О. З. А. часть 4

 Глава 12. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 2.

Какая глупость, право, верить его словам...
А не поверить – грех.
Тому, который веселее и светлее их всех. Эх!
Она молчит, и улыбается ему, тому,
Который возвращается…
Посреди огней вечерних, и гудков машин,
Мчится тихий огонёк его души…
(Високосный Год «Тихий огонёк моей души»).

Безумство ярости начало стихать. Бешеный пульс постепенно замедлялся, и спустя минуту, Оля пришла в себя. Девушка плохо помнила происходящее, голова невыносимо болела и в мыслях был какой-то чёрный провал. Неясное воспоминание о том, как она пришла домой, как отец набросился на неё… «Всё… Больше ничего не помню…» - Прошептала девушка. «Но что произошло, что??»
Оля с трудом осознавала, что это сделала она. Но ведь она не могла! Отец вдвое тяжелей её и в десяток раз сильнее. Этого зверя уважали и побаивались даже местные «быки» молодёжных группировок, контролировавших Воронки. Олин отец был выродком, получавшим удовольствие от насилия. Из-за своей садистской натуры, когда он жил в деревне, он всегда нанимался забивать скотину и УРБов, и не столько за пару «железных» или пузырь, а в основном «за идею». Но в деле забоя он был отнюдь не профессионал; точнее сказать – он не ставил целью побыстрее и с меньшим визгом убить обречённого. Бывший военный с удовольствием растягивал мучения; «животные» умирали от шока, отравляя и без того скверную плоть флюидами боли и ужаса... Впрочем сейчас, некогда жилистый, крепкий как сталь военный, от своей полускотской жизни, алкоголя, опиатов, дурной пищи – стал обрюзгшим вонючим мужланом; от былой силы и ярости в нём не осталось и десятины. Его судьба оказалась достойна его нрава. Родился он в небольшом селе в тридцати километрах от Бриша; его мать умерла при родах, хотя появления ребёнка никто не желал... Отцом же был одним из мелких криминальных «шестёрок», сам озлобленный на жизнь, и воспитывающий сына в перманентных побоях и в своём уголовном кругу.
В 2944 году, в возрасте четырнадцати лет, Олин отец впервые попал за решётку. Вскоре после освобождения началась служба в армии, и он как раз угодил в горячую точку; в тлеющую вплоть до 80-ых Войну за Западный Урманчестан. Это была локальная, не слишком разглашаемая правительством война. «Тёмная» война, цели которой, если подумать, так и не ясны… Но оттого не легче было молодым парням, которых отправляли в Карнахские горы, как на убой... Там пропадали «бесследно». Пропадали сотни тысяч бойцов. Белых светловолосых сынов Эспенлянда втихую уничтожали на южных границах, будто освобождая Страну Эспена от сильных мужчин, будто подготавливая её для великого страшного завоевания… Но об этом не принято говорить… В войне за Западный Урманчестан было сразу четыре игрока – Эспенлянд, Грандвест и Империя Син. Четвёртым «игроком» и площадкой самой игры была горная дикая страна, лежащая на стыке
119
Империй, и всю свою историю раздираемая войной… Впрочем, как почти все войны Нового Времени, то была лишь тёмная игра Вершителей Мира и Кураторов Судеб. А простые парни гибли на ней... Гибли, как жертвенные агнцы, сами бросаясь в огонь… Кураторы умело подчинили инстинкты конкуренции и «стремления к справедливости»; как псов маня сосиской в бездну живых людей... За высокие цели. За кривую усмешку Вершителей. За их лопающийся кошелёк. За их Сатанинскую Веру, что питалась людским страданием… Ныне, даже память о тех павших бойцах «запретили», а копания в истории объявили «экстремизмом».
Отец Оли прошёл через весь ад этой войны. Вернувшиеся оттуда говорят, что там сложно не повредиться рассудком. Особенно если ты – обычный 20-ти летний молокосос, ничего не знавший о смерти, о пытках, о Смысле жизни, и по-юношески за эту жизнь цеплявшийся…
После семи лет службы (в которой отец Оли лишь чудом уцелел и не стал калекой), начался его второй тюремный срок, и годом возвращения домой стал лишь переломный 2969. Впрочем, в доме его никто не ждал, и там давно жили новые хозяева... Позже, судьба забросила отца в Вальдштадт, и именно в тот дом, в ту квартиру, где жила будущая мама Оли.
Тогда Литта была двадцатишестилетней бездетной красавицей, сиротой, даже не знавшей своих родителей. Беззащитная, робкая девушка. Она приехала в Вальдштадт из небольшой станицы на юге Рамаллона, в тридцати километрах от Рамины. Станица эта раскинулась на северном берегу моря Дафни, прямо у подножия великой Виглы… Юная девушка приехала в мегаполис, поступив в пединститут, и надеялась здесь обрести своё неброское счастье.
Отвоевавший зверь сразу положил глаз на простоватую чистую девушку, но Литта не отвечала ему взаимностью. Немного позднее, всего через пару месяцев соседского сожительства, когда они остались наедине, зверь зажал ей рот полотенцем, и изнасиловал. Тем самым страшным поступком положив начало Олиной жизни. В тот день изверг пригрозил женщине, что если она обратится в полицию, то руками вырвет из неё ребёнка, приказав, чтобы всё выглядело, как гражданский брак.
Безвольная, запуганная женщина, не имеющая порой денег даже на еду, согласилась. Из-за страха за себя и не родившегося ещё ребёнка. А спустя несколько лет, ей даже показалось, что она любит своего «мужа»… Но на самом деле, она была просто сломлена.
Дочь родилась не похожей ни на кого из родителей, даже внешне. Вот она – игра генов, или же задание Всевышнего… Сколь часто Ангелы рождаются в среде грязи, сколь часто воспитываются в хлеву… Простая грубоватая внешность отца и южная смуглость матери не ощущались в светловолосой и бледной девочке, серьёзной и молчаливой, мудрой не по годам… Так же в ней не ощущалось и толики мещанства, грубости, меркантильности. Гнилого филистерства псевдопатриотического быдла, взращиваемого Тёмными Кураторами… Оля была «иной». Не такой, как все. Небесным дитём, обречённым в такой среде на позор и распятие... Она не желала верить, что её отец – родной ей. Хотя мама в своих личных разговорах с дочерью признавалась, что не имела больше мужчин за всю жизнь, кроме «мужа». Но девушка отказывалась верить в такое родство. Жизнь ребёнка была изуродована заранее. Она оказалась обречена плохо кончить… Не выжить во враждебном мире. Ведь светлые люди – как кость в горле у тех, кто вершит Историей и Судьбами, кто властен над этой Землёй… Судьба Оли напоминала узкий коридор, или даже тёмную трубу, и сила Злого Рока толкала её через эту трубу всё вперёд и вперёд, к чему-то страшному… И не было ни малейшей возможности остановиться, повернуть назад, или разнести к чертям эту трубу, сжимавшую её жизнь со всех сторон…
120
Олин характер отнюдь не напоминал материнский. Девушка была горда, несгибаема, немногословна. Постоянные избиения отца она сносила молча, пусть даже трясясь всем телом и глотая горькие слёзы. А в сердце её крепла ненависть. Оля была не способна смириться с мерзостью и несправедливостью; она не желала своей кровью и болью питать демонов…

Девушка стояла, глядя на отца, лежащего на полу, пребывая в шоке от происходящего. Она думала, что убила его. Но через пару минут выродок слабо захрипел и зашевелился.
Оля опомнилась, и побежала к телефону, вызывать скорую. Никто из соседей, которые были в квартире, даже не заметили произошедшей за стенкой драки, а если и заметили, то им было глубоко наплевать... В соседней комнате невыносимо громко орал телевизор, в кресле сидела долговязая Кэти и разговаривала в трубку с какой-то из своих бесчисленных подружек.
- Мне срочно нужен телефон. Я должна вызвать скорую помощь! – Каким-то не своим голосом проговорила Оля.
- Пшла, пшла отседова, телефон ей надо! Не видишь – занято? – И Кэти снова принялась увлечённо хихикать в трубку, не обращая внимания на девушку. В неистовстве Оля схватила с полки кухонный нож, и с остервенелой силой вонзила в пульт телевизора, который сразу же выключился; и в бешенстве заорала прямо в ухо оцепеневшей от страха и неожиданности Кэт:
- Мне нужно вызвать скорую, дай телефон!!! – И с этими словами вырвала трубку из паучьих рук соседки и быстро набрала «03».

Белый «Бри-Аз» с красным крестом прибыл довольно быстро. Было решено срочно госпитализировать. Оля уговорила врача поехать ей тоже. В больнице девушке сказали, что теперь жизни пациента почти ничего не угрожает, но состояние близко к тяжёлому. Скорее всего, избитый никогда больше не сможет принимать твёрдую пищу. Нижнюю челюсть вряд ли удастся полностью восстановить, собрать воедино множество мельчайших костных обломков.  Да и лицо теперь будет изуродовано на всю жизнь, неизвестно, удастся ли спасти раздавленный левый глаз... Мозг, по-видимому, тоже изрядно повреждён, возможны проблемы с речью, скорее всего вестибулярный аппарат тоже будет барахлить… Ну, если дурачком на всю жизнь не останется... Что тоже очень возможно. Любой другой организм вряд ли бы выдержал подобные травмы, но это тело пышет здоровьем…
Выслушивая длинный список повреждений, Оля медленно опускалась на кушетку. Ей было дурно от тех противоречивых чувств, которые можно счесть за раскаяние, жалость; за осознание собственной невменяемости… Но в этот же миг, она презирала себя за минутную слабость. И даже жалела, что не довершила начатое, перерезав глотку родному отцу. Стерев с лица Земли эту мерзкую ядовитую тварь… Девушку снова начал бить нервный тик. Он уже не прекращался несколько месяцев, стоило ей хоть немного переволноваться. А сейчас… Здоровье от нервов совсем расшаталось.
Окончив декларировать список травм, глистообразный доктор словно бы с сарказмом спросил:
- Кто ж его так, а?
Доктор пристально уставился на Олю, буравя её взглядом.
121

- Я не знаю… - Прошептала девушка.
- Не знаешь? Понятно, понятно… Но мы сообщим куда следует, не переживай, там люди – всё знают… Я вижу, и у тебя лицо разбито. Ну а тебя кто обидел, маленькая? – Врач язвительно хихикнул, не спуская с Оли пронизывающего взгляда. Он пододвинулся чуть ближе, положив руку на кушетку, рядом с Олиной рукой.
Девушка отпрянула.
- Оставьте меня, мне нужно идти. – С этими словами Оля встала, и вышла прочь.

Больница находилась в Черномутинске, далеко от бедных окраинных Воронков, где жила Оля, и идти до дома нужно около двадцати километров. В это время транспорт не ходит, а впрочем, у бедной девушки не было даже трёх «железных» на проезд. Оля пошла пешком, не особо заботясь о правильности направления. Может и в дом… Лишь бы идти. Лишь бы идти…

Снег всё сыпался и сыпался. Три часа ночи. Городские огни с трудом пробивались сквозь снежную дымку, и рассеивались в мокрых от слёз глазах Оли миллионами разноцветных лучиков… Безразличные, холодные и серые громады домов стояла неподвижно, обступая одинокую изгнанницу со всех сторон. Выйдя снова в этот заколдованный рай, девушка почувствовала знакомое безразличие, в которое порою переходит нестерпимая душевная боль, как болевой шок заканчивается потерей сознания, спасая этим организм от смерти. Смерть… Смерть… А ведь это, наверное, так хорошо… Глаза Оли заискрились желтоватым огоньком, отражая текущие в сиреневой мгле огни автомагистрали. Ночь. Холод. Метель. Эта дорога всегда так оживлена. Девушка, словно играя в «Русскую рулетку», встала на высокий заледенелый бордюр у встречной полосы, закрыла глаза и, слегка пританцовывая, пошла вперёд по бетонной полосе, шириной в пять сантиметров. Раз, два, три… Раз, два, три… Оля пробовала кружиться, словно в вальсе. Получалось изящно и красиво. Отрешённость придала её телу особенную лёгкость и очарование. Она смеялась… Снежинка в октябре… Роза на снегу… Раз, два, три; раз, два, три… Раз… шаг вправо, и девушка упала. Резкий гудок, скольжение по заледенелому асфальту… Встречная полоса, жуткий грохот, скрежет искорёженного металла, визг неумолимого мотора, рывок… Бетон. Высота пятнадцать метров. Бензин, искра. Гулкий взрыв под мостом. Свет, треск вздымающегося пламени, клубы огненного дыма… Красивое зрелище. Оля поднялась на ноги. Вот она какая, смерть… Её не сбило. Но почему? Почему водитель свернул, врезавшись во встречную машину на огромной скорости? Он умер на месте. Встречную рикошетом снесло с моста. Взрыв. В машине сидела молодая семья. Мать, отец, и маленькая дочка. Почему не сбило Олю? Зачем он свернул??? Всё могло закончиться гораздо проще, концом одной, никому не нужной жизни… Девушка сошла с шоссе в заснеженную пустоту. Тьма скрыла её своими холодными объятиями. Оля не видела, как вскоре приехала полиция, скорая помощь, в помощи которой уже никто не нуждался, как куски обгоревших тел находили среди скорёженного металла и чёрного от гари снега…

Мороз всё нарастал, ледяной ветер вздымал тучи колючего снега, который искрился в свете ночных огней. Пять часов утра. Девушка подошла к дому. Ей было так холодно, что она уже не могла дрожать, и мысли ворочались в её голове в десятки раз медленнее. У подъезда стоял белый
122
«Бри-Аз» с красным крестом, на снегу лежала алая роза. Завёлся мотор, и скорая помощь через секунду скрылась в снежной пурге. Соседи по лестничной площадке равнодушно посмотрели вслед меркнущих фар, и стали расходиться. Долговязая Кэти, закутанная в шаль, заметила девушку, подошедшую к подъезду, и изо всех сил стараясь ради приличия прикрыть равнодушие наигранной скорбью, всхлипнув в платок, сообщила Оле ужасную весть. Мама мертва. Сердечный приступ. Девушка лишь подняла глаза на Кэт, и молча отвернувшись, пошла прочь. Холод настолько сковал тело и душу Оли, что эти страшные слова даже не дошли до неё сразу. Но голос соседки звучал в ушах всё громче. «Мама мертва. Сердечный приступ. Мертва. Мертва. Мертва…» Тут словно дьявольский трезубец пронзил сердце девушки и безнадёжность сковала железом крылатую душу, пригвоздив к окровавленному кресту. Вся жизнь в сотую долю секунды пронеслась перед глазами. Оля рухнула в беспамятстве в сугроб под заброшенным гаражом. Сознание отключилось, и девушка почувствовала, как Земля под ней разверзлась, и она падает в чёрную пропасть. Полёт. Мрак. Конец.

