Дочки-матери-серёги

Действие происходит в 90-ые годы, когда в ходу были лишь стационарные телефоны, и то далеко не у всех жителей необъятной России


     Дачный автобус отходил от остановки. Рита закричала, замахала руками, помчалась догонять. Автобус остановился, услужливо распахнул дверцы. Она вскочила, плюхнулась на сиденье.

     - Вот, молодую, так и подождал. А вот я давеча бежала…
     - Кому мы с тобой нужны, старые кочерыжки? – весело перебила бабку другая, помоложе и побойчей. – Не гневи Бога, Петровна, небось, и пред тобой двери распахивали в былые времена.

     - И ничего не распахивали, - обиделась первая старуха, не принимая шутки. – Мы рази такими были, молодые-то!

     У, зануда!  Рита вскочила и перешла в другой конец автобуса, благо народу было мало.
 
     Всё человечество делилось на два класса: на молодых, нормальных, и на этих вот. Ну еще с представителями среднего возраста как-то можно столковаться. Хотя неизбежно и они переваливали постепенно в разряд старых брюзжалок. Мама хотя бы.

      Раньше Рита своей мамой перед всеми хвасталась. Не на словах, конечно, а так. Кто ведь чем гордится. У Тамарки – у отца настоящий «BMW», например. Андреев в «красном» доме живет. У Старшиновой – собака породы, если выговоришь, язык вывихнешь, такая только у герцога Люксембургского есть. У Риты была мама. Самая молодая и красивая из всех мам в классе. К тому же еще и подружка, ей можно было рассказать и про Вадика, и про вредную физичку. Все девчонки Рите завидовали. И куда что подевалось? Ее мама превращалась в обыкновенную занудную тетку. Как все.

     Началось с того, что Рита стала замечать за мамой какую-то небрежность: не то помятость, не то лохматость. И девчонки перестали ахать: «Какая у тебя мама!»

     - Мам, ну чего ты какая-то стала? – не вытерпела однажды Рита.
     - Какая?
     - Не пойму. Какая-то помятая, что ли. Следить за собой перестала.
     - Не знаю, - пожала плечами мама, - вроде бы как всегда.
     Несколько раз Рита вот так на нее ворчала (они ведь подружками были), пока мама не сказала ей печально:
     - Это лицо у меня помялось. Есть такое явление – старость. Слыхала?
     - Но ты же не старая, - смутилась Рита.
     - Не старая, но старею.
     Больше Рита не задевала этой темы. Мама как всегда была права. От жалости Рита залюбила свою маму еще сильнее. И еще года два они оставались подружками.

     Первый настоящий скандал, первая трещина в их дружбе произошли с год назад из-за пианино. Неожиданно объявился покупатель. И цену хорошую давали. Рита и не сомневалась в том, что мама, как всегда, поймет и пойдет навстречу. Но мама не согласилась.

     - Я же давным-давно музыку забросила.
     - Ты забросила, а я не забросила.
     О, сейчас бы Рита ответила на те слова, но тогда вдруг растерялась и только стала говорить, что у нее нет кожаной куртки.
     - Мы же недавно купили тебе куртку, японскую, голубую.
     - Да-а, а теперь все в коже ходят.
     - Но милая моя, ты эдак меня по миру пустишь. Или мне что, рэкетом заняться?
     - Зачем рэкетом? Вот продадим пианино – и купим.
     - А что же мы станем продавать, когда кожаные куртки из моды выйдут?
     - Не выйдут.
     - Выйдут, уж поверь мне. На моем веку, не таком уж и длинном, неоднократно кожа то входила, то выходила из моды. Или вдруг ты завтра изволишь возжелать шубу горностаевую или шляпу с пером. Что тогда мы продавать будем?

     Прежде Риту прямо-таки восхищала мамина способность вести споры или неприятные разговоры. Она никогда не опускалась до уровня недостойного собеседника, используя его терминологию, типа «сама дура» или «налил харю, так сиди дома». И уж тем более не унижалась до оскорблений. «Вы чрезвычайно любезны, сэр», - говорила она какому-нибудь распоясавшемуся пьянчужке. И «сэр» хлопал глазами, переваривая убогими извилинами непонятные слова. Потом свирепел еще больше, сознавая однако, что побежден и противник не по силам. А иногда и затихал пристыженно.

