Осколки закатных аккордов.
В царстве снегов, на голых камнях
Один на один со звездою жестокой,
Ты тянешься в свету с вершины высокой
И грезишь о сказочных теплых краях…
(Otto Dix: «Эдельвейс»)
В Свете есть зёрнышко Тьмы, а во Тьме – искра Света…
Бог сотворил Ангелов по своему образу и подобию. Но был среди них тот, кто отверг Бога, и решил в насмешку создать СВОЁ творение. Отвергший Бога был триликий Сатанаэль, и лица его - Herrschsucht (Властолюбие), Wellust (Сладострастие), и Selbstsucht (Эгоизм). И создал Сатанаэль по своему демоническому образу и подобию Адам Ришон – Единую Душу, Семя Жизни, которая разветвилась на всех тварей земных (от простейших и вирусов до растений и птиц, от людей и джиннов, до Эгрегоров и Вершителей…)
Но и в отвергших Бога Властолюбии, Сладострастии и Эгоизме, всё равно оставалась искра Доброго Творца, ибо без неё – не бывает жизни. И в дьявольских творениях – Человеке и тварях земных, осталась эта искорка…
И мы, Люди, созданные по образу и подобию Сатанаэля, можем разжечь в себе искорку божественного света.
Мы можем вернуться к Тому, кто сотворил нашего творца… Ибо мы, будучи творениями Тёмного Кесаря (Властолюбия, Сладострастия и Эгоизма), всё ещё остаёмся творениями Бога. И мы можем освободиться, сбежать из царства Кесаря в царство Бога. И для этого нам нужно не примиряться с несовершенством земного мира, питая Адам Ришон, как говорит нам Каббала и многие другие учения, но напротив – вырваться из него. Ибо Адам Ришон – и есть колесо сансары.
В этом мире – почти всегда будут побеждать слуги и идеи Тёмного Творца. Ведь он – ближе к людям, как огонь костра людям жарче далёких звёзд. Открывшие в себе Светлого Бога – будут «уходить на радугу», не имея веса здесь, на земле. Оставив гнев и вожделение дальше вариться в
3
земном котле.
К Богу ближе одиночки. Одиночки, отвергнутые миром Кесаря. Одиночки, отвергнувшие Кесарев мир.
Одиночки, объединившиеся на пути к Выходу.
******
В ночь на пятнадцатое марта 2991 года После Великого Огня, над заснувшим Городом пролетала комета. Александр Грау сжимал в яростно-судорожных объятьях черноволосую Майю. Под половицей с ума сходили мыши, и мистический ужас заставлял их кружиться в колдовском танце. Но пронзительные голоса их тонули в схватках болезненной человеческой любви. Александр – Сатурн, жертва ошибок и рока, раб злобы и одиночества. Майя – Траурная Венера, дитя слабости и воспоминаний.
Цепь роковых свершений двигали навстречу друг другу две боли, два страха, две ошибки.
Он, содрогаясь в нелепых толчках, вспоминал ужас тюрьмы и инцеста, ужас тех вечных мгновений, когда его сущность разбивалась в дребезги. Она – млела в грёзах счастливого детства, но чёрной, липкой, как детский кошмар вязью, её и сейчас держали пальцы насильника.
Траум спал. В зеркалах искажался мир. Призрачный перламутр Селены тщетно стучался в задёрнутые шторы. Александр зарычал. Наверно думая, что рычит как тигр. Он очень любил это животное. Но получилось страшно и нелепо. Майя похолодела от ужаса, её живот скрутило тугими узлами и корни боли проросли до сердца. Она молчала.
А рядом незримо стояли Они… И когтями распутывали гордиевы узы хитросплетений ДНК, на их несуществующих лицах блуждала улыбка.
Застыло мгновенье. И полное страха, невыразимой боли, загнанного одиночества семя упало на жирную землю. На землю, в которой похоронены, но никак не могли разложиться пронзительные и смешные, светлые и обманутые, ложные и безвольные чаяния маленькой девочки...
В клубке страха и похоти сплелись два тщательно подобранных материала, и жуткие когти Незримых тронули крохотный росток.
Мыши бесновались под раздолбанным старым паркетом. А комета, сокрытая для окутанных дурными, парализующими снами жителей Города, вычерчивала своим хвостом непонятные огненные знаки. Звезды опрокинулись вниз. А на небе в эту ночь тихо плакали ангелы.
Глава 1. Осень. «Евангелие от Ловисы».
По ту сторону деревни стоит шарманщик, и замёрзшими пальцами крутит, как может, свою шарманку. Босиком на холоде, он качается туда-назад, и его маленькая талерка пуста. Никто не хочет его слушать, никто не остановится рядом с ним, и собаки рычат, окружив старика. Но он спокоен. И шарманка его звучит во мгле. Чудной старик! Хочешь, я пойду с тобой, и вместе мы будем крутить шарманку, танцуя босиком на снегу?
(Шуберт «Шарманщик». Из цикла «Зимний путь»). Вольный перевод.
4
В августе небо выше, и синева желтее. Во дворах уже жгут листья. Пыль и пепел кружат вальсы под бездонным небом, обнажая скелет выцветшего города.
В эти дни пахнет степями - сухими оврагами и березовыми рощами, что от города к югу. И говорят где-то там, за тысячами лиг пили и гарей, находится дом Солнца, где круглый год лето и цветы размером с ложе. Там плещется океан, нет больших городов и нет войны.
Раймонда тянуло вдаль, туда, где поднималось солнце над буйными травами и августовским шелестом.
Раймонд жил на последнем этаже потрепанной ветрами восьмиэтажки. Окно его комнаты выходило на юго-восток, там кончался город и синели окраины. Под окном раскинулся сонный дворик; летом, по выходным, хлопало на перекладинах бельё, ночами пели сверчки и бездомные кошки заводили свои концерты. За домом рыжел ковыль и сыпала полынь семенами. Высокая, белесая, и дурманно-горькая. В детстве Раймонд любил просыпаться перед рассветом, идти на кухню пока все спят, наливать из графина прохладной воды, и, вернувшись в спальню - смотреть, как над горизонтом рождалось солнце. Сперва светлеет узкая полоска, но город ещё хранит сумрак ночи; и, распахнув окно, Раймонд вдыхает росистую прохладу, принесшую с сонных полей запах земли и чертополоха… Кричат галки, срываясь с деревьев и городских крыш. И наконец, в газовой короне прохладных лучей, огненный шар торжественно восстаёт над Миром.
Раймонду 22. Он живёт вместе с родителями, занимая самую маленькую комнату в просторной четырехкомнатной квартире. В его комнате старое расстроенное пианино, готические канделябры со свечами (давным-давно подаренные ему дедом на день рождения), много книг, и огромное окно, всё то же, что в детстве. Выходящее на юго-восток славного города Траумштадта, где за узким заросшим двориком, утопая в осиновом мелколесье раскинулись бескрайние просторы Юшлорской низменности. Ветер звенел старинной рамой, и небо глядело прямо в комнату.
Раймонд одинокий юноша. Он красив и высок, носит бороду и в меру длинные волосы, у него светлая кожа и серые глаза. Его лицо хранит печать печали – какой-то неземной печали, которая была бы прекрасной, но… Впрочем, если бы вы спросили у окружения Раймонда, вряд ли кто-нибудь назовёт его прекрасным. Скорее назовут «мутным» и высокомерным, непонятным и замкнутым.
На дворе конец августа. В Траумштадт пришла небывалая засуха. Горят торфяники, пыльный смог застилает небо, пахнет гарью и землей. Две недели подряд дует южный ветер, озорник-суховей, прилетевший из Фаркачарских степей. Озера Хальмар и Криводолье почти пересохли, и теперь горы зловонного мусора обнажились над солоноватой тиной, и стаи чаек, оглашая сонную округу дурацким хохотом, носятся над равниной.
Завтра воскресенье. Родители, должно быть, будут дома, и Раймонду следовало бы провести весь день подальше от их глаз. В семье давно царит раздор, и, рано или поздно он во что-нибудь выльется. Отец Раймонда – угрюмый, вспыльчивый мужчина 50-и лет, со свинченной психикой и «тяжелой рукой» - на протяжении всей жизни бил своего единственного ребенка, да как бил… Бывало, огреет палкой между лопаток, что не вздохнуть не выдохнуть, ни нагнуться несколько дней. Или возьмёт многожильный медный кабель, и хлещет, хлещет сына по спине, пока место кожи не останется кровавое месиво, сознание от боли не улетает в чертоги безвременья. И приговаривает при этом самые злые слова, которые лютому врагу не каждый сказал бы. Раймонд долгие годы терпел и боялся отца. Терпел, потому что не знал лучшей жизни; он, как «дикое»
5
дитя, выросшее в одиночестве и изоляции, считал такую жизнь единственно возможной… А боялся, потому что его отец имел репутацию старого солдата и отчаянного вояки, который одним ударом мог бы сломать сыну хребет, если бы тот осмелился восстать против изверга. Впрочем, последние четыре года отец не бил Раймонда. Возможно он стал понимать, что взрослый юноша, пускай не отличающийся большой силой и не знающий приёмы армейского Блицкампфа, всё же может дать отпор. И скорее всего, отпор фатальный. Пусть даже отсроченный до ближайшей ночи – не даром, наверно, с некоторых пор отец стал спать только закрывшись на щеколду в своей комнате, а может с тех пор, как нашел у сына под подушкой топор.
Мать Раймонда - черноволосая женщина сорока четырех лет. В молодые годы она слыла редкой красавицей – карие глаза, слегка вздернутый нос, выразительная фигура. У ней было много поклонников, и лишь чёрт знает, почему среди числа прочих – врачей, добряков-альтруистов, путешественников, бардовских музыкантов – она выбрала угрюмого вояку с исковерканной судьбой. Но не принёс брак ей счастья – она стала гаснуть. Из цветущей и пышущей молодой женщины превратилась в старуху с серым лицом. Нет, муж не бил её, тут было другое. Она, словно корова, посаженная в клетку рядом с хищником, заболела и осунулась. И никак не могла разорвать порочную связь, даже когда муж избивал её дитя у ней на глазах – она только рыдала, закрыв глаза. Она убегала в другую комнату, и клялась себе, что ничего этого не было. Потом она кричала на сына; кричала, что он снова вызвал гнев отца, кричала что он виноват, виноват. Наконец, она сама поверила, что Раймонд был виноват. Был виноват всегда. И когда его хлестали до рубленых ран железной линейкой, похожей на меч, за первую тройку. И когда били пряжкой солдатского ремня, что восьмилетний мальчик обмочился и обкакался в штаны, и когда давали оплеуху рукой, что сын едва мог подняться, и потом месяц шатался как пьяный, и всю жизнь – пришибленный и неуклюжий – был виноват он, Он, ОН!!! Виноват тем, что родился.
Часы показывали четыре утра. Ещё темно, ветер с полей свеж и радостен. Интересное время суток: перед рассветом всё кажется куда счастливее, чем есть на самом деле. Родные очертания старинного города напоминают детство – чистое и счастливое детство. Не перманентное, нет, но в виде отдельных кадров. Они тоже были… Улыбка бабушки, первый звонок, старый тополь в снегу… Грибной дождик над Альмагарденом…
Раймонд накинул ветровку, и, стараясь не шуметь, вышел на улицу.
Во сне юноша часто видел одну и ту же картину. Будто он сидит совсем один в темной комнате, на улице сумерки. Призрачные такие сумерки, кажется, что это сумерки на какой-то другой, бесконечно далекой планете. Далекой от солнца, от людей, жизни. И даже наверно не сумерки это, а день, самый яркий, какой там возможен. И сидит Раймонд в этой комнате, точнее даже не сидит, а присутствует. Комната выглядит зловеще – полуподвальная, с сырыми стенами и потолком. Свисают какие-то лохмотья, на полу слизь и мусор. И только окно. Это большое, торжественное и страшное окно, за которым призрачные сумерки, и никого. И так проходит вечность. Но Раймонду хорошо в этой комнате. Он спит. Перед его взором распахнутое окно, в котором рождается Вселенная. И Раймонд в ней творец, и он счастлив. Он бесконечно одинок и бесконечно счастлив. И жаль лишь, что только во сне Раймонд может снова оказаться в этой комнате. И ждать сна, как другие ждут пробуждения.
Трамвай, позванивая на ходу, промчался по Лорьянштрассе. Старенький, облупленный, желто-
6
красный трамвай. В освещенном салоне отчетливо видно только кондуктора и сгорбившуюся бабушку.
И в дождь, и в метель, Траумштадтский трамвай выходит на маршрут в 4.30 утра и колесит по кривым улочкам и широким проспектам самого депрессивного города королевства Эспенлянд. Площадь Восстания, Озеро Слёз, Улица Героев Труда – такие названия объявляет машинист, почти всегда – пожилая женщина. И трамвайчик медленно, звеня и поскрипывая, едет меж угрюмых домов. Во многих место окон видны черные провалы, зловеще зияют дыры в крышах. Стены обшарпаны – зеленоватая и телесного цвета штукатурка сходит, будто струпья. Заросли осокоря и осины захватывают обезлюдевшие дворы, буйство степных трав пробивают асфальт. А Траумштадтский трамвай всё так же, как и век назад, выходит на маршрут в 4.30.
Раймонд знал в городе одно место. Вернее, не место даже – это место было неразрывно связано с одним человеком.
Старый, покосившийся от времени дом, где в подъезде пахнет хлоркой и ржавчиной. В тёмном окне на подоконнике герань за кружевной тюлью. Большая старушка-ива с замшелой бугристой корой отбрасывает тень. И иногда старушка Ванда кличет бездомных кошек… В этом трехэтажном доме из замшелого силикатного кирпича, за толстыми занавесками, живёт странная девочка-затворница. Ловиса. Раймонд слышал о ней урывками из разговоров одноклассников, ещё когда учился в школе. Поговаривали, мол, она сумасшедшая. Приехала то ли с Пармы, то ли с Асмара. Ещё и наполовину ильшеманка. Вечно ходит под ручку с мамой – такой странной «нафталиновой» женщиной, застёгнутой на все пуговицы в старомодном пальто да в шляпке. И дочка ей под стать, только пугливая. Раймонд слышал о Ловисе на каком-то конкурсе по самодеятельности среди учеников старших классов, там Ловиса играла на фортепиано. Впрочем, школу Ловиса никогда не посещала, она училась на дому, и о её судьбе, образе жизни почти никто не знал. Иногда Ловиса выходила из дому, пару раз Раймонд пересекался с ней на Готфридштрассе и у Хальмарского озера. Девушка часто посещала знаменитую на весь Эспенлянд старинную музыкальную школу при дворце культуры Дункель Амадеус. Ловисе, вроде бы, 25 лет. Она довольно высокая для девушки, хотя на голову ниже Раймонда. У Ловисы смуглая кожа, чёрно-карие глаза, вытянутое, немного угловатое лицо, прямые черные волосы. И тяжёлый, угрюмый взгляд изподлобья. Не злой, нет. Скорее уставший, вдумчивый, настороженный. Ловиса стройна, но немного нескладна. Она сутулится, часто смотрит в пол. Вокруг этой девушки ореол грусти и тайны. Она кажется гостьей не из этого мира. А из какого-то далекого, сумрачного… Из того мира, на который смотрит окно темной комнаты из снов Раймонда. – Юноша поймал себя на этой мысли.
