркий экран своего смартфона. Проблема была серьезной – кого взять с собой на чтения? Хорошо бы, конечно, Покемона – к этой крошечной, хотя вполне развитой девушка он питал неистребимую симпатию.
Пусев посмотрел на березу, листва которой жила своей жизнью под невидимым ветерком.
Посмотрел и набрал номер – но после того, как длинные гудки три раза кряду сменились частыми, плюнул и больше звонить не стал. Мелкая девица вполне оправдывала данное ей Пусевым прозвище, ведя себя так, как хочет левая пятка. Радости от нее было мало, пользы еще меньше – но Пусев продолжал опекать ее из года в год, втайне надеясь, что окончание учебы разведет их наконец в такие дали, из которых даже слухи не дойдут.
Но Укалина ответила мгновенно. И мгновенно же согласилась – очевидно, что если эта милая, тихая, как мышка, скромная девочка ставила мужа перед фактом, то возражать тот не смел.
*
Для трехдневной поездки Наташа взяла три огромных, туго набитых полиэтиленовых пакета. На сей раз она не бодалась с двухметровой красавицей, а просто слегка запуталась в дверях своими баулами, вызвав этим некоторый затор. Традиционно шарахнулась от Пусева, но потом в раскосых глазах появился еле заметный проблеск радости.
Пусев вышел и закрутил головой. Сказано было, что автобус заберет литераторов от метро Перово – но метро обладало четырьмя выходами. Им повезло – допотопный красный Икарус чадил недалеко от знакомой остановки.

Пусев с тоской увидел все, к чему так стремился в юности – писателей и их  муз. Солидные седые дядьки были оживлены предстоящими праздниками, покачивали животами, нависающими над модными джинсами, игриво косились на литературных прелестниц. Дамы, затянувшие телеса в шелка и взгромоздившие их на шпильки,  раскладывали по полкам набитые всякой дивной снедью, многообещающе позвякивающие сумки.
При виде Пусева солидные литераторы замолчали, и в цепких писательских глазах возник явственно читающийся вопрос – за что этому лысому козлу такая муза?
Музы же оценили блестящую волну Наташиных волос до копчика, волос густых и естественных – и склонились друг к дружке обмениваться впечатлениями.
Наташа, со своими баулами в руках, опустила глаза – сама невинность – и неловко протиснулась вслед за Пусевым в салон.
Там их встретила очередная литературная дама на последнем излете зрелости.
- Так, это у нас Газета Литераторов, это Василий Пусев, а это Наталья Укалина. Знаем, читали, читали, читали ваши замечательные статьи. Скажу без преувеличения – так хорошо, как вы, у вас пишет только сам Главный. Итак – садимся и отправляемся!!!
Прокричала она сиреной – но иначе было и нельзя, литераторы, обсуждающие насущные вопросы, ее бы и не услышали.
Пусев выбрал свободные место, задвинул Наташу поближе к окну и подальше от любопытных глаз – но это не помешало проходящим мимо труженикам пера и сохи обливать ее масляными взглядами.
Через проход сидел длинный, пожилой, взлохмаченный человек в заслуженном советском пиджаке и полуседой вихрастой башкой.
Чем-то этот человек напоминал старого поклонника, Деда Тип-Топ, и Пусев сразу, подсознательным собачьим чутьем ощутил в нем врага.
Человек покосился на него неодобрительно, задержал нетрезвые глаза на Наташе, которая сидела, опустив голову и ресницы, и занялся делом – штудировал газеты, делал какие-то вырезки огромными ножницами, что-то подчеркивал, что-то записывал, хмыкал, качал головой, пару раз даже стукнул по подлокотнику кулаком.
Дорого пронеслась быстро и весело – под дружеские песни и веселый гомон. По пути заглянули во Владимир, где Пусев, размахивая редакционным удостоверением, попытался бесплатно ознакомится с рублевскими фресками, и, получив отказ, печально смотрел на синеющие на горизонте леса.
Потом автобус вдруг свернул на проселок и долго полз между частными домами, едва не обдирая боками заборы. Когда же остановился – грянула гармошка и дородные дамы в кокошниках поднесли литераторам поднос с играющими водкой рюмками и пухлый каравай, увенчанный солонкой.
На Пусева, который осведомился – а нет ли компотика для непьющих? – посмотрели, как на чокнутого, и долго уговаривали выпить. Пришлось спрятаться в автобус, но предварительно сделать фото на фоне далей – рука в кармане, в глубине могучего лба ворочаются мысли под стать просторам, обширные да глубокие.
К вечеру запыленный Икарус свернул к двухэтажному зданию с потрескивающей неоновой надписью – «Мотель Березка». Устроительница, чересчур оживленная, прокричала.
- Так, московские гости, быстренько по номерам, потом быстренько покушали, потом резвенько на Сатьяновский вечер. Живенько, ребятушки, живенько.
Все пока что было ничего – Пусеву с Наташей выделили номер в конце коридора, в темно-багровых обоях с серебряными узорами, с огромной кроватью и видом из окна на болотце с утопленным наполовину камазовским скатом.
Глядя в окно, Наташа задумалась и не стала сопротивляться, когда Пусев нежно наклонил ее и поставил коленями на кресло.
Живенько не получилось – когда утомленные и довольные любовники спустились вниз, опасаясь общественного порицания за опоздание, в подогнанном ПАЗике еще никого не было – только устроительница металась по лестнице заполошной курицей.
- Быстренько, ребятки, быстренько в автобус, живенько. Да где эти писатели, чтоб их черти взяли, алкашей… Мальчики, живенько, нас ждут, мальчики.
Лысые да пузатые мальчики, наполняя округу запахом коньяка, спускались, поддерживая друг друга, заползали в автобус, который покачивался и приседал, подмигивали Наташе и получали тычки под ребра от муз.
Поездка заняла пять минут – вполне можно было и пешком пройти. Возле здания, парадно освещенного изнутри и снаружи, распахнула крылья обвешенная блесткой бижутерией дама.
- Андрюшенька!! Витенька!! Петенька! Заеньки!!! А это кто?
- Газета Литераторов…
- Понятно, проходим. Димочка, Сашенька!!

После страстных объятий и сочных поцелуев, рукопожатий и гулкой дружеской долбежки по спинам литераторы взяли курс на стол. Конечно, им предстояло еще читать перед местной публикой, но когда пара рюмок мешала чтению?
*
Шел пятый час вечера. Свои беспомощные вирши прочитали несколько десятков местных поэтов, десяток местных бардов, издатель Пыжикова, восьмидесятилетняя бабушка со спелой внучкой-поводырем рассказала про свои книжки. Зал потихоньку пустел – пустел и стол, возле которого все чаще слышались взрывы смеха. Пусев, которому надоело ожидание, начал откровенно зевать, потом встал и пошел осматривать музей – поскольку все это безобразие происходило в доме-музее Сатьянова. Сборники, патефоны, пальто-реглан, печатные машинки, фотографии, балалайки, гармонь. Хороший был мужик этот поэт-песенник. «Видели Сатьянова Трезвого, не пьяного? – Трезвого, не пьяного? Значит, не Сатьянова»
Потом Пусев успел выхватить кусок ветчины, предназначенный для закуски, практически изо рта осоловелого поэта и подкрепиться бутербродом.
Еще через полтора часа показ местных пишущих достопримечательностей закончился – и организаторы снизошли до Газеты Литераторов.
- А сейчас у нас в гостях Василий Пусев и Наталья Укалина – представители дружеского нам издания, легендарной Газеты Литераторов!!!
Пусев вышел. Посмотрел на зал, в котором мирно дремал одинокий пенсионер и вполголоса судачили три седые балаболки, на разоренный фуршетный стол, на портрет Сатьянова и сказал.
- Нам льстит и щекочет самолюбие то, что мы выступаем последние, и в течение шести часов очень достойные поэты разогревали зал. Единственное, чем мы может отблагодарить за такое  уважение к представителям легендарного, как вы метко заметили, столичного издания – это проявить скромность и отказаться читать. Спасибо.
День второй.
Пусев потянул носом воздух - он очень любил этот запах - старого деревянного дома. Запах многолетних книг с желтизной слипшихся страниц,  запах  земли из банок с геранью, вещей из сундуков,  жары и стужи, застывших в продольных трещинах потемневших стволов.
Запах половиц из тяжелых плах, способных выдержать грузную пляску разошедшихся от самогона селян.
Укалина удивленно посмотрела на него, а он пояснил.
- Любимый запах. Все самые лучшие воспоминания с ним связаны. Свободна, усталость, любовь, надежды.
-А по моему плесенью.  - пожала Наташа плечиком.
- Может и плесенью. Даже наверное плесенью тоже. Пойду покурю
Он пошел к выходу - и облезлый паркет скрипел под каждым его шагом.
Старым деревянным домом пах сельский клуб - куда их отправили выступать на второй день Сатьянвоских чтений. И если с деревянным старым лесным домом все понятно - детство, ностальгия - то здесь на Пусева напала страшная печаль по прошедшим годам. Дом культуры не ремонтировался, наверное, со дня постройки. Краска на стенах потрескалась, выгнулась и изгибалась коростой. Почерневший паркет в фойе торчал выпадающими зубами. Пульсировали, потрескивая, лампы дневного света за допотопным решетками - Пусев лично устанавливал такие лампы под такие же решетки в восемьдесят третьем году.
Да и деревня, окружавашя Дом культуры, отличалась от такой же деревни пятидесятилетней давности лишь иномарками,  которые, медлительно переваливаясь,  преодолевали плиты и ямы российской дороги. Те же заборы из штакетника, те же домишки в три оконца на дорогу, с жестяной закрашенной звездой, те же скамейки у калитки под застывшим взрывом черемухи. И сморщенные мужички в пиджаках, брюках, заправленных в кирзачи, и обязательных плоских кепках.
К удивлению Пусева, в клуб потихоньку потянулся народ - приземистые, округлые, словно кадушки, бабы, вечные мужички в кирзачах и пиджаках,  парни в штанах с лампасами и остроносых блестящих ботинках. На Наталью, оставшуюся в фойе, судя по всему, уже обратили пристальное внимание - потому что она быстро вышла и встал возле руки Пусева, испуганно оглядываясь. К Пусеву же сельские казановы, при всей своей отваге, подойти не решались.
На них смотрели с непонимающих любопытством, здоровались и степенно проходили мимо. Пусев учтиво кланялся, приподнимая над лысиной бейсболку, и прятал ухмылку.  Он примерно представлял, что ждут сельчане от выступления, и представлял так же выступающую Наташу со своими стихами - которые если и можно было понять, то только после многоразовго прочтения и усиленной работы воображения. Причем, как он понял, конечное восприятия стихов Наташи от того, что она хотела сказать отличалось так же, как лед от воды.
Народа шло все больше и больше, и, судя по всему, очаг культуры посетили и местные мафиози - из поскрипывающих запыленных Джипов грузно вылезли здоровенные золотозубые мужики, в золотых перстнях, цепях и часах. Круглые стриженые седые затылки подпирали валики солидного жира, кабаньи глазки уперлись в Наташу и округлились - такого раскосого чуда на раене они еще не видели.
Наташа, почувствовал здоровый мужской интерес, нырнула за Пусева.
- Василий, Наталья - в дверях повилась библиотекарь - вы хотите чаю перед выступлением? А может...
- Можно и чаю - согласился Пусев. Торчать, как тополя на Плющих, ему надоело, да и в горле першило от пятка выкуренных практически подряд сигарет.
Помешивая ложечкой кипяток, в котором быстро расходился краска из пакетика, Пусев из всех сил отбивался от гостеприимства сельской интеллигениции - завклубом и библиотекаря. Они честно хотели накормить московских поэтов, они купили из своих копеечных зарплат пакетики чая Липтон, два Марса, три Сникерса и несколько пачек печенья Юбилейное.
Яблоками, грушами и клубникой столичных гостей наградила владимирская земля.
- Ну что же вы не едите, кушайте, пожалуйста, у вас такая девочка тоненькая, прямо прозрачная. Доченька, ну что же ты не кушаешь, сьешь печенек. А хочешь, после выступления пойдем ко мне, я тебя пельменями или котлетами с кашей накормлю?
Наташа молчала, опустив глаза и заливаясь густой краской,  а добросердечные тетки хлопотали вокруг нее, пытаясь копеечным угощением поправить здоровье слабой московской поэтессы.
Пусев, честно высосав кружку краски под видом чая и с трудом сдерживая смех, соглашался.
- Правильно, вы не представляете, какая мне с ней докука и морока. Даешь ей колбасу - не есть. Грудинку режешь - любит, не поверите, просто обожает, но все равно не ест.
Вот карбонат ест, но если полтора часа ее уговаривать - скушает кусочек. Она, понимаете ли, считает что поэт должен быть голодным.
- Ах, что за глупости - всплескивали руками добрые тети.
- Вот и я про то же - если поэт голодный, то и стихи слабые, почти прозрачные. А вот если поэт сыт - то стихи, как у Маяковского - рычат, бурлят, бушуют!
- Как приятно, что у такого хорошего поэта и отличного писателя такие здравые мысли про здоровье!
- А вы что, знаете меня как поэта?
- Конечно знаем. И статьи ваши читаем. С последней - Назойливый эксгбиционизм - мы прямо полностью согласны. А стихи про Ксанфа я себе даже распечатала. У каждого есть собственное море...
Пусев четь не поперхнулся - даром что уже оставил опустошенную кружку.
- Вы сегодня прочитали прежде чем меня пригласить?
- Почему? - удивилась дама вполне себе искренне. - У нас есть полная подборка Газеты Литераторов. Библиотека ее выписывает. Как только вас поставили на место Пранина, я тут же посмотрела, что вы пишете. И могу сказать, что пишете вы замечательно. Спасибо.
- Вам спасибо - Пусев вдруг ощутил скованность и неловкость. - Мы, наверное, в зал пойдем?
- Конечно, конечно - улыбнулась сотнями солнечных морщинок женщина - а потом приходите,  здесь будет более... достойный стол.
- Понятно - вздохнул Пусев - только... знаете... мы не пьем. И если не праздничном столе не будет водки, не страшно. Хорошо?
Библиотекарь умело скрыла свое удивление - при всей разнице между городом и деревней пили и те, и другие примерно одинаково.
Ни сели в первые ряды - а сзади скрипел, похохатывал, гудел голосами полутемный зал. Наташа склонилась к плечу Пусева и тихо спросила
-Что мы тут делаем?
-Смычка города и деревни - то ли в шутку, то ли всерьез ответил Пусев - несем культуру в массы. Знакомим сельских жителей с модными трендами. Наташ. Прокатились, посмотрели - отчего бы стишки не почитать? Конечно, никто ничего не поймет. Ну так, по большому счету, им это и не надо. Им приятно, что про них просто помнят.
- Мне кажется, что им совершенно все равно, будем мы читать или не будем. Помним про них или не помним.
- Точно. Почти всем по фигу. Но библиотекарше нет. Для нее это глоток свежего воздуха. И вообще тихо, подумай лучше, что ты будешь читать.
- А ты?
- А я буду хулиганить.

Тем временем начался праздник - по сцене полетели девушки в гимнастерках, юбках и сапогах, вприсядку отплясывали бравые военные,  гармонисты яростно разворачивали меха. Зал сотрясал полутьму дружными хлопками - Пусев тоже начала хлопать в такт. Ему все нравилось - особенно разгоряченные задорные девчонки, танцующие,  как в последний раз.
Номер закончился -  дальше появились дородные дамы в русских сарафанах, все те же гармонисты переоделись за кулисами в косоворотки, картузы и сапоги и потекли над залом знакомые с детства мелодии.
Зал затих. Зал замер в самом прямом смысле. Ни вздоха, ни кашля, ни хохотка.
У Пусева вдруг повлажнели глаза - он вдруг вспомнил, как дед, закусив в зубах изломленную гильзу "Беломора",  уже опрокинувший пару граненых стопариков, замирал под эти же песни. 
Наташу ни песни, ни воспоминания не тронули - ее родители был чуть - чуть моложе Пусева. Она сидела, сложив руки на коленях,  идеальный образ скромной отличницы, и ждала своей минуты.
Ждать пришлось недолго. Ведущая подошла к микрофоны и обрадовала жителей поселка.
- Сегодня к нам приехали представители Газеты Литераторов, которые почитают нам свои стихи. Первым выступит Василий Пусев!
Пусев пружинисто вышел на сцену, поправил микрофон, и, прорычавшись - прокашлявшись, заявил.
- Я знаю, как выступают поэты. Обычно после их чтения хочется заснуть, а вы, как я понимаю, пришли сюда за праздником.  Поэтому я вас не буду долго мучить. Для начала - у вас есть вопросы, касающиеся Газеты Литераторов? - вопросов у селян не оказалось - Отлично. Перейдем к стихам.  Первый стих посвящен молодым девушкам, которых может угораздить полюбить поэта.
После первых же строк ( Бегите, девы, от козлов- поэтов. Любой поэт - как минимум, козел Любое поэт, как минимум, с приветом, А так же величайшее из зол)  - настороженное внимание зала сменилось одобрительным, а  к концу стихотворения полумрак погромыхивал хохотом.
Потом он прочитал Амбу, которую хорошо принимала любая публика - от впустую умствующих эстетов второсортных московских салонов до откинувшихся урок  в привокзальных забегаловках. Потом прочитал Ксанфа, готовя народ к тому, что его ждало, и наконец, поняв, что контакт с залом налажен, объявил.
- А сейчас, товарищи, перед вами выступит наш автор, которую вы все знаете по статьям -  в этом месте по залу прошелестело веселое недоумение - талантливый поэт, Наталья Укалина.
Потом он наклонился вперед, приглядываясь к рядам, где сидели те самые мощные мужики из джипов - они слишком бурно реагировали на стихи, преувеличенно бурно - и повысил голос.
- Ребята в середине зала, я к вам обращаюсь. Не перебивайте автора. Автор стеснительный и робкий. Меня перебейте, ее на надо. Хорошо?
- Лады! - ответил зал.
И простые деревенские люди честно выполнили просьбу Пусева - Наташу, которая еле слышно пикала в микрофон свои стихи, прослушали несколько минут.
Но когда они прочитала про глобус, который цветет на стремянке, раздался голос.
- Дочка, хорошие у тебя стихи, но больно занудные. А мы за праздником пришли. Не мучай себя и нас, слазь со сцены!!
Пусев повернулся было гневно, но не выдержал и рассмеялся. Что есть то есть. И стихи у Наташи занудные и непонятные, и народ пришел за праздником - чего уж тут.
Укалина быстренько простучала каблучками со сцены, села рядом и ткнулась Пусеву в плечо.
Потом подняла голову и со шкодливой улыбкой прошептала.
- Давно я себя такой дурой не чувствовала.
Дальше все было так, как нужно простому народу - современные и не очень песни, быстрые и не очень пляски, разнобойные хлопки мозолистых ладоней.
Но все-таки московских литераторов ждал еще один сюрприз - один из гармонистов, такой картинный молодец в лакированных сапогах и с курчавым чубом над откормленной красной ряхой, вдруг решил устроить мастер класс.
Он снял баян, поправил поясок на упитанном животе, взмахнул рукой и... начал читать стихи.
Он плавно водил рукою, делал мечтательные глаза,  и гнал жутчайшую графомань про березки, закаты, счастье и коромысло,  румяных красавиц и гой-еси добрых молодцев.
И косился, косился на сидящих в первом ряду литераторов, и читалась во всем его облике мысль - смотрите, сморчки московские, как надо писать, как надо читать, как надо быть близким народу.
Пусева откровенно забавлял такой наивный демарш, Наташа по своему обыкновению выглядела скромной и непроницаемой - и местный самородок ушел со сцены, гордый собой.
На этом и закончилась культурная программа. Пусев с Наташей
стояли в фойе, а мимо тек народ, рассматривая их с добродушным любопытством. Некоторые подходили, чтобы пожать Пусеву руку и утешить Наташу - мол, не обижайся, дочка, у тебя стихи, наверное, хорошие, только непонятные совсем. Вы лучше приходите, молочком угостим...
Молочком – подумал Пусев – молочка бы сейчас неплохо. Он понимал, что сейчас предстоит самое тяжелое из всего выступления – отбиться от искреннего желания накормить и напоить, причем отбиться нужно так, чтобы ни в коем случае не обидеть хлебосольных хозяев.
- Василий, Наталья, милости просим!!
Перед ними возникла зарумянившаяся и оживленная библиотекарь. Но приглашение ее выглядело несколько двусмысленно, потому что сзади возвышались два тех самых мощных деревенских золотозубых мужика.
«Меня схватили за бока два здоровенных мужика – давай, паскуда, пой, пока не удавили…» Сразу пришли на ум строки Владимира Семеныча. Пусев ухмыльнулся и пошел.
От былой скромности стола не осталось и следа – печеньки все еще стояли в вазочке, но были потесненным огромными блюдами. А на блюдах истекали ароматнейшим соком ломти какого-то розового мяса со слезой.
- О – Пусев принюхался и развел руками – вот это да. Вот это аромат. Восхитительно. В Москве бы такие деликатесы за любые деньги расхватали бы.
- Свои, браток, свои, сами все делаем. До Москвы не довозим, не получается, раскупают. Давайте, ребята, присаживайтесь. Мы не литераторы, мы мясники, но вам же не зазорно в простым народом выпить?
- Не, о чем речь – Пусев уважительно подержал протянутые руки – это были руки, в мощную кисть могли поместиться две писательские ладошки – Конечно с простым народом не зазорно, простой народ у нас в крови, писатели сами из простых. А вот выпить не получится.
Пусев внимательно посмотрел прямо в серые глазки мясника и негромко доверительно сказал.
- И рад был бы, мужики, но не могу. Зашился. Выпью хоть три грамма – и кирдык. Момент и в море.
- Вообще? – опешили мужики.
- Вообще-вообще. Вот прям слюна подступает, как хочется вдербанить, но не могу. Сразу окочурусь.
- Торпеда? – уважительно спросили мужики.
- Она.
- Может, выковырять? Мы мигом.
- Вы что, вы что – замахал Пусев руками – а сердце? А язва? А цирроз?
- Такой молодой – и цирроз?
Пусев прижал руку к груди и сказал, едва ли не с поклоном.
- Ребята, за молодого вам отдельное спасибо. Пятый десяток я уже разменял. Вот клянусь – свои четыре цистерны я уже выпил. Надо и другим оставить. В этом деле не нужно жмотничать. Давайте так – вы выпьете и закусите, я просто закушу. Мясо у вас восхитительное. Роскошное мясо. Ради такого мяса я готов из Москвы сюда приехать.
Одновременно Пусев усадил Наташу, прикрыв ее с одной стороны собой, с другой дамой-библиотекарем, наложил ей вырезки и грудинки, налил чая. Мужики не сильно расстроились, что московские литераторы отказались от водки – выпили по стакану и начали светскую беседу.
Надо отдать им должное  - хрупкая московская поэтесса и ее лысый сослуживец (разницу между штатным и внештатным автором они не знали и не хотели знать) может, и не вызывали сильного уважения, но тем не менее старались говорить соответственно случаю.
- Мы тут главные. Мясом торгует. И сами, э, мясо, э, разводим, и скупаем, э, мясо. ( буква «э» не обозначает принадлежности мясников к Кавказу. Она заменяет матерные связки, свойственные речи простого народа, и дальше указываться не будет. Читатель сам сможет расставить что куда надо)
- Великолепное мясо, просто прекрасное! – от всего сердца подхватывал Пусев, очень боясь, что хозяева перескочат с деликатесов не стихи.
-Сами коптим…
- Прямо сами?
- Сами коптим. Давайте еще по капельке.
Мужики выпивали еще по стакану – Пусев ощущал себя подростком, по недоразумению затесавшимся в компанию хмельных тяжелоатлетов.
- А что девушка не пьет?
- А девушка не пьет.
- Больна?
- Нет, здорова.
- Уж больно худенька.
- В каждом районе свои масштабы. Вот жила бы она в деревне, доила бы коров, ела бы ваше мясо с нашей картошкой – глядишь, и поправилась бы на свежем воздухе.
- А может, вы почитаете стихи? – робко спросила библиотекарь.
Мужики отерли сальные губы и приготовились слушать. Им не очень хотелось вникать в ту чушь, которая поэтесс несла со сцены, но, согласно законам гостеприимства, отказывать было нельзя.
Но Наташа вдруг уперлась. Пришлось Пусеву закрывать грудью амбразуру. Он прочитал Молитву, и на последних строках – молись за тех, кто встать уже не может – на плечо его легла тяжеленная, как из камня, рука мясника.
- Вот это хорошо, друг. Это отлично. Выпей.
- Спасибо, не пью.
- Ну как хочешь. Вздрогнули, мужики. А вообще-то вот что я тебя скажу.
Пусев вздохнул – про себя, чтобы хозяев не обидеть – судя по серьезности тона, речь сейчас пойдет о стихах.
- Вот что я тебе скажу – девочка у тебя – первый класс, только худая слишком. И стихи непонятные. Вот это твое стихотворение – как его?
- Молитва
- Вот эта твоя молитва – понятна, и всем нравится. А у нее все непонятно. Ты пойми, что трудовому народу не до стихов – таких, как у твоей девушки. Девушка роскошная, но вот стихи непонятные. Как у нас народ живет? Хорошо народ живет, только тяжело. И что ему, народу нашему надо? А?
- Ну…
- Никаких ну. Ему нужен отдых. Он должен душой отдыхать. А тут ему про глобус расцветший. Скажи вот мне, как это возможно – глобус тебе что, цветочек? Лютик? А?
- Мне кажется, что глобус выражает хтонический ужас перед непознанностью бытия…
Пискнула вдруг Наташа и громовой хохот мясников был ей ответом. Пусев вздохнул. Общение с народом пора было прекращать. Так понемножку, стакан за стаканом,  мужики порядком осоловели.
И, как выяснилось практически сразу, он был прав – поскольку самый огромный, самый налитой здоровым соком, самый пузатый и самый золотозубый вдруг решил прокатить москвичей по местным ресторанам, коих было – четыре, ребята, четыре!!!
Причем Наташу он было готов лично отнести к машине, даже руки растопырил, чтобы она не убежала, и очень удивился, наткнувшись между собой и ей  на Пусева. Где-то рядом трепыхались библиотекарши, приглашая в гости еще раз и путано извиняясь за несуществующие обиды, во дворе урчала Газель.
Испуганная Наташа прыгнула к окну, на второе место сел Пусев – но это их не сильно спасло от хмельного гостеприимства мясника. Он просто сел рядом – а рука его как раз покрывала расстояние от одного борта машина до другого – и все норовил погладить поэтессу по голове да по плечу.
- Наташка, я тебя в такой ресторан свожу, охренеешь!!! Все лабухи будут твои стихи играть! Все халдеи в ряд выстроятся! Ты рябчиков ела? Я тебя рябчиками накормлю!! И никого не бойся, все местные братки мои друзья!!! А потом в сауну!!!  А потом в другой ресторан!!! Их четыре, Наташка, у нас их четыре!! И в каждом нам будут рады!!! Знаешь, какая у нас водка? Лучше вашей московской водка!!!  Я ее сам делаю!!! Ну, не я, а кореша мои, я мясник, ты же знаешь, я мясник!! Ты водку пробовала? Хорошая водка! Вот сейчас пойдем в ресторан, потом в другой, потом в сауну… а да хрен бы с ним, с рестораном, пойдем сразу в сауну!!!! Шеф!! Давай в сауну!!!
- Я с Васей!! – вскрикнула перепуганная не на шутку Наташа.
Тут мясник понял, что он давно бы уже облапал сверху донизу поэтессу, которая ему так приглянулась, если бы не мешал лысый крендель – из-за него, из-за его ненавязчивых блоков шаловливые руки казановы то шарили в воздухе, то хватали спинку. Но лысый был гостем. Гостем, мать его перемать…
- А, мы и Васю можем…- она замолчал, подумал и поправился – И Васю можем пригласить. Да, Вася? Поедешь с нами в ресторан? А потом в сауну.
- Нет, друг не поеду. И Наташа никуда не поедет.
- Как это – не поедет? А ресторан? А рябчики?
- Не, спасибо, мы вашим прекрасным мясом сыты. А завтра у нас еще выступления, нам отдохнуть надо. Так, мужик, я серьезно говорю. Мы подъехали.
Мясник вдруг замолчал, наткнувшись на взгляд Пусева, как на стену. Шумно вздохнул. Протянул лапу для пожатия. И сказал на прощанье.
- А, вы это, в мотеле остановились? Там сегодня ночью дискач. Когда вас бить начнут, скажите, что от Пети – Мясника…
Наташа взлетела по лестнице на второй этаж, как козочка и там остановилась посмотреть – жив ли Пусев? Его интонации напугали ее. После таких интонаций обычно начиналась драка.
Но все было хорошо – в салоне отъезжающего микроавтобуса виднелось прильнувшее к окну грустное лицо  Пети-мясника, по железной внешней лесенке поднимался Пусев, ухмыляясь.
- А может надо было поехать с местным бомондом? Оценить, так сказать, размах гостеприимства?
- Ты что?
- Да шучу, шучу. Пошли отдыхать. Ночью сегодня, как мне кажется, отдыха не будет.
День третий.
Но все оказалось иначе – да, вроде бы дискотека была. Басы бухали всю ночь, слышались крики и длительные пьяные споры. Как выяснилось потом, местные в самом деле решили проверить поэтов на слабину – но разгоряченные спиртным пииты, в самом легком из которых было за сто килограмм, легко раскидали жилистых работяг и ушли дальше пить в предоставленный им зал.
И когда под утро они, бережно поддерживая друг друга и навзрыд – или, скорее, взахлеб – читая стихи, поднимались в номера на второй этаж, их уже никто не трогал.