     Да, это было замечательно, пока не коснулось тебя, эдакие интеллигентские колкости. Рита, воспитанная на подобных методах ведения споров, сразу уловила и «изволишь возжелать», и «шубу горностаевую». Ясно ведь, горностаевая мантия – атрибут королей. Это был еще один мамин приемчик: обрисовывать ситуацию, доводя ее до гротеска, тем самым еще больше подчеркивать нелепость твоих притязаний.
 
     Короче говоря, кожаной куртки у Риты не было и по сей день. Не было и шубы путной, и «видика». Магнитофон, и тот катушечный, «Яуза». Каменный век. Перед ребятами стыдно. Только и разорилась мама за последнее время для единственной дочери так это  только на туфли итальянские. Ну и еще джинсы всегда безропотно покупала. Пианино же как стояло в доме гробиной бесполезной, так и продолжало пыль собирать. Теперь уж и Рита ехидничала по примеру мамы на сей счет в ее адрес:

     - Ну разумеется, легинсы и батики из моды выйдут, а вот Шопен никогда. – И она патетически закатывала глаза.
     - Вот в этом я с тобой абсолютно согласна, - ответствовала мама.
     - Ну а мама наша – великая пианистка. Как же она расстанется с инструмэ-э-нтом!?

     - Я хоть и не великая пианистка, но пианино продам последним из всего, что есть в нашем доме. Только в случае голода или страшной болезни. Не дай Бог нам с тобой дожить до этого.
 
     В последнее время к материальным спорам добавились и другие. Особенно донимала мама Риту дачей. В школьные годы посевная страда счастливо совпадала с экзаменами, и Рита ездила на дачу только изредка летом за ягодами, когда можно было купаться. Но и тогда она не любила там бывать, потому и лета не любила. Однако она была хорошей девочкой, полы мыла не помнила с какого класса, мусор выносила, за продуктами ходила. Вот потому и на дачу ездила – не смела отказать. Они на нее и сели верхом, эти взрослые. Обрадовались.

     Чуть ли не с февраля мама заводила разговоры, что скоро лето, скоро дача.
     - Ага, прям счас и поедем, по холодку. Пока комаров нету, - ехидничала Рита.
     Но вот наступил май, и никакие холода, никакие отговорки не спасали Риту от ненавистного огорода. Она молилась всем богам, чтоб послали ливень на неделю, на месяц, на все лето. Мама же за последний год просто помешалась на своей даче. Совсем обабилась. Только и разговоров, что про рассаду, теплицу, навоз. Раньше она не проявляла такого рвения. Но год назад умер Ритин дед, главный дачный работник (и умер на даче), и его место пришлось занять маме, бабушка была совсем старенькой.

     Самым разумным, с точки зрения Риты, было продать дачу. Тут уж и на куртку, и на все хватит, в том числе и на фрукты-овощи на несколько лет. И никаких забот. Но разве с ними договоришься, с этими взрослыми! Тут и бабушка завозмущалась, закивала головой в мамину сторону:

     - Этого надо было ожидать, я тебя предупреждала, что она нам всем на голову сядет. Да разве ты послушаешь! Вот и догладилась по головке. А теперь пожинай плоды.

     И т.д. и т.п. В общем, старая песня.
     Шестого мая мама все-таки погнала Риту на дачу. И погода как нарочно расстоялась ко
Дню Победы, и уже ничего не могла придумать Рита, чтобы не ездить.

     И вот прибыли. Гора хлама из гнилых досок и спиленных сучьев, оставшаяся с дедовых времен. Домик словно в рыбьей чешуе старой шелушившейся краски. Каркас необтянутой теплицы, похожий на скелет динозавра. Рита чуть не разрыдалась от созерцания этого убожества. Вот уж никогда и никого не пригласит она к себе на дачу. И сразу вспомнилась Тамаркина (у которой «видик») дача. Красивые решетки на окнах, винтовая лестница на второй этаж в доме, гараж, баня. И везде цветы, газоны. И только одна грядка с клубникой да теплица с огурцами.

