О. З. А. часть 5

Глава 16. Сломанные игрушки. «Рассказ Глафиры: Роза на снегу». Часть 3.
               
                Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями,
                Чтобы взять меня!
                Каждый день бывал я с вами в Храме,
                И вы не поднимали на меня рук;
                Но теперь – ваше время и власть тьмы…
                (Евангелие от Луки)

Среди девчонок, как и в своём классе, Оля получила статус изгоя. Она ни разу ни с кем не заговорила за время пребывания в новом месте. Её глаза погасли и впали. Лицо кривила нервная судорога.
Час дня. Прогулка. Выдался пасмурный, но довольно тёплый декабрьский день. Территория, прилегающая к детскому дому, была огромна: вокруг повсюду росли деревья, невдалеке находились развалины военного госпиталя, а дорогу, ведущую к тракту, вчера завалило снегом. В ясную погоду на западе можно было разглядеть угрюмую стену хребта Оттёр-Мор. С него обычно ползли тучи, зловещей тьмою надвигаясь на небо. В ту сторону лежала бескрайняя тайга, и ночами часто было слышно, как за стеной детдома выли волки.
Оля была как тень, как призрак. Не живой, ни мёртвой. Она всё время искала уединения, чтобы остаться лицом к лицу со своими мыслями. Уходила подальше, и молча стояла на открытой местности, глядя в даль, на суровые контуры Оттёр-Мора. Сейчас её мысли были о матери, немного о Молчаливом Ларри… Она, где-то робко, в глубине души, надеялась, что он окажется «рыцарем из сказки» - приедет к ней в детдом, признается в своих чувствах… Или хотя бы пришлёт письмо. Ведь он мог. Мог бы… Он спас бы её. Разрушил все эти путы мерзости и зла… Неужели это так нереально… Реальность перестала существовать для несчастной, и она представляла, что скоро выберется из этого места, и они с Ларри, и с живой мамой будут снова вместе… Что они уедут. Уедут навсегда из этого города. Куда-нибудь, далеко-далеко, в тихую таёжную деревеньку; девушка слышала как-то от мамы о безумно-прекрасном диком месте в Кальюртском районе, где даже воздух святой от чистоты… Там всё, совсем всё по-другому… Там она бы растила овощи, топила печь, а вечерами с Любимым, и мамой, они смотрели бы на звезды, и хотелось бы плакать только от счастья… Сейчас Оля в бездумствии брела по свежему снегу, и не заметила, как к ней подошло семеро накачанных парней. Они окружили девушку. Один, бритоголовый, встал напротив неё.
- Ты почто Сашку, сука… - Лысый смачно сплюнул. – Тебя же по кругу пустят, башку на х… молоком пробьют… Х. ли пятишься! Дим, держи её.
Сзади девушку мёртвой хваткой сжали сильные руки.
- Да не дёргайся ты! Стой смирно, потом добавки захочешь... Зай, да ты, похоже, девочка? Милая моя, иди сюда!
Бритоголовый почти вплотную прижался к Оле, расстёгивая ширинку, и поглаживая потной ладонью по её одеревеневшим щекам. Девушка на мгновенье почувствовала, что сжимающие её
158
руки чуть ослабли, и, воспользовавшись моментом, ударила мерзавца коленом. Тот, охнув, отступил, осыпая всех проклятьями. Сзади сдавили ещё сильнее, выворачивая Оле руки. Послышался хруст сустава, и девушка замерла от невыносимой боли. Глаза застыли в неподвижном выражении, она не могла даже пошевелиться… 
Лысый, немного оправившись, подошёл к распятой в железных руках девушке, в ярости приговаривая – Сука! Падаль! Стерва!... – Раз пять ударил Олю. В живот, под дых, снова в живот… Она почувствовала во рту стремительно поднимающуюся через горло кровь. Боль была нестерпимой, где же ты, адреналин… Кульминации долго ждать не пришлось. Вся толпа вступила в дело. Удар шёл за ударом. Девушка обезумела от боли и ярости. Теперь она ничего не видела. Только красную пелену, стоящую перед глазами. Она каталась в снегу, вся в крови, не в силах сопротивляться, когда с неё начали срывать одежду. За малейшее движение били ногами, пока Оля не замерла на земле, раскинув руки и ноги, как морская звезда, выброшенная на берег.
- Хороша, сука… - Протянул бритоголовый, и спустил штаны. Оля чувствовала все движения выродка, режущий удар боли, и горячую волну проклятого гнилого семени, заполнившего лоно.
- Прикинь, Санёк, она целка! – Крикнул лысый. Снова пошла кровь. Олю рвало. Она почти потеряла сознание, но её подхватили под руки, наклонив голову. Рвотные массы, чёрные от крови, размазались по лицу.
- Давай в рот её, в рот! Туда уже стрёмно, фу… она обоссалась!
- Да какой на..х рот, ты хоть блевотину ототри! Вот. Теперь давай.
Изуверы издевались над обессилевшей жертвой минут сорок, пока вся толпа не удовлетворила свою похоть. Окровавленную, почти раздетую, до полусмерти избитую девушку оставили на снегу за территорией детского дома, перетащив через линию теплотрассы и замаскированную дыру в заборе.
Прошло три часа, пока Ольга пришла в себя. Кровь остыла, и превратилась в красноватый лёд. Было темно, снова пошёл снег. Ольга, облокотившись на тёплую трубу, поднялась на ноги. Локтевой сустав был вывихнут, и рука неестественно распухла. Девушка прижала руку к оцарапанной груди, и накинула на голые, синие от холода плечи чёрное пальто. Ольга твёрдым шагом направилась в сторону своего корпуса. Она действовала инстинктивно, будто на автомате.
Во дворе стоял грузовик, в кузове которого несчастная увидела канистру, которая оказалась полна солярки. Девушка осторожно вытащила её, ухватив одной рукой, и, сгибаясь от тяжести, стала подниматься по лестнице. Наверху её ждала блаженная тишина. Время было позднее, и все спали. Прямо по коридору располагалась кухня, где тоже не было никого. Девушка положила в карман пальто коробок спичек и большой нож с жёстким прямым клинком, направившись к уже знакомой двери, за которой провела последнюю неделю…
Её рука не дрожала, когда она осторожно, чтобы никого не разбудить, лила солярку на пустую кровать, на деревянный пол, на тумбочки спящих девчонок… Саша была среди них: её кровать стояла в углу, недалеко от окна. Ольга разлила под ней остатки горючей жидкости, и чиркнула спичкой. Пламя принялось быстро, уже через пару секунд взметнувшись до потолка и обдавая всё вокруг нестерпимым жаром. Ольга вышла из комнаты, закрыв за собою дверь. Как удачно был сделан замок – повернув ручку на 180 градусов, он блокировал двери, и их нельзя было открыть изнутри. Мера безопасности, чтобы ночью никто не покидал спальни… На всякий случай, девушка ещё и припёрла дверь креслом, и села в него. Сзади доносились дикие крики, приглушённые
159
толстой стеной, ощущались тщетные толчки, и уже нарастал гул пламени, похожий на завывание шторма… Дым валил через дверные щели густыми чёрными клубами. Жар становился всё нестерпимее, и дверь тоже охватилась огнём. Ольга отошла от кресла, жадно всматриваясь в образующийся проём, из которого вырвалось пламя… От дыма ничего не было видно, гул бушующего огня заглушал крики несчастных. Эти люди поплатились за своё равнодушие...
Тем временем пожар перекинулся на коридор, он жадно пожирал деревянные перекрытия старого здания. Ольга блаженно опустилась на пол, слабеющей рукой достав из кармана пальто нож. Силы покидали её, а где-то в стороне нарастал рёв пожарной сирены. Мощный вездеход буксовал в недавних снежных завалах, его двигатель ревел глох в унисон неукротимому огню… Девушка принялась судорожно резать запястья распухшей вывернутой руки. Удерживаемый здоровой, но слабеющей рукой нож оставлял неглубокие порезы; Ольга закашлялась. Глаза слезились, и она ничего не могла видеть вокруг себя. Нащупав на шее пульсирующую артерию, девушка полосонула по ней лезвием ножа. И ещё, и ещё… Клинок был плохо заточен. Но девушка почувствовала, что начинает терять сознание от дыма и чудовищной усталости, она уже не могла сделать ни малейшего движения, и затихла. Её сознание остановилось… Она уже не слышала того, как ломали двери, как из брандспойтов заливали обугленные окна, не видела, как на руках выносили обгорелые тела детдомовских девочек... Троим всё же удалось выжить, спрыгнув с четвёртого этажа. Остальных пламя не пощадило, как не щадит оно никого, кто сталкивается с его безумной стихией... Олю нашли самую первую, она лежала посреди коридора недалеко от лестничной клетки. На руках её вынесли на улицу, осторожно, ведь казалось, что она ещё жива…

«… Истреблю с лица Земли всех людей, которых Я сотворил, ибо Я раскаялся, что создал их. Рождённые летать - они ползали в грязи; и тем, кто смотрел в небо, они выкалывали глаза и отрезали крылья…»

                Вспышка. Ещё вспышка. Оля открыла глаза. Белая комната. Большое окно пропускает обильные потоки света. Значит, я ещё жива? Это не ад? Девушка поднялась с постели и в истерике засмеялась. Дверь закрыта. На ней – белая пижама. На руках и горле свежие швы, безобразно соединившие распухшую плоть. Минута. Вся жизнь снова пронеслась перед глазами девушки, от никому не нужного рождения до этого момента. Вся жизнь… Но нет! Постойте! Ведь ей ещё только семнадцать, значит, жизнь ещё не окончилась? Смерть… Когда она придёт??! Оля ногтями принялась раздирать свеженаложенные швы на шее. Через пару секунд из разреза пошла кровь; её вялая струйка полилась на белоснежную простыню, намочила пижаму, капала на бетонный пол… В тот же миг дверь поспешно открылась, и в комнату ворвались двое людей в белых халатах и масках. Один скрутил девушке здоровую руку, второй вонзил шприц с прозрачной жидкостью. Олю вывернуло назад. Мышцы тела словно растворялись, пульсировало сердце, боль сдавливала голову, сознание неумолимо отключалось. Пустота…

Вспышка. Оля открыла глаза. Руки были прикованы к кровати. Другая комната. Карцер? Окон нет. Снова этот холод, жуткий холод... На потолке тускло мерцает одна лампочка за броневой пластиной, бликами отражаясь на глянцевой поверхности масляной краски. Вечность… Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Нет, Оля. Это не ад. Ты жива. Тебе ещё даже нет восемнадцати. Ты будешь жить доооооолго… Девушка безумно зарыдала; она рвала стальные наручники, билась головой о подушку, молила, молила о смерти. Но смерть не слушала её.
160

Карцер. Кровать. Год, другой, третий. Время не шло. Оно остановилось здесь, но там, за бетонными стенами, оно шло своим чередом: могила мамы заросла бурьяном, и вот уже трёхметровые берёзки шелестят в ограде… Ларри, пройдя через нескончаемую Уршурумскую мясорубку, как некогда Олин отец, нашёл пристанище в монастыре на Севере; несчастный человек, под стать девушке, которую он, (вот страшная ирония!), любил сильней всего на свете… Ни у кого не хватило храбрости сделать первый шаг, заставить их параллельные прямые встретиться… И тьма пожрала две одиноких жизни... Упадок всё больше опускался на Эспенлянд, люди мельчали и вымирали, а где-то на юго-западе за Великой Стеной крепла Империя Син…
Над Олей проводили странные эксперименты – подключали к голове антенну, и ночами распутывали и сшивали заново её сны, вычищая под ноль самые глубокие закоулки мечтаний и чувств… Ей регулярно вводили какие-то препараты, от которых то разбирал безудержный, безумный смех, то лился поток откровений, то случались блевотные множественные оргазмы, то жуткие и фантасмагорические галлюцинации… Но большую часть времени девушка была заключена в карцере, в мучительном холоде, прикованная по рукам и ногам к жёсткой постели.
Оля была прикована к жизни, обречённая на бессрочные страдания. Это и был ад. Но последнее… Последнее, что с ней произошло, было то, что её выпустили на свободу. Да… Она молила Господа о смерти, и он позволил Оле умереть на свободе…
 
После процедуры стерилизации и чипирования, по Новым Законам Олю признали «социально-безопасной», и выпустили за глухие стены психиатрической больницы. Где-то в области у неё оставалась двоюродная сестра, которую обязали быть опекуном. И не важно, желала ли сестра этого сама, или к «родству» принуждало Постановление о инвалидах. К чему всё это… Бессмысленно, не правда ли.

Оля стояла на обочине огромной шумной автомагистрали. Мимо на бешеных скоростях проносились безликие железные монстры. Небоскрёбы из стекла и металла крышами касались мглистого неба. В воздухе отвратительно пахло, накрапывал ледяной дождь. У обочин чёрной гарью стаивал снег… Дул ветер. Над дорогой раскачивалось что-то знакомое в этом чуждом мире. Надпись… Что за знакомая надпись… Оля напряглась. Да! С Новым Годом… Но каким? Каким… 3027-ым… Оля неистово рассмеялась, крича изо всех сил:
- Свобода! Вот какая ты, свобода!! Я люблю тебя!!!
Нанороботы впрыснули в кровь «шен-шен чжунши», но в этот раз они опоздали… Безумная радость охватила Олю. Она встала на заледенелый бордюр, закрыла глаза и пошла… Изящно, молодо, как пятьдесят лет назад вальсируя, смеялась над смертью. Раз, два, три… Раз, два, три… Раз… Оля поскользнулась, упав на проезжую полосу. Железный монстр не сбавил скорость. Удар. Фатальный хруст костей, прорывавших плоть... Из смертельной раны хлынула кровь. Она искрилась перламутровым, унося прочь чуждую скверну, унося последние всполохи боли… Кровь растекалась по гладкому асфальту, перемешиваясь с каплями дождя… Движение продолжалось дальше. Нью-Вальдштадту, теперь уже городу Синской провинции Мэй-Го, не было дела до измождённой «пиньфади»... Никто не хотел сбавлять бешеных темпов жизни, стремительных оборотов Новой Цивилизации... Мегаполис шумел, пыльное небо рассекалось равнодушными
161
самолётами, ледяной дождь монотонно сыпался из серого как железобетон неба, и городу не было дела даже до него... Оля лежала, неестественно вывернутая на асфальте, но она не замечала болевой фатальности своей позы, а мечтательно глядела вверх… Холодный дождь превратился в мокрый снег, и расчертил небо нежным узором. Снег кружился, взлетал всё выше, так не желая падать. Но касаясь мокрого асфальта, неизбежно таял, чистыми слезинками растворяясь в грязи. Свобода… Смерть приняла Олю. Глаза несчастной закрылись. В Рай… Белые крылья уносили лёгкую душу светлым облаком в розовую высь. Холодный город увидел Солнце, оно смеялось, искрилось, и снег начал подниматься вверх, выстраиваясь в радужный мост. Воздушные замки тонули в лучах заката, и розовое зарево зажигалось над землёй… Побледневшее лицо тронула едва заметная улыбка. Счастье… Обрела её душа покой. Свобода… Смерть… Вот ты какая…

                ***
Повисла долгая пауза. У Ловисы застрял ком в горле, на глазах блестели слёзы. На улице тем временем едва заметно стало светлеть. Уже утро? Медведка сопела в своих «ссанках», настенные часы показывали 7.30 утра.
- Но как же так? – Спросила девочка. – Ты говоришь о 3027-ом году, а сейчас идёт лишь 3000-ый. Ты видишь будущее? И Оля сейчас жива и находится в больнице? Или ты выдумала всё это??
Глафира грустно улыбнулась. Она вздохнула, поправив очки. – История про Олю правдива. Но конец этой истории был хуже, чем я написала в своём дневнике. Оля пропала. Пропала без вести на «Ферме Дураков». Я уверена, что её, как и тысячи других одиночек, за кого некому вступиться, замучили насмерть медицинскими экспериментами и разобрали на органы. Её тело вряд ли покидало периметр психбольницы… Но я знаю, что душа её вернулась в Доброму Богу, и счастлива, и улыбается нам, глядя с небес. И её душа во сне меня попросила, чтобы я написала в книге именно такую концовку… Не знаю, право слово, зачем… Может, это связано с человеком из её прошлого? Может быть, она надеется, что Молчаливый Ларри когда-нибудь прочтёт мой дневник и будет искать её, думая, что это будущее ещё не настало, а только может наступить? И он вспомнит о ней; и она будет сверху глядеть на него; и мысли их будут в это время друг о друге… И она навестит его во сне; он будет знать, что рядом она; он обнимет пустоту, и возьмёт пустоту за руку, и никогда не отпустит… Возможно, всё так и есть. Но я не уверенна, что Ларри когда-нибудь прочтёт эту историю.