«Наказание мира нашего было на Нём, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою погибель, и Господь возложил на Него грехи всех нас…»

                Оля открыла глаза. Она лежала на кровати посреди чистой белой комнаты. В голове была пустота. Чистая и белая, как обои этой комнаты. Девушка почувствовала, что у неё есть силы встать, и приподнялась с кровати. Её остановил ласковый голос молодой медсестры, которая вошла в открытую дверь:
- Эй, погоди немного. Период реабилитации ещё не прошёл, у тебя сильные обморожения и общее переохлаждение организма. Жаль, не удалось спасти три пальца на ногах, но мы сделали всё, что смогли, и тебе следует вести себя как можно осторожнее со своим здоровьем. Если всё пойдёт ладно, через неделю тебя выпишут и направят в городской приют. – С этими словами медсестра ласково потрепала Олю по щеке и вышла, прикрыв дверь. Девушка осталась одна. «Городской приют… к чему всё это? Что произошло? Обморожение… Кажется, дорога и… Но зачем я здесь, в больнице?»
В голове неясные размытые обрывки памяти, как набор букв, из которого можно составлять бесконечное количество слов; как слова, из которых можно составить всё на свете… Или как осколки стекла в калейдоскопе; как водоворот далёких галактик… Оля заснула. Всю ночь снилось что-то тревожное и непонятное. Что-то подтачивало душу изнутри, и апатия медленно разжимала свои сонные объятья… Спустя несколько дней память начала возвращаться к девушке. Трудно описать те страшные муки, которые ей пришлось вытерпеть. Оля окончательно осознала, что она одна, совсем одна в этом жестоком и равнодушном мире, что её никто не охранит и не согреет… 
Ольга была сильна духом. Всегда она надеялась только на себя, имела силы не придаваться унынию по пустякам, и в одиночку сдерживать все беды, которые обрушивала жизнь на её неокрепшие плечи. Но теперь, последние события сломили её, и всё, всё о чём она мечтала – была смерть. Смерть, которая облегчит страдания, прекратив глупую, пустую, никому не нужную жизнь. Ольга потеряла Альварский крест, даденный незнакомцем в чёрном пальто. Теперь она вспоминала его слова, и почему-то становилось легче… Есть ли покой, что тёмной холодной водой омоет воспалённые раны, даже где-то в ином, не в этом мире… Девушка почти не думала о Молчаливом Ларри. Страдания не располагали к любви, и вся романтика, вся нежность разбилась в прах.
123
Девушка, в своих редких мыслях вспоминая бледного доброго юношу, ненавидела его и презирала. Презирала за то, что не подошёл к ней за всё время. Что не спас её. Быть может, подойди он, жизнь девушки сложилась бы по-другому… Но и Оля – не подошла к нему. А теперь, та ниточка, что робко тянулась из её и его сердец навстречу друг другу, оборвалась навеки...
Потусторонние силы опутывали своими скользкими щупальцами воспалённый разум. Следующие дни девушка провела в бреду и горячке.
По истечению недели, Ольгу выписали из больницы, и сразу отправили в детский дом. Теперь она тряслась в разбитом автобусе, и глядела в заледенелое окно на проплывающую в стороне угрюмую тайгу... Девушку тошнило, но свежий холод и морозная чистота за окном немного успокоили больной рассудок. Вот и остановка. Накинув чёрное пальто, девушка вышла из автобуса. Её снова начала бить мелкая дрожь, на улице было градусов двадцать мороза. Солнце слепило глаза, и небо было-высоким-высоким, ясным-ясным… На фоне безупречной белизны и изумрудной зелени кедровых крон, грязно-жёлтым пятном высилось старинное здание с девятью колоннами. Ольгу вели по пахнущему хлоркой коридору. Толстая женщина лет сорока подвела девушку к облезлой двери, ведущей в комнату девочек-подростков, и отворила её.
Три десятка любопытных глаз тут же уставились на новоприбывшую.
- Вот новенькая. Оля Милютина. Девочки, покажите ей, где-что, а то мне надо идти… Оля, а ты хоть умеешь улыбаться? Познакомься с группой!
Женщина вышла. Оля, опустив голову, прошла к пустой кровати и, даже не раздеваясь, упала на покрывало, свернувшись калачиком. Тут же раздался грубый окрик:
- Эй, новенькая! Ты познакомиться с группой не хочешь? – Оля подняла глаза. Перед ней стояла коротко подстриженная мужеподобная девчонка лет шестнадцати; от её слов за несколько метров разило табаком. Джинсовая куртка и безобразный ирокез придавали ей сходство с панком. – Я с тобой разговариваю, эй! – Девушка-панк схватила Олю за подбородок, и силой повернула её голову к себе. Ольга резко одёрнула её руку, и зашипела как кошка, злобно озираясь по сторонам. И здесь ей не давали покоя…
- Эй, бабы, вы посмотрите какая тварь борзая попалась? Милая, ты не зазналась часом?! – Детдомовская девчонка как куклу схватила Ольгу за волосы и начала трепать, причиняя боль и унижение. Её крепкие мужские руки волосатыми щупальцами скользнули жертве под кофту, щекоча нежную кожу. Оля чуть не задохнулась от омерзения, она вырвалась и отбежала к стене, встав в углу в неестественную позу: волосы растрепались, глаза стали безумными, дыхание было прерывистым. Притихшая группа детдомовских девчонок с интересом наблюдала, что будет дальше. Тут одна мелкая, чернявая, громко крикнула Олиной сопернице:
- Сашка, да врежь ты ей, врежь, чтобы не зазнавалась!
Саша сжала кулаки; по её массивному телу и уверенной стойке было ясно, что добром дело не кончится. Лесбиянка силой явно не уступала крепкому парню.
Ольга стояла спокойно; она уже перестала дышать так прерывисто, и взяла себя в руки. Жертва обрела решительность. Жертва снова не желала быть жертвой, хотя жизнь так старательно к этому принуждала, ломая и перемалывая нещадно... Вид Ольги был необычен: вся в чёрном, из-под капюшона торчали взлахмоченные пепельные волосы, глаза горели всё тем же желтоватым пламенем; синие от холода губы плотно сжаты.
124
Крики толпы ободрили Сашу, и она, не долго думая, ударила Олю по лицу. Удар был неточный, скорее в нём ощущалась слепая ярость и бравада, а не годы тренировок и боевого опыта. Оля вытерла кровь, и слёзы, выступившие на глазах. Толпа с замиранием ждала продолжения. Саша пришла в бешенство, увидев на лице жертвы кривую ухмылку. Напускная мужеподобность слетела, и лесбиянка превратилась в истеричную девчонку, направо-налево размахивающую кулаками. Они сцепились, под крики разгорячённой толпы, повалившись на пол. В этой суматохе Оля плохо соображала. Её охватила дикая ярость, беспамятство, в котором забываешь всё на свете. Она, изловчившись, ударила Сашу коленом в живот, на мгновение освободив себя от её сильных рук, вцепилась ей в глаза. Та дико закричала, извергая самые грязные ругательства, на которые вообще способен человек. Оля почувствовала, как её сзади схватили за волосы и оттащили от корчащейся на полу Саши. Ей было всё равно… Ольга почти не вырывалась. Но её соперница, не прекращая изрыгать проклятья, поднялась на ноги, сорвала с кровати слабо прикреплённую дужку, и бросилась на Олю. Глаза Саши ничего не видели, в своей ярости мужеподобная девчонка напоминала быка на корриде: она размахнулась металлическим предметом, но чуть было не растянулась на полу, потеряв равновесие. В этот же момент дверь комнаты отворилась, и вошла старшая воспитательница.

В детском доме, как и в тюрьме, непонятая ярость «жертвы» не забывается просто так. Просто так – почти невозможно разом порвать все путы мерзости и несправедливости, и стать героем. К сожалению, такие революционеры-одиночки в этих путах всегда находят свою погибель. Или же мир их ломает, жестоко и навсегда…
Общество обездоленных детей, с малых лет привыкших к жестокости, привыкших выживать, а не жить, не прощает проступков. На этих неукоснительных правилах, на звериной иерархии держится их мирок. Саша была «авторитетом», и за её обиду следовала дорогая расплата. Случилось это неделю спустя.

                Глава 13. Осень. «Чёрный Донжон».
               
 Листья жгут – сладкий запах смерти,
Жизни горькая строка.
 Листья жгут, и вряд ли кто заметит,
Как сгорает осень, уснувшая у костра…
(Високосный Год: «1637»)

В город Раймонд вернулся к вечеру следующего дня.
Мама встретила его в дверях.
- Не дождалась тебя, сын. – Сказала она. В голосе её звучало напряжение. Вообще мама почти никогда не говорила Раймонду «сын». Обычно называла его по имени.
125

Мама стояла рядом в домашнем кремовом платье и шерстяном платке, накинутом на плечи.
- Рада, что с тобой всё в порядке. – продолжила она. – Я ждала тебя вчера.
- Я проведал дачу. Заночевал там.
- Я так и подумала. – Майя заломила руки. Её лицо выражало крайнюю озабоченность. – Вчера к ночи вернулись Удо и Отто. – Мама сделала паузу, и отрешённо повернулась к окну, теребя подол своего платья. Этой новости Раймонд по-своему ждал. Хотя ему была безразлична судьба Города, но в старике жило ещё юношеское любопытство.
- Правда? Что они увидели там? Как далеко смогли добраться?  - Юноша пытливо посмотрел на маму. Женщина была очень напугана. От неё исходили волны страха, но Майя пыталась держать себя в руках.
- Город отрезан… - Произнесла она. – Как сказал Удо, в пятистах километрах отсюда пути разворочены взрывом. Вокруг – ни души. Дорогу взорвали с помощью товарного состава, начинённого взрывчаткой. Кто это сделал, зачем, не известно… Возможно и наши – чтобы закрыть доступ в Город. После недавних дождей Юшлорское озёро вышло из берегов и затопило всю насыпь. Ехать им пришлось по воде... И вода прибывает. Убитых людей не видно, следов войны, кроме взрыва – тоже. Только сырость и грязь. Насилу вернулись, детки. У Отто – сказала Ют – развился ревматизм, из-за холода и согнутых коленей. Знаешь, лучше т е б е стоило взяться за это дельце…
Мама обречённо посмотрела в окно. Там, на подоконнике, прыгала синица и улыбалось солнце.
- Мне страшно, сын. – Продолжала женщина. – Город отрезан и нам остаётся только ждать. Но ждать слишком страшно. Ты не слышал, что говорят в городе?
-Нет.
- Вчера объявили о закрытии фермы «Мясная Сказка». На всех УРБов напал какой-то мор, все погибли буквально за ночь… Ах, боже, мы все останемся без мяса! Теперь на Гофманских разломах роют могильник для палых унетерменшей... Тонны мяса! Ют говорила, могильник размером с футбольное поле, и глубиной десять метров… Чем мы питаться будем теперь?? Я боюсь, начнётся голод… А детишкам теперь каково?? Будь проклята эта война и этот поганый мор… Ветеринарная инспекция постановила, что всё мясо необходимо утилизировать. За чем они там следят, эти ветеринары, что допустили такое??  – Женщина брезгливо поморщилась, поправила причёску и присела на диван. – Но настоящая беда в другом. Стали погибать Люди. И даже Дети, слышишь?? Это что-то страшное, и никто не может сказать, что происходит... Знаешь Эйвери Юма?
Раймонд покачал головой. Он мельком слышал о Эйвери – какой-то знакомый мамы по работе. Вроде начальник цеха.
- Так вот. – Продолжала говорить, и всё больше накручивалась Майя. – Вчера Эйвери нашли мёртвым в постели. От чего погиб – непонятно. Весь жёлтый, окоченевший. Глаза ужасные... Словно чёрные маслины вместо глаз, а на теле никаких ран... Приезжала полиция. Труп сразу увезли в морг, приватно провели вскрытие, но после него отказались выдавать тело родным. Что они там нашли? Что?? В Старом Городе тоже паника. Ползут слухи - два дня назад в Рудниках погибла некая Орианна Грюн, тоже никаких ран, и лицо с гримасой ужаса. Говорят, родные сами ощупали и внимательно осмотрели тело, и обнаружили что-то ненормальное. Как будто исчезли
126
внутренние органы, там хлюпает жидкость, а половые органы разбухли и напитались кровью. Когда приехала полиция, тело женщины силой забрали и увезли, а родственники через день куда-то тоже пропали, и пока не объявились. Это какая-то дьявольщина, Рэй! А что, если маленькие детки начнут умирать?? Безвинные светлые ангелы?? А что… если Я умру!? – Майя вдруг почти закричала, затряслась, и расплакалась…
- Не бойся, мама. Я с тобой. – Рэй сказал на автомате. Он думал о своём, глядя в окно. Истории о таинственных смертях не сильно тронули его. Он это… предчувствовал.
Женщина всхлипывала. В ней в этот миг не было спеси. Простой страх – животный, примитивный. Он вышел на поверхность, а вся накипь из пафоса и благого воспитания попросила подождать.
- А ещё… - Майя шептала, глядя сыну прямо в глаза. Шептала в странном помрачении. – Ещё, все говорят, что зимой откроются Окна, и будут такие продолжительные и страшные, каких ещё не бывало... В садах и парках повылазили одуванчики, на Розенштрассе зацвёл терновник. Все соседи запасаются углём... Я хочу, чтобы и ты помог таскать его наверх. Но боюсь, это ни к чему… Мы не переживём зимы.

В комнате, наполненной прохладным и каким-то дряхлым сумраком, мама Рэя выглядела действительно жалко. Она казалась полупрозрачной и невесомой, сгорбленной, почти как старушка, но всё же красивой. Раймонд не находил в своём сердце любви. Но он отчётливо понимал, что теперь Он единственный мужчина в жизни Майи. Хотя, конечно, есть и Удо, есть дядя Фариборц, есть «Леди Лэйла», что так и осталась в Трауме на «ПМЖ» из-за гибели Фойербрука… Есть и её друг Ксавьер, и много кто ещё есть. Но… Раймонд всё равно чувствовал ответственность за свою маму.
- Ты никогда не рассказывала о том, как в детстве мы пережили одну такую зиму, мама... – Раймонд присел рядом на кровать. - Расскажи об этом.
- Что рассказывать… - Майя снова сделала паузу. На сей раз, недолгую. Словно пыталась что-то мучительно вспомнить. – Тебе тогда было три года. Отец работал на котельной в ночную смену… Мы с тобой оставались ночами вдвоём. А потом враз стало холодно. Среди ночи. Я проснулась от пробирающего до костей мороза, и подойдя к батарее обнаружила, что она ледяная. Уже позже мы узнали, что разорвало трубы под землёй от такого похолодания… Я посмотрела на термометр, и ужаснулась. Вечером за стеклом было минус 10, теперь он показывал минус 64... Принялась топить печку… Благо, угля было запасено заранее. Ты проснулся и плакал… Я накрыла тебя ещё одним одеялом. В доме от печки стало немного теплее. Минус 5. Ахах. Я хорошо помню эту цифру… Старалась держать её последующие дни. Не греть сильнее, чтоб не расплавить металл печи. Она и так светилась почти оранжевым… Под утро пришёл папа, он был чуть живой, сказал, что всё в руках стихии. В руках Бога. Да, трубы в ту зиму прорвало… Закапывать на три метра помогает пережить только обычные морозы. Но не Окна… Мы остались без воды и отопления на весь февраль-март-апрель, но это разве беда? Когда Окно закрылось, я ревела от счастья. Мы продолжали топить печку, плавили снег. Как и все в городе… Это даже сблизило людей в ту зиму. Окно продержалось три дня. Всего-то, правда! Минус 60, минус 70 градусов при страшном ветре... Но многие не пережили эти три дня. Потом стало потихоньку теплеть. Четвёртым утром мы проснулись от щебета птиц за стеклом, а не от гула ветра... Вслед за Окнами обычно приходит оттепель, а я так удивилась тогда, как смогли выжить они, зверушки и птички, без печки, без одеял? А потом узнала, что птицы и звери, оказываются, роют ямки в сугробах, и там пережидают Окна… Снег для них – единственное спасение. А иногда, его почти не выпадает…
127
- Значит, мы переживём и эту зиму. – соврал Раймонд. Для себя он всё давно решил. Но он искренне хотел успокоить маму. – Мы натаскаем угля. Утеплим получше оконные проёмы. Закроемся все на кухне, поближе к печке, и переждём. Окна быстро закрываются. Ведь так? Город как-то живёт уже триста лет, и сколько раз сталкивался с Окнами, но ведь всё ещё жив?
- Ахах… Какой ты у меня смелый… - грустно улыбнулась Майя.
- Не шути так, я серьёзно.
Вместо ответа мама обняла сына. Сильно. И поцеловала его в лоб. Но почему-то юноше померещился в этих объятиях холод, и он едва заметно задрожал...

Утро выдалось ясным. Раймонд забылся в квиетической полудрёме. Он лежал на кровати рядом с окном. В комнате летала пыль и прыгали по стене солнечные зайчики. Кусок неба в окне манил бездонно-голубым. Но Раймонду не было до него дела…
Мама тихонько постучалась в спальню сына.
- Ты сегодня никуда не идёшь?
- Нет, мама. Я бросил работу.
Пауза.
- Ладно, это твоё дело. Через час приедет машина, нам нужно натаскать угля. Ты единственный мужчина в доме, помнишь?
- Да. – кивнул сын. – Я натаскаю.
Мама не сказала больше ничего и ушла в свою комнату. Рэй снова закрыл глаза, но он не давал сну унести его в своё царство. Почти каждую минуту юноша беспокойно размыкал веки и вздрагивал. Он сам не заметил, как провалился в чёрную липкую бездну; погас свет большого окна и исчезли солнечные зайчики на стенах. Падение, падение… И тут хореический ужас охватил его, и Раймонд открыл глаза, содрогнувшись всем телом. Солнечные зайчики так же плясали на стенах, с крыши тихонько капало, а солнце клонилось к югу. На улице раздавались гудки грузовой машины.
- Вставай! – Мама вошла в комнату. – Пришла машина.