Третий  день начался плохо не то что с утра, а прямо  с ночи, с двенадцати часов. Как и обещал Мясник, на первом этаже мотеля всю ночь бушевала дискотека, доносившаяся до Пусева с Наташей однообразным, но очень внятным и раздражающим буханьем басов.
Потом Наташа ушла в душ – и пропала. Изнемогающий от желания и ожидания Пусев прислушивался к ударам, от которых ритмично сотрясался пол и кровать, вспоминал классика (и какая же тоска от этого бумса) и думал, есть ли смысл использовать этот назойливый ритм для интимных утех.
Басы замолчали и донеслись вопли – как потом оказалось, это мощные москвичи-поэты погнали задиристых и жилистых, но легких деревенских забияк. Потом из-за черных гардин лег клинок лунного света, басы смолкли, в коридоре послышались однообразные разборки пьяных поэтов – Наташа мылась.
Широкий клинок превратился в тонкую шпагу а потов вообще исчез. Поэты расползлись по номерам сотрясать тишину храпом. Пусев, лежа в полудреме, слушал шум тугих струй и думал что произошло. Наташа испытала приступ нежелания – ничего, бывает, могла бы просто сказать – не обязательно прятаться восемь часов для того, чтобы отказать дорогому человеку. Но, как выяснилось, не было никакого тайного нежелания  - просто вдруг наступили «эти» дни.
Так же скверно продолжилось и утро. Пусев пожал вялые руки страдающих с похмелья литераторов и спустился вниз, где в придорожной забегаловке им были обещаны всякие вкусные блюда.
Там уже были поправляющие здоровья люди, в том числе длинный дряблый писатель, неизвестный, но заслуженный, который что-то приглушенно но энергично доказывал своему соседу, регулярно пригубливая пива.
Пусев громогласно поздоровался со всеми, уселся за свободный столик – предварительно усадив свою спутницу – и стал честно ждать еду.
Но у хозяйки заведения, по совместительству и официантки, на этот счет было другое мнение. Она мирно занималась своими неотложными делами.
- Простите ! – поднял Пусев руку – вы не могли бы нас обслужить? А то, боюсь, мы на мероприятие опоздаем.
- А вы кто?
- Мы писатели. Точнее, здесь мы журналисты – поправился Пусев, уверенный, что этим ответом проблема будет решена.
- Талончики предъявите.
- Талончики?
-Талончики, талончики.
- Какие еще талончики, простите? Мы уже два дня здесь едим и не про какие талончики не слышали. Откуда их берут-то?
Пусев разговаривал вежливо, понимая, что это всего лишь недоразумение, которое в ближайшее время разрешится.
Но тут произошло чудо – хозяйка-официантка, замордованная своим бизнесом, необходимостью угождать клиентам, угождать браткам, угождать местному начальству, вдруг вспомнила, что она, как ни крути, хозяйка. Но кроме этого вдруг совершенно неожиданно проснулась в душе знаменитая советская торгашка.
- Какие талончики? Вы не знаете, какие талончики? Может, вы с улицы приперлись и пожрать на халяву хотите. Писатели, тоже мне. Они писатели?
Вдруг обратилась она к сосредоточенно жевавшим прочим писателям. Те не оторвались от корыт.
После некоторого раздумья самая интеллигентная и, кажется, не страдающая с похмелья дама кивнула.
- Да, это из наших. Это Газета Литераторов.
- Ничего не знаю. Мало ли тут всяких газетчиков шляется. Талончики на стол – тогда покормлю.
Пусев, потихоньку закипая, осведомился, почему их кормили в предыдущие дни, не спрашивая никаких талонов?
- Вас я не видела, а порции раздавались по талонам. Мало тут, что ли, всякого сброда шляется?
- Вам надо подняться к нашей устроительнице. У нее талоны. Вообще-то нам всем раздали как только мы приехали, почему вы не получили?
Пусев только пожал плечами. Он даже представить не мог, что приглашенным на солидное мероприятие придется бегать за талонами – как в лучшие перестроечные времена.
На второй этаж он взлетел пулей. Дверь номера загудела от ударов,  и за ней слышалась какая-то жизнь – кто-то ходил, несколько раз с шумом обрушилась вода, звякало стекло. И никто не открывал.
Постояв как бедный родственник и понимая, что процесс похмелья никто не смеет прерывать (а про устроительницу ходили слухи, что если уж она окунула губы в спиртное, то тут же ныряет в него с головой и выныривает изредка, как кит, чтобы глотнуть воздуха)
Пусев пошел вниз, рассчитывая как-нибудь да уладить это недоразумение . Но официантка (то есть может быть она была хозяйкой, но вела себя именно как официантка, пользующаяся своей мизерной властью) была настроена решительно – если нет талончиков, значит нет и еды. Писатели смотрели с интересом на зарождающийся скандал, но ничего не предпринимали. В конце концов каждый должен сам заботиться от своем благополучии – в том числе и о талонах.
- Нет талончиков? – с надеждой спросила официантка. Пусев сокрушительно развел руки, всем своим видом показывая – да, нет, но мы же устраним это недоразумение, верно?
Густо накрашенные губы расплылись в улыбке.
- Много вас тут, аферистов, таскается. Все хотят на халяву нажраться. Совсем совесть потеряли. А еще в очках.
Пусев улыбнулся – и Наташа испуганно схватила его за рукав. Она хорошо знала эту улыбку. Точно так же он улыбался, когда на входе в пустынный парк к ним подошли трое с весьма выразительными лицами. Они попросили закурить, а когда прозвучало классическое – да ты еще и не куришь – Пусев улыбнулся. Оскаблился, демонстрируя неприличные дыры на местах отсутствующих зубов, и в один момент превратился из робкого очкастого интеллигента в кого угодно – но только не в жертву пьяной шпаны.
Дальше все произошло очень быстро – самый крупный из троицы бросился на него, нагнув голову и сжав кулаки.  И, подлетев в воздух, всей спиной грохнулся об асфальт. 
Второй нырнул вслед за мелькнувшим кулаком… тошнотворный хруст кости долго потом  снился Наташе. Она так не заметила, что произошло – видела только, как второй катался по земле и тоненько выл. Третий достал нож – но, подумав, спрятал его, поднял руки и убежал, изредка оглядываясь – не преследует ли его опасный очкарик.
Когда Наташа спросила – а почему ты улыбался? Пусев очень удивился. Оказалось, что про свою улыбку он даже не догадывался – но потом объяснил, мол, это не улыбка, это вроде собачьего оскала перед дракой.
Так вот – Пусев улыбнулся, Наташа вцепилась в руку, боясь, что официантке сейчас достанется на орехи. И ей досталось.
- Значит, ты не веришь, что я писатель? Что я московский журналист, притащившийся в вашу задницу писать про фестиваль? Я, блин, напишу про фестиваль. Я так напишу про этот долбанный фестиваль и твою тошнотворную забегаловку, что тебя, блин, проверками, блин, замучают. Ясно? И если через две минуты ты, коза драная, не поставишь перед нами то, что стоит перед всеми, то я устрою тебе такое веселье, которое ты будешь до конца своих торгашеских дней вспоминать, ясно тебе или нет?
Официантка стояла, и из ее отверстого рта сверкал двойной ряд ослепительных золотых зубов.
- До трех считаю – Наташ, да отпусти ты мою руку – раз, два, три. Пеняй на себя.
Он бы мог сказать много чего еще – но сдержался и быстрым шагом направился к выходу – и там ему на голову обрушилась полная кружка пива.
Это был не удар – это был потоп. Свет на секунду померк от желтовато-пенного потока, а потом Пусев краем глаза уловил движение сбоку – и ударом снизу наказал наглеца в печень. Второй удар пришелся аккурат в лязгнувшую челюсть – потому что скот скрючился от первого крюка -  а вот третьего удара не последовало.
Пусев вдруг увидел, что перед ним стоит, согнувшись, зеленый от боли Ондатров – стоит, покачиваясь и даже протрезвев слегка, но кружку не выпуская.
- Ах ты старый вонючий козел – загремел Пусев во всю силу свого утробного баса – ах ты гнойный пидор, тварь ты гнилая, паскуда ты полудохлая! Отмудохать бы тебя, поддонка, как последнюю собаку, да руки марать жалко – тем более ты сам скоро сдохнешь, скот поганый, трухлявый гриб, вы****ок грязный!!
Ондатров стоял и молчал. Пусев плюнул ему под ноги, сделал выпад в сторону дряблой  морды напряженной растопыренной пятерней – Ондатров шарахнулся назад – и выскочил из кафе, продолжая изрыгать проклятия.
Администратор мотеля ахнула, прижав руки к груди
- Господи, что с вами случилось?
- Пивной душ – честно ответил Пусев. Его еще трясло, но в руки он себя уже взял.
- Господи, да кто же этот гад?
- Ондатров, пьянь чертова. Что мне теперь надеть? Где мне теперь это постирать?
- Не волнуйтесь, не волнуйтесь, снимайте вашу футболку, все сделаем в лучшем виде. Как некрасиво получилось, но что по пьяни не бывает.
- Ну да. Накормить отказались, зато хоть пива не пожалели.
Пусев стащил майку, посмотрел на штаны и, пожав плечами, снял и их тоже – и , брезгливо нюхая воняющие пивом руки, пошел в номер.
Сквозь шум воды он слышал виноватые голоса и какую-то возню. Когда же вышел, успокоенный и даже веселый, то увидел на столике между креслами поднос. На подносе курились паром две миски борща, четыре шампура с мясом, нарезанный кружками ананас, бледные ломти истекающей жиром осетрины, вазочка с красной икрой, вазочка с черной икрой, гроздь черного винограда.
- Они приносят свои извинения. Это вот вместо завтрака. Попросили не спешить, а когда поедим не спеша, то нам надо спуститься вниз. Там нас ждет автобус.
Невинно произнесла Наташа, но в глазах ее блестел смех.
*
Возле автобуса болтали и курили литераторы – появления Пусева с Наташей вроде как бы и не заметили, со скучными лицами втиснулись в салон допотопного Лиаза и рассредоточились по сиденьям.
Единственный человек из всех – тот самый Жученко, с густыми седыми вихрами и переломанным носом – наклонился к Пусеву и прошептал.
- Правильно все сделал. Этот урод мог бы вмешаться – он, простите меня, самый главный тут организатор. Одно его слово все проблемы бы решило.
- О. Значит я организатору по печени накатил? Вот везет мне, вечно во что нибудь вступлю – то в дерьмо, то в организатора.
Автобус меж тем выбрался из городка, в котором были еще относительно приличные дороги и на асфальтовых заплатах трясло не так сильно, и пошел нырять по проселку.
Московских литераторов повезли сначала на берег реки, где пели всем известные песни на стихи Сатьянова – то подростки в военной форме, то объемные бабы в кокошниках и сарафанах. Их накормили ухой, напоили водкой и отправили на заключительный концерт.
О, это был концерт. В самом деле концерт. Устроители обещали выступление московским писателям на одной сцене с Лещенко и Муравьевой. Пусев ухмылялся такому соседству, но был не против, представляя, как будет дразнить графоманов на ПоэПисе – Лещенко, мол, своими песенками зал для меня разогревал – но не сложилось. Что-то там поменялось в местных высших сферах, и из писателей на сцену пустили только самого Ондатрова и какого-то замшелого старика, который с листочка начал читать про удобрения после пьяного застолья и редиску, которая на этих удобрениях хорошо растет. Когда его уводили со сцены –а увели, как только поняли, что мятые листки будут прочитаны все – он упирался и норовил прокричать в микрофон еще хотя бы пару строк.
Потом приехала Муравьева. Самая обаятельная и привлекательная галопом выскочила на сцену, за пол минуты прочитала стихотворение Сатьянова, развернулась и козой ускакала обратно. Зрители даже ахнуть не успели.
Зато Лещенко, в самом деле, оторвался. Он сразу обрадовал зрителя, что, несмотря на возраст, продолжает расти в творческом плане и даже начал писать стихи. Вы первые, дорогие мои зрители, услышите это.
Он раздул грудь и врезал. Это было очень громко, с ближних рядов полетели шапочки и косынки, люди пригибались и зажимали уши. На дальних рядах можно было только жмуриться, как от сильного ветра. Стихи были, конечно, ужасные, но голос советского соловья не ослаб, и слух не испортился. Все было весьма достойно и очень, очень громко.
Пусев, сидевший с Наташей на местах для избранных – все скамейки были для избранных, обычные жители теснились за пестрой лентой волчатника, оттесненные ментами – хорошо видел перед собой Ондатрова. Тот регулярно прикладывался к военной фляге, крутился, как двоечник на уроке, аплодировал не по делу, комментировал, обнимал свою соседку – настоятельницу женского монастыря, целовал ее в сдобную шею и всячески распускал руки. В итоге он был отодвинут от настоятельницы другой монашкой, такой, что даже развязный Ондатров побоялся к ней подступится. Пусев, изнемогающий от оглушительного соловьиного рева – а Лещенко все никак не мог угомонится, пел и пел – бегал курить за сцену. Наташа, стойкий оловянный солдатик, мужественно терпела пытку децибелами, но в итоге и она не выдержала.
Вместе они побродили по дорожкам между древними соснами в три обхвата, посмотрели, как радостно пьют горожане, добрели до автобуса и выяснили, что большинство московских поэтов уже сидит в салоне, тихонько попивая – кто водочку, кто коньячок. На Пусева косились с опаской и не заговаривали.
Впрочем, сладкой парочке было не до разговоров. Они просто дремали на мягких сиденьях. Последние дни – с разъездами, выступления, пивным душем и плохим сном оказались слишком утомительными. А впереди был еще прощальный банкет, на который Пусеву ехать совершенно не хотелось.
Впрочем – банкет есть банкет, зачем отказываться от дарового угощения?
А пьяные морды – ну, они везде пьяные морды.
Банкет в самом деле оказался роскошным. Пусев набился под завязку всякой дивной снедью, пытался подсесть к Лещенко и посоветовать ему не писать стихов, ибо не его это дело – но мэтр вышел в сопровождении двух долголягих девиц из подпевки, осмотрел критическим взглядом стол, съел одну маслинку и удалился.
Но гвоздем программы стал Ондатров. Он, неся на себе непосильное бремя организации фестиваля, смог, наконец-то, расслабится. И это было нечто. Он начал пить рюмками, но зато одну за другой. Потом он сменил рюмки на стаканы и опрокидывал их, не дожидаясь тостов. Потом он пошел на абордаж все той же несчастной матушки-настоятельницы, и грозная монашка, привычно вставшая на защиту, была притиснута в угол и облапана. Потом Ондатров выхватил микрофон – да, дорогих гостей веселили музыканты – и запел. О, Лещенко, не удались он в свой номер, позеленел бы от зависти.  Ондатров ревел быком и выл волком, он не слышал музыкантов, которые честно пытались ему подыграть. Он тряс головой, закрыв глаза, и по сторонам разлетались слезы и слюни. Он прыгал на одном месте, махал руками, рвал рубаху и выстреливал до пола тягучей зеленой соплей. Когда он вытер ее, то повесил на лацкан этаким эполетом – но было уже все равно. Все выпитое извергалось из него пенным потоком, и Ондатрова это не смущало. Он плясал в своих щедротах, поскальзывался, опрокидывал в себя стакан за стаканом – чтобы опять все выблевать.
Он издавал нечленораздельные звуки, всхлипывал, бил себя в грудь, падал на колени в разбрызганное содержимое своего же желудка, бился лбом об пол и налитыми кровь глазами искал бутылки, чтобы присосаться к ним.
Самое удивительное, что на эти безобразия никто не обращал внимания. Ондатров  прыгал и возился в пространстве метр на метр – а люди спокойно сидели за столами и вели беседы. Кто-то спорил, кто-то пел, кто-то боролся на руках. Оперная певица, которую Газета Литераторов приглашала на все свои мероприятия, очень веселилась, глядя на Ондатрова. Еще сильнее она развеселилась, когда Жмученко взял гитару и запел свои песни. Пел он, как настоящий бард – не попадая в ноты, на трех аккордах, протяжно, гнусаво и непредсказуемо. Оперная певица растеклась в изнеможении по стулу и всхлипывала от этого пения на грани обморока.
Пора было уходить. Вдруг шибануло кислятиной – мимо пронесли, связав полотенцами, изгвазданного Ондатрова. Тот вращал кровяными глазами и гудел, изображая самолет.
Пусев вышел следом. Наташа дробно простучала за ним.
Ондатрова укладывали в машину – сиденья которой были заботливо укутаны пленкой. Водитель, загоревший до медной красноты жилистый мужик, сказал с одобрением.
- Вот умеете же вы, москвичи, гулять. Каждый год этот вот приезжает – и каждый год ужирается до поросячьего визга. Настоящий талант.
Пусев уселся на скамейку и закурил – дорога в этом месте круто уходила вниз, в космы березовых крон, домишек было почти не видно – а дальше, до розовеющего поздним закатом горизонта расстилались темной синевой леса.
Он так сидел, потерявшись взглядом в лесной дали, минет сорок – пока прижавшаяся к нему Наташа не стала откровенно дрожать от холода.

Фестиваль закончился. В Москву литераторов привезли в четыре часа утра. Ондатрова, отмытого и переодетого, перегрузили, как смердящее перегаром бревно, в машину и увезли. Все прощались, пряча глаза и испытывая неловкость – а может, так влиял серый утренний бессильный город, не желающий просыпаться.

В редакции Пусева вызвал Тим и спросил – что, этот старый деградант опять дебош устроил? Пусев честно все рассказал. Тим перекривился и сморщился.
- Ну да, он уже не человек, а урод, это все знают. Но зачем было его бить? Надо было купить еду за свои, а потом, когда нужно, в подходящий все это ему припомнить. Учишь – учишь тебя, а ты никак не хочешь понять. А теперь он уже настучал Главному, и тот тобой недоволен. Ондатров же сказал, что ты нажрался и его избил. Вот так-то. Иди, работай.









Освежающий привкус богемы

Последние дни дед Тип-Топ кружил за Пусевым, как голодный волк за бизоньим стадом. Прячась за углами, машинами и даже удачно подвернувшимися прохожими, он выяснил, что главный враг всей его жизни направляется туда же, где он был свидетелем чуда – на Хитров рынок.
Когда он присел на скамейку во дворе Бунинского дома, то даже скользнул мимолетным взглядом по нескладной фигуре Деда – но не заметил его, поглощенный разговором.
Дед же наблюдал, нервно потирая руки. Именно в этом месте временные пласты сдвинулись, забросив его черт его знает куда – но на гада, похоже, никакие сдвиги не действовали.
Увидев, что ничего не произошло, Дед раскоряченным крабом, прячась за машинами, удалился от своего врага.
Надо сказать, что Дед весьма поизносился за время великого дубового сиденья. Износился и отощал. Брюки, праздничные брюки, в которых он сорок лет назад охомутал свою бабку, покрылись спереди лоснящимся слоем грязи и обмахрились снизу. Из куртки торчали куски синтепона.
Но Тип-Топ, полностью поглощенный великой целью – расстроить врагу литературную, а если повезет, то и личную жизнь, на такие мелочи не обращал внимания.
В его седой лохматой голове роились планы, один другого страшнее. Будучи свято уверен в графомании Пусева, он искал доказательства и находил их. Вечерами, угнездив тощий зад на твердых ветвях, он доставал из баула – для вещей он сплел себе подобие помоста – счеты и внимательно, вглядываясь слезящимися глазами в старый смартфон, посчитывал слоги. Со слогами в стихах Пусева был непорядок. Он мог сократить строку в несколько раз – но черт возьми, это было неплохо.
В конце концов, после долгих мучений он нашел слабое место – ударения.
Вместо Исподволь Пусев писал исподвОль, вместо апокАлипсис – апокалИпсис.
Дед радостно потирал руки, царапая шершавую кожу отросшими ногтями – доказательства графомании были налицо.
Теперь оставалось решить – что с ними, с этими самыми доказательствами, делать?
Вечерами в ветвях дуба светился маленький экран старого смартфона и синело суровое старое лицо – Дед строил планы, проводил рекогносцировку, выстраивал полки и наносил на карту направления ударов.
Дед кривился, плевался на корни, шипел и матерился – по всему выходило, что уничтожение Пусева надо было начинать с вражеского лежбища.
      