- А, впрочем, разве я когда-нибудь подойду к ней… - Думал иногда парень, в те нечастые моменты, когда мысли о Ловисе занимали его сознание. – Увы, у меня своя жизнь, и, скорее всего, она не будет долгой. А об этой девушке я ничего не знаю, чтобы делать какие-то выводы о её характере. Вполне возможно, что она самая обыкновенная. Как и всё девушки, которые никогда не были добры ко мне. Да, грустно осознавать, но я никогда не создам семью... – Так рассуждал парень, а рассвет уже вовсю вставал над городом. Мощеная шлаком дорожка вела мимо заброшенного костёла Святой Селестины к бабушкиному дому. В жизни Раймонда Бабушка была единственной отрадой. Совсем старая, больная женщина, впавшая в детство. Но в её доме парень находил пристанище и защиту. Бабушка стала для него единственной матерью, подарившей те крохи любви одинокой детской душе, без которых трудно выжить. Правда теперь, когда разум
7
почти покинул её - и этот светлый, милый сердцу дом, подернулся тоской. За бабушкой присматривал дядя, её сын, иногда навещали другие родственники. Раймонд мало общался с ними, да и они не горели особым желанием его знать. Рэй был чем-то вроде «урода семьи», чуланного чудовища, которого старались скрывать, как скелет в шкафу.
Дин-Дон! Дин-Дон – переливался звонок.
- Кто там? Рэй, ты?
Бабушка открыла обшарпанную дверь. – Здравствуй, как поживаешь?
У юноши потеплело на душе. Бабушка в «просветлении». Обычно она уже с трудом узнаёт родных, забываясь в бреду о своей далёкой молодости, но не помня и не видя ничего вокруг себя. Лишь изредка у ней случаются непродолжительные периоды, когда она вновь соображает и говорит, почти как раньше…
- Здравствуй! Да ничего вроде, спасибо… А у тебя гости?
Рэй услышал знакомые голоса за стеной и звон посуды.
- Гости… Сынок приехал навестить, с женой и дочуркой. Проходи, не стесняйся!
Раймонд повесил ветровку на крюк. Впрочем, в ней уже пропала необходимость. Солнце взошло высоко над зубчатой линией Города и шпарило нещадно.
Честно признаться, внезапная весть о застолье расстроила юношу. Он то хотел убить день в просторной и тихой квартире в обществе бабушки, чтобы не видеть родителей. А теперь придётся просто шататься по городу до глубокой ночи. Ну, и посидеть с полчаса для приличия в кругу родни.
- Хэй, как жизнь!? – Воскликнул дядя Фариборц, уплетая кусок жареного мяса.
- Да ничего… Вот, отдыхаю. Завтра снова работать.
- Молодец! Как, не женился ещё? Ха-ха-ха!!!
Раймонд покраснел.
- Нет, как-то… Нет рядом подходящего человека.
- Ммм… – Жеманно протянул дядя. – Итак, на чём я остановился…
Далее продолжался оживлённый разговор, в который Раймонд не особо вслушивался. Он хотел дождаться, когда бабушка уйдёт к себе в комнату, чтобы сказать ей одну вещь… Выдёргивать из-за стола было неприлично.
Атмосфера давила и становилась откровенно неприятной. Нет, Раймонд не был высокомерным человеком и не питал ненависти к родне. Просто, между ними была пропасть. Чудовищная пропасть. Наверно, между жителями разных галактик эта пропасть меньше.
На столе лежал запечённый младенец. Трёхлетний молочный ребенок УРБа – «унтерменша розово-белого» - особой породы низшего вида людей, которых успешно разводят на мясо в Эспенлянде.
Так же на столе красовался кремовыми розочками и зажжёнными свечами сочившийся сливками торт, всевозможные салаты и тройка бутылок столичного шнапса.
8
Праздновали день рождения двоюродной сестры Раймонда. Леди Лэйла – как её в шутку иногда называли. Семнадцатилетняя девица, учится на переводчика в Фойербруке. Приехала на лето в старый добрый Траум, преодолев поездом 7000 км. Себе на уме. Смотрит на Рэя с нескрываемым равнодушием. Как, впрочем, и он на неё.
Вот и день испорчен – думал с досадой юноша. - Ладно, надо как-нибудь выйти из-за стола, будто ненадолго отлучусь, и уйти. Бабушка, похоже, не расположена отлучаться от застолья, а я свихнусь в этой компании.
В небе плавилось солнце, ветер гнал пыль и листья, белые пакеты шуршали и парили в синеве подобно призракам. Кто-то в соседнем дворе запускал воздушного змея: тот тревожно хлопал одиноким крылом-парусом, натянув веревку как струну рояля. Августовская метель играла листами, иссушенными, бумажными, и затворнику Мартину как никогда хотелось сжечь письма Анны, но он каждый раз складывал их в выдвижной шкаф, зашвыривал на буфет огниво и засыпал у окна…
Раймонд шел мимо дома Ловисы, и, шагая по знакомой дорожке увидел эту странную девочку, одновременно взрослую, и одновременно совсем дитя… Она сидела на скамейке возле подъезда. Одна, задумчивая, она сидела, болтая ногой, в её руках был блекло-розовый ранец, на голове нелепо сидела старомодная кружевная шляпка.
Неожиданно девушка посмотрела прямо в глаза Раймонду и тихо сказала:
- Привет.
В этом «Привет», сказанном очень тихо, вдруг взорвалась неведомая грандиозная сила. Что-то такое древнее, реминисцентное, евангелическое, из глубины веков, снов, темноты. Что-то тяжелое и доброе одновременно.
Внутри Раймонда всё похолодело. Ноги сделались ватными. Слишком неожиданный ход давали события.
- Здравствуй.
Юноша посмотрел на Ловису. Та глядела ему в глаза, не отрываясь. Тяжёлый, пронизывающий взгляд. Взгляд со старой иконы. Девушка казалась сгустком тьмы, который был лишь чернее в торжественный августовский зной.
- Хочешь, я поиграю тебе? – Она улыбнулась. Улыбнулась неожиданно мило. – Пойдём, - Не дожидаясь ответа, сказала она. Раймонд последовал за ней. Признаться, в этот момент, уже стряхнув опасные чары, он думал, что его разводят, что это такой дурацкий розыгрыш.
Дверь Ловисы на втором этаже – старинная, будто из сказки, как и сам дом. Юноша вдохнул новые запахи – каждый подъезд пахнет по-своему, но здесь запах был особый. Так пахла старость и… сны.
Ловиса повернула ключ, и они вошли. Их встретила белая кошка: она снисходительно смерила гостя взглядом синих породистых глаз и горделиво двинулась в комнату. Парень и девушка проследовали за ней. Приглушённый свет падал аккуратными прямоугольниками на пол, обводя на нём сиреневые скальпы герани в горшочках. Комната очень чистая и уютная, напоминала склад
9
музея – в ней старинные буфеты в выцветшей краске, и фарфоровые сервизы, расписанные ярко-голубым а-ля гжель; вешалки, и куча платьев, длинных и старомодных, какие Раймонд видел в книгах, что в детстве читал на ночь. И очень много книг. Толстых, тонких, в ярких и строгих обложках, пахнущих прогорклой типографической краской и вековой пылью…
Ловиса тронула юношу за плечо.
- Пошли? – сказала она.
- Пошли. – согласился он.
И они проследовали в следующую комнату, где стояло пианино.
- Мама заставляет играть целыми днями. Мне нравится, но мою музыку никто не слышит. Ты знаешь, я бы очень хотела играть для кого-то, но не для кого. Давай, я буду иногда играть для тебя?
Юноша кивнул. – Да, я буду рад послушать.
В детские годы Раймонд отучился два года по специальности «фортепиано», но из-за проблем в семье и в общей школе, знаний, кроме пары «гитарных» аккордов и простых этюдов, он не получил.
- Слушай. Это я сочинила сама.
Ловиса коснулась клавиш, Раймонд пристроился в кресле, посадив на колени белую кошку.
Соль минор – и с неба хлынул дождь, разбиваясь о мостовую ёлочными игрушками… Фа – трубач на башне возвестил о коронации принца-звездочёта. До – и грозные часы пробили тринадцать…
Ловиса вошла в транс, и буря нарастала – вот уже шторм срывает флюгер – Раз! Взметнулось пламя до звезд, и Дрезден щерится обнаженными ребрами – Два! Убийца склонился над ландышем, не смея дрогнуть… - Восемь!
Тем временем вечерело. Сумрак закрался в комнату, тени от герани приобрели причудливый вид и растянулись по полу. Ловиса едва касалась клавиш, и где-то над Вифлеемом зажглась звезда, дрогнул ловец снов и любящие губы прошептали: «спокойной ночи…»
Последним аккордом стала тишина, окутавшая комнату махровой вуалью. Звездные переливы ещё дрожали в воздухе, перед глазами плыли картины от которых наворачивались слезы. Теплые слезы радости.
Раймонд тихо проговорил: - Это удивительно… Я никогда не слышал подобного.
- Правда?
- Да…
-Ты придёшь завтра?
Парень задумался. Ему было неловко, сегодняшняя встреча походила скорее на сон, но Рэй точно понимал, что это всё наяву. Ловиса пугала, как, впрочем, любая девушка пугала бы скромного парня, который всю свою жизнь прожил в одиночестве и лишениях. К тому же, завтра снова выходить на работу – мести пыльные улицы Траумштадта, чтоб заработать свои собственные, хоть
10
и копейки, и побыстрее съехать от родителей. Раймонд обустраивал старенький бабушкин садовый домик, в котором два года как никто не живёт. Бабушка стала совсем больной, а больше никому крохотный щитовой домик в тридцати километрах от Старого Траума не нужен. Рэй же хотел утеплить его, чтобы жить там зимой – страшными Юшлорскими зимами, но подальше от семьи. Собственно, на все эти хлопоты уходило время.
- Я приду. Вечером. – Юноша посмотрел на Ловису, выдержал и её взгляд. Неподвижные темные глаза, узкие бесчувственные губы, медлительная мимика. Прядь волос, похожих на конский хвост, ниспадает на смуглый лоб. Нет, Ловиса не красива, как девушки с обложек журналов или актрисы театра. Красота Ловисы другая, которую трудней понять, и трудней забыть.
- Спокойной ночи! – Неуклюже улыбнулась девушка.
- До завтра. – Юноша улыбнулся в ответ, мягко снял задремавшую Мари со своих коленей и направился к выходу.
Вечерняя прохлада щекотала лицо. Сердце стало большим и тёплым. Слишком быстро всё это случилось – думал парень. Несколько лет я лишь изредка думал о этой странной девушке, ещё реже встречал её на улице, в основном в компании мамы. Казалось, что она тоже, как и я, с другой планеты. Но с трудом верилось, что это правда, а не фантазии поэтичного израненного сердца. Раймонд скривил губы саркастической улыбкой. Он знал, хорошо знал, что в этом холодном чужом мире слишком легко быть обманутым и преданным. Но что-то подсказывало ему, что Ловиса – настоящая. Возможно, единственный настоящий человек в царстве теней-марионеток…
Погрузившись в свои мысли Рэй брёл по ночному городу. Одинокий, худой, сутулый. Издали можно было принять его за старика. За потертую ветровку, старые рабочие штаны, большие ботинки. Длинные золотистые волосы и борода придавали ему сходство с Христом – но печальным и уставшим Христом. Возможно таким, как в ночь перед распятием.
А над городом повисла странная тревога. Предчувствие чего-то грандиозного и злого.
Большое окно глядело на юго-восток. Шелестел осинник, вдали лаяли собаки. Раймонд долго сидел у окна, представляя себя в потусторонней сумрачной комнате, где ему было уютно и покойно. Только казалось, теперь далекий красивый голос зовёт его через бесконечность. Рэй уснул.
Глава 2. Сломанные игрушки. «Ферма дураков».
Наивным взглядом, не видящим зла, не жизнью, а сказкой живём мы
Где надо смотреть – закрываем глаза, рисуя в сознании те образа,
Что нами чуть больше подъемны… (с)
Любая твоя мысль (даже если она посетила во сне) – как на ладони. Твоими глазами видят, твоими ушами слышат, твоими нервами осязают. Приватности нет нигде, все фибры каждой твой клетки прощупаны и измерены. Они могут читать мысли человека, вкладывать ему нужные, редактировать и стирать нежелательные. Могут подавать голос в голову, и притворяться кем угодно – ангелами, умершими родственниками, дьяволом, богом. Они смотрят твои сны, и показывают тебе их.
11
Они могут управлять функциями твоего организма – могут вызвать судороги и паралич, могут посадить на унитаз на пару часов и спровоцировать неожиданную яркую поллюцию. Могут вызывать дистанционные ожоги, самовоспламенение, внутренние разрезы, могут без внешних повреждений изъять любой орган или поразить его. Они могут закодировать тебя дистанционно на любое деяние – заставить сказать нужное, или промолчать, спровоцировать на конфликт, принудить совершить теракт, либо стать жертвой. В такие минуты ты лишь чувствуешь тяжёлый рок, неминуемый поток событий. Либо вовсе не осознаёшь ничего… Не приведи глупость обратиться к врачам – гарантирована изоляция и карательное лечение, после которого к привычной жизни ты уже не вернёшься.
Случайность и совпадение. Эти два слова придумали, чтобы скрыть не выявленную умышленно закономерность. Шизофрения и паранойя. Эти два диагноза придумали, чтобы обезвредить тех, кто слишком близко подобрался к Истине. Ибо высмеяны те Истины, до которых докопался Параноик и Шизофреник. А высмеянная Истина - безобидней Истины за семью замками.
В пассивной стадии происходит непрерывное изучение тебя, мелкие провокации, развёрнутый анализ и обработка данных. После определения твоего психотипа, в тонкие тела встраивается вирусная программа, и начинается активная стадия эксперимента. От обусловленности уровня пиковых показателей эмоций (преимущественно негативных) зависит форма и степень пыток. Проще говоря, Они предпочитают питаться теми, кто склонен испытывать страх, боль, изоляцию, похоть, стыд – в самой интенсивной и яркой форме.
Как правило, человек-мишень выдёргивается из социума, ведь рассказать такое никому нельзя, тебя ещё сильнее добьет осуждение и настороженность людей вокруг. Это, безусловно, как и массированный перманентный гингсталкинг со стороны социума, так же прописано в Их сценарии и является мощной, безнадёжно ломающей психику пыткой. Человек-мишень повсеместно будет сталкиваться с непониманием и агрессией, а роковые совпадения в его жизни и собственные догадки будут только сильнее изолировать его от социума. Кто-то сказал: «параноик догадывается, как на самом деле всё устроено, а псих – уже догадался». Ими всё устроено так, чтобы догадывающиеся никогда не могли встретиться и объединиться, если только это не является частью сценария. Они давно проникли во все государственные структуры по всему миру, Они ходят среди нас и внешне неотличимы от нас. Вся властная верхушка Эспенлядна после Майского Переворота и империи Син; бесчисленная сеть агентуры, опоясавшая прочий мир – полностью подконтрольна Им. В Империи Дракона пситеррор распространён наиболее широко и жёстко, за Уршурумским Перевалом Они уже перестали скрываться. В Эспенлянде Они утвердились после Переворота и свержения династии Эйхенкройцев. Это под Их кураторством горели храмы, горели нравы и добрые традиции, а цвет вековой аристократии королевства Эспен физически вырезался.
Под Их протекцией повсеместно строились урбокомплексы, и там на живой человеческой плоти непрерывно велись самые чёрные оккультные эксперименты, загримированные под медицину и генную инженерию. Современная наука о ДНК-резонансах позволяет выделять из толпы любого точечно, и поражать всех неугодных, опасных для Нового Порядка, избавлять планету от непреклонных и гордых. В наше время у Них неограниченная (надгосударственная) власть, длинные руки по всему земному шару. Бегство, переезд бесполезны.
Те, кто оккупировал нашу планету, очень давно ведут свои эксперименты. Причём ведут их на
12
определённых родах. Чаще всего такие эксперименты связаны с оплодотворением, зачатием и т.п. Используют и мужчин и женщин. У людей это, как правило, если и остаётся в памяти, то в виде странных снов и чувств. И ещё реже – непонятных шрамов. Всё, что может отличить обычный сон от этого воспоминания – сильные чувства. И как правило страх перед экспериментаторами.
