Гусекрады

Тамаре Лысенко



                Газетные штампы и гуси. А Ленинград тут ни при чем

       Мы мыслим, если мыслим вообще, по преимуществу штампами. Я чуть было не написал «Северная Венеция» - штамп, применяемый обычно относительно Ленинграда. Однако, я никогда не бывал в Ленинграде летом. А зимой он вряд ли был похож на какой-либо итальянский город, скорее на любой русский, занесенный снегом, только красивый очень. Это я видел сам, целую ночь шатаясь по Ленинграду. Я забыл паспорт в тумбочке в общежитии, и потому стал невольным и одиноким бродягой в городе, в то время, как вся наша тургруппа мирно спала в гостинице. И кто выиграл?
       Сквозь снежную пыль отлично был виден Ленин на броневике, знакомым жестом указывающий на безлюдную и белую площадь. Налетал вихрь и вождь скрывался за белой штурмой (немецко-шумейское слово, которое я люблю до сих пор, и которое означает все, что угодно, связанное со снегопадом, ветром, метелью и вьюгой). И тогда площадь без Ленина выглядела широкой и безнадежно пустынной, столь же аккуратно и плотно декорированной снежной пылью, как и стоявшие ровно по ранжиру дома на краю площади.
       Да, Венеция… Избитый образ, ничего не надо думать, все как на ладони. И в самом деле, все было как на ладони: заволжская степь ровна и гладка, как стол в гостиной, покрытый скатертью. Только цвет скатерти меняется: белая зимой, зеленая весной и ранним летом, рыже-соломенного оттенка, палевого, как платье одной из дам в семействе Городничего в «Ревизоре».
       А где же штамп? А вот и он - степная Венеция. Была  когда-то скатерть и серебристою, когда море ковыля заливало ее всю от Волги до Урала. Но давно уже степь вся распахана, и народ не помнит, что это такое трава ковыль, и давно все забыли про скромные вазы, а чаще украинские глэчики в красном углу под иконами с пучком сухого ковыля. Недаром же саратовский край долго назывался желтой Украиной. Должно быть, это имело какой-то сакральный смысл, эти пучки ковыля, но и он был давно утрачен, а привычка осталась. Эх, надо бы зайти в поисковую строку, пусть объяснят.
       Центральная усадьба совхоза «Красноармеец» была окружена и пересечена водными каналами. Каналы мы заметили лишь на следующий день поутру. Тут и родился у меня «свежий» штамп, который, как я узнал в последствии, уже тысячу раз использовала областная газета «Коммунист» - Степная Венеция. Каналов было множество и непонятно было их назначение, но приятно, что они были посреди «степи глухой». И раньше, чем мы сформулировали вопрос, мы поняли, кому это нужно. Все каналы были забиты водоплавающей птицей, короче гусями, так что в этой бесконечной водной паутине каналы выглядели, как кипельно-белые линии. И если бы марсиане, жившие по берегам своих знаменитых каналов, созерцали этот степной иероглиф, то они, несомненно, воскликнули бы: О! и там есть гуси, а значит – и там есть жизнь! И довольные, потирали бы свои руки, щупальцы или что там у них, чтобы исполнить свойственный всякому живому организму главный инстинкт – хватать, но хотя бы вот этих гусей… Мы тоже убедились, что на земле жизнь существует, по крайней мере на этом клочке пространства, который был, очевидно, двором, в центре которого  худосочный серый поросенок с полнейшим удовольствием наслаждался этой самой жизнью посреди огромной скучной лужи.
       Кажется именно шофер ввел нас через темные сени в огромную пустую комнату:
- Тут будете жить,- после чего повернулся и вышел. Пока мы соображали куда попали, ЗИС-51 заурчал во дворе, и наших девчонок увезли куда-то в другое место, позднее мы узнали - по квартирам.