    Во дворе Центра Перспективного искусства пока что было пусто. Точнее, двор двором можно было назвать с очень большой натяжкой – узкая полоска газона возле забора, отделяющего Центр от облагороженного до мертвечины парка, узкая тропинка из плиток вдоль стены, несколько скамеек, урны и крыша над крыльцом. Негусто, прямо скажем – но вполне соответствует месту перспективного искусства и сейчас, и даже в перспективе.
     На одной из скамеек стояла початая бутылка водки, пластиковые стаканчики готовы были взлететь и ждали только порыва ветра, под стеснительными лапами алкашей шуршала фольга каких-то вбиваемых в сознание рекламой крахмальных полуфабрикатов.
Завсегдатаи Центра готовились к перфомансу – Икра как двигатель литературы. Целый ящик заморской, баклажанной икры ждал своего часа. Участники ждали гостей и сумрачно пили водку.
- Кого это черти несут? – низким и сочным басом спросил собутыльников поэт Ридикюль.
- Может, гость? – с надеждой предположила Лиза Тверская. С гостями в Центре была напряженка. От акции к акции, от выступления к выступлению ходили одни и те же хорошо знакомые друг другу, даже примелькавшиеся и давно надоевшие персонажи. Конечно, они стали друзьями, они стали практически семьей – но хотелось чего-то нового.
Может гость остановился перед забором и крутил головой. Он опасливо косился на двух людей на скамеечке – они, со своей водкой не внушали доверия, но с другой стороны – больше никто на поэтов не был похож. Вокруг гуляли в основном молодые мамы и молодящиеся бабушки с детьми.
Москва приучила Деда к прямоте. Он ткнул пальцев в направлении вздыбленного бюста Тверской и спросил.
- Поэт?
Лиза Тверская томно улыбнулась. Это был гость, гость, гость!!!
- Заходи – прорычал Ридикюль – мы поэты.
- Водку принес?
Дед заблестел глазами. Он не пил, но в  столице, с подлыми литераторами – он это хорошо знал – начинали пить даже принципиальные трезвенники. Литературная Москва брала гостя за кадык и, пока он удушливо сипел и хватал ртом воздух, вливало в него литры разнообразного пойла.
Поэтому он молча поставил перед новыми знакомыми бутылку. Потом подумал и поставил еще. Потом еще. Потом еще.
- Что ищет достопочтенный дон в пристанище поэтов?
Дед поперхнулся, но ответил в тон.
- Дон пришел восстановить справедливость и объявить вам, что Пусев – графоман!!!
- Ну – улыбнулся Ридикюль – кто ж этого не знает.
- Графоман и бездарь – уточнил Дед, еще не веря своему счастью.
- Бесспорно – кивнула Лиза Тверская.
- Его ненавидят все!!!
- Я тебе больше скажу – громыхнул Ридикюль – нет такого человека, который не мечтал бы разбить ему табло.
- И нет такой бабы, которая не мечтала бы надавать пощечин – мелодично пропела Лиза. – А откуда прибыл благородный дон?
Дед Тип-Топ, который уже ощущал к этим двум искреннюю любовь, все-таки решил придать себе вес и, подбоченившись, ответил.
- Дон с Москвы.
Если бы не сжигала Деда изнутри жажда мести, то заметил бы он, какими быстро сверкнувшими взглядами обменялись Лиза с Ридикюлем.
- Как зовут достопочтенного дона?
- Дона зовут Дед Тип-Топ.
- Трехкопеечное пиво в Черноморске – пророкотал себе под нос Ридикюль.
Лиза подняла длинный вишневый ноготь и заметила.
- Какая тонкая отсылка к классике!
Дед настороженно шевелил бровями. Эти двое говорили о каких-то странных вещах. Псевдоним он взял в честь внука, который только-только сделал первые заплетающиеся шаги – топ-топ. А когда делал аккаунт на ПоэПисе, то просто вкралась незамеченная опечатка.
- Я думаю, что вам надо сменить псевдоним. Такой достопочтенный дон не может быть Дедом. Предлагаю вам стать Доном. Дон Тип-Топ – это, знаете ли, звучит.
- Как колокольный звон.
-Как набат.
- Как тревожный набат.
-Ша! – поднял нечистые большие ладони Дед. – Я дед, был дедом и дедом останусь. Меня вся литературная общественность сайта ПоэПис знает как Деда. Я не буду предавать свой псевдоним.
- Как это мудро – заметил Ридикюль, сворачивая шею бутылке.
- Как это трогательно – подхватила Лиза, подставляя стаканы – это говорит об обширном внутреннем мире. А где благородный дон живет?
Дед Тип-Топ, благородный дон, несколько замялся, но все же пояснил, что дела вынуждают его арендовать некоторое зеленое насаждение – но зато,  извините, в центре. Хоть и без удобств. Зато экология и свежий воздух. Главное  - Бархатову на глаза не попадаться.
- Бархатов – это из Газеты Литераторов? – осторожно уточнил Ридикюль.
- Который заместитель Главного? – мурлыкнула Лиза. – а как можно, простите, самому что ни на есть благородному дону арендовать зеленое насаждение? Сколько дон платит за аренду?
Когда же выяснилось, что платить дону нечем, а насаждение он не то чтобы арендовал, а скорее захватил, уже порядком захмелевшие поэты пришли в дикий восторг.
- Златая цепь на дубе том – грохотал Ридикюль
- Идет направо – песнь заводит – колокольчиком заливалась Лиза
- А русалку ты уже согнал? Или так и сидит?
-За…за…зачем русалка? Ни уху сварить, ни поиметь…
- Нет, в самом деле – Лиза, насмеявшись до слез, достала зеркальце и проверяла, не течет ли тушь – благородный дон не представляет, какой замечательный перфоманс он устроил.
- Это тебе не яйца приколотить.
- И не птицу в дырку сунуть. Это масштаб.
- Это очень, очень литературно. Жить возле Газеты Литераторов на Пушкинском дубе – нужно же придумать.
- А воплощение, какой символизм. Налей-ка.
- Да – пропела Лиза – сидеть в ветвях древнего дерева, как Алконост, и вещать заблудшим душам истину про графоманию…
Дед слушал и постепенно наливался гордостью, как ананасы соком. Пусев-то, конечно, графоман, в этом никто из литераторов не сомневался, но вот то, что его поступок – это поступок, приятно щекотало самолюбие. Ему объяснили, что стихи как таковые – это уже атавизм, тем более сложенные в  силлабо-тонике. Известности добиваются те, кто не пишет, а удивляет. А удивить нынешнюю пресыщенную публику практически невозможно. Членовредительство приелось. Матерщина не вставляет. Пожирание экскрементов вызывает зевоту, но зато автоматически зачисляет написавшего про это в когорту классиков.
А сделать из своей жизни поступок, бросив семью, детей и поселившись в самом центре столицы на дубе – на такое способен только истинный гений.
А вот чем истинный гений зарабатывает себе на пропитание? Или попадья барахлишко продает?
- Не знаю, что там продает попадья, не скажу, а накопления трудовые есть, есть трудовые накопления…
Гордо и громогласно вещал дед, опрокидывая вместе с милыми друзьями стакан за стаканом. Они казались ему красивыми – несмотря на то, что Ридикюль был похож одновременно и на престарелого монгола, и на ожившую маску с Хеллуина, с широченной бугристой рожей, жидкой татарской растительностью на подбородке и заплывшими жиром прорезями глаз.
Лиза Тверская был той, про которую так точно писали незнакомые Деду классики – знойная женщина, мечта поэта, арбузные груди и расписной затылок. 

Все шло прекрасно – водка лилась в богемные желудки нескончаемым потоком. К Центру собирались разные веселые люди – и, как оказалось, каждый не прочь дать Деду новое прозвище. Например, какой-то толстый и весь мягкий от нежных ладошек до огромного брюха, с жидкими длинными волосами, тут же закричал.
- Это кто? Дон? Водки принес? Немедленно выпить. Кто? Гвидон? Додон? Царствуй сидя на суку? Чик-чирик, ****ык- куку, царствуй сидя на суку? Ну наливай, Додон, наливай.
При этом у него бешено блестели очки, а на губах стекленела улыбка.
- Заткнись. Заткнись пока я тебе морду не разбил. Заткнись, сволочь.  Пусев- гений. Нас будут помнить, потому что мы с ним пили. А ты гавно. Наливай. Наливай, пока я тебе морду не разбил. Немедленно налей.
Дед, уже почувствовавший весь вес своей гениальности, начал было размахивать мослами – но его как-то очень ловко оттерли в сторону. Закрыли очкарика спинами, но все равно неслось
- Ишь ты, кукушка хреновая, уселся на дерево и теперь судит, Гамаюн вшивый.
На Деда смотрели с любопытством – но к крикливому толстяку не подпускали близко, закрывая его телами, а тот поорал, поорал – и вдруг заснул, обняв какую-то пожилую косоглазую девочку.
Что было дальше, Дед помнил не очень отчетливо – кажется, какая-то полная и при этом фигуристая дама сноровисто разоблачилась, легла на  листы ватмана и на ее сдобное тело стали вываливать икру из банок. Дама хихикала, и большая грудь колыхалась круговыми движениями.
Потом истекающий слюной Ридикюль, пыхтя и багровея, из какой-то подсобки притащил ящик водки – и тут началось.
Дед работал и с лесорубами, и с рабочими – но те не пили так, как эта немолодая и нездоровая богема.
Голой даме на листах водку лили прямо в рот, она смеялась и закусывала собой, своей икрою баклажанной. Смятые стаканчики хрустели под ногами, со стеклянным постукиванием перекатывались опустошенные бутылки. Дед начал было скандировать, что Пусев-графоман, но густой пьяный туман ответил неожиданно оглушительной и звонкой оплеухой. Дед хотел было ответить, но перед ним возникли три Лизы – они приложили сломленную кисть ко лбу и заблажили.
- Оооооо, какая я жирная!! Ааааа, какая я толстая!!!! Ооооо, меня никто не любит!!!! Аааааааааа, у меня ничего не получается!!!!!
Дед начал утешать, утопив руки в ее изобильных складках – но всех вдруг заслонила ужасная маска Ридикюля, который пророкотал, как низкий гром
- Ты почто боярыню обидел, пес смердячий? – и залепил литым кулаком Деду прямо между глаз.

Этаж ссыльно – каторжных.

Планерка шла как обычно – Топляков развалился на редакторском кресле в начале длинного стола, справа от него сидел Тим, непроницаемыми глазками сверлящий столешницу, напротив него обливался потом похмельный Шляпин, дальше шла редакционная мелкота – начальники отделов и пара еще не уволенных журналистов.
Особую, тихую настороженность вызывал никому незнакомый новый человек – в очках с дорогой еле видимой оправой,  аккуратной – волосок к волоску – стрижкой, вязаной безрукавке и белоснежной рубашке, чьи рукава были подобраны резинкой.
Человек сидел у окна и невозмутимо фиксировал на себе опасливые взгляды сотрудников. Новый люди в эпоху тотальных сокращений приходят только на место старых  - оставалось только ждать объявления, кого смял каток неизбежной оптимизации. 
Топляков был не до что раздражен, скорее брюзглив. Выслушав нервный клекот Шляпина – очень интересная статья про выставку, Гуринька, очень интересная, просто замечательная статья – он более благосклонно отнесся к выступлению Бархатова (Мне кажется, что этот текст будет очень удачен в канве последних явлений литературного процесса) и наконец вперил маленькие глазки в начальника отдела телевидения.
- Ну, а вы чем нас порадовали?
Начальник – тот самый усач, чье ухо так чутко шевелилось при самом первом визите Пусева – нервно подергал носом и начал.
- Я предоставил развернутую статью про сериал «Ликвидация», обзор шоу Малахова, как раз где он интервьюирует Женю Носина…
- Зачем? – перебил начальника отдела главред.
- Что- зачем?
- Не надо меня передразнивать. Я спрашиваю – зачем в Газете Литераторов обзор про какого-то Женю Носина? Кто он такой, этот Женя Носин? Мы без него плохо жили? Литературный процесс остановился?
- Спился Женечка Носин, спился, прямо жалко парня. Ничего от него не осталось, сплошной алкоголь, чистый алкоголь. – незамедлительно встрял с пояснениями Шляпин. Он сдерживал дрожь в руках, но налитые кровью глаза и взмокшая рубаха выдавали бурно проведенный вечер. – Просто смотреть на него страшно.
- Мне глубоко наплевать, спился он, скололся, сторчался или скурвился. Какое он отношение имеет к литературе?
- Никакого – мягко ответил Тим – но его любит публика. А потом, Гурий Юрьевич, мы же все-таки еженедельник широкого профиля, и должны следить за кумирами масс.
- Что он делал? Пел, что ли?
- Девочка в автомате. Плачет. Девочка плачет в  автомате. – Шляпин налился кровью и начал суетливо вытирать лоб платком.
- Плачет девочка в автомате. Стихи Евтушенко. – поправил Тим.
- Ну ладно, если Женька написал, то ладно. Хотя надо следить. И что он – спился?
- Вконец спился. Его Лана Денисова возила на Тайвань лечится…- продолжил Шляпин, и видно было, что ему эта тема хорошо знакома.
- И там он допился до комы.
- Ну, само собой, если богатого алкоголика везут лечится, то на лечении он упивается в усмерть – согласился Топляков, тяжело переживающий собственную просушку.
- В усмерть – торопливо согласился Шляпин – вообще в усмерть. Вы знаете, показывали такие странные кадры… такие удивительные кадры… как-то как хитро получилось, что в конце лечения человек впал в кому. Такую, знаете ли, типичную алкогольно – запойную кому. Вот лежит человек- а вроде и нет человека, овощ, натуральный овощ… его спрашивают – как ты себя чувствуешь? А ему, прежде чем ответить, пять минут подумать надо. И потом – ну видно же, видно, что за столом они пьют никак не компот, и не сок. Водку они хлещут с соком, это точно.
- Ну хватит уже – поморщился Топляков. Он принадлежал к такому типу завязавших, которым даже упоминание об алкоголе болезненно – хватит уже больных людей обсуждать. Что это за манера такая? Но вообще-то тем более. Почему в ваше отделе пишут про каких-то алкашей, которых кодируют не перекодируют? Это что, достойный материал для флагмана российской литературы?
Пусев едва не прыснул от смеха. Флагман российской литературы был весь в долгах, как в шелках, но это не главное. Главное – флагманом литературы, и не только российской, стал интернет, диктующий свои вкусы. Про легендарную газеты помнили разве что ветераны – а ветеранов с каждым годом становилось все меньше и меньше. Молодежь газета не интересовала вообще. Люди среднего возраста, знакомые Пусева, узнав, где она работает, искренне удивлялись – эта газета что, жива еще? Пусев пожимал плечами – скорее жива, чем мертва, но, кажется, это ненадолго.
Главный редактор тем временем распалялся все больше и больше.
- Мне вообще непонятно, чем ваш отдел занимается. Телевидение!! Телевидение!! У нас по телевизору только такую похабщину показывают, как та, о которой вы пишете? Неужели перевелись приличные передачи? Зачем писать по Женю Песина? Зачем писать про этих уголовников одесских? Неужели приличных сериалов не стало?
- Сериал вполне приличный, на мой взгляд – вдруг негромко проговорил Бархатов – но написана статья слабо, в этом Гурий Юрьевич совершенно прав.
- Кто писал? – петушиным тенорком вскрикнул Топляков.
- Я писал – признался покрасневший, как двоечник у доски, начальник отдела, а его дрожащие руки  выписывали кренделя в блокноте.
- Ну и почему вы написали такой слабый текст? Может, вам к вашему амплуа вернуться? Может, вам лучше быть актером, чем журналистом? Вы знаете, мне сообщили, что ваш отдел является самым нечитаемым во всей газете!
- Гурий Юрьевич – главный по телевизору не выдержал оскорблений – почему вы меня так обижаете? Вы что, на знаете, что мои материалы самые читаемые? Ольга может подтвердить.
Ольга прокашлялась и согласилась.
- Да, на сайте очень много читателей именно у этих материалов. Статьи востребованы.
- Да ну и что, то востребованы!!! Порнография тоже востребована, но от этого она искусством не становится!!
- Это смотря какая порнография… немецкая, конечно, или американская – да, это не искусство. А вот итальянская, особенно художественно оформленная…
Топляков поперхнулся на полуслове. Низкий бархатный баритон принадлежал мужчине в очках, который до этой реплики сидел с непроницаемым видом. В кабинете застыла тишина. Потом Топляков вдруг рассмеялся.
- Кстати, позвольте вам представить – я вижу уже, что скоро вы от любопытства в обмороки тут попадаете – Тимофеев Владислав Борисович. Наш новый исполнительный директор. Ему есть что вам сказать.
Про несчастного начальника, главного по телевизору мгновенно забыли все.
Тимофеев встал. Обвел собравшихся за столом совершенно непроницаемым взглядом. Поправил галстук и мягко заговорил.
- Всем известно, что у газеты серьезные финансовые проблемы. Я постараюсь эти проблемы решить. Начнем мы с уплотнения. Нам совершенно не нужен второй этаж. Корректоры со второго этажа переедут на первый, помещения второго этажа будут сданы в аренду. По поводу запрлаты. Она будет выдана в течение недели. Понятно, что первыми получал деньги те, у кого маленькие оклады.
Разина при этих словах повернулась к Пусеву и подмигнула ему. Топляков заметил это и нахмурился.
 *
Новый директор взялся за дело ретиво. Под пишущую братию выделили целую комнату – большую, правда – в которую вполне сносно уместились семь человек вместе со столами, принтерами, факсами, телефонами и приходящими авторами.
Люди отгораживались друг от друга шкафами и полочками – но все равно, для того чтобы увидеть начальника соседнего отдела ( не надо забывать, что в капиталистической Газете Литераторов начальники весили не больше простых стажеров и пахали так же) нужно было просто выглянуть из-за шкафа. В пусто полуметровом пространстве, чудом сохранившемся в середине помещения, всегда толпился народ – студенты полиграфического колледжа, которым нужно было оформить практику, какие-то молодцы бандитского вида, которые осаждали отдел «Общество» с требованием восстановить справедливость, графоманы, конечно.
Подруга Пусева, художница, по его заказу нарисовала плакат – взъерошенный человек с безумными глазами и перекошенным амфибрахием ртом стоит у кирпичной стены, на груди у него табличка с надписью «Издал за свой счет сто книг», на него полукругом нацелены калашниковы и снизу надпись – убей графомана, спаси дерево.
Пусев распечатал плакатик и прикнопил его на шкаф – но графоманов это не отпугнуло. Каждый день в комнату, тесную и душную от творческих мыслей, прокрадывался очередной посетитель с папочкой дорогих его сердцу корявостей.
Смотрел на плакат, мелко – чтобы никто не заметил – крестился и робко спрашивал.
- А кто тут стихами?
Катя Разина цвела красными пятнами и махала рукой в сторону Пусева. А невидимый Пусев рычал самым страшным своим голосом, которым обычно осаживал самых наглых собак.
- Ко мне, ко мне, со стихами, ко мне!!
Робкие графоманы не рисковали – и, решив, что обладатель столь страшного голоса страшней смертного часа, вострили лыжи к двери. Но те, что понаглее, перли прямо за шкаф. Пусев скашивал на них глаза и кивал лысиной, не переставая бегать пальцами по клавиатуре.
- Вы не могли бы?
- Мог…
- Мои думы… мои стихи…
- Кладите.
- А когда?
- Нескоро.
- А поскорее?
- Никак.
- Очень вас прошу. Одним глазком.
Обычно Пусев соглашался посмотреть одним глазком – и, увидев россыпь глагольных рифм и до оскомины знакомые темы, с чистой совестью откладывал папку в сторону. Потом потягивался с хрустом и, уставясь на графомана в упор, ласково говорил.
- Вы сегодня десятый. И все со стихами. Поймите меня правильно, дорогой – мне не хватит времени выполнять свои прямые обязанности в этой газете, если я буду каждый день читать то, что мне каждый же день приносят. Вы стоит на своем месте в очереди, если ваши стихи окажутся замечательными, то, конечно, я вам сообщу и напечатаю.
- А может…
- Нет – Пусев нырял в экран и забывал про визитера.