Ловиса ощутила лёгкое дуновение по волосам, и представила на миг, что это душа Оли Милютиной, став прекрасным Ангелом, погладила девочку по волосам… За окном светлело. От стекла тянуло холодом. Кричали галки, взлетая с раскидистого дерева на крышу десятиэтажки… Лаяли собаки. Медведка заворчала во сне.
Глафира продолжала рассказ:
- Когда мы пересеклись с Олей в школе, я сама была не очень умной девочкой. Шестнадцать лет! Я бы тоже, наверное, могла спасти Олю. Если бы была чуточку умнее, смелее, дальновидней… Возможно, я бы всё-таки подружилась с ней. Если бы мне срочно не пришлось выехать с мамой в Траумштадт и остаться там на долгие три года... В Трауме тяжело заболела моя бабушка – по материнской линии. Рак толстой кишки. Она нуждалась в заботе и в оплате дорогостоящего лечения. Так мы разлучились с Олей… Как сейчас помню – в вечер перед отъездом, когда мы
162
гуляли с мамой по Либенштрассе - там было столпотворение. Кого-то зарезали. На окраинах это обычное дело. Но здесь, на Арбате – большая шумиха. Мне это показалось недобрым предзнаменованием… Три года мы ухаживали за бабушкой, её мучения были чудовищны. Я не понимала, зачем же мы настаивали, чтобы ей продляли жизнь… Разве же это жизнь была?? Она мучилась три года, умоляя о смерти, и наконец, умерла… Отчего-то в эти годы, за которые я повзрослела совсем, я много думала о Оле. Что с ней? Меня точило дурное предчувствие. Мы с Олей не были подругами, и я узнала о ее трагедии, лишь когда стала искать её, приехав с мамой в Вальдик уже насовсем... А Ольги уже не было в живых. Мне поведала про беду её бывшая соседка Кэтти; я наводила справки в школе, детдоме, психушке… Я даже нашла Олину двоюродную сестру - Арину Гайн. Никто из людей, с кем я разговаривала про судьбу Оли, не отзывался о ней с теплотой… Было только злорадство, ненависть, будто коллективная; как если бы все эти люди сговорились между собой, и нашли одного общего врага – израненную несчастную девушку, которая ВИНОВНА лишь тем, что родилась «не такой как все», и ни от кого не знала опеки…
Так у меня опустились руки. 

Снова повисла долгая пауза.
- Ты правда видишь такое будущее? – Спросила маленькая Акко. – Ну, про все эти железные монстры, самолёты в небе, небоскрёбы из стекла и металла? И то, что наш Вальдштадт станет частью Империи Син?
- Так будет, если только не произойдёт конец света… Я не раз видела это во сне – видела Великую Войну, в которой падёт Северный и Западный мир... Видела Великое Рабство, когда не останется ничего сокровенного; даже мысли в нашей голове перестанут быть нашими... Видела фермы, на которых Белых будут разводить, как они разводили УРБов… Видела гигантские города, миллиарды одинаковых людей, одинаково думающих, одинаково говорящих; видела небо в железных стрекозах, и никогда не спящие глаза вместо звёзд… Если, подобно Вавилонской, не будет разрушена Синская Башня, она дотянется до неба... И Землю навсегда возьмут в тиски победившей цивилизации… Зелёная трава, пение птиц на рассвете, прелый запах прошлогодней травы, седая сказка таёжного леса… Всё это станет чудом. Чудом, которому уже некому будет радоваться. В том мире, который видела я – исчезнет всё нерациональное и невыгодное. Исчезнет всё прекрасное, бескорыстное, искреннее… Огонёк Бога в сердцах погаснет, и настанет время Безвозмездной Тьмы. Но, надеюсь… Это случится не скоро.
- А я надеюсь, что такого не будет никогда! – Акко смахнула слезинку. – Слушай, а что же всё-таки случилось с Молчаливым Ларри? Почему он за всё время так и не попытался вызволить Олю? Даже не сделал попытки? Неужели он по-прежнему живёт здесь, в Вальде, и пока Оля погибала в психушке, терпела невыразимые муки; неужели он живёт спокойной жизнью, и спокойно спит по ночам?
- Я не знаю… - Протянула Глафира. – Но отчего-то мне кажется, с ним тоже случилась беда. Когда две души, что были назначены друг другу, находятся, но не умеют сохранить связь – они погибают. Может их тело и продолжит жить долгие годы, но они уже мертвы… И ничего не стоит им ждать от жизни хорошего. И ещё, я скажу тебе по секрету: некоторым парням труднее всего на свете признаться в своих искренних чувствах. Их страх быть отвергнутыми и осмеянными так силён, что они предпочтут умереть, или прожить всю жизнь одинокими. Это мало кто знает из нас, женщин. Но я знаю. И сообщаю тебе. Не верь, когда говорят, что парни «заточены» под роль
163
охотника и завоевателя крепости. Парни – такие же живые существа, как и мы. И разными бывают. И больно, и стыдно, и одиноко им бывает так же. А может, даже сильнее... Ведь парням нельзя плакать, и они по факту рождения всем «должны».

А Ловиса в этот момент, поклялась себе, что если когда-нибудь полюбит сильно-сильно, то сама сделает первый шаг. 

                Глава 17. Осень. «Жак».

                Мы стоим с тобой перед белой стеной, перед белой стеной одни.
                Белая стена, кричи не кричи, и бей кулаками – не бей, она не расскажет тебе,
                Того что там есть за ней. И есть ли хоть что-то, хоть что-то за ней…
                (наутилус. Белая стена)

- Я расскажу вам, то, чего не напишут в газетах. Про войну. –
И Жак сел поудобнее в скрипучий стул; сложа руки в замок он уставил взгляд в черноту стекла, по которому царапали снежинки.
- Ведь я – старый солдат. В семидесятых и восьмидесятых я нёс службу пограничника, защищая Уршурумский проход. Почти двадцать лет сражений, жизни в блиндажах и горном лесу; двадцать лет, которые не высказать, не выплакать за вечность… Ни в каких газетах не писали и не напишут, сколько наших парней полегло в горах Урманчестана, сколько их пропало без вести, сгинуло в плену и сгорело в огне Эсхатонов… Вы знаете, нынче об этой войне не принято говорить; при Солнцеликом Урманчестан и Син стали нашими «лучшими союзниками», а полумиллионные потери – неудобный конфуз, который надо быстрее замять и забыть. Будь проклята та война… Война, в котором мы были преданы… А теперь весь Эспенлянд поплатился за свой Иудин грех. Впрочем, предательство и продажность захлестнуло весь Белый мир намного раньше той войны, но не будет об этом… В общем, в Траумштадт я приехал только в 2999-ом году. 
После войны я искал покоя, искал чего-то нового, чтобы забыться… Я хотел побывать в Зверринии: в Шаттенвальде и на реке Мара, в горах Ллойда, в диких Фаркачарах и на Юшлорских озёрах... Потянуло к земле старика, подальше от продажной столицы и южных окраин… И судьба дала мне шанс связать с Траумштадтом свой закат. Что ещё нужно человеку, которых искал покой и забытье? Наш город, настолько отдалённый от большого мира, окружённый суровой девственной природой, должен стать настоящим ковчегом среди бури. Но теперь, он стал ловушкой.
Многим жителям Траума, здесь родившимся, и прожившим всю жизнь, тяжело представить, как живут люди там. За триста лет со дня основания в нашем городе не было войны, и до эпохи Железного Гофмана – Траумштадт был воистину райским гордом. Конечно, в 2830-ые, когда с приходом к власти Гофмана-Рудокопа начался Век Труда и строительства Гранд-Эспенлянда, Вольный Траум перестал быть «Фордом Милосердия»… Город, основанный Святым Вильгельмом и монахами-пилигримами, наводнили сотни тысяч рабочих и заключённых из Линдешалля,
164
Дождевого Предела, Пармы, Монтебло… Со всех уголков Эспнлянда; ведь «Гофманской» Империи нужны были уголь и нефть, которые нашли здесь в несметных количествах… Тяжёлые это были годы. Впрочем, с приходом к власти Велизария-Людвига Гольдштейна, наступила «великая оттепель», и люди стали жить чуть спокойней. Смогли наконец насладиться результатом нечеловеческого труда и убойных темпов развития… Наступил благословенный Век Искусства – принёсший Траумштадту вторую славу – уже не как Городу-Карьеру, а как второй столице музыки всего Эспенлянда. Это был век Амадея Дункельхайта, Фридриха Эрменриха, Катарины Танцфайер, Сисси Алленфельд… Повсюду открывались музыкальные школы: скрипка, фортепиано, орган, клавесин, флейта… Музыкантом был едва ли не каждый второй! В начале 29-ого века почти не случалось войн, мы снова наладили связь с Грандвестом, Ассорией, Мирсином, Дэрлендом. При Гюнтере Гольдштейне население Траумштадта дошло до полутора миллионов, и наш город уже признали самым спокойным и самым романтичным местом в мире... Удивительно! Как называли Форд при Гюнтере – Столица Красоты, Город Молодых, Город Влюблённых. Город-Мечта – Траумштадт. И даже летний зной и зимняя стужа не умаляли очарования мощёных улочек, чистых многоэтажных домов, скверов, цветочных клуб, изящных и величественных школ и соборов… Пришла эпоха благополучия, люди смогли жить «для себя», детей уже растили не как солдат и рабочих, а просто как наследников ещё более лучшего века – о котором так мечтали… Но вот только «лучший век» - запомнился всем как Век Декаданса… Жизнь во всём Эспенлянде, не подстёгиваемая постоянной войной и трудовыми свершениями – начинала гнить. Стали гнить и людские души… Я давно понял, что Империи – это проточная вода. Империи живут в войне, в свершениях, в строительстве «будущей жизни». Живут для чего-то. Как только эти высокие цели оказываются достигнуты либо оставлены – империи начинают гнить, как бессточный водоём. В них заводятся хвори и паразиты, а сами люди, не объединённые общей идеей – начинают искать врагов рядом с собой, начинают ненавидеть друг друга. Растёт паникёрство; народ, веками живущий в войне и открытой угрозе, вдруг обрёл покой и стабильность. Но пуганая ворона куста боится – и не могут люди принять счастье. Так уж устроена их сущность. От счастья люди дуреют, гниют, ищут острых ощущений… Гибнет само понятие дружбы и верности – ведь дружба и верность всегда были «вопреки чему-то», всегда объединяли «против других». А когда не стало явного внешнего врага… Люди стали искать изгоев в собственном мирном обществе. Вот и вы – дети – такие изгои, не вписавшиеся в новый прогнивший мир… Или я ошибаюсь в последнем? Знаете, я всегда любил историю и психологию. В юности, когда я учился в ФГУ – мечтал работать историком-архивариусом… Но как видите, не суждено этому было статься, и я ушёл в армию… В 80-ые я много путешествовал по всему Эспенлянду, особенно по Дождевому пределу и Линдешаллю, там – совсем другая Эпоха. Западные земли населены несравненно гуще, там много городов и деревенек, автомобильных и железных дорог, много церквей, старинных замков, много истории и культуры… Там мягкий климат и мягкие люди. Но эти люди «сгнили» ещё сильнее «зверринцев». Там вы почти не найдёте ныне крепкой любви и крепкой дружбы, отношений, построенных не на выгоде… Людей развратил комфорт и безопасность, внутренняя истеричность и эгоизм. Уже тогда эти люди с трудом могли сдерживать пассионарность и крутой нрав южных диких народов, в том числе урманчей, которые после «воссоединения» массово нахлынули в Эспенляндские города как рабочие и торговцы. Но по факту – как сплочённые волчьи кланы в блеющее стадо разобщённых овец. Я знаю, о чём говорю… Я воевал с этими волками двадцать лет, не допускал их, и Жёлтую Чуму в родную страну… Но теперь, по факту, во всём Эспенлянде уже не осталось солдат и Воинов. Мужчин, готовых защищать свободу и честь Отечества, и Женщин, готовых хранить верность… Да… Эспенцы уже давно не рыцари.
 
165
Старик Жак печально вздохнул. Он уставился в одну точку, и свет тусклой лампочки играл тенями на его морщинистом лице.

- Вы не были в Фойербруке, молодежь? – Старик чиркнул огнивом, и закурил резную трубку из юшлорского бриара. Он выпустил пару колец серебристого дыма, быстро тающего в полумраке…
- Нет. Покачали головами Ловиса и Раймонд.
- А мне целый год довелось пожить в Фойербруке. Это очень красивый город; как нигде, в нём много готических соборов и величественных мостов. Фойербрук построен в дельте великой Ёрги-реки, где могучий поток разбивается на сорок четыре рукава, и многие дома там стоят на сваях, а мосты и висячие сады даже сложно сосчитать... Это город острых черепичных крыш и шпилей, мрачной гранитной кладки, ярких витражных окон, шпилей, флюгеров, верфей, парусников… Город искусства и любви. В Фойербрук невозможно не влюбиться.
Голос старика стал тише, и шелест снежинок по стеклу вторил тиканью старых часов. Густой дым заполнял комнату. Ловиса закашлялась.
Жак говорил дальше.
- Фойербрук – Любимый город Вильгельма. Оттуда он и отправился триста лет назад далеко на восток; может, ища приключений, а может, желая доказать возлюбленной своей королеве Жизель, на что способен простой бедный рыцарь… Во всяком случае, к Жизель он более не вернулся, а здесь, спустя годы, возник наш город. В 27-ой век, Век Великих Открытий, изгои и пилигримы заселяли Зверринию, идя по стопам Великого Эспена и Вильгельма; спасаясь от непростой жизни метрополии. Спасаясь от налогов, преступности, постоянных войн.
Жизнь была тяжёлой. Зимы непривычно суровыми и долгими. Но первые жители держались дружно. Помогали друг другу. Вы, конечно, знаете, что до Гофмана наш город носил второе (а точнее первое и основное имя) - Форд Милосердия. Траумштдадт рос. И вскоре по факту он стал уже не фордом, а маленьким чистым городком. По факту до Гофмана вся Зверриния лишь формально принадлежала Фойербрукской короне, но города и поселения здесь были вольными, они не платили налог в казну и никак не участвовали в жизни остального Эспнлянда, только принимая на свои просторы фанатиков и изгоев. Да… Всё изменил Железный Гофман и роковые 2830-ые… Когда в Заюшлорье и Акелдамских болотах нашли уголь и нефть, ударными темпами началось строительство Трансюшлорской железной дороги. Сколько человеческих жизней, сколько судеб виновных и безвинных было похоронено под её насыпью… Почти полвека ушло на строительство ТЖД. И около миллиона человеческих жизней… Аббадон-Оливайр Гольдштейн, близкий друг Гофмана и отец Велизария-Людвига, а также штатгальтер Зверринской провинции, тоже не отличался милосердием. Дорогу строили силой каторжников, военнопленных, отловленных бродяг, да и просто руками всех неугодных королю. Он убивал сразу двух зайцев, избавляясь от врагов, и прокладывая путь к великой сокровищнице Зверринии.
В те годы Траум испытал настоящий бум. Да, это стало концом тихой жизни первых поселенцев… Пилигримы, монахи и изгои, основавшие Форд – вынуждены были уходить на юг. Их след, как и след последних кланов ильшеман, давно простыл... А город строился столь быстро, что уже к концу правления Аббадона-Оливайра достиг миллиона жителей! Сюда ехали за большими деньгами. Ведь богатства недр буквально валялись под ногами, и уходили на километры в недра... Не только уголь и нефть, но и железняк, поташ, калийные, натриевые соли, нефть, известь, фосфориты… Всё это было так необходимо Эспенлянду…
166