    
                Наше убогое жилище

       Мы остались одни, задавать вопросы было некому. Мы невольно оглядывали наш приют, что-то было первобытное в этой комнате, ни шалаш, конечно, не хижина, а просторная комната большого деревенского дома. Поражала идеальная простота,  такая же чистота, которая, конечно, не снилась первобытному человеку. Но в его-то хижине, по крайне мере, что-нибудь да было. Ну, скажем, в углу стояло какое-нибудь копье, у лицевой стороны торчал какой-нибудь расписанный пенек, трон вождя, вдоль стен лежали бы какие-нибудь шкуры – тигра, льва или даже медведя, оленя, возможно. А как же иначе, с самого своего появления на земле человек тянулся к комфорту. Положим, в мебельном гарнитуре первобытные люди не нуждались. Да и нам финская мебель была ни к чему. Того же мнения, очевидно, были и наши хозяева. По всей видимости, они решили, что мы уже сделали решительный и окончательный шаг в цивилизационном развитии, раз мы сюда прибыли на совхозном грузовике, и этого вполне достаточно. В комнате не было решительно ничего.
       Пока мы изощрялись в остроумии по этому поводу, пришла баба в телогрейке и плотно завязанном платке, молча поставила у свежевыбеленной, нетопленой печи табуретку и ушла. Словом, плеснула бензинчику в костер нашего остроумия.
- Что ж, составим график, кому, когда и по сколько минут сидеть!
Придумать еще что-нибудь более не успели, как она снова явилась, поставила на табуретку бачок, из кармана вынула кружку и положила ее на крышку, после чего снова удалилась не промолвив ничего. Не будь дождя, мы конечно, услышали бы скрип колодезного барабана, но дождь был. Минуты через три баба снова была здесь с ведром, единым махом вылила воду в бак, аккуратно закрыла его крышкой, звякнула кружкой и сказала:
- Пейте!
- Самогон, что ли?
Сидевшие на чемоданах, словно на тесном саратовском вокзале, парни грохнули в очередной раз. Баба позволила себе улыбнутся, посмотрела на остряка, подождала пока хохот стихнет и тогда уже отверзла уста:
- Смотри не распухни от него! - И покинула нас, теперь уже навсегда.
У меня мелькнула смутная догадка, и я тотчас поделился ею с Юркой Зильманом:
- Не кажется ли тебе, что мы попали в сюрреалистический город а-ля Глупов? (см. М.Е.Салтыков-Щедрин «История одного города»). Он кивнул согласно головой. Между тем, неотвратимо наступал вечер и нужно было что-то предпринять.
     Словно по подсказке сатирика составилась делегация, чтобы идти, не к градоначальнику, естественно, а в совхозную контору. Должна же быть в центральной усадьбе таковая. Таковая была, но на ее дверях висел огромный амбарный замок. Однако, удача никогда не оставляет ищущих. В метрах ста пятидесяти вдруг осветились окна длинного здания. Скользя по грязи и шлепая по лужам, мы ринулись туда – столовая!
На прямой вопрос:
- Вы будете нас кормить?
Заведующая ответила:
- На вас не было заказа.
- А назавтра?
- Это как скажут!
       Ночь мы коротали на холодном полу, подложив под голову свои чемоданы, а под бока свои телогрейки, на одной половинке лежа, другой укрываясь.