 В общем – все сидели друг у друга на головах и тайны творческого процесса перестали быть тайнами.
Молоденьких девушек автоматически направляли к Пусеву  - он обычно привлекал к работе своего отдела именно молоденьких девушек, доказывая Тиму, что только они обладают свежим взглядом на вещи и оригинальным слогом. Тимофей считал, что это неважно, а важно то, какую пользу мог принести печатаемый автор.
Разногласия между начальником и подчиненным росли постепенно, но неудержимо.
Бархатов обладал исключительной плодовитостью – только за то время, что Пусев работал под его началом, он написал два романа, три повести и четыре книги стихов. Само собой, все это было незамедлительно издано. Когда Крым стал нашим, Бархатов за неделю наваял детектив на двадцать авторских листов и опубликовал отрывок в Газете Литераторов под псевдонимом Макс Суконный.
На летучке отдела, попеняв Пусеву на тонкий редакционный портфель – а у Пусева там лежало около двадцати хороших, на его взгляд, материалов – Тим спросил, понравился ли Пусеву текст Макса Суконного в последнем номере?
Пусев ответил в своей манере.
- Текст-то? Суконный, как и фамилия автора. Мертвый язык, не за что взгляду зацепиться. Многословное занудство. Ой, бля…
Когда Катя Разина лягнула его, а Тимофей помрачнел, как грозовое небо, Пусев понял, что попал.
- Прямо вот так все плохо? – с сожалением спросил Тим – вот прямо взгляду не на чем остановиться?
- Тим, ты меня прости, но это очень плохой текст. Катя мне чуть ногу не сломала… это ты написал?
- Неважно. – взмахнул ладошкой Тим – если текст плохой, совершенно неважно, кто его написал. Идите, вы свободны.
Они вышли в коридор и Катя пнула его кулачком под ребра.
- Васька, ты что, идиот? Ты не знаешь, какие у твоего начальника псевдонимы? Ты их выучить должен и каждый день повторять. На надо же такое ляпнуть.
- Да кто ж его знает… а потом, правда ведь, текст слабый. Ну не мог же я врать, скажи?
- Ну да, ну да…- согласилась Катя – конечно, не мог.
И посмотрела на Пусева, как на покойника – жаль, хороший мужик. Не подлый, талантливый. Но не работать ему больше в газете. Бархатов такие слова никому не прощает.
- Ты это, прямолинейный наш. Сегодня надо за книгами в «Москву» ехать. Давай через часик, а?
Через часик так через часик. Пусев спокойно относился к любым проявлениям работы – нужно ехать за книгами – значит, поедем. Эти поездки носили практически рутинный характер. В магазине им не радовались –– но и не отмахивались, потому как реклама- это все таки реклама. 
Но процесс был сложный, и без Кати невыполнимый. Только она знала, какие книги Гурий Юрьевич любит (хвалим), какие нет ( эти будет ругать) а какие терпеть не может (это в пух и прах разнести надо). Затерявшийся между книжных стеллажей Пусев регулярно подходил к Кате с высокими стопками выбранных книг и она, бегло пробежав названия, тыкала наманикюренным пальчиком в две-три, которые Пусев послушно складывал в корзину. Потом они подходили к менеджеру, которые составлял длинный список названий и, ставил подпись и, груженные пакетами, журналисты литературного флагмана шли на Новый Арбат – если удавалось припарковать машину.
Закинув пакеты в багажник, потом они направлялись в китайскую пельменную и, ожидая, пока молодые таджики приготовят обычные пельмени в уксусе и с приправами, предавались сплетням. Дородная розовая Катя в ожидании пельменей, разгоряченная быстрой ходьбой – ходить медленно она не умела – трясла кофточку над пышной грудью и поблескивала глазками, повторяя – уф, как жарко.
Пусев флегматично наблюдал, как посверкивают под трепещущей рукой краешки кружевного белья и соглашался – да, очень, очень жарко. Ты, кстати, чай или кофе заказала?
Эти беседы после книжного магазина каким-то волшебным образом получались всегда очень интимными. То Катя, призывно розовея, начинала вспоминать о своей молодости в газете. «Ах, кто только ко мне на приставал. Все мужчины в каждом отделе, охранники и курьеры. Замучилась отбиваться. Каждый день на столе по воооот такому большущему букету стояло. А старый букет уже в урне валялся – там жестко было, тот, кто сегодня букет принес, предыдущий выбросил. Ах, какая я была молодая и красивая.»
Пусев незамедлительно отвечал, что она и сейчас прелестна и соблазнительная для большинства представителей мужского пола, а те, кто этой соблазнительности не замечают, те суть козлы и бараны, не обладающие чувством прекрасного, и обращать на них внимание не стоит. Катя млела, но долго посидеть не удавалось – дома ждал ревнивый муж, тот самый, чье место по счастливой случайности Пусев и занял в газете.
*
- О, и ты здесь?
Бродя между стеллажей, Пусев натолкнулся на тощего молодого человека, углубившегося в какой-то объемный фолиант. Это был Пуделев – подающий надежды автор из Литературного института, который печатался много, успешно – так успешно, что вызывал недовольство Кати. Уж слишком часто Топляков поминал его на планерке, слишком часто для внештатного автора. Она хорошо  знала, что если главред кого-то поминает добрым словом – значит жди беды.
Пуделев захлопнул книгу, щелкнул ногтем по блестящей обложке и протянул Пусеву руку.  Тот пожал вялую влажную конечность и деланно удивился – ты-то что тут делаешь?
Пуделев, старательно пряча глаза, пояснил, что случайно забрел, что да, какая радостная встреча, и что надо быть в курсе всех книжных новинок. Это для писателя главное. Мы ж с тобой писатели, друг? После чего он потрепал Пусева по плечу и быстро ушел, пряча голову в плечи.
Катя на тот же вопрос – что он тут вообще делает? – шевельнула пухлым плечом.
- Зашел книги посмотреть. Заодно нам помог кое-то нужно выбрать. Уж в чем- чем, а в литературном процессе он прекрасно разбирается.
Сказав это, Катя с вызовом стрельнула в Пусева глазами и добавила.
- И свое собственное начальство в бездарности обвинять не будет.
- Не будет? Ты сказала – не будет, Катя?
- Ничего я такого не говорила. Пошли книги оформлять.
Они оформили книжки – теперь отдел был снабжен материалом на две недели вперед – и вышли на слякотную улицу. От традиционных пельменей Катя отказалась.
*
Новый исполнительный директор Пусев очень понравился – когда закончился переезд и уплотнение (Главный ходил по коридорам и потирал руки, приговаривая – ну что, ссыльно-каторжные, работать будете лучше)  то он отдал журналисту дорогой моноблок для работы. Пусев был рад – в редакции работали на компьютерах зари цифровой эры. Заслуженные машины впадали в ступор, даже когда требовалось открыть самый простой текстовой файл. Но зато лазить по интернету, чем грешат все офисные работники, сотрудники Газеты Литераторов не могли – интернет просто не открывался.
    Так вот – Тимофеев, как всегда непроницаемый, подошел к Пусеву, который редактировал очередной пустой текст своего графомана (У газеты были свои и чужие. Своих надо было хвалить за любой, самый беспомощный текст. Чужих – ругать за самое удачное произведение. Литература, что поделать) и, глядя прямо в глаза, спросил.
- Вам удобно работать на такой машине?
- Нет – пожал плечами Пусев. Он знал, что моноблоки в редакции – недостижимая роскошь, и ему ее не получить.
- Хорошо. В связи с переездом вдруг выяснилось, что есть свободный моноблок. Если он вам нужен, поднимитесь, пожалуйста, на второй этаж и заберите. Он у меня в кабинете.
Пусев, не веря своему счастью, помчался наверх, в два прыжка преодолевая пролеты –и, действительно, его ждал моноблок. Новенький компьютер с еще не снятой с экрана защитной пленкой.
Но это была, судя по всему, последняя радость – на горизонте сгущались тучи. Главный хмурился, увидев Пусева и еле сдерживал раздражение. Он возненавидел своего подчиненного мгновенно и навсегда.
И тому была причина – уверенность, что все сотрудники его газеты ( его газеты, которую он вел куда-то почти двадцать лет) не прочь подсидеть его и выдавить с кресла главного редактора. Доверять он мог Тиму Бархатову – больше никому. Все остальные стучали ему и, конечно же, стучали на него. Тонкие нити предательства опутывали все вокруг. Стоило сказать лишнее слово – как все, отвернувшись, начинали звонить по подозрительным номерам и шептать, прикрыв телефон ладонью. Информация сливалась во все издательства, конкурирующие газеты, таблоиды и в интернет.
Топляков, как в известной пьесе, сравнивал доносы министров друг на друга – и вдруг передернулся, как от удара током. Ему донесли, что лысая башка, старый неудачник,  мерзкий тип был поставлен Праниным для того, чтобы вести слежку и докладывать куда надо.
Вот почему известный писатель нутром чуял врага – не потому, что Катя, Катя с нежной кожей, так хорошо пахнущей утром, строила Пусеву глазки. Не потому, что он таскал в свой кабинет каких-то маломерных девиц. Не потому, что у него был совсем неплохой слог и он умел всадить занозу так, что не сразу и вытащишь – а потому что был наседкой, стукачом. Вредным стукачом.

Пусев понимал, что его песенка в редакции спета. Пуделев стал приходить на планерки, сидеть с умным видом, шуршать газетными листами, делать пометки себе в толстый ежедневник. Топляков перестал здороваться окончательно. Соседи по кабинету, чудом пережившие тотальную чистку нового директора, все еще кивали при встрече, но делали это очень сухо и сдержанно.
Пусев катился вниз по наклонной – он мог бы стать капитаном на флагмане литературного процесса, начав юнгой, но из юнги попал в кочегары и был списан на берег. Он не воспользовался своим шансом. Он остался неудачником и вызывал презрение и жалость.
Катя смотрела на него с сожалением – ведь неплохой мужик, неплохой, и пишет неплохо, и не сволочь, не предатель, за своих порвет любого, но не удержался. Точнее, держится пока еще, приказ не подписан, но со дня на день его уволят. А какой был брутальный товарищ, с каким мощным склоном лба и глубоким волнующим голосом…

Второй виток.
Охранник Леха, курящий у дверей, с красными, как положено, глазами, торчащими вихрами и тонкой шеей из ворота несвежей черной рубашки, стоял под дубом и лениво ругался с Тип-Топом.
- Слазь, гад!
- Не слезу.
- Слазь, я ментов на тебя вызову!
- А я все равно не слезу.
- Слезь, чайку попьем.
- На заманишь. Пусев графоман!!
- О, Василий, приветствую – обрадовался Леха, стискивая Пусеву ладонь – да не переживай. Все равно тут мало кто держится. Годик, от силы два. Я три года в этом особняке торчу, скольких встретил и проводил – мемуары писать можно. Только вот такой дурак первый поселился. Слазь!!
Пусе молча поднял брови – оказывается, его уже уволили. А он и не знал.
Все было так. На его месте сидел Пуделев. Правда, он при виде Пусева вскочил услужливо, заюлил и разулыбался, но все было ясно.
Пусев сел за свое рабочее место. Посмотрел на Катю. Посмотрел на спинку шкафа, который так мужественно защищал его от графоманов. Вздохнул. Все хорошее когда-нибудь кончается, и это, наверное, хорошо.
Заглянула секретарь – взъерошенная пичуга – и пригласила всех на планерку. Последнюю для Пусева планерку.
Вслед за секретарем в проеме появился мягкий Тим и, подняв пухлую ладонь, сказал.
- Вася, ты на планерку не ходи, не надо, подожди меня на улице и пока не уходи никуда. Хорошо?
Пусев пожал плечами – как жестко стелит очень мягкий Бархатов он знал и рассчитывал разве что на официальные извинения, ну и, может быть, небольшой расчет.
Пусев вышел покурить – как всегда в тяжелые времена, курение, затихшее спящей змеей, подняло голову и стало давить своими смрадными кольцами.
На улице, на узкой полоске асфальте между подъездом и дубом, происходило какое-то странное движение. Стоял человек с камерой, молоденькая девушка с микрофоном нервно охорашивалась, два хмыря в комбинезонах косились на плотные низкие облака и ставили квадратные софиты.
- Это что? – лаконично спросил Пусев у охранника, который оторвался от компьютера ради перекура.
- Тебя уже уволили? – ответил тот вопросом на вопрос, но не стал ждать ответа – все было слишком очевидно – Не знаю. Киношники или телевизионщики какие-то. Ищут удобный ракурс под дубом. Что там снимать? Дуб как дуб. Простоял сто лет и еще столько же стоять будет.
Меж тем на камере зажегся красный огонек, дева с микрофоном обнажила зубы аж до коренных и зачастила.
- Как всем известно, искусство сегодня переживает кризис. Классические формы отмерли и перестали удовлетворять сознание ищущего истину человека. Размылись границы между понятиями, и искусством смог заниматься каждый – это, безусловно, хорошо для всех, кто ищет себя и хочет саморазвития. Наш век дал новых гениев – Палвонского, например, но при этом поставил вопрос – не кончатся ли формы для самоутверждения и раскачки косного сознания обывателя?
- Слышь, косный обыватель. Уже формы закончились, а ты все не раскачиваешься, а если и раскачиваешься, что только спьяну – толкнул локтем Леху Пусев. Тот хмыкнул и пожал плечами.  Ведущая продолжала трещать.
- Нам повезло – сегодня каждый может стать художником и изменить этот мира, для этого не нужно образование, для этого не нужен талант, для этого не нужно ничего. Вот, например, какой способ борьбы нашел наш сегодняшний герой – которого художественная аудитория знает как Деда Тип-Топ. Выключай.
Ну что? – обратилась она к кроне дерева, которая шумела так же, как и сто лет назад – вы слезете и дадите интервью? Или мы так и будет вас уговаривать, как целку?
Пусев хмыкнул. Хорошо бы все это попало в передачу. Смешно было бы.
- Пусев графоман! – отчаянно выкрикнула крона.
- Ну хорошо – согласилась ведущая. – Пусть он себе графоман. Вы можете слезть с дерева и объяснить, почему он графоман?
- Не могу. – после некоторой возни ответил Дед Тип-Топ.
- Да почему? – отчаянно воскликнула ведущая.
- Он меня побьет.
- Да кто?
- Пусев.
- Да где он?
- Вон он гад стоит.
- Этот лысый что ли? – посмотрела на Пусева ведущая. – Вы не могли бы отойти? Видите, наш герой вас боится.
- Не, не могу.
- Как вам не совестно! – возмутилась ведущая. – мало того что приличных людей графоманами называете, так еще и съемки срываете! Мальчики, уведите его!
Два мальчика в одинаковых обшарпанных комбинезонах шагнули к Пусеву, но тот равнодушно снял часы с запястья  и очки. Сощурился, чтобы лучше видеть – и мальчики остановились в отдалении.
- Вот это правильно – одобрил Пусев, который без очков напоминал вора в законе, ни никак не газетного работника – вот это верно. Думаете, зря дед меня боится?
- Да что ж это такое… - ведущая вдруг всхлипнула. – А Лиза говорила, что такой сюжет можно снять… и можно было был снять прекрасный сюжет, но черт побери!! Что за глупости вообще!
- Лиза Тверская? – уточнил Пусев. Тверскую он знал и уважал. Она единственная из всей московской литературной тусовки приглашала его на свой фестиваль.
-Да, Тверская. Говорила, что такой персонаж, которого еще поискать и не найти. В самом деле – это такая акция, что просто замечательно – а он уперся как баран и не хочет слезать.
- Ну, погодите, девушка. Сейчас я попробую вашего героя уговорить. Вы в сторонке подождите.
Пусев подошел к дереву и, опершись на рубчатую кору, посмотрел вверх. Увидел стесанные подошвы, носки гармошкой и придавивший сук тощий зад. Дальше белела лохматая голова и нездоровым азартом поблескивали глаза.
- Дед, послушай меня. Такого шанса у тебя больше никогда в жизни не будет. Меня вот, допустим, на телевидение не приглашают и вряд ли пригласят. Это огромная честь. Это десять шагов вперед. Ты ж хотел все рассказать, что я графоман? Помню, как ты орал на весь двор и тебя мамки сумками гоняли. А так тебя будут знать все. Вообще все. Тебя начнут приглашать на фестивали, поедешь за границу, выпустишь книгу, доказывающую, что я графоман. Мне от этого, сам понимаешь, ни холодно ни жарко, но тебе польза. Так что давай, не кочевряжься. Я пойду, а ты слезай и работай.
- Графоман!
- Ты это не мне говори, ты это скажи вот этой прелестной девушке. Ну и еще – когда тебя спросят, почему ты возле газеты, то скажи, что это твой вклад в разрушение неравенства между народными поэтами и оторванными от народа литераторами. Если спросят – почему на дубе? Скажи – так Пушкин завещал. Если спросят – только ли Пусев графоман – скажешь –нет, в Газете Литераторов все графоманы. Если спросят – пыталась ли власть заткнуть рот художнику и поэту – скажешь – пыталась, но глас народа не заткнешь! Все понял?
На крыльце стоял Бархатов и без выражения наблюдал за всем происходящим. Поманил Пусева ладонью. Пусев пошел и, повернувшись от дверей, увидел, что Дед грохнулся с дуба, как мешок с костями и теперь потирает поясницу. Вспыхнули софиты, зажегся волчий глазок камеры. Дед начал свой путь к славе.
Что там происходило дальше, Пусев не видел – он, сдерживая свой широкий шаг, брел за неторопливым и вальяжным, как всегда, Бархатовым.
Кабинет исполнительного директора поражал простором – после тесноты беличьей клетки кабинетика Бархатова и общей для всех творческой части комнаты. В кабинете директора свободно уместились несколько шкафов, кресел и диван, который был мягким даже на вид и наводил на фривольные мысли.
Тимофеев сидел у окна, сосредоточенно пялясь в компьютер. Бархатов, ни слова не говоря, развалился на диване. Тимофеев быстро подошел и сунул руку для приветствия. И тоже провалился в диван.
- Василий – начал Бархатов, мазнув по Пусеву непроницаемым взглядом – ты, наверное, догадываешься, что у меня в отделе ты больше не работаешь. Не потому что ты бездарный – нет, ты талантливый. Но работа в газете – это не только возможность проявить свой личный талант с лучшей стороны, а в основном скучная и серая рутина. С которой нужно разбираться в рабочем порядке. Это однообразный труд. Который требует дисциплинированности и сосредоточенности. А ты человек творческий и очень импульсивный, если тебе неинтересно – то работать ты не можешь. Это просто свойство характера, я не могу сказать, что это плохо. Но для работы в газете конечно такие твои черты не годятся.
Бархатов замолчал, потом обтер лицо ладонями и продолжил.
- И Главный очень хочет тебя уволить. Почему, не знаешь?
- Катя брякнула что меня Пранин пригласил. – ответил Пусев. Он это знал уже точно.
- Она что дура? Или сознательно тебя убрать хотела?
- Не знаю, Тим. Мы с ней что-то смеяться стали, а Кондратов подколол – дескать, вы так шутите, как будто не сотрудники, а любовники.
- Ну да, он долго к Кате лез, но так ничего и не получил – флегматично заметил Тим.
- Ну тут она и вспылила  и объявила, что ничего у нас быть не может потому что меня в газету привел сам ее муж. Пранин.
- Ну понятно. И в тот же день эта новость ушла к Главному. Да, коллектив у нас маленький, но злобный.
Все понятно. Придется тебя прятать.
Пусев поднял брови – что значит – прятать? Зачем.
- Василий – вступил в разговор Тимофеев. – скажите, будьте добры, вы когда-нибудь сценарии писали?
- Конечно – не моргнув глазом, соврал Пусев.
- У нас есть грант на съемку фильма про Крым. Вы можете написать сценарий? Это будет стоить пятьдесят тысяч.
Пусев чуть не поперхнулся.
- Как это делается – вы представляете? Создаете таблицу, номер кадра, описание, время. Все просто. Сколько вам нужно будет времени? Месяца хватит?
- Пятнадцать дней – честно ответил Пусев. Когда он писал детективы, то авторский лист – сорок тысяч знаков – набивал за день. Именно после той псевдо-литературной работы садиться за компьютер стало очень тяжело. – Пятнадцати дней за глаза хватит. Пять – на изучение вопросы, десять – собственно на оформление таблички. А кинокомпанию вы уже нашли?
- Потом найдем – махнул рукой Тимофеев.
- Насколько я с киношниками знаком, они своих-то сценаристов заставляют все под десять раз переделывать, а от того, что дают сторонние, вообще ничего не остается. Может лучше сначала киношников найти и поговорить?
- Пиши – твердо сказал Тим – напишешь – деньги на карточку переведут. Пиши в течении месяца. Все равно будет переезд, суета, думаю, Главный тебя не увидит. Но вот куда тебя посадить…
- А пускай в кабинете Щипкова пока посидит? Места там много. Василий, вот тебе ключ…
- Отлчино. Компьютер свой я перенесу?
- А ты его Пуделеву не хочешь оставить?
- С какой это стати? - Возмутился Пусев – во первых, он ему не нужен – для ворда мощная машина ни к чему – во вторых… да пошел он. Сделаю сценарий – тогда и отдам.
- Ну ладно – не стал спорить Бархатов – пусть так и будет. Ну ладно, Вася, все, иди, нам еще надо о делах поговорить.

Пусев вышел на улицу. Нужно было подышать и осознать.
Во дворе было тихо. Телевизионщики уехали, оставив после себя россыпь окурков. Дед Тип-Топ сидел не на своем суку, а на низеньком заборчике, весь разрумянившийся  и причесанный. Увидев Пусева, он метнулся было к дубу, но потом решил отойти на приличное расстояние.
- Ну что, сволочь – дружелюбно приветствовал его Пусев – ты теперь звезда?
- А ты графоман! – неожиданным тенором выкрикнул Дед.
- Ну это мы знаем. Ты посмотри, что слава с человеком делает. И сняли-то тебя для какой-нибудь передачи, которая идет пять минут в три часа ночи, а ты уже с дерева слез. А что будет, если ты вдруг станешь знаменитостью? Галстук оденешь и ногти вычистишь? Видишь, Дед, как благотворно я на тебя влияю. Не было бы меня – и ты сам не смог решиться на такой невероятный взлет. Сидел бы всю жизнь по юбкой у своей старухи и донимал бы ее претензиями, что картошка недосолена, а грибы прокисли.

Разговаривая вот так – негромко  и добродушно, Пусев подошел довольно близко к Деду и вдруг, сделав резкий выпад в его сторону, крикнул – гав!
Дед подскочил, едва не свалившись с заборчика, подпрыгнул, подтянулся и скрылся в листве.
*
Маленький, но злобный коллектив был не на шутку удивлен – по всему выходило, что Васю Пусева уволили.  На его месте сидел поджарый чернявый юноша, энергичный, но чересчур нервозный. Он сходу обозначил свое место в редакции, а если уволенный Пусев был, понятно, при Тиме Бархатове, то Пуделев ясно дал понять – он только при Главном. Остальная мелочь, пусть даже в виде начальника отдела, его не интересует. Юноша очень деятельно присутствовал на планерках, одобрительно качая головой, делая пометки в истрепанном толстом ежедневнике, хмыкал и цокал – исключительно когда выступал Главный. И это одобрительно хмыканье и цоканье самим было, конечно, замечено и одобрено.
Коллектив приглядывался к Пуделеву – с таким, подсидевшим безвредного корреспондента, надо было быть настороже – и недоумевал. По всему  выходило, что подсиженный Пусев работает. Он приезжал, как обычно, к двенадцати, и, бодро посвистывая,  направлялся прямо на третий этаж. Там он садился в начальственное кресло за огромным столом и заваривал, по своему обыкновению, крепчайший чай.
Настроение его было приподнятым – и пятьдесят тысяч на дороге не валяются, и место славное – такой огромный кабинет он не занимал никогда в жизни. Корреспонденты, они же начальники отделов по совместительству, сидели всем кагалом в одной душной комнате, тесной от шкафов, а ему было даже слегка неуютно от размеров комнаты.
Он работал над сценарием – и хотел написать такой сценарий, чтобы документальный фильм хотелось пересмотреть не раз и не два, как художественный.
Когда начинало рябить в глазах от различных страниц, когда, казалось, даже компьютер уставал, Пусев поворачивался к окну и смотрел на убегающие вниз сохранившиеся дореволюционные особняки.
Неожиданно прорезалась Акинина – она приехала из Питера по делам и не могла не заглянуть к старому боевому товарищу. И заодно узнать, нельзя ли тиснуть статейку в легендарном издании.
Ольгу он увидел издалека – высокая и складная, она легко поднималась на крутую улицу, вызывая, как обычное, пристально внимание мужчин и нехорошее – женщин.
Пусев встретил Ольгу на той самой узкой лестнице меж стенами – как раз чтобы обнять и чмокнуть в щечку. Акинина одобрительно похлопала его по спине и спросила
- Пусев, тебя что, законсервировали? Ты стареть собираешься?
- Ну кто бы говорил – ответил Пусев, с удовольствием разглядывая подругу – к сороковнику уже подобралась, сын того гляди невесту приведет, а все как девочка прыгаешь…
При этом Ольга держала двумя руками его локоть, приблизившись немного теснее, чем это позволено друзьям.
Они прошли мимо редакционных курильщиков, и Лидия, прикуривая вторую сигарету, спросила –
- А все вот это видели? Мне показалось, или это уволенный Пусев привел какую-то очередную девицу?
- Да – пыхнул дымом в усы Кондратьев – это уволенный Пусев с девицей. Чудны дела твои…
( И подумал – надо будет Главному сообщить, что уволенный журналист совсем не уволен, а таскается сюда со своими бабами как к себе домой)
Первым делом они зашли к Кате Разиной – та сидела в полном одиночестве (Господи, как хорошо, что никого нет, как они все меня достали) и строчила с пулеметной скоростью.
- Оленька, здравствуйте! Какими судьбами? Вы стихи принесли? Вас же Игорь сравнительно недавно печатал! – улыбнулась она и даже откинулась на спинку кресла, оторвавшись от текста.
- Здравствуйте, как приятно, что меня помнят, спасибо за подборку, но в этот раз, если можно, я бы вам статью предложила… - бросилась Ольга с места в карьер.
Катя слегка переменилась в лице, но не стала отказываться.
- Конечно, давайте. А про что статья?
- Про дачу одного интересного писателя прошлого века…
- А, если про дачу писателя, то можно будет посмотреть. Если в наш отдел не подойдет, что Лидии можно предложить.  Чаю хотите?
- Нет, спасибо, я бы отлучилась на пару минуток. А чаем меня Пусев напоит.