Мы многого не знаем о своём теле. Ими была навязана система материалистических взглядов, культивация гедонизма и невежества. Нам внушили, что без пищи мы не можем жить, на прилавках как никогда великое изобилие, но вы даже не поймёте, что из чего сделано. Нас приучили к чувственности, приучили бояться боли и смерти. Научили зависеть от всего. На самом деле мы можем многое, но это самая страшная тайна, которую решили не столько скрывать, сколько искажать и подсовывать ложь за правду. Коды заблокированы страхом, безверием, внутренней грязью. Люди спят тяжёлым сном, я бы даже сказал – пребывают в состоянии сонного паралича. Но им внушили, что они счастливы, и больше всего они не хотят просыпаться.
Из мужчин воспитывают рабов и куколдов. Вспомните, что у нас говорят юноше, который носит в кармане нож и говорит, что готов его применить для самозащиты. «Ты не сможешь, тебе его в зад засунут, ты потеряешь сознание от вида крови, а если вдруг применишь – тебя ждёт тюрьма, а там сломают так, что забудешь всю свою гордость и ориентацию». И зашуганный юноша, воспитанный в робком атомизированном обществе, без поддержки от Рода, предпочтёт сразу и без боя забыть свою гордость и ориентацию. В то время как жители диких, и пока ещё условно свободных традиционных южных стран, воспитываются совсем в других реалиях. Там каждый юноша носит нож, и случись что – применяет. Быстро и просто. А от тюрьмы и прочих жизненных штормов его надёжно хранит Род, который исчисляется десятками и сотнями скреплённых воедино кровными узами людей. Стая, община, клан. Я думаю, рассказывать притчу про веник и прутик излишне, её все знают, а толку...
Вот поэтому, южане настолько сильнее нас, и поэтому любое противостояние с ними заканчивается плачевно для нас на нашей же (или нет?) земле. Наше общество раньше было таким же. И что бы там не говорили просвещённые адепты пацифизма, равноправия и толерантности, но более жизнеспособной и справедливой системы, чем старый добрый консервативный патриархальный строй – не придумал никто. Поэтому его так жестоко искореняют на нашей (или нет?) земле.
Только глупый не знает, что лучший способ сломить и подчинить, как отдельного человека, так и целые народы – это не грубо бить в лоб, а, придумав благой предлог – нежно, но мёртвой хваткой взять за яйца. Если в первом случае вы столкнётесь с яростным противодействием, то во втором, чередуя то нежный массаж, то волчью хватку – взрастите верных рабов. Это приём прекрасно знают манипуляторы всех мастей - психологи, политики, завоеватели, которые не истребляют покорённый народ подчистую, ибо это невыгодно и затратно, но опутывают своими тенкалями все органы власти и плавно переписывают коды покорённых, смещая, как сами пожелают окно Овертона. На диких животных можно охотиться, а можно приручить ярмом и пищей, заставить подчиняться тебе, преданно заглядывать в твои глаза, давая тебе своих детей, своё молоко и своё мясо. И поколение за поколением получать скот всё более послушный, робкий и тучный.
Всё начинается с детства. Или ещё раньше. Они – обуздали самый главный (как сами они
13
провозгласили) половой инстинкт. Этим инстинктом теперь обуславливают всё – от творчества до религиозного экстаза, от нежной любви до боевой ярости. Всё самое прекрасное, что есть в мире и было создано людьми – теперь приписывается только бурлению гормонов. Они культивируют в людях низменные потуги, и берут эти потуги под контроль. Дух, душа, мораль, честность, бескорыстие – высмеяны и сделаны прерогативой отщепенцев, этаких неудовлетворённых (в том числе сексуально) девиантов общества. Самый верный способ вырастить слабых мужчин – вырастить развратных женщин. Недаром говорят, что за каждым великим мужчиной стоит мудрая женщина. Хотя, для истинно свободного человека, в принципе, любовь и признание противоположного пола значения не имеет, но для большинства их значение первостепенны (и эта природная слабость очень удачно культивируется). Они внушили женщинам, что целомудрие и скромность – порок, а развратность и погоня за выгодой – норма жизни. Они наделили женщин правами, ещё большими, чем у мужчин, но не наградили равными обязанностями и равным интеллектом. Оттого в современном обществе возник огромный перекос в пользу женщин, а мужчины (двигатели почти всего хорошего и плохого в мире) – унижены и осмеяны.
Мужчина, как и раньше, первым гибнет на войне, на опасном для здоровья и жизни производстве, в уличной драке, защищая детей и женщин. Мужчину, за равное преступление, всегда ждёт более тяжкое наказание, нежели женщину; половые желания мужчины по умолчанию рассматриваются как преступление, в то время к женские – как награда и товар. Мужчина не плачет, не просит, не жалуется. В то же время он всем оказывается должен, и с детства живёт под социальным гнётом двойных стандартов. Кто-то их переносит легко, кого-то они ломают. Мужчина не в праве ударить женщину, ребёнка, старуху, даже если те будут не только оскорблять, но и физически причинять вред ему.
Раньше говорили так: «когда сильный притесняет слабого – это несправедливость; но когда слабый притесняет сильного – это несправедливость, да ещё и бесчестие». Мужчина стал согбенным под стрессом параноиком, в то же время – склонным срывать накопившеюся агрессию на более слабых представителях своего (и не только) пола. Мужчина давно перестал быть уважаемым, любимым и нужным. Перестал быть Воином.
Общество становится всё более разобщённым и атомизированным, социальное напряжение в нём растёт, но в то же время держится под жестким контролем. Людьми легко манипулируют за ниточки страха, вожделения, культа еды, социального статуса. Нынче внушается повышенная стоимость жизни. О бесценности человеческой жизни (особенно жизни детей) слышно из каждого утюга. Повсюду вводится щадящая медицина, использующая даже для малейших вмешательств общий наркоз. Но не спешите с обнадёживающими выводами. Культ бесценности человеческой жизни вводится для того, чтобы гипертрофировать страх смерти, и управлять через него, а страх перед малейшей болью – чтоб человек до ужаса боялся любых физических вмешательств. «Жизнь дороже свободы» – вот лозунг Их рабской системы. Им нужно, чтоб люди боялись смерти, боялись боли, боялись голода и лишений; Они внушают, что жизнь дикого зверя хуже, чем жизнь скота в загоне, вскармливаемого на убой.
В мужчинах холят и взращивают невыразимый страх перед насилием, особенно насилием с сексуальным подтекстом. Внушается и всюду множится мысль, что изнасилованный мужчина – становится оплёванным униженным изгоем, кастрированный мужчина – жирным безвольным куколдом, скулящим фальцетом. Такой мужчина априори будет лишён общества женщин и брошен на самое дно социальной и половой иерархии. И этот ужас перед «опущением» намертво держит большинство мужчин на коротком поводке.
Идея же, что все человеческие эгоистические эмоции – от Лукавого, а плоть – лишь горстка праха,
14
лишь временный сосуд Духа, и никакие разрушения и «унижения» этого сосуда не способны настоящий Дух сломить – вытравливаются из умов и хоронятся под тоннами похоти и грязи. Сатана прочно захватил этот мир, и усыпив Дух, сделал телесную оболочку человека едва ли не идеальной тюрьмой, прочно оградив эгоистическим «клипот» от света Истины. Более того, уже внушив, что эгоистическое клипот – и есть Человек.
В материальном мире, который изначально был тяжёл, но нейтрален, рождается и крепнет чудовищное, мерзкое для самой Вселенной зло.
Биологически человек – вегетарианец. Так как человек сложная система из греховных оболочек, как покрывала наброшенных на Божественную Искру, его эволюция проходила при «перетягивании каната» Светом и Тьмой. Но процесс и результат эволюции был таков, что биологически человек был и остаётся вегетарианцем. Более того, человек вообще может жить без еды, потому что тело следует за Духом, а не наоборот. Но эти коды у большинства безнадёжно заблочены эгоизмом, страхами и безверием. Так вот, для полноценной жизни человеческому телу нужно совсем немного еды, организм сам способен синтезировать большинство веществ и экономно расходовать энергию, оставаясь при этом здоровым и сильным. Растения, травы, плоды – могут давать человеку до 95% всех необходимых для жизни составляющих (в том числе лекарственных). В крайнем случае, в приполярных широтах, допустимо использовать и животную пищу, но животное должно: 1 – быть диким, свободным, здоровым. 2 – забито без излишних мучений, и в строго необходимом количестве. 3 – как бы это смешно не звучало для современных «интеллектуалов» - необходимо попросить у животного прощения, а также поблагодарить его за Вашу спасённую жизнь. Всё это элементарные законы нашей «Чёрно-Белой» Природы, от которых Они так старательно нас отучили. Ты то – что ты ешь. Непреложная истина. Они – подсадили человечество на поедание выращенного в адских условиях скота. Поедая мясо робких, наполненных стрессом и болью рабов – люди сами становятся похожими на них. Наши далёкие предки – рыцари и охотники – были похожи на диких ловких зверей и были куда храбрей и устойчивей психикой. Наши современники, вскормленные на белом гмо-хлебе и жирном гмо-мясе УРБов – тоже стали жирными, трусливыми и мелочными. Вегетарианство едва ли не преследуют, ибо мясные корпорации курируются правительством, а правительство – Ими. Пропаганда вегетарианства приравнена к экстремизму и психическому заболеванию. «Мясоедами» навязывается идея, будто растения тоже чувствуют боль, а потому веганы – лицемерные глупцы. Но позвольте, на выращивание одного УРБа уходят ТОННЫ фуражного зерна. Расчёт примерно такой: для того, чтобы получить 1 кг мяса с УРБа, ему необходимо скормить 20 кг зерна и овощных отбросов. Итого получается, что вегетарианец, поедая 1 кг растений поедает только 1 кг растений. А мясоед, поедая 1 кг мяса УРБа – поедает ещё и 20 кг растений, необходимых чтобы этот килограмм мяса вырастить. Кроме того, растения – не чувствуют боль. Это эволюционно не обоснованно, ибо боль – защитный механизм. Тебе больно – бей или беги. Растения же не могут бить и бежать, и боль для них эволюционно бессмысленна. Но, это не значит, что растения неразумны. Разумны, и ещё как. И к ним необходимо относиться с таким же уважением и любовью, как и ко всему (хорошему) на Земле. Но наш порабощённый век – век двойных стандартов. Люди любят говорить, что любят животных, кормят птичек и белочек в парках, ввели уголовную ответственность за побои собак и кошек. Но при этом то, что творится на УРБо и ското-комплексах, всё то НЕЗЕМНОЕ страдание – никого не колышет. О нём даже не хотят слышать. Более того, если ты будешь об этом просвещать – быстро окажешься либо в психбольнице, либо просто в больнице, так как: 1 – ты подрываешь государственный (читай Их строй), 2 – ты грубо сдёргиваешь с глаз людей розовые очки, в которые видно добрую
15
идиллистическую картину мира, где всё правильно и справедливо, а за такое «грубое тормошение спящего» можно здорово схлопотать.
Как и за «еретические» истины о том, что кишечник – едва ли не второй мозг, и то чем ты его набиваешь – прямо влияет на всё-всё, что в тебе есть.
В наше время люди больше заботятся о внешней чистоте, чем о внутренней. Они пользуются каждый день мылом и кремами (сделанными из свиного жира и химии), презирают за грязь бездомных и людей средневековья. Но сами в большинстве своём так грязны внутри, полны каловых камней, отмерших клеток, слизи, жира, имеют рыхлое некрасивое тело, - что их внешняя чистота кажется румянцем на трупе. Люди оттачивают речь и навыки коммуникации, умело улыбаются и жестикулируют, красиво говорят. Но в душе полны невежества, страхов, зависти, похоти, печали. В душе большинство ведомы и глупы. И слабы. Стоит только вырвать их из привычной среды и оставить перед лицом беды по-настоящему одних.
Наш зелёный мир, пусть изначально не такой добрый и счастливый, ныне захватило великое зло. И оно – как множащиеся в остром сепсисе бактерии, как злокачественная опухоль – не оставит этот мир, пока в нём жива хотя бы искорка, хотя бы осколок добра и правды. А когда последний голос Истины замолкнет, а последний воин Света будет порабощён или замучен – этот мир ожидает рабство, которого вселенная ещё не знала.
Горе тем, кто не сможет покинуть Землю, вырвавшись из Сансары до срока… До срока, пока это ещё возможно.
Ибо Триликй Мастема в своём эксперименте и управляемой эволюции подошёл вплотную к тем Кодам, к той первичной Азбуке, что Ангелы на небесах и сам Бог содрогнулись в тревоге.
К сожалению, я слишком рано понял эти кричащие истины. Но из моих уст они, как бы не были правдивы – звучали бы как безумие, попробуй я с кем-то этим поделиться. Как-то я прочёл такую историю в книге по зоологии. Так вот: если в стае обезьян самая низкоранговая особь сообщит другим какую-либо правдивую и полезную информацию, например, что в соседней роще очень много бананов, то этой особи демонстративно никто не поверит, и никто не последует за ней. Но вожак альфа-самец, не будь он дурак, прислушается к этой информации, сообщённой изгоем, и через какое-то время обнародует её от своего лица, выдав за свою. И конечно, в этом случае вся стая с радостью последует за ним и будет восхвалять его за мудрость и щедрость! А «омега» - как жил в дерьме, так и останется, ему не будет благодарности, да его и не вспомнит никто! И всё что ему остаётся – тоже петь дифирамбы альфа-вожаку и его «мудрой» политике, дабы не навлечь на себя всеобщий гнев.
Так что любая правда, какой бы она не была абсолютной и революционной, из уст изгоя звучит исключительно как анамнез для диагноза. И многих, многих таких прибивали к крестам, сжигали заживо, побивали камнями, гноили в психушках, доводили до самоубийства. А сильным мира сего… Им правда не выгодна. Ведь им - и в мире лжи хорошо.
16
******
Я сидел в приёмном отделении регионального Траумштадтского психоневрологического диспансера. Рядом сидела бабушка Амалия. Её мутило. То и дело она закрывала глаза и откидывалась на кушетке.
- Знаешь что… - Сказала она мне тогда. – Я вижу прямо перед глазами сущностей. Они кружат вокруг. Мельтешат перед лицом. Такие полупрозрачные разумные шары. Мне страшно.
Врач – немолодая, но ещё красивая шатенка, её звали Хелена Марбах, пригласила нас двоих в кабинет. Пару часов назад я уже прошёл через не самую приятную процедуру опроса и досмотра, когда пришлось раздеваться догола перед целой комиссией из четырёх врачей. Среди которых была одна женщина. Теперь Хелена задавала вопросы бабушке. Когда у него это началось? Он сталкивался с насилием в детстве? У него есть друзья? Не проявляет ли он агрессии по отношению к вам? Может, ругается и повышает голос? А голоса, что он слышит, он рассказывает вам о них? Когда вы впервые заметили порезы на его руках? Где он раздобыл у вас те таблетки? У него есть девушка? Засматривается ли он на парней?
Бабушка сидела, мотая головой. Ох, не знаю… - Говорила она. – Он же не живёт с нами. Я не замечала за ним ничего дурного, он мне как сын, но если вы вылечите его, если ему станет лучше…
Я сидел в стороне и ухмылялся, отвернувшись к окну. За толстым, забранным решёткой стеклом прел изумрудом и золотом романтик-май. Тополя уже сыпали пух, в небе сновали ласточки. Лес за пятиметровой бетонной стеной, ощетинившейся егозой и рабицей, шелестел под тёплым ветром, и сквозь рассохшуюся раму доносил пьянящие запахи весны.
- У вас – непростой случай. – Улыбнулась Хелена. – Рэй нуждается в серьёзном лечении. Но я уверена, новые методики и препараты сумеют вернуть его в общество. В противном случае… Но, об этом не будем! Вот. С графиком посещений вы ознакомились, теперь прошу освободить кабинет.
Хелена нажала на кнопку сбоку стола. В комнату вошёл угрюмый накачанный санитар, и жестом указал Амалии на выход. Бабушка поднялась с места. На последок наши взгляды встретились.
- Не грусти, внучек! Мы будем тебя навещать раз в три недели, как сказала врач. С богом, родной…
Бабушка тихо расплакалась. Я молча смотрел в пол. В голове сделалось пусто.