                Начало голодных бунтов

       Заказа на нас не было и на следующий день. В этот день мы доели свои запасы и громко заявили свои права. Ответ был весьма убедительный: начальства сейчас нет. Мы не поверили и, наворачивая пласты чернозема на сапоги, ботинки и прочую рабочую обувь, оставив девушек за пустыми столами, с которых порядка ради, официантки убрали тарелки с хлебом, соль и горчицу. Хлеб понятно, но причем тут горчица и соль.
       Хлеб и соль пробуждают в душе другой штамп – встречу дорогих гостей. И в самом деле, куда бы мы не приезжали в предыдущие годы, нас встречали хорошо. Правда, не было торжественных речей, не было духового оркестра и корреспондентов городских газет. А было что? Вот что: тазик с яйцами вкрутую доверху, бидон холодного молока, прямо из ледника или из погреба, на худой конец. И сколько угодно вкуснейшего пшеничного хлеба деревенской выпечки такого вкуса, о котором в городе можно только мечтать.
       В административном корпусе нас ждали лишь таблички - директор, профком, партбюро. Но их лицезреть мы получили право лишь тогда, когда сухопарая баба, мывшая в коридоре полы, убедилась, что мы соскребли с сапог всю грязь (т.е. совхозную землю):
- Ну, глядите!
       Пригласили нас в столовую только на утро третьего дня. Но то, что было подано на столы, мы люди, в общем-то, непривередливые – студенты, есть не стали. Что за бурда там была, слово «баланда» тогда еще не было в ходу,  описывать не стоит. То, что съел Хлестаков в трактире можно было бы счесть за изысканный завтрак. В обед они подали то же «кушанье». Нет, мы не стали выливать его в канал, но и есть не стали.
       Мы, человек тридцать, построились попарно, впереди двое дюжих парней из Автодорожного института (судьба часто сводила нас, педвузовцев, с ними), держа в правой вытянутой руке по стакану жидкости неопределенного грязного цвета и гнусного вкуса - «компот», за ними две пары с подносами в руках – суп и второе с сизым картофелем и чем-то отдаленно похожим то ли на рыбу, то ли на мясо. Из-за ничтожной порции этого продукта, определить его точно было не возможно, мы двинулись к конторе с песней, которой научились в предыдущие годы:

Нас подвозят к Казахстану
Там, где зреет урожай…
Нет кафе, нет ресторана,
Хоть ложись и помирай!
Будем вкалывать, как негры
От зори и до зори,
И Америку догоним
Может, даже перегоним
Года за два, или три.

Был тогда такой мобилизующий массы лозунг – догнать и перегнать Америку в ближайшие годы.
       Мы шли, медленно волоча ноги, словно африканские морпехи на параде, и от этого мы покачивались то влево, то вправо – настоящая похоронная процессия. Откуда-то взялись и зрители. Они пошли вслед за нами. Ни мы, ни они не заметили, как из-за низких туч выглянуло солнышко и принялось за свою горячую работу. Надежды зрителей на счастливую развязку спектакля не оправдались. Ничего не случилось. В здании все та же баба за той же работой. Мы ее оттеснили и всей колонной прошли в начальственный закуток. Велико было искушение выставить тарелки перед партбюро прямо на полу, но здравый смысл возобладал. Все это мы разместили на подоконнике, которым венчалось окно в начальственном тупике. Ставя тарелку с супом, я не удержался и продекламировал любимое передреевское двустишие, которое он, старый кавалерист, неизменно возглашал, когда мы садились у него за обеденный стол. Оно было в ходу, когда он еще служил в императорском Петербурге в казачьем эскадроне: «суп рататуй, по краям картошка, посредине...». Хохот, близкий к гомерическому, потряс административные стены.

              Продолжение бунта. Встречи на плотине с героем соцтруда

       Черную директорскую «Волгу» мы встретили на дамбе. Машина остановилась перед нашим сомкнутым строем – не объехать… Он (директор) приоткрыл дверцу и только сумел сказать нечто в адрес наших матерей, как рев молодых глоток заглушил его. К этому добавилось негодующее гоготание гусей, отдыхавших у плотины. Он все понял, шофер врубил задний ход, и «директора вдаль умчало».  Но дважды подряд везти не может даже герою социалистического труда. В тот же день в обеденную пору он нам встретился снова. Мы плотно окружили Волгу. Не дав сказать ему ни слова, вырвали из его рук дверцу, подняли задний мост и красноречиво на его родном языке объяснили, что будет, если…, и куда мы забросим его машину, когда… Сбившиеся с двух сторон, гусиные толпы снова поддержали нас.
       Не известно, что проняло Героя соцтруда, то ли обещание, что мы сбросим его вместе с Волгой в канал, или же предвидение третьей встречи, которая могла бы быть не столь любезной по исходу. Но в этот же вечер нам привезли матрацы, впрочем, более похожие на набитые сеном или соломой мешки, подушки и байковые одеяла. Мы были рады и тому. Нам даже стало казаться, что первобытный человек мог бы позавидовать нам, поскольку  было сказано: «Давайте ваших поваров, мы выделим вам лошадь, сами будете получать продукты, сами будете готовить. Точно, ни одному дикарю такая жизненная роскошь не могла бы прийти даже в голову. Как говорится, «сказано - сделано».
       Утром в назначенный час мы отправились в столовую, и три наших девчонки-поварихи, они же официантки, накрыли нам столы. Рабочие и работники питавшиеся в столовой, с завистью подглядывали на наши столы. Наша еда и пахла аппетитнее и выглядела заманчиво в сравнении с той бурдой, которой потчевали их.