- Мяу! – Вдруг раздалось из тёмного коридора, и Жак запнулся на слове. А потом воскликнул:
- Фердинанд!
В комнату вальяжно зашёл опрятный рыжий кот с белым «галстуком» на груди. Он недоверчиво обнюхал Ловису и Раймонда, и проследовал к пустующему креслу в углу. Фердинанд свернулся калачиком, предвещая стужу, и слегка прикрыл глаза, наблюдая за старым солдатом и гостями, и безмолвно слушая их разговор. Жак потерял нить беседы, хотя Ловиса и Рэй знали историю Города. Да и кто не знал… Только молодым отчего-то интересно слушать рассказ старого солдата. В худом и высоком старике было что-то особенное, загадочное. То ли он напоминал породистые лики кайзеров со старинных картин, с их завитыми усами и благородным взглядом, в котором отражались честь, достоинство и тайна... То ли волшебника-сказочника, рисующего в воздухе небесные замки; то ли старый забытый людьми фонарь на окраине парка, в пустом плафоне которого бродяга зажёг свечу, чтоб скоротать под ним ночь... Но Жак был не простой старик. В нём, несмотря на благородство и тихое свечение его души, шевелилось что-то зловещее. Жак был настоящий Воин. Воин, каких почти не осталось в наши дни.
- Так на чём я остановился? - Произнёс он.
- Вы рассказывали про Век Труда и Век Искусства в жизни Траума… - Монотонным голосом напомнила Акко. Хотя вопрос был явно риторическим.
- Так вот. – Продолжал Жак. – Кайзер Максимилиан VI даже хотел перенести в наш город столицу из Фоербрука. Как в самое безопасное место, которое трудней всего захватить любому врагу. Но к счастью, или нет, этого не случилось. Месторождения угля постепенно истощались, поезда стали ходить в Траум всё реже. Наступал Век Упадка. Всё реже стали приезжать столичные и заграничные музыканты. Город начал возвращаться к той тихой, заповедной жизни, которой он жил в первые годы основания. Только жители его были обычными людьми: музыкантами, рабочими, фермерами, жандармами… А не бродягами и монахами, что шли в след за Вильгельмом. Сменилось десятое поколение. Более миллиона траумчан покинули свой город, уехали на Запад и на Юг, или удобрили родную землю. Траумштадт стал самым бедным и самым депрессивным городом во всём Эспенлянде. Да и на всём Мидлэнде… Большинство жителей не бывали за пределами Юшлорской низины. Ведь до ближайшего крупного города Вальдштадта две тысячи километров, а до Фойербрука – семь. Поезда ходят редко, и билеты столь дорогие, что нужно работать год, чтоб накопить на дорогу в один конец... Я думаю, так сделано специально. Чтобы было почти невозможно покинуть Траум. А других дорог сюда нет и вряд ли будет. Разве что синцы построят… Вы знаете, почему у нас нет и никогда не было аэропорта? Почему в Траумштадте под запретом пассажирские термопланы и аэростаты, когда в Фойербруке они обычное дело, и на воздушных шарах летают даже развлечений ради?
- Окна, кто ж не знает… - Ловиса допила травяной чай и тихо сидела в кресле. Она переводила взгляд то на Жака, то на вальяжного Фердинанда, то на Раймонда. Парень молчал и слушал. Он вообще старался пореже говорить. У Раймонда грубоватая речь, и он очень стеснялся своего голоса и манеры общения. Ведь он всю жизнь молчал, и только с Ловисой стал немного раскрываться… И потому от неопытности говорил, будто рубил топором. Это выглядело жестковато. Люди понимали такую манеру за невежество и грубость. Ведь они привыкли пользоваться «культурой речи» и эвфемизмами, на любую ложь и мерзость умеют навести лоск. В этом и заключается вежливость и правило «хорошего тона»…
167
- Да, Окна. – Подтвердил Жак. Первые несколько лет Вильгельм-Основатель и пилигримы о них не подозревали… Пока не наступила страшная зима 2750-ого… Конечно же, в те годы ещё не был открыт Гофманский угольный разрез, и у людей не было никакого топлива кроме дров, чтобы противостоять страшным холодам. Из дерева же были и первые дома. Но пилигримы пережили ту страшную зиму почти без потерь. Их горящие сердца и вера, любовь и сплочённость, грели не хуже угля.
Как только Окна не пытались назвать… И Зёв Пустоты, и Волчья Пасть, и Ворота Рая, и Перламутровый Глаз Ананки… Но прижилось слово «Окна». Простое, и отражающее их суть. Окна – это разрывы в атмосфере, через которые на землю спускается космический холод. Холод, и разреженность воздуха, когда всё живое ощущает чудовищную слабость и безволие. Близко к земле Окна открываются только зимой. Но в небе, в километре от земли, а то и меньше, они возникают ежеминутно; как облака сменяя друг друга; исчезая, соединяясь, собираясь в грозные группы… Атмосфера Зверринии, а Юшлорской низины в особенности - похожа на дьявольский калейдоскоп, где осколки тёплого воздуха и смертоносные Окна-пузыри вращаются в каком-то макабрическом танце... С земли это выглядит не так жутко. Небо в такие дни становится ярко синим с перламутровыми разводами. А звёзды ночью видны особенно ярко. Воздушный шар, попадая в Окно просто схлопывается. Не говоря о том, что экипаж погибнет ещё до падения шара на землю. Температура в сердце Окон зашкаливает за минус сто.
- А дирижабль? – Спросил Жака Раймонд. Односложные вопросы у парня получалось задавать относительно «по-людски». Даже незнакомцам.
- Дирижабль… - Отвечал старик. – Теоретически, дирижабль может выжить, если летит совсем близко к земле. У дирижабля преимущество над аэростатами в управляемости. Но Окна не просто встречаются на пути, как гигантский пузырь в атмосфере. Они засасывают в себя со страшной силой. Когда возникает Окно, образовавшийся вакуум тут же начинает втягивать воздух, образуя чудовищные ветры. Боюсь, даже паровой дирижабль затянет в Окно, как соломинку в водоворот... Впрочем, если лететь у самой земли, то шансы быть засасанным в Окно не стапроцентны. Осенью над Юшлорскими и Вороньгинскими озёрами Окна вряд ли откроются ниже тридцати метров над землёй. Но такой полёт, даже летом, это игра в рулетку со всеми заряженными в револьвер патронами... Надежда на осечку, надежда на чудо.
Итак… - Продолжал Жак. – Всё это одна из причин, почему в нашем городе никогда не случалось войны. Но… - Старик сделал паузу. – Сейчас настало другое время. Вы наверняка знаете, что войну развязала империя Син. И будто бы для нашего солнцеликого Бертольда это стало неожиданностью. Вечно он искал врагов на западе и за Паласским морем, когда на юге в тайне от лишних глаз крепла Империя Красного Дракона. Бертольд думал, что дружит с южным «старшим братом», но Син никогда не был братом Эспенлянду… Это мы, де, отправляли туда бесконечными составами родной лес, металл и уголь по бросовым ценам, ведь с союзником и Большим Братом надо дружить… Конечно же, таков официальный взгляд на вещи. Но на деле – правительство всех Империй Мира давно находится в крепкой связке. И вроде бы ведёт свою индивидуальную политику, гнёт свою линию, но это всё – лишь рябь на поверхности чёрной бездны, о которой «простые смертные» даже не догадываются… С концом династии Эйхенкройцев, Эспенлянд лишился своей души, если можно так выразиться… Тогда, после Великой Революции и Чёрной Декады всё это началось… Ведь все эти Гольдштейны, Барнштайны, Батчеры, Лямары – даже по национальности не Эспенцы, да и не совсем люди, если быть честным… Понятно, что они просто взяли Эспенляндские фамилии, а многие из них – и внешность. Их новая аристократия, курфюрсты и штатгальтеры, ядро духовенства – всё дешёвая картинка, ширма для быдла, за которой
168
происходят совсем недобрые, и не совсем понятные процессы… Для простого народа всё это выглядит чем-то далёким и недоступным, даже бредовым. Цель обывателей – устроить свою скромную жизнь, набить брюхо, обезопасить себя и детей; действия правящих им удобней принимать за чистую монету… Так проще жить. Но с позиции Вершителей и Кураторов – нет никакой войны, нет неожиданности и великой трагедии… Происходит лишь перекройка Мира, передел большого пирога, в котором белое население Эспенлянда оказалось отработавшим ненужным ресурсом. На смену им придёт новый народ, который, скажем прямо, гораздо более выгоден и удобен. Синцы меньше едят и больше работают, они лучшие солдаты и инженеры, они беспрекословно подчиняются начальству и среди них почти не встречается инакомыслящих и творцов… Удобно, не правда ли… У нас же много земли, но мало людей. И люди наши – разобщённые потребители, вырожденцы, от которых Новому Вавилону мало прока…
Синцы – не совсем люди. Они – наполовину ящеры, в их жилах течёт голубая холодная кровь. Им неведомы многие чувства, они – кирпичики «идеального мира», в котором не будет помех – любви, милосердия, страха, бунтарства... Захватывая наши земли, они нашивают на свои шинели и рисуют на танках перевёрнутый крест. Знак Антихриста. Но это не их знак, а наш, и малюют они его для нас, чтобы мы в своём мировоззрении знали, кем они станут для нашего увядшего мира. Знали, и боялись. С выжившими в боях проводят селекцию: оставляют самых талантливых эспенцев – механиков, архитекторов, строителей, врачей. А так же женщин с удачным генетическим материалом. Их используют как инкубатор. Остальных… разбирают на составляющие. На органы и ткани для трансплантологии, на медицинские опыты, на кормовые брекеты, протеиновую пульпу, на сырьё для одежды, мыла, удобрений... Их генные инженеры на основе ДНК эспенцев займутся созданием очередной породы мясных унтермешей. Их технологии безотходного скотоводства совершенны, а «УРБы» больше похожи на белково-жировой генератор, начинённый сознанием и нервами. Горе выжившим! Уверен, через тройку поколений, правнуков пленённых северян будут подавать на завтрак обед и ужин... И наше правительство всегда это знало, и осознанно вступило в игру… Да, я много знаю о этой войне, но я должен молчать. Иначе паника в Трауме станет неуправляемой. Хотя… - Старик вздохнул. – Уж лучше пусть будут массовые самоубийства и побоища, чем город дождётся прихода врага. Но наш мэр Шауль Манн и его приспешники этого не хотят понимать, ведь они – не часть нашего Народа. И для них в Новом Мире уже забронированы тёплые места…
- Я – Продолжал старик. – Давно знал о угрожающей всему миру беде. Я лично видел гигантские, чудовищные заводы, площадью с целый город; города – величиною с кантон; дороги, покрытые сплошным потоком машин... Я видел синских солдат, от рассвета до заката тренирующихся убивать; я видел их женщин, рожающих по ребёнку в год, как УРБоматки; и повсеместные Красные Лагеря, где этих детей с годовалого возраста превращают в солдат и преданных слуг Императора… 
- Откуда вы можете всё это знать, если империя Син – самая закрытая в Мире, и находится за Шафрановыми и Небесными горами, которые проходимы лишь в единственном месте – на Уршурумской Заставе, но и она находится на территории Урманчестана… Да, я понимаю, вы охраняли границу и двадцать лет воевали в Шафрановых Горах на территории Урманчестана и Монтебло… Но всё же. Как вы могли заглянуть вглубь Империи Дракона, если она всегда была закрыта для всех? – Спросила тёмная Акко.
Старик на секунду задумался.
- Вы когда-нибудь путешествовали во снах, молодёжь?

169
Парень и девушка утвердительно кивнули.
- Так же, как и во сне, путешествовать можно наяву. Куда бы вы не пожелали отправиться. Даже на далёкие звёзды. Я, к примеру, умею превращаться в Электрического Червяка. А мой друг, Пьер из Эшироля – в Огненного Голубя. Но куда бы ты не отправился, знай. Вам придётся либо вернуться назад, либо остаться там навсегда.
- Вы шутите? - Тихо спросила Ловиса.
- Нет. – Ответил Жак. -  Поглядите.
И старик поднялся с кресла, направившись в соседнюю комнату. Раймонд и Ловиса проследовали за ним. Когда старый солдат включил лампу, они увидели большущую карту, занимавшую собою всю боковую сену просторного зала. Раймонд любил изучать карты, но эта была намного красочней и подробней. Юноша долго не мог оторвать от неё взгляда. Траумштадт находился справа. Почти в самом сердце условно изученной части Зверринии. К северу от него буро-зелёным холстом с пятнами болот и озёр простирался Шаттенвальд – низменная, сплошь заболоченная равнина, покрытая дремучими лесами из осины и ели. Эту равнину пересекала Мара – река без течения, соединявшая своими гниющими водами море Ледяное Море и озеро Вандор, до которого сумел добраться Эспен Ллойд. От озера Вандор до Траумштадта триста километров на север. Южнее Траума простирались степи: сперва сырые и низменные, с болотами и осиновыми колками; но чем южнее, тем выше и суше; перемежались они каньонами и бурыми невысокими горными хребтами. В степях этих властвовали седые фаркачарские волки – вырвы, так их прозвали за привычку убивать свою жертву, вырвав одним движением громадный кусок плоти… В этих нехоженых суровых краях из цивилизации - только заброшенная фактория Ёшэльбен-Суттарр (Чёрная Звезда на старо-ильшеманском), что основана как выселки во времена Эванса Пфуля, но превращена в факторию-завод при Аббадоне-Оливайре на месторождениях магнетита – кристаллов железной руды, похожих на маленькие чёрные звезды… Бескрайние просторы на восток, на север, на юг были совершенно не заселены и не изучены... На карте, по её краям, их лишь обозначал белый холст и надпись «Terra Incognito». Раймонду очень нравилось, что в мире ещё оставались свободные земли. Чистые, неизведанные, таинственные. Не осквернённые человеком. Как удивительно это в мире, который давно поделен и куплен…
К западу же от Траума, почти через метр, где холст покрывали зелёные краски низин и голубые разливы озёр, прямой струной убегала линия Трансюшлорской железной дороги. А за низинами, за рифтовым Юшлорским разломом; после таёжных гор Мермаунта, разделявших регион Липовой Пармы, краски карты сгущались, и пестрили названиями. Флюзенвальд, Остенфельд, Реннен, Руст, Салмон, Лернон, Шелль, Аллер, Этьен, Шарльберри… Раймонд только по карте знал эти названия. И даже представить не мог, что там, в этих городах. А чуть выше, к северу, в дельте великой Ёрги-реки, большим красноватым пятном значился Фойербрук. Столица родной страны. Ещё дальше, на запад, на островных скалистых шхерах, вдающихся в самое Паласское море, раскинулись таинственные города Грандвеста и Инфинити-Спатья. Они были построены практически на воде, со всех сторон окружённые бесконечным морем. А на юге карты, ближе к полу, за Виноградным Плато Аманслу, за благословенными просторами Рамаллона и Монтебло, за внутренним морем Дафни - высились Шафрановые горы и ещё южнее – Небесные. Их гигантские, практически недоступные хребты и долины населяли варварские желтолицые и черноволосые народы, дальние кровные родственники синцев, но далёкие от них по культуре и образу жизни. А сама Империя Дракона находилась ещё южнее. Север её территорию сплошь покрывали отроги Небесных гор, достигавших высоты 11 километров… Совершенно не пригодная
170
к жизни земля, не изученная и не заселённая, которая резко обрывалась к Жёлтой Равнине – тёплой, влажной, тропической местности, сердцу и центру Синской цивилизации. Эта равнина была населена чудовищно густо, её города перетекали один в другой, а поля и огороды устраивались на крышах небоскрёбов… Впрочем, о последнем поведал Жак: на карте территории Драконьей Империи были обозначены лишь в общих чертах. Ещё дальше, к югу, карта обрывалась в пол. Там были земли, о которых в Эспенлянде не говорили...
Старик провёл рукой по карте, словно смахнув пыль.
- Всё это, - произнёс он. – Единая Новая Империя. Давняя мечта глобалистов. Мир больше не будет прежним… Прошла белая чума. На её место приходит чума жёлтая. Куда более жестокая и заразная… Настала великая тьма. Она как Уроборос – пожирающий собственный хвост… Как многогрудая свинья, вскармливающая бесов… Она, я уверен, уничтожит сама себя, но из её гнилого праха родится что-то ещё более уродливое… 
«Иггдрасиль гибнет от гнили, корни его грызёт дракон, на ветвях его плоды – головы демонов; боль текёт по сосудам во чрево земли, и распускается на поверхности цветами греха...» – Жак процитировал Вильяма Шпринга. Рэй и Ловиса вздрогнули…
- Простите меня за эти слова… - Старик смахнул скупую слезу с морщинистой щеки. – Я не должен этого говорить, нельзя мешать судьбе – происходить. Но если у вас ещё будет возможность и желание – бегите. Даже синцам не хватит столетия, чтобы полностью занять и поработить все просторы Зверринии. Уходите на юг. Быть может, хотя шанс ничтожно мал, вам встретятся ильшеманы. Завоевать их будет непросто – ищи ветра в поле, а поле – бескрайне. Они как волки, свободны и скрытны. До поры до времени… Но на ваш век хватит. И если вы встретите их, они вам помогут… 
Ловиса и Раймонд молчали. Оба они понимали, что Жак, пожалуй, вовсе и не человек.
- А теперь – сказал старик. – Пройдёмте спать!
И он погасил свет в холодной зале, приглашая Акко и Рэя в комнату, где стояли две низенькие кровати. – На них… вряд ли кто-то уже будет спать. Ах, Зизи из Армантьера! Ложитесь, дети, здесь. А я лягу на кухне.
И старый солдат прикрыл дверь.
В спальне тепло и немного пусто. Большое, не зашторенное окно в пол стены, застеклённый буфет, сломанные детские игрушки в углу... Раймонд подошёл к окну и долго вглядывался вдаль. Слабый оранжевый свет уличных фонарей и редких окон отражался от сыплющихся снежинок. Город накрыло белым одеялом. И только узловатые стволы деревьев, да громады соседних домов чернели на беспокойно-призрачном полотне... Словно зима пришла в город. И рано она постучалась в двери. Холод уже притаился у входа, как верный пёс, и тихо-тихо подвывал в проводах… За стенкой тикали старинные часы, отмеряя секунды. Ловиса сидела на кровати, едва различимая в темноте. А Раймонд всё так же стоял у окна. Не с того ни с сего, юноша вспомнил: в этом доме ни у кого нет и не было таких больших панорамных окон. Но выдрессированное безразличие обрубило зашевелившиеся было щупальца мистического страха…
Девушка неслышно подошла, и тронула за плечо.
- Пойдём? – Спросила она.
- Куда. – Ответил Раймонд.
171
- Домой. – Девушка пожала плечами, и неуверенно взяла любимого за руку. Раймонд хотел было открыть рот, но Акко сказала быстрей:
- Ко мне домой. Не бойся. Тебе там будет лучше.
- Я не знаю... – Уклончиво отвечал юноша. На самом деле, он страшно стеснялся, да и вообще не представлял себе, как он будет жить в квартире у Ловисы. Как отнесётся к нему её мама? Как заниматься привычными делами: готовкой, умыванием, справлением нужды в конце концов? Рэй подумал было вернуться в квартиру родителей, жить там в одиночестве, хотя после всего произошедшего туда неприятно было возвращаться… Но что-то подсказывало ему, что нужно идти к бабушке. Пусть даже она не слишком любила его, но Амалии нужен уход, а квартира большая, просторная, и вряд ли бабушка будет выгонять Раймонда… Тем более, если он сможет ей объяснить, что же случилось с мамой, папой, что вообще происходит в Городе…
- Я бы хотел перебраться жить к бабушке. – Сказал вслух Рэй. – У неё просторно, а дядя не всегда может навещать её.
- Где живёт твоя бабушка, Рай?
- В самом конце Юльменштрассе, недалеко от Хальмарского озера. Рядом костёл Святой Селестины.
- Это достаточно далеко от меня, но я бы могла ходить к вам хоть каждый день. Но всё-таки… Я бы очень хотела, чтобы ты пожил у меня. Ну хотя бы несколько дней. Пожалуйста, Рай… А потом уйдёшь к бабушке.
- Хорошо… - Неохотно вымолвил старик-юноша. - Но я не уверен, что твоя мама захочет меня видеть.
- Я поговорю с ней. Она поймёт. Ведь главное, что Я – хочу видеть тебя.
- «Ты грустное солнышко…» - Мысленно произнёс Рэй, едва улыбнувшись глазами.
- Я – твой Ангел. - Вслух ответила Тёмная Вода.
И Раймонд едва вздрогнул.