Закрылась бронированная дверь 7-ого отделения 9-корпуса Региональной Юшлорской Психушки, в народе называемой «Ферма дураков». Мне выдали хлопковую пижаму и хлопковые штаны, великоватые по размеру, угрюмый накачанный санитар проводил меня в палату.
Глава 3. Осень. «Дракон расправляет крылья».
Пела ночью мышка в норке: спи, мышонок, замолчи.
Дам тебе я хлебной корки, и огарочек свечи.
Отвечает ей Мышонок: голосок твой слишком тонок!
Лучше мама не пищи, ты мне няньку поищи.
17
…
Стала петь мышонку кошка: мяу-мяу, спи мой крошка…
Мяу-мяу, ляжем спать… мяу-мяу, на кровать…
Глупый маленький мышонок отвечает ей спросонок:
- Голосок твой так хорош! Очень сладко ты поёшь!
Прибежала мышка-мать, поглядела на кровать,
Ищет глупого мышонка, а мышонка не видать…
(С. Маршак. Глупый маленький мышонок)
Мама дёрнула за плечо.
- Вставай.
Тревожный гул отдавал в ушах. Раймонд проснулся. На главной площади бил набат. Бим-бом, бим-бом, гумм-гумм…
Война.
Это страшное слово прогнало сон.
- Война?
- Да. На юге Рамаллона и на подступах к Монтебло уже идёт война. Ночью прибыл поезд из Барнштайна. Я надеюсь это какая-то ошибка… Пишут, что началась война с империей Син. Не с Урманчестаном, не с Карнахом и даже не с Ассорией… С Син, понимаешь?? Пишут, что их войска уже перекинуты через хребты Карнах и Лаймунь. Перебита застава на Уршурумском перевале. Синцы уже захватили Рамину и Фэрли и стремительно наступают по плато Аманслу. Всех мужчин забирают на фронт. Отец получил повестку.
Эта новость стала разорвавшейся бомбой. Почти сто лет мы привыкли думать, что великая империя Красного Дракона – наш партнёр и союзник. Точней, так привыкло думать активное большинство, но не я. Так внушали нам… Внушали, и лишь немногие видели, что там, за Небесными Горами строится Новый Вавилон. Жители Эспенлянда были словно слепые, закрываясь от Грандвеста, попирая историю и культуру своих предков, и вступая в противоестественный союз с Драконом. Будто забыли (и вправду забыли), великую войну Святого Максимилиана Штернбреннера, Уршурумский договор и строительство Великой Заставы.
- Я тоже отправляюсь? – Спросил маму я. Я надеялся на это… Хотя было страшно. Очень страшно. Но ещё страшнее было жить так, как живу я. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. И пусть лучше этот ужасный конец ожидает многих, чем только меня одного в этой прогнившей мирной жизни. Сытой жизни гедонизма и потребления, где не оставалось места Искренности и Любви… Когда становится плохо всем - несчастные и изгои чувствуют облегчение. Я поймал себя на этой мысли.
- Ты же знаешь, Раймонд… С твоим диагнозом в армию не берут, но я не знаю, изменится ли что-то в ближайшие дни. Я всё же надеюсь, что это какая-то ошибка. Ну какая война с Син, а? – Мама
18
попыталась улыбнуться. Но я видел, что это получалось противоестественно и жутко. Ужас застыл в её глазах, горящих на побелевшем лице.
Весть о войне с тяжёлым гулом набата ворвалась в город как огненный смерч. Люди сновали туда-сюда, передавая друг другу газеты и не уставая причитать. Войны с империей Син никто не ждал. Но со вторым поездом, прибывшим из уже оккупированного Аленкирка, и привёзшего двадцать семь беженцев, стало ясно, что всё это не дурная шутка… И даже не страшный сон. Каждый более-менее разумный человек понимал, что Смерть уже постучалась в двери.
Вопрос только в сроках…
Раймонд был странно спокоен. Слово «война» зажгло его сердце ровным сильным огнём, который начал пожирать сонную беспросветность былой жизни. Вечером вернулся отец. Всю ночь он не спал, собирая походный мешок и разговаривая с мамой за стенкой. Окна соседнего дома горели, и кажется, в эту ночь не спал никто.
Под утро отец Рэя, свежий и решительный после бессонной ночи, закинул на спину мешок, ружьё и саблю, и они втроём вышли из дома.
Полдень. На вокзале не протолкнуться, гремит военный марш, и голос из громкоговорителя объявляет о скором отправлении поезда. На перроне толпятся женщины и дети, кто-то провожает мужей, сыновей и отцов объятьями полными любви и отчаяния. Раймонду в этот момент подумалось, как, должно быть, легко умереть в бою, когда тебя по-настоящему любят и ждут. Ведь если ты познал счастье, смысл жизни ты выполнил. А мужчины, облачённые в серые шинели, входили в поезд. Их лица были сосредоточенны и суровы. Наверно, многие в этот момент продолжали надеяться, что случилась какая-то ошибка, и война закончится, не успев начаться. Но правда была в другом. Правда не принимала надежд. И каждый, кто умел думать, понимал, что дни королевства Эспена теперь сочтены. А вместе с тем, дни их самих.
Поезд тронулся, лязгнули колёса, клубы пара рассыпались над перроном.
Через пять минут хвост набирающего скорость состава скрылся за крышами домов и иссушёнными солнцем деревьями. Люди стали расходиться.
В вечер город стал пустынным. Жестокое солнце августа лишь придавало ему сиротливости. В тот день, когда Раймонд и мама провожали отца на фронт, был кровавый закат. Только солнце начало клониться за горизонт, небо вдруг стало красным, будто по нему разлилось целое море крови в бардовых сгустках. Редкие облака повисли над степью. Был штиль. Раскалённая земля отдавала своё тепло, и от жары кружилась голова.
Прошло три дня. Жизнь в городе изменилась. Чувство тревоги повисло повсюду. С фронта ждали известий, но ничего нового и обнадёживающего не приносили почтальоны в своих потёртых сумках. Людей давила неизвестность. Сюда, на край света, любые новости приходят с опозданием. Приходят не быстрее старинных паровозов, что тянут свои составы через тысячи километров диких пустошей, через тайгу Мермаунта и Пармы, через Юшлорские озера, что затопляют рельсы своими солёными водами, через провалы и меловые скалы, обрамлённые дрожащим осиновым мелколесьем… Три состава ушло до развязки в Бриш, и далее через
19
Вальдаштадт и Линдешалль в сторону фронта. И ни один не вернулся. Город ждал известий, затаив дыхание. Но ждать было нечего. Других путей в Траумштадт, кроме старого, времён кайзера Готифрида Ланца железнодорожного тракта, не было. Только местные газеты, отталкиваясь от последних новостей, не пытались обнадёжить и утешить. Ведь каждый думающий головой житель Эспенлянда знал, что если начнётся война с империей Син, королевству придёт конец. Отсталые, малонаселённые земли с мутной, антинародной верхушкой власти; пассивные изнеженные люди, доедающие былое величие Вильгельма и Эспена Ллойда. Старый, прогнивший Эспенлянд, застрявший в прошлом веке ничего не мог противопоставить могучей империи Син. Как умирающий старый волк, к тому же преданный, по сути, своими друзьями, он непременно будет свергнут молодым, зубастым, полным сил хищником. И когти этого хищника уже давно протянулись в замок Эйхгоф. Протянулись уже тогда, когда был зверски убит Последний Истинный Король.
Да, граница далеко. И здесь не слышен гром артиллерийских орудий, не висит в воздухе запах крови и горелой земли. Но и сюда придёт огонь разрушений, если ничего не встанет у него на пути; сюда, в город, в котором не было войны со дня его основания.
Опять чинили котельную. Листьев во дворах становилось всё больше. Раймонд с метлой и большим холщевым мешком всё так же ходил по дворам, как отживший свой век старик. Нужно было навестить бабушку, и добраться как-нибудь в милый сердцу садовый домик, затерянный в зарослях боярышника и дикой вишни. Но на душе была горечь. Тяжелая, невнятная горечь. Раймонд почти забыл о обещании, которое он дал Ловисе. Прийти к ней в гости, послушать её неземную игру на фортепиано... Его жизнь проходила словно в коконе – днём скучная, неспешная работа. Вечерами одиночество и полная опустошённость. Приходилось жить под одной крышей с родителями, чтобы каждый день выходить на работу в соседнем квартале. Раймонд хотел побыстрее заработать денег на утепление домика в Альмагардене. Жизнь с родителями – тяжкие периоды. Уже с шестнадцати лет Раймонд большую часть жизни проводил в скитаниях. С апреля и до первых снегов, юноша жил как бездомный то в степях и лесах, то в летнем домике в Альмагардене. Природа была его домом, его любящей древней матерью… Грибы, ягоды, овощи и фрукты, взращенные им в саду, рыба окрестных озёр, и даже насекомые – были его пищей. И конечно крупа. Её было легче всего запасти впрок, взяв с собой хоть в Акелдамскую Пустошь. Особенно Рэй ценил гречку, ведь её можно даже не варить – достаточно залить на ночь чистой водой. Порой Раймонд думал, что было бы здорово навсегда уйти в леса, тем более крохотная пенсия по инвалидности позволяла хотя бы что-то покупать, из одежды или инструмента, не работая в городе. И это было бы возможно. Но только не здесь. Не в Юшлорской низменности, где находится зимний полюс холода всего Эспенлянда.
Предчувствие осени и великой беды накрыло юношу не отчаянием, но оцепенением. С отвращением юноша проходил мимо фермы. Огромной, обнесённой бетонным забором территории, с которой доносились чудовищные запахи. Там, сокрытые от глаз добропорядочных граждан, прижавшись друг к другу в тесных загонах, обмазанные собственным дерьмом копошились УРБы. Раймонд видел их пару раз, и впервые в детстве. Тогда один «мясо-шпиковый» УРБ вырвался через приоткрытые ворота, сметя охранника, и ломанулся в город.
Очень грузный, бледный ч е л о в е к, с широким неестественно оттопыренным задом, залысинами на голове и глуповатым, немного детским лицом.
Вокруг поднялась паника, женщины подхватывали детей и убегали. А маленький Раймонд стоял с
20
широко открытым от изумления ртом. Он видел большого, до жалости безобразного голого дядю, который как безумный метался по улице, снося витрины и издавая гортанный звук. Но вокруг быстро собралась толпа мужчин, и один, в длинном чёрном пальто, попытался взять под руку маленького Рэя и увести. Но мальчик вырвался, он отбежал вверх по бульвару и оттуда видел, как прибывшие на место жандармы расстреливают УРБа из ружей. Тот страшно кричал, прямо как человек, которому очень больно, и всё не падал, хотя на бледном обнажённом теле уже зияли страшные раны, кровь лилась на мостовую. Наконец он упал. А что было дальше – Раймонд не мог вообразить. Жандармы и несколько человек в обычной одежде достали ножи, и принялись тут же, на месте, разделывать УРБа. Отделили руки, ноги, голову. Вспороли живот и внутренности выпустили в большой полиэтиленовый мешок. Огромное, жирное тело втроём погрузили на прицеп автомобиля и увезли. Потом пришли дворники и долго замывали мостовую. А спустя примерно двадцать минут, всё вернулось на круги своя. Прохожие спешили куда-то, стуча башмаками по бульвару, девочка громко плакала: «купи, ну купи мороженное!!!». Попыхивая черным дымом проехал автомобиль. А маленький Раймонд всё так же стоял, прислонившись к бугристой коре вяза, и смотрел на то место, где совсем недавно корчилось огромное бледное тело…
Небо хмурилось. Впервые за целый месяц. Насыщенные влагой облака из далёкого, почти нереального Паласского моря дотянулись-таки сюда, в бессточную сухую равнину. Облака не предвещали дождя, а только волнистой чередой проплывали над черепичными крышами старых кварталов. Раймонд захотел перекусить. Он сложил метелку и холщевый мешок в кладовку у входа в подъезд, и, помыв руки, отправился пешком по Лорьянштрассе.
- Привет! – Вдруг окликнул его знакомый, немного дрожащий голос. – А я жду тебя девять дней. Переживала, что ты думать обо мне не хочешь. И, похоже, не ошиблась.
Ловиса стояла в пяти метрах от Раймонда и пристально на него смотрела. В её взгляде читался немой укор.
- Прости... Честно сказать, нехорошо на душе. Да ещё в городе паника… Последнее время совсем нет сил, полная акедия… Я подумал, что буду навязываться тебе, если приду. Ведь наверно ты пошутила в прошлый раз, когда сказала, что хочешь встретиться?
Впрочем, юноша чувствовал сердцем, что девушка не шутила. Но в это было трудно до конца поверить.
- Я никогда не шучу. – Строго сказала Ловиса. – Я вообще, жуть какая серьёзная.
Они шли рядом по пустынной улице прочь из города. В степь, где скоро упадёт роса и будут до утра ворковать цикады. Дома становились ниже, улочка шире, и вот последний домик с черепичной крышей остался позади, распахнув пред ними бескрайнее пространство. В лицо ударил свежий прохладный ветер, несущий запах полыни и солончака.
- Знаешь, – Сказала Ловиса. – Я всегда хотела уехать из города далеко-далеко на юг. Мама много делилась со мною тем, что ей рассказывала бабушка. Мою бабушку звали Линора-Ситара Химару. Возможно, ты даже слышал о ней… Линора была известной путешественницей. В те далёкие годы, когда меня не было и в проекте, она с экспедицией самого градоначальника Эске Андлау искала
21
выход к морю за Фаркачарами. Но увы, выход к морю они не нашли, вернувшись восемь лет спустя… Впрочем, рассказов хватило бы на всю жизнь. Я ни разу не видела бабушки... Ситара умерла за год до моего рождения. Но мама говорила, что она была удивительным человеком! Всю жизнь Ситара искала храм Истиной веры и пыталась понять, как устроен мир. Занималась науками и изучением мистических учений древности… Всегда помогала попавшим в беду. Была вегетарианкой, возглавила целое движение в защиту УРБов… Но…с её смертью закончились все её начинания… Да, вот так всё было! А расскажи ты о своей семье?
- Ну… - Раймонд на пару секунд замялся. - Мою маму звать Майя. Она работает на электроцентрали… Признаться, я даже не знаю, кем. А папа… Он слесарь на Траумштадтском кузнечно-прессовом. Отставной солдат, ветеран Лаймуньского конфликта, участвовал в битве за западный Урманчестан. Впрочем, мы не очень близки. Ещё у меня есть бабушка. Она всю жизнь проработала преподавателем в институте паровых машин. Теперь она совсем пожилая и иногда даже забывает своё имя. Но тем не менее, она была и остаётся самым близким для меня человеком.
- А друзья у тебя есть? – Девушка не отрываясь смотрела на Раймонда, словно пыталась проникнуть взглядом в самую душу.
- Нет. Ну как… Был один друг в средних классах. Вместе гуляли по вечерам. Он тоже любил вырезать по дереву, как и я, правда, у него совсем не получалось. Зато он прекрасно рисовал. Звали его Мэл. Но однажды, когда мы играли в «войнушку», бились на палках а-ля рыцари, пацаны из параллельного класса стали цепляться к нам. Когда один из них ударил меня, Мэл убежал. А мне хорошенько досталось. Да, забавно теперь вспоминать. Мэл после этого сам как-то отдалился от меня. У него другие друзья появились. А я… не жалею. Ведь настоящий друг не бросит, когда пахнет дракой. А лишние люди… пусть уходят. Я никого не держу.
- Понимаю. Знаешь, а у меня тоже нет друзей. И не было никогда, ну так, чтобы настоящих... Большую часть своей жизни я провела дома, в обществе мамы и кошки Мари. Но я не чувствую себя одинокой. У меня есть музыка. Я построила свой собственный мир, мир без зла и страданий. И пусть я пока в нём одна… Знаешь, может быть ты будешь тем человеком, кому я покажу этот мир, м?