                Сытое брюхо к искусствам не глухо

       Сытые и счастливые, то ли от того, что мы добились вожделенной истины, то ли от самой еды, и поскольку дождь продолжал свою нудную работу, мы разлеглись на своих шуршащих ложах и начали сибаритствовать. Поначалу пошли анекдоты, приличные и не очень, и очень неприличные, вперемежку с еврейскими. Мне было страшно неловко, ибо соседом моим был Юрка Зильман, иной смех, казалось мне, оскорблял его. Я тогда еще не знал, что самые еврейские анекдоты сочиняют сами же евреи, а знал бы – задал бы вопрос. Что же это за народ, который умеет смеяться над самим собою, или даже просто видеть смешное в своей жизни? Вскоре то ли анекдоты иссякли, то ли их качество стало совершенно нетерпимым, все заскучали, и в комнате установилась тишина. И тут раздался голос из автодорожного:
- А не почитать ли нам Есенина?
- Почитать, почитать! А что у тебя есть книжка?
- Только я плохо читаю. Может кто возьмется? Вас же тут трое или четверо педагогов, вы-то читать умеете!
Говоря это он вытащил из чемодана Есенина, тот знаменитый темно-зеленый том с веткой чего-то цветущего на обложке - черемуха, яблоня? Или еще чего-то. Это было первое многотиражное издание, запрещенного доселе автора, кажется тираж 100000, которое вмиг разлетелось по стране. Мне, к счастью, удалось тоже купить его. И где же? - в магазине «Политическая книга», куда я зашел впервые, чтобы купить словарь иностранных слов, настоятельно рекомендованной преподавателем истории ВКПб. Вернувшись в общежитие, я положил обе книги на тумбочку и вышел на несколько минут по делам. Этих минут хватило, чтобы обе книги исчезли. И никто из сокомнатников не желал признаваться в разбое.
- Да мы не видели.
В отчаянии я обежал соседние мужские комнаты.
- Есенин? Ха-ха! Да ты с ума сошел, кто же тебе его вернет.
Пару недель спустя, я все же отыскал пропажу в комнате, куда я до этого ни разу не заглядывал. Но это уже иная история.
       Читать вызвался я. Я любил читать вслух. И с того сентябрьского утра 1949 года, когда нам провели радио, я тогда был учеником четвертого класса, начал мечтать как бы мне стать тем дяденькой, который так интересно и красиво читает по радио разные истории, до которых я был охоч не менее, чем знаменитый Митрофанушка. Но что такие мечты в глухой деревенской избушке того времени! Как их высказать, и кому? Даже стыдно было сказать матери или учителю. А кому же еще? Так мечта и заглохла. К тому же разве мне удалось бы читать, как это делал Яхонтов, которого я особенно любил и прочел о нем целую книжку. А раз так, то…
Я читал до обеда. Ребята слушали не перебивая. Может кто и заснул, не знаю. Сам же я был очень доволен стихами. Они звучали по новому. Совсем другое дело, когда ты их произносишь вслух, а не видишь глазами. Ритм и мелодия - странно новые, до сих пор не пойманные глазами. Да и что мы читали? То, что сами переписали по случаю в записную книжку. Однажды, уже в восьмом классе, мы тогда учились в первую смену в Квасниковке, я забыл такую книжицу в парте, и вся вторая смена, десятый класс, наслаждалась стихами не только Есенина, но и других русских поэтов, среди них были Пушкин, Полежаев, Державин, Лермонтов и Маяковский – «сия история была в некой республике, баба на базар плыла, а у бабы бублики!» Записную книжку мне вернул мой терновский друг Валька. «Хорошо, что я там был, а то вернули бы тебе!»
- Ну, Илька, ты молодец! - сказал Юрка, когда мы шли в столовую, не ожидал я этого от тебя. А чего «этого», он не сказал. Сам же он был очень умен и образован, знал кучу вещей, которые не снились его однокурсникам-филологам, но почему-то, по исходу первого семестра, он перевелся на инфак. Мы изредка и потом встречались с ним, и я продолжал время от времени ставить его в тупик.
       Уже с утра солнышко все чаще и чаще стало появляться из-за туч, и все дольше задерживаться на небе, исполняя нужную для людей работу, согревать их и высушивать землю. Так что часам к трем пополудни, как писалось в романах 19 века, та сторона улицы, которая несколько возвышалась над проезжей частью, стала подсыхать прямо на глазах. Неугомонная ребятня уже резвилась вдоль заборов на утоптанных тропинках, гоняя неудачливого паренька за «чижиком», а какая-то  слишком нервная хозяйка уже кричала им:
- Вот только попадите мне в окно, анчихристы!
- Не-не-не! Не попадем!
И шум, гам, и хохот.
Димка предложил мне:
- Пойдем заглянем к девчонкам.
Кто такой был этот парень, мне было не ясно, но девчонки его знали очень хорошо. Может быть, он был из автодорожного, во всяком случае сюда мы приехали единой компанией, то есть, из шести мест купе, разумеется, общего вагона, мы занимали пять мест. Играли в подкидного, хохотали, я даже решил показать единственный, известный мне, карточный фокус. И ура! Он получился. Девчонки пели популярные песни, которые, впрочем, звучали и в других купе. Под стук колес мы разучили странную песню, никем из нас, тех трех девчонок и меня, нигде и никогда не  слышавших ее. В песне о далеком полустанке разворачивалась история о неразделенной любви шпалы к семафору - довольно забавная метафора жизненной ситуации. Все было весело, и даже как-то непривычно приподнято. Не сразу, но я догадался, почему. Тут, уже внутри нашей компании, была собственная история. Естественно, главным героем которой был Димка. Высокий, элегантно одетый парень, что было необычно, поскольку мы ехали на сельхозработы, где излишняя роскошь исключалась. Впоследствии выяснилось, что он сам для себя шил костюмы. И был в этом деле незаурядным мастером. Девчонки не сводили с него глаз, шутки обращались к нему, не ко мне же, человеку вполне заурядному, как по костюму, так и по лицу.
Меня же в нем привлекла одна деталь, весьма непонятная, но я так и не решился спросить, что это означает. У него на брюках, то ли чуть выше пояса, то ли на самом поясе, был прицеплен вызывающе яркий, большой и красивый значок, который мне никогда не приходилось видеть. А может, это была брошь.
       Девчонки еще за обедом объяснили нам, как их найти. Их временное жилье было описано с точностью Бальзака, так что нам не доставило труда отыскать их.
Да и пришли мы не без дела. У Люси Васиной почти совершенно развалился башмак. И ей было не в чем ходить, и я обещал починить его. Дело в том, что я уже начал сомневаться в вечной крепости моих кирзовых ботинок, выданных мне два года назад в ТУ (техническом училище), и на всякий случай захватил необходимые инструменты для ремонта: шило, цыганскую иглу, моточек суровых ниток и полгорсти сапожных гвоздиков. Люсин башмак представлял собою жалкое зрелище. Носок просил каши, а задник совсем развалился. Заинтересованные нашим визитом пацанята через забор смотрели на то, что происходит во дворе. Я кинул клич:
- А принесите-ка мне железячку, вот такую, чтобы в башмак входила. Вот такую, и я показал какую. Через секунду железячка была у меня в руках. Интересно же посмотреть, что он (то есть я) будет делать с этой железячкой. С крыльца с не  меньшим любопытством наблюдала за всем хозяйка. Я попросил у нее молоток и, используя железяку вместо «лапы» (металлическая конструкция, имитирующая форму ноги человека), моментально исправил дефект. С задником пришлось повозится подольше. Но, в конце концов, все было кончено и можно было надеяться, что башмак еще послужит. Так и случилось.
       Выяснился и живой интерес хозяйки. Она спросила у меня не могу ли я подшить валенок ее дочке. Я знал, как это делается, поскольку помогал деду Емельянову в подобной работе, но должен был отказаться, ибо не было ни инструмента, ни необходимых материалов. Тем не менее, такое общение принесло нам пользу, мы стали своими для хозяйки. Ведь всем известно, первейшая заповедь хозяев для молодых постояльцев: чтобы парни во двор ни-ни.
       Когда работа была закончена, кто-то из девчонок предложить спеть песню «На далеком полустанке». Зойка, участница одного из городских любительских театров, где она играла роль разбитных девушек и, кажется, пользовалась определенным успехом, предложила: «А давайте инсценируем песню!». Как это? «Лина и Люся будут петь песню, а все мы будем изображать, то, что происходит. Идет?» Мы тут же распределили роли и девушки запели:

На далеком полустанке, пап-па-ра,
Где работал Дед Егор, пап-па-ра,
Рано утром спозаранку
Был поставлен семафор…

Я тут же схватил Димку за талию и через весь двор от крыльца до небольшого пригорка отнес его и там поставил. Димка выглядел очень импозантно в роли семафора, он тотчас поднял руку, изображая пропускающий семафор, к которому приближался поезд. Мы изобразили пыхтение паровоза и звук гудка у-у-у, чух-чух-чух… Мальчишки на заборе завыли от восторга, прибежали и девчонки, оставив без внимания свои классики.

Красотой своей пленяя, пап-па-ра,
С высоты глядел на всех, пап-па-ра,
И составы провожая,
Он махал рукою вслед.

Димка изящно махал рукой, вызывая восхищение не только у мальчишек, но и у девчонок, такой он был обаятельный.

Он красив, шептали шпалы,
Но была средь них одна,
Та, что чаще всех вздыхала,
Не спала ночей она,
Все шептала: «О, желанный, пап-па-ра,
Внемли ты моей мольбе, пап-па-ра,
Всей душою деревянной
Привязалась я к тебе…»

Зойка выступила вперед и руками и всем своим видом показывала как она его любит, она вздыхала, она слезы лила, так она любила этот семафор.

Но не слушал он бедняжку, пап-па-ра,
Вот бесчувственный какой, пап-па-ра,
А она, страдая тяжко,
Слезы все лила рекой.

Зойка показала, что у нее уже не остается никаких сил, она уже только плакала, склонив голову на грудь, руками показывая, как слезы капали на траву.
Зрители затаили дыхание, они переживали за эту шпалу, девчонки тоже плакали, так им было жалко шпалу, и мальчишки печально опустили головы.

Но пришел приказ нежданно
От начальника пути:
На соседний полустанок
Семафор перенести!

Приказ начальника пути исполнял я, в то время худой и длинный, с листком бумаги в руках, нелепо задирая к груди ноги, я важно прошествовал к семафору и вручил ему приказ, и тут же перенес на другое место. Если я не сорвал бешеный апплодисмент, как говорят на театре, то только потому, что вся публика держалась за штакетник  забора.

Шпала чуть с пути не встала, пап-па-ра,
Горе было велико,
Две недели тосковала -
Милый очень далеко!
Пап-па-ра-ра-ра-ра-ра-ра,пап-пара,
Пап-па-ра-ра-ра-ра-ра-а, пап-пара,
Две недели тосковала -
Милый очень далеко!