«Добрый загадочный человек, спасибо тебе за всё. Пусть закат твой будет спокойным, а зима – тёплой. Пусть весной придёт смерть, но вместе с ней придут ответы на все вопросы. И беспокойство сменится покоем, а за одиночеством придёт встреча... Ты знаешь это и так. Ты знаешь многое и пережил многое... И ты помог мне найти моего друга. Спасибо тебе. Пожалуйста, не беспокойся о нас. Ловиса и Раймонд.»
Девушка нацарапала записку на листе старой книги и оставила на кровати. И они вдвоём вышли из квартиры Жака, погасив в прихожей свет и бесшумно прикрыв двери…

Милая Герда, снег уже не растает…
Летает над гнездовьем, как перья.
Алые розы всегда прорастают,
172
Чуть выше, чем простые деревья.
И из окна в окне напротив видно, как я,
Зажатый во льдах, спасаясь,
Поджигаю корабли…
Милая Герда, буквально на днях,
Мне снился край твоей большой земли…
Милая Герда, никто не заметил,
Как быстро улетели птицы...
Время застыло унылым столетьем,
Эпохой, у планеты в спицах.
А из земли, что грела нас, как первая книга под детской подушкой,
Растут теперь дороги и дома...
Милая Герда. Ты только послушай,
Как медленно во мне скрипит зима…
Мила Герда, слова застывают,
Внезапно, при попытке ответить…
Битые стёкла всегда попадают,
Случайно – заигравшимся детям.
И где бы я ни жил, всё время падает снег.
Где-то внутри.
Где сердце продолжает свой отчёт…
Милая Герда, поговори… со мной. Как мы любили,
Ни о чём…
Милая Герда, про нас прочитают,
Другие, перед сном, поверь мне...
Алые розы всегда прорастают,
Чуть дальше, чем простые деревья…
(Моя дорогая, «Герда»)

Ветер выл, словно раненный зверь, взметая клубы снега вперемешку с листьями. И не осенняя тоска, но уже зимнее отчаяние висело над Городом. Юноша с девушкой шли по пустынной улице,
173
прижавшись друг к другу. И Раймонд смотрел на Траум другими глазами. Понимая, что скоро всё закончится, и для него, и для Ловисы, и для всех… И только небо останется неизменным. И не скоро его исчертят стрелы вражеских самолётов. И тот же дождь, и то же палящее солнце августа будут омывать слёзы Города, который Раймонд так любил и так ненавидел... 
- Вот мама обрадуется! – Смеялась Ловиса. – Нам всегда было немного одиноко вдвоём. А теперь… Я уж точно научу тебя играть на пианино!
Девушка ещё крепче взяла любимого за руку. И руки её были такие тёплые, несмотря на мороз, что Раймонд невольно прижался к подруге, словно отдавая ей свой холод. На парне не было ничего, кроме флисового свитера, осенней ветровки, трико, да поношенных кроссовок. Ловиса была чуть «лучше» в своём демисезонном пальто и уггах.
- Как рано пришла зима… - Произнёс старик, любуясь снежными хлопьями, освещёнными фонарём.
- Это осень… Снег ещё растает и будет солнце. Вот увидишь! – Смеясь, отвечала девушка. – Просто… Небо сходит с ума. Перед Окнами оно ещё выдаст сюрпризов. Любуйся!
- Мне грустно и спокойно… -  Продолжал Раймонд. – И так радостно, так легко в то же время. Ведь мы… - Он сам попробовал улыбнуться. – Больше не увидим лета!
Как ни странно, с Ловисой его речь вовсе не была топорной и жёсткой, он иногда даже говорил красиво и мелодично… 
- Не увидим… - Печально ответила ему Акко. – Но разве ты не рад?
- Чему? – Спросил Рэй.
- Тому, что познакомились мы именно в этот август. В ПОСЛЕДНЕЕ лето нашей жизни. Мы познакомились, и перед смертью урвали у жизни свой кусок счастья.
- Да. Всё решило всего лишь твоё «Привет». У меня самого никогда не хватило бы решительности познакомиться с тобой первым. И ещё… Ну, я не уверен, что ты поймёшь. У меня тут свои загоны.
- Расскажи. Я хочу знать. – Акко слушала очень внимательно.
- Понимаешь, я считаю, что мужчины и так сильно угнетены. - Раймонд решил не таить своих крамольных и непопулярных в обществе мыслей. И говорить всё, как есть.
– Мужчины постоянно сталкиваются с насилием. Их бьют, унижают, они гибнут на войне. Мужчины, как известно, не плачут. Держат всю боль в себе. Их жизнь, их радость, их чувства дёшево ценятся… Конечно, я не говорю про всех, исключения есть. Бывают же всякие мажоры, баловни судьбы… Но, от них я далёк. Хуже всего приходится так называемым омегам. Изгоям, одиночкам. Мужчинам с тонкой и глубокой душой, не способным наладить контакт с другими, защитить себя. А ведь именно они – наиболее чувственные, и больше всего нуждаются в любви и заботе… По справедливости. Но вместо справедливости, на них отыгрываются по полной. Их губители - «нормальные» мужчины, сами по себе настолько воинственны, что им необходимо иметь постоянного врага, чтобы сплочаться, противостоя ему. Когда нет такого внешнего врага, «врага» ищут среди ближайшего окружения. Им и становится такой вот изгой-одиночка, странный, и никем не защищённый. Люди объединяются в своей ненависти к нему. Он становится чем-то вроде козла отпущения. Вбирает в себя всю грязь и ненависть общества. На него вешают все грехи, свои и чужие… Знаешь, как в басне: «ты виноват уже тем, что хочется нам кушать». Он
174
оболганный, оплёванный, избитый - не хочет жить; а люди любят друг друга, и нежат своих детишек. Они победили, их «добро» восторжествовало над «злом»; их «свет» изжёг болезненный мрак мизантропа. Вот так вот бывает, Акко… И к сожалению, то, что я рассказал, это про меня... Я знаю, что моя жизнь не стоит ничего. Знаю, что меня могут оболгать, обидеть, довести до самоубийства, убить… И никто не понесёт наказания. Меня почти всю жизнь унижали и оклеветывали. Но теперь… Я ничего не боюсь. Не из-за тебя вовсе. Я перестал бояться ещё до встречи с тобой. Просто я устал. Устал от жизни, устал от без меры жестокого, несправедливого мира. Я хочу его покинуть.
Раймонд сделал паузу.
– Так вот, Ловиса. Почему я никогда не подошёл бы первым к девушке. Попробую тебе объяснить. Вы, девушки, живёте в другом измерении. О вас заботятся, вас защищают. Вас любят, и редко бьют в семье. А когда вырастаете, мужчины сами добиваются вашего расположения, ухаживают, дарят цветы, поют серенады под окнами… Совершают подвиги во имя вас. А вы – вправе отвергать их. Вправе унижать. И унижаете чаще как раз самых достойных. Таких вот, как я в прошлом… Одиночек и чутких романтиков. Режете по живому... А сердце своё, вы обычно отдаёте успешным подонкам, которые его растопчут. Зачем, вы женщины, творите эту чудовищную несправедливость? Неужели только из-за похоти, из-за полового инстинкта, который говорит вам, что у мерзавца и мучителя хорошие гены, а у романтика-одиночки дефектные? Риторический вопрос, Акко. Я прекрасно знаю на него ответ… Я не верю женщинам. Да и никому не верю… Вообще, говорят, что одиноким по определению бывает только мужчина. Женщина не может быть одинокой, ведь стоит ей «свистнуть» - набежит не один десяток потенциальных партнёров. Даже пословица есть на сей счёт: «у кого есть матка, у того и жизнь гладка».
Ловису передёрнуло. Будто разряд тока пронзил девушку, её ладонь обмякла и задрожала…
- А я вижу всё это. – Продолжал Раймонд. -  Я же не в пещере живу… Хоть я и не общаюсь с людьми, я наблюдаю. Думаю. Читаю книги. Я вижу, и понимаю, как устроен мир. К сожалению… И мне это не нравится. Вот скажи мне. Почему я, и без того переживший так много боли, должен добиваться, унижаться и искать внимания какой-либо девушки, самая большая боль которой – двойка по правописанию и сломанный ноготь? Так не пойдёт. Знаешь, это как товарищи на войне. Если один ранен, другой – поможет идти ему. Понесет его на себе, в конце концов. Здоровый - понесёт раненного. А нормы общества принуждают делать наоборот. Чтобы раненный нёс на себе здорового. Если в роли раненного - мужчина, а в роли здорового – женщина. Так вот я знаю, понимаю степень своих ран. И отказываюсь тащить на себе здоровых. Пусть это делают мазохисты, рабы, феминизированные куколды… Ну или просто здоровяки с «удачными» генами.  Я презираю правила и предписания этого мира, и не собираюсь по ним жить. Я лучше просто уйду в тёмный угол, и буду зализывать раны. Тихо. И умру тоже тихо. В конце концов, я не безмозглое животное с тестикулами вместо мозга, и желание быть с девушкой не настолько сильно, чтобы унижаться, ища её общество... А впрочем. Как сильно бы оно ни было, я не отступлюсь от своих принципов. Для меня превыше всего Высшая Справедливость; по ней я живу, и буду жить.

Тишина повисла в воздухе. Раймонд криво ухмыльнулся. – Теперь – думал он. – Эта Акко точно бросит меня.
Но Акко, сжав ладонь Раймонда ещё сильнее, почти сразу тихо сказала:
– Я всё это знаю и понимаю. Но я не девушка, видишь ли… Нет, не подумай, я вполне женственна,
175
как там у вас принято считать. Но я же инопланетянка, разве ты забыл?? – Девушка грустно улыбнулась. В уголках её глаз блестели слёзы. – Но знаешь, я только хотела сказать тебе… Ты ошибаешься, очень сильно ошибаешься, если считаешь, что я здорова и не ранена. Возможно, я страдала меньше тебя, не знаю… Но я тоже молила о смерти; я кричала, разрываясь от боли… Я делала попытки закончить эти мучения, эту жизнь, эту пытку... Наверно, я действительно не совсем девушка, ведь мир ко мне никогда не был милосерден. Да и с мужчинами, что уж тут… Всё не совсем так, как ты говоришь. Понимаешь, такие, как ты, Рэй, тоже очень редки. Ты единственный такой парень, инопланетянин… Похожих на тебя я никогда не встречала. И я готова, говоря твоими словами, понести тебя на себе, раз ты ранен. Только ты тоже должен знать, что я – далеко не здорова… Но у меня есть силы. Немного, но есть. Если бы ты был здоровым… Мы шли бы вместе, рука-об-руку.

Окаменевшее сердце старика вдруг раскололось, и брызнуло живой кровью… Слёзы едва не брызнули из его глаз. Лицо бородатого парня смешно сморщилось… Старик отвернулся. Он разглядывал огни ночного города, что искрились в его влажных глазах, и слёзы замерзали на ресницах… Ком стоял в горле. Но мизантроп до конца не мог поверить, что всё это правда, а не жестокий циничный обман какого-то дьявольского сверхразума...
- Акко… Скажи, почему именно в тот день, шестого августа 3014 года, ты решила познакомиться со мной? Сказала своё «Привет»? Ведь и раньше мы с тобой пересекались иногда на улицах, но я, право слово, мало о тебе знал…
- Я тоже мало знала о тебе. Хотя и чувствовала. Видела сияние вокруг твоего тела. Сияние, которое должно было быть голубым. Но оно было серым. Всегда серым таким, тусклым, в разрывах… Мне было грустно это видеть. Я знала, что ты раненный. Но тоже боялась подойти. А в тот день… Я слышала, как трое каких-то мужчин говорили о тебе. Говорили всякие гадости. Один подстрекал другого встретить тебя на Дорненштрассе и «забить до кровавого поноса». Меня передёрнуло от этих слов. И я поняла, что ты, как никто другой, нуждаешься в помощи... Но ты не подумай, пожалуйста, что я тебя решила приютить как бездомную собаку. Нет! Возможно, ты помог мне даже сильнее, чем я помогла тебе. Видишь ли… Я же тоже ранена. И ранена смертельно. Может быть, мне легче идти и нести на себе товарища, чем тебе… Наверное легче, раз именно я решилась на это, и ни чуточку не жалею… Вот. Видишь – я будто знала, что ты не сможешь сделать этого шага, а я – могу. Всё по справедливости, как ты говоришь… А в другом, я уверена, ты мне поможешь, в том, в чём ты сильнее… В общем, скажу тебе так: нести раненного на себе – тоже великое счастье. Великое счастье помогать и заботиться о человеке, который дорог… Так что не только я помогла тебе… Мы оба, помогли друг другу. Если бы я не решилась сказать тебе это «Привет», или ты прошёл бы мимо, или рассмеялся, и не стал со мной говорить… Для меня всё было бы кончено. Я повесилась бы в тот или последующий день...