Ловиса умолкла. Позади зажглись огни города. В траве запели первые цикады.
- Ой, что это? – девушка нагнулась.
Юноша подошел поближе, и Ловиса протянула ему ёжика.
- Ух ты, забавный какой!
Ёжик возмущённо фыркал, сверкая любопытными глазками-бусинками из-под своих иголок. Девушка прижала его к груди, и они с Раймондом пошли дальше.
- А ещё, мама много рассказывала про Дом Солнца. Будто есть на земле такое место, где днём и ночью светло, где деревья всегда зелёные и нет городов. И Солнце отдыхает там, когда устаёт светить на нашу землю. Там есть храм высотой до неба с янтарными стёклами. Он возвышается над морем, и солнце видит в нём отражение всего мира, даже то, что объято ночью.
- А нас учили, что Солнце – звезда, и находится оно за 280 000 000 км. И что вокруг Солнца вращается множество планет, наша только одна из них. Вообще, знаешь, я очень любил астрономию. У меня даже был свой телескоп.
22
- Ух ты! Я бы хотела посмотреть в него. На звезды, на луны. А может быть, даже на солнце... Вот можно пофантазировать, что солнце, это как бы добро, Бог. Что свет, который оно даёт – это свет Истины, без которой мир погружается во тьму. Тогда получается, что сейчас в нашем мире зима… Очень холодная и долгая до бесконечности. Хотя, конечно, то с о л н ц е, о котором я сказала, не увидишь в телескоп. Прости, наверно, я выражаюсь туманно и глупо...
- Нет-нет. Ты красиво говоришь. Мне тоже кажется, что на мир нашла тьма, омерзение. Мне тошно смотреть на людей. Чем больше я узнаю их, тем сильней отвращение. Я – закоренелый мизантроп. Более того, я считаю, что хороший человек априори будет мизантропом, и будет мечтать о гибели человечества, ибо исправить наш мир, не уничтожив нашу цивилизацию, невозможно. Люди глупы и ведомы, они как будто спят, не видят правды, не видят всей дряни, которую сами творят. Мерзко от их жестокости и лицемерия… Я никогда их не пойму. Они трясутся на приёме у стоматолога от плёвой боли, впадают в делирий, если поранится их дитятко, но сами запекают младенцев других, таких же чувствующих л ю д е й в духовке! Шьют сумки и одежду из человеческой кожи, делают косметику и мыло из жира «унтерменшей», которыми потом натирают своё нежное лицо и любуются отражением в зеркале. Люди считают себя венцом творения, а порабощённую ими Природу – расходным материалом. Люди плодятся и множатся, считают победами победу над Планетой, их породившей. Семимильными шагами осваивают технологии, и уже зашли слишком далеко… Но перед тем, как овладеть сверхтехнологиями и сверхспособностями, перестаньте сперва быть обезьянами! Эгоистичными и похотливыми обезьянами, которые могут только жрать, размножаться и гадить. Для этого вам нужны технологии? Чтобы размножаться, жрать и гадить в тучу раз сильнее? Я бы очень хотел, чтобы земля очистилась от этой грязи. Смела, выжгла огнём всю человеческую мерзость! – Раймонд повысил голос, глаза его сверкали. – Ха-ха!
Он продолжал.
- Люди любят тех, кто и так счастлив. Знаешь, восхищаются успешными и удачливыми, даже теми, кому вся их удача досталась даром! А тех, чья жизнь похожа на ад – «унтерменшей», бездомных, изгоев, покалеченных, оболганных – их добивают! Даже девушки никогда не посмотрят на нищего калеку, на того, кого другие люди не любят и презирают. Тем паче, если калека будет не «няшкой из фильма», а настоящим уродом со сломанной оплёванной душой. Девушки сохнут по знаменитостям и ярким проходимцам. Это как будто, если сидят двое попрошаек, у одного талерка трещит от купюр, а у другого там плевок и жалкий грошик, и люди будут один за другим кидать подачки первому. А второго ещё пнут, раз он и так неудачник. Вот так вот. Да, понесло меня, ха-ха. Ну это я правильно. Ты теперь развернёшься и уйдешь, и не будем тратить время. А у меня свой путь, далёкий и светлый, и ты со мной туда не пойдешь. – Юноша рассмеялся Мефистофельским смехом. Руки Рэя слегка дрожали. Не от страха: от ночного холода и негодования. Он был зол на себя, что наговорил столько личного, но именно Ловисе ему почему-то захотелось сказать то, чего он не говорил ни одному существу. Хотя юноша знал, что девушка, которая сумела слегка подтопить его оледеневшее сердце, уйдёт.
Но Ловиса не ушла.
Она всё так же шагала рядом, но тут остановилась, и крепко-крепко сжала руку Раймонда. В глазах девушки играли отсветы далеких городских огней. Лицо было неподвижно как у мраморной Галатеи.
- А я думала, я единственная, кто с малых лет не пробовал мяса. – Девушка грустно улыбнулась. Во влажных глазах отражались лучи далёкой Андлауштрассе. - Знаешь, я всегда мечтала усыновить, или удочерить дитя УРБа. Чтобы хоть одному безгранично несчастному существу подарить
23
любовь. Я уверена, если дитя «недочеловека» окружить любовью и заботой, если его обучать, разговаривать с ним, умывать и целовать его, как «венцы творения» делают это со своими детьми… Из УРБа получился бы такой же точно человек. Красивый и стройный, если его не откармливать насильно, не пичкать гормонами и стимуляторами… Просто ребенок, просто человек… Такой же, как мы с тобой.
Ловиса говорила совсем тихо, её голос слегка дрожал. Казалось, она сейчас заплачет. Но девушка не заплакала. Она взяла себя в руки. А сердце Раймонда, ледяное, как у сказочного Кая, в этот момент обдалось горячей кровью. Да так, что до боли.
- А своих детей я не хочу иметь. – Уже ровным голосом сказала девушка. - Если мой ребенок унаследует мой характер, он будет несчастным. Я бы не хотела этого. Родить - большая ответственность за всю его жизнь. Он может сказать однажды: «Мама! Лучше бы я никогда не рождался!» Как не раз говорила я… Мы будто выпадаем на Землю из «небытия», и здесь плохо, Господи, здесь так плохо! Лучше уж пребывать где-то Там... В неосуществлённости. В состоянии Великой Идеи.
- Я бы тоже не хотел своего ребёнка. Не только по этой причине. Ведь мой ребёнок мог бы унаследовать гены моего отца, или матери. Я бы не хотел размножить таких людей. - Раймонд язвительно хэкнул.
А Ловиса шла рядом с ним в темноте, сжимала его ладонь. На девушке было длинное истёртое пальто и чёрные джинсы. Вместо странной широкополой шляпы с розочкой, в которые рядила её мама, будто куклу, голову покрывал капюшон. Но длинные и прямые чёрные волосы, скромно прикрытые, выбивались непослушно из-под капюшона, падая на лицо. Ни капли моды, ни капли лоска. Она походила на нищенку, на странницу, на девушку-дервиша. Или даже на печальную собаку-бродяжку с мудрыми грустными глазами; без тени женского кокетства, жеманства: только искренность – смешная и святая. От которой хотелось плакать.
«Анима». – Почему-то это слово звучало в голове Раймонда. – «Анима Сола».
- Мама часто называла меня ежонком. – Улыбнулась девушка. – За то, что была такой же колючей, и не давала себя погладить. А я не знаю, почему так получалось. Почему мне всегда хотелось вырваться, но в то же время очень хотелось, чтобы мама обняла крепко-крепко.
- У меня так же. – Ответил Раймонд. Только никто и не пытался меня обнять.
- Это очень грустно…
И тут, девушка развернулась как в вальсе на 180 градусов, и обняла худого угловатого состарившегося до срока Раймонда.
Парень опешил, немного поднял руки, сделав робкое движение, чтобы обнять девушку, но не коснулся её. Просто стоял, «руки по-швам», а его обнимал Ангел…
А звезды бесконечными гирляндами опутывали небо, и на юго-востоке, в зеленоватой дымке, восходила перламутровая красавица Фата – печальный спутник Луны…
На утро Раймонд проснулся от стука в дверь. Мама уже не спала и открыла. На пороге стоял Альбрехт Хенце – хромой старый почтальон, который каждое утро, прямо как траумштадтский
24
желто-красный трамвай, выходил на работу; и в дождь, и в метель, на своём старом верном скрипучем велосипеде.
- Получите и распишитесь. – Хенце передал маме тонкий треугольный конверт. – Всего хорошего, прощайте.
Старик закрыл за собой дверь. Мама развернула конверт, и лицо её сделалось бледным.
Раймонд догадался, что было сказано в письме. В тот день, многие в городе получили сероватый треугольный конверт, пропахший порохом и креозотом. Это были «похоронки» - с сухими соболезнованиями якобы самого короля. Все мужчины, отправившиеся из Траумштадта на войну с империей Син убиты, либо пропали без вести. Всё произошло вмиг. Девять суток назад они отправились на фронт, и учитывая, что даже до Аленкирка отсюда четверо суток пути… И столько же назад, чтобы доставить «похоронки»… Что произошло с двенадцатью тысячами мужчин, отправившимся на Юг в тот прОклятый день?? Подробности не сообщались. Правительство всегда напускает тайны. Дабы не поднимать паники. Но только дурак не понимает, что неизвестность страшнее всего.
Мама молча опустилась в кресло. Раймонд развернулся и ушёл к себе. Юноша не испытывал особой радости, что отец, истязавший и унижавший сына всю жизнь, погиб на войне. Раймонд вообще ничего не испытывал. Уже несколько лет, как он словно умер, истлел внутри. Превратился в легкий белёсый пепел. В такой пепел, в который превращается хорошо сожжённый труп. Нет больше смрада и бурлящих жидкостей, нет смерти и ужаса, нет уродства и боли. Так и душа Раймонда стала блеклой, невесомой пылью. Ни страдание, ни страсть, ни зависть, ни похоть, ни злоба уже не могли пустить корни в его душе. И теперь, узнав о гибели человека, который на протяжении двадцати двух лет истязал родного единственного сына; бил и оскорблял его, ломал, позорил, оклеветывал, смешивал с грязью - Раймонд ощущал только пустоту.
А мать, не говоря ни слова, отправилась в зал, и, сев напротив зеркала, стала завивать плойкой волосы, собираясь идти на работу.
За окном было пасмурно. Впервые, за последний месяц. Дул ветер и слегка звенел оконными рамами. Небо хмурилось в серых разводах, по-осеннему дышало холодом, и листва вовсю кружилась по дворам. Раймонд сидел у окна и смотрел, как поднимается солнце. Но солнца в этот день не было. Только на миг показалось оно в просвете облаков призрачным бледным шаром.
Мама ушла на работу. Звякнул замок.
Раймонд в этот день всё никак не мог сосредоточиться на работе.
Вообще, юноша по-своему любил работать дворником. В его компетенции были четыре двора и участок проулка между Лорьянштрассе и Площадью Реппель. Два дворика уютно расположились между старых трёхэтажек архитектуры «неоклассицизм», утопающих в зарослях осокоря. Два других двора были крепости-колодцы, со всех сторон закрытые серой стеной силикатного кирпича «новых» домов, возведённых больше полувека назад. Здесь тоже хватало зарослей и заброшенных нехоженых участков. Траумштадт безлюден. В столице его даже называют городом-призраком. И в общем, побродив по районам Занарье, Старый Траум, Ллойдовы Свечи и Зальцен – и вправду кажется, что прошёл мор. В былые времена в самом восточном городе Эспенлянда проживало полтора миллиона человек, теперь осталось меньше пятисот тысяч. Деревья и вездесущая горькая полынь все сильней отвоёвывают места, где ранее была брусчатка и асфальт.
25
Не так часто прохожие ходят по улицам Траума, ещё реже можно встретить автомобиль. Да и автомобили не особо нужны в Траумштадте: при всём желании на авто не покинешь город.
А Раймонд, как грустный призрак из городских легенд, в длинном сером пальто и низком цилиндре, работал своей метлой, убирая целые горы листвы и бытового мусора. В этом дворе хотя бы никто не беспокоил его. Редкие прохожие проходили мимо и не сверлили взглядом. Все привыкли к угрюмому неразговорчивому юноше, который так походил на старика… Совсем иначе было в прошлом месте, на Рёммельштрассе, ближе к Ауфштандплац. Тогда, год назад, Рэю попался какой-то криминализированный двор, со «смотрящими», пацанчиками, живущими «по понятиям», и вездесущими мамочками (читай – пацанчиковыми жёнами), с колясками и вечными придирками, которые были понаглее самих «пацанчиков». Тогда дело чуть не закончилось плохо. Но Траум, к счастью, большой. Не по населению, так по территории. И дворники в нём – пока нужны.
Впрочем, сегодня на душе было так пусто, что работа валилась из рук…
- Привет.
Сердце Раймонда замерло, буря радости и досады ворвалась в пустоту. Раймонд узнал знакомый голос. Почему ОНА его так тревожит? Уж не влюбился ли он? Хех, это вряд ли… - Юноша быстро погасил огонь вспыхнувший в его мёртвой душе.
Девушка улыбалась.
- Я здесь гуляю частенько, буду навещать тебя. – Ловиса подняла с земли метёлку. Грязную ивовую метлу, стёртую до древка. Линн Авербах, начальник ЖКХ, не любил выдавать новый инструмент. Даже перчаток и мешков для мусора – было не допроситься. Ловиса сегодня выглядела иначе. Вместо бесформенного пальто с капюшоном - коричневый жакет, вместо поношенных джинсов - изящная юбка цвета лаванды; она доходила до колен, открывая изящные ножки в матовых колготках. Смущённая улыбка на восковом лице довершала образ, и делала его прекрасным. Во всяком случае, Раймонду так казалось.
- Мамы снова нет дома. – Сказала девушка. - Она всё время на работе… А я играю. Мама хочет, чтобы я стала музыкантом.
- А ты хочешь?
- Не знаю. Мне нравится играть. Но это занятие мне кажется бессмысленным. Я бы хотела, как бабушка – быть путешественницей и помогать попавшим в беду. Наивно, да.
Ну… Пойдём?
- Пошли. Мне не работается сегодня. Знаешь… - Юноша сделал долгую паузу. – Сегодня нам пришло письмо с фронта. Похоронка. Мой отец погиб на фронте.
- Тебя это опечалило?
- Нет. Просто его смерть натолкнула меня на мысль: а вот что чувствуют люди, прошедшие войну, и снова вернувшиеся к мирной жизни? Вот представь себе. Воевал ты, защищал страну. Короля, жителей, да что угодно… Видел смерть товарищей, видел пытки и голод, всё нутро твоё выжег страх. Ведь большинство людей в мирной жизни не представляют, каково это, когда твоя шкура в опасности каждый миг. Ты научился не горбясь ходить под шквальным огнём, ты стрелял из винтовки; видел, как картечь превращает живую плоть в фарш. В рукопашной рубил лопаткой или саблей. Ты видел оторванные руки и ноги, развороченные челюсти, слышал дикие крики солдат,
26
умирающих от боли. И вот тебя ранили самого. Оторвало ноги, допустим. Оторвало причиндалы, выбило глаза. И вот ты вернулся живой. Люди, видевшие кровь только в кабинете анализов, шарахаются от тебя. Женщины смотрят с жалостью. Нет, не со страданием, а с жалостью и страхом. Жена давно ушла к другому, зачем ей увечный обрубок? Никто бы не понял тебя, тебе бы не с кем было поговорить. Товарищи, прошедшие такую же мясорубку, полегли на чужой земле. А ты выжил, но такая жизнь хуже смерти… А потом бы война забылась. Стала бы чем-то, что изучают в учебниках по истории. А ты бы жил, никак не находя покой и смерть. Уродливый, одинокий обрубок. Чья жизнь по сути была принесена в жертву, чтобы эти сытые, напыщенные, нежные люди; их чужие тебе жёны и дети - никогда не кричали от боли и ужаса. И ты любил бы этих людей? О нет. И вот знаешь, я думаю, мой отец отделался очень неплохо.