Зойка, которая в то время уже лежала на траве, изображая шпалу, действительно сделала усилие приподнялся, но сил уже не осталось, ужас объял ее при этом известии, и она вновь рухнула на траву.

Так страдала наша шпала,
Умерла в тоске, скорбя,
На прощанье прошептала:
- Умираю я любя!
Зойка в последний раз протянула руки в мольбе к тому месту, где стоял семафор, и жизнь покинула ее, и она успела только сложить руки на груди.

Семафору стыдно стало,
Тронут был таким концом,
Не жениться - слово дал он,
Так стоит холостяком.
Пап-па-ра-ру-ра-ру-ра-ра, пап-па-ра,
Пап-па-ра-ру-ра-ру-ра-а, пап-па-ра,
Не жениться - слово дал он,
Так стоит холостяком!

Семафор вернулся на прежнее место с очень огорченным лицом, развел руками, дескать, что тут поделаешь, все уже свершилось, опустил руки и застыл как мертвый. На крыльце хохотали хозяйка и ее дочка, на заборе хохотали мальчишки, девчонки поспрыгивали с забора, хлопали в ладоши и тоже хохотали, и только семафор стоял грустный и неподвижный, словно мертвый.

                Интермедия: кое-что о потомственных гусекрадах

       Поезд шел медленно, очень медленно. Это было до Великой отечественной войны. Тогда поезда иногда ходили медленно. Впрочем, подобное бывало и после войны. Забавно было наблюдать, как параллельно поезду двигался одинокий гусь. Он то обгонял поезд, то поезд обгонял его. Пассажиры с интересом наблюдали забавное состязание и спорили, кто первым доберется до ближайшей станции. Большинство было за гуся. Происходи этот забег в наше время, можно было бы ставить денежные ставки на его победу. Впрочем, тогдашние зрители в советской стране не ведали об этом невинном капиталистическом развлечении, то есть, тотализаторе. А поспорить, а чего же не поспорить! Однако, спора не случилось.
       С поезда спустился мужчина довольно пожилого возраста. В 41 году ему было 55 лет, последний призывной год. Откуда рассказчику это известно? Да очень просто, это был его родной дед. Он спокойно сошел с поезда, взял гуся, положил его в мешок и вернулся в вагон. Что сталось далее с гусем, не известно. Известно другое, на каждой станции бывал небольшой базарчик, где торговали чем угодно, в том числе и птицей. Надеемся, что гусь попал в хорошие руки.
       Между тем, дед был честным человеком, даже очень честным и таковым воспитывал меня. Каждый год, когда я приезжал к нему на каникулы, он подбрасывал на моем пути пятидесятирублевую бумажку и убеждался, что я тоже честный человек. Нелишне заметить, что я был заранее предупрежден матерью о его «беспроигрышном» трюке. Что касается гусей, то об этом дальше.

                Финал. Конец - делу венец!