У парня стоял ком в горле, и слезы блестели на глазах. Он так и шёл, отвернувшись от девушки, разглядывая ночные огни. Только рука его судорожно дрожала, а рука Ловисы была прохладной, спокойной. Она едва заметно поглаживала ладонь старика, будто ладошку родного ребёнка… 
- Теперь мы знаем… - Продолжала Ловиса мягким, слегка подрагивающим голосом – Знаем, что осталось немного… Зато, мы можем делать всё, что угодно. Вот я хочу… - И девушка, резко рванув Раймонда на себя, поцеловала его в губы. Неуклюже, по-детски, почти как собака ткнулась мокрым носом.
176
Старик в ответ крепко обнял тёмную Акко за талию, и тихо сказал:
- Ловиса, я не оставлю тебя... Я сам хочу быть твоим Ангелом. Ты сокрушаешь этот проклятый мир, сокрушаешь его законы, саму судьбу, начертанную на моих ладонях, живущую в моих генах. Ты-парадокс. Если тебя никогда бы не существовало, тебя бы выдумали, как выдумали Бога. Как Алгею, как Ниэнну, как музыку. Но и Бог и ты, существуете. Чёрт! Я не понимаю, что говорю… Знаешь, я несколько лет только и приближал смерть, но теперь, я бы хотел, если бы это было возможным, прожить с тобой всю жизнь. Но знаю, это невозможно... Мы умрём, я знаю. Мы не будем дожидаться желтоящеров. Хочешь, я убью тебя, когда придёт время? Убью, как ты сама этого захочешь. Я знаю, самому наложить на себя руки сложнее, и я сделаю для тебя хоть что-то хорошее…
Ловиса плакала. Вцепившись руками в мешковатый анарак Рэя, и положив голову на его грудь. Так и стояли они посреди широкой улицы, а с неба хлопьями падал снег...

- Что это? – тихо спросил Раймонд, проведя рукой по волосам девушки.
Акко вопросительно посмотрела в глаза юноше.
- У тебя волосы с проседью. – Тихо ответил он.
- Это просто снег. Просто снег… Видишь, как кружится он, как ложится на наши волосы, на наши плечи…
- Нет… Прошептал Раймонд. – Это не снег.
- Это безумие… - Улыбнувшись, ответила ему Ловиса.

Глава 18. Сломанные игрушки. «Варфоломей, Ларри, Козёл отпущения».

Один солдат на свете жил, красивый и отважный.
Но он игрушкой детской был - ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел, чтобы был счастливым каждый.
А сам на ниточке висел - ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад, в огонь и дым, за вас погибнуть дважды.
Но потешались вы на ним - ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему, своих секретов важных,
А почему? А потому - что был солдат бумажный.
А он, судьбу свою кляня, не тихой жизни жаждал!
И всё просил: Огня! Огня! Забыв, что он бумажный…
Огонь? Ну что ж. Иди! Идёшь? И он шагнул отважно…
И там сгорел он ни за грош - ведь был солдат бумажный...
177
(Булат Окуджава «Бумажный солдат»). 

Монастырь Кальгорт оказался настоящей пустынью, забытой людьми и миром… Этаким осколком древности, когда Парма ещё не принадлежала Эспенлянду, когда в Фойербруке правили Эйхенкройцы; когда свобода и первозданность дремали над краем… Впрочем, и в наш век северный Мермаунт, Плаква в её верхнем течении, Горынь-Плато и Цынгинские болота сохранили в своём тернистом сердце дух былинной древности… А ещё дальше на север отсюда – квазигосударство Дрёма – практически не обжитой придаток Эспенлянда, граничащий с Винтервандом на западе, и Снежным морем на севере… Край дождевых темнохвойных лесов и ягельных пустошей.
В монастыре ныне обитают только двое монахов: Варфоломей и Илларион. И один послушник – Эттвуд Порко. Монахи по-доброму называли его – Вудди; он был толстый плаксивый пьяница, очень ленивый и жалкий…
Некогда в Кальгортской пустыни обитало до тридцати монахов, но те поколения давно отошли в лучший мир, а современники не спешат посвящать свою жизнь Природе и Богу. Люди боятся одиночества; считают его едва ли не самой унизительной болезнью…
В окрестностях монастыря была большая возделанная территория, очищенная от камней и деревьев. Там двое братьев-монахов держали огород – картофель, капусту, брюкву, рожь на закваску; лук, черемшу, петрушку, фенхель, укроп; кусты черноплодной рябины, калины, малины; две полудиких яблони с кислыми жёсткими плодами; и огромное дерево Эльбасского чёрного ореха, которым Варфоломей очень гордился и всячески за ним ухаживал. Климат на высоте 830 метров едва позволял собирать один скромный урожай, да и то не каждый год; порой затяжные дожди и заморозки губили всё… Зато здесь отлично чувствовали себя пчёлы. При монастыре была большая пасека – два десятка ульев-лежаков, выдолбленных прямо в цельных колодах. Пчёлы в них обитали почти дикие. Ну как, почти… Самые настоящие дикие, только согласившиеся жить рядом с человеком, и отдавать ему небольшую часть своего «сокровища». Я впервые попробовал такой мёд – пахучий до умопомрачения, слегка кисловатый; густой и тёмный на одном участке сот; и соломенно-жёлтый, текучий – в другом.
Кругом монастыря на сотни, тысячи километров простиралась девственная тайга и буйство лесных трав; прямо за оградкой – стена иван-чая и дикой кислицы, а ниже по склону – папоротник и борщевик… И куча других трав, я даже не знал их названий… Здесь, впервые, я и научился ремеслу пасечника и огородника. А так же отчасти – плотника, и даже кузнеца. В монастыре традиционно, как и сто лет назад, делали дубовые бочки. Это был единственный источник заработка. И монахи, чтобы сбыть бочки в Кальюрте, на собственном «горбу», вручную, спускали телегу всего с тремя бочками вниз, к реке; а там их встречал вездеходный трактор с телегой, и бочки перекладывали на неё… Братья-монахи, как я сразу заметил, были очень сильные и жилистые; жизнь на природе в постоянном физическом труде закаляла тело и дух, делая их прочным, как сталь.
Я сам за это лето изрядно подкачался, копая огород, заготавливая дрова – сперва волоча из леса двухметровые сырые брёвна, затем двуручной пилой, а когда и «ножовкой» распиливая их на нужной длины кругляки, а уже потом – это было самым лёгким – разбивая кругляки колуном. Так же я очень любил работать в кузнице – монахи сами делали себе инструмент из отслужившего свой век металлолома; в ручную, молотком на наковальне, вытягивали длинные полосы, загибая и склёпывая их на обручи к бочкам. Я освоил на базовом уроне навыки термиста – придавая
178
живому металлу необходимые свойства – будь то жёсткость или пластичность. Я даже выковал себе нож из обломка старой рессоры: он получился на славу – удобный, твёрдый, прочный. С этим ножом я никогда не расставался, блуждая по лесам…
Стол в монастыре был более чем скромным. Нам, городским жителям, покупающим еду в любом количестве в магазине, не понять такой жизни. И тем не менее, именно такая жизнь – настоящая.
На вырученные с продажи бочек деньги, монахи закупали зерно, соль и сахар. Долгохранящиеся недорогие продукты, которые невозможно раздобыть, вырастить здесь… Мясо «скота» монахи не ели. Но иногда спускались к рекам – к Кольве, Плакве, а порой доходили и до таинственного бездонного озера Чахлый Рёк. Они знали все лесные тропы; знали, как пересечь многокилометровые расстояния, не утонув в топях, не ободравшись в зарослях борщевика и крапивы, не сгинув в расщелинах и курумах… Помню, какой вкусной была щука, которую я впервые поймал на блесну…
Ещё монахи ставили силки. Однажды в проволочную удавку попался заяц. Проволока, затянувшись на лапке, прорезала мясо и сухожилия до самой кости, и обезумевшее от боли животное чуть не оторвало лапу, пытаясь убежать, когда мы вышли к нему. Варфоломей одним ударом ножа убил животное. И тогда он объяснил мне, то, что, впрочем, я уже знал и так…
«Нет греха в убийстве животного, чтобы прокормиться. Это жизнь. Природа. Волк убивает; убивает медведь, щука, ястреб… В этом нет ничего плохого, если убийство – спасёт тебя от голодной смерти. Плохо – другое. Излишество. Человек в тёплом городе, ведя сидячий образ жизни, покупая любую еду на выбор в магазине – не должен обжираться мясом, зная, какой ценой оно досталось. Ведь это – не выживание. Это – излишество, чревоугодие. К тому же, даже те два дня страдания зайца в петле – не сравнить с годами страданий животных и УРБов на фермах; которые всю жизнь проводят в клетке метр на два, которых на живую кастрируют, вырывают зубы и когти, откармливают насильно, и проводят медицинские опыты. Охоту и битву не сравнить с пытками. Вот – Улыбчивый Ларри подтвердит…»

Я был согласен с Варфоломеем… Но всё же того зайца мне было жалко.
Капкан и проволочные силки, это тоже дурная смерть, похуже пули и клыков волка… Но, наверно, всё-таки лучше того, что делают с УРБами на фермах.

Илларион никогда не говорил. Со слов Варфоломея я узнал, что этот миниатюрный беленький мужчина, который выглядел совсем юным, пятнадцать лет назад освободился «по обмену» из плена.
Он, молодой и неопытный, сразу после школы, в какие-то восемнадцать лет был брошен в мясорубку войны за Урманчестан… Там он, и десяток его товарищей, угодили в плен к урманчам, которых курировали военные силы Империи Син. Волосатые дикари, партизаны Шафрановых Предгорий, сами не прочь были «развлечься» с пленниками, но как требовал Закон - передали тех на военную базу Красного Дракона.
Говорили, что Ларри прошёл через «синские пытки». Само выражение – синские пытки – давно стало нарицательным… Все люди знают, какой мучительной может быть физическая боль. Изнеженные жители городов, видящие кровь разве что в кабинете анализов, да в продуктовом
179
магазине; не знают и тысячной части возможных градаций боли... Дыба, выворачивание суставов, сожжение, поджаривание, свежевание (в том числе постепенное – «красный чулок», «перчатка», или сразу «красный тюльпан»); забивание гвоздей в коленные и локтевые суставы, химожоги, порка (банально, но действенно); разные способны «битья шаров» и кастрации (в том числе самый жестокий - «почистить яйцо» - на живую содрать с вылущенных гениталий паренхиму; вытягивание сухожилий; тыканье иглой в зубной (и не только) нерв, «игра» на обнажённых нервах (реальная, а не фразеологическая); закручивание их, в результате чего жертва погибает от шока и собственных судорог… Человек – венец Зла, придумал много способов причинить ближнему своему море боли… Все эти «науки» веками известны по миру, но в Империи Син пошли дальше.
Там известны «тайные» способы пыток, возведённые в «Искусство», основанное на вековых знаниях акупунктуры, «углублённой анатомии» - энергетических потоков, механизмов подсознания, рычагов Управления… В изучающей фазе исследуется психотип и аура человека – все его страхи и слабые места, и тип пыток подбирается индивидуально. Один из излюбленных приёмов, эффективный для большинства людей, использует древнее «искусство любви», которое (вот парадокс, не правда ли?), легло в основу самых жутких, самых ломающих манипуляций с сексуальным подтекстом. Их суть, упрощённо говоря – смешать сильнейшую физическую боль, сильнейшее эмоциональное потрясение, и сильнейший, никогда ранее не испытанный оргазм. Как известно, это три базовых и самых сильных переживания, охватывающих едва ли не всю нервную систему. Эта «система» позволяет прощупать человека до дна, не оставив и клеточки, и закоулка в воспоминаниях, вере его, где бы он мог укрыться от унижения и боли...
Это «Искусство» ломает любую (ну, или почти любую, за исключением Воинов и Ангелов?), психику, напрочь перекраивая нейронные связи, рефлексы, ориентацию, веру…
Человека не просто грубо ломают, но прощупывают все его струны души, и пишут, играют на них всё, что угодно им; и те, кто выживает, навеки превращается в Их слова, в Их музыку…
Для чего это делают – сложный вопрос. У «нас» в основном пытают, чтобы унизить, сломать, выудить информацию… Там, помимо этих моментов, присутствует оккультный и медицинский (что лишь грани одного целого), интерес. Человека изучают… Его, (не только тело физическое, но и тонкие тела), хотят изучить до кванта, и получить над ним неограниченную власть.
В последний век семимильными шагами развивается фармацевтика – в том числе «боевая фармацевтика»; например препараты, способные заставить человека неделями, месяцами чувствовать всё, и не терять сознание; не погибать, не «уходить в себя»… Искусство пыток развивается столь же быстро, как медицина и дистанционная телепатия. Там, среди палачей сплошь талантливые хирурги, мануалы, парапсихологи, биологи, оккультисты, генетики… Сама тема боли в Империи Дракона не является запретной и «неприличной», нет… Там этому посвящены целые НИИ, где всё то, от чего «белого» человека передёргивает ужас и отвращение – изучается как наука, и оттачивается как Искусство…   

У Ларри удалён язык, и лицо его даже во сне кривится неестественной улыбкой. Ещё в его движениях ощущается странная неуклюжесть: он словно деревянная кукла. А ещё он ничего не боится и ничего не чувствует. Я часто слышал, что человек, прошедший через пытки, наоборот, становится гиперчувствительным, и боль его никогда не отпускает. Но, наверное, всё зависит от конкретного человека... Кто-то ломается, подобно стеклу, безвозвратно и навсегда. А кто-то, оказывается гибким и живучим, как вода, которую сколько не толки в ступе – не разобьёшь.
180
Возможно, Ларри пытали лишь «понарошку», ведь его в итоге обменяли на синских пленных; но, из двенадцати попавших в плен из его роты, выжили только трое… Даже если это так, и он познал лишь преддверие Ада, я восхитился силой духа этого Человека... Безстрашного белого Воина, совсем юного хрупкого парня, в 18 лет заслонившего грудью родину… Пускай вся война была лишь игрой Правящих, но глазами простого солдата война была войной... И подвиги их, и чувства – всё было искренним, настоящим.
Помню, когда я впервые встретил Иллариона, меня посетило дурное видение, или галлюцинация. Я видел его светленькое милое лицо, и каким-то «25-ым кадром» видел это же лицо, красное, с выпученными глазами, обезумевшее, испускающее вулканы флюидов боли… Потом это дурное наваждение рассеялось. Я узнал Ларри, как доброго, слегка юродивого человека. Человека без прошлого, без иного будущего, чем этот монастырь на краю земли...