     Мама, словно и не замечая убогого окружения, порхала по огороду, как девочка. Ахала над распустившимися тюльпанами, открывала редиску, кормила приблудную дворнягу.

     Рите было поручено самое неинтересное и нетворческое – копать. Как говориться, бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит. Точная формула принудработы. Чтобы извлечь хоть какую-то пользу из всего этого, Рита разделась позагорать. Но стоило лишь ковырнуть лопатой, облепили комары. Мало того, что они кружили и зудели в воздухе, они еще лезли из земли. Пришлось запаковаться в сапоги и старые джинсы, а потом и куртку дедову надеть, застегнув на все пуговицы. Но эти твари облепили лицо. Лезли в глаза, в уши, даже в рот и дыхательное горло. Пот с лица капал прямо в грядку. Вот уж воистину слезами и потом полит этот огород. Осталось только кровью полить. И Рите так стало жаль себя, что она и вправду заплакала. И сразу в памяти всплыли слова:

                Бедная баба из сил выбивается.
                Рой насекомых над ней колыхается.

     И уже другой поэт, современный*, продолжил знаменитые слова классика:

                Ей жить бы хотелось иначе,
                Носить драгоценный наряд…
                Но кони – все скачут, и скачут,
                А избы горят и горят.

--------------------------------------------
* Наум Коржавин

     Ничего не изменилось за эти полтора-два столетия. Ничегошеньки. Всхлипывая, Рита присела на скамейку.
     - Ну что случилось? – подошла мама.
     - Я не могу больше. Эти комары. Эта жара.
     - Но что же делать, доченька? И меня комары кусают.
     - Давай я лучше домой поеду. Полы помою. Все-все приберу к празднику.

     - Риточка, бабушке копать не под силу. А одна я, ты пойми, физически не в состоянии одолеть все это. – Она повела рукой вокруг. – Ты же у нас самая молодая и здоровая. Вся надежда на тебя. Ты мне сейчас, в мае, помоги, и я до сентября тебя не буду трогать с дачей.

     - О, как я все ненавижу! И эту дачу, и эту страну нашу бардачную!
     - Ты полагаешь, что в Англии и в Швейцарии нет комаров?
     - А ты… Ты мне больше всего остачертела со своими остротами!
     - Ну что ж, спасибо на добром слове.
     Мама повернулась и пошла в дом. Она всегда плакала там, где ее никто не увидит и не услышит.

     Первым порывом было побежать за ней, остановить, повиниться. Вернуть все хорошее старое, что прежде было между ними и казалось таким прочным, незыблемым. Но вдруг догадка осенила Риту. Это она специально плачет, чтобы добиться своего. Чтобы Рита копала. Чтобы она была, как прежде, послушной девочкой, и на нее можно было все
навалить, как на Крошечку-Хаврошечку. Нет уж, хватит!

     Она стала вызывать в памяти старые обиды. Словно сухие дрова в печь подбрасывала и подбрасывала она их, распаляя пламя жалости к себе. И чувство вины таяло потихоньку, пока не исчезло совсем.

     Ежели она сегодня же не прекратит все это, не уедет, то так все и покатится в жизни, как у мамы. Как у дедушки с бабушкой. Как у всех. Она не без злорадства вспомнила сегодняшнее потускневшее лицо матери, жалкое лицо замотанной интеллигентки, все еще старающейся держать фасон, не терять достоинства, не терять лица (ха!) и все больше растворяющееся в толпе таких же усталых и замученных.

     Нет, она так жить не будет! Она решительно воткнула лопату в недокопанную грядку и пошла переодеваться.

     Мама ни слова не сказала, пока Рита одевалась. Не наорала, как какая-нибудь Тамаркина мать или любая другая. Она только неслышно высморкалась и глядела в окно. Как же, она давила на совесть. Но прошли те времена, когда подобные педагогические приемы срабатывали. Рита устала быть послушной девочкой. Устала быть хорошей.