- Знаешь, Рай, я тоже думала об этом... Поэтому мне бы хотелось, чтобы война пришла в город. Пусть все почувствуют. Мне не жалко людей.
- Да уж… Справедливость вынуждает к жестокости…
- А своего папу я потеряла ещё в детстве. Он был кровельщиком. Я совсем не помню его, только с рассказов мамы. Она рассказывала, что он сорвался с обледенелой крыши, и хоронили его всем городом. А после мама никого так и не нашла; всю жизнь говорит, что любит папу, и хранит его фотографии. Однажды мы ходили вдвоём на крышу, где он погиб. Летом. Там очень красиво… У второго подъезда дома висит табличка с его именем.
- Вот как… А ты любишь его?.. Сейчас.
- Нет. Я не помню его. Мама говорит, что он был добрый и сильный, и очень любил её. А я, наверно… Не смогла бы полюбить. Видишь ли… Судя по рассказам мамы, у меня с моим отцом не так много общего. Он любимец женщин и душа компании, а я - гадкий утёнок, полный тьмы. Я уверена, что мы подружились бы с ним. Но не уверена, что смогла бы его полюбить. Кстати, ты знаешь трамвайное кольцо за шлакоотвалом? Мы могли бы сходить на крышу дома, где погиб папа.
- Да. Кирпичная многоэтажка с ротондой, что напротив интерната?
- Верно. Гофманская высотка. Двадцатиэтажка. Это третье по высоте сооружение в городе. После Ратуши и Свечи Святого Ллойда. Давай пойдём туда в среду, днём?
- Хорошо.
- Вот мы и пришли… - Ловиса отворила дверь своего подъезда.
Глава 4. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья». Часть 1.
Стояла девушка на крыше.
Ей дул в лицо бродяга-ветер.
Он тщетно рвался к звёздам, выше -
Слеза блестела в жёлтом свете.
Она стояла на шиферной крыше.
27
Смотрела с улыбкой на город.
Она, казалось, немножко выше,
Чем плакал мартовский холод.
В глазах её - презренье и насмешка
В душе – невозможность смириться.
Но казалось бы, радуге вешней
Рады даже продрогшие птицы.
Вечер глядел ясным взглядом на небо.
Жмурилось солнце сырыми лучами.
Звенела капель, будто лаской согрета –
Плакала светлой печалью.
Она стояла на шиферной крыше
Шагнула вперёд. Так просто, спокойно.
Она, казалось, намного выше…
Так странно, легко, хорошо и не больно.
Плакало небо, звенело капелью.
А солнце в ответ, как всегда улыбалось.
Хоть жизнь и была чумовой каруселью,
Но всё-таки рано она оборвалась.
Дождь стучал по шиферной крыше.
Серый вечер спустился на город.
Но звёзды были намного выше –
Снегом выпал мартовский холод…
На похоронах Ульриха был, казалось, весь город. А мама Флора напротив, то ли ревновала уже погибшего мужа к толпе, то ли просто не выносила шума – рано ушла домой. Она была возбуждена и собирала вещи. «Гори-гори, прошла жизнь» – причитала она. Маленькая Ловиса сидела в кроватке, и казалось, всё понимала.
Уже через три дня Флора, взяв единственное своё сокровище – маленькую Акко, села на ночной экспресс Траумштадт-Бриш.
Зимний ветер кричал им вслед, провода гудели в сиреневой мгле, а Юшлорская низина раскинула свой ненасытный зёв. Поезд мчался на запад, оставляя позади километры низменной степи, скованной морозом. В Брише их никто не ждал, разве только съёмная квартира, совсем маленькая, в одну комнату. Флора была замечательным фельдшером, и в провинциальном Брише её по объявлению взяли на работу.
28
До десяти лет Ловиса провела в этом забытом Богом посёлке на границе Юшлории и Пармы. Бриш – мрачное место, ныне – практически посёлок-призрак. На тот момент, в 90-ые годы, прошлого века, в Брише проживало 15-20 тысяч жителей. Там почти отсутствовали многоквартирные дома, посёлок состоял сплошь из частного сектора: его нищие ободранные домки из силикатного кирпича да бревна - раскинулись на многие километры, растянувшись средь чернозёмных полей Западной Юшлории. На въезде в городок высился огромный элеватор, эдакая городская доминанта, как суровый страж, нависший над мещанским, прогнившим насквозь мирком. Бришский район - край сельского хозяйства – уже не такой солёный и безводный, как Заюшлорье и Траумштадт, но ещё более гнилой и обветшалый. Край разваленных ферм, грязных заброшек, разбираемых местными ушлыми жителями на б.у. стройматериал; край навоза и мяса, край беспробудного пьянства, распутства, невежества и сплетен.
Напротив панельной пятиэтажки, где жила Ловиса, за пустырём с дикой свалкой, располагалась Бришская Штора. Одна из самых страшных тюрем Эспенлянда. Там, за пятиметровым бетонным забором, в приземистых корпусах-бараках, больше похожих на ферму, отбывали срок, зачастую пожизненный, короли и серые кардиналы преступного мира. Впервые, когда маленькая Акко увидела это место, ей сделалось плохо, и она потеряла сознание. Настолько страшная энергетика исходила из тёмных приземистых бараков, опутанных колючей проволокой… С пятого этажа можно было увидеть территорию. Огромные штабеля брёвен, трубу котельной, пилорамный цех, десятиметровые вышки охраны по периметру, собственную небольшую УРБоферму, где для совершивших преступления сидельцев, растят и убивают сидельцев безвинных.
Уже лет в семь маленькая Акко стала задумываться над всеми этими вещами. Над вещами, о которых мало кто из взрослых имел представление. Девочка уже тогда понимала, что тюрьма – гнусное зло, которое никогда не являлось справедливым наказанием. Тюрьма – это такое место, где палач и мерзавец чувствует себя всегда неплохо, окружённый единомышленниками и друзьями; он «на короткой ноге» даже с конвоем. И даже оттуда они вершат свои тёмные дела «на воле»; их грязные щупальца куда длиннее, чем считают «порядочные овцы». А вот человек робкий, пусть даже и совершивший преступление, но готовый раскаяться, готовый никогда больше не преступать закон – в тюрьме будет убит или сломлен. Тюрьма никогда никого не перевоспитывала, не исправляла. Она всегда делала плохих – ещё хуже, а несчастных – ещё несчастнее. Сколько судеб там сломано, и всегда почти – и без того трагичных судеб…
Ловиса украдкой вглядывалась в непроницаемые, забранные решёткой окна, и словно бы видела за ними Ужас. Она чувствовала тяжёлые, медленные; липкие, как инфразвук вибрации ужаса, безумия, похоти, боли, несправедливости… Всё это было далеко, не в её мире, но она не могла не вглядываться в бездну, а бездна начала вглядываться в неё.
Ловиса не любила Бриш. Маленькая черноволосая девочка постоянно одна убегала в окрестные поля. Мама страшно беспокоилась о ней, но ничего не могла поделать. Акко была предоставлена сама себе, и целыми днями, покуда мама спасала жизни, дочка бесцельно гуляла одна по покосам и перелескам, изучала деревья и травы, читала книги, и тихо-тихо про себя пела. Девочка научилась скрытности, как никто другой. Она умудрялась уходить из дома незамеченной, и возвращаться, не привлекая к себе прилипчивых взглядов. Уже тогда она поняла, что родилась дитём природы, дикой принцессой Юшлорских степей.
Но, впрочем, не для всех её жизнь в Брише осталась незамеченной.
29
Когда девочке было уже десять лет, поздней весною, мама снова вынуждена была сменить место жительства. Её назначили лечащим врачом в областную онкологическую больницу в соседнем регионе: Липовой Парме – в её столичном городе Вальдштадте.
Поезд увозил девочку ещё дальше на запад, и маленькая Акко впервые увидела смену природных зон. Равнинную лесостепь с её колками и болотцами плавно сменяли зелёные холмы, поросшие смешанным лесом; и гривы, ощетинившиеся молодым сосняком и украшенные иван-чаем… Впереди, подпирая небо, синей громадой маячили восточные отроги Мермаунта. То и дело железная дорога вилась змеёй, огибая всё набирающие высоту пригорки, и ныряла в ущелья из отвесных скал, продолбленных в массиве камня; или взлетала на мост, и взору открывались нереальные панорамы каньонов и рек… Вскоре взору открылась Тайга – зелёное тернистое море, и маленькая Акко глядела в окно как завороженная, любуясь ожившей сказкой. Лес казался таким живым, таким родным и древним; знакомым тысячи лет, как самый старый друг, почти как небо, почти как звёзды… Девочка так любила природу, что тихий восторг переполнял её, и слёзы наворачивались на глазах, а в животе шевелилось тепло. Всё это поминалось смутно, ярко, как кадры из старого фильма. И поезд, прибывающий в Вальдштадт, его высотные дома и заводские строения, его проспекты и скверы, его футуристический лоск и шарм Восточной Столицы…
- Ну вот наша новая родина. Ты довольна, Виса?
Мама, такая юная и красивая, улыбалась открыто и тепло. Как много, много лет назад.
Маленькая Акко помахала рукой в окно, приветствуя новый город. Озорник-май, играя нежными лучами в изумрудных кронах, приветствовал светлую девочку. И сердце в груди стучало трепетно и быстро.
- Мама, здесь так красиво… - Ловиса прилипла к окну. Состав замедляли тормоза – глубокий рокот из недр, из сердца машины, из железной груди механического зверя; что замедлялся, запыхавшись, после галопа. Что это? Небо расчертил самолёт, а голос громкоговорителя возвестил: «Скоростной поезд Бриш - Вальдштадт пребывает на пятый путь». Открыли окно. Ветер встречных потоков, замедлившись и укротившись, ворвался в купе пьянящими запахами. Запахами новой жизни. Девушка видела большие красивые дома, с башенками и галереями, с балконами и лесом антенн на крышах. Дома утопали в зелени, и тополиный пух уже начинал кружиться по бульварам, как майский снегопад, как шутка разомлевшей благословляющей Весны.
Ловиса шагнула на мостовую, вымощенную красным гранитом. Солнце нагрело камень, и даже через подошву туфелек девочка ощущало тепло, восходящий ток энергии этой новой земли, что приветствовала её, и хотела согреть её трепетное сердце. Мама взяла Ловису за руку. Она тоже улыбалась. Девочке так нравилось, когда мама улыбается… И счастье захватывало её, поднимаясь тёплыми волнами восторга от сердца к лицу. Которое вспыхивало краской. И девочка застенчиво отводила глаза.
Их новая квартира, уже выделенная НИИ Траумштадтского филиала Фойербрукской Академии «Мизерифорд», располагалась на двенадцатом этаже двадцатиэтажного здания в одном из спальных районов Залоквинских Новосёлок. Хотя, по правде, эти дома отнюдь не были новыми,
30
они, как и большинство монументальных творений эпохи, были возведены во времена Железного Гофмана.
******
Ловиса сидела на крыше двадцатиэтажки. Тёплый ветер робко гладил её волосы, шелестя прохладой. Далеко внизу; крохотный, как змейка из спичечных коробков, звенел трамвай. Послеполуденное солнце ласкало кожу. Девочка закрыла глаза. Тепло целовало веки.
- Раз, два, три! – прошептала Акко.
И стая голубей взметнулась с карниза, хлопая крыльями в переливающихся лучах.
Она была сосем одна. Девочка-невидимка, придумавшая собственный мир. Слезинка упала на разопревшую толь. Слезинка, которую никто не видел.
- Это наша с тобой тайна, Небо. – Прошептала Акко, улыбнувшись в бездонную синеву.
Облака, кучевые барашки, такие летние и такие одинокие; глядя на них хотелось выть – приняли тайну. И прошлое – как надзвёздная песня, как Евангелие небесных струн, согрело маленькое сердце. И сосновый лес внизу, раскинувшийся до самых излучин Локвы; до затонов и омутов нижней Плаквы; сосновый лес – древний, как печаль людская, как заветы Святого, как сама любовь – закачал головами-кронами, млеющими под солнцем, источающими амбру живой смолы, тёплой хвои, свежих восходящих ветров. Прохлада коснулась лица. Молодые ветра тянули с юга марево полей, поросших иван-чаем и чертополохом, и рассветы вращали мир, и кукушка пророчила счастье.
Кашемировая кофта, и свободная юбка до колен. Чёрно-розовые кеды. Ветер в волосах. Улыбка дикого цветка, и глаза волчицы. Она сидела на самом краю. Свесив ноги в бездну. Она любила ветер. Солнце грело чёрные волосы.
Ах, если бы этот мир придумал плеер! В Вальдштадте Ловиса узнала, что такое телефон, телеграф, самолёты и радио; чёрно-белый телевизор и проспекты, замирающие от пробок. Это было какое-то футуристическое, дурманящее будущее, рядом с которым жила святая древность, и впитывалась в сердце, которое было счастливо.
Родной, давным-давно покинутый Траумштадт, казался чем-то призрачным, затерянным в бездне времён и пространств. В Трауме не было ни телефона, ни радио, ни телевизоров, и самолёты не чертили небо; а машины были более редкими нарушителями тишины, чем лошади, отбивающие такт по каменной мостовой «Города-Мечты»…
«Ну да, ну да… Об этом знает каждый школьник. В Траумштадте, как и во всей Зверинии – сплошные аномалии. Аномалии электро-магнитного поля, аномалии климата, аномалии атмосферы, аномалии геологии – вечно тонущей, вечно ограждающей, вечно несущей забвение и смерть. Город из прошлого, город без будущего. Мрачный край степей и соли. Что я помню о тебе? Родной Траум. Разве то, что мой папа сорвался с крыши, а я – так легко и так радостно подхожу и сажусь у края. И ветер треплет юбку, и дыхание замирает от восторга, и смерть – она так близко, но знаю, что сейчас – я не умру. И радостно от этого, и грустно. А что там впереди? Что ждёт меня дальше? Ах жизнь. Ты казалась как прогулка по крыше в одиночестве, и уже тогда я
31
знала, что нет тех рук, что подхватят меня, сорвись я в бездну».
Смешно и глупо, как бы многие сказали, но Ловиса – прожигала молодость. Когда другие учились в школах, корпели над домашним заданием, влюблялись и встречались вечерами – тёмная Акко провожала закаты на крыше, гуляла в одиночестве по безлюдным излучинам Вальдштадских улиц. Но девушка не хуже других познавала жизнь, она была невидимкой – духом и сердцем сокровенных слёз, благословеньем и шёпотом одиночества. Она много-много читала. Всего больше любила книги далёкого-далёкого писателя, не из нашей страны. Он писал о одиночестве, затерянном в далёких горах, и о зиме, что спускалась с северных хребтов; он писал о призраках, что приходили во снах к тем, кого любили, и о тени, что следовала неотступно. Он писал о дожде, что смывает слёзы, и о старых расстроенных патефонах. И о музыке, что заставляет смеяться и танцевать посреди автострады, и о падающих звёздах, предвещающих рождение Святого. Он писал о семечках травы, прилипших к стопам любимого, и о соломенной хижине на берегу тропического моря. И о подземельях, в которых обитают чудовища, и о скрипучей шлюпке, что потерялась в океане.
«Библиотека располагалась в тихом закутке Нижнего Города. Не знаю, почему я облюбовала именно эту библиотеку. Не те, отнюдь, что находились ближе. И не областную, где можно было отыскать всё, что угодно. А эту. Одноэтажное здание из силикатного кирпича. Сырой фундамент местами покрывает мох. Когда солнце замирает в зените, оно греет фундамент, и из трещин и густой травы на потрескавшийся бетон выползают жуки-пожарники. Пахнет карбидом и толью. Щебечут птицы в густых кронах тополей, и летний снег их – воздушный поцелуй Короля Оранжевого Лета – метёт на порог, и старый библиотекарь – Глафира Гилева – улыбнувшись, и охнув, берёт в руки швабру, и выметает пух прочь, но я вижу: она любит его, этот пух, она улыбается Королю Оранжевого Лета, как и я, и подставляет ладони солнцу.