Раймонд не ответил ничего. Он поднялся с постели, надел ветровку, и вышел в подъезд.

Яркий свет ударил в глаза. Солнце на миг стало огненным моргенштерном.  У парня закружилась голова, он едва не потерял сознание, оглушённый этим моргенштерном, безжалостным и шипастым. В десяти шагах от подъезда стоял обшарпанный, воняющий соляркой грузовик, доверху нагруженный углем. Раймонд поплёлся к нему, и встал сзади, когда его догнала мама и вручила большой тряпичный мешок. Водитель выглянул из кабины и велел парню отойти в сторону. Затем он надавил на рычаг, и многотонный кузов начал со скрежетом подниматься; уголь посыпался из него, как оползень с горных кряжей, и оползень этот грохотом отразился в стёклах
128
домов, подняв облако бурой пыли… Рэй закашлялся. Мама стояла рядом, и закрыла лицо платком. Пыль кружилась в свете солнечных лучей, медленно оседая на мокрый асфальт. Юноша раскрыл мешок, и начал складывать в него уголь кусок за куском. Когда набралось порядка шестидесяти килограмм, он взвалил мешок на плечи, и поплёлся к подъезду. Кружилась голова. Отчего-то вдруг сузилось поле зрения, и парень стал видеть всё вокруг как через узкую длинную трубу… В голове стоял шум. Но, невзирая на всё, Раймонд пошёл вверх по лестнице. В его доме не было лифта. Только ступени. Семнадцать пролётов по двадцать ступеней в каждом.
Рэй шёл наверх, забыв обо всём. Усталость казалась таким же сном; отдалённым, и его не касающимся. На восьмом этаже он вошёл в распахнутую дверь и высыпал содержимое мешка в большой деревянный ларь, что стоял в кухне напротив печки. Уголь лишь слегка прикрыл дно. И бурая пыль его взлетела в воздух, оседая на столе.
Раймонд вышел в подъезд, повесив на плечо пустой мешок. Он почти не слышал собственных шагов. Странное дело... В голове нарастал непонятный гул, на фоне которого явственно слышался шелест. Шелест сухих листьев и бумажных листов. Ещё так иногда шуршит свежее бельё на ветру. Или крылья воздушного змея. Открыв дверь подъезда, в лицо юноши ударил ветер. Он был сухой, ниспадающий с неба. И в то же время, тянул сыростью отовсюду, из разлившихся по улицам луж, из ветхих отсыревших домов. Из облетевших и почерневших от влаги деревьев… Яркое солнце светило в глаза. Людские голоса в стороне… На миг Раймонду показалось, что он вышел из ворот Колизея и солнце, что застыло в небе, он видит последний раз… На улице кто-то - пожилой герр и высокая полная фрау - везли на небольшой тележке два мешка угля в сарай во дворе…
Рэй подошёл к куче, и снова стал укладывать влажные куски в мешок. Водитель скривил лицо и сплюнул. Он грубо произнёс - «обмудок».
«Это что ли мне?» - Вяло шевельнулось в голове у юноши.
Мама подошла сзади и окликнула:
- Не спеши. Впереди целый день.
Сын не ответил ничего. Второй мешок он набрал тяжелее первого. Рэй не чувствовал усталости. Он ничего не чувствовал. Тело стало будто не его. Сознание спало наяву. Старик как бы видел себя откуда-то сверху, и управлять отделившимся телом было всё трудней и труднее… Раймонд поднялся на крыльцо подъезда, и упал. Завалился набок. Мешок скатился вниз, и бурые комки, похожие на грязь, рассыпались по такой же грязной земле…
Юноша был без сознания. Он не видел, как мама подбежала к нему. Как положила руку на лоб. Как пошла за шофёром; как тот сплёвывал и ругался, но потом согласился подхватить обессилившего юношу и донести до квартиры…

Что-то странное произошло с Раймондом. Он словно отказывался жить. Юноша, хотя он из-за вечной апатии и постоянных проблем не занимался спортом, был довольно крепок. Здесь сыграло роль и здоровое питание, и частые прогулки пешком, и подвижная работа дворника, и чистый крепкий дух… Юноша мог легко прошагать сотню километров, а потом лишь выспавшись, разгружать вагоны или долбить лёд. Но теперь, будто что-то надломилось в нём. Раймонд не хотел жить. Дух его отказывался принимать реальность. А тело лишь послушно следовало за духом, и импульсы его становились всё тише... Но старик вдруг вспомнил о Ловисе. И жизнь тихим огоньком снова зажглась в его груди.
129
Мама весь вечер просидела на кухне. С ней тоже творилось что-то странное. Она была как никогда беспокойна, и руки её тряслись. Она почти не говорила с сыном, распластавшимся на постели.
Рэй заснул крепким сном. Сном, похожим на смерть. А когда проснулся, он тихонько позвал к себе маму.
- Мама. – сказал он. – Прости меня. Я не знаю, что со мной случилось, но я обязательно натаскаю уголь. Я только ещё пару часов полежу. У нас много времени, правда? – Юноша стал совсем худым и совсем бледным. Узкое, угловатое лицо его, казалось лицом религиозного фанатика, под копной грязных русых волос, с запавшими огромными глазами и золотистой бородкой... Он смотрел на маму, и в глазах его было прощение, была любовь. Была странная потусторонняя радость.
- Отдыхай, Рэй. – холодно сказала мама. Её руки вдруг перестали трястись, а лицо приобрело металлическую уверенность. Нехорошую уверенность.
Раймонд сник. Он так хотел сказать, и сделать для мамы что-то тёплое. Но она вдруг сделалась холодной и жесткой.
- Прости меня… - Ещё раз проговорил юноша.
- Прощаю. Слушай, нам надо бы разобраться с углём поскорее. Обещают дожди. Выпей-ка.
И женщина дала сыну стакан с желтоватой жидкостью.
- Что это?
- Не бойся. Крови УРБов и других животных там нет. Других их жидкостей тоже. Это лекарство.
Раймонд улыбнулся. И холодными руками взял стакан из рук мамы.
- Пей до дна.
- Странный вкус, мама. Но я уверен, это лекарство, и я скоро поправлюсь. Я только ещё чуть-чуть посплю… Юноша выронил стакан из рук, и откинулся к стенке. Он вдруг изогнулся, и страшно захрипел.
- Конечно лекарство, милый Раймонд. Разве мама может тебе желать чего-то плохого? Лицо Майи скривила страшная улыбка. – Материнская Любовь – самая сильная в мире. 
И женщина накинула зимнее пальто, взяла большой чемодан, и вышла прочь. Забрав последние ключи, закрыв квартиру снаружи на все замки.

                ******
В город вновь пришла засуха. Солнце поднялось так высоко, что казалось недосягаемым даже для птиц, даже для ветра, даже для мечтаний… Восточный ветер гнал по улицам иссушенные листья и бумажные пакеты; качал тени деревьев, и срывал истлевшие афиши… И долго кружился по двору чёрно-красный скомканный лист, на котором готическим шрифтом было напечатано: « …любви к ставосьмидесятилетию Дункель Амадеус»… И пожухлая трава зазеленела вновь, и жёлтые одуванчики повылезали всюду: в городских скверах, у отмосток домов, во дворах, в палисадах, на кладбищах… Дети прыгали по гаражам, и голоса людей разносились по вечерам так далеко, как
130
это бывает летом после заката... Только в воздухе сквозила прохлада. Даже в минуты, когда солнце, незадолго как скрыться за чернеющей грядой домов, посылало на Город нежные, и жёлтые, как янтарь, лучи…

                ******
Мама Раймонда шла по улице к дому своей подруги – Ют. Ютта жила со своим сыном – Удо, в районе Зальцен, на самом северо-востоке Траума. Но жила она не в многоэтажке, а в небольшом особняке за оврагом. Вообще, в Траумштадте мало кто живёт в частных домах; да и во всей Юшлории и Шаттенвальде почти нет деревень – эти земли не располагают к сельскому хозяйству... Соль и холод, засухи и болота; каменистая степь на юге, и топкая тайга на севере – вот она Зверриния, от Фаркачаров до моря Ллойда, от Бриша до Края Земли… Люди живут в тёплых многоэтажках, поближе друг к другу; жмутся, будто и нет кругом тысяч километров дикой первобытной земли… Жмутся из-за того, что Зверринские зимы холодны, и полны кошмаров...
Напротив дома Ютты заросли сирени и черноплодки. Они спускаются в овраг, куда бросают мусор. В палисаде - три корявых звёздчатых клёна, увешанных скворечниками и кормушками для птиц... Дом Ют не новый, не старый; он ещё крепкий и тёплый, но уже хранит в себе воспоминания трёх поколений. Дому было – чуть больше, чем самой Ют. Пятьдесят пять лет. Дом стоял в стороне от дороги, в тенистом уютном месте. Двор его, и крышу, и голубятню справа – покрывали рыжие от ржавчины металлические листы. Почти десять лет назад Майя с Раймондом вместе нередко навещали Ютту. Маленький Рэй любил сидеть на качелях во дворе, и кормить голубей; а Майя и Ют говорили о своём... Они были школьные подруги, и близко дружили.
Образ маленького золотоволосого Рэя засел в голове Майи, отдавая тупой, но на удивление слабой болью. «Если бы я знала, каким ты вырастешь, Раймонд, каким проблемным и забитым, сколько горя мне принесешь, я бы сделала аборт. И была бы счастлива с Александром. Ты бы не провоцировал его на агрессию, а я не разрывалась бы между вами и Амалией. Ты - проклятое дитя, маленькое чудовище, отрезанный ломоть… Из-за тебя вся моя жизнь насмарку. И как жаль, что я до конца осознала это только теперь…»

Майе вдруг сделалось легко. Она расправила плечи, и достала из кармана пальто маленькое зеркальце. «Я - Красивая, Я - Женщина, и Я - достойна лучшего!».
С этими словами Майя промокнула тушь слюной, и немного размазала вокруг глаз, создав видимость недавних слёз. Она подошла к Ютиной двери, и постучала.
Спустя целую минуту, на той стороне двора послышались шаркающие шаги, и калитку открыл Удо.
- Тётя Майя, здравствуйте! – Удо отворил дощатую дверь пошире, и улыбнулся во всё своё веснушчатое лицо.
- Здравствуй. Всё в порядке? Мама дома?
- Да. Всё в полном порядке! Мам? – Удо окликнул свою мать в глубине дома.
- Сейчас иду.
Ют тоже подошла к калитке. Даже в своём дворе она держалась подобно аристократке: строгое
131
чёрное платье с серой каймой, кулон из потемневшего серебра, прямые светлые волосы, пронзительные серые глаза. Всё в её облике выдавало сложную, образованную, и ригидную натуру. 
- Добрый день. – Сказала она. – Ты без сына сегодня?
Майя как стояла, так и выронила сумку из рук. Её щёки задёргались, нос сморщился, на глазах выступили слезы. Сперва выступили, как вода из влажной губки, но спустя секунду, Майя заревела навзрыд... Ют обняла её.
- Что с Рэем? – спросила она обеспокоенно.
- Он умер. Сегодня ночью. – Сказав эту фразу, Майя вдруг почувствовала невероятное, граничащее с эйфорией облегчение. Будто гора с плеч свалилась. И слёзы - только отпускали её страдания... Но тут передёрнуло Ют.
- Как? Как это произошло??! – С её лица слетела строгость. На нём вдруг проявились мягкие, почти детские черты, а глаза округлились.
- Я не знаю… - Ответила Майя почти шёпотом. И закрыла глаза. Её губы упирались в кашемировое плечо Ют. Удо скрылся где-то в доме и его не было поблизости.
- Ему вчера вечером было очень плохо… Хотя он последнее время сам не свой, ты же знаешь его… Он всех ненавидит, в нём очень много негатива и желчи, и, наверное, была больная печень. Он же всегда растравливал себя, искал везде врагов… Может, это и стало причиной… я не знаю. Ты ведь слышала про непонятные смерти, про Эйвери, Орианну из Рудников… А теперь погиб мой сын, мой родненький… разве это нормально, когда матери теряют своих детей… - Майя тихо всхлипывала. - Давай побыстрее, Ютта. Пожалуйста. Здесь нельзя оставаться. Мы тоже все умрём. А Раймонда похоронит Фариборц, я попросила его…
Ют мягко оттолкнула подругу от себя.
- Пошли в дом. – Предложила она. - Всё готово.  Мне очень жаль, что так вышло...

В Ютином доме всё по-прежнему. Только свет казался померкшим. А может, это от немытых окон… Ют заварила чай со зверобоем. Удо развалился в кресле, и крутил в руках отцовское ружьё. Ют отобрала его, и сказала, обращаясь Майе:
- Второй день дует восточный ветер. Мы готовы. Отправиться можем прямо сейчас. Но не надейся, что мы сумеем спастись. Это будет игра в рулетку с шестью патронами, и только чудо может нас спасти. Я беру с собой синско-эспенляндский разговорник. Насколько нам известно, всё, что западнее Бриша, захвачено, либо в блокаде. Если мы сумеем преодолеть тысячу километров по воздуху, «на материке» нам придётся начать совершенно другую жизнь. И жизнь эта будет полностью зависеть от наших врагов. И учти… - Ют пристально смотрела на Майю. – Скорей всего, нам придётся выйти замуж за синских солдат. Они, как и другие солдаты, воспринимают наших белых женщин как ценный ресурс, а не как врага. А Удо - прекрасный изобретатель – созданный им дирижабль надёжен и быстр. Мой сын вообще мастер на все руки. Будем надеяться и молиться – что мой мальчик сможет неплохо устроиться в Син-лянде. Он так много умеет… А синцы высоко ценят инженеров и технарей. Впрочем, в технических вопросах я не большой знаток. Скоро ты сама всё увидишь, и сама опробуешь. Главное, чтобы не открылись
132
Окна, и мы не попали в одно из них… В этом случае, наша смерть будет быстрой. Мы берём с собой ружья, удочки, и рыбацкие сети. Так же много тёплой одежды, ящик консервов, центнер
крупы и сухофрукты. Берём с большим запасом. Скорее всего, нам не раз придётся ночевать в дикой местности. Дирижабль нагружен под завязку.
- А если бы Раймонд был жив… - Майя спросила как-то отстранённо, почти что-то «про себя». Ютта на мгновение послышался в её голосе сарказм. Но она не впустила эту мысль.
- Если бы Раймонд был жив, и захотел полететь, я бы осталась в Трауме! Удо сам умеет всё на свете – и управлять «сарделькой» (Ют, конечно же, имела в виду дирижабль), и выживать на природе. Я уже пожила, а жизнь детей, даже Раймонда, мне намного дороже. Но… - Ютта понизила голос. – Боюсь, твоему Раймонду нечего делать в Новом Мире. Он угрюм и необщителен, а его таланты рисовать картины и вырезать из дерева – вряд ли Теперь пригодятся. Он стал бы нам обузой, и не приведи бог, попал бы под раздачу, и мы заодно с ним... Будем честны, Мэй. Твой сын умер быстро, и наверно, это лучшая для него судьба... 
С этими словами Ют перекинула ружьё за плечо, и вышла во двор.