Мы много говорили с Варфоломеем. Он, когда я однажды спросил его о Боге, о вере, о его отношении в «звёздным детям» и падению Альвара, поведал мне такую теорию:

- Я, хоть и монах, но, пожалуй, неверующий. Я служитель не Бога, но добра.
Говорил Варфоломей. Хотя в этом могучем жилистом старце я видел что-то зловещее; видел свет и тьму, переплетённые великим страданием… 
 - Я, признаться, разочаровался в слепой вере, и ищу, хотя никак не могу найти свою правду. Да, сынок, мне близка вера Звездных Детей, Винтервандских нищих… В своё время меня до слёз тронули их пронзительные заветы и откровения… Мол, есть где-то Истинный Бог, Бог Добра и Справедливости, и каждый должен отыскать в себе его свет, что погребён под тоннами плотской мерзости, заключён в тюрьму, созданную Злым Богом, Диаволом. И в этом возвращении «домой», к Богу, и есть смысл жизни, и есть трагичная Свобода выбора... Плотский, диавольский мир, стоит на трёх столпах: страх, агрессия, сексуальное влечение. Через эти плотские позывы он мучает и соблазняет, пытаясь тленным ядом искусить человека, как рыбку червячком, нанизанным на острый и цепкий крючок...
Я всегда задавался вопросом, а правильно ли поступает Бог? Получается, он как безответственный отец, что отпустил несмышлёного своего ребёнка гулять по тёмным подворотням, где за каждым углом его будут подстерегать непристойности и угрозы. И ребёнок, пройдя через годы странствий, через все запретные соблазны, через боль и страх, через «голгофу» и «медные трубы»; возмужав, сможет вернуться к своему Отцу, уже познав все грани чёрно-белого мира, и осознанно выбрав Добро? Интересная теория… Но непонятно здесь то, зачем вообще Бог создавал человека изначально несмышлёным, а не сделал его сразу мудрым и верным? Непонятно и то, в каких отношениях состоят Бог и Дьявол? Воюют? Тогда почему Бог не сражается за угнетённых людей? Не помогает несчастным праведникам, не протягивает руку помощи здесь, на Земле? А только обещает справедливый загробный мир; но вот как быть уверенным, что он вообще будет?? Я вот хотел бы видеть справедливость здесь и сейчас. И многие, уверен, тоже. Но её нет. Или Бог и Дьявол заодно? Дружат, просто сотрудничают? Может, Бог сам даёт Дьяволу указания, как мучить и соблазнять своих «детищ», чтобы быстрей и качественней их вымуштровать? Но тогда это не Добрый Бог, а такое же дерьмо, как Диавол; или, если угодно, Диавол совсем не злой, и всё что не происходит- «во благо». Но тогда, какого хрена, страдать так плохо?? Мы все здесь, в этом монастыре знаем, что такое – страдание. И как это невесело терпеть. Не зная, к тому же, будет ли
181
какое-то обещанное вознаграждение «на небесах». А если не будет? Если дальше будет всё так же, или хуже? Я не знаю, правда… Не знаю. И как бы безнадёжно это не звучало, более стройной, и похожей на правду, мне видится другая теория...
Вот как ты считаешь, а вдруг, всё устроено совсем наоборот? Что, если сами понятия Добра и Зла, Бога и Дьявола полностью переврали и исказили? Это даже лучше бы объясняло, отчего добро так слабо и неудачливо; почему истинная красота всегда в андеграунде, а свет истины гаснет во мраке... Да, от этой идеи, став она верой и правдой, стало бы тоскливо и жутко. Но сила в том, чтобы ЛЮБУЮ страшную истину принять стойко.
Может, Диаволом выставили как раз Прометея, принесшего правду и свет??
Может, как раз всевышний бог-творец, бог-абсолют отнюдь не справедлив и не добр?
Посмотри, как устроена природа, мир всех живых существ, хоть животных, хоть растений. Сильный пожирает слабого; сильный всегда жесток и грешен (грешен по нашим «андеграундным» понятиям; но он удачлив и любим, в том числе женщинами; он унижает и угнетает направо-налево, идёт по головам, а ему всё сходит с рук. Счастливым жил, и умирает с улыбкой на устах. Разве этот мир справедлив и милосерден? С нашей позиции, позиции «несчастных» - нет. Так почему следует верить, что «тот мир», мир небесный – другой? Что другой сам Бог, мир создавший??
Может, Бог вовсе не любящий отец? Может, он – фермер? Может, он взращивает души людей, созданные из его монады, как скот на земной лужайке? Стрижёт с них при жизни энергию и эмоции, а когда они тучнеют, наполняются самыми сильными и вкусными энергиями - пожирает их «духовную плоть»; и это и есть ад? И вся наша Вселенная – суть демоническая утроба, где извечно сильный поедает слабого, а слабый-несчастный ищет себе выдуманных заступников, не здесь, так «там»? И людей сам Бог разделил на «жертв» и «конвоиров»; как на овец и овчарок; и последние – его верные слуги, то бишь «праведники», а жертвы «овцы» – его пища, и оттого они по определению грешны и неудачливы?? Вдруг всё так, сынок??
А вот тот, кого выставили Дьяволом – был Отступник... «Образованный революционер», который сам был несчастным; который на собственной шкуре пережил всю боль, а потому благоволил таким же? И он как бы попытался совершить революцию.
Как в стаде любых животных– угнетённый, но гордый низкоранговый самец однажды решает свергнуть угнетателя-альфача… Вот и Дьявол метил на место вожака всея Вселенной, и хотел организовать эдакий бунт союзников-униженных, принеся скотам-людям часть своих знаний и силы? Ведь он был тоже силен, помнишь... Самым сильный ангелом из воинства «Яхве».
Но, конечно, бунт «люцифера» был жёстко подавлен. Как в той легенде о Прометее, который принёс людям, жившим во тьме и ужасе, божественный Огонь, за что был прикован богами к скале, и целую вечность орёл клевал его печень. А люди его забыли. Ведь кому нужен предводитель-неудачник?? Более того, его – оболгали. Надели на него уродливую личину «чудовища»… Как часто бывает и с праведными людьми. Этот мир противостоит «праведникам».
Не замечал, как праведников, людей справедливых и целомудренных, любят оклеветывать, вечно пытаются обличить в корысти, «пробить на говно»? И стоит признать, порой у них получается… Недаром Диавола так любят изображать в образе козла-отпущения, в образе одинокого озлобленного мизантропа… Но кто делает мизантропа таким, несчастным? Не сами ли «добрые люди»? (Но это уже с нашей, «андеграундной» точки зрения).
182
Может он, этот Мизантроп, когда-то вырвал своё пылающее любовью сердце из собственной груди?? Чтобы осветить людям дорогу во мгле? Он так любил их, верил им? Испытывал эти рецессивные иррациональные чувства. Глупец-революционер… А люди растоптали его сердце. Их скотская, «по образу и подобию» Творца своего натура, отвергла свет Люцифера… И люди великим обманом, с подачи своего Фермера-мясника-бога, в итоге его сделали врагом…
Ведь в стаде животных, тот самец, что осмелился бросить вызов вожаку, но проиграл – если не умерщвляется, то определяется в самый низ иерархии. Так для них, для этого быдла, Добро обратилось злом, а истина – ложью...
А истина, увы, в нашем мире в том, что справедливость и красота – всегда оклеветаны, обесчещены, высмеяны. Или чудовищно исковерканы, да так, что и мудрец не отличит правду от лжи и подмены. Этичная справедливость и высокая красота – в андеграунде и социальном дне. И кроме самих «несчастных», страждущих и ищущих утешения - они никому не нужны… Ибо это наши, «овечьи» слёзки, но могут ли они волновать овчарок и фермера?
Счастливым – и в их жестокой реальности хорошо. Ведь для них то она не жестока. Для них-то она - благо и изобилие, за которое они благодарят судьбу и Бога.
А несчастные… Они тоже не обязательно совсем добренькие и беззубые; и в них сидит это «дерьмо», и они могут ожесточиться.
«И он замкнулся; сначала много-много плакал, а потом стал злым. А вскоре - полюбил зло…»
Наверно, это и случилось с Люцифером после падения… К слову, если ты читал про древнего бога Сета, с ним приключилась очень похожая история, если не хуже. В той древней стране Сет стал чем-то вроде дьявола-антагониста. Слово «сетовать», видимо, и произошло от имени этого «бога», которого предала жена, оскопил племянник, сын заклеймил, содрал кожу; а Совет Богов - постановил сжечь, и проклясть его дух на вечные муки. Где тут сострадание и справедливость, мудрость в конце концов, а, сын мой?? Сет, по большому счёту, не совершил ничего ужасного. Да, он убил своего брата Осириса, который окучил его жену. Так и я бы убил на его месте! Просто, как говорится, «что позволено Юпитеру, не позволено его быку». И Сет был менее «уважаемым», а потому и не имел права возникать против Семьи, Общества, Системы. Изменила тебе жена – прости и утрись! Недаром праведная «овечка» та, что прощает и любит обидчиков своих, и ударившим подставляет «вторую щёку». Эта мифология, даже если она лишь древний фольклор, из которого песок сыплется - отражает психологию людей, ожививших «идолов» по своему подобию.
На изгоя вешают все беды, ведь людям, такова их скотская природа – всегда нужен объект для ненависти. Иначе они дуреют. И этим объектом сделали, как всегда – самого «не такого как все». Революционера-неудачника…
Вот так вот, сынок… Я не могу верить, просто верить, что самая большая сила во вселенной – добрая. Хотя мне бы этого очень хотелось. Но что, если именно в этом нас обманули? Обманули, чтобы добреньким дуракам, вроде нас, давать надежду, ведь такие как мы - особенно вкусны демону-Яхве?? Давать надежду, чтобы страдали подольше, испуская туда, в его утробу, флюиды отчаяния и боли, гаввах…
А «сатана», как раз хотел показать людям, на изнанку мира. На ширму и чудовищ за ней, которые отбрасывают красивые искажённые тени, а дураки и рады слепо верить…
183

Может, это и было яблоком с древа познания; и теперь это «познание», оплёванное и униженное, как жертвенный козёл Азазаль, одиноко бродит в пустыне, вобрав людские грехи и людскую неблагодарность... Может, Правда слишком ужасна, и ОНА, а не зло, была заключена в ящик Пандоры? И горе тем, кто его откроет…
Может, Дьявол тем и возгордился, что взял на себя непосильную ношу – открыть людям истину, скрытую от людей богом? А истина была в том, что люди для бога – лишь скот, который, до того, как пожрать, держат в неведеньи, и потихоньку стригут… Может Диавол – и есть носитель пресловутого иррационального начала – совести, справедливости, гордости, прямоты? То, что мы, изгои, считаем добром? Недаром имя его – Люцифер, несущий свет; Прометей, что посмел взять божественный огонь, и даром, от большого пылающего бескорыстьем сердца – подарил его людям… За что и был обречён вселенским демоном-творцом на вечные муки, обречён на поругание и клевету людей – подлых неблагодарных порождений Яхве, которых так хотел спасти... И лик его, искажённый и оплёванный, венчает голову козла, на которого живущие во лжи «скоты» возложили свои грехи, как на приносимого в жертву, который всего лишь искал правды и алкал доброты… Vae victus.

Да, сынок. Люди, если быть объективным – мало что знают. Они выдумывают много теорий о Боге, одна другой мерзее. Ведь Бога каждый хочет создать по своему образу и подобию… Сейчас популярна такая теория, что Бог един, и нет никакого Дьявола вообще, и Бог, безусловно, всех любит. Всё есть Любовь, высшая и безусловная; всё есть Свет и Единство. И всё, что творится в мире – всё, естественно, от Его большой Любви. Мерзость вся, невежество, несправедливость, возведённая в абсолют… И если человек страдает, да так, что и десятая доля его страданий испепелила бы тебя вмиг - значит сам дурак; но Бог его всё равно любит, ведь всё в мире есть Свет и Любовь. Просто такой человек – грешник, и находится в «сокрытии» от Божественного лика, в чём, естественно, виноват сам.
Обычно эта теория популярна у тех, кто сам стрижёт и режет. Но не у тех, кого режут и стригут.
Ведь первые заняли в этой жизни высокое место, и сами гадят сверху на других, естественно, того не чувствуя. Их дерьмо, плевки и обиды падают вниз, на «обиженных жизнью»; в то время, как они сами могут мечтательно глядеть на небо, не видя в нём своих нечистот.
И для их «Эга» мир кажется справедливым; и втрое забавно, когда они начинают рассуждать о «преодолении своего Эго и слиянии со Светом». Порой пообщаешься с таким «святым мудрецом», смотришь – вроде умный. Но приглядишься – обычный альфа-самец. Поднявшееся животное. Пахан. И пытается тебя виртуозно «опустить», привлекая якобы «волю Бога и гармонию Вселенной». Но суть такого «мудреца» - Обезьяна, выучившая модные и в меру умные термины. Обезьяна- потребитель, обезьяна-эгоист, обезьяна с социальной позицией идти по головам; есть, наслаждаться, трахаться. Но и обезьяны любят порой смотреть на звёзды; рассуждая либо о гармоничности и справедливости мира, если вдоволь бананов и самок; либо вопрошая с ненавистью и слезами – если сам в дерьме своём и других обезьян.
Иногда, впрочем, бывает, что некий уникум из кучи помоев будет благодарить Всевышнего за Любовь и Справедливость, но тут клинический случай – мазохизм; внушаемость, на грани потери личности… В общем, люди любят рядить свои зловонные туши в шелка и золото, но никакими блёстками и тряпками вонь не скроешь…
Вся суть в том, что человек – животное. И сильный всегда живёт не просто так, а за счёт слабого.
184
Счастливый счастлив – потому, что несчастен другой, ведь почти не бывает счастья не «на крови».
Вот смотри – что в жизни важней всего? Правильно – любовь. Вот допустим, есть у тебя любящая, верная, преданная девушка, которая любит только тебя, и верна во веки веков. Но ведь из-за того, что она досталась тебе – её уже не будет у другого. И он так и умрёт, не познав любви. А если, например, ты известный певец, актёр, богач, да просто сердцеед; и в тебя влюблены десятки женщин? Это значит, десятки мужчин останутся бородатыми девственниками, потолок для которых – рука, и эскорт-услуги. Так же, например – еда, которая ныне вообще возведена в культ. Что бы ты не ел (ну может, кроме воды и соли) – плоть живых существ. Будь то животных или растений, а то и людей – которым просто катастрофически не повезло (расскажи-ка УРБам про Любящего Бога который есть Свет и Мудрость!)
О нет… И самая мудрая обезьяна не та, которая выучила умные слова, и гадит на других с высокой пальмы. Я бы сказал, что мудрая та, которая исцелить способна, успокоить рану; после общения с которой – тепло становится на душе. И может, если бы человечество состояло в основном из таких – мы бы уже жили в Раю. В настоящем, а не в том, который придумывают себе забитые, униженные, вопрошающие к звёздам о справедливости…

Что же до любви, я считаю, что Любовь - это великая Верность. Кто любит – бросится за тобой в пекло. И душу свою отдаст за тебя, на растерзание и вечные муки… Вот, что такое любовь! А не блевотные рассуждения о похоти, выгоде, либо вселенской гармонии. Любовь – это выделять любимого из толпы; только к любимому существу направлять свою заботу и безграничную нежность. Никогда не позволять страдать этому существу, стоять на страже его счастья! Для гармонии с миром и игры половых гормонов давно придуманы свои термины, и пусть не приплетают сюда Любовь; идиоты, любить не способные... Да, меня никто никогда не любил… Это страшная судьба, отрок… 
Слёзы блеснули в стальных глазах Варфоломея. Он на пару секунд замолчал, отвернувшись к пламенеющему за Подлунной горой закату…
Я не верю в Небеса, и отрёкся от Маммоны… Да, я одинок и несчастлив, распят и оплеван, никем не любим, и нет мне поддержки... Но я не боюсь. А насколько бы я был сильнее, люби меня по-настоящему лучшая в мире женщина… Будь я среди своих друзей-соратников, среди светлого воинства, преданного мне до последнего вздоха… Я был бы безсмертным, самым храбрым и самым счастливым человеком на земле… Я бы - сокрушил весь мир.

Знаешь, сынок, я в твои годы зачитывался трудами Сурали-Утешителя. Основоположника, пророка религии Звёздных Детей. Добрый, талантливый человек, поэт и художник, целитель и аскет... Он рассказывал людям все эти… Прекрасные сказки о Добром Боге там, на небесах… О надежде всех страждущих, о путеводной звезде для ищущих… Как раз религия для всех униженных и оскорблённых, опущенных и оскоплённых. Для овец-революционеров. И ты ведь знаешь, как он закончил. Его распяли на кресте, освежевали, а содранную кожу набили соломой и вывесили над городскими воротами, дабы «не смущал людей». И сколько таких было… Пророков, утешителей, образованных интеллигентных «революционеров»… «Царство моё не от мира сего» – говорил он. И в этом мире не имел власти.
Но знаешь, что я считаю? Не смотря на моё отсутствие веры, надо возродить религию Звездных детей.
185
Но возродить в новом виде, более яростным, сплочённом, и непримиримым ко злу. Ныне нужна именно ярость. Отбросить всю эту любовь и проповеди, жертвенность и альтруизм. Ни к чему это блеяние про «возлюби врага своего». Кто любит своих врагов – обычно не очень-то любит друзей.  Нас, порядочных людей, единицы; мы одиноки и разобщены, не умеем за себя постоять. Но сломанные игрушки должны объединиться, и сокрушить устои этого мира, вырезав сам корень зла, в прямом и переносном смысле. Эта чудовищная система должна быть разрушена! Пусть мы будем всего лишь очередным Прометеем, очередным Данко, вырвавшим собственное сердце… Каким бы не было зло могущественным, смысл жизни в том, чтобы сокрушить его. А любить и созерцать будем после...
Битва, сынок – куда лучше и веселее бойни! Они нас никогда не жалели… Жестокость толпы к одиночке, и жестокость одиночки к толпе – в принципе разные вещи. Одиночка оправдан как минимум за свою немощь и храбрость… Попробуй-ка противостоять системе! Это достойно восхищения, не так ли?
Другой вопрос, что от перемены мест слагаемых… И вряд ли сокрушившие зло, сумеют построить утопический справедливый мир – новый мир всё равно выстроится по старым лекалам, ибо таков закон Демона-Творца... Один гениальный писатель в книге «Скотный Двор» доходчиво описал утопичность наших побуждений… Знаешь, в книге говорится как раз о том, как животные свергли фермера, и попробовали построить свой собственный мир, но этот мир в итоге ничем не отличился от разрушенного ими... Всё те же насилие, неравенство, беспросветность… И да, Демон-Творец, если он есть, будет лишь улыбаться, наблюдая, как его скот бодается и казнит недавних вожаков… Но повторюсь, битва – веселее бойни, плюс, мы бы выиграли время.