Катя проводила Акинину взглядом, в котором было очень мало дружелюбия, и пожала плечами.
- Отличный поэт, всегда рады напечатать – в пределах разумного, конечно. Зачем ей эти статьи? Поэты никогда хорошо не пишут.
- Да ладно тебе прямо так сразу с плеча рубить – остановил Катю Пусев – почитай сначала, может интересный материал. Как тебе, кстати, новый сотрудник?
- Пока ничего – вздохнула Катя – но кажется мне, что это только пока. Раздражает он меня. Тим, конечно, тоже к Главному подлизывается – да кто только к нему не подлизывается, все, иначе тут не проработаешь даже месяца – но так откровенно… даже неприлично. Не нравится он мне. Ох, не нравится.
Комната стала заполняться – пришли курильщики, наполнив атмосферу свежим табачным смрадом, вернулась попудрившая носик Акинина, вернулся сам Пуделев, как всегда суетливый и взвинченный. Собственно, у него было только два состояния – взвинченность истерическая, нервозная, и взвинченность радостная. В последней случае он часто потирал руки, дергал плечами, подмигивал непонятно кому и похохатывал.
Катя покосилась на него с нескрываемым раздражением и привстала, чтобы на прощанье обнять Акинину
- Хорошо, Оленька, конечно я посмотрю вашу статью, если что – напечатаем, но ничего пока обещать не могу, сами же понимаете. Извините, солнышко, мне работать надо.
Когда Пусев, положив руку на талию Акининой, вывел ее из кабинете, в помещении воцарилась мертвая тишина.
- Вот всех бы так увольняли… - подытожил молчаливое недоумение Кондратьев.
*
- Они не понимают, что происходит. Я, честно говоря, тоже не очень понимаю.
Пусев зашел в свой кабинет, и, не обращая внимания не некоторую растерянность своей гостьи, начал расставлять чашки, включил сразу гневливо забурливший чайник.
- Это твой кабинет?
- Да, это мой кабинет – со скромным достоинством согласился Пусев.
- Ты чай делаешь? – спросила Акинина, как будто на понимая, чем ее друг занят – ну ладно, можно чайку глотнуть, если не долго. Мне просто нужно с Ребеккой Холодцовой встретиться. В принципе, я сказала, что буду на Ивановской горке.
- Ребекка? – спросил Пусев и уточнил – Холодцова? Отлично. Я с тобой.
Акинина сделала лицо, говорящее – а ты нам нужен? – но потом милостиво кивнула.
- Хорошо, Вася. Иди со мной.

Ребекку Холодцову Пусев видел в основном в соцсетях – и был поражен размером ее носа. Нет, не том смысле, в каком можно было подумать, исходя из имени. Носа практически не было. Был какой-то вздернутый клювик с двумя дырочками. Были изогнутые купидоновым луком губы, были стандартные белые волосы с черными корнями, в общем – все было как положено. И носик, который полностью исчезал под самыми легкими оправами очков. Пусев был заинтригован такой внешностью и, само собой, хотел познакомится поближе. Тем более что Холодцова писала вполне достойные женские стихи – с Богом, ангелами, длинным списком модных брендов, посвящениями ему и ей. Носик был гораздо интереснее стихов – но что поделать, чтобы оценить его по достоинству, надо было сначала выслушать километры женской ерунды.
- У нее проблемы. Бывший муж из Саранска лишил ее денег и детей. Ну, с детьми она вроде бы разобралась, а вот с деньгами нет. У Кликина не хватает ресурсов, чтобы содержать ее так, как она привыкла. Ну и приходиться ей делами заниматься. Косметический салон раскрутила.
- И стишки пописывать между делом? – усмехнулся Пусев. – Я таких целую кучу знаю. Одна еще на ПоэПисе мне писала – вы, плебеи, не понимаете, что мы, победители, оставили вас далеко позади. Вы нищета – а мы богачи. Теперь мы, богатые, хотим развить себя и поэтому занимаемся литературой. Удачно, как и все, что мы делаем – мы очень удачно занимаемся литературой.
- Ну - пожала плечами Акинина – стихи у нее в самом деле неплохие, а что до  бизнеса – пусть делает, раз у нее это получается. Каждый должен заниматься тем, что любит. Ты вот любишь своих собак?
- Оленька, мне собаки давно уже не нравятся.
- Не нравятся? – удивилась Акинина
- Именно. Я их слишком хорошо знаю. Я к ним отношусь с симпатией, но вот в попу целовать, как чокнутые собачницы, не готов. Иначе я бы не смог с ними работать.
- Да, да, может быть  ты и прав.
Пусев задумчиво постукивал ложечкой, размешивая густой чай. Он знал этих тридцатилетних приезжих поэтесс – Ребекка Холодцова, Дженни Овечкина, Аннет Арканова – которые перли в литературу с улыбочкой и расчетом.
При этом литература оставалась в стороне. Они любили не поэзию, а тусовку. Степень значимости поэта оценивалась по возможности сделать публикацию. Этих они обливали лестью, не жалея сладеньких слов – но стихи сами по себе для них не значили ничего. Они создавали группы, они прыгали от радости при встречах, они признавались в любви, они восхищались стихами – и при этом не имели собственного мнения и не имели мужества  его иметь.
- Я, кстати, подумываю прозой заняться.
- Зачем? – в лоб спросил Пусев. Он знал, как тяжело поэту писать и какие ловушки подстерегают его на этом пути.
- Года к суровой прозе клонят – усмехнулась Акинина и, получив дежурный комплимент начет возраста и вида, добавила.
- Мне кажется, я себя исчерпала.
- Привычные форма, в которых тебе так удобно работается, надоели, новых нет, а становиться каким-нибудь копеечным авангардистом достоинство не позволяет.
- Да, примерно так.
- Знакомое состояние – усмехнулся Пусев – я слышал, что Высоцкий в конце жизни в таком же тупике был.  Его обожала огромная страна – но записки из зала приходили с одними и теми же вопросами. Он писал дешевые песенки на публику и презирал ее за это.
-Смотри, убьют тебя за такие мысли – усмехнулась Акинина
- Сам бы себя убил лет двадцать назад. Но что есть то есть.  И что, ты хочешь попробовать себя в прозе, значит… могу совет дать. Совет хочешь?
- Ну – нерешительно произнесла Ольга – попробуй.
- Пиши прозу так же, как стихи.
Ольга подняла брови.
- То есть работай над прозой так же, как ты сейчас работаешь над стихами. Это будет не легче, даже сложнее – но тогда у тебя из-под пера выйдет роман, а не обычная болтовня, перенесенная в компьютер.
- Чем же отличается обычная болтовня?
Пусев долго молчал. Он пытался сформулировать – чем отличается обычная, самая гладкая и увлекающая слушателя болтовня от литературы. Потом вздохнул.
- Не буду говорить про бабочек…
- Ага… скажи еще – как про меня написано.
- Да, и как про меня тоже не буду. А вот как скажу – когда ты читаешь самые на вид обычнее строчки, и вдруг понимаешь, что тебе хочется или выть, или плясать, или смеяться. А почему – вот этого ты понять не можешь. Тебя просто берет и переворачивает независимо от твоего желания.
- А разве в прозе…
- Вот в том-то и дело. В прозе очень легко разлиться белкой по стволу, как наш любимый Демин говорил, и потерять эту силу. Тем, у кого ее не было, просто и радостно – они как болтали, так и болтают. Вот Бродский такой типичный еврейский болтун. Он что языком чешет, что стишки пишет – все одинаково. Поэтому его англоязычный мир и принял. Вот так.
- Ох – Акинина с хрустом разорвала упаковку с пряниками – Пусев разнес Нобелевского лауреата.
- Всегда его терпеть не мог – признался Пусев – трепло с километровыми неряшливыми текстами. Так, как он, может писать любой раздолбай – надо только слегка набить руку. Собственно, его премия породила целое стадо невнятных болтунов.  У него есть несколько приличных стихотворений, которые он сделал в самом начале своего пути, и больше ничего. Чайку хотите?
Спросил Пусев без перехода. В дверях стоял исполнительный директор. Он застыл на месте, как громом пораженный. Он смотрел на Акинину.  Ольга, повернувшись в пол-оборота, блеснула ему улыбкой.
- Познакомьтесь – это Оля Акинина, отличный поэт, наш автора. Оля, это…
- Тимофеев. Пытаюсь исполнять обязанности исполнительного директора. Извините. Изините. Извините. Не буду мешать. Василий, как работа? Движется? Продвигается?
- Идет – коротко ответил  Пусев – вы позволите мне отлучиться чтобы Олю проводить?
- Конечно – согласился Тимофеев и почти выбежал из кабинета.
- Оль, тебе не кажется, что они кого-то из нас испугался? Прям вот как ошпаренный выскочил.
- Тебя, наверное. Я-то тут при чем. Идти надо. Холодцова через десять минут должна уже прибыть. Ты как?
- Оль, я с тобой. Мне на нее посмотреть вживую хочется. Я такие носики коллекционирую. Возьмешь с собой?
Ольга, затягивая пояс осеннего пальто на тонкой талии, пожала плечами. Сказала же, возьму. Почему нет?
Но все оказалось не так просто – Ребекка не смогла найти Шоколадницу, где Пусев с Акининой угнездились за столиком возле окна. Ребекка ходила кругами, тыкалась в различный двери, но кафе нигде не повстречала. В итоге совершенно отчаявшаяся Ольга попросила ее вернуться к метро, встать там не шевелясь и дождаться Пусева.
Он выполнил просьбу – быстрым шагом домчался до метро, издалека заметив белую норковую шубку и волнующий его носик, налетел, подхватил под ручку, засыпал каким-то необязательным шутливым трепом, привел в кафе – и пропал.
Исчез, практически в буквальном смысле. Поэтессы начали трещать, как сороки – но если Ольга делала вежливые редкие попытки вовлечь его в беседу, то Ребекка Холодцова относилась к нему примерно так же, как к официанту или уборщице.
Пусев рассматривал ее с изумлением – ну, разрубившие низкий лоб морщины, ну, бугрящие тональные крем прыщики, ну, расползшаяся вокруг контура губ помада – все нормально. Когда он предложил ей салфетку, он взяла белый уголок и даже не кивнула. Красивые талантливые женщины вращались по своим орбитам, и нищим корреспондентам Газеты Литераторов на этих орбитах места не было. Стихи у завоевательниц столицы не ценились – другие ценности придавали стихам вес.
Пусев молча собрался, подошел и поцеловал Ольгу в щечку – в серых глазках Холодцовой отразилось недоумение – и пошел писать свой сценарий.
И, пока он поднимался по покатому асфальту, автоматически рассматривая оголившийся фундамент палат Украинцева, то понимал – как славно, что они расстались. Гораздо лучше быть далеким другом, чем обслуживающим мужем, потерянным в тени своей великолепной супруги.

*
Дела Деда Тип-Топ неожиданно пошли в гору. После того, как он попал в телевизор, к дубу началось настоящее паломничество – настолько, что это стало даже утомлять. Какие-то юноши с розовыми гривами, какие-то существа к кожанках, гнущиеся к земле под грузом металлических цепей, какие-то проколотые во многих местах девицы, какие-то перезрелые тетки с невероятными прическами, какие-то серьезные товарищи в присутственных костюмах, с кожаными папками, туго набитыми поэмами и романами.
Все они подходили к дубу и требовали аудиенции. Дед слезал и первым делом спрашивал.
- Пусев графоман?
- Графоман Пусев! – отвечал пришедший. А дальше можно было сфотографироваться с Дедом, оставить ему для прочтения свои опусы, можно было даже попробовать прорваться в Газету Литераторов – но охранник Леха стоял намертво, как ни пытались его подмазать.
Перед дверью редакции теперь было всегда многолюдно. Неформалы сидели с пивом, иногда тянуло сладковатым дымком – Дед не удивлялся, считая, что табак сегодня может пахнуть чем угодно, но не табаком. Кто-нибудь обязательно читал стихи, и его обязательно же снимали на телефон.
Теперь ему было не скучно и не страшно – полицейский наряд приехал один раз, но тут же свалил от греха подальше. Никто в здравом уме не будет связываться с поэтами, у которых и простого-то ума не много, не то что здравого. Дед всегда был накормлен и напоен. Всегда мог найти слушателя и рассказать, как много лет страшный зверь Пусев терроризировал мирное население сайта ПоэПис.
Не то чтобы его слушали внимательно, он было однообразен и утомителен, но всегда находились те, кто обладал свободными ушами.
Кроме того, Дед Тип-Топ вдруг подружился с Ридикюлем. Этот грузный, порою дурно пахнущий человек, тяжелыми короткими шагами таскающий покатую спину и огромное брюхо от вечера к вечеру – проявил неожиданный интерес к приключениям Деда. При встрече он вскидывал опухший кулак и мощно рокотал.
- Пусев графоман?
- Графоман Пусев! – незамедлительно отвечал Дед, после чего они дружески обнимались и Ридикюль вел его туда, где был поэтический вечер.
Жизнь Деда стала насыщенной и яркой. Его любили все. Даже те, кто о Пусеве и слыхом не слыхивал, произносили «Пусев графоман? – Графоман Пусев!» как добрую шутку, смеялись и радовались этой общей теме.
- Смотри – гудел Деду в ухо Ридикюль – смотри… вон, видишь – этого поэта Пусев назвал Воронья Мордочка.
- Хороший поэт? – интересовался Дед.
- Так себе, хотя и гениальный. Вон тот, с бородкой – Злой Гуцул.
- Почему злой?
- По жизни. А это – о, какая редкость – Король Поэтов, Климактерический Пьеро.
- Король Поэтов? – возмущался Дед – у нас на ПоэПисе тоже свой король есть. Пуськов.
Двухметровый Пьеро, тощий, изломанный и манерный, держал на ладони дрожащую жирную собачонку.
Он смотрел поверх голов поклонниц, которые жались к нему по бокам.
- О, и Слеза Кухарки тут.
- Кто?
- А, дерьмо, сетевые поэтессы – небрежно припечатывал Ридикюль.
- Какой же гад – прочувствованно отвечал Дед Тип-Топ – такая вся из себя ничего девочка, а он ее – слеза. Кухарки.
Подползкова Деду понравилась – она было похожа на упитанного мопса, а к мопсам старик питал неизъяснимую слабость. Хотя, по идее, должен был пылать пролетарским гневом, как к символу беспечной буржуазной жизни со всякими излишествами.
- Да, ядовитый. Что ж поделать. 
Кроме беглого знакомства с элитой московской богемы, Ридикюль взял на себя функции кормильца – потому что он сам принципиально ходил только по тем мероприятиям, на которых можно было выпить и поесть. И если с выпивкой проблем, как правило, не возникало – известно, что богема в питии давно и с отрывом обогнала пролетариат – то с едой иногда бывали сложности. Не то, чтобы ее расхватывали, как голодные голуби крошки, нет. Ее не было обычно по определению. Закуска появлялась на столах из расчета конфетка на бутылку, и бывало так, что пять-шесть забытых всеми конфет так и доживали до конца мероприятия и выбрасывались вместе с мусором.
Обычные поэтические попойки, на которых нельзя пройтись без того, что на тебя бросается с чтением какая-нибудь перезревшая поэтесса или испитой поэт, Ридикюля тоже интересовали, но меньше. Старый идиот, которого он таскал за собой, вдруг в одночасье стал знаменитостью, и этим нужно было пользоваться. Совершенно незнакомые люди подходили к Деду, протягивали руку и спрашивал – ну что, Пусев-то графоман?
Получив же утвердительный ответ, заливались радостным смехом и отчаливали. Когда к Деду подошел редактор журнала Митрохин, пожилой подвижный истерик с огромными очками и острыми чертами лица, и попросил подборку для своего журнала, Ридикюль выдвинулся вперед и пробасил.
- Арт-группа «ПГ» печатается только полным составом!
Митрохин опечалился было – кто знает, какой состав у этой группы? – но Ридикюль поднял ладонь и успокоил. Немного, три человека. Он, Дед Тип-Топ и Лиза Тверская. Остальные кандидатуры пока находятся в стадии рассмотрения. Митрохин кивнул. Три человека - пустяки, можно печатать, пользы от этой публикации будет много, даже если основатель ПГ сам настоящий графоман. В таких вещах стихи не важны. Важны лишь действия.
Ридикюль водил Деда за руку, как несмышленыша – впрочем, это было благородный жест. В хитросплетениях литературной жизни можно было запутаться – а, запутавшись, неизбежно пойти ко дну. А вот подняться со дна, вернувшись в гущу литературной жизни было очень сложно. Богема двигалась сплоченными рядами и не раздвигала их ради неудачников. Ряды были спаяны сотнями пьянок и опохмелок, спорами, драками, лестью, лестью и лестью. Дед знал, что на попойках, в смысле – литературных вечерах, который устраивает культуртрегер ( неделя понадобилась Деду, чтобы научиться правильно выговаривать это слово) Фузов, разгуляться никогда не получается. Фузов держал процесс в своих ежовых рукавицах. Он носился от стула к стулу, если литераторы сидели за столом, с бутылками, подливал и наливал. Если же стульев не было – то он занимал главный столик и руководил процессом пития, как дирижер, управляющий оркестром. Дамам рекомендовал вино, ликер или настоечку. Брутальные литературные алкаши хлестали водку. Кроме того, у Фузова всегда были проблемы с закуской – триста грамм колбас он мастерски мог разложить на пятьсот кусочков прозрачного хлеба с дольками бумажного огурца. Эти Фузовские канапе вполне могли перебить мерзкое водочное послевкусие, но насытить были не способны.
В общем, Деду казалось, что справедливость наконец-то восторжествовала. Его, как представителя народа, интеллигенция оценила по достоинству, а Пусева, как высокомерного сноба, эта же интеллигенция предала остракизму и глумлению.
По-другому Дед и подумать не мог – все так смеялись, называя новый модный пароль и отзыв. Смеялась Ангелина Шершнева – малокровная дрессированная поэтесса с отработанной реакцией на фотоаппарат. Стоило ей увидеть стеклянный взгляд ловца секунд для вечности, как она принимала всегда одну и ту же позу в пол-оборота и замирала. Ее можно было остановить на ходу, во время разговора, готовки или, например, еды. Казалось, что фотогеничную позу она принимает, не задумываясь и не понимая, зачем это, что она делает? Как только фотограф отходил, она возвращалась к прерванным делам с милой естественностью.
Смеялась Даша Жернова – плотная, милая, похожая на удивленного карасика девушка. Она Пусева тоже недолюбливала из его желания провести показательные расстрелы нескольких десятков графоманов.
Не смеялась только Лиза Тверская – но она вообще ни над кем не смеялась. Она всех любила и со всеми дружила, она все помогала и со всеми пила. И радовалась, и печалилась, и страдала у всех на виду. Все к этому привыкли, и когда она, накушавшись до зеленых козявок, прижимала руку ко лбу и начинала рыдать – все дружным хором ее утешали. Правда, иногда Лиза начинала страдать не вовремя, когда все были более пьяны, чем она, и в таком случае получалась осечка. Кому утешать, если все друг друга просто не слышат, увлеченные собственным невнятным бредом?
Но по непонятной прихоти судьбы Дед вдруг стал себя ощущать в своей тарелке. Московский бомонд был вовсе не оторван от народа, как оказалось. Прямо скажем, он был и не московский. Краснодар, Челябинск, Владивосток, Керчь и прочие города отправили в Москву своих представителей – и представители немедленно стали предателями, превратившись в московских поэтов. Дед начинал подумывать – не стать ли и ему столичным жителем? Чтобы на вопрос – откуда ты? – честно отвечать – с Москвы.
Да, это были лучшие времена. В голове бродил хмель от очередного поэтического вечера. Желудок приятно тяжелили закуски. На старый дуб опускались сумерки. Дед, почувствовав уверенность, привязал к двум параллельным веткам несколько досок и спал теперь практически в комфорте – не то что в первые дни. Внизу тихонько бренчали на гитаре его поклонники. Днем они устраивали пикеты, требуя немедленного опубликования в газете всех желающих. Требовали увольнения Пусева – не зная, что он уже уволен, и тем более не понимая, кто он вообще такой – требовали запретов феминитивов, требовали перевода всех изданий на латиницу, требовали отпустить политических заключенных…
Дед не мешал.  Он находился в гуще литературной жизни – что еще может желать поэт? Он уже был согласен остаться в Москве, сменив дуб, который принес ему славу, на какую-нибудь скромную квартиру например в Алых парусах. Он бы простил Пусева, и даже посвятил бы ему пару стихотворений в одном из своих сборников.
Да, в одном из своих сборников. Не в единственном, а в одном из многих. Ридикюль так ему и сказал – человек, создавший новое течение в литературе, достоин многих  сборников. И лежать они должны не только в интернете, погребенные под терабайтами никому не нужного хлама – нет! Они должны быть изданные, на лучшей бумаге, в лучшей обложке, и лежать в лучших магазинах (ну, хоть бы и Москва на Тверской) на лучшем месте и иметь лучшие продажи.
Дед, обнявший ствол нежно, как жену, менял позицию. На щеке его виднелся бугристый отпечаток коры.  Зудели комары. Снизу тянуло сладким дымом.
Москва была уютна и прекрасна. Кто там писал, что Москва бьет с носка – лжецы и провокаторы. Москва приняла его в дружеские объятья, Москва обеспечила ему блестящее будущее и сделала вполне сносным настоящее. В Москве даже враги оказались друзьями – Ридикюль, когда Дед его опасливо спросил про удар в морду, лишь отмахнулся. Какой удар? Не было никакого удара. Скорее всего, Деду просто померещился удар. Синяк? Дедушка, ты ж, как настоящий спортсмен, на дереве живешь. Упал, наверное, спьяну. Дед прекрасно помнил, что не падал, но спорить не стал. В самом деле, мало ли откуда может появиться синяк на лице пьющего человека?
Все было замечательно – но Дед никак не мог предположить, что судьба готовит ему удар в виде деятельного исполнительного директора Тимофеева.
Он неожиданно выяснил, что милый особнячок в историческом центре Москвы редакции не принадлежит. И, оказывается, есть возможность совершенно безвозмездно занять пару этажей в обычном столетнем особняке на одной из древних улиц. Дворик возле здания был заставлен машинами – но подходящего дерева вблизи не наблюдалось.
*
Пусев, рабочее время которого пролетало в творческой горячке – он действительно хотел сделать сценарий, такой, чтобы потом не стыдно было показать никому – был озадачен.
Директор, к которому он питал глубочайшую симпатию и уважение, вдруг начала ходить по его кабинету  от одной двери к другой. Мало того, что ходил – так туда он ходил пустой, а обратно возвращался груженый книгами или коробками. Двери – входная и загадочная дверь напротив входной, возле зеркального шкафа до потолка – находились прямо напротив рабочего стола, и не видеть это движение Пусев не мог.
- Могу ли я вам помочь? – не выдержал Пусев, когда директор, тяжко отдуваясь, тащил куда-то объемную коробку.
- А как там наш сценарий? – ответил директор вопросом на вопрос.
- Пока слегка завис – на стал врать Пусев – хорошо бы на другую деятельность переключиться.
- Ну, хорошо, переключитесь, раз так. Помогите мне, буду благодарен.

Пусев бодро двинулся на помощь – и испытал шок. Оказалось, что за дубовыми дверьми – это были настоящие, тяжеленные, двустворчатые дубовые двери с медными ручками – находилось еще три кабинета. В каждом из которых могло поместиться два занимаемых Василием помещения.
Сотрудники редакции, которые ютились внизу, в одной комнате, с комфортом могли бы разместиться здесь. Но – кому какое дело до рабочих лошадок? Комнаты принадлежали главному акционеру, и, пока Пусев занимал кабинет загадочного начальника, который год назад вручил ему удостоверение и исчез, в них ни разу никто не зашел. Нет, вру – зашел Главный в сопровождении съемочной группы с телевидения. Пусев видел потом эту передачу, известный писатель сидел возле торчащих в подставке шпаг в натуральную величину.
Кабинеты были обставлены с кричащей роскошью девяностых – те же самые шпаги, которые Пусев с директором вытащили из подставок и даже немного пофехтовали, тут же дружно устыдившись своего мальчишества. Письменные приборы в виде зрелых голых наяд, шторы багрового бархата, грузные столы на резных ножках, обнимающее сидящего удобством кожаное кресло, пушистые ковры. В нише светился аквариум – Пусев тут же подошел и увидел юрких и пестрых тропических рыбок.  Нищая редакция, ищущая денег сотрудникам, платили аквариумисту, который ухаживал за хозяйскими рыбками. Судя по тому, что нигде не было пыли, и лакированные поверхности сверкали, как новые, по утрам приходила уборщица.
А журналисты, как я уже говорил, сидели в духоте и тесноте и вели телефонные разговоры, прикрывая трубку ладонью и понижая голос – потому что рядом всегда кто-то пишет и нет ничего более отвлекающего, чем праздная болтовня соседа.
Неделю подряд Пусев с Тимофеевым занимались странным делом – вынимали из шкафов книги и сортировали их по годам. А года были разные – от тридцатых до девяностых. На всех стояла печать библиотеки Газеты Литераторов, некоторые были изданы собственным издательством. Это были следы тех легендарных времен, про которые с ностальгией рассказывал фотограф – когда в каждом отделе числился собственный курьер, отдыхали сотрудники в крымском санатории, а журналисты работали в просторных, светлых, хорошо проветриваемых помещениях.