Ветер накатывал на жестяную крышу волнами, и казалось, что каждая последующая волна чуть сильней предыдущей. Флюгер вытягивался в струнку, и стрела его обращена на запад. На заднем дворе дома тихо, только гул ветра, так похожий на шум моря, сливался со скрежетом ржавых листов... За двором высилось что-то наподобие ангара: крытое жестью помещение с высоченным потолком и каркасными стенами, кое-где небрежно покрытыми досками и рубероидом. Внутри стоял полумрак, пахло землёй и мешковиной. А в середине сего помещения, покачиваясь на двух страховочных тросах, зависла под потолком пестрая заплатанная «Сарделька» метров десять длиной. Под ней - закрытая маленькая кабинка, тёплая и крепкая, сколоченная из берёзовых досок, и стянутая стальными полосами. Дирижабль выглядел нелепо и бедно. Но Удо уверил, что это уникальный «воздухоплаватель» и если только не попадём в «Окно», бояться нечего.
- Конечно не «Валькиренритт», но своих денег стоит! – Задорно обнадёжил Удо.
- Нужно поторопиться... Восточный ветер ненадёжен.  – Ют похлопала Майю по спине, и первая вошла в кабинку.
- От Винта! – Весело крикнул Удо, и включил керосиновый мотор. Двигатель заработал «в холостую», а винт пока был неподвижен. – Всегда мечтал быть пилотом! – Удо довольно подмигнул. Ангар заполнился жутким механическим треском. Майя закрыла уши.
- Поторопись!
Удо, дёрнув за канат, отодвинул в сторону большой железный лист кровли, находящийся над дирижаблем, и дневной свет ворвался в ангар. Все трое устроились в тесной, два на два метра кабинке. Удо настраивал какие-то таинственные приборы - подкрутил вентиль; заработал воздушный насос, и подогретый воздух стал поступать в чрево «Сардельки». Пестрый эллипс постепенно вздувался, становясь уже не таким обвислым и нелепым. Он высунулся сперва немного, затем целиком над крышей ангара. Здоровенная сарделька-гондола, сшитая из разноцветных кусков прорезиненной парусины, нелепая, но надёжная. Ещё пять минут, и верёвки, которым кабинка была привязана к крюку в полу ангара, натянулись как струны. Ют обвела всех присутствующих взглядом. Удо был спокоен и беспечен. Он был добродушен и весел всегда;
133
казалось, никакие заботы и бедствия не выведут его из строя... За Удо Ют была как за каменной стеной, и даром, что муж ушёл от неё сразу после рождения сына. Майя чувствовала себя неважно. Её мутило, а от треска двигателя и запаха топлива подкрадывалась паника. Майя накрылась пуховой курткой и поджала под себя колени.
Удо дважды дёрнул за страховочные канаты, и хитрые узлы развязались; парень поднял верёвки в кабину. А «Сарделька», не слишком быстро, но неотвратимо, пошла вверх…

Сентябрь был в самом разгаре. Тьма и дождь исчезли, будто и не знал их город... Призрак лета вернулся в него, и задремал на пыльном асфальте. Болезненный, мёртвый призрак, чью фальшь обнажали сухие ветви и зябкий пробирающий ветер. И только кошки катались в пыли, и грелись на солнце, и призрак лета им был как друг-апрель...

Ловиса чувствовала себя неважно. После того, как Раймонд не пришёл в обещанный вечер -слабость, и неведомая доселе дикая грусть сдавили её душу, подобно Нюрнбергской деве. Ловиса не знала, что с ней, но все её тревожные мысли крутились вокруг Рэя... У девушки было предчувствие, что что-то случилось, что-то не так. И поделиться своими мыслями было не с кем. Ловиса каждый день утром и вечером выходила бродить по городу; она гуляла там, где Раймонд подметал дворы, с надеждой вглядываясь в лица прохожих. Но не находила знакомых лиц. Ловиса, укутавшись в чёрное пальто, ходила и там, где они гуляли вместе. На Лорьянштрассе и Андлауштрассе, на Хальмарском озере, в парке у костёла Святой Селестины… Девушка всё чаще задумывалась о Боге, слушая церковный колокол. Она спрашивала Его, глядя в синее чистое небо: «увижу ли я Рэя?», и небо отвечало ей: «Да». И лучи солнца весело играли на золочёном церковном кресте… Но девушка впадала в оцепенение. Наступил странный период, когда всё стало бессмысленным и ирреальным. И можно целый день не делать ничего. Любая деятельность была не нужной. Ни ей, ни спящему предсмертным сном городу… Только в один из дней, вместе с мамой, Ловиса помогала ворочать рабочим тяжёлые мешки с углём, которые складывали под черепичный навес во дворе. Герань на подоконнике вдыхала свет. Но цветки казались такими же грустными и фальшивыми, как сам этот свет, наполненный пылью и едким запахом штукатурки... 
Днём на Ловису находило странное помрачение. Она могла часами качаться в кресле, жевать и сплёвывать цветки герани, которые так любила… Смотреть в окно, но видеть: мир вокруг – совсем другой. И вот серые стволы ив тянутся к ней подобно щупальцам; последние капли луж, уходящие под землю, пенятся кровью; а железный витиеватый забор – рёбра скелета, прорастающие зелёным пореем... А когда солнце заглядывало в комнату, освещая пылинки, замершие в воздухе, с девушки стряхивалось оцепенение, и на миг охватывал ужас: свет этот казался неземным. Но уже через мгновение всё возвращалось к той же отрешённости... Ловиса выходила на улицу, накладывала прогорклой рыбы бродячим котам, и подогу смотрела на них, присев на качели.
Девушка, как и Раймонд, была вегетарианкой, и питалась только овощами да дикими ягодами. Девушка вообще ела очень мало, а рыбу она покупала только для бродячих животных. Ведь они, в отличии от людей – хищники, и мясо им жизненно необходимо. И намного правильнее, если они будут есть дикую и свободную рыбу, а не человечину. От одной мыли, что все в городе, да и во всём Эспенлянде, кормят своих котиков и собачек мясом УРБов, которые умней и чувствительней любых животных, Ловису охватывала ярость и отвращение. Девушка понимала, как устроен этот мир. Понимала, что в нём неизбежно есть хищники и жертвы, а смерть и боль – бессменная часть
134
дьявольского Адам-Ришона... Но то, как изуродовал эти понятия человек, подчинив живых существ; поправ закон Естественного отбора; создав монстров безгранично уродливых, слабых, несчастных – не укладывалось в Природу… УРБы в незапамятные времена являлись обычными людьми, но были завоёваны и порабощены более сильной расой. Десятки поколений селекционеров и генетиков нашей цивилизации делали из УРбов существ идеально удобных, чтобы взять с них ВСЁ. УРБы стали очень громоздкими – теперь средний вес «унтерменша» пятьсот килограмм. Но бывают монстры весом две тонны… У них очень ломкие кости, и нежное, жирное мясо с «красивыми» прожилками. УРБы кротки… Они покорно принимают из рук мучителей пищу и лижут руки... Только старые и не охолощённые самцы способны проявить ярость; но из-за того, что УРБы всю свою жизнь проводят в тесных загонах, где не могут даже встать во весь рост, и ходят под себя, их силы ничтожно малы. Они медлительны, мгновенно выдыхаются, их без того редкая ярость быстро иссякает... Самки УРБов очень плодовиты, разражаются минимум тройней. Только младенцев у них сразу отбирают, чтоб молоко выпили наши дети – Цветы Жизни. Рождаются и живут УРБы в крытых загонах; на больших фермах они вообще никогда не видят солнца. Всю жизнь их усиленно кормят специально разработанными кормами, чтобы существа набирали вес. К пубертанту самцов кастрируют, и выдёргивают зубы. Некоторым подрезают сухожилия на ногах. Это для «безопасности». Передвигаться живому мясу ни к чему, тем более движения сжигают жир, снижают КПД вложений. Детёнышам «недолюдей» полагается быть максимально «удобными» и быстрей набирать вес. Индустрия животноводчества направлена на быструю и эффективную прибыль; о пользе такого мяса для «Цветов Жизни», тем более о сострадании к «скоту», речи не идёт. В последние поколения появились «чудодейственные» гормональные препараты, от которых УРБы чудовищно быстро жиреют, кожа их становится тонкой и бледной, совершенно без волосков… Это выгодно, и очень удобно при забеловке.   
Забивают «унтерменшей» по старинке: перерезают горло. Хотя бывают и более зверские случаи. Ведь у УРБов нет никаких прав, и сам процесс забоя никак не регламентирован. Некоторые «хозяева» любят подвергать свой «скот» нечеловеческим пыткам. Просто, ради удовольствия и спортивного интереса.
Ловиса слышала рассказы, как живых УРБов рубили мечом, отрабатывая приёмы фехтования; взрывали им в анусе пороховую петарду; отрубали кисти рук и лодыжки, чтобы сделать летом холодец, а туша осталась живой и не сгнила… Правда, тогда туша всё равно сгнила, в агонии, от сепсиса и болевого шока. Так же считаются особым деликатесом только что вынутые семенники «скота»; сразу после кастрации их жарят, а иногда даже едят сырыми. Считается, что сырые яйца УРБов очень полезны для мужской потенции. Ещё из них производят стероидные гормональные препараты, популярные у культуристов и прочих «во-дибил-диров». И всё это - не считается жестокостью. Это норма. У мяса – прав нет. Впрочем, УРБокомплексы и частные фермеры стараются избегать лишних свидетелей. Ведь в мире много мягкосердечных людей... Их надо держать в неведении, чтобы и они ТОЖЕ покупали мясо и молоко, с этикеток которых улыбались нарисованные жирно-бледные лица, радующиеся одарить «высших людей» своим мясом и сослужить добрую службу…

Да... Все эти страдания и рядом не стояли со страданьями дикой лани или зайца, которых, например, поедает волк. Ведь и заяц, и лань, жили ОБЫЧНОЙ жизнью; бегали и спаривались, любили и боялись, кушали и рожали… Знавали небо, зелень свежей травы, лучи весеннего солнца, прохладу родниковых вод… И смерть; в лице волка, в лице болезни, или лесного пожара… Она
135
придёт к каждому. Такова жизнь. Такова странная гармония этой Природы, и не нам судить, хорошо это, или нет… Но «цивилизованные люди» поиздевались и над смертью, и над жизнью. Будто сам Сатанаэль; Бог-Враг; не Творец, но Исказитель…

Ловиса думала про всё это, и плакала. А самый облезлый и худой кот мурлыкал, и тёрся о её ногу. Он, как будто, всё понимал; всё на свете; и искал у Акко заботы и защиты… И Виса гладила его – долго-долго, за ушами, и тёплый худой живот; и непременно оставляла ему добрый кусок рыбы, и следила, чтобы «Облезыш» её доел… Ведь иначе здоровые дружные коты отобрали бы у него всё, да ещё надрали уши…
Потом девушка шла домой, и садилась за пианино. Так же раскачиваясь на стуле. Перебирала нехитрые грустные аккорды, иногда вплетая в них ещё более грустный в своей нелепости «мажор»…

Вечером возвращалась мама. Она приносила пакет молока и свежий багет для себя, и черствый ржаной хлеб с «эко» -капустой, выращенной на компосте и грунте, без добавления навоза и костной муки с УРБокомплексов – для дочки. А в сегодняшний вечер она принесла банку душистого гречишного мёда… И вдвоём с Ловисой они сидели ночью на кухне; и пили травяной чай; пока Луна смотрела в окно и колыхала штору; и ночные шорохи ползли по подоконнику, стенам, бледному потолку… В эту ночь Ловиса рассказала маме, что нашла друга, который оказался ей дороже всех. И наверно, за несколько последних лет, сегодня они с мамой общались близко, по-простому. Не только о музыке и домашних делах…
Заснула Ловиса с пустым, уставшим от боли сердцем. И ночью Луна лила серебряный свет на её одеяло, и где-то в сквере то и дело орали кошки...

Ночью Акко видела нелепые сны: вот вышла она из подъезда своего дома, а прямо перед ним тарахтит грузовик. Рабочий в мятой фуражке и с ницшеанскими усами просит подойти к нему. Она подходит, а он указывает ей на странные кульки, расставленные вдоль дороги. Ловиса понимает, что кульки надо собирать и складывать в кузов. Она идёт вдоль поребрика, а в светлом белёсом воздухе летают стрекозы и шелкопряды. Вот первый мешочек, девушка берёт его и видит, что в мешочке засахарившейся мёд. На него уже начинают слетаться мухи. Акко кладёт его в большую заплечную сумку, которая оказалась на её плече. Дорога уходит вдаль, там всё так же светло; большие рыжие светляки и бабочки тутового шелкопряда роят в воздухе, садятся на деревья, касаются лица и рук Ловисы. Вот и второй мешочек, третий, четвёртый… Сумка становится тяжёлой, и начинает резать плечо. Девушка замечает, что вдоль поребрика лежит тополиный пух, и его становится всё больше, чем дальше она идёт вперёд по этой дороге... И Акко видит, что пух под ногами горит. Девушка вздрагивает, но понимает: пламя не обжигает её. Ей становится даже весело; она шагает, ступая прямо в горящий пух, босая; а потом и вовсе начинает мять и пинать его, словно палые листья. В горящем пухе она видит ещё один кулёчек, и берёт его. Чувствует, что пламя лижет ей ладони, тёплое и влажное, как собачий язык. Ловиса вот уже хотела положить мешочек в сумку, но заметила, что он необычно тяжёлый и влажный. Девушка распаковала кулёк и ужаснулась: там вместо мёда лежал кусок мяса в чёрный волосах, из которого торчали кривые зубы. Безобразная ухмылка вперилась в Акко, всё в животе девушки перевернулось. Её скрючило
136
тупой болью, девушка упала на мостовую. Тело Ловисы охватило пламя и накрыло с головой. Мокрое, тёплое, липкое пламя… Девушка сквозь боль открыла глаза, и узрела – вокруг неё уже не пламя, а огромные собачьи языки, растущие прямо из земли… От ужаса маленькая Акко закрыла глаза руками. Но боль стала настолько нестерпимой, что девушка разжала ладони, и в мерзостном мандраже наблюдала: из её живота растут гибкие зеленоватые побеги с шипами и с чёрными звездчатыми цветами на ветвях…
Боль прошла. Девушка лежит на спине и смотрит вверх. Всё, что она видит – одинокое солнце в блёклой синеве. И к этому солнцу медленно, бесшумно тянутся три чёрно-зелёных ствола, усыпанных шипами. Чёрные шестиконечные цветки на них отрывались и ложились на небосклон. И небо меркло. Девушка стала различать музыку, льющуюся из ниоткуда… И тихий-тихий женский голос, напевающий на печальный и простой мотив… С тоской Акко узнала в этом мотиве, искажённом странными дребезжащими звуками романс «Над скамейкой в тихом сквере».
… Тамас душами играет
Нас предал солнца белый свет.
Мы всё на свете потеряли,
Мы тьму, как маму обнимали…
И нашли ответ.
Слова песни отрывались, как чёрные звёздчатые цветки, и улетали в пропасть. Звуки гасли. Всё срывалось в какой-то чудовищный водопад, закручивающий мир. Ловиса провалилась в черноту. И в тот момент, когда она коснулась её дна, промелькнула мысль: «ах вот ты какая, Смерть…». Дальше ничего не было. И это ничего продолжалось целую вечность...