Глаза Варфоломея пылали, а крепкие жилистые ладони его сжимались в кулаки, когда он выпаливал эти слова. Помнится, я подумал тогда – сколько же отчаяния перенёс этот человек, что в его сердце не осталось даже веры… И не осталось ни капли любви. Бедный, бесконечно бедный и сильный старик. Воин, даже во сне сражающийся с ветряными мельницами.

Да, я вижу по твоим глазам, слова мои – тяжестью ложатся на твоё сердце. – Варфоломей попытался улыбнуться. У него была жутковатая улыбка, в уголках рта проступали почти волчьи клыки. - Прости меня, если тебе неприятно слышать мои умозаключения... Я вижу, что ты куда мудрее своих лет, и тоже ищешь Истину. Я надеюсь, ты найдёшь её в чём-то другом. И поговори, если захочешь – с Ларри. Он как раз последователь Сурали и его религии. Только Ларри, ты знаешь, не может говорить. Но он быстро и очень разборчиво пишет.

После разговора с Варфоломеем, я долго сидел в своей просторной келье один, подбрасывал поленья в каменную печку... И пил крепкий зверобой с вареньем из молодых сосновых шишек. И думал. Думал обо всём, и о том самом… И всё-таки, несмотря на чудовищную убедительность теории Варфоломея, моя вера во что-то доброе, внеземное; в какой-то прекрасный, самый родной, правдивый Божественный свет в глубине души, не стала слабее. Напротив, я крепко ухватился за неё, как за спасительную соломинку.
В ту ночь я молился о Варфоломее. И о улыбчивом Ларри, и о плаксивом сорокапятилетнем девственнике Эттвуде…
186
                Глава 19. Осень. «Сир-Секар».

О том, что было тогда, мы забыли.
Придали забвению сами себя.
И только робкий вопрос: кем мы были?
Волнуясь, мечтая, кого-то любя…
Ну зачем придаваться волненью…
Уж и так мы стоим на краю.
Но вопрос: Растворимся ль в забвеньи?
Не преследуя вечность свою? .
Только жизнь как игра, не иначе.
Как искра посреди пустоты.
Мы преследуем счастье, удачу..
Забывая про цвет темноты.
Забывая про жизнь после смерти.
И пугаясь жалких проблем…
Пошатнёмся над куполом тверди -
Под печатью забытых эмблем.
И живя, задавая вопросы,
Отвечаем лишь сами себе.
В вечность тянутся жгучие слёзы,
Воцаряясь в глухой пустоте.
Что всему положило начало?
Что кошмарам положит конец?
Но безразличие тенью витало,
Тяготел над печалью венец. 

- Ну, куда пойдём?! – Девушка теребила старика за руку. Она неуклюже пританцовывала и мелко дрожала; то ли от холода, то ли от детской радости. Такая тёмная и мрачная, точно банши из страшных сказок; но такая светлая и искренняя, добрая и заботливая…
- Ты разве не хочешь спать? – Удивился Раймонд. Он не мог сдержать улыбки. И холод отступил: старику было совсем тепло.
187
- Нифига! Я вообще могу не спать! А хочешь, мы встретим рассвет в степи за городом, на вершине Сир-Секар?
- Ты точно безумная… - Рассмеялся Раймонд, и обнял добрую «банши». – Пойдём.

Так тихо на улице. Только ветер гуляет по пустым переулкам. И в эти осенние дни он плачет, скулит, вздыхает; словно сам поминает минувшее тепло, и тщетно обнять пытается оголённые деревья... Он, как бездомный пёс рыщет по пустырям, прячется в узких дворах; поджав хвост, забивается под самую крышу, и, не найдя приюта, жалобно протяжно воет…
- В такую пору прекрасен даже наш Траум… Ты только посмотри! – И Раймонд окинул рукой море редких огней, подёрнутых дымкой. На сиреневом экране неба город отражался, как в зеркале.
- Да…
- Далеко ещё нам!
- Угу. Часа два ходу. Ты не устал?
- Нет. Чувствую себя отлично. Не верится, что двенадцать часов назад я лежал мёртвый.
- Забота и любовь – лекарство от всех недугов.
- Прямо от всех? И даже от тех, если человека переехало поездом?
- Да. – Невозмутимо сказала Ловиса.
Раймонд вздохнул. – И ты правда думаешь, что любовь может вернуть человеку отрезанную ногу или руку?
- Да. - Так же твёрдо ответила Акко. - Любовь может вернуть даже утраченную веру в добро.
- Прости, ты про маму?
- И да, и нет... – Опустила глаза Тёмная Вода. – То, как поступила с тобой мама… Это ужасно. Но бывают вещи страшнее. Даже мы не пережили их... А теперь, мы и вовсе счастливы, счастливей всех на свете! Но знаешь, можно потерять веру в людей так, что никакой поезд не сравнится с той болью и отчаянием... Я знаю, мой старый сутулый Раймонд, ты почти подошёл к этой черте. И я – почти подошла. Но даже за этой страшной чертой – настоящая любовь способна воскресить.

Юноша долго молчал. Признаться, он был другого мнения. Раймонд считал, что дойдя до определённой черты отчаяния и боли, никакая любовь не в силах будет спасти. Спасти сможет только одно – смерть. Небытие. Вечный покой… Любая любовь, и вообще эмоции, за этой чертой будут не только не нужны и бесполезны, но вульгарны и отвратительны. И правда здесь своя, для каждого человека. Возможно, для Ловисы всё так, как она сказала. И хорошо, что так. Что у неё остались силы спасти себя и его… Что в ней осталась эта Любовь, которой она одарила почти погибшего в иссушающем болезненном одиночестве старика…
 – Скажи, Виса, ты не оставила бы меня, если бы синцы взяли меня в плен, а тебе удалось бежать?
- Дурак. Я не боюсь смерти. Я бы сделала всё, чтобы её приблизить.
- Боюсь, в синских лапах быстрой смертью бы мы не отделались...
188
- Я боюсь боли, Рэй. Как и все живые её боятся, кроме, может, монахов ордена Гебет-унд-Блют. Но любовь - сильнее боли. Если есть любовь, настоящая любовь, никакая боль не сделает тебя самым несчастным существом на земле…
 
Дальше шли молча. Снег скрипел под ногами. Далеко на востоке показалась серая лента рассвета. Раймонд и девушка свернули на Элсмирштрассе, в народе называемую «Арбат». Теперь здесь тихо, и только от ветра негде укрыться. А витрины салонов и магазинов всё так же светились уютным желтоватым светом, будто город жив, будто нет войны, и будто снег этот падает обычным рождественским утром. И с рассветом проснутся люди, откроются двери салонов и бутиков, выйдут дворники убирать грязный снег; а под вечер, уличные музыканты играть будут до самой ночи неизвестные элегии, и старый шарманщик закрутит свой потрескивающий вальс, и дети-попрошайки будут подпевать ему на идише…
- Рай. Ты помнишь, здесь мы повстречали продавца зонтиков…
- Угу. – Ответил юноша. – Эх, зонт нам теперь не понадобится…
- Понадобится! – Улыбнулась тёмная девушка. – Будут дожди ещё, погоди. Эх, лето, конечно, не вернётся, но осеннее солнце и дождь мы ещё увидим!
Старик Раймонд пожал плечами.
Под снегом городская окраина выглядит меланхолично. За Виляйштрассе заканчивались последние рядки частных домов. Дальше – белёсая пустошь. Немного левее – заброшенный песчаный карьер и свалка на его дне. Ветер стал тише. Мохнатые хлопья сыпались теперь ровно, почти вертикально, прилипали к пальто и волосам, нехотя таяли, коснувшись кожи…
- - Ой, смотри! – Девушка вскинула руку налево. Стылой ночью дышала степь. Северо-западная окраина Траумштадта.
- Что там? Не вижу…
- Собаки. Сейчас услышишь.
Раймонд вглядывался в тёмно-серый горизонт. Ступеньками уходили вниз отвалы грунта, на которых шелестел молодой осиновый лес. Под ногами чавкал мокрый снег. Ветер поднялся снова, и в его монотонном гуле стал различаться собачий вой. Его высокие, рвущие душу нотки вплетались в ветер, как траурные ленты в белокурую косу. Мороз пробежало по коже.
- Бедные… Тихо молвила девушка. – Нет им пристанища. Они погибнут этой зимой.
- Зачем они появились на свет? Зачем вообще все несчастные появляются на свет? Собаки, изгои, УРБы… Вот так вот открыли глаза, и на тебе! Страдайте. С первых шагов жизни только боль и отчаяние. Будешь уж тут плакать, родившись… Лучше уж болтаться где-то в небытии, на задворках вселенной, и никогда не попадать на эту планету…
- Их никто не спрашивал… Но жизнь парий хотя бы свободна. В ней даже есть что-то… Прекрасное. Парии видят Окна лишь раз. Рождаются, когда тепло, сбиваются в своры, разражаются щенками…  С каждым годом их становится больше. А потом – раз! И гибнут все. Старые, молодые, совсем маленькие… Остаются лишь «несвободные», у которых есть дом. Или кто-то жалостливый приветит на время холодов… А потом, всё начинается по новой. Видишь, как много сейчас собак…
189
Как много их в Старом Городе. Скоро здесь будет собачье кладбище. Интересно, собаки знают легенды о Окнах?
- Вряд-ли. Но сколько я знаю собак, убеждаюсь, что они почти как люди.
- Вот именно, Рай. Почти. Я бы не оскорбляла собак сравнением с вонючими двуногими шимпанзе… Собаки – ангелы нашего мира. Для тех, чья жизнь высохла без любви, как пустыня без дождя, собаки протягивают лапу помощи... Дай немного – покорми, приласкай – и ты получишь друга, каким немногие из людей могли бы быть. Собака будет рядом, если ты нищий, если ты безобразен внешне, если ты лузер, если алкаш, если конченный чудик… Собака будет ластиться к тебе, как ни в чём не бывало, даже когда ты будешь закапывать труп врага! И в холод, и стужу, она будет радоваться, лишь бы ты был рядом, лишь бы любил её! Да, конечно, собаки тоже разные по характеру – бывают верные и храбрые; бывают, что родину продадут за подачку, и будут облизывать каждого встречного… Но парии обычно вернее и злее, чем изнеженные городские компаньоны-социошлюхи, которые стали слишком похожи на хозяев-людей… Знаешь, я люблю больше всего именно волков и парий, а также полудиких горских овчарок… Я чувствую с ними родство; и порой, мне самой хочется взвыть, вскинув морду к Луне, и зимней ночью убежать в Фаркачарские степи… Да, Рай… Свою собаку ещё надо повстречать, что тоже не всегда просто... Только со своей поймешь, какое это счастье – обрести четвероногого ангела… И всё же, среди собак, даже изнеженных городских, ангелов куда больше, чем среди людей. А мерзких мразей, наверно, нет вовсе.
- Это точно, Ловиса. Это точно… Знаешь, я всю жизнь мечтал о собаке. О самой бездомной, паршивой, никому не нужной. Чтобы, как и я, была озлобленной и трусливой. Но родители и слышать ничего не хотели... Они ненавидят животных. Мол, они все грязные, блохастые и воняют.
- О да… По этой же причине, и моя мама не терпит никого, кроме чистюли Мари.

Парень и девушка затерялись в сумраке. Городские огни скрылись в тумане, только ступеньки карьера едва виднелись позади. Фиолетово-чёрная степь распахнула свои объятья. Пустая, одинокая… То и дело здесь попадались полыньи. То мелкие болотца, не промёрзшие ещё и припорошённые снегом. Болотца эти промерзают нескоро. Из-за соли, которой напитана вся земля окрест. Полыньи обходили стороной, и узкая тропка следов петляла на чистом белом покрывале. Горизонт на востоке начинал светлеть. Жёлтым янтарём потёк самый краешек, приподняв водянистую завесу туч. Прямо на горизонте очертился контур горы Сир-Секар.
- Гляди! – Радостно помахала Акко. – Ещё километров пять!
- Вижу… - Раймонд стоял зачарованный. Непонятно, почему, но это зрелище его тронуло.

В Юшлории нет гор. И в Траумштадте, и на тысячу километров к западу, северу и югу – бескрайние низменные равнины. Географы говорят, что вся Юшлория медленно тонет, погружается в недра. И спустя тысячи, а может, миллионы лет, здесь будет глубокое море. Впрочем, края эти, и так – почти море. Особенно на запад, к рифтовому разлому, в котором раскинулось гигантское Юшлорское озеро, а точнее - целая система озёр, которая дала название всему региону. Никто точно не знает размеров Юшлорского внутреннего моря - каждую весну и осень оно выходит из берегов, затапливая плоские ландшафты, сапропелевые болота, белёсые солончаки… И равнина в
190
межсезонье на тысячи километров превращается в одну большую беспокойную воду; и только насыпь – прямая как стрела насыпь железной дороги, пересекает море, связывая Траум с остальным миром.
Сир-Секар – ильшеманское название. Оно переводится примерно как Гора-могила, или Могильная гора. В те далёкие времена у ильшеман было предание, будто гору эту принёс на своих плечах могучий монах Бхаскар; принёс её из цветущего края далеко на юге, за Фаркачарскими степями. Но проходя мимо озера Сулу-Вираг, что ныне раскинулось у подножья горы, в голове Бхаскара проскочила греховная мысль, и силы покинули святого монаха, а гора, всей своей чудовищной тяжестью придавила Бхаскара-богатыря… И теперь западный склон горы навеки окрашен кровью. Хотя теперь известно, что это не кровь, а родник, бьющий через окислы железа, оттого и окрашенный красным - легенда жива поныне... И она пережила ильшеманский народ, живший на этих землях задолго до прихода Вильгельма... А эспенцы дали горе другое название – Одинокий Холм. Или Сахарная Голова, но второе - не особо прижилось.
Одинокий холм – маленькое чудо. Словно огромный пасхальный кулич он высится над равниной. Его высота над Траумштадтом – почти четыреста метров. Но всё равно, даже самая вершина холма, лежит ниже уровня мирового океана… Из города холма не видно. Разве что только, со Свечи Святого Ллойда… Одинокий Холм это соляной диапир, прикрытый многометровой толщей известняка и мергеля. Его вершина голая, как и окружающие степи. Лишь редкие кривые осинки, уцепившись корнями на крутых склонах, нарушают идеальность «Сахарной головы».
Сто лет назад у подножия Холма начинали строить цементный завод. И весь Холм грозились срыть. Но к счастью ли, к печали – Городу эта жертва оказалась не нужна. И завод закрыли. Лишь фундаменты будущих печей для обжига глины и извести напоминают о временах, когда поезда до Вальдштадта ходили каждую неделю, а зал Дункель-Амадеус был переполнен... Но это уже другая история. А холм так и высится ха городом. Одинокий. Мрачный. Грязно-белый. Весной и осенью -подёрнутый осиновым пестроцветьем.