     Восьмого вечером мама не вернулась с дачи. Все-таки чувствуя за собой вину, Рита навела чистоту в квартире и, придумывая, как бы лучше помириться, смотрела телевизор. Мама не появлялась. Рита ходила по чистым комнатам, и тревожный Чайковский бередил ее душу, душу недоучившейся пианистки.

                Уж полночь близится, а Германа все нет.

     Словно сама тревога вышагивала по квартире.
     Что случилось? Все мыслимые и немыслимые автобусы, дачные и городские, давно стояли на приколе в своих автопарках. Рита прислушивалась к одиноким шуршаниям случайных автомобилей за окном, но все они проезжали мимо. Мама не появлялась. Нет, это не было педагогическим приемом – помучить, заставить беспокоиться. Рита слишком хорошо знала свою маму, ведь они были подружками. Еще совсем недавно. При этой мысли слезы горохом покатились из глаз.
 
     Как она будет ночевать там одна? Ведь в прошлом году летом умер дедушка и пролежал там целую ночь на полу в комнате. Нет, она не может не приехать 9 Мая – она ведь песню репетировала со своими женщинами для своего любимого Евгения Павловича, фронтовика. «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Она еще какие-то свои слова там вставляла. Нет, она обязательно приедет 9 Мая.
 
     Может, она просто опоздала на последний автобус? Или не доехала до дому уже из-за городского транспорта и сейчас преспокойно ночует у бабушки, такое уже бывало. Телефон только у бабушки, связь односторонняя. Осененная догадкой, Рита стала одеваться, чтобы сбегать на улицу, позвонить из автомата. Но вовремя раздумала. Во втором часу ночи поднять бабушку подобными разговорами… А вдруг мамы и у нее нет? Если Рита вся извелась, то бабушка просто умрет, узнав, что мама не вернулась, как обещала. Она приедет утром. Обязательно приедет. С этой мыслью Рита уснула.

     В десять утра явился Серега, и они пошли гулять в город. Рита осторожно, чтобы не проговориться, позвонила бабушке, якобы ради того только, чтобы поздравить с праздником.

     - Спасибо, Риточка, и тебя поздравляю. И маму поздравь, - щебетала в трубку бабушка, довольная внучкиным вниманием.
     Ну вот, значит, и там ее нет.

     Но днем, на людях, среди гуляющей публики под буханье духовых оркестров в праздничной пестроте тюльпанов, улыбок, в блеске медалей и солнечных бликов тревога гасла, уступая место уверенности, что мама уже давно приехала, давно пирует в своей компании и поет «Артиллеристов» любимому деду Евгению Павловичу, когда-то штурмовавшему рейхстаг.
 
     Серега переживал, что не знал о мамином ночном отсутствии, о том, что Рита, вместо того чтобы вкалывать на даче, была дома одна.
 
     Домой, несмотря на праздник, она вернулась рано, в восемь часов вечера. Она бежала на свой третий этаж. Скорей, скорей, чтобы убедиться, что все нормально, что мама приехала. Рита ворвалась в квартиру и сразу поняла, что все по-прежнему. Не теряя все-таки надежды, она заглянула в комнаты, в кухню, в туалет. Может, где сумка кинута или куртка, но нет, все было, как и накануне. Мамы не было! Рита рухнула в кресло и зарыдала, не сдерживаясь, вволю, забыв о присутствии Сереги, забыв, что тушь течет с ресниц.

     - Ну ты чего? – успокаивал Серега. – Еще же рано. Приедет. Очень даже кстати, что еще не приехала.
     В своем горе она не сразу поняла, что ему надо.
     - Пока никого нет. Чего ты? – все повторял он одно и то же.
     - Отстань! Как ты можешь?! У меня мама пропала, а ты…
     И она зарыдала еще горше.
     - Что она, маленькая? Вернется. Пока никого нет, а?
     - Да как же ты не понимаешь? О! – Она сжала кулаки и затопала ногами. – Отстань!

     Ей стало плохо, и она снова рухнула в кресло и просидела так неизвестно сколько времени, почти без мыслей, почти без страданий.