Я познакомилась с Глафирой случайно. Я же совсем необщительная. Как-то раз я нашла на полках книгу, которая называлась «Пересечения Дорог Умерших Дней». Автор, его имя было написано мелким-мелким шрифтом, едва различимым, был Густав Гилев. Я впервые слышала о нём, но название – такое длинное и загадочное – меня заинтересовало.
Она сидела за стойкой. Я наблюдала её из глубины зала. Отчего-то не решаясь задать вопрос, и стесняясь взять на дом эту книгу. Странное чувство. Раньше его не возникало. Она была в длинном светло-сером кашемировом платье, в больших очках с круглыми стёклами. Волосы убраны в пучок. Строгая, взрослая, совсем бледная, будто кожа её не видела солнца. Но я ощущала в ней свет. Такой уютный, родной. Я робко наблюдала за ней из глубины зала.
И она позвала меня:
- Эй, хороший выбор!
Я вздрогнула… И робко вышла из темноты зала, сжимая в обеих руках толстый томик «Пересечения Дорог Умерших Дней».
- Я бы могла рассказать тебе о этой книге. – Глафира улыбнулась. Под толстыми стёклами очков я
32
видела её лучистые, но мудрые и немного грустные глаза. Будто озорная девчонка взглянула на меня изнутри этой строгой чопорной женщины. Моя ровесница, право слово!
- Эм… Ну… - Я вдруг страшно засмущалась. Прижав к груди толстый фолиант в матерчатом переплёте, я смотрела на неё не отрываясь, забыв все слова.
- Эту книгу написал мой папа. – Просто и без обиняков начала свой рассказ Глафира.
А я была очень рада. Я хотела, чтобы она рассказала о ней. И она поняла без слов.
- Так вот. – Библиотекарша жестом пригласила меня сесть за читальный столик напротив. – Мы тогда жили в Траумштадте, что далеко на востоке, за две тысячи километров отсюда. Траум это такой город-дыра, будто фактория на краю земли, или вовсе на иной планете.
Я улыбнулась. Я ещё помнила, хотя и очень смутно, свой родной Траум.
Глафира продолжала:
Но этот город, как и любой другой - любим теми, кто был там счастлив и живёт ностальгией. Была ли счастлива там я? Не знаю. Но я до сих пор тоскую по Трауму. Мой папа говорил, и даже был уверен, что вернётся туда… Но он похоронен здесь».
Глафира вздохнула. Она рассказала Ловисе, что папа её был шахтёром, и случился обвал, и Густава навек приковало к коляске, и он не жил, а спал наяву, и единственной радостью его было нажимать на клавиши печатной машинки. Он писал тексты, будто сошедшие с других миров, бессмысленные; и в то же время - раскрывающие всю Вселенную, подобно цветку. О чём они? Что слышал он, что видел? Взор его был обращён туда, где мы видели лишь темноту.
«Странный-странный, все его боятся.
Не ты ли ночами садишься на грудь?
Старый-старый… Всяко может статься.
Нам проще без сновидений уснуть…
Король, что за печкой, порою
Сильней королей во дворцах.
Себастиан лапкой-рукою
Играл на вселенских струнАх.
Король коронованный зубом –
Ты музыку в буквы сплетал.
И улыбка тронула губы,
И Ангел на флейте играл…»
Глафира рассказала тёмной девочке про Маму-дворничеху, про бедную собаку Розетту, про злого Грисгейма, про Мышиного короля и его дирижёра Себастиана; и про ночной Дэнс, когда лунный свет сплетался в строки, а во рту пропадали зубы.
33
После ночного Дэнса мы с радостью и ужасом обнаружили, что отец абсолютно здоров. Он, стройный как юноша, помолодевший лет на двадцать, сидел у окна и мечтательно глядел на подымающееся солнце. Я ворвалась в комнату как ураган, не веря своим глазам. А Густав, как десять лет назад вдруг подхватил меня на руки, и как закружит по комнате! Он в восторге шептал: «Моя малышка! Как я люблю тебя, люблю, кукушонок подкинутый звездой…»
Я крепко-крепко обняла его за шею. Вошла мама. Она упала в обморок. Она не приняла отца, она говорила – нечистый, ночные крылья даровал тебе Дьявол. Она заболела… - Глафира на секунду умолкла.
Акко осторожно положила книгу на стол перед собой, ей уже не терпелось впиться в первые строки…
- Пересечения Дорог Умерших Дней быстро стал бестселлером. Издательства сами звонили к отцу, а магазины били рекорды продаж. Никто кроме нас не знал, как родилась эта книга… Вот только она отмывала грязь с человеческих сердец, и к ней приходили снова и снова, будто алкая свежего воздуха среди миазмов современной жизни. Я много раз читала книгу своего отца, и каждый раз находила в ней что-то новое. Это откровение, словно дарованное свыше. Понять её – сотворённую в одну ночь – не хватит и жизни. Каждая фраза в ней, обыкновенная на первый взгляд, умещает в себе целый мир. Недавно я открыла, что книгу можно читать по вертикали и диагонали, и находить в ней подсказки, ключи к пониманию Мира. Вот так вот…
Но отец не любил этой книги. Он говорил, что Ночные Экскурсоводы открыли ему такое, что невозможно выразить словами. Он всегда говорил примерно так: «Слова – сковывают информацию. Мысль же - как Высший Свет, прямой путь сквозь вечность, быстрый и лёгкий; он всё способен охватить, всюду проникать; и умеет творить, сплетая основы основ как нити в ткань… Слова – как материя, тяжёлая и ограниченная. Слова опошляют истину. Как свет, когда он сплетется в пространство, а пространство загустевает до состояния материи – становится медленным и тяжёлым. Ограниченным в своём выражении. Так и Истина, обличённая в слова несовершенных людских языков, становится бедна и душна. Мысль придумал Бог, а слова – человек. И человек заключил Мысль в слова… Точнее… Ему старательно помогли это сделать, дабы сковать и лишить умения Творить… Выразить словами Мысль – как продавить океан через шприц. Но иначе – люди не способны обмениваться мыслями. Даже с Всевышним. Разучились. А точнее – их намеренно разучили».
Мой отец вообще очень мало говорил. После чудесного исцеления я вообще не могла его узнать. Что это за был инопланетянин. Он говорил такие вещи, что мне (а уж тем более Грете) делалось жутко. Но я безумно рада была вновь наблюдать папу здоровым, и наша маленькая Г-семья снова выглядела полноценной. За книгу стабильно начисляли гонорар. Но мы – люди несведущие в мирских делах. Я по крайней мере точно знала, что получаем мы гораздо меньше, чем могли бы. Что многие не очень честные работнички среди рекламщиков и издателей беззастенчиво наживаются на книге, написанной Мышиным Народом, и что большая часть денег уходит не нам, не мышам, а совершенно «левым» персонам. Как всегда – хитрецы первые у кормушки. Но мы не лезли в эти вопросы. Пусть подавятся. В конце концов, нам - хватало на жизнь. А нужно ли что-то ещё?
Вот только наша идиллия длилась недолго. Отец становился всё более нелюдимым. Он мало двигался, подолгу спал. Он продолжал печатать на своей машинке, он говорил, что Ночные
34
Экскурсоводы так многое хотят ему рассказать, но выбрали они не того. Он устал. Он говорил, что это тяжёлое бремя, и ему не следовало вообще выходит из безумия. Отец стал усыхать. Он перестал есть. Через месяц, когда он сделался совсем худым, перестал пить. Он только лежал, и даже не пытался ворочаться.
Однажды, когда я стояла у его изголовья, он сказал: «Я – дерево». Впал в паралич и усох. Он пролежал так ещё месяц. Не жив, ни мёртв. Его тело не усыхало более, пульс почти не прощупывался, дыхание было едва заметно. Но он не умирал. Не гнил. У него не было выделений мочи и кала. Мама не находила себе места. Она обращалась ко многим врачам, но те разводили руками. Удивляясь лишь, а порой не верили, как отец без воды и еды мог сохранять в теле жизнь и не меняться. У нас хватало денег. И вскоре созрело решение перебраться нам всей семьёй в другой город. Нас, по сути, в Трауме ничего не держало. Да и я мечтала путешествовать, видеть новое… Мы перебрались сюда, в Вальдаштадт. Мама поначалу хотела в Форебрук, но потом, подумав, решила, что пока поживём здесь. И здесь мы и остались. В Вальдштадте самая лучшая и доступная медицина во всём Эспенлянде, приятный климат, да и вообще после провинциальной бездны Траума – здесь словно земля обетованная… Но и врачи Вальдштадта оказались бессильны что-либо сделать с отцом. Все их приборы лишь фиксировали состояние анабиоза, невозможное для человеческого организма.
Но вскоре случилось то, что стало причиной смерти моей мамы, Греты. Мой папа не с того ни с сего сгорел.
Он лежал, как и всегда, на кровати; вдруг вспыхнул изнутри, и сгорел в считанные секунды. Мама находилась в этот момент в комнате, она видела всё. Она выбежала прочь из квартиры, успела вызвать пожарную службу... Но сердце её не выдержало мистического потрясения. Слишком много их выпало на нашу долю… Мама всегда была «земным» человеком. Она умерла. И в тот же день я потеряла Розетту, свою собаку. Она погибла в огне и дыму того пожара. Завялилась, как копчёный окорок. Как сейчас помню её оскаленную пасть, и розовое тело с облезшей кожей… Ах, если бы я была тогда дома…
Ловиса не заметила, как стало темнеть. Свежесть майских сумерек ворвалась в окно, зашелестев страницами книги, раскрытой на столе. Отчётливо слышалось, как лаяли собаки. Дети о чём-то кричали в соседнем дворе. Зажглись фонари. Тучи собирались на небе, и свежесть возвещала о скором дожде.
Глафира сидела напротив. Высокая, белокожая, в круглых забавных очках. На ней было кружевное старомодное платье кремового цвета, а на руках - перчатки из тонкого шёлка. От Глафиры приятно пахло. Пахло осенью, закатом и добротой, а ещё – детством и домом.
«Я тоже из Траумштадта, мы встретились не случайно, сестра.» - Подумала маленькая Акко.
По стеклу забарабанили первые капли. Рабочий день давно закончился. А Глафира всё не включала свет, и тени кружились по читальному залу, шелестя открытыми книгами… Дождь становился сильнее. И вот ливень пролился над городом… Люди бежали, раскрыв зонты. Перепрыгивая через пенящиеся лужи. Огни искрились в мириадах брызг. Крики детей смолкали, смолкал лай собак. Только дождь, только дождь… Деревья качались в ночи. Их тени скользили по стене, заглядывая в окна, растянувшись по полу...
«Я отчего-то заплакала. Глафира положила свою руку мне на плечо. Её рука была совсем
35
холодная. Ледяная. И дело даже не в шёлковой перчатке. «У людей с холодными руками горячее сердце». Вспомнила я эту фразу, и улыбнулась. Глафира казалась такой родной… Роднее мамы.
Так я повстречала свою Звёздную Сестру.
Ночевать мы остались вдвоём в библиотеке. Глафира тоже не спешила домой. Хотя, как призналась она, там её ждала единственная подруга. Собака по кличке Медведка. Забавная такая – смеялась Глафира, рассказывая Акко о ней».
Сёстры включили свет, вскипятили чай, а дождь укрывал мир своим благословением. Будущее казалось таким большим, таким загадочным, таким прекрасным… Медведка – говорила Глафира, родилась у сторожевой парии на территории лакокрасочного завода. Одна из пяти щенков. Мне привезли её, когда ей было всего полтора месяца. Рыжий дрожащий комочек. Она отказывалась есть, с первых дней у меня стала худеть на глазах. Я обратилась к ветеринару. Это была хорошая женщина, не из «мясников». Медведке сделали УЗИ, и определили, что у ней парвавирусный энтерит, осложнённый сепсисом. Страшное заболевание, поражающее кишечник. Ей сделали операцию, очистили кишечник от застоявшегося гноя, выписали лекарства. Я кормила Медведку только кашей и рыбкой, готовила всё очень аккуратно, удаляя кости, добавляя чуть-чуть льняного масла… Моя Медведочка была на грани жизни и смерти, но выкарабкалась. Она стала кушать хорошо, я бы даже сказала - очень! Мы с нею много гуляли, разведали маршруты вдоль Плаквы, до самых Ивовых Плёсов, где было безлюдно и тихо. Медведка не любила людей, она не агрилась на них, нет, но пугалась. Мы гуляли только там, где никто не беспокоил её. Но вскоре Медведка опять заболела. Я не могла понять, что с ней случилось. Она таяла на глазах, буквально за сутки усохла и готова была вот-вот умереть. А мы как назло были тогда в отъезде у Вёнтских Порогов. Я пешком шла вдоль железной дороги, неся Медведку в сумочке. Она была совсем лёгкой, крохотной, усохшей как мумия… Три килограмма, как потом показали весы. Мы прошли так с нею пятьдесят километров, глубокой ночью добравшись до города. Я чудом нашла круглосуточную ветклинику. У Медведки сразу взяли кровь на анализ, и определили, что у ней пироплазмоз. Это смертельная болезнь, поражающая кровь, которую разносят луговые клещи. Медведку решено было оставить в клинике на сутки. Там ей делали инъекции, ставили капельницу… В общем, она выжила. Худая, как смерть. Крохотный хрупкий скелетик. Но ты познакомишься с ней, завтра. Вот удивишься! Знаешь, я очень люблю её... Она единственное существо, кто остался со мной теперь. Она не похожа на мою Розетту, но я полюбила её не меньше.
«Я было подумала тогда. А как же, раз ты её любишь, она будет у тебя целые сутки одна в квартире, без туалета?
Но Глафира, будто угадала мои мысли. «Я даже разрешаю Медведочке ходить в туалет прямо в квартире» - Сказала она. «В зале я постелила влагонепроницаемый линолеум, и как только она захочет сходит в туалет – делает это. А я вытираю тряпочкой. Ведь это глупость и насилие – как делают другие – лишь два раза в сутки позволяют собаке справить нужду. Как бы им самим понравилось, а? Я и рыбки ей оставила, и воды само собой… Медведка у меня, как и я. Кушаем только овощи, кашу и дикую рыбку. А ещё яблочки! И ты увидишь её. Увидишь, какая она стала сильная и здоровая!»
Я уснула, постелив старую куртку прямо на читальный стол. Ливень стучал по карнизу, на асфальте пенились лужи, а где-то на крыше сидел призрак девочки-невидимки, и улыбаясь, подставлял ладони дождю…»
36
«Первую декаду разменял июнь. И тополиный пух засыпал город, расслабленный летним маревом. Мама подарила мне синтезатор. Это такое маленькое пианино, которое работает от электрического тока. В Траумштадте и не слышали о таком чуде! Я, порою, целыми днями разучивала мелодии, и иногда, когда никто не слышал, пыталась играть что-то своё.
Глафира познакомила меня с Медведкой. Она привела её прямо в библиотеку, и целый день, пока сестра обслуживала читателей, я пыталась с нею играть. Правда, признаться, ничего у меня не вышло! Медведка, как только Глафира выходила из комнаты, и она оставалась со мною наедине – пряталась под софу, и ни за что не желала оттуда вылезать. Глафира, приходя в полдень на перерыв, смеялась, добродушно подзывая собачку. Медведка нехотя выползала. Такая забавная!»