       Мы вышли из клуба, и ночь обрушилась на нас всей своею естественной торжественностью, как утверждал наш самый романтический и самый трагический поэт, по сути дела, наше второе всё. Нас нисколько не удивляла «бездна звезд полна», хотя, казалось бы, житель громадного города никогда не видит над собою более десятка звезд, а лишь одно рыжеватое бесконечное пространство. Что касается нравственного закона внутри нас, то мы ведь не только диалектику учили не по Гегелю, но и Канта не учили совсем. Так что спрос с нас небольшой. Может быть, «бездна» нас и удивила, не будь между нами и невидимым горизонтом два неярких костерка. Они, как и звезды, перемигивались, должно быть, кто-то загораживал свет, проходя мимо пламени, или же подбрасывая новую порцию топлива в огонь.
Вдруг оказалось, что мы, наконец, забыли о красоте ночи и о бесконечности пространства, а сугубо по деловому обсуждаем практические вопросы: что и кому делать. Легче всего был решен вопрос со мной. Мне предстояло купить восемь четвертинок водки по числу участников, ибо нас было пятеро юношей и три девушки. Без девушек невозможно ни одно пиршество, в противном случае это просто гнусная пьянка и ничего более. Моя миссия обрадовала меня простотой и доступностью. Я сразу же отъединился от трескучей публики и стал думать о нравственной стороне предприятия. Я вспомнил наставления бабы Дуни: нельзя брать чужое, Бог накажет – грех! Ба! Да Бога-то нет, а значит и греха нет…
- Илья, проснись! Гришка хорошо знал меня и был биологом. Мы часто вели с ним беседы о смысле бытия вообще и жизни в частности. По ночам я часто просыпался с думой о смерти и сказочной несправедливости по отношению ко всему сущему на земле, в том числе, и моему лично. Последнее ужасало меня более всего. Гришка принес книгу Менделеева, не помню точного названия:
- Прочти и успокойся, а к старости вообще забудешь о своей глупости. Я прочел и успокоился: до старости было еще далеко, и времени для размышления еще было достаточно. В нашем предприятии роль руководителя сама собой упала в его руки и он блестяще доказал, что несколько лет пребывания в институтском Комитете ВЛКСМ не прошли даром. Руководителем он оказался от Бога, малословным и конкретным. Моя задача была уже определена, себе же он взял роль главного охотника на дичь. Кого-то он определил помощником, остальных - заготовителями топлива и хранителями огня. Мы еще не довели девушек до их жилища, как все вопросы были решены под добродушный смешок Юрки Зильмана. Ироничный он был человек и любил наблюдать жизнь со стороны, и она всегда казалась ему несколько нелепой и смешной. Увы! Закончилась она личной трагедией и преждевременной смертью.
       Успех дела решает его организация. Место для костра мы выбрали верстах  в трех за поселком, спрятавшись, к тому же, за соломенную скирду так, что наш огонь не должен был виден из села. Да и кто стал бы смотреть? Село засыпало очень рано, так что лишь запоздалый философ, созерцающий упомянутую «бездну звезд», мог бы заметить появление нового слабенького светила где-то на горизонте. Но философов не было, или они тоже спали. Все было тихо и спокойно, поскольку и собаки тоже почивали.
- Ну пошли! – он чудно повторил интонацию ротного командира, латыша, когда  тот без лишнего пафоса поднимал красногвардейцев в атаку в кинофильме «Мы из Кронштата».
- Гриш, а можно мне с вами? – видимо, наследственное гусекрадство крепко сидело в моей крови.
- Только, чтобы не возникал.
Я кивнул головой и мы пошли. Разумеется, меня тотчас стали мучить мысли, а как мы станем вытаскивать несчастного гуся из воды. В самом деле – как? Но я благоразумно молчал.
      Удача сопутствовала нам. Если в руки моего деда шел одинокий гусь, то в наши их шествовало два.
- Берем обоих!
Охотники не дали возможность поднять гусям тревогу. Бросок - и они в руках у Гришки с помощником, почему они молчали я так и не понял, все произошло молниеносно. Присутствуй при этом великий Йозеф Швейк, он непременно к своему рассказу добавил бы:
- Такого результата нельзя добиться без предварительной тренировки, - как утверждали судьи, разбирая дело некоего пана N., который с одного раза разбил каминную мраморную доску. Тренировки?
- Это вряд ли, скажу я, где там в Саратове тренировать ловлю гусей, там, чтобы и курицу увидеть, надо часа два ехать в частный сектор к какому-либо любителю птиц. Дальнейшее просто не интересно, если не банально. Много ли поэзии в ощипывании гуся и в запекании его на углях? Достаточно сказать, что все было сделано быстро и хорошо, сооружены два вертела и часа через два мы уже разливали наши четвертинки по кружкам, заботливо приготовленным девчонками, и насаживали на вилки, позаимствованные ими же в столовой, жирные куски гусятины… И первый тост был такой:
- Ну, чтобы не в последний раз! И не понятно было, к чему это относится – к водке, нашей компании гусекрадов, или к поедаемым гусям?