     Очнулась она, когда за окном уже темнело. Он сидел напротив на диване и терпеливо глядел на нее. Она вздрогнула от этого изучающего взгляда в темноте. Как жертва под взглядом охотника. Он не ушел, оказывается. Не обиделся и не оставил в покое, войдя в положение. Он остался. Но не потому, что ей плохо и он как друг должен быть рядом. Он , просто, терпеливо выжидал момент, чтобы справить свою маленькую скотскую нужду. Права Тамаркина мать: все они кобели. Ее же мама утверждала по этому поводу, что мужчины, как и женщины, весьма различны и потому среди них бывают и очень хорошие и порядочные. Хотя, конечно, всем им присущи определенные качества, которые надо учитывать. Ее деликатная мама называла это определенными качествами, которые надо учитывать. Ее мама…

     Слезы опять полились по щекам. Ее мама никогда не произносила вульгарных слов и примитивных бабских обобщений. И вот теперь, возможно, ее мамы больше нет. Нет в этом мире. И, значит, мир отныне будет населен лишь тетками типа Тамаркиной матери и такими вот двуногими самцами. Как страшно жить в таком мире, мире пошлости и разухабистой плоти. Без чистого, без высокого. Она не привыкла, она не желает так жить! По их убогим законам силы и выгоды. Она будет, как мама.

     Убедившись, что она очнулась, он неслышно встал и мягко, как кот, подошел и встал перед ней, молодой, ладно сбитый, с красивым сытым лицом.

     - Ну вот, опять слезы. Какая нехорошая девочка. Плакса, - засюсюкал он.
     Но она-то знала, что это всего лишь продолжение его кобелино-охотничьей игры. И вдруг счастливая мысль осенила ее. Мотоцикл.
     - Сережа, отвези меня на дачу. Пожалуйста.
     Глаза его быстро забегали, отражая усиленную работу мысли, как бы отказаться.
     - Ночью?
     - Ну и что. Мы же ездили к Сашке в деревню. Тоже ночью.
     - Ну… А мы твою маму не испугаем? Заявимся среди ночи. Она подумает, что воры. А вдруг она не одна? – он игриво сделал Рите «козу».
     - Да перестань ты! – хлопнула она его по руке.
     - И потом, куда мы ее посадим? Мотоцикл-то двухместный, - обрадовался он наконец-то подходящему аргументу.
     - Я там останусь. С ней. Можешь и ты на нашей даче переночевать.
     - Очень хорошо. А как мои родители? Мать с ума сойдет.
     - Что-то ты прежде про свою мамочку не вспоминал, хоть и до утра блыкался.
     - Весь вечер мне сегодня хамишь, - изобразил он обиду. – а чуть что, сразу – поехали.
     - Так ты едешь или нет?
     - И бак почти пустой.
     - И колесо отвалилось?
     - А ты не хами.
     - Ты понимаешь, что у меня беда? У меня горе! – заорала она. – Я и так немного у тебя прошу.
     - Какое горе? Придумала тоже, фантазерка.
     - Едешь?
     - Надо подумать.
     - Вали отсюда.
     - Во дает.
     - Вали, я сказала!
     - Пожалуйста, - пожал он плечами. Могу и уйти. Насовсем.
     Он долго обувался в прихожей, шелестел плащом и кашлял.
     - Прощай, мамина доченька.
     - Топай, топай. Авось, еще подцепишь кого, чтобы день был не напрасно прожит.
     - Стерва, - печально произнес он. – Хорошо, что все выясняется накануне.
     И он хлопнул дверью.

     «Накануне». Ах-ах. Что сие может означать? Не иначе как накануне предложения руки и сердца. Но она так долго, почти год, ждала от него этого разговора, что сердце все-таки заныло в тоске, гася никому не нужное уже ехидство. И опять она обреченно поняла, что любит его. И чем больше узнает о нем плохого, тем крепче и безнадежней становится эта любовь. Впервые она уразумела это, узнав про Иннку. Потому и притворилась, что не поняла. Простила. Молча, без упреков. Предпочла остаться в обманутых дурах, чем потерять его. И вот теперь, возможно, потеряла.