Вставка
И вдруг в один прекрасный момент все закончилось. В особнячке на макушке одного из семи московских холмов началось подозрительное движение – взвинченные и взмыленные сотрудники газеты бегали по коридорам, паковали книги, принтеры, компьютеры. Деду все было хорошо видно с его места в ветвях.
Потом приехали грузовики, смуглые люди загрузили всякие ящики и коробки в кузова – и газета исчезла. Соответственно, исчез и смысл сиденья. Древний особнячок на макушке Москвы вдруг перешел в чужие хваткие руки – буквально за несколько дней его выпотрошили изнутри, ободрали снаружи, день и ночь грохотали перфораторы, рушились стены в клубах пыли, рабочие рысью таскали тяжеленные мешки. Но это ладно – они, очень далекие от литературы, тыкали в Деда пальцем и весело ржали, блестя зубами.
Дед был бы рад объяснить смысл своего поступка  - которым восхищалась вся литературная тусовка – но не мог. Его бы просто никто не понял. Он гордо смотрел со своего насеста на приземленных работяг и с тоской понимал, что лучшие его деньки, похоже, закончились.
Пришлось найти газету – а это было нелегко, про Газету Литераторов все просто-напросто забыли – и посмотреть новый адрес. Она же не могла просто исчезнуть.
Действительно, она не исчезла. Он просто переехала на другую старинную улочку, в другой особняк. Дед без труда нашел новую дислокацию вражеского издания – и пригорюнился. Во-первых, подъезд огораживал забор с кодовым замком. Во-вторых, рядом не было толковых деревьев – только уродливые обрубки тополей с торчащими тонкими молодыми ветвями. Дед прикинул – при большом желании можно было бы угнездиться в это щетинистой поросли, как громадная ворона. Он попытался забраться по толстому стволу – ободрал колени, ладони и под смешки курящих сотрудников редакции вынужден был ретироваться, грозя им кулаком.
Золотые дни Деда Тип-Топ подошли к концу, и, казалось, не в его силах было что-либо изменить.
Он пошел к своим друзьям – Ридикюлю и Тверской. Тем более что его пригласили на поэтические чтения в Центр Перспективного Искусства – на очередные чтения, не интересные никому кроме узкого круга друзей.
Дед был хмур, решителен и энергичен. Он вошел в знакомый зал, стуча стоптанными каблуками бывалых ботинок, и, когда пять зрителей повернулись к нему – поднял кулак и отчеканил – Пусев-графоман!
Потом поманил Ридикюля и Тверскую пальцем, и они вышли, несмотря на то, что их уход сделал из небольшой аудитории крохотную.
Они расположились на улице, как в тот легендарный вечер первого знакомства. Дед так же выставил две бутылки водки. Ридикюль благодарно рыгнул, с треском сворачивая горло бутылке. Тверская, как истинная женщина, соорудила закуску из двух ирисок.
- Что печалит благородного дона?
Спросил Ридикюль, выпив и сосредоточенно нюхая конфетку.
- Газета переехала.
- Куда? – удивилась Тверская.
- На Басманную.
- И что?
- Там нет дерева.
- Ну так это хорошо. – Ридикюль, при всей своей ужасной внешности, мог бы обаятельным и убедительным, если надо. – Это очень даже замечательно.
- Это говорит о том, что судьба дает тебе новое направление развития.
- Новый шанс  тебе дает судьба. Главное – понять, куда она тебя подталкивает.
- И не противиться этому – пропела Тверская – пусть даже тебе кажется, что это не дружеское подталкиваение, а грубый пинок.
- Да, если тебе дают пинок – посмотри, куда, в какую сторону  тебя пинают и скажи пинающему спасибо. Тебе указывают на новый маршрут. И принимать его надо со смирением, радостью и покорностью.
- Тогда ты… наливай. Вот только тогда ты станешь воистину великим победителем. Не чета всяким жалким Пусевым.
- Графоман! – немедленно среагировал Дед.
- Графоман! – согласился Ридикюль, поднимая стаканчик.
- Да – Тверская задумчиво накручивала на палец цепочку с кулоном. – Ты так прекрасно начал, что жаль останавливать такой роскошный перфоманс. Но он себя изжил. Сидение на дереве возле Газеты Литераторов привлекло к тебе внимание, а теперь нам надо это внимание подчеркнуть.
- Надо придать вниманию другой смысл. Ну какой смысл в том, что Пусев…
- Графоман! – рефлекторно каркнул Дед.
- Вот. Все уже знают что Пусев…
- Графоман!
- Нам надо доказать, почему Пусев…
- Графоман!
- Кстати, любое новое движение нуждается в бумаге. Это должен быть манифеста. Пусть даже в двух экземплярах. Конечно, Лиза может выпустить и сто, и даже тысячу, другой вопрос – нужно ли это? Что ты можешь дать миру?
- Пусев графоман!
- Да нет – сморщил нос Ридикюль. – Пусев…
- Графоман!
- Это частности. Ты у нас создал новое движенье – двусловье. Пусев…
- Графоман!
- Пусев только орудие, с помощью которого ты принесешь миру благую весть. Мы же тебе  это объясняли. Жаль, очень жаль что ты нищий. Потому что такого кренделя, как Пусев…
- Графоман!
- Такого кренделя голыми руками не возьмешь.
- Да – покачала головой Тверская – точно голыми руками не возьмешь…
- Нам нужно издать книгу Деда. Издашь, Лиз?
- Конечно, издам. Нам нужен манифест.  Двусловье – это серьезно. Два слова – две страницы.
- Нет – задумчиво покачал головой Ридикюль – Этого мало. Понимаете, ребята, мы подрываем основы. Мы берем долбанного словоблуда Пусева
- Графоман!
- Мы берем долбанного графомана словоблуда Пусева – тихо!! – и строим на нем свое светлое будущее. Но!!!!
- Что – но, Ридикюлюшка? – вкрадчиво спросила Лиза – говори, милый, я очарована масштабом твоих мыслей.
- Но в нашем новорожденном движении есть базис, но нет настройки.
- Надстройки.
- Именно. Вот ее и нет. У нас есть два основных слова, но нет доказательств к ним. Понимаешь? Вот берет твой сторонник – будущий сторонник – наш манифест. Открывает. Видит, что…
- Пусев графоман! – радостно отчеканил Дед. Он чувствовал, что никогда не устанет нести миру эту истину.
- И вот тут нам надо действовать очень четко, можно сказать филигранно. Потому что мы вылили на человека прямо таки ушат холодной воды. Теперь ему надо прийти в себя и заодно разобраться в информации, которая может стать шокирующей.
- Может запросто всю жизнь изменить у человека – пропела Лиза.
- Понимаешь, друг – придавил тощие плечи Деда Ридикюль, и тому стало тепло и надежно – мало того что ты подрываешь основы, ты открываешь перспективы и распахиваешь горизонты, ты выбиваешь почву из-под ног.
- Человек должен понять, что он теряет.
- Именно – голос Ридикюля перекатывался сырым летним громом – ты должен дать понять армии своих поклонников, что Пусев
- Графоман!
- Именно, что он действительно, на самом деле графоман. Говорю же – ты пока только огорошил ни в чем не повинного читателя, так докажи ему это! Режь по живому! Вгоняй гвозди в череп! Поставь все с ног на голову!! Ставь клеймо! Куй железо, как говориться…
- Не отходя от кассы! – радостно продолжил Дед – а Пусев –графоман!!!
- Обрушь на своих почитателей всю груду этой самой графомании!!! Чтобы они читали и ужасались, и после каждого стихотворения возвращались к твоим лаконичным постулатам и восхищались их краткостью!
- Емкостью! – подхватила Тверская
- Лаконичностью! – Заревел Ридикюль.
-  И глубиной – прозвенела Тверская.
У Деда шумело в голове – а может, это шумели восхищенные открывшейся истиной поклонники. Тяжело качалась земля, водка из двух бутылок лилась в два стаканчика – и их немедленно выпивали четыре друга, две Тверских и два Ридикюля.
Дальше все закрутилось в калейдоскопе отрывистых событий. Дед помнил, что он сидел на чем-то мягком и спал, уткнувшись во что-то мягкое. Что его тащили под руки, гудел лифт и яркий свет бил в глаза.
Потом чьи-то ловкие руки стащили с него заслуженные штаны – и впервые за несколько месяцев стариковское тело расслабилось на мягком ложе. Это было непривычно, несколько раз в тяжелом похмельном сне он судорожно хватал воздух руками – ему мерещилось, что надежный насест уходит в сторону, кренится, падает и Дед тоже вот-вот рухнет с дуба.
Но по пробуждении оказалось, что ночные кошмары не имели под собой никакого основания – он спал на вполне приличной кровати, укрытый пледом, с подушкой под головой.
Квартира, в которую его принес вечерняя пьянка, была, наверное, самой удивительной из всех квартир, которые он видел за свою долгую жизнь. Он видел квартиры нищие, квартиры богатые, квартиры голые и заставленные вещами так, что пройти было невозможно. Но квартиры, полностью покрытые книгами, ему встречать не приходилось. Тем не менее, именно в такой он и находился. Тысячи томов, томиков и брошюрок занимали все полезное пространство от пола до потолка.
Книжные завалы имели даже свою архитектуру – они громоздились уступами, отдаленно напоминающие сталинские высотки. Из-под одной груды торчали деревянные ножки, намекая, что под ней находится стол.
Кровать тоже окружали книги, несколько штук немедленно обрушились на бедную голову Деда, едва он попробовал подняться.
Услышав книжный грохот и тяжкий стон чуть не погребенного под литературой поэта, в комнате появилась сладкая парочка – Тверская и Ридикюль. Они были в прекрасном настроении, судя по блестящим глазам и румянцу на литых щеках девушки. Плоская рожа Ридикюля, вся в морщинах, ямах и рытвинах, была еще ужасней на вид, чем обычно, но тоже выражала некое умиротворение. Может, тому причиной был свежий коньячный дух, поплывший по комнате вместе с их появлением.
А Деду было плохо. У Деда в затылке залег раскаленный добела булыжник, от которого молниями разлеталась боль.  У Деда ныло правое подреберье, в желудке свернулась готовая к броску тошнота, тряслись руки, и просто хотелось кого-нибудь убить.
Он мрачно посмотрел на своих проводников по литературному миру и спросил.
- Где я? Что это, бля, за библиотека?
- Не бойся, Дед, это не библиотека, это мой дом. А здесь ты потому, что мы вчера отмечали подписание договора.
- Какого такого договора? – подозрительно спросил Дед. Вроде да, вчера шуршали какие-то листочки и расплывались в пьяных глазах какие-то буковки, которые обязательно нужно было прочитать. – Вы что, на меня кредит взяли?
- Я тебе сейчас в рожу дам – затрубил Ридикюль, мгновенно перескочив из умиротворения в ярость – как ты смеешь про нас, про твоих друзей, так плохо думать? Мы с тобой вчера разработали сценарий раскрутки твоей личной арт-группы. Это мы, что ли, виноваты в том, что твой дуб больше никакой роли не играет?
- Ну погоди, Ридикюль, погоди – Тверская подошла к страдающему Деду, взяла его под руку и прижалась мягким телом. Старика тут же окатило молодым жаром.
- Мы вчера обсуждали наши дальнейшие действия. Помнишь?
- Помню – выдавил Дед, который, понятно, ничего такого не помнил.
- Мы решили, что будем выпускать манифест.
- Помню. Стихи? – с надеждой спросил старик.
- Да какие стихи, сколько раз тебе говорить, что стихи никому не нужны. Мы будем издавать твое произведение «Пусев»
Но Деду было так плохо, что он не выкрикнул вторую часть своего произведения. И Тверская сама закончила.
-Твоего произведения «Пусев-графоман». Но чтобы тебе не быть голословным, и чтобы твои почитатели не потеряли веру в тебя, после твоего произведения мы разместим  именно графоманию Пусева.
- Чтобы каждый мог убедиться в том, что он графоман. Мы сделаем просто – над каждой страницей со стихами будут размещаться две буквы – ПГ.
Ридикюль так яростно смотрел на Деда своими татарскими глазами, что тому стало неуютно.
- И каждый, каждый читатель будет помнить про то, что он присутствует про разделении старого, отжившего искусства, и нового искусства будущего, состоящего всего из двух слов. Ты что, не помнишь? Не три слова, не три буквы – всего лишь два слова – вот будущее литературы.
- Мы думали, Дедушка, что ты серьезно настроен увековечить свое имя в истории литературы.
- За пояс Пусева заткнуть – рявкнул Ридикюль.
- А главное – жарко дышала в морщинистую шею Тверская – мы уже спонсора под вашу книгу нашли.
- Спонсора? – выдавил Дед, который очень плохо соображал с похмелья – и кто же этот спонсор?
- Это ты…

Вставка

В редакции были такие вечные люди – Ольга, к примеру, тот же фотограф, или курьер, сын которого работал водителем у главного акционера и поэтому курьер был неприкасаемым, мимо него проходили самые страшные чистки. Был неприкасаемым и Шляпин, но по другой причине. Его ненавидели все, в том числе и Главнй. Но как только Шляпин чувствовал, что теплый стул под ним начинал качаться, он немедленно хватался за телефон и обзванивал всех своих друзей – журналистов, писателей, драматургов, актеров, директоров, ведущих телепрограмм. И ведь все были каким-то загадочным образом что-то Шляпину должны – иначе объяснить шквал возмущенных предстоящей отставкой звонком объяснить был нельзя.
И вот к этим непотопляемым личностям каким-то невероятным образом прибился и Пусев. Он, распрощавшийся уже было с газетой, остался в ней на еще более выгодных условиях. Что тут говорить – собственно работал он один день в неделю, с трех до десяти, когда материалы свежего номера необходимо было залить на сайт. В этот день у него не было времени даже выйти покурить – и выглядел он, примерно как верстальщики. Сидел, не отрывая воспаленных глаз от монитора, пальцы летали по клавишам, как бабочки над лугом.
К ночи, когда материалы были залиты, шрифты выровнены, картинки вставлены, ошибки исправлены –  он выползал на улицу, чувствуя себя странно. Пустая от утомления голова гудела, под веки был словно насыпан песок. Однако удовлетворение от хорошо и вовремя сделанной работы он тоже чувствовал.
На следующий день все ходили расслабленные – верстальщицы, Ольга с Таней, могли бегать курить, чем и пользовались. Первые статьи можно было верстать примерно, не заморачиваясь точность расположения и количеством знаков – все равно все будет изменено десять раз.
Пусев, звереющий от безделья – сайт, который он должен был модерировать, в модерации не нуждался. Три сумасшедших тролля приходили раз в неделю и бывали немедленно удалены – после чего вновь наступал период сонного покоя.
Табак – лучший друг лени. От скуки Пусев начала курить так, как давно уже не курил, по полторы-две пачки в день. Он прикуривал одну сигарету от другой, дымил с журналистами, распространителями, водителем и курьером. Правда, курьер не курил, но постоять поболтать был не прочь. Если же случалось так, что все в редакции работали, то Пусев приглашал охранника.
Грязня рука рынка изменила и охрану – в лихих девяностых охрана спасла от гибели сотни, если не тысячи врачей, учителей и военных. С Пусевым работал командир атомной подводной лодки, работали профессора и доценты. Но теперь охрана спасала в основном деревенских жителей, которые приезжали на вахту в  Москву.
И, совершенно неожиданно для себя, почти что сблизился с Пудельковым.
По странному стечению обстоятельств, как только Пусев выходил подышать удушливой вонью в огороженный закуток, как вслед за ним немедленно появляся Пудельков – любимец Главного, подающее надежды золотое перо редакции.  По слухам, главред хотел лет через десять решил отдать именно ему редакторское кресло. По слухам, сам Есин предлагал ему оплачиваемый отпуск на собственной даче – лишь бы он спокойно написал шедевральный роман. По слухам, самые манерные мальчики из самых знаменитых московских редакций были у него в друзьях. И, опять же по слухам, он терпеть не мог девочек, а девочки на дух не выносили его.
Вот этот последний слух был, как заметил Пусев, не без оснований. Как только место Пусева занял Пудельков,  в отдел стали приходить задумчивые мальчики с плавными движениями и ощутимым высокомерием.
Впрочем, все это никоим образом не мешало общению Пуделькова и Пусева за глотком вонючего дыма.
Они забавно смотрелись – Пусев, с блестящей, лысой как шар головой, невозмутимый и немногословный, с умным видом затягивался и смотрел вприщур на Пуделькова. А тот – взъерошенный, тощий, всегда согнутый вперед, размахивал искрящей сигаретой и орал яростным шепотом.
-Нет, ну ты понимаешь, что это вообще происходит? Кому нужны все эти старые графоманы, которые тут пасутся? Никому они не нужны. Тут всех надо убрать, всех, всех, всех. Только Главного оставить.
- А может и его тоже? – спрашивал Пусев, стараясь, чтобы голос звучал как можно серьезней.
- Нет, что ты – свирепо сипел Пудельков и прикуривал одну сигарету от другой – как его можно убирать? Он такой стилист великолепный. Нет, ты должен согласиться – он, может, и спорный писатель, но зато совершенно великолепный стилист. Я все его книги прочитал…
- Молодец – немедленно вставлял Пусев.
- Ничего героического тут нет, я прочитал вообще много всего, и я тебе скажу – он отличный стилист. Прекрасный стилист. Великолепный стилист. Он – имя. Вот его можно оставить. Остальных убрать к чертям собачьим.
- Вот всех расстрелять и все поделить?
- Молодежь нужно приглашать, привлекать молодежь. Вот у меня – какие у меня замечательные ребята работают!! Это же просто песня, а не ребята!! Это  такие мальчики, такие мальчики, просто пальчики оближешь.
- Я как бы больше по девочкам – смотрел на него с сомнением Пусев и делал шаг назад на всякий случай.
- Я говорю – невозмутимо продолжал Пудельков, на два  шага приближаясь к Пусеву – как они пишут!!! Они же великолепно пишут!! Женщины вообще писать не способны. Женщинам в литературе не место.
- Ты это Разиной скажи – усмехался Пусев.
Пудельков, услышав фамилию своей коллеги, свирепо выпучивал глаза, становясь похожим на той-терьера, и переходил на сиплый визг.
- А что Катька? А что Катька? А что Катька? Сидит передо мной, квашня квашней, ничего написать не может и не хочет, не умеет и не будет. И все ее девочки тоже серость и блеклость.
Пудельков выворачивал не него глазное яблоко и продолжал.
- Ужас-ужас-ужас. Девочки, которые пишут – этого вообще быть не должно. Этот матриархат надо искоренять на корню. Тут все менять надо.
- Да, это ты уже говорил – лениво отзывался Пусев.
- А что говорил? Ну и что, что говорил? И еще раз скажу.
- Ты это Главному скажи.
- Главному давно уже сказал. И еще скажу. И еще скажу. И еще скажу.
После третьей сигареты подряд Пудельков иногда начинал повторяться, как заезженная пластинка.
- Ты что думаешь, я не могу сказать? Я могу сказать все, что угодно, но только когда нужно будет. Всему свое время. Всех уволю, когда время придет. Я вот дойду до Дротикова, и все. Начнется большая чистка. Я ему популярно объясню, почему наша газета не приносит прибыли. Поскольку он капиталист, то пойдет мне на встречу. И вот тогда…
- Тогда ты меня уволишь первым делом – говорил Пусев, ничуть в этом не сомневаясь.
Пудельков замирал на секундочку – все таки он не привык к такой невинной прямоте – но потом хватал твердый бицепс Пусев костлявыми пальцами.
- Зачем мне тебя увольнять? Ты знаешь, что давно тебя уже мог уволить? Тебя Главный терпеть не может. Он тебя выкинуть хотел еще  два месяца назад.
- И что – усмехался  Пусев – ты меня отстоял, конечно?
- Да – подпрыгивал от возбуждения Пудельков и размахивал сигаретой, создавая огненный полукруг – конечно, я ему сказал – ну куда еще пойдет этот уважаемый человек? Кто его приютит? Ваша прекрасная газета дает ему последний шанс не сдохнуть с голода.
Пусев наклонял блестящий шар головы в знак шутливой благодарности. Но Пудельков все принимал за чистую монету.
- Не надо, на благодари.  Я тебя единственный из все газету отстаиваю, между прочим.  На каждой планерке встает вопрос – когда мы уволим Пусева? И я всегда говорю, что не надо его увольнять, что человеку надо дать еще один шанс исправиться.
- А что, ко мне опять есть претензии? – Пусев был удивлен. Его непосредственная начальница о его ошибках высказывалась в момент их совершения.
- К тебе столько претензий, что ты даже не представляешь. Претензии и Тима, претензии у Катьки, претензии у Главного. Вообще у всех. Только у меня к тебе претензий нет и вообще, если хочешь знать.
- Хочу.
Голова болела от пяти сигарет подряд и появилось очень неприятное мелочное нервное возбуждение – но бешеный Пудельков предлагал очередную вонючку и Пусев соглашался.
- Так вот, на твое место уже есть человек, который работает гораздо лучше и быстрее тебя. Его только твоя нищенская зарплата не устраивает, я ему предлагал – поработай пока за такие деньги, а когда я стану заместителем главного, то повышу лучшим работникам.
- А он что, прямо лучший?
- Он лучший. Ты что, не понял еще, что я работаю только с лучшими? Я сам лучший, и работаю с лучшими. Лузерам в нашем коллективе не место. Будем редакцию от неудачников очищать.
Пусев давился дымом, который обжигал воспаленное горло, и понимал – дай волю этому молодому истерику, и редакция в самом деле помолодеет. Молодые и хваткие придут на смену старым и медлительным. В общем-то, это нормальный закон жизни, но, черт побери, как же неприятно все это слушать из уст не шибко умного юнца!!
Юнец же, выхватив очередную сигарету из пачки, прикуривал ее, потом, осененный какой-то идеей, отстреливал ее, недокуренную, в урну и с жаром продолжал.
- Я наведу тут порядок!! Это вообще что за хрень – почему редакции нам ничего не присылают? Почему я, начальник отдела…
(ого – думал Пусев – мы уже начальником отдела стали)
- почему я, начальник отдела, должен сам ездить за книгами?
- Действительно – пожимал плечами Пусев – и почему это ты должен куда-то таскаться? Ты Катю отправь. – Добавлял он елейным тоном, вовсю про себя потешаясь. Это имя произвело эффект жала, удачно всаженного в больное место.
- Да на что эта бездарная особа годна? Даже в магазин не может съездить.