Потом Акко видела высокую чёрную башню, крышу которой венчал флюгер, и стрела его обращена на запад. Девушка ощутила на себе бальное платье и неудобные деревянные туфли. Туфли её утопали в густой зелёной траве. Дул пронизывающий ветер, а с неба падал пепел, едва отличимый от снега. Ловиса смахнула с лица белую «снежинку», и пыльный сероватый развод остался на её смуглой руке и чёрных волосах.
Девушка вздрогнула: по небу разнёсся гром. И утих. И снова разнёсся, расколов плиту небосвода надвое. Ловиса вспомнила, что так бьёт набат. А с чёрного леса взметнулась в небо стая огненных петухов, но кричали они подобно воронам... Было тринадцать ударов набата. И огненные петухи в небе рассыпались на искрящихся змей, которые прогорали и гасли, обращаясь в пепел. Ловиса шла в сторону Башни. Она чувствовала, что должна идти туда, и ветер гнал её в спину.
Вдруг башня, нависавшая впереди, резко отдалилась, и пропасть с качающимся канатным мостом преградила ей путь. Девушка решимо шагнула. Противно скрипнула пенька и мост, подобно маятнику, начал раскачиваться из стороны в сторону. Акко не успела испугаться, как поняла, что держит в руках длинный шест. Она взглянула на него и увидела, - это не шест вовсе, а огромные чашечные весы, на одной чаше которых лежит Зло, а на другой Добро… И чаша с Добром была тяжелее. Она покренила Ловису вправо...
Девушка стиснула зубы, и слёзы выступили у неё на глазах. Она задыхалась под тяжестью Правой Чаши, всем весом своим клонилась влево, выпустив одну руку, и перебросив Весы на плечи. Она
137
ухватилась за пеньку, и содрала ладонь в кровь; и кровь её, алая и липкая, впитывалась в пыльный канат, и не давала соскользнуть. Ловиса шла вперёд. И солнце на миг показалось в небе. И снова спряталось в свой дом. Неудобные туфли застревали в досках. Но Ловиса не могла скинуть их. Она не могла выкинуть и Весы. Девушка понимала, что эти Весы, это и есть она сама. Слёзы катились по лицу девушки, платье изодрано в клочья. И вдруг Ловиса рассмеялась. «Ах это платье…!» - Подумала она. «Можно вообразить, я иду на праздник! Зачем, зачем оно мне… Такая нелепость… И теперь оно разодрано в клочья!» - Девушка так разозлилась, что схватила окровавленной рукой канат и рванула на себя. И ещё, и ещё. Каблуки она вонзала между досками, намертво упираясь на шаткой поверхности, и за каждый рывок продвигаясь на метр вперёд. Снова выглянуло солнце. И солнечный ветер донёсся до девушки, прошептав: «Ты в этом платье самая красивая. Ты… Справишься».
Мост остался позади. Весы в руках Ловисы исчезли, но их тяжесть налила всё тело девушки. И вместе с тем, утроила её силы. Ловиса улыбнулась и поправила волосы. «Это наша с тобой тайна, Солнце. Но я и вправду… самая красивая».
- И ты идёшь на праздник… - Прошептал вослед ей солнечный ветер.
Башня высилась впереди. Чёрная, неприступная.  Тёмная Акко шла к ней через окутанное туманом поле. И тут она услышала разом со всех сторон волчий вой. Девушка улыбалась. Ей ничего не было страшно. Даже когда в тумане промелькнули поджарые волчьи тени. Ловиса шла на праздник. И ничто не могло остановить её. Теперь она знала это. Сзади раздался сотрясающий землю топот. Девушка обернулась. Перед ней стоял Вильгельм-Первопроходец верхом на бронзовом коне.
- Здравствуй, дочь! – Воскликнул Вильгельм, и эхо разнеслось над пустошью.
Ловиса обомлела, но тут вспомнила, что на Празднике возможно всё.
- Здравствуй! Скажи, знаешь ли ты, как попасть в башню? – Девушка крикнула непривычно звонко, и голос её так же разнёсся над туманом, только высокий и острый, как струна рояля.
- Знаю, Дочь. Ведь я основал этот Город! – И рыцарь едва заметно улыбнулся. – Если ты хочешь попасть на праздник… Просто постучи в закрытую дверь! Ведь тебя там – давно ждут.
- Спасибо, спасибо тебе! – Ловиса с восхищением смотрела на Вильгельма. И только сейчас увидела в его лице родные черты. Родные, но совсем на неё не похожие…
- И ещё. – Сказал рыцарь. – Возьми это! Ведь тебе придётся по пути на праздник отбиваться от разбойников. Только Ты сможешь выиграть эту битву, ибо сражаешься за Своё счастье. – И Вильгельм протянул Дочери длинный криг-мессер.
- Благодарю, благодарю тебя! – Девушка взяла из рук Вильгельма изогнутый двуручный меч с блестящим лезвием.
- Прощай!
- Прощай, Папа! – Прокричала по ветру Ловиса, сжав тёплую рукоять.
- Хм… Папа… - На лице Вильгельма блеснула слеза, но он смахнул её на лихие усы, и пришпорил ботфортами без шпор коня.
- Не прощай – Увидимся! – И рыцарь стремглав скрылся в тумане…
Серые тени закружились вокруг. Злобное рычание рождалось, и пропадало в тумане. А Башня всё
138
высилась впереди. И Акко двинулась к ней... И тут прямо из тумана вынырнула оскалившаяся волчья пасть. Карие раскосые глаза злобно вперились в глаза Ловисы, и были совсем человеческие… Но девушка, не задумываясь, рубанула прямо по морде мессером. И неизвестно откуда взялись силы – Ловиса никогда раньше не держала меч – лезвие разрубило морду надвое. Девушка не смотрела на тело, и так же шагала вперёд. Сзади неё раздался яростный рык, от которого передёрнуло сердце. В этом рыке угадывались бранные слова. «Не бойся, это – тупые понты» - мысленно сказала Ловиса. И как только воздух дрогнул за её спиной – развернулась, и рубанула мечом ближе к земле. Волк противно и отчаянно завизжал, завалившись на бок и поджав хвост. Девушка не оборачиваясь шла дальше. Жилистые тени кружили вокруг, но подходить более не решались. В тусклом сером свете отчётливо видны их поджатые хвосты.
Вот и Башня. Клочья тумана стелились понизу, и Ловиса разглядела крышу донжона, на котором торчал всё тот же флюгер. Но теперь стрела его смотрела на север. Ловиса не поняла, почему обратила такое внимание на стрелу флюгера и куда она смотрит, но почему-то ей это показалось важным. Север. И Акко пошла вдоль стены. Вот! Ага… Девушка наткнулась на дверь. Тяжёлую, окованную железом дверь без глазка, без ручки. И тропа к ней давно заросла бурьяном… Ловису затрясло. Она не могла поверить, что эта дверь может открыться. Она казалась неприступной. А сзади кружились волчьи силуэты и их становилось всё больше... От них веяло запахом пота и крови. Девушка стояла в нерешимости под дверью. Но потом собралась с силами и постучала. Просто. Тук-тук.
И… Дверь просто открылась. Тихо, бесшумно. Внутри было светло и тепло... Ловиса сделала нерешительный шаг, сердце билось слишком часто. Девушка перевела дух и двинулась вперёд.
Внутри башни оказались огромные залы. Потолки казались такими высоченными, что напоминали небо в пасмурный вечер. А вдоль стен стояли стеллажи книг. Но всё это казалось тёмной Акко не нужным, и шла она вперёд, и вверх по винтовой лестнице, как велело ей сердце. И вот под самой крышей Башни, где гуляли сквозняки и ветер завывал в трубах, Ловиса нашла маленькую комнату с большим окном и балконом. Прямо напротив окна, на столе, стояла роза в крохотном горшке. И сверху она накрыта стеклянной банкой. «А роза упала на лапу Азора…» - прошептала девушка амбиграмму из любимой старой сказки. И сердце её сжалось, и брызнуло кровью... Акко осторожно взяла розу в руки и увидела, что та почти увяла. Только один лепесток оставался в бутоне – но самый большой и красивый. А шипы были страшно разросшимися, и торчали во все стороны, царапая стекло.
Ловиса заревела навзрыд. В этой розе она увидела своё отражение. Самое родное, что есть на свете. И в исступлении она разбила стекло и пальцами сжала бутон и колючки.
И тут девушка проснулась.

               
Глава 14. Сломанные игрушки. «Варфоломей». Часть 2.
Ты Бога просил о святом избавленьи.
Но выбиты зубы и сломан хребет.
Ты ласковым зверем плескался в купели,
Не заметив воды мутно-розовый цвет.
139
Ты в ангелах видел воздушные крылья –
Что были пришиты к тушам свиней.
Ты видел улыбку в приподнятых брылях,
Мнил поцелуем пусканье слюней.
Но что же такое? Мой глупый зверёныш…
Ты друг обманулся, виляя хвостом.
Пригрев искру счастья в закрытых ладонях –
Ты вспыхнул как факел адским огнём.
И оскалом застыли маски комедий,
И швы разошлись на опухших губах.
Обнажённые души, и железные цепи,
И нежное сердце в грубых руках… 
Разжались объятья. И высохли слёзы.
Хрипом задёргался дряблый кадык.
Темнота не давала ответ на вопросы –
Она неизбежностью рушила их.
И тьмы протянулись склизлые руки,
Смрадным холодом душу объяв.
Ты дёргался в липких и мерзостных муках,
От горла до чресел, от сердца до гланд.
И ангелы сбросили мёртвые маски –
Сплошь рыла свиные да зубы в крови.
Мой друг… Ты верил ведь в сказки.
Так знай. В аду… Не бывает любви.

Мне было, примерно, как тебе сейчас. Может, чуть старше. Я был очень пылким, гордым, и как мне казалось – справедливым юношей. Я выступал в защиту УРБов, впрягался за слабых, увлекался наукой и верой в Бога... Я, признаться, любил себя, и не очень любил людей. В тот роковой день, я вместе с одногруппницей по колледжу, а звали её Соломея, устроили пикет в защиту «унтерменшей» на Либенштрассе – главной пешеходной улице Вальдштадта.
Я был так счастлив, предвкушая этот день! Я был влюблён, весь мир казался не таким уж мерзким; и, признаться, даже проблемы УРБов отошли на второй план. Я, наивный юноша, с трудом верил, что в мире, где есть ЛЮБОВЬ, есть место чьим-то страданиям! А Соломею я любил до слёз, до рвущей боли, до шевелений в животе, которые прозвали «бабочками»… И вот, этот пикет, будь он благословлён, который объединял наши устремления и нашу тихую войну за справедливый мир,
140
мог свести нас вместе... Ведь я ни за что бы не решился сам заговорить с Солой в неформальной обстановке… хотя и знал, как она того хотела. Так вот, в тот субботний июньский вечер, мы с Соломеей встали с плакатами на Пятачке Шарманщиков. Я был облачён в чёрную студенческую униформу, на шею я повесил фанерную табличку, на которой красовалась надпись: «Милосердие, или экстремизм?!», и руками Солы нарисовано красочное изображение окровавленного унтерменша, подвешенного за крюк. Соломея принесла гитару, и играла для публики церковные песни в современной обработке, положенные на всем понятные несложные мотивы. Вечером в субботу на Либенштрассе очень людно. Народ шёл почти сплошной толпой; тут были и уличные музыканты: клезмеры, да старики-шарманщики, затягивающие свои сентиментальные напевы; были и акробаты, и факиры, и попрошайки, и торговцы сомнительными реликвиями... Влажное солнце припекало голову, и я сел на скамейку. Не снимая с шеи я поставил на колени перед собой большущий фанерный плакат «Милосердие, или экстремизм?!», обличающий, как нам тогда казалось, пропаганду правительства, спонсирующего бесчисленные урбокмплексы и мясокомбинаты по всему Эспенлянду. Плакат, нарисованный Солой, он грел моё сердце. Так вот, я, сморённый влажным июньским солнцем, едва не задремал на этой скамейке, когда Соломея, поддавшись магии собственной музыки, отошла в сторону Рильморского Парка. И тут я услышал оклик.
- Слышь, дырявый, ползи отсюда, пока тебя самого не охолостили и не пустили на шашлык.
Я вздрогнул. Я, признаться, ждал от этой прогулки совсем другое. Я уже был настроен на нежность и единение с Соломеей; я, прямо скажу, испытывал томное и сладостное влечение, а перед глазами мелькали прекрасные и романтичные картины родного Вальдштадта весною, и наши с Солой бесконечные прогулки по этому прекрасному и романтичному для влюблённых городу…   
Я поднял глаза на своего визави. Предо мной стоял невысокого роста жилистый мужчина с узким «волчьим» лицом. Я сразу понял, что он – из сидельцев. В Липовой Парме, увы, вообще много каторжан; ещё со времён Железного Гофмана здесь расположено большинство «лагерей» Эспенлянда. Сиделец был не один. Рядом с ним смущённо потупилась красивая, я бы даже сказал – безумно красивая молодая девушка, нежная и светлая, как цветок белой лилии. Девушка держала за руку девочку, лет восьми. Такую же светлую и прекрасную. Они напоминали бесценные бриллианты, на страже которых стояла безжалостная грубая сила. От их вида становилось больно, ведь именно сочетание, союз нежности и жесткости – даёт чудовищную «целостную» энергию, раскалывающую что угодно - как лёд и пламя, меч и роза, ласка и пытка... Именно нежная, женственная девушка может пробудить в яростном и уверенном в себе мужчине ту небывалую жестокость, которой он никогда не достиг бы, будучи одиноким.
В один миг я испытал самую чёрную зависть и самый глубокий ужас, но свой выбор для себя я сделал сразу. Я никогда не был вонючим куколдом и мазохистом, натирающим на чужое счастье, исходящим чёрной желчью и загустевшей спермой на эмоции унижения и страха. Я не собирался терпеть несправедливость, «альфасамцовые» наезды от кого бы то ни было, а тем паче от тех, кто был куда сильнее и счастливей меня. И от кого при этом разило мерзостью... Я ответил ему. Грубо, и не считаясь с осторожностью. 

- Пошёл ты на «olo», вонючий зек, я тебя – падаль, не боюсь, и ты, мразь сиделая, можешь хоть сейчас резать меня, я плюю тебе в лицо, скотомогильник ходячий, и тёлке своей, и отпрыску несчастному скажи, что не все тебя, мразь, должны бояться.
141
Я понимал, хотя и смутно, что в тот момент совершаю самоубийство. Но что-то внутри меня подсказывало: «Ты прав. И неважно, что ты слабее. Не бойся своей правды, неси её гордо, неси её до последнего вздоха».

Зек просто побледнел, а потом посерел от ярости. Я вряд ли забуду его глаза. Они расширились, будто он испытал чудовищную боль. Наверное, его, авторитета, или пахана – уж не знаю, как правильно их там называть – никто за всю жизнь так не оскорблял. А его спутницы – жена и дочь, такие нежные и женственные, вопрошающие уставились на «защитника и пастыря».
Зек, едва сдерживая разрывающую его ярость, достал из-за пояса огромный нож, и кинулся на меня. Но и я не придерживался рабской морали, отнюдь. Той ублюдочной современной морали, по которой, де, современный мужчина никогда не должен носить с собой оружия, надеясь на навыки дипломатии и продажную полицию. Будто защищали они когда трусов и куколдов, этих безответных жертв, этого удобного и уже готового мяса... Я, будто ведомый какой-то силой свыше, молниеносно достал из кармана небольшой, но острый винтервандский нож, и, ринувшись как сумасшедший в атаку, первым поразил сидельца в грудь. А потом, не давая опомниться ни себе, ни ему, бил не переставая, как швейная машинка, схватив того за пиджак; бил в грудь, в живот, в пах, поразив и не раз в самый центр его тестикул, о – я победил как самец! Опустил и морально унизил врага – это же их правила, их РЕАЛЬНОСТЬ, они же это любят… ох как любят унижать других и боятся за себя! Я бил в лицо, пронзил оба глаза; сиделец завалился набок, а я, опьянённый кровью и жаждой справедливости, божественным «джихадом», взял его за волосы, и перерезал ему горло. Отнюдь не одним движением; я упивался, «пиля» шею до о самого позвоночника. Как тогда – помню этот момент. Момент триумфа и справедливости. Безумной, самоубийственной справедливости. Вонючая кровь подонка фонтаном заливала мостовую. Я не сразу осознал, что вокруг собралась толпа народу. Среди них – была и Соломея…
Не выдержав эмоционального накала, безумного пульса и отчаянного ликования моей «освободившейся» от страха души - что-то перегорело в моём мозгу, и я потерял сознание. Я провалился в чёрную бездну, и как казалось тогда, провёл там долгие годы. Впрочем, как я понял позднее, у меня случилось сильнейшее психическое истощение, и я проспал трое суток подряд…
Проснулся я в больничной палате. В голове была абсолютная пустота. Как оказалось, меня в тот вечер тоже неслабо ранили. Нож «сидельца» оставил на животе широкую рану, которая здорово опухла и сочилась сукровицей из-под тугих швов. Меня спасла табличка, да-да, та самая табличка, нарисованная Соломеей! Которую я повесил на шею и так и не снял... Нож зека вонзился прямо в «сердце» нарисованного УРБба, подвешенного на крюк; и снова, как это образно – племя порабощённых приняло на себя наши страдания, искупив нашу вину и подарив жизнь… Удар сидельца был такой силы, что пробил фанерку насквозь, но растерял на ней всю энергию, войдя в мой живот на каких-то четыре сантиметра.
Я думал, что меня, долечив, посадят. И я уже представлял, как бы убить себя до того, как окажусь в тюрьме, а зная Вальдштадские тюрьмы, смерть была бы самым желанным выходом. Знаешь, я вообще ненавижу культ страха, созданный в нашей стране, особенно для людей и без того робких. Нас везде учат бояться, рисуя страшные картины тюрьмы, войны, жизни и смерти. И мне внушали всю жизнь перманентный страх, но я был уже готов разрубить этот гордиев узел Их душащих пут. И первый великий шаг я уже сделал, отступать было некуда... Знаешь, Раймонд. Мой отец как-то рассказывал мне одну притчу, послушай.
142
Однажды Максимилиан lll Асмарский, как называли его в народе – Кровавый Кайзер - осадил город Лусс, и послал туда гонцов, чтобы взять дань - котёл с золотом. Горожане, боясь гнева Максимилиана, выплатили дань, и гонцы вернулись с котлом.
Второй раз Кровавый Кайзер послал гонцов за данью, однако те вернулись с пустыми руками, сказав: «люди в страхе, плачут, клянутся, что у них больше ничего нет».
«Раз боятся и плачут, значит есть, за что трястись!» – ответил Кровавый Кайзер Максимилиан, и снова послал гонцов. И действительно, те вернулись с золотом.
В четвёртый раз послал Асмарский Кайзер гонцов, и их сопровождали рейтары, должные внушать жителям ужас, готовые изрубить толпу мечами. Но гонцы вернулись ни с чем...
Кайзер спросил их: «Неужто они страх потеряли, эти жалкие луссцы? Как настроение в городе?»
«Странно всё!» – Ответствовали гонцы. – «Мы врывались в дома, потрошили ларцы и амбары, а нам открыто смеялись в лицо, а люди на улицах стали танцевать и петь песни!»
Тогда Максимилиан сказал: «Оставим Лусс. Вот теперь я вижу, что с них нечего взять».