     Боже, о чем она думает?! Сожалеет об этом самце! Да он нарочно произнес это «накануне», чтобы завести ее, укусить побольнее. Именно на такую вот реакцию и рассчитывал. Психолог! А сам и не думал заводить никаких серьезных разговоров. Ему и так неплохо живется при таких вот терпеливых дурочках. Ушел – и прекрасно! У нее мама пропала, а она по мужику страдает!

     Что же, что же случилось? Завтра – сегодня уже! – рабочий день. С большой натяжкой можно допустить, что мама пренебрегла Днем Победы, но чтоб она просто так не вышла на работу…

     И опять назойливо всплыл в памяти дедушка, лежащий на полу в дачном домике. И все-таки это была хорошая смерть (если смерть вообще может быть хорошей!) – он умер в саду, который сам вырастил и любил. И накануне его никто не обидел.

     Господи, Господи, Господи! Прости меня, прости, прости! Не забирай от меня маму. Особенно сейчас, когда я ее обидела. Как я буду жить с этим? О, если только все обойдется на сей раз, я никогда-никогда ее не обижу. Я перепашу, перекопаю всю дачу. Господи…


     Утром она поднялась из кресла и страшная, опухшая от слез и бессонницы, ополоснув лишь наскоро лицо, поплелась на работу.

     Ее окружили женщины (она была моложе всех в своем коллективе), засыпали вопросами и советами. Лариса Андреевна уже накручивала телефон:

     - Скажите, вчера ходил сто семидесятый автобус? Нет. А сегодня? Уже ушел? А следующий рейс когда? Только вечером? Спасибо.

     Хорошо, когда рядом взрослые, знающие, что надо делать. Уже кто-то сходил к Макееву, и Риту отпустили с работы. Только машину свою с шофером начальник не мог одолжить из-за своих срочных дел. Но диспетчерша сообщила, что Федоров едет в
Пшенкино и Ритина дача как раз по дороге. Нет, он еще не уехал, он грузится.

     И вот уже Рита сидела в кабине ЗИЛа с пожилым пухлым, как перина, молчуном Федоровым.

     - Вы сначала домой заедьте, - советовала Лариса Андреевна. – Может, она утренним рейсом приехала. Я на автостанцию звонила.
     Федоров молча, без расспросов, крутил баранку.
     Уже без особой надежды, Рита отперла дверь своим ключом, и… Дачная сумка валялась на полу в прихожей.

     - Мама! – крикнула Рита и, не разуваясь, помчалась в комнаты. Мамы не было, но вещи были наспех разбросаны. Она торопилась на работу. На столе лежала записка: «Я опоздала на автобус 8 мая».

     Рита плакала, уткнувшись в свою старую, с недавних пор мамину, куртку. О, теперь-то она знала, что такое счастье!

     В дверь позвонили. На пороге стоял Федоров.
     - Ой, простите, я забыла. Я не еду. Она приехала. Я не поеду на дачу. Она на автобус опоздала, оказывается, - счастливо тараторила Рита угрюмому Федорову.

     Отплакав последние слезы, она провалилась в черный, без сновидений , сон.


     Проснулась она от звука маминых шагов в квартире и почувствовала себя маленькой, под крылышком у мамы, когда ничего-ничего не страшно, когда все за тебя решено и сделано, когда каникулы и не нужно идти в школу, и можно спать, сколько захочется. Как плохо быть взрослой. Всё «давай» да «давай». Всё «должен» и «должен». Еще о какой-то свободе личности толкуют. О правах человека. Какая свобода, какие права! Через два дня суббота. Значит, опять надо будет ехать на эту дачу. Чтоб она провалилась! А может, мама там уже все сделала, все перекопала, за столько-то дней? Мама тоже хороша. Даже если и опоздала на автобус, могла бы и на попутке доехать. Рита тут чуть с ума не сошла из-за нее. Хорошо еще бабушка ничего не знала. А может, это она нарочно так сделала? Чтобы Рита тут пострадала, поплакала. Чтобы проучить. Чтобы потом она, как дурочка, помчалась бы на эту окаянную дачу. Ну уж нет!

     Зря она только из-за нее с Сережкой поссорилась.

1994 г.