Пусев хотел было напомнить, что последняя их встреча в качестве редактора и внештатного автора произошла именно в магазине, где они с Катей выбирали книги на пятикнижие – но вряд ли Пудельков дал бы ему договорить.
- Почему я, заместитель главного редактора ( Пусев поперхнулся и выплюнул целое облако вонючего дыма) должен сам таскаться по магазинам? Это магазины должны таскаться за мной. И упрашивать, чтобы мы, старейшее культурологическое издание, разместили рекламу их продукта на своих страницах.
Пусев хотел было завершить беседу, но остался исключительно ради интереса – не всякий день видишь такую стремительную карьеру. За пять минут от корреспондента до заместителя главного редактора.
К сожалению, в голове у Пуделькова что-то щелкнуло, он уставился вмиг остекленевшими черным глазами куда-то за ограду, потом механически пожал руку и сорвался чуть ли не бегом.
Пусев повернулся и уже взялся за ручку тяжеленной черной железной двери, но за забором послышалась какая-то возня и надтреснутый голос издевательски протянул – графомааааааааан.
Пусев резко повернулся, как вовремя, чтобы увидеть, как длинный и нескладный Дед прячется за углом.
Пусев подошел к забору – Дед, блестя очками, выглядывал и выглядел очень шкодливо.
- Ну что, дедушка – миролюбиво спросил Пусев – ты еще с дуба не рухнул? И даже дуба не дал?
- Ты графоман!! – Дед изобразил улыбку, оскалившись так, что стали видны желтые коронки.
- Да хоть трижды графоман – пожал плечами Пусев – какая разница? Я вот сейчас выйду за забор…
Дед Тип-Топ не стал ждать и неуклюжей рысью припустил в сторону Басманной.,
Он бежал, топая ботинками, как старый мерин разбитыми копытами, и оглядывался через плечо – враг был хитер и опасен, мог припустить вдогонку, настичь и покарать.
А здоровье Деду нужно было для великих свершений, к тому же он чувствовал, что светлая полоса его жизни в Москве постепенно темнеет, как засвеченная фотобумага.
Литературная тусовка оказалась неверной, как капризная избалованная красавица. Прошил времена, когда лохматая сивая голова Деда и его фанатично блестящие очки вызывали добрую насмешку у литераторов и они спрашивал – ну как, Пусев-то графоман?
Теперь у Деда спрашивали по другому – ну что, дед, ты с дуба-то рухнул? Дед, лишенный привычной присказки, тут же терялся и начинал мямлить и разводить руками. В этот момент он выглядел очень потешно, и мало кто мог устоять перед соблазном задать каверзный вопрос.
Дед чувствовал, как рок тянет его неизбежно на дно. Он понимал, что его миссия находится под угрозой. Но что делать, даже представить себе не мог.
Сладкая парочка, Тверская и Ридикюль, как-то вдруг резко к нему  охладели. Точнее, не очень резко – когда они попробовали за счет кровно заработанных денег издать манифест нового течения в поэзии, двусловья, Дед согласился. Он готов был пойти и на такие жертвы, лишь бы уничтожить своего давнего врага. Но карточка с деньгами находилась в руках жены, а приземленная жена, узнав, на что благоверный собирается потратить небольшие накопления, завопила – ты что, старый идиот, с дуба рухнул?!!!
И Дед Тип-Топ понял, что у него больше нет жены. И Дед понял, что чувствуют баловни судьбы, вознесенные на гребень славы и потом забытые. Как же ему не хватало всеобщего внимания и одобрения. Как же он хотел вернуть старые добрые времена, когда ему все улыбались, а, услышав фирменный лозунг, просто покатывались со смеху. Ему хотелось, чтобы про него продолжала писать статьи прекрасная Вязникова и добры молодцы из Текстикулы. Он хотел пить коньчок, небрежно развалясь в сломанном кресле во дворике Центра перспективного искусства, смотреть вприщур, как меркнет свет в темном бокале, и на вопрос робеющей корреспондентки – а Пусев в самом деле графоман? Надо же, по нему и не скажешь – отвечать – Поживи с мое, деточка, еще и не то сказать сможешь.
Он очень хотел продолжения своей бурной и насыщенной литературной жизни – и при этом понимал, что его литературная жизнь, судя по всему, закончилась. Он утешал себя доморощенным сентенциями – единожды рухнувший с дуба не может влезть второй раз – но утешения, прямо скажем, были очень сомнительными.
Он мотался по  столице, грелся в отражающих полдневный жар древних ее камнях, любовался легкомысленными анютиными глазками в клумбах, старался держаться подальше от дрожащего серого марева автотрасс.
Деньги кончились. Враг процветал. Разношерстным насельникам столицы было глубоко плевать и на Пусева, и на партизанскую войну, которую развязал, на потеху тонкой прослойки, слабый на голову старик. На него было наплевать всем – и менеджерам в тесных пиджачках и коротеньких брючках, и жилистым, дочерна загорелым мужикам, которые появлялись в столице из необъятных российских просторов и исчезали в пыльных пространствах промзон.
На него чихали, как на совершенно незначительное насекомое, женственные хипстеры с окладистыми бородами, гопники в трениках, затекшие жиром бизнесмены в золоте и поту.
Он мог бы найти себе приют в Измайловским парке – где под сенью древних лип, под звуки простуженного аккордеона бодро притоптывали старушки разной степени ветхости.
Какая-нибудь из них вполне могла приютить мосластого деда с безумным блеском в очках и странной фобией – но не сложилось. Так далеко Дед не забредал. Навестив газету по ее новому адресу, и поняв, что рядом не растет ничего подходящего для продолжения перфоманса, он нашел неподалеку парк с роскошными дубами. Но они были чересчур роскошны – огромные ровные стволы, могучие ветви начинались гораздо выше дедовского роста.
Поплутав и попетляв между стеклянных небоскребов и вросших в землю особнячков, пройдясь по бульварам – от позеленевшего Пушкина, мимо массивных стен какого-то монастыря – Дед вдруг увидел дом.
Увидел – и сердце его защемило. В свое время, преследуя и терроризируя – насколько это было возможно в виртуальном мире – Пусева, Дед при каждом удобном случае твердил – не нужна мне ваша Москва.
Так вот, он врал – конечно, Москва ему была нужна.  И не просто столица, а именно вот этот дом – с парадной угловой аркой, ведущей во двор, и двумя скульптурами возле нее. Он представлял, какие там квартиры, какие там балконы, какие потолки!!! Какой имперской мощью веет от этой постройки, какими грандиозными планами, какой устойчивой и неспешной жизнью под черными тарелками громкоговорителей текли былые дни…
Дед видел, как заползали, басовито урча, тяжелые черные лакированные машины, как выходили из них озабоченные военные с алыми ромбами в петлицах. И женщины, женщины – чулки со стрелочками, черные прозрачные вуальки на глаза, сладкий запаха «Красной Москвы».
Дед замер, задрав голову, и кадык его прыгал как у алкоголика при виде разливаемого коньяка – дом, символ его глупых юношеских тщеславных устремлений высился прямо над ним.
Дед охнул, чтобы не захлебнутся незамутненным восторгом, и прошел во двор – не замечая, в каком плачевном состоянии находятся обшарпанные скульптуры. Внутри ничего особенного не было – современность оставило следы своих клыков в виде уродливых ящиков кондиционеров да налепленных повсюду на стены, как блины, тарелок спутникового телевидения.
Кое-где отвалилась лепнина, и кремовая штукатурка тоже пошла трещинами и дырами выпавших кусков – зрелище было плачевное. Но Дед ничего этого не замечал. Он стоял возле символа своей тщеславной юности и понимал, что все его стремления последних поэтических лет – пустое. Главное – жить в таком доме.
Его удивил маленький – по сравнению со сталинской громадой – особнячок в глубине двора, который прятался за тополями, как престарелый бедный родственник.
Дед пожал плечами, но подробностями не заинтересовался. Мало ли в столице архитектурных странностей. Ему, как рухнувшему с дуба, нужно было решать насущные вопросы – куда поместить свое бренное тело на ночь. Вряд ли ему повезет и удастся соорудить такое же уютное и безопасное гнездо, как и потерянное, но сдаваться не стоило.
Дед не знал, куда на ночлег попадет – но был твердо уверен, что жить будет недалеко от этого легендарного дома. А там – вдруг проскакивала шаловливая мыслишка – может и какая резвая сталинская старушка подвернется.
Тип-Топ ухмыльнулся этим своим надеждам, но под ребра уже вползало ледяное жало тоски. Он затравленно посмотрел на дом, который, медно освещенный  солнцем, двигался сквозь время на закат,  и поплелся сам не зная куда.
Его вел инстинкт, как перелетных птиц – и когда буквально через сто шагов он почувствовал утомление, то не стал противиться. Он поднялся по ступенькам какой-то странной возвышенности, на которой клумбы был перемешаны с уложенной дорожками плиткой, пожелтевшими газонами и юными деревцами и уселся на скамейку.
Угасающие лучи били из-за крыш приземистых трехэтажных домиков и окрашивали золотом вечерний воздух. От густеющего сумрака подступала прохлада, решетчатые тени падали от громадных тополей – чем-то эти тополи был неуловимо знакомы – протягивались от шумных кучек молодежи, от тонких яблонек. Деду казалось, что его несет прозрачный поток,  сильный, как река, и вместо берегов вырастают видения – какое-то массивное здание любимой Дедом архитектурой тридцатых годов, со стайкой щебечущих школьниц на пороге сменилось громадных навесом. Двускатную крышу удерживали полукруглые ажурные металлические стойки, с одного коне виднелось бревенчатое строение несколькими подслеповатыми окнами. Пространство под навесом было заполнено бородатыми мужиками в картузах, сморщенных гармошкой сапогах, с запеченными до черноты на солнце лицами.
Дед вздрогнул – на него пахнуло удушливым дымом махорки, прелым запахом редко мытых тел, дымом кострищ, каким-то варевом. Мужики в длинных грязноватых фартуках стояли возле жестяных коробов – что там было, в этих коробах, тихо бредящий Дед не разобрал – дымили заломанными папиросами.
Такие вещи случались с ним несколько раз – то вдруг под дубом остановится целоваться парочка – мужчина в котелке и с тростью, дамочка – в длинном платье, вуальке и с муфточкой. И не исчезают, пока Дед не начинал яростно трясти головой и тереть глаза. То особнячок, возле которого находилось гнездо старика, вдруг исчезал – а на его месте возникал котлован с жилистыми землекопами и подрядчиками в поддевках.
Такие вещи Деда сначала пугали, и он списывал их то на переутомление, то на похмелье, то на третий глаз, который у него вдруг почему-то открылся.
Иногда видения проходили сами, иногда – вследствие столкновения с каким-нибудь твердым предметом, иногда добрые люди оттаскивали старика, который шатался, как обкуренный, куда-нибудь в безопасное место.
Но сегодня из мрачноватого мира видений его выдернули шум, возня и явственный вскрик – на помощь!!
И в мгновение ока Дед из прошлого перенесся в настоящее – из промозглого тумана в прозрачный московский вечер с пестрыми клумбами и молодыми деревцами. Одно деревце тряслось и готово было сломаться – к нему был притиснут человек азиатской наружности, тщетно пытающий оторвать от себя руки другого человека.
Этот другой был лыс – и дед мгновенно позабыл растянутые связки и почтенный возраст, и показалось ему, что под крутым склоном лбе блеснули проклятые очки, и взревел дед разъяренным быком, и ринулся напролом.
Он врезался в лысого всеми своими девятью десятками килограмм, рухнул вместе с ним, даже пропахал, сидя верхом, газон, и, уже занеся кулак, понял, что ошибся.
Да, этот тоже блестел шаром лысого черепа, но был молод, морщинист, без очков и с таким мощным перегаром, что Деду тоже захотелось. Маечка обтягивала твердые даже на вид татуированные мускулы.  В открытом рту блеснула золотая фикса. И раздались соответствующие случаю слова.
- Те че, козел старый, жить надоело?
С Деда мигом слетела вся его воинственность. Он начал что-то извинительно мямлить, пытаясь подняться и заодно отряхивая поверженного лысого.  Тот в ответ выпучил глаза и захрипел – неловкий Дед случайно, но удачно встал ему коленом ниже живота. Было совершенно неясно, что делать дальше – запал прошел, мускулистый готов был встать и восстановить статус-кво. Дед начал пятиться, беспомощно озираясь – и тут его за рукав схватил тот самый бедолага азиатской наружности.
- Бежим!! – предложил он на чистом русском языке и, не дожидаясь ответа, рванул.
Дед рванул за ним – но от расплаты их спасло лишь то, что после костяного дедовского колена у лысого подламывались ноги, и что в арке, куда они вбежали, была железная дверь с кодовым замком. Лысый врезался в дверь с шлепком сырого мяса, но было поздно. Дверь находилась в воротах с решеткой из коротких прутьев поверху – и за этими прутьями стал подскакивать блестящий затылок. Яростно матерящийся преследователь прыгал от беспомощной злости и бил ногами по железу.
-Не прорвется? – опасливо спросил Дед.
- Нет, не прорвется, если только жильцы не пустят. Пошли, я тебя чаем напою. Спасибо, брат.
- Как ты по русски здорово чешешь.
- А как же мне не чесать? – удивился и почти обиделся азиат – я из Советского Союза родом.
Тяжело дышащий Дед похлопал его по плечу в знак одобрения и покрутил головой, осматриваясь.
- Мы где?
Вопрос был задан не праздный – они находились в какой-то обширной подворотне, закрытой с одной стороны спасительными железными воротами. С другой стороны ночное освещение выделяло угол какого-то приземистого кирпичного сарая и стену с окнами.
Он вышли во двор, где находился и сарай, и стена. Впереди, за сараем обнаружилась церковь – и Дед презрительно хмыкнул. Меж тем спасенный поднял голову и что-то крикнул на своем языке. Освещенные окна второго этажа отворились, несколько голосов вперебой ответили.
- Предлагают лысого побить. Я не даю. Пошли. – коротко пояснил азиат и вдруг протянул Деду руку – Наркиз.
- Дед Тип-Топ.
Если Наркиз и удивился, то ничем себя не выдал. Он повидал и многое, и  многих и знал, как причудливо судьба может ломать человека – ну да, дурацкое имя, но кто ж знает причины, почему именно это им себе присвоено?
Человек его спас – и на странности нужно было не обращать внимания.

Наступила ночь – над спасительным двориком выкатилась полная луна, под которой тускло поблескивал крест на церкви, темнели узоры старинных кирпичей в обрамлении белой стены, пахло подвалом, сырым старым деревом и пловом – а Дед все рассказывал и рассказывал о своих закостенелых обидах.
Самое удивительное, что Наркиз  то ли понимал его, то ли делал вид, что понимает. Когда Дед рассказал про дуб возле особнячка, он прицокнул языком и усмехнулся – Газета Литераторов, знаю.
Когда Дед разразился гневной тирадой про порядки, царящие на ПоэПисе, Наркиз только пожал плечами – что поделать, анархия. Радуйтесь, что вас, пользователей, в ежовые рукавицы закона пока не взяли. А то не сможешь ты безнаказанно троллить своего Пусева.
Дед страшно возбудился, вскочил, начал размахивать длинными руками – в ответ на что был очень мягко посажен обратно на стул и пиала с дымящимся чаем была предложена в виде утешения.
Он находился в странном месте – как будто в прошлом или даже позапрошлом веке. Подслеповатые оконца с маленькой форткой глядели на купол церкви. В большой комнате стояли кое-как сколоченные из некрашеных досок нары, в углу приютились, ничуть не смущаясь таким соседством, газовая плита и раковина под медным краном пятидесятых годов. На нарах храпели, вскрикивали, тяжело дышали уставшие после дневной работы соплеменники Наркиза. Да и сам хозяин слушал нескончаемый бред старика разве что из вежливости – узкие щелочки его глаз слипались все сильнее и он уже едва ли не клевал носом. А Дад и не замечал состояние своего собеседника, продолжая яростным шепотом обличать Пусева – графомана.
Сколько было времени, Дед не знал – наверное, слегка за полночь – когда Наркиз вдруг встрепенулся, встряхнулся, как собака, вышедшая и воды, и замер, к чему-то прислушиваясь. Дед тоже слышал – стукнула железом калитка ворот, и по темному двору пробежало световое пятно от фонарика.
Дальше все завертелось в какой-то панической кутерьме – работяги, и мужчины и женщины, услышав придушенный вопль Наркиза, вскакивали с нар, хватали какое-то шмотье и, в чем были, толпой ломились в коридор. Деда твердым тычком в спину направили вместе с ними.
Из коридора он попал на пропахшую кошками лестницу, и вслед за шлепающими босыми ногами жильцами устремился вверх. Там уже шла возня вокруг железной лесенки – мужчины подтягивали за руки и подсаживали за увесистые зады своих женщин, женщины вполголоса причитали и тяжело пыхтели. Дед не понимал причин такой суеты, но когда из дыры над лестницей свесилась рука и поманила его известным жестом, спорить не стал и тоже полез вверх.
В лицо ему пахнуло сухой пылью и чем-то неописуемым. В полутьме виднелись мохнатые от паутины балки, смутно громоздились какие-то сундуки и коробки. Сверху глухо бухало железо крыши. Вслед за всеми дед подошел неясно светлеющему проему и, подтянувшись на руках, высунулся. Перед ним расстилалась крыша – и с замиранием сердца Дед выполз на холодную поверхность, распластался, боясь скатится и разбиться. Гастарбайтеры уже перебрались подальше от домика чердачной надстройки лежали неподвижными черными мешками под луной. Дед далеко не стал забираться. Так, на полтора два метра – что-то ему подсказывало, что от выхода на крышу лучше держаться подальше.
Грудина Деда сотрясалась от ударов обезумевшего сердца, он тяжело дышал пересохшим ртом и вцепился в ребра кровли мертвой хваткой – а на чердаке под ним, он слышал тем не менее, что-то происходило. Бубнили голоса, что-то грохнуло, вызвав отчетливый взрыв матерщины, луч фонаря метнулся по желтому тополю, красной церковной стене, и упал на Деда.
- О, посмотрите - ка. – раздался веселый голос – это ж наш Дед. Как его… граф… графолог…
Дед, сморщившись и ослепнув от ударившего в глаза света, нашел в себе силы ответить.
- Только подонок… подонок Пусев… называет меня графоманом… я поэт… выдающий..
Он вдруг начал скользить к краю крыши и онемел от страха.
- Во-во, графоман. Что-то тебя наверх тянет, а, дедушка? То мы тебя с дуба стаскивали, теперь с крыши. А где остальные нелегалы? Ползи сюда, мы протокол оформим и отпустим. Ползи, дурак старый, навернешься ведь, костей не соберешь. Ползи, никто тебе ничего плохого не сделает. Давай-давай.
Дед с тоской посмотрел на говорившего и ничего, конечно, не увидел. Но ему вдруг стало очень, очень страшно – и он, лежа на спине, глядя в мутное московское небо, пластаясь по холодному, ребристому, мокрому от росы железу, по сантиметру стал ползти к спасительному свету. И дополз. Там его приняли твердые уверенные руки, помогли спуститься на чердак, провели по чердаку и доставили до комнаты.
Дед Тип-Топ и не сопротивлялся – он как-то поплыл после неожиданного приключения, расслабился и потерял весь свой нездоровый задор. Он вдруг почувствовал себя слабым, нездоровым и немолодым – в общем, тем, кем он и был на самом деле. Ненависть к Пусеву придавала смысл его жизни и заодно придавала силы. Но после приключения на крыше, когда тяжелое тело сползало к приближающемуся краю и черному провалу двора за этим краем, он вдруг понял, какая ерунда эта его партизанская борьба.
Он смотрел на молодых и приятных ментов с искренней симпатией. Он готов был обнять Наркиза, который заплатил штраф за него – потому что Дед, как подсказала цепкая память молодых блюстителей, живет в первопрестольной уже третий месяц и до сих пор никак не зарегистрировался.
Они препирались, как торговцы свиньями, за каждого дрожащего на крыше гастарбайтера – причем менты точно знали, сколько их там, какого они пола, возраста и профессии.
Наркиз, который вдруг потерял свой прекрасный советский русский язык, сокрушенно цокал языком и удивлялся.
- Ай, начальника, кто там такие много? Нет там такие много. Ай, очень много, очень много. Адин-три, адин-два, откуда адин – десять?
В конце концов решили, что Наркиз заплатит за восемь человек. Но к следующей неделе все оформят документы.
На деда блюстители порядка посмотрели с сожалением.
- Ну что, старикан, ты все еще этого писаку преследуешь?
- Он графоман – ответил Дед как-то совсем обреченно.
Менты, довольные ночным уловом, переглянулись, хохотнули, и один из них -  тот, у которого карман так многозначительно оттопыривался – хлопнул Деда по плечу.
- Да какая разница, графоман он или кто. Кому какое до этого дело? Ну строчит он какую-то хрень, так кто мешает и тебе строчить?
- Я не хрень, я поэт.
- Вот послушай – для меня, и для него вон тоже, что ты, что твой этот Гусев…
- Он Пусев.
- Этот твой Пусев-Гусев и ты одного поля ягоды. Вместо того, чтобы заниматься делом, вы занимаетесь, извините, херней. И еще спорите, кто из вас занимается херней лучше. Ну бред же, старичок, сам подумай – полный ведь бред.  У тебя же внуки уже растут, какого хрена ты на Хитровке по крышам лазаешь?
Дед посмотрел на него глазами невинного младенца – ему было абсолютно все равно, на Хитровке, на Покровке или какой-нибудь Бровке.  Менты поняли, что он человек, как говорил один литературный персонаж, девственный, хмыкнули и ушли.
Дед, чувствуя слабость, которая усилилась и превратила его в мешок костей и ваты, повалился на нары – и выключился, как свет.  Его не разбудили ни гомонящие гастарбайтеры, ни тычки чужими коленями и локтями во сне – работяги тоже переживали ночное приключение, им тоже снились опасные скаты крыши дома Ярошенко.
*
Между тем в Газете Литераторов назревали изменения – и причиной их являлся брызжущий нездоровой энергией Пудельков. Он ворвался в сонный мир редакции, как бешеный пес, кусаемый блохами, начал нарезать круги, останавливаясь лишь для того, чтобы вгрызться в бок или лапу – и продолжить свой бег.
Однако с этой стороны его знали лишь двое – Пусев, который курил с ним от нечего делать и с интересом наблюдал за судорожными движение коллеги, и Катя Разина. Вот Катя страдала больше всех.
- Вася, это невыносимо – говорила она, от отчаяния набив полный рот печенья и запивая его сладким кофе. Пусев балансировал на краешке стула, заваленного книгами, и ухмылялся. Он уже сказал, что не надо было меня убирать, на что Катя возвела глаза вверх и томно вздохнула.
- Знала бы я, что тебя такая мразь сменит, грудью бы на защиту встала.
- А теперь уже поздно – прокомментировал Пусев и Катя сокрушенно согласилась – да, что поделать, поздно.
- Ты не представляешь, как эта сволочь сидит напротив меня. Уже за это его убить мало – сидит такая мерзкая рожа, и делает вид, что работает.
- Может, правда, работает? – на всякий случай уточнил Пусев.
Катя не стала отрицать очевидное, сморщилась, как от ложки лимонного сока, и продолжила.
- Ну да, в общем-то, конечно, работает, но при этом как же он меня бесит. Ты не представляешь, насколько он меня бесит. До озверения.
- Нравится, наверное.
- Вася, ты что!! – вся всколыхнулась и вдруг густо покраснела Катя – мы что, в школе, что ли? Давай еще ранцами по головам лупить. Если бы он мне нравился, все совсем по другому было бы. Все проще. Нет, Васенька, эту сволочь я ненавижу. Я этого гада своими руками задушить готова. Ты только подумай – он каждый день прибегает, как в жопу ужаленный, и начинает болтать по телефону с какими-то мужиками. Ладно бы с девками болтал, не так обидно – так с мужиками!!  И трещит, сам как баба, и трещит, и трещит, и об одном только трещит – как он тут порядок наведет!! Он, тут, порядок!! Можно подумать, до него порядка не было.
     Катя вдруг замолчала, нахмурилась и вздохнула.
- А самое ужасное, что из рабочего времени он как минимум час тратить на беседы с Главным.
Пусев уважительно поднял брови. Он от Главного за год получил одно вялое рукопожатие – когда его только-только привели – и один подарок. Ну, как подарок. Он должен был написать отчет о какой-то занудной филологической конференции. Там выступал и Главный  – и ему, как прочим докладчикам, на память выдали матерчатую сумку с логотипом конференции. Топляков брезгливо подержал в руках эту тряпку сурового сукна, не зная, куда ее деть – и тут взгляд его удачно упал на собственного сотрудника. Он подошел к Пусеву, весь такой вальяжный, сунул ему сумку и сказал .
- Дарю. Помни мою доброту.
Десятиминутной аудиенции удостаивались те, кто проработал десять лет и более. На остальных хватало двух-трех минут.
Но Пудельков сидел у Главного в кабинете по часу. По часу!!! И это бесило Катю еще больше.
-Вот прибегает такая сволочь, садится напротив – и начинает трещать о том, как он все поменяет, и как тут никто ничего не делает. Вот вообще никто ничего не делает, все в бирюльки, блин, играют. Либо по телефону трещит, либо у Главного сидит.
- Но и работает тоже, Катя? Ты же сама его хвалила и мне в пример ставила.
Катя очередной раз вздохнула – очень-очень глубоко и с видом полного раскаяния. Потом слегка скривилась.
- Он, конечно, сволочь, но работает он лучше тебя. Быстрее и как бы это сказать… качественнее.
- Катенька!! – притворно обиделся Пусев – как ты можешь меня обижать!!! У тебя ж в редакции никого не осталось кроме меня. Ну и Тима. Кстати, он-то как к Пуделькову относиться?
- Дурак он, наш Тим, вот что я тебе скажу. Он не понимает, что если Пудель сидит у главреда по часу каждый день, что это очень плохой знак и очень громкий звоночек. Я бы даже тебя обратно вернула, при всем твоем раздолбайстве, лишь бы от этой гадины избавиться.
Пусев обнажил свои желтоватые прореженные зубы и честно ответил, что нет, умерла так умерла, и ему комфортно в технической части редакции.
Катя вздохнула. Пусев выхватил из ее пальцев последнюю плюшку и ушел. А гром грянул буквально через пару дней.
Все было прекрасно в его нынешнем положении, кроме одного – катастрофической нехватки работы. Помнится, в девяностые, в охране, когда работали сутки-трое, эти сутки охранники посвящали исключительно сну. Ну, просто не успели еще обзавестись на новом месте шахматами и любовницами – и опухали от сна. И когда напарник Пусева, огромный, как шкаф, добродушный качек, сидя в подвале – охране выделили подвал – спросил – что делать, ну что делать? – Пусев ответил – может, поработать? – тот отчаянно закричал – не могу я больше спать! Я на неделю вперед уже выспался!!
Пусев на своем месте и на должности модератора вполне не прочь был поработать – отредактировать какую-нибудь статью, написать что-нибудь свое, поругаться с какими – нибудь графоманами ПоэПиса. Но вот этого делать не стоило. Каждый проходивший мимо к двери обязательно косил глазом на экран его монитора, и, если там была другая картинка, нежели интерфейс административной части сайта, тут же докладывал Ольге. Ольга грозно спрашивала – тебе что, делать нечего? Пусев честно отвечал, что да, делать совершенно нечего.  На сайте не ведется полемика – и ее нельзя вести, ибо опасно – в соцсетях тишина, поскольку полемизировать не стоит. Ольга первым делом запретила самостоятельность и вот теперь говорит – работай.
Новый начальник – новая начальница – все это понимала. В общем, она и не скрывала, что взяла немолодого, и  во всех областях, кроме чистой работы с текстом, бестолкового человека из жалости.  Сам Пусев был очень ей благодарен. Чтобы хоть как-то занять бестолково тянущее время, он завел несколько фейковых аккаунтов и ругался, и вел долгие литературоведческие беседы сам с собой. При этом все заходящий в кабинет видел, что модератор занимается именно своим делом – сидит в админке и чистит сайт от всяких безумцев.
В общем, в отделе было два лентяя поневоле – фотограф, которому делать было нечего, просто потому что иногда было проще купить фото в интернете – и Пусев, который честно и очень напряженно работал два дня в неделю.
Больше всех пахали верстальщицы – то есть сама Ольга и Татьяна. У них работа была всегда – после одного номера они сразу создавали следующий.  Не торопясь, выкраивая время для болтливых перекуров, но, как положено – от звонка до звонка. А вот ближе ко вторнику редакция стояла на ушах. Особенно отличался, как положено, Пудельков. Он челноком носился от своей каморки на третий этаж к верстальщицам, от верстальщиц – в коридор, звонить Главному, из коридора – опять к верстальщицам. Пусев, спокойно заливающий тексты на сайт, видел, как все это происходило.
По коридору  грохотал торопливый галоп – все понимали, что это мчится Пудельков. Верстальщицы закатывали глаза в отчаянии. Пудельков первым делом вглядывался в монитор Пусева – а тот, играя пальцами по клавиатуре, как пианист, делал вид, что не замечал избыточного внимания.
Пудельков подбегал к Ольга, перегибался через ее плечо – но что он мог там увидеть криминального? – и, вздохнув, заявлял.
- Так, в статье «Горы-угоры» надо поменять «солнышко ясное» на «солнышко красное», вот здесь стоит еще «ага», так мы его поменяем на «ого», вот тут стоит «ого», его мы меняем на «угу».
- Зачем меня «угу» на «ого»? – поднимала не него измученная покрасневшие глаза Ольга. Зачем менять – не понимал никто в комнате, кроме Пуделькова.
- Потому что так будет лучше. Так будет замечательно. Угу поменять на ого – и будет прекрасно.
- А ты в этом уверен?
Пудельков начинал возмущенно сопеть.
- Вы забываете, что у меня профильное образование, что я литературный работник!!
- Эк удивил – гудел из своего стола Пусев, которому было искренне жалко Ольгу – тут все в Литинституте обучались.
- А некоторые по тридцать лет – уточняла Ольга со смешком. – Володь, так ты уверен, что все вот это действительно стоит менять?
- Закончил, не закончил, никого это не волнует – я тут единственный специалист, способный оценить качество текста и вывести его на высочайший уровень!
- Солнышко ясное на солнышко красное – это новый уровень?
Не мог удержаться от колкости Пусев. Специалист косился на него через плечо, и в глазах уже разгорался огонь какого-то безумия.
- Это новый уровень – чеканил Пудельков с холодной яростью – это новый уровень, и если вы не видите, куда я пытаюсь поднять газету, если вы этого не понимаете, что вам в творчестве делать нечего.
- Ну все, поменяла я солнышко ясное на солнышко красное – Ольга была готова на все, лишь бы избавиться от этой пиявки с собачьей фамилией и продолжить работу.
Но Пудельков стоял, держа в руках гранки, водил пальцем по строкам и вдруг вскрикивал.
- Да! Надо поменять «синий» на «темно-синий»!
Но газету нужно было отправлять в типографию, чтобы не нарваться на штраф, и Ольга категорически отказывалась меня один цвет на такой же. На впалых щеках Пуделькова зацветал чахоточный румянец, он выхватывал телефон из штанов, как кинжал из ножен, и убегал в коридор. Через секунду оттуда доносились плаксивые интонации.
- Гурий Юрьевич, вы не могли бы…