Помню, как сейчас: Варфоломея я слушал с огромным интересом. Я было подумал тогда, стоя у врат Кальгорского монастыря, что хотел бы иметь такого отца, как он. И в его образе, как и в других людях «отмеченных бедою», было что-то прекрасное, но и жуткое вместе с тем. Была невыразимая тайна, или боль; на месте с кровью вырванных страхов, мучительно отрезанных крыльев и выжженного сердца – зияла стылая пропасть, и из тьмы её поднимались едва различимые облачка колючей гари... Гари, что бывает на пепелищах, и оседает в печах крематория. Выжженный человек. Пустой город, в котором не осталось ни золота, ни жителей, ни самих домов… 

- Потерявший всё – безстрашен и лёгок. – Подытожил монах, озвучив мысль, громко стучащую в моей голове. – Но за свободу приходится заплатить болезненную цену…
Неожиданно для себя я понял, что у правосудия не было цели сажать меня в тюрьму вообще. Там сложилось много обстоятельств. И то, что тот человек ударил ножом первым, и то, что его оружие было вдвое длиннее моего; я же убил его простым рабочим ножом, каким винтервандские охотники чистят рыбу и строгают дерево... И, в первую очередь то, что убитый мною Янкель Кишмет находился в розыске, и был «головной болью» всего Дождевого Предела, откуда приехал скрываться в Парму. Он был тем, кого называют «авторитетом» в преступном мире. Впрочем, эта тема чужда для меня... Я могу понять преступления как таковые, даже от самых страшных деяний человек не застрахован, как и от тюрьмы. Но мне чужда и непонятная вся их субкультура, эта чернушная романтика, выросшая в беспросветности лагерей и протянувшая свои метастазы на волю. Впрочем, любая мерзость - гнилая накипь людских сердец... Лезет она из самих людей, а не из лагерей и зон. Убери, снеси все тюрьмы – люди сами создадут себе ад среди Рая.
По делу я проходил как свидетель, потерпевший и обвиняемый сразу. Но по последнему пункту был полностью оправдан. Случаются такие повороты… Уже сейчас я понимаю, что это отнюдь не из-за справедливости «властьимущих» структур, и не из-за торжества добра и правды. Нет. Просто Янкель по какой-то причине не вписался в Их планы; впал в опалу, если угодно. И я, бросившись в
143
эту бурную реку, был чудесным образом «возвращён на берег». Но случись эта же ситуация чуть в другом раскладе, в другое время или с другим «Янкелем», всё было бы по-другому.
Но после суда мой адвокат – почтенных лет мужчина с выправкой военного, увлёк меня в тихий сквер и сказал, что я должен срочно бежать из Вальштадта, и желательно изменить до неузнаваемости внешность. Он сказал мне, что это у «закона» нет претензий ко мне, но люди из тех кругов – ищут меня и найдут, и просто смертью я не отделаюсь. Далеко не отделаюсь. Признаюсь, честно, от его слов мне сделалось страшно. Вообще, страх, он то приходит, то отступает совсем; и момент отступления страха - есть минуты геройства, их надо уметь использовать. Говорят, герой боится после битвы, а трус – во время. Но до этой самой битвы боятся все, только одних страх погружает в оцепенение и ужас, а других - в освобождающую ярость…
Помню тогда я много думал о Соломее. Она ни разу не навестила меня в больнице; я ни разу с того рокового дня не посетил колледж... Оттуда меня благополучно исключили, как только узнали о произошедшим со мной злоключении. События вертелись слишком быстро, и водоворот их увлекал меня куда-то в зловещую бездну. Вечером того дня, возвращаясь после разговора с адвокатом домой, я нашёл в почтовом ящике письмо от Солы. В нём были короткие и сухие строки:
«Я пишу тебе, потому что хочу, чтобы ты знал. Не смей приближаться ко мне. Если ты попробуешь преследовать меня, и даже отправить ответ на это письмо, будешь иметь дело с моим отцом. Мне не нужен друг-убийца. Я видела всё. Ты – сам дьявол. Как ты мог оставить ту женщину и маленькую девочку без отца… Наверно, в тебе совсем нет сердца. Как ты смел защищать УРБов… будь ты проклят. Прощай.»

Признаюсь, письмо Солы сразило меня сильнее страха. Возможно сильнее тех козней и пыток, что готовил мне «криминальный мир» Пармы. А может быть – именно они в конечном итоге спасли мне жизнь… Потому что я уже на следующий день сел в поезд, даже не особо выбирая маршрут, сел на первый, что отправлялся от Вальдштадского вокзала. У меня за спиной был лишь маленький рюкзак – тёплая куртка да мешочек сухарей! А ещё – прочная и довольно толстая верёвка, чтоб можно было комфортно повеситься. Судьба это, или нет, но поезд увёз меня в Кальюртский район – былинный край северной Пармы, и шесть дней скитаясь по тайге, я вышел не без помощи добрых людей в воротам этого монастыря…
Я провёл здесь сорок девять лет. Я не знал счастья семьи, отношений с женщиной, радостей любви и отцовства. Жалею ли я? И да, и нет. Возможно, отказавшись от самого главного, я обрёл богатство в другой шкале ценностей. Всё моё богатство, которым немногие из людей похвастаться могут – это безстрашие. Я не нашёл и тени счастья, отнюдь... Вокруг меня всегда были боль и сомнения, отчаяние рвалось и рвётся из сердца... Но при этом, я ощущаю покой. Этот покой неколебим, и даже окажись я в лапах мастеров пыточной науки Империи Син, даже окажись в бездне ада… Я буду так же спокоен, но также безмерно печален, как здесь и сейчас, разговаривая с тобой... Верить или не верить моим словам, считать ли их бравадой – решать тебе. Скажу лишь, что и в тебе я вижу искру Света, которая ещё разгорится. А вот, к слову, парень побывал в лапах синцев!
Варфоломей приветливо улыбнулся отворившему калитку светленькому миниатюрному юноше. Издали на вид ему лет двадцать, не больше. Но если приглядеться поближе, с содроганием
144
понимаешь, что он уже старик, и всё лицо его испещрено мелкими морщинами… Я ещё тогда, сразу, заметил, что улыбка на лице старика-юноши неестественна, и похожа на маску.
Так, я познакомился с Улыбчивым Ларри.

                Глава 15. Осень. «Красавица и Чудовище».
               
                Тянусь к тебе - зелёными листьями,
                Бегу к тебе - солёными слёзами,
                К тебе, Тебе - потаёнными мыслями...
                Так всё сложно, но проще, не надо…
                Не надо!
                Не надо, не надо!!! (Дети детей «Тянусь к тебе»)

Дерево скребло по стеклу, Мари дремала в ногах на краю кровати. Акко почувствовала горячее и мокрое под ночнушкой, и вскочила с постели. Всё тело девушки покрывали царапины.
Виса вспомнила кошмары о дьявольских хирургах – которые являются людям во снах и делают с их телами странные и страшные вещи. Царапины были не слишком глубокие, но многочисленные. На некоторых кожа расползлась на полсантиметра, из них сочилась кровь. Промочив всю ночную пижаму Ловисы. А Мари в этот миг потянулась, выпустив из мягких подушечек маленькие коготки.
Девушка скинула с себя окровавленную ночнушку, и заметила, что на ночнушке нет ни следа от когтей: только тёмные пятна крови. В комнате стоял полумрак. Акко накинула на плечи белую майку, и та мгновенно пропиталась красным. Но боли не было. Было страшное, гнетущее чувство в груди, рвущее на части; пылающее, от которого хотелось разорвать на себе кожу и выброситься в окно... Девушка подошла к окну. И новая болезненная волна, на этот раз – страха, накрыла её. Все цветы на подоконнике уродливым образом изогнулись, иссохлись, и стебли их пошли розовыми бородавками…
Крупная капля крови упала на пол.
Сквозь пелену тумана выглянуло солнце. Оно отбросило на стену тень Ловисы и тень Мари, потянувшейся на подушке.
- Киса, киса… - Девушка села на кровать и принялась гладить свою кошку. Та благодарно замурлыкала, закатив глаза. Повернувшись на спину, подставив руке тёплый живот. Акко провела рукой, и снова гнетущее чувство зашевелилось в груди. На животе Мари девушка нащупала едва шевелящийся бугорок. Она раздвинула шерсть, и под розовой нежной кожей выпирали и прятались несколько конических наростов, твёрдых, как побеги бамбука. А Мари в это время мурчала, как трактор, блаженно развалившись, и принялась играть с рукой Ловисы… 
Ещё две крупные капли крови упали на пол.
Девушка встала. Босыми ногами она прошла по холодному дощатому полу в зал. В зале пусто.
145
Стоит пианино, ветер едва треплет занавески и нотную тетрадь. Мамы нет дома. И какой-то страшной тоской дышит осеннее небо за окном. От белёсого здания напротив поднимается пар, сливаясь с холодной влажностью, и она, казалось, разразится снегом или ледяным дождём, который будет идти вечность… 
На пол упал большой полузапёкшийся сгусток. Руки девочки холодели. Она содрала с себя прилипшую майку. Царапины на её теле расползлись вдвое шире. Не кровь, но уже мутная сукровица сочилась из них. А проведя рукой по одному из порезов, Акко нащупала несколько жёстких чёрных волосков. Тем временем ноги её будто кто-то лизнул. Девушка посмотрела на пол. На полу горел огонь. Он едва касался ступней, но касания его напоминали большой и мокрый собачий язык. Огонь горел там, где из ран девушки сочилась жидкость. Ловиса прошла снова в спальню. Но спальня оказалась охвачена пламенем. Бесшумным, холодным, багровым пламенем. Девушка принялась искать Мари, но её нигде не было, а пламя охватило Тёмную Воду с ног до головы. Жуткое, отвратительное пламя.  Его сырое, едва тёплое прикосновение страшней настоящего огня. Ловиса в ужасе закрыла глаза и упала на колени, ища спасение под кроватью. Но сквозь закрытые веки она видела точно так же. И в кровавых влажных языках мертвенного огня она узрела лик Зверя. «Это ты дьявольский хирург» - пронеслась последняя мысль.
И нечеловеческий крик вырвался из груди девушки.

В комнату вбежала мама. Ловиса лежала на кровати в неестественной позе и дико кричала, срываясь на звериный вой. Одеяло изорвано, в оцепеневшей руке девушка сжимала клок своей ночной рубашки. Флора кинулась к своей дочери. Обняла и трясла за плечи.
- Ловиса, Ловиса, что с тобой!!!
Девушка открыла глаза, её лицо было воскового цвета.
- Что, что случилось??? Ты видела страшный сон? – Флора в ужасе отпрянула. Корни волос Ловисы тронула седина. А зрачки глаз расширились так, что на женщину глядела безмолвная тьма. Девушка села, опершись рукой о спинку кровати и обхватив колени руками. Мама села рядом, гладя дочь по спине. Мари осторожно показала мордочку из-за этажерки: видимо и её сильно напугал крик Ловисы.
- Это только сон… - Девушка произнесла это почти шёпотом и попыталась улыбнуться маме.  – Только сон… - Ещё раз повторила она, возможно, чтоб самой убедиться в этом.

Флора ушла на работу. Ловиса долго стояла у окна, провожая взглядом тёмную фигурку, исчезнувшую за деревьями. Девушка постарела в эту ночь. Её лицо, её движения, и без того медлительные и робкие, сделались совсем тяжёлыми, неуклюжими... Но страшный сон неумолимо стирался из памяти. Вглядываясь в туманную даль, девушка осознавала, что состарилась в эту ночь... Мало кто выживал, встретившись с Дьявольскими Хирургами… Словно вдохнув потустороннего яда, - тоски и ужаса, которых не знавала наша земля. И только образ Розы с одним большим красивым лепестком и жуткими шипами, тщетно скребущими стекло, неумолимо стоял перед Акко.
Ловиса вспомнила о Раймонде. И словно свежий воздух весны погладил её волосы, едва касаясь измятых чёрных прядей, тронутый сединой.
146
- Где мой друг… Где Рай, с которым я была счастлива… Весь город стал чужим… Будь он проклят. Будь проклят весь этот мир… - На лице Тёмной Воды отрешённость, и только тонкие губы едва сказали это вслух: - Я найду тебя.
Ловиса не знала, где живёт Раймонд. Ах, какая оказия! Не знать, где живёт самый твой близкий человечек.
«С любимыми не расставайтесь, всей кровью прирастайте к ним. И каждый раз на век прощайтесь, и каждый раз на век прощайтесь, когда уходите на миг…» - Акко любила эти стихи, и теперь с холодной ненавистью к себе вспоминала, что за всё время так и не спросила, не узнала, где живёт Рэй.