Ловиса чуть не плакала от умиления. Медведка формально была метисом Линдешалльской овчарки – поджарой, грациозной «рабочей» собакой с кровью и немного внешностью волка. Но Глафирина «уродочка» была большой, широкой, с крепким квадратным задом и длиннющими «росомашьими» когтями на лапах. Цвета она была рыже-бурого, с длинной слегка вьющейся шерстью. У ней была непропорционально большая голова с вмятиной посередине лба, отчего голова немного напоминала голову рыбы-молота. Глаза были расставлены широко-широко, почти как у голубя, сместившись к вискам. У Медведки был длиннющий заострённый нос, который напоминал хоботок тапира. Хобот забавно вздымался, когда она дышала или нюхала, и забавно трясся, подпрыгивая, когда она бежала и прыгала. Из-за мягкого мясистого хобота собачка с трудом могла есть из миски, ведь хобот сильно выпирал над челюстями, и упирался в дно миски, тогда как пасть хватала воздух.
Больше всего на свете Медведка обожала мёд – за это Глафира и дала ей такое имя (впрочем, за некоторое сходство с одноимённым насекомым - тоже).
Медведке два года, она стерильна. Глафира долго не решалась обратиться к врачу, вносить изменения в живой организм против его воли, его естества – она считала грехом. Но не меньшим грехом было бы, родись у собачки щенки – какая судьба бы сложилась у них в жестоком мире, где бездомных собак прагматично переводят на мыло и удобрение? Смогла бы она всех пристроить? Нет. Это и в теории было невозможно… Весь мир не сделаешь добрым, тем паче, не будучи царём или пророком… Один маленький человек не может спасти мир, но может спасти одну-две души, которые станут для него целым миром... И как страдали бы они, эти щенки, появись на свет? И зачем, чего ради… Порой, лучше не рождаться вовсе. Не стоит сыпать семена на голые камни и мёртвый песок… Тем паче, в этом маленьком уродливом ангеле были гены болезни и вырождения…
Медведка часто ходила под себя: Глафира специально предусмотрела на этот случай пластиковые санки, похожие на удлинённый тазик. Она называла их «ссанки» - и стелила в них мягкую мешковину, а собачка спала в них, и если мочилась во сне, то достаточно было застирать мешковину, и сполоснуть санки-тазик. Медведка была очень медлительная, заторможенная, с трудом запоминала команды, но больше всего она любила (чтобы сделать приятное Глафире), перевернуться на спину и вывалить своё могучее пузо, подставляя под руки хозяйки.
«Но когда я попыталась погладить – Медведка тут же вскочила на лапы и зарычала, поджав хвост и ощетинившись, будто дикобраз! Глафира добродушно рассмеялась.
- Пугливая она! Не любит чужих людей. Да вообще, всех пугается… Только мы с ней и нашли общий язык… Здорово, что мы встретились. Она… Уродка для всех прочих. Она бы гарантированно погибла.
37
- Большой ребёёёночек, идо ко мне! – И Медведка, забавно сопя и двигая хоботом, подползла к Глафире, тут же бухнувшись на спину и выставив своё большущее тёплое пузо, и вывалив язык. Она сопела и хрюкала, пока хозяйка чесала ей пузо, и целовала во влажный хобот.
Я тогда тоже захотела завести собаку…
Время шло. Я была счастлива. Я сумела построить свой мирок, закрывшись от людей. Только Глафира и Медведка имели туда доступ. Но и мама. Но мама… Она бы всё равно не согласилась открыть для себя и исследовать мой мир, пусть даже я сама звала её туда… К августу мы почти подружились с Медведкой. Хотя она, до сих пор, относилась ко мне настороженно, но хотя бы не боялась больше и не пыталась облаять. Мы часто гуляли с нею, пока Глафира работала в библиотеке. Медведка оказалась очень храброй, когда речь заходила не о людях, а о, например, большой высоте.
Я называла себя «Хозяйка крыш». Я совсем не боялась высоты, и в городе тогда никому не приходило в голову запирать все чердаки на замок и бороться с романтиками… Я не училась в школе, мама приносила мне учебники по математике и физике, природоведению и чтению, технике и психологии. Но я читала их без особого интереса. В общем, всё, что было написано в учебниках физики и географии, психологии и социологии – я как-то знала и сама. Пускай в общих чертах, но к чему мне вся эта углублённость в конкретику? Это была явно не моя стезя, и я, честно, не особо понимала, зачем вообще дети в школах учат предметы, которые вряд ли когда пригодятся в жизни. Для общего развития мозгов, скажете вы? И тут ошибётесь. Без искреннего интереса к предмету не будет никакого развития мозгов, скорее будет их бессмысленная перегрузка и засорение лишним. Тем паче все эти учебники и науки показывали мир с такой скучной и узкой стороны, как будто бы если ползать с лупой и изучать песчинки, вместо того чтобы понять глаза выше и увидеть весь мир, и научиться жить в нём. Научиться хранить и уважать природу, научиться выживать в её среде, научиться любить ближнего своего и сохранять семью, научиться противостоять невзгодам, научиться видеть подлых и злых людей и уметь поставить их на место.
Жаль, все эти истины люди понимают либо поздно, либо никогда».
Акко была мудра не по годам, но мудрость её была неотделима от наивности и юродства. Маленькая, грустная девочка с глазами волчицы и душой Ангела.
Наступил сентябрь. В Вальдштадт пришли затяжные дожди. Тучи без конца и края надвигались с запада, ветер приносил едва различимый аромат хвои с хребта Оттёр-Мор. Где-то там, в сырой тенистой тайге, созрела черника и шикша, и реки замерли в предвкушении снега, и золотом оделся святой лес. Золотом оделся и Вальдштадт. Он стал родным домом для Ловисы. Девочка почти не сохранила в сердце тёплых чувств к родному Траумштадту… А Глафира - эта ночная девушка с лицом старушки, но совсем не взрослая, как казалось на первый взгляд, и совсем не земная – стала для Акко и подругой, и сестрой, и немного мамой.
Ловиса прочитала «Пересечения Дорог Умерших Дней».
38
Книга начиналась так:
«У СУДЬБЫ ЕСТЬ ЧЕТЫРЕ ОСНОВЫ.
1 – КАРМА. ЭТО ТО, КАК ВЫ ЗАТРАГИВАЛИ И ЗАПУТЫВАЛИСЬ В СТРУНАХ МИРА. В ПРОШЛОМ, НАСТОЯЩЕМ И НЕСОВЕРШЁННОМ.
2 – ПОМОЩЬ ВЫСШИХ. ТЁМНОГО КЕСАРЯ, ДОБРОГО БОГА, ЭГРЕГОРОВ, ВЕРШИТЕЛЕЙ, КУРАТОРОВ. СТОИТ ПОМНИТЬ, ЧТО НА ЗЕМЛЕ ПОМОЩЬ ТЬМЫ ОЩУТИМЕЙ.
3 – ГЕНЫ. ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА РОДА; А ТАК ЖЕ ТО, ЧЕГО БЕССОЗНАТЕЛЬНО БОЯЛИСЬ И ЖЕЛАЛИ ВАШИ РОДИТЕЛИ.
4 – ВАША СОБСТВЕННАЯ ВОЛЯ ВСЁ ИЗМЕНИТЬ.»
Вся книга состояла из сотен историй, мистическим образом переплетённых судеб людей, существ из иных миров; Ангелов - обитателей космической бездны.
Эти тысячи голосов кричали в книге, заявляя о себе. Стучась «оттуда», с той стороны строк, как будто рвались на свободу; и каждый раз, прочитывая и представляя их образы, девочка о с в о б о ж д а л а Их. Ловиса читала книгу, и рыдала. Вокруг тёмной Акко кружились тени, они шептали о чём-то, их голоса становились всё громче и непонятней; счастливей. И уносились куда-то ввысь. И каждая тень забирала с собою частичку силы и радости Акко... За место неё вплетая в душу скорбь и усталость… Но Ловиса читала, как заклинания, порою вслух, когда её никто не слышал. Часто девочка уходила с книгой на крышу; особенно она любила проводить там время на рассвете, и на закате дня. Даже в дождь маленькая тёмная девочка садилась на карниз, болтая ногами, свешенными в пропасть, поставив рядом с собою зонт. А молнии, словно повинуясь призракам, оживающими в книге, рисовали в небе символы и строки, и белые мерцающие шары водили вокруг маленькой жрицы хороводы…
«Утонувшие корабли бороздили небо...
Струны мира, что скомканы и порваны, играли Интенцию Смерти...
В алертности новых рождений расправлялись улыбки...
Строкою песни на стекле всё таял горизонт… Мы влюблёнными детьми убегали в лавандовые поля… Мы так спешили в Вифлеем за Звездой, но оказались мы на Голгофе…
А Большая Медведица всё говорила Умке, что созвездия – это Ловцы Снов. Только очень большие Ловцы. И они ничего не забывают…»
Когда сентябрь был уже на исходе, а деревья сбрасывали последнюю листву; и серые, будто выточенные из неподъёмного гранита тучи надвигались с северо-запада – Ловиса прочитала книгу. Девочка без сил опустилась на кровать и спала без перерыва пять суток. Ей было необходимо переварить ту Бесконечность, к которой она прикоснулась, и которую пропустила сквозь себя. Глафира, когда Акко по какой-то причине не могла посетить библиотеку, навещала маленькую подругу. Мама Флора относилась к Глафире прохладно, с неким высокомерием, хотя и уважала, видя в ней умную и сильную женщину.
39
В эти пятеро суток сна сестра Глафира не навещала Ловису. Девочка плохо себя чувствовала. У неё на теле открылись непонятные раны, они кровоточили и источали странный запах – будто какие благовония. «Это стигматы» - позже скажет Глафира. Пока девочка лежала на кровати, мама работала в районной онкологической больнице – она спасала жизни, исправляла судьбы… Акко очень уважала свою мать. Не столько любила, сколько восхищалась ею.
Девочка, ещё в детстве, тоже мечтала стать врачом. Но лечить не людей, а животных. Она знала, какие, к сожалению, в основном жестокие бывают мясники-ветеринары. Особенно те, что «лечат» УРБов и прочий скот на фермах. Девочка не знала, чем могла бы помочь самым несчастным существам в мире… Но она хотела хотя бы собак и кошек лечить по-доброму, спасая, исцеляя; не давая почувствовать и отголосков боли. Девочка даже думала, что если бы устроилась работать ветврачом на ферму – она бы на свои деньги, пусть даже себе в убыток, лечила бы УРБов только с анестезией. Как бы это жутко и мерзко не звучало – она бы сама кастрировала их, но делала это с качественной блокадой нервов, и плевать, что правилами предусмотрено делать это на живую, ибо анестезия для «мяса» дорогое удовольствие. А ещё лучше – она давала бы общий наркоз. Чтобы эти бесконечно несчастные существа не видели её; не видели её ласки и слёз... Нет, в аду – не место бессильному состраданию. Не можешь спасти – не жалей. Этим ты размягчишь омертвевшую израненную душу, сделаешь чувственным тело. И сделаешь только хуже. В аду – вступает в силу последний защитный механизм Закланных – апатия, обречённость. На их ноте легче выносить боль… Но когда появится надежда… боль станет невыносимой. Вот такие мысли приходили в голову одиннадцатилетней девочке. И бремя мира ложилось на её хрупкие плечи…
Да, она бы сама платила, пусть даже на общую анестезию уходила бы вся её зарплата… Разве же стоят деньги страданий безвинных?? Она бы избавила их хотя бы от части боли… Пусть даже таким чудовищным способом, сама окунувшись в гнойную грязь изнанки цивилизованного мира… Ведь это лучше, чем сидеть в чистоте и возвышенно взирать на звёзды, рассуждая о вселенской Мудрости и Любви…
Маленькая Акко была умна не по годам. И девочка совсем не боялась крови. Она - почти ничего не боялась. Кроме разве что… Сексуального насилия. Его девочка страшилась по-настоящему, и страх уже в детстве шевелился внутри, как пресловутое «жало плоти».
Любой страх – жало плоти. Вырвать его дано не всем, не сразу, не всегда.
Акко понимала, чувствовала нутром – что семя насильника не смоешь никакими средствами, оно навсегда проникнет в организм; как резцом по камню впишет в нём свою историю, до самой смерти. Лишь идиоты отрицают телегонию, наивные овечки с «острова дураков»…
Девочка же желала хранить себя в чистоте и непорочности, пока в её жизнь не придёт тот самый… Тот самый, бесконечно любимый, до боли родной, уже повенчанный с нею на небесах, обручённый вечностью… Впрочем, Ловиса вообще не особо думала о сексе как таковом. Он казался лишь чем-то побочным, некоей «обязаловкой» физического мира. Но девочка уже ненавидела эту «обязаловку», и думала, что лучше бы никакого секса, а вместе с ним – и риска насилия – не было бы вовсе. Чтобы была только лишь одна «Платоническая» Любовь – верность, единство, полёт, романтика… Девочка относительно рано «созрела». Не только духовно, но и физически. Ей ещё не исполнилось одиннадцать, но даже внешне Ловисе можно было дать лет шестнадцать. Она была довольно высокой, очень стройной – совсем худощавой, с необычно смуглой кожей и прямыми чёрными волосами. Лицо девочки казалось ещё старше – узкие губы, медлительная мимика, глубокий взгляд…
40
Тёмная Акко снова сидела на крыше. Внизу шумел проспект, выдался столь редкий солнечный день в середине октября. День клонился к закату. На западе и севере, в прозрачном кристальном воздухе, под лиловым фантасмагорическим небом показались хребты Оттёр-Мор и Мерхольм, уже одетые с ног до головы в белую фату зимнего царства. Столь необычно было видеть это зрелище – позолоченные предзакатным припекающим солнцем крыши города, космически-сиреневое небо, ярко-жёлтую листву, жёлто красные трамваи… И серо-голубовато-белёсые хребты на западе; древние, как сама зима, как сам космический холод… И холод этот навис над миром. Но мир, знай себе, всё дальше вращал свою шарманку… Девочка думала о любви. В такие минуты сердце особенно щемило одиночеством. Она представляла Е г о таким высоким и бледным, с золотистой бородкой и аристократическими чертами лица… О н был спокойный, грустный, романтичный, немного женственный, но не похожий на девушку – скорее сентиментальный, мягкий, ненавязчивый. Он, наверное, был очень несчастным и одиноким. Девушка так хотела спасти такого… Протянуть ему, тонущему в водовороте одиночества и душевной жажды, свою руку. Хотела спасти Его, и быть спасённой Им…
Когда первые дни разменял ноябрь, а снег всё никак не желал укрыть собою промозглый, зябкий, оголившийся Вальдштадт – Тёмная Акко опять решила заночевать у Глафиры. Медведка тоже была здесь. Хозяйка уже давно припасла в библиотеке лежанку из мешковины и две чашки – одну под воду, другую под еду. В этот раз Глафира наложила «уродочке» слегка отваренную салаку с капустными листьями. Стемнело совсем рано. В читальном зале зажёгся мягкий свет. Город снаружи тонул во мгле. В лужах похрустывал молодой ледок, и редкие прохожие спешили по домам, уткнув взгляды в землю. В небе клубились тяжёлые сырые тучи, но никак не решались разразиться дождём, либо снегом…
- Знаешь, - Сказала Глафира притихшей Акко. А Медведка гремела за стеллажами чашкой, уже доедая добрые два кило салаки. – Ты прочитала книгу моего отца. Спасибо тебе за это… Но я хотела тебе рассказать ещё одну историю. Она – тоже случилась на-самом-деле. Случилась с одним удивительным человеком… С моей одноклассницей. Да, представь себе, я тоже училась в школе. Правда – лишь последние четыре класса. Восьмой, девятый и десятый я закончила в Трауме, в 68-ой школе района Шодуар-Гоф. Когда мы перебрались в Вальдштадт, я поступила на обучение в одиннадцатый – в 132-ю школу в районе Новая Гремяча. Там, в параллельном классе училась одна девушка. Сейчас, конечно, прошло много лет… Но я хочу поведать тебе её историю. О н а – хочет, чтобы я её поведала тебе.
- Итак… - Глафира раскрыла свой школьный дневник.
– С тех далёких лет… - Итак, слушай:
41
О. З. А. часть 1
© Copyright: Раймонд Азорский, 2022
Свидетельство о публикации №222071200149
Свидетельство о публикации №222071200149
Рецензии