Ко всем своим достоинствам Пудельков был еще и стукачем – причем откровенным и принципиальным. Он никогда не скрывал, что будет стучать, причем всегда и на всех – на подчиненных начальнику, на начальника – главному акционеру. Правда, на такую высоту любителя своей правды судьба еще не занесла, но Пудельков не сомневался, что занесет, обязательно занесет.
Катя, которая вынуждена была сидеть прямо напротив молодого специалиста, была уверена, что про каждый ее чих будет доложено вовремя и с нужной окраской. Тем более, что, как любой стукач, добившийся расположения начальства, Пудельков всеми способами старался переложить свою работу на нее – при этом крича на каждом углу, что сама Катя ничего не делает, не делала и не будет делать никогда и зря занимает место талантливого мальчика. Какого мальчика? Есть мальчик, который будет ту же работу выполнять гораздо лучше. Вы только прикажите, только Катю уберите, и мальчика я вам в тот же день предоставлю.
Пудельков, заручившись поддержкой Главного, осмелел. Он вполне мог наорать на Катю, требуя от нее выполнения каких-то своих обязанностей. Или, к примеру, выпросить рубрику в следующий номер – и потом заявить, что по непонятной причине один тащит весь отдел, а Катя Разина… ну, вы же понимает, как она работает.
А ведь день начался хорошо – Катя не попала в пробку, нашла место возле здания редакции, пришла раньше Пуделькова и успела отредактировать пару страниц очередного графомана, который за деньги хотел опубликоваться на страницах известной газеты.
 И тут пришел он.  У Кати тут же затряслись руки, затрепыхалось сердце где-то в горле и жар зацвел алыми неровными пятнами на щеках.  В детстве эти признаки означали – сейчас будет драка.
- Где статья? – с места в карьер начал Пудельков – шестикнижие готово? А интервью? Где интервью? Почему я должен делать интервью?
- Потому что это твои полосы – резонно ответила Катя.
- Нет – взвился Пудельков – почему я делаю за тебя статью в номер, большую генеральную статью, а ты не можешь сделать даже то, что должна?
- С какой стати я должна делать твои полосы?
- Ах, так – мстительно произнес Володя Пудельков – ну посмотрим, кто у нас что будет делать. Если я все за тебя делаю, значит ты не работаешь тут больше. Это тебя устраивает?
И вот тут Катя не выдержала. Она посмотрела прямо в глаза своему соседу и  с ядовитой улыбкой, с наслаждением выделяя каждое слово, послала его на три буквы.
Пудельков взвился, как ужаленный, тараща глаза и хватая ртом воздух, он не нашелся, что сказать, потом выхватил телефон и выскочил в коридор. И оттуда разнесся горестный вопль, слышный по всему зданию.
- Гурий Юрьевич!!! Катя меня на х… послала!!!!
Что там сказал Главный, никому не известно, но Пудельков заблажил на все пространство.
- Что случится с газетой, если каждый первый будет ведущего сотрудника на три буквы посылать?
Пудельков вдруг прибежал обратно в кабинет – Кате показалось, что сейчас он включит громкую связь, чтобы насладиться ее позором.
- Как? Вы? Вы что? Вы так и…

Пудельков вдруг замолчал на полуслове и, вернувшись, посмотрел на Катю с видом победителя.
Катя фыркнула в нос и яростно застучала по клавиатуре.
Она бы с удовольствием запустила и клавиатуру, и сам моноблок в голову этому сидящему напротив парню – симпатичному, в общем-то, парню, не был бы он такой сукой.
Катя задумалась на секунду – может, в самом деле запустить? Не моноблок, конечно – во первых, его жалко, во-вторых, при точном попадании он может убить Пуделькова. А он, конечно, сволочь, но смерти пока не заслуживает. Книжкой запулить в короткостриженную кудрявую башку – покажет свою слабость, только и всего. Нет, не надо было Пусева убирать. Надо было стоять за него, как на последнем рубеже. Он был, конечно, тексты иногда выдавала такие, что не привыкшие к оригинальному авторскому языку пенсионеры просто ничего бы не поняли. Но в Пусеве было одно достоинство – он был своим. И он не мог бы предать и подставить вот так, как это юное дарование.
Тяжело вздохнув, Катя мельком посмотрела на коллегу – тот что-то черкал в своем ежедневнике, нервно черкал, лицо у него пошло белыми неровными пятнами.
Лет десять назад этот щенок не представлял бы никакой опасности – тогда вся редакция лежала возле ее тонких каблучков, у мужиков слюни висели до коленей и глаза затягивались похотливой мутью.  Тим Бархатов, когда пришел, быстро понял силу ее тайной власти – и они стали отличным тандемом. До прихода Пуделькова.
*
Надо сказать, что при всей неторопливой своей работе – большая халява была у него только в охране, про которую он до сих пор вспоминал с ностальгией – он весьма и весьма нуждался в деньгах. На время перевода, на время стажировки, пока Ольга не дала своего начальственного благословления, ему платили вдвое меньше обычного. Пусев рассчитывал на деньги от сценария – но с ним получилось как всегда. Буквально за неделю Пусев сделал сценарий на семь листов. Тимофеев подержал его в пальцах, бегло скользнул глазами по тексту и вздохнул.
- Ну этого же мало. Ну это же скучно. Надо сделать так – первый кадр – большая, полная луна над горой Аю-Даг.
Потом камера идет вниз, показывая освещенное луной женское тело, и голос диктора говорит – вы думаете, перед нами обычная купальщица? Нет, это муза, которая не удержалась в этом волшебном месте и посетила наш бренный мир, превратившись в купальщицу…
Тимофеев замолчал, глядя поверх головы Пусева. Его явно окатил потный вал вдохновения. Пусев поднял ладони.
- Я все понял.
Он понял – и стал писать сценарий. Это сценарий был –всем сценариям сценарий. В нем причудливо переплетались Чехов, Толстой, Шаляпин, Николай второй,  чудаковатый Вакс Калошин, Пушкин, Лермонтов и Манька-Компот.
Камера оператора взмывала под облака и падала в пучину моря, горела красным огоньком полутьме пещер и снимала волны ковылей возле гриновского домика.
В общем, получился роскошный, великолепный сценарий  - Пусев потирал руки, подумывая, не стоит ли ему за такую работу увеличить гонорар?
Но Тимофеев, за это время тщательнейшим образом ознакомившийся с документами доставшегося ему хлопотного хозяйства, вдруг проявил благоразумие и решил, что заниматься алмазами гораздо спокойнее и прибыльнее. Подал заявление об уходе, отработал положенный срок и свалил – правда, успев подписать приказ о назначении Пусева на должность модератора сайта с окладом в сорок тысяч рублей.
А на законный вопрос – когда, собственно, я получу гонорар за написанный мной сценарий? – грустно ответил, что, мол, ты очень, очень долго писал. Новый директор посмотрит и решит.
Новый директор, грузный дядька с отекшим рылом, щетинистыми белесыми усиками и глазами навыкате, только пожал плечами – не знаю, не знаю. Я с вами не договаривался.
У него, очередного директора (который сменил бывшего дирижера и профессионального карточного игрока) был забот полон рот – спасти газету могло только масштабное сокращение. А вот кого сокращать из четверти положенного штата – это был вопрос, который требовалось решить незамедлительно.
Пусев пережил две волны увольнений, и понимал, что третья вынесет его самого на пустынный берег безработицы.
Хотя, конечно, оставалась призрачная надежда – Ольга, загруженная работой по самую макушку, билась за него изо всех сил. Оно и понятно – один маленький оклад был незаметен на фоне протекающих сквозь издание сумм, но снимал с нее солидную часть нагрузки.
Впрочем, пока беды ничего не предвещало.
Новый директор вызвал его к себе и долго выспрашивал, в чем, собственно говоря, заключается его работа. Удивился, когда узнал, что их сайт требует модерации и регулярной очистки, тут же захотел посмотреть, как это делается. Пусев вошел в админку – но, как назло, один-единственный записной тролль, видимо, запил. На сайте царила тишина и благолепие.
Директор похвалил самого никчемного сотрудника и отпустил его восвояси.
Потом Пусев зашел к Кате – она в мрачнейшем настроении хрустела пакетами, механически уничтожая пирожное за пирожным.
- Все – заявила она, не здороваясь – Пудельков у Главного час сидел. Час, Вася!! Целый час!! Я за пятнадцать лет по часу у него ни разу не сидела. Это невозможно. А наш выскочка – пожалуйста, сидит.
- А ты сколько у главного просидела? – спросил Пусев, который, конечно, был в курсе причин ссоры.
- Минуты три. Он спросил – ты хочешь рассказать ту же ситуацию с другой стороны? Не надо, я и так все знаю. Вот так, Вася, все и заканчивается. Врастаешь корнями, а потом начинается буря и вместе с этими корнями вырывает на хрен.
- А Бархатов про эту ситуацию знает? – спросил Пусев, отбирая у Кати пирожное.
- Знает – Катя спокойно достала из сумки еще одну упаковку чего-то белого, воздушного и сладкого – но он чувствует себя непоколебимым. Он теперь шеф-редактор и с Дротиковым вроде бы общий язык нашел. На происки Пуделькова смотрит… как бы это сказать…
- Сквозь пальцы?
- Да по хрену ему – пробурчала Катя с набитым ртом – он за себя уверен, а на меня ему чхать.
Она смяла опустошенный пакет и, запустив комок в урну, вздохнула.
- Похоже,  я проиграла. Первый раз за пятнадцать лет.

*
С директором Пусев увиделся на следующий день – тот, уставив на него стеклянистые глаза, спросил, стараясь быть как можно вежливей.
- Скажите пожалуйста, вас ваша нагрузка еще в могилу не свела?
- Я просто выполняю свои обязанности – пожал Пусев плечами.
- Ну да, ну да, я в курсе, как вы выполняете свои обязанности. В курсе.
«Ладно бы Пудельков просто стучал – с холодным бешенством подумал Пусев – так он стучит да еще и приукрашивает»
- Нам нужна ваша помощь – как ни в чем не бывало продолжил директор – я понимаю, что вы крайне загружены от среды до среды, но я бы попросил вас помочь нам на Книжной ярмарке.
- В чем моя помощь будет заключаться?
-Я думаю, что вам не сложно будет постоять на подписке?
Пусев кивнул – где он только не стоял за свою жизнь, почему бы ему и не постоять на подписке?
- Ну вот и хорошо. Зайдите в отдел распространения, вам дадут бланки. И объяснят все что нужно.
*
С раннего утра к громадному павильону на ВДНХ потянулся народ. Ручейки людей от главного входа забирали вправо, превращались в длинные хвосты возле будочек касс, создавали толпы возле рамок металлоискателей – и наконец могли влиться в книжное царство.
И сразу видели, что справа, под огромным логотипом Газеты Литераторов, скучал Пусев.
Он был готов к неторопливой работе – но действительность, как говориться, превзошла все ожидания.
Поток шел мимо – хотя каждый второй бросал взгляд на известный баннер, подходил разве что каждый тридцатый. И, получив утвердительный ответ, отчаливала. Еще одна половина подходила, только чтобы взять бесплатные номера – невостребованные выпуски множеством пачек привезли из редакции.
И только оставшиеся сотые доли процентов подписывались на газету – зато сразу на год, чтобы подешевле.
Делать Пусеву было нечего. Он честно попытался заполнить бланк, но его почерк, изуродованный литературной юностью, когда он писал от руки, был настолько неразборчив, что оказалось проще заставить заполнить свои бланки подписчиков.
Поэтому вся его роль сводилась в отрыве корешков и выдачи сдачи.
При этом он сидел на высоком барном стульчике, уперев руки в бедра, и, со своим лысым черепом и мускулистыми лапами меньше всего походил на книжного журналиста.
А мимо шили литературные знакомые. Байбак-Стрюков и Леся Женин, увидев старого друга, подвалили, сильно качаясь и дыша чистым спиртом, и незамедлительно попытались налить ему водки из пластиковой нарзанной бутылки.
Возникла юная девушка Астя – улыбаясь молодыми великолепными зубами, тонкая и свежая. Они виделись два раза в год в институте, и имя свое она получила от места работы, издательства АСТ.
Прошаркал, наклонившись вперед под весом живота, Ридикюль.
Он подошел, сунул вялую лапу и спросил.
- Ну как, это чокнутый старикан тебя больше не достает? Жаль. А ведь он тебе чуть было книгу не напечатала.  У Лизы Тверской.
Лиза Тверская, увидев Пусева, подбежала с неожиданной прытью, бросилась на шею и предложила выпить.
- Ты ж знаешь, что я не пью. Что там Ридикюль про Тип-Топа говорил? Какая книга?
- Какая книга? – удивилась Лиза – ты у меня не хочешь печататься, я думала, вдруг тебя этот дурень издаст. Кстати, а почему ты у меня не печатаешься?
- Потому что ты не предлагаешь – честно ответил Пусев. Он придерживался трех правил – не издавать стихи самому, не издавать их за деньги, никому ничего не предлагать.
Тверская загибала пальцы, что –то считая.
- Отлично, давай в октябре я тебя издам. С тебя  двадцать вордовских листов.
- Почту за честь – ответил, не лукавя, Пусев.
Тверская чмокнула его в щеку и, увидев кого-то знакомого, исчезла в толпе. Проплыл Тим Бархатов – на стенд, где маялся со скуки Пусев, он даже не посмотрел – у большого начальства другие, большие проблемы. Пару раз подбегал новый директор – забирал выручку, сокрушенно качал головой и цокал языком. Пусев согласно кивал – да, негусто, негусто. Единственное, кто его действительно рассмешил под вечер – это Пудельков. Он примчался, когда поток посетителей книжной ярмарки пошел на спад, и с места в карьер заорал.
- Они все идиоты! Все идиоты, все!! Черт бы с ними, но мне газету жалко!!
Пусев невозмутимо смотрел на своего коллегу и упаковывал в ящики книги, которые так никто и не купил.
- Хорошо, я возьму газету в свои руки и заставлю ее приносить прибыль, но чтобы этих гадов даже духу не было!!
- Кого?- полюбопытствовал Пусев – Ну, Катя Разина, это понятно. А кто еще?
- Бархатов!! – заорал Пудельков так, что пришлось отодвинуться от летящей слюны – Я не буду ему каштаны из огня таскать! Он думает, что я ему все сделаю, а он придет на готовенькое и подвинет меня в сторону!! Не позволю!!! Не позволю!!! Не позволю!!! Я ему сейчас пойду морду набью!
А потом выкину его вон!!! Пойду к Дротикову, и все ему расскажу!!! Все-все!!
Пусев молчал – что он могу сказать?  Конечно, он бы посмотрел, как тщедушный журналист будет бить Тима, огромного, грузного и мягкого – но чувство долга держало его не месте. Нужно было сдать корешки подписки и последнюю выручку.
Пусев сидел, пересчитывая деньги и сравнивая их с бланками – как вдруг почувствовал недобрый взгляд и поднял голову.
Прямо перед ним стоял Главный. В плаще с широкими рукавами, костюме с бензиновым отливом, сверкающими ботинками, круглой головой и подровненной щетиной. С одной стороны его держала под руку жена, с другой – улыбающаяся дочка. Ей Пусев не мог не улыбнутся в ответ – они всегда так делали, при каждой редкой встрече.
- Ты что тут делаешь?- воскликнул Главный.
- Работаю – сиплым басом ответил Пусев и уточнил – подписку нам оформляю.
- Нам? Что это значит – нам? Ты что, еще не уволен?
- А почему я должен быть уволен? – вопросом на вопрос ответил Пусев – свои обязанности я выполняю. И не свои тоже.
 Тут женщины взяли под руки мужа и отца и потащили его на встречу с читателями.
Пусев чувствовал, что происходит что-то странное. Тим прошел мимо быстрым шагом – под руку его держали девочки из издательства «Покровский бульвар». Как только он скрылся на улице, примчался Пудельков – он сделал несколько кругов по холлу, остановился возле Пусева, всклокоченный и мокрый от пота, и стал орать.
-Пойду к Дротикову! К Дротикову!! Хватит этих старых бездарей кормить!!! Их время вышло!! Тим очень хитрый!!! Он пойдет вон вместе с Катькой!!! Я к Дротикову уже на прием записался!! Вот тут, вот тут, вот тут, вот тут!! Вот тут его телефон!!!
Он потрясал ежедневником. Они вышли покурить – Пудельков орал. Они пошли к метро – Пудельков вопил. Пусев протянул ему руку на прощанье- Пудельков едва ли не забился в падучей.
Как только тощая сутулая фигура скрылась в толпе, втекающей в двери метро, Пусев набрал телефон Кати и подробно пересказал ей суть только что произошедшей истерики.
Перепуганная Катя позвонила Тиму и потребовала немедленных эсктренных мер. Тим почесал лысину, но набрал номер Главного. Тот согласился, что мальчик зарывается, что негоже прыгать через головы главреда и шеф-редактора к главному акционеру, и на Пуделькова последнее время много жалуются – хотя пишет он хорошо, ох как хорошо пишет. Пусть Тим его увольняет, если нужно. Но этого лысого козла, алкоголика, который стоял пьяный на книжной ярмарке и оформлял подписку – тоже уволить. Окончательно.
Но, понятно, это произошло не сразу – Пусев еще три дня ходил на ярмарку, встряхнул за грудки Пуделькова, который подошел и зашипел.
- А ты стукачек, гад, зачем ты на меня настучал? Я к тебе как к другу.
Пусев, позабыв, что должен заниматься подпиской, и рядом стоит несколько рассчитывающих свой годовой бюджет пенсионеров, приподнял Пуделькова за куртку и подтащил к себе.
- Слышь, хорек, с чего ты взял что я твой друг? Что  курили вместе?  Пшел пока я тебе шейку не свернул.
Пудельков отскочил, потирая скулы, подпертые и помятые костяшками, и дальше скандалить не стал, лишь пообещал страшным голосом.
- И Литинститут ты никогда не закончишь, я тебе это обещаю.
*
Увольнение Пусева было подготовлено втихую, словно разведывательная операция – об это не знала ни Катя Разина, которая после нужной информации в нужное время стояла за Пусева горой, ни Ольга. Их поставили перед фактом, точнее – перед подписанным приказом. Тим Бархатов пожал пухлыми плечами – ну да, увольняю. Так Главный хочет. А ссориться я пока не могу.
Через полгода Бархатов уберет Главного и сам станет редактором, новый директор уберет Ольгу, Катя станет заместителем главного – но это уже совсем другая история.
Дед Тип-Топ так и остался на Хитровке. Сначала он жил на втором этаже, помогал восточным женщинам готовить плов и стирать одежду, а по вечерам, когда шабашники возвращались с работы, радовал их пространными рассуждениями о том, что Пусев – графоман. Наркиз слушал и соглашался, и редкие вопросы выдали бы в нем человека, сопричастного литературе, был бы дед чуть-чуть повнимательней.
Постепенно Дед начал все больше времени проводить во дворе, потом от скуки поднял окурок, потом другой, потом наорал на мусорящих экскурсантов – и, сам того не ожидая, превратился в дворника. Под жилье ему отвели то самое одноэтажное строение во дворе – и теперь, намахавшись метлой или лопатой, выпив чекушку, Дед пишет на сайте ПоэПис пространные, но однообразные статьи. Изо дня в день…