Ловиса вышла из дома. С собой она взяла рюкзак, куда бросила топор, фонарик и компас. Было пустынно. Город словно вымер. Тяжёлые волнистые облака нависли над ним. Жухлая трава клонилась к земле, и только ядовито-жёлтые одуванчики блестели на сером фоне, словно волчьи глаза на косматой и грязной шерсти.
- Здесь мы гуляли с Ним. – Подумала Ловиса, оглядывая пустынную улицу и рядки грязно-жёлтых бараков. Девушка перешла через теплотрассу. Что-то подсказывало ей, что идти нужно на юго-восток. На сердце скребло дурное предчувствие. Но дальше ждать своего друга в гости, видя каждую ночь кошмары, девушка не могла. Она чувствовала: Раймонд больше не придёт. Она не знала, что с ним. Но оттого лишь хуже: девушка знала точно; друг не мог забыть её. С ним что-то случилось… Тем временем, страшные сны последней ночи стали оживать перед её глазами. Девушка вышла на безлюдную мостовую. Вдоль неё стояли урны, но ветер выдул часть мусора из них; и белые пакеты, обрывки газет, кружили по аллее вперемежку с листьями… Ловиса нечаянно наступила на один из небольших мешочков, и он мягко продавился под башмаком. Девушка нагнулась и взяла его в руки. В мешочке был кусок медового кекса. И тут Акко заметила едва заметную угольную пыль, втёршуюся в асфальт. Она рыжей дорожкой уводила на юг. Пройдя сотню метров, девушка увидела следы стёртой резины от большого автомобиля. Не зная почему, Ловиса побежала по этим следам.
Низенькие жёлтые бараки закончились, дальше тянулись кварталы высоких хмурых восьмиэтажек. Они смыкались кольцом, образуя колодцы. Сердце девушки забилось быстрее. Ещё немного, и город кончится. Дальше – степь. Вот последний дом. № 8А Шнееглокхенштрассе, пересечение с Розенштрассе; вокруг какие-то заброшенные гаражи и стихийные свалки; в заболоченной степи кричат вороны... Сумрачная громада из отсыревшего силикатного кирпича высится перед Акко, почти как донжон из сна.
В доме шесть подъездов. И дорожка круто поворачивает в обход дома на север. Ловиса почему-то побежала туда, к последнему подъезду, минуя пять. И у последнего подъезда она увидела следы грузовика, оставившие глубокие рытвины на влажной земле: он стоял здесь, почти у подъезда рассыпан уголь и убран небрежно, наверно дворником. Бурая пыль с дождём впиталась в траву, и выглядела как высохшее пятно крови... Ловиса, задыхаясь от бега, отворила двери подъезда. Она бежала по гулкой лестнице. Тёмная девушка, Тёмная Вода, мрачная мизантропка со светлым сердцем… Странное чувство, всё казалось ей знакомым. И даже запах карбида и сырой штукатурки… Восьмой этаж. Три двери, но девушка знает, что ей нужна средняя. Знает, потому что на средней едва заметно нацарапаны мелом рисунки старинного замка, полосатой кошки,
147
длинношеего динозавра из старого диафильма... А чуть ниже – пальма, человек под ней, и неказистый цветок; обшарпанные, отмытые временем и частично прикрытые дерматином детские рисунки, которые кажутся ей такими родными… 
Ловиса стучит в дверь. Стучит громко и сильно. Ей никто не открывает. Мерзкий холодок пробежал по коже. Звук от ударов лишь разнёсся эхом по гулкому подъезду. Ловиса достала из рюкзака топор. Она сама не поняла, зачем захватила его, но очень обрадовалась его наличию. Девушка замахнулась, и ударила по двери. Лезвие топора оставило глубокую зияющую рану на поверхности, надвое разрубив изображение неказистого цветка… Акко невольно вспомнила нынешний сон, где с мечом, подаренным Вильгельмом-Первопроходцем, отбивалась от стаи волков. И меч в её руках разил со страшной силой. И сейчас девушка почувствовала какой-то берсеркерский Амок: резкие удары с потягом разносили деревянную дверь в щепки. Страшный грохот разносился по подъезду.
Слева щёлкнул замок, приоткрылась тяжёлая железная дверь 135-ой квартиры. На мгновение Виса увидела в проёме красивую молодую женщину с тёмными волнистыми волосами. На её запястье блеснула в полумраке тонкая красная нить. Акко хотела было спросить, но дверь тут же затворилась. Повисло нехорошее гнетущее чувство. Что-то недоброе, мутное и коварное почудилось Акко в этом образе… Ловису передёрнуло. Девушка перевела дыхание и опустила топор. Сердце бешено колотилось, оно почти выпрыгивало из груди, а ладони – девушка не заметила, как – оказались изранены щепками. За дверью незнакомки различался напряжённый шёпот, доносилось два голоса – женский и детский. Тёмная Вода присела на корточки, думая немного отдышаться, чтобы в случае чего не дрогнула речь и можно было оправдать свой поступок, а заодно позвать помощь.
- Зачем! Зачем!! Я вижу, ты не вор, но… В чём дело, объясни!? – Вдруг с верхней площадки окликнул девушку худой старик с белыми волосами. Одет он был в старый военный мундир с кайзерской чёрной короной. В лице и голосе старика Ловиса не почувствовала зла. Она немного успокоилась и сбивчиво ответила:
- Там мой друг. Я не знаю, что с ним. Мне нужно туда попасть.
- Это квартира Александра и Майи Грау! Ты ищешь их сына Раймонда? – Голос старика заметно смягчился. Ловиса сразу это почувствовала. Её сердце кольнуло, а на глазах навернулись слёзы. Она закрыла лицо рукавом; но всё равно всхлип, почти крик, вырвался из её уст:
- Да! Что с ним??!!
- Я не знаю… - Отвечал старик. Его голос смягчился ещё сильнее. – Александр уехал на фронт с первым поездом, а с Майей мы виделись четыре дня назад. Она была на взводе, но я не спросил, что случилось – вообще мы редко обмолвимся словом: я одинокий человек и со мной всем скучно. - На этом слове старик опустил голову и отвёл глаза. - А Раймонда – продолжал он. – Я давно не видел. Странный парень, правда? Говорил я, ещё когда он не родился – тяжело ему будет! Под несчастливой звездой он родится, заклан будет во имя Рода; но знаешь, нет Закона, который нельзя отменить, правда? – Старик как-то странно улыбнулся, и подмигнул девушке. В этот момент нехороший холодок пробежал по спине Акко.
- Но я только добра вам желаю! – Будто прочёл мысли старик. Не бойся, маленькая принцесса. Твоему Рэю столько же лет, сколько моему внуку – Луишке. Бывает же, вот судьба! Своего Луи я видел лишь единожды, шестнадцать лет назад… Там… - И старик махнул рукой на запад. В сторону невидимой войны, безвозвратно поменявшей Мир. 
148
- Я должна его видеть. – Ловиса сказала спокойно и решительно.
- Не нужно ломать двери: ты переполошишь весь дом. Впрочем, кроме Браммеров тут почти никого не осталось! Погоди немного. У меня есть запасной ключ от их квартиры. – И беловолосый старик порылся в большом кармане мундира. – Вот! Нашёл… А как же… Кто-то должен хранить ключи от всех дверей, правда? Не дожидаясь ответа, старик протянул ключ девушке.
Ловиса поспешно взяла его и вставила в замочную скважину. Только ключ не лез. Акко надавила сильнее, но тщетно.
- Он не подходит. – Тёмная Вода вопросительно обернулась.
- Как? Ну ка, дай сюда. – И старик взял ключ из оцарапанных рук девушки и сам сунул его в крохотное ромбовидное отверстие. – Мда… - Протянул он спустя минуту. – Смотри!  - И дед показал на края замочной скважины. Они были исцарапаны чем-то вроде гвоздя или отвёртки. Царапины уходили глубоко внутрь, повреждая запирающий механизм цилиндра.
- Что будем делать? - Спросил седовласый старик. – Может, вызовем МЧС? Тем более всё равно к вечеру прибудет полиция… 
- Нет. – Ответила Ловиса. – Я сама.
И девушка подняла топор.
Ловиса стройная, высокая и сильная девушка. Немного медлительная в движениях; но пытливый взгляд сразу бы определил, что у Акко прочные кости и сильные мышцы, крепкое от природы здоровье. Гладкая, плотная кожа, и жесткие, как конский хвост прямые чёрные волосы говорят о здоровых почках и большой выносливости. Несмотря на свои двадцать пять лет, Тёмная Вода кажется большим ребёнком. У неё вытянутое, скуластое, медлительное на мимику, угрюмое, но очень искреннее лицо с большими чёрно-карими глазами. Губы узкие, и кажутся бесчувственными, но верхняя губа слегка вздёрнута. Ловиса худая, сутулая, но её фигура хранит в себе большую природную силу; силу, не свойственную многим современным девушкам. Под смугло-серой кожей у затворницы мышцы дикого зверя, а в душе её – непосредственной и чистой – нет и намёка на уродство цивилизации... Тёмная Акко похожа на дикарку - она не умет скрывать своих мыслей и чувств, она честная и прямая. И эта дикая природность её гармонично сочетается с незаурядным умом; тонким, изумительным вкусом, глубокой чуткостью и состраданием… Странная девушка, ни на кого не похожая… Она словно родня одичавших парий, или Седовласых Волков, что живут от Юшлории к югу, в великой и безлюдной Фаркачарской степи. Она - как чудной зверёк в цивилизованном мире, где правят фальшь и софистика, конформизм и филистерство, сервильность и хитрость, гедонизм и лживость, прикрытое насилие и покрытый гингсталкинг…

Девушка наносила удар за ударом. За досками, изнутри, дверь оказалась обита толстой фанерой. Она очень плохо поддавалась топору. Да и лезвие, попадая на гвозди, почти перестало рубить. Ловиса рубила рядом с замком. Фанера мочалилась, отлетала кусками, но держалась.
- Погоди. – Окликнул девушку старик. – Может, это поможет? - И он будто из ниоткуда протянул девушке огромный лом.   
Ловиса взяла стальной прут выше её почти на метр.
149

- Вы думаете, я его вообще подниму? – Улыбнулась Акко.
- Конечно поднимешь… Боюсь, со своим радикулитом я тебе не помощник. Тебя как звать-то?
- Ловиса.
- А меня Жак. Я родился далеко на западе отсюда, в Вест Шоле, в городе Ренн. Поэтому, наверно, и имя моё такое непривычное. Но точно не такое непривычное как у тебя! Итак, наподдай!
Девушка, взявшись обеими руками за тяжёлый прут, как тараном ударила им в область замка. Уже после первого удара раздался хруст. А после третьего дверь отворилась.
Как только белёсый свет ударил в открытый проём, Ловиса бросилась в квартиру, где жили Александр и Майя Грау, и их сын – её друг – Раймонд.
В квартире пусто. Казалось, что вещи покрыл едва заметный слой пыли и налёт болезненности, из-за которого любой предмет давил и пугал собою. Так бывает в домах старых, больных и одиноких людей. А так же в домах, которые покинули, или в которые постучалась смерть.

Свет окна, и тени от штор, блуждают по комнатам, кружась в медленно-величавом вальсе; и блуждает ветер-сквозняк, извечный житель последних этажей. Ловиса почти бегом кинулась в дальнюю комнату – и! Она видит своего друга, лежащего навзничь на кровати. Тело его уже тронуло трупное окоченение, в позе читалось страдание и неестественность. Лицо Раймонда мертвенно-белое, как у фарфоровой куклы, его глазницы впали, стали тёмными и глубокими, черты лица заострились.
Звериный, раздирающий болью крик вырвался из груди девушки.
Жак стоял в проёме, не решаясь войти. Он видел, как кричала, в исступлении и неземном страдании Ловиса. Девушка опустилась на колени, рыдание, похожие то на звериный вой, то на дьявольский смех сотрясали согбенную спину.
- Я бы ни за что не подумал, что нелюдимого Раймонда может кто-то так любить… - Едва слышно прошептал старик Жак. – Такая любовь сокрушит всё что угодно... Даже Судьбу.
Ловиса поднялась на ноги. И вдруг, её взгляд упал на противоположную стену. Там, раскрывшись прямо на блёклых обоях, глядел на неё недобрый глаз. Девушка, вытерев рукавом слёзы, подошла поближе. Глаз смотрел не моргая. Он был направлен на окоченевшего Раймонда, и испепелял его труп. Ловиса злобно улыбнулась. «Ах вот ты где, дурной, завистливый глаз! Чем ты завидуешь ему, зачем ты зла желаешь ему? Он светел! И он ничего тебе не сделал плохого…»
С этими словами девушка вонзила в глаз кухонный нож, лежащий на столе. Глаз злобно зашипел, из него потекла кровь вперемешку со слезами.
«Будь ты проклят!» - И Акко плеснула в корчащийся окровавленный глаз недопитым ядом, стоящим на столе у изголовья Раймонда. Глаз запузырился, будто от кислоты, и вытек на пол. На месте глаза остались лишь ровные, блёклые обои… 

Жак незаметно подошёл сзади, и мягко положил руку на плечо девушки.
150
- Знаешь, - Говорил он. - В детстве, мама читала мне на ночь сказки. Моей самой любимой была история о прекрасном принце, которого злая колдунья превратила в чудовище. Она заточила его в тёмный замок, где принц должен увядать в одиночестве, пока волшебная роза под стеклянным колпаком не обронит последний лепесток. Тогда принц умрет, так и оставшись в облике чудища... И только Великая Любовь, только удивительная Девушка с сердцем Ангела, что полюбит его в облике уродца, сможет спасти его... И в этой истории такая девушка нашлась, но уже после того, как последний лепесток оторвался от стебля, а принц в облике монстра окоченел на холодном полу заколдованного замка... Но Её поцелуй не только вернул мёртвого к жизни, но и снял заклятие. Вот такая вот история… Занятно, да…
Ловиса тихонько всхлипнула, и робко подошла к окоченевшему юноше.
- Я люблю тебя. Слышишь, мой маленький прекрасный принц… Я люблю тебя, как никто не любил на этой земле… Я бы с радостью отдала свою жизнь, чтобы вновь увидеть твою улыбку, услышать твой голос… Ты мой ангел, ты израненный, уставший ангел с оборванными крыльями... Я стану твоим крылом – слышишь! Я укрою тебя от всех бед, я усыплю всю твою боль, я выпью её до дна, я унесу тебя далеко-далеко, где океан гонит ветры на клеверное поле, где горят окна волшебного замка. Нашего с тобою замка…
И Акко припала губами к губам Раймонда. Её горячие слезы капали на щёки юноши. Девушка еле слышно рыдала: «прошу тебя… не оставляй меня…прошу…»

И вдруг – бледня тень смерти сошла с лица его. Раймонд вытянул ноги, разогнул окоченевшие руки и открыл глаза.
- Акко?? – Изумлённо спросил он.
Девушка едва не задохнулась от радости, но тут же соскочила с Раймонда. На её лицо было смешно и больно смотреть – сколько в нём было радости, и смущения, и удивления, и страха, что всё это ей лишь мерещится... 
- Что случилось, где мама? – Юноша недоумённо смотрел на Ловису, на Жака, на изрубленную в щепки входную дверь.
- Ну, я рад, что всё обошлось! – Почти торжественно констатировал Жак (всё это время он стоял в дверном проёме спальни, не решаясь войти).
Тёмная Вода села на колени рядом с кроватью, и обняла Раймонда.
- Боюсь, вы с мамой больше не увидитесь… Не мне утверждать, но думаю, она желала тебе смерти, дала выпить яду и заперла в квартире, повредив замок. Нам пришлось выломать двери, чтобы попасть к тебе. Мне помог старик Жак. Я боялась, что уже никогда тебя не увижу…

Ловиса, конечно, могла бы и соврать. Не говорить Раймонду о страшном предательстве его родной мамы, тем более, что сам юноша смутно помнил последние часы жизни. Но прямота и непосредственность не позволили ей этого сделать. Ловиса не умела врать. Абсолютно.
А память стала возвращаться к Раймонду сама. Это стало вдруг видно по его искривившемуся страданием лицу. Но юноша промолчал. Он ничего больше не сказал вслух про маму. Только крепко-крепко обнял Ловису, и поцеловал её в широкий лоб.
151
- Уже вечереет. – Тишину нарушил Жак. – Вы могли бы остаться на ночь у меня, всё равно живу один, напою вас хоть чаем…
Ловиса вопросительно посмотрела на Рэя. Самой ей, признаться, ночевать у незнакомого человека не хотелось. Нет, она не чувствовала страха. Девушка сразу поняла, что Жак – не злой человек, по крайней мере – сейчас. И далеко не простой… Только Акко не любила общества незнакомых людей.
Раймонд встал с кровати. Но пошатнулся, снова сев на край. И, улыбнувшись, тихо сказал девушке:
- Я хочу горячего зверобоя.
Тем временем в квартире юноши становилось темнее. Ловиса подошла к окну. Ей очень понравился вид с восьмого этажа. Она долго не могла оторваться, вглядывалась в грязно-бурые окраины, подёрнутые туманом. С запада ползли тревожные облака, несущие то ли снег, то ли ледяной дождь. Здесь, под самой крышей, почти непрерывно гудел ветер, он то успокаивался, то непонятный страх колыхал на дне души. Девушка обратила внимание, как мало светящихся окон и фонарей было вокруг. Словно это и не город вовсе. Тьма властвовала почти безраздельно, и тьма таила в себе угрозу. Отчего-то Акко снова подумала о Окнах…