- Да, долго мы идём…
- Не уставай! Скоро будем. – Тёмная Вода прибавила шагу. Её рот щерился улыбкой маньячки. Непослушные волосы выбивались из-под чёрного помятого картуза. Девушка вообще любила носить мужские шапки – картузы и кепки с козырьком. Впрочем, это только подчёркивало её трансцендентную женственность, воплощение тёмной Инь… Без устали девушка шагала по грязной снежной каше. А снег, знай себе, так и падал с неба. Он приставал к маленькой банши, облепляя её волосы, пальто, помятый картуз и потёртые джинсы липкими овсяными хлопьями...
- Ты – Маленький Замёрзший Кай; а Я – Твоя Герда! – Вдруг, обернувшись, заявила девушка, и рассмеялась. – Ты помнишь эту сказку??
Раймонд изумлялся сегодняшней эксцентричности Ловисы. Такая мрачная, угрюмая и сутулая; теперь она веля себя, как маленькая восторженная девочка. И в этом сквозил какой-то трагизм и душевная каталепсия.
- Конечно, помню. – ответил Рэй. – Знаешь, когда мне эту сказку читала на ночь мама, я всегда жутко грустил, что у меня нету такой сестры. И вот… Теперь, ты есть.
- Я растоплю все ледяные осколки в твоих грустных глазах и холодном сердце! – Улыбалась Акко. – А сейчас - мы с тобой идём во владения Снежной Королевы… Она давно состарилась и умерла, и
191
мы сами сядем на её трон, и будем повелевать северными ветрами и дыханием Окон!
- Да, и мы не пустим в Юшлорию никаких синцев, устроив здесь Вечную Зиму… Ты не замёрзла, грустинка?
- Не! Мне не так то просто замёрзнуть. Знаешь ли… Когда в тебе зажглось Солнце, так просто уже не замёрзнешь!
- Ну… Я бы не стал так говорить, идя во владения Снежной Королевы. Хотя, я понимаю, о чём ты… С Солнцем в сердце замерзать не страшно.
- Не бойся, Рай… Ничего не бойся. Моего тепла на нас обоих хватит. Чем холодней зима – тем теплее сердце.
- Я не боюсь. – И Раймонд пристально посмотрел в глаза Ловисе. В её овальные, слегка раскосые чёрно-карие глаза. Всегда погасшие и бездонные, теперь они лучились странным нездоровым светом. И за этими лучами, как за солнечной короной, скрывалось нечто чёрное, страшное… Такое страшное, что нельзя выразить словами. Как Чёрная Дыра в сердце звезды, что пожирала пламя, и всполохи этого пламени в отчаянии рвались на свободу...
Акко опустила взгляд. Локон седых волос упал на лицо, и вместе с ним, на лицо девушки упала тень. Налетел ветер. Колючий, как тысяча стрел. Он ударил в спину, и какой-то липкий страх заполз в душу Раймонда. Старик оглянулся по сторонам. Мир вокруг стал необычайно резок. Всё предметы словно обведены лезвием ножа и бесстыдно выпячиваются наружу. И серая, тяжёлая тень повисла над миром. Такая тяжёлая, что её не в силах перенести…
- Карр-карр… карр-карр… - где-то вдалеке поднялась в небо стая воронья. Оглянувшись назад, Раймонд видел ломаные линии города. Он и не заметил, как настало утро. Сумрачное, промозглое утро. И торжественное «карр-карр…» раздавалось всё ближе. Ловиса стояла рядом. Из её глаз медленно стекали слёзы. Словно замёрзший мёд; липкие, тягучие. Они обволакивали лицо девушки, делая его похожим на маску. В этом бескрайнем сером мире Ловиса вдруг сделалась совсем маленькой, крохотной, тёмной... Как мёртвая мышка, брошенная в сугроб. Раймонд молча обнял девушку. А та вцепилась в его спину со страшной силой, прижав к себе.
Так они и стояли, уткнувшись друг в друга. А в небе, крича, словно проклиная весь мир, кружилась над белым полем стая воронья…

- Акко… Что с твоими волосами? – Старик Раймонд крепче прижал драгоценную банши к себе, уткнувшись подбородком в жесткие чёрные локоны, обелённые сединой.
- Я не знаю… - Девушка стояла в оцепенении. Экзальтация сменялась в ней апатией и дисфорией едва не каждую минуту. Какая-то странная… нет, страшная трагичность кружилась вокруг неё.
– Я… Видела сны. – Виса пошатывалась, её инисто-чёрные волосы просыпались на лицо, будто траурная вуаль. - Три ночи подряд мне снились кошмары. – Всхлипнула девушка. - В одном из снов я видела Зверя...
- Что за зверь? Что он делал? – Раймонд в этот миг ощущал себя защитником. Ему и вправду… было совсем не страшно.
Тем временем слева, невдалеке от города, снова раздался вой бездомных собак. Страшный, безумный; впервые Раймонд слышал, что так воют собаки. И ветер, беспокойный степной ветер
192
вторил этому вою.
- Я не знаю, Рай. Но я не видела, не представляла ничего более страшного…

На вершину холма наполз снежный туман – северный ветер гнал тучи; их косматые грязно-серые животы ползли по верхушкам деревьев.
Теперь Ловиса шла безмолвно, съежившись и опустив голову. Мир вокруг дурным образом преображался – словно парень и девушка попали в детский кошмар. В голосе ветра был слышен орган и детский плач, вторили ему проклятья на неизвестном, шепелявом языке – и проклятья эти гнилостной слизью обволакивали сердце. Раймонд потерял ощущение реальности – всё вокруг кружилось, как в безумной пьяном танце – и тени проносились перед глазами в дьявольской чехарде.
- Акко… - Раймонд нежно сжимал холодную ладонь девушки. – Ты точно хочешь попасть на вершину? Может, повернём назад?
- Нет… - Мизантропка попыталась улыбнуться. Так улыбалась она почти после каждого ответа, такая милая забавная привычка… Но улыбнуться не получилось. Только глаза тёмной Акко горели страшным аспидным пламенем. Лицо девушки было землисто-серым. – Мы… Пойдём туда. Мы многое должны успеть.
- Вспомни нашу прогулку на Лебединый Пруд. Помнишь, тогда было похожее наваждение. Может быть, это всего лишь газ, или ночной смог с заводов?
- Нет, Рай… Это не газ и не смог. Это – гроза над миром.
- Мы с тобою сходим с ума… Волчонок. Но знаешь, я рад такому безумию. Ведь к чему-нибудь оно и выведет...
- Да… Выведет.

С неба начинала капать тьма. Тяжёлая и склизкая. В воздухе то тут то там возникали разрывы, из которых слышался плач и журчание воды… А может, так просто казалось макабрическом калейдоскопе цветов и звуков… Воздух загустел, он напоминал холодную нечистую воду, и холод её просачивался в костный мозг.
Где-то на востоке показалось солнце, и солнечный ветер донёс до странников: «разбито зеркало, и в осколках я вижу ночь…» И солнце скрылось. Скрылось, как кусок мяса, брошенный в стаю голодных волков – так чёрные тучи набросились, и хищно поглотили янтарный камень.
- Рай, ты слышал, когда-нибудь, легенду о Окнах? – Ловиса повернулась к любимому анахорету. Она говорила тихо, будто каждое слово давалось с трудом.
- Нет, волчонок. Ты лишь упоминала о ней, когда мы говорили о собаках.
- Так вот… - И девушка собралась с мыслями, набрала ртом воздух. – Слушай. Много-много лет назад. Когда ещё не было на свете городов, войны, страданий – Солнце жило на Земле в янтарном замке. И у него было большое янтарное зеркало, в котором Солнце видело своё отражение и отражение всей Земли – своей возлюбленной. Это зеркало показывало Правду, и никакая болезнь или злой умысел не могли спрятаться в нём. Весь мир был тогда словно тихая песня любви – и
193
Тьма кутала его огонёк в своих объятьях. Но однажды Тьма, когда ещё она была молодой – из любопытства, попыталась заглянуть в янтарное зеркало. И к её ужасу… она не увидела там ничего. Словно её… - обнимающую весь свет – не существовало. «Как так?» - вскричала Тьма. – «Раз нет меня… Значит, не будет ничего!» - И Тьма разбила янтарное зеркало. Тысячи осколков посыпались с башни высокого замка, и в каждом осколке застыла чернота… Солнце в ужасе смотрело с высоких башен, но вдруг поняло, что оно – слепо. Тогда Солнце накинуло плащ из плотных облаков, и пошло искать свою возлюбленную – Землю. Но и Тьма давно была влюблена в Землю – и, взяв её под своё крыло, уводила прочь. Солнце шло на тепло – оно посылало тепло вокруг, и Земля робко его отражала. Робко, безмолвно, боясь выдать себя. И наконец, Солнце нашло Землю, и намертво вцепилось в неё. А Тьма прижалась с другой стороны. Так и стали жить они – прижавшись к Земле с двух сторон, раскачивая её над бездной... Только осколки разбитого зеркала было уже не собрать… И когда в эти разбросанные по земле осколки смотрело Солнце – в мире обличалась Правда. А когда в них заглядывала Тьма…
Девушка сделала паузу. – Ну, тут ты понял? – Акко повернулась к Рэю, и крепче сжала его ладонь…
- Да. Когда Тьма глядит на Землю, то там, где разбросаны осколки янтарного зеркала – открываются Окна.
- И… где разбросаны эти осколки, исчезает Правда. В общем… Это всего лишь легенда. Но… Я любила её. Эту легенду мне рассказывала мама, а ей – бабушка.
- А я никогда не слышал её. Странно, да… Родившись в Трауме, и казалось бы, столько зная про Окна…
- Ты эспенец, потомок людей Вильгельма, пришедших из Дождевого Предела... – Акко чуть просветлела. Её ладонь стала едва тёплой, а по лицу пробежала едва заметная тень солнца.
- А ты? – Спросил Раймонд. Он тоже почувствовал, что сама атмосфера стала легче. Хотя вокруг клубилась всё та же тьма и сонное наваждение, но оно, словно бы перестало касаться девушки и старика.
- Я… Сложно сказать. Знаю точно, мой отец – потомок пилигримов из первой волны поселенцев. Родина его предков – Винтерсвейк, провинция Вилянд. Теперь это юго-запад Винтерванда, как раз те края, где находятся горы Морвен, и замок Альвар. Мама любит рыться в архивах… И, наверное, это здорово. Видишь, хотя мой папа и его предки никогда не были связаны со Звёздными Детьми, мне приятно осознавать, что он родом из тех краёв… А мама… Её далёкие предки жили здесь. Ещё до основания города. Но я немного знаю о истории своих предков по маме…
- Расскажи. Мне очень интересно.
- Ну… Если б я знала сама. – Девушка немного задумалась. – Знаю только, что триста лет назад и раньше, зимы были немного теплее. Окна случались редко, едва не раз в десятилетие. Впрочем, тайга и степи Зверринии всегда оставались самым холодным местом нынешнего Эспенлянда. Даже в Коме и Винтерванде зимы теплее – ведь туда доходит дыхание Океана… Зверриния же лежит в гигантской чаще, протяжённостью четыре тысячи километров, и со всех сторон, кроме севера, защищена горами от морских ветров… Мрачный, неласковый край; потому так долго он был необитаем… Но около трёх тысяч лет назад, каким-то ветром сюда занесло бродячий народ из южных земель. Возможно, они искали богатые дичью и рыбой края, а может, искали спасения от врагов в суровых заболоченных лесостепях… Этого теперь не узнать. Но Зверриния приняла их. Как принимала всех, кто ступал на её вольную землю. Ильшеманы облюбовали центральную часть
194
Зверринии - нынешнюю Юшлорию. Южнее – каменистые Фаркачары, где даже полынь да репей растут «вопреки». Севернее – теперешний Шаттенвальд – сплошные болота и чахлая тайга, бескрайние гари и нефтяные разливы… Только в средней, лесостепной части можно было закрепиться на новой земле…
Пришлые странники называли себя Ельшэм-Мэль, что означало «дети ветра». Уже после Эспенцы немного адаптировали это слово на свой лад, и стали называть бродяжек ильшеманами. Ильшеманы не строили дворцов, заводов; часто перемещались с места на место на лошадях. Они жили в бедных хижинах из тростника, жердей и торфа. Зимой топили глиняные печи – ведь леса тогда было больше, чем сейчас. Вокруг нынешнего Траума шелестели крупные массивы мелколиственной тайги. Ильшеманы не держали скота, разве что своих лошадей, которых они никогда не ели. Они не засевали огромных полей, плохо знали металлургию и военное дело. Зато ильшеманы жили в согласии с природой; умели лечить почти любые болезни заговорами и травами; были невероятно выносливы к холоду и бегу. Ели они очень мало, мало наносили вреда природе. Пищей им служили полудикие овощи, травы, рыба и дичь. Но охотились они довольно редко, ибо высоко ценили любую жизнь, и забирали её, только если была крайняя необходимость. Чтобы выжить самим. Вот такие они были люди, Рай... Говорят, все ильшеманы были очень красивы, стройны, гибки и грациозны. У них была тёмно-смуглая гладкая кожа, прямые чёрные волосы, скуластые выразительные лица, и тёмно-карие глаза. Они зимой и летом носили легкую одежду, сшитую из льняных и конопляных нитей. Ильшеманы были добрыми и мудрыми. Они относились к «первозданным» народам, рождённым в те времена, когда на Землю на нашло Омерзение. Как Вэлы; как Дети Тылля и Пирет, населявших Парму в незапамятные времена, ещё до прихода «белокурых бестий» из Рамаллона, которыми некогда называли Эспенцев…
Ильшеманы обладали интуицией: умели читать мысли и знаки, видели будущее. У них был красивый язык. Мелодичный такой, напевный. И люди эти часто пели. Пели обо всём на свете. О том, что видели, что было у них на душе… И были это в основном грустные мотивы. Грустные и заунывные, как сама Юшлорская степь... К сожалению, я не знаю ильшеманского языка. И мама не знает… так, пару фраз. Последней, кто знал язык детей ветра – была бабушка.
Вот так проходили века… Ильшеманы, в отличии от нынешних народов, не стремились развивать «цивилизацию вещей». Им это было не нужно… Не нужны были все эти заводы, большие города, супермаркеты, чьи полки ломятся «мусорной» едой; не нужны фермы, где в адских условиях выращивают скот, чтобы прокормить бесконтрольно растущую в комфорте популяцию людей… Не нужны были им армия и полиция, разжиревшие кайзеры и курфюрсты, живущие «будто на другой планете»… Не нужен излишний комфорт, который делает мягким и боязливым… Ведь вся эта материальная цивилизация не приносит счастья. «Первые» народы были куда счастливее нас… В общем, дети ветра не стремились «разрушать и покорять». Они просто жили. Просто, были счастливы… В согласии и гармонии с матерью-природой. Да, у их детей была высокая смертность, зато выживали сильнейшие, как и положено законом естественного отбора. Это не хорошо, не плохо. Это жизнь… И к смерти дети ветра относились мудро, не боялись её, но принимали как данность. Рожали Ильшеманы редко, потому что не были эгоистами, и понимали, что перенаселение - это голод и нищета, гибель окружающей природе. Это «новые» народы, строившие свою «железную» цивилизацию, очень любили размножаться. Сначала эспенцы, а теперь синцы. Эгоисты. Не думающие о природе и будущем... Чем меньше людей – тем спокойнее. Можно жить безбедно, пользуясь дарами земли, но не угнетая её; жить в гармонии и счастье, без войны, без разрушения… И даже столь бедная, бесплодная земля, как Юшлория - легко могла прокормить сотню тысяч детей ветра, без ущерба для себя. Так вот ильшеманы
195
существовали не как раковая опухоль Природы, но как её часть. И Природа - любила их…
Но, мир менялся. Где-то там, в невидимых нам резиденциях, где силы, взявшие власть над планетой, вершили тайные намерения... Тьма, зло, омерзение обретали власть. Наступала Кали-Юга, как сейчас говорят…
Постепенно менялась сама природа. Менялся климат, соль выходила из недр, и небо становилось злее: летом оно поливало землю огнём, ещё более жарким, чем на далёкой родине – юге. А зимой трескучие бесснежные морозы стучались в тростниковые хижины… Только не это было самым печальным.
Над всем народом ильшеман заходило солнце. Говорят, какое-то мрачное безумие нашло на весь народ. Словно сама смерть настойчиво звала их к себе. Им уже не было места в меняющемся мире… И мир – выдавливал их. Странные хвори, против которых бессильны были вековые знания целительства; засухи и потопы, страшные морозы зимой… Дети стали рождаться мёртвыми и уродливыми. Будто какой демон издевался над ними, и у обезумевших от боли и ужаса матерей рождались тяжёлые клыкастые уродцы. Люди умирали во сне. Лица принявших ночную смерть были перекошены гримасой страха…
В те годы, около пятисот лет назад – произошёл великий Раскол: большинство ильшеман, сохранивших былой дух и огонь авантюризма, ушли обратно на юг. Власть Демона накрыла Зверринию – говорили они. И Демон хочет, чтобы мы покинули эту землю… Храбрые авантюристы ушли в цветущие субтропические земли