Изрубленную дверь закрыли на швабру. Впрочем, красть в доме Раймонда было особо нечего. Разве только уголь. Ловиса заботливо перекрыла батареи и проверила стояк в ванной.
Оказалось, что Жак даже не житель первого подъезда. Признаться, Раймонд был очень необщительным и угрюмым юношей. Он не знал даже соседей по лестничной площадке. Ну, как не знал… Знал в лицо, здоровался изредка, но никогда не общался по душам. Разве что в детстве чуть-чуть разговаривал с семьёй Браммеров, с которыми поддерживали прохладную дружбу его родители, но и это закончилось конфликтом… К Раймонду люди относились закономерно с негативом, с самого детства. Это было каким-то проклятием, странным наваждением… Ходили слухи, что юноша занимается оккультизмом, что он половой извращенец, даже пассивный гей-мазохист, и мучает животных. Что он высокомерный и подлый, сам ищет везде чернуху и притягивает несчастья… Так устроены жестокие и невежественные люди; любую странность, инаковость, непонятную для них - пытаются заполнить чернотой. Своей собственной чернотой… И делать это особенно легко и сладостно, когда «жертва» одинока и безответна… Гнусной ложью были эти слухи… Имей они хоть каплю правды… Но порою – дым без огня бывает, и бывает очень густым и чёрным. Раймонд с детства был добрым и праведным человеком... Слишком добрым, до смешного, до патологии и неестественности... Но со временем ожесточился, стал тоже презирать и ненавидеть людей; взаимно, так много зла принесших ему в ответ на искренность. Но противопоставить людскому невежеству и жестокости одинокий парень ничего не мог... Разве только замкнуться, уйти в себя. Перестать даже здороваться с людьми. Со всеми сразу. И с подлецами, и с вполне приличными. Ведь он уже перестал различать; кто хороший, кто плохой; стресс и одиночества отупляют, замыкают мысли на своём негативе; люди стали для него просто враждебной безликой массой, как для щенка, выросшего в побоях и издевательствах… Такой щенок никогда не станет ласковым, особенно когда Мир каждый день обновляет его страх и отчаяние новыми пинками. Что остаётся ему, как поджав хвост хорониться по тёмным пустырям, убегая и трусливо скаля зубы… А люди и вовсе стали шарахаться от него, как от прокажённого... И при случае всегда готовы были жёстко и бескомпромиссно уничтожить его, как выползшее из пещеры чудо-чудное диво-дивное…
152
Старик Жак вёл юношу и девушку вдоль стены восмьиэтажки к третьему подъезду. Это была противоположная часть большого кирпичного дома. Вход со двора. На улице зябко. Лают собаки, на замусоренной детской площадке выпивает мрачного вида компания молодых мужчин. Раздаётся звериный хохот и звон разлетающегося об асфальт стекла. Раймонд сжал кулаки, Ловиса – сняла с плеч рюкзак с уложенным в него небольшим топором. Вечерний Траумштадт не безопасен. А нынче люди и вовсе озверели. Озверели от страха.
В подъезде Жака такой же запах, как и в подъезде Рэя. Только обшарпанные стены и закопчённые потолки имеют ещё более удручающий вид. На полу следы чей-то рвоты. Троица поднялась на восьмой этаж. Ловиса обратила внимание, что старик, несмотря на радикулит, о коем сам и поведал девушке – взбирается по лестнице едва ли не легче её и Рэя. Жак повернул ключ своей двери – как вдруг заметил белый листок, торчащий из почтового ящика.
- Газета. Я ждал её позавчера… Пройдёмте-с! – И он отворил старинную железную дверь.
В квартире Жака тоже холодно и темно. Белые с вензелями обои на стенах давно пожелтели, и впечатление производили элегичное, напоминая о «золотом» веке Кайзера Гельмута... В пустом зале стоял камин и короб с углём. А напротив, рядом с окном – пианино.
- Вы тоже играете? – спросила девушка старика. Она всё ещё чувствовала себя неловко, но вопрос этот вырвался сам собой.
- Нет. – ответил Жак. – Жена играла… Покойная жена.
Ловиса ничего не ответила. Она села на широкий старинный диван, и вдвоём с Раймондом смотрели они на догоревший закат... Окна старика выходили на запад; и солнце, уже закатившись за горизонт, раскрасило краешек горизонта в фиолетово-синий цвет. Одинокий фонарь загорелся в сквере. Злой гогот и лай собак отсюда звучали отстранённо, и наполняли прохладную тишину флёром декаданса. Жак негромко гремел посудой на кухне: он готовил чай и разогревал шарлотку.
Ловиса тронула друга за плечо:
- Пожалуйста, расскажи, что случилось с тобой в эти дни. Я… о многом догадываюсь. Но, мне очень важно, правда, знать, всё как оно есть.
- Ну… Я ходил пешком в Альмагарден – навестить свой домик. Знаешь, там здорово. Я уверен, тебе бы очень понравилось это место…
- Мы непременно туда сходим, Рай.
- Так вот, после Альмагардена я помогал маме грузить уголь. Она заказала доставку целого грузовика. Но что-то случилось со мной, я уже после двух мешков слёг. Было очень стыдно, что так и не сделал работу... Проспал часов двенадцать, а утром мы говорили с мамой. Я попросил прощения, она сказала, что прощает, и налила в стакан какой-то желтой фигни. Думал лекарство, но вкус был странный. Меня почти сразу скрючило. Знаешь, как будто не можешь управлять телом – мышцы сами сокращаются, да так что захрустел позвоночник. Хех, в психушке нам ставили уколы с похожим эффектом. Мы прозвали их – дыба. Потом резкая боль и темнота. Это было как смерть, наверно. Не было ни чувств, ни времени, ничего. И не было страданий. Знаешь… Я только испугался в последний момент. Но стыдно говорить об этом.
- Чего, чего ты испугался, Рай?
153
- Я испугался, что не увижу больше тебя! – Выпалил юноша. - А ещё… Мне было очень тоскливо. Я не верил, что мама могла так поступить со мной…
По щекам Раймонда потекли слёзы. Хмурое, безэмоциональное лицо в обрамлении длинных волос и бороды, вдруг исказилось гримасой страданий, и юноша разрыдался… Разрыдался, почти как ребёнок. – Я не верю, не верю, не верю, что она могла так со мной поступить...
Акко горячо обняла мизантропа. Но Рэй успокоился, и взял себя в руки очень быстро.
- Я знала, что ещё увижу тебя. Просто, знала. Пока я жива, ты тоже будешь жить. Дай мне свою ладонь.
Раймонд протянул девушке левую руку. Он левша. Отец всё детство бил Рэя палкой по левой руке, за то, что он писал только ею. Руку покрывали грубые шрамы. Шрамы от порезов.
- У тебя рука Хроноса... – Тихо произнесла Ловиса. – На ней начертаны большие страдания и большое одиночество... На твоей руке написано, что ты проживёшь очень долгую, и очень безрадостную жизнь, в которой не будет любви… Будут предательства, потери, боль... Ты будешь нищим, а смерть встретишь будучи тяжело больным и парализованным... Умрёшь в одиночестве, и никого твоя смерть не ранит… У тебя не будет детей... Не будет семьи...
Раймонд отдёрнул руку. Он сам увлекался хиромантией, и читал на своих ладонях всё то же самое. Но он отказывался верить. И планировал суицид, ибо такая жизнь была в тысячу раз хуже смерти.
- Но это всё ложь. – продолжала Ловиса. – Ложь, потому что Я так сказала. И доказательство этой лжи - сидит перед тобой.
Девушка крепко сжала руку Раймонда.
- Ничему не верь, что делает тебя несчастным. Ничему не верь, что хочет сделать из тебя раба… Верь только тому, что приносит радость! Только тем, кто верит в тебя, и готов за тобой идти на край света.
Рэй тоже крепко сжал руку тёмной Акко.
Дай и я прочитаю твою ладонь. Но девушка вдруг в ужасе одёрнула руку, и тут же извинилась кротким взглядом.
Но юноша заметил. Заметил на ладони девушки роковой знак… Но промолчал.
- Знаешь… Тихо прошептала Ловиса. – Может быть, я твой Ангел-Хранитель...
Ужас прошедшей ночи почти отступил, лицо девушки снова стало задумчивым и спокойным. Только седина у самых корней волос не делала её прежней. И странным древним страхом; неясным, мучительным, липким… появлялся в мыслях её образ Зверя – Дьявольского Хирурга. Размытый и искажённый, как дым от костра, но стоило закрыть глаза, ужас обретал лицо...
Ловиса почти растворилась в темноте комнаты. На тёмную куртку она накинула плед, и только лицо и руки казались чуть светлее черноты.
- Однажды мама рассказывала. – Продолжала говорить девушка. – Что всех женщин условно можно поделить на цветы, солнца и ангелов.
Раймонд едва усмехнулся. Девушка тихонько излагала дальше.
154
- Женщины-цветы ищут садовника. Того, кто будет поливать их, ухаживать, защищать от морозов и тли. А они будут дарить ему свою красоту и аромат, и гордость перед другими, за самый прекрасный цветок… Но такие цветы зачастую заканчивают жизнь в стеклянной вазе. Ещё бывают полевые цветы. Они растут вдали от людей, и лишь солнце да ветер касается их бутонов, цветение их видит только небо… Но по грубости человеческой такие цветы часто бывают раздавлены, срублены слепой косою, или сорваны, и так же поставлены в вазу… Как умирающее напоминание о беззащитной красоте. Это грустно… Но такова участь цветка. Быть любимым только за красоту, ведь больше, цветок ничего не может подарить миру…
Ловиса на минуту замолчала. Тикали старинные часы. Стало совсем темно, и только на кухне горел свет, где Жак то ли готовил что-то изысканное, то ли просто не хотел мешать молодым.
- А бывают женщины-солнца. – Шептала, прикрыв глаза, тёмная Акко. – Они… Ну, как солнце. Несут миру свет и тепло. С ними многим хорошо рядом. Такой была моя бабушка, Линора. Солнца живут идеей светить, и светят радостно они всем, кто встанет под их лучи. Для этого нужно только выйти из тени. Находиться рядом. Но… если ты сам уйдёшь в тень – солнце не последует вслед за тобой. Ведь ему всегда есть, кому светить. Солнце нужно людям, и люди нужны ему. Но солнце целует весь мир целиком, и никогда не будет светить для кого-то одного. Можно стать его другом, но нельзя обладать. 
Раймонд был серьёзен. Он, казалось, окончательно приходил в себя. Но эмоций на его лице почти не читалось. И он (это трудно было заметить), избегал Ловису. И вместе с тем (заметить это непроницательному человеку ещё труднее), огромная любовь к этой девушке шевелилась в его душе. Любовь, которую он сам не мог принять. Любовь - это зависимость, и Раймонд ощущал свою всецелую зависимость от Акко. Это казалось унизительным, но и таким сладостным одновременно…
- И наконец… Ну, так говорила мама. – Голос Акко стал совсем тихим и печальным. – Есть девушки-ангелы. Их совсем немного. Небо посылает их, чтобы помочь тем, кого жизнь сбила с пути. Им предначертано выбрать только одного человека, особенного, и следовать за ним неотступно. В смысле… Ну, ты понял. Каждый ангел выбирает лишь одного. Не даёт упасть, ведя по хрупкому верёвочному мосту над пропастью.
Девушка ещё сильнее накрылась пледом. На этих словах она вспомнила свой сон, как шла она над такой же пропастью с весами на руках, в чашах которых лежало Добро и Зло.
- Только… - Продолжала Акко. – Всё это рассказы мамы. Её нравоучения. Она хотела, чтоб я выросла настоящей женщиной – как она всегда говорит. Но, ты знаешь… я поняла, что многим отличаюсь от настоящей, да и вообще любой женщины. Ну… я инопланетянка, и всё тут. Нету у меня мирских женских «милостей», всех этих феерических эмоций и загипнотизированности перед сильными мира сего… У меня приоритетны разум, совесть, сострадание. Я очень хорошо вижу мир, вижу души людей насквозь. Вижу всю правду... В её ужасе, уродстве; и от этой правды мне хочется кричать… Но никто не услышит. Никто не увидит этой правды так же, как я. А у других женщин над разумом преобладают инстинкты. Вся их красота и возвышенность, вся их любовь и ненависть лишь плод животных процессов… Ты сам это знаешь, Рай… Мне противно и скучно с ними общаться. Как, впрочем, и с парнями… Но ты другой. Ты – как я. Ты – моё отражение в зеркале, в которое смотрится Солнце. А ещё я считаю, что ты – тоже Ангел. Мой Ангел. Ты точно так же не даёшь мне сбиться с пути, и наложить на себя руки…
Слезы скатились по щеке Раймонда. Но в темноте их никто не заметил…
155
- Ребята, шарлотка готова! – И Жак с гордым видом вошёл в комнату, включив свет. Юноша и Девушка зажмурились.
Ужинали на кухне. Кухня старика-Жака оказалась не такая пустая и холодная, как зал: на стене висели выцветшие, но всё ещё яркие обои, где на фоне небесной синевы изображены белые голуби, золотые лиры и кайзерская корона. «Этим обоям уж лет как сто…» - Молча и в унисон подумали Рэй и Ловиса. В углу кухни, против окна, стоял простой деревянный стол. В противоположном углу – электрическая плита. Парень и девушка сидели за столом, Жак поставил табурет у окна, рядом.
- Как вам пирог? – Спросил добрый, но непростой старик.
- Супер! – Ответила Акко. Я тоже люблю готовить и кушать яблочную шарлотку.
- Отлично! – Подхватил Рэй. Хотя он никогда не ел в гостях, ведь вопрос «чистоты» питания был для него очень важен.
- Всё по вегану! – Улыбнулся старик. Не волнуйтесь.
Парень и девушка переглянувшись, рассмеялись.

- Скажите, вы правда не знаете, почему Майя решила бросить сына, и куда она отправилась? С тонущего корабля-то не убежишь. Где сейчас отравительница? – Девушка вопросительно посмотрела на старика. Раймонд молча сидел в тёмном углу, и медленно поедал кусок ароматной шарлотки.
В ответ Жак лишь вздохнул. Он поднялся из-за стола, вышел в коридор и взял в руки газету. Надвинул очки на глаза и погрузился в чтение. Ловиса в этот момент взяла закипевший чайник, и разлила ароматный настой зверобоя в три кружки.
Волна ветра налетела на дом, и задребезжали стёкла. Гул поднялся над крышей, задрожали шиферные листы и антенны, увитые проводами. Никто не знал, зачем все крыши домов в нулевые опутали этими проводами и антеннами; в городе, где нет и никогда не было телевидения… Провода заиграли дьявольское танго как на расстроенном контрабасе… Теперь казалось, будто на дом обрушился сильнейший ливень с градом. Но сквозь черноту ни черта было не разглядеть, даже каплей, сбегающий по стеклу...
- Глядите! – Воскликнул Жак.
Парень и девушка сели рядом. Старик указывал на страницу в газете. На ней была изображена фотография пестрого нелепого дирижабля, парящего над степью.
- Читаю!
«Вечером 16 сентября над северо-восточной окраиной Траумштадта замечен дирижабль, который направлялся в сторону юго-запада со скоростью примерно 40км в час. Вероятней всего, на борту аэросудна находились Ютта и Удо Крамеры, пропавшие в тот же день. Во дворе дома, принадлежащего Ютте Крамер, обнаружен ангар и целая мастерская по нелегальному изготовлению дирижаблей и аэростатов, а также множество комплектующих деталей… Предполагается, что на дирижабле кустарного производства Ютта, и её сын Удо решили покинуть блокадный город, и перебраться в охваченные войной Западные Земли».
Комментарий редактора ниже:
156
«В городе очень сложная обстановка, нет известий с «материка». Люди ищут любые пути избавить себя от неизвестности. Обстановку накаляют загадочные смерти, происходящие с жителями города ночью. Администрация Траумштадта пока отказывается комментировать эти события. Так же в городе накалилась криминальная обстановка. Только за начало месяца произошло более тридцати убийств и около сотни потасовок, закончившихся физическими увечьями. Высок риск большого голода – из-за засухи произошёл неурожай зерновых, а всех унтерменшей на УРБо-комплексах пришлось утилизировать из-за неизвестной болезни. Зимой прогнозируется открытие Окон, жителей города настоятельно рекомендуем заранее позаботиться о обогреве жилища. Мы не рекомендуем делать попытки покинуть Траумштадт. За подобные правонарушения будут приниматься суровые меры, вплоть до высшей меры. Приближается зима, и дорога может стать смертельно опасной. Не говоря о том, что будет ожидать беглецов впереди. Лучше подумать о задаче, как переждать зиму, и изучать Синский язык. Сдача города врагу лишь дело времени».
Жак кончил читать. На миг гробовая тишина повисла в воздухе.
- Ютта и Удо Крамер… - Произнёс Раймонд. – В общем, Ют - лучшая подруга моей матери. А Удо её сын… Мы были знакомы с детских лет. Рэй запнулся.
- Быть может, твоя мама полетела с ними? – Спросил дедушка Жак осторожно.
Но Раймонд на самом деле всё уже давно понял. Он только искал подтверждения своим домыслам, которые редко его обманывали. На безразличном лице на миг проступили звериные морщины, а глаза вспыхнули и погасли мёртвым огнём.
- Как думаете, они выживут. – В пустоту спросил юноша. Теперь его лицо выражало лишь тоску и презрение.
- Нет, сынок. Они не выживут… - Тихо сказал Жак. - Всё это безумная авантюра... Страх заставил их идти прямо на смерть. Недаром ведь во всей Зверринии запрещены полёты на дирижаблях и аэростатах. Там, откуда я родом, уже сто лет как люди летают по небу. Дирижабли строят огромными – почти с дом величиною, и могут они нести на себе целую сотню пассажиров...
За окном в этот миг снежинку зашуршали по стеклу. Новые порывы ветра обрушивались на дом, и чудилось, что они раскачивают стены… В свете мерцающей лампы мерещилось - будто комната – каюта на палубе корабля, идущего в ночи через холодное, бушующее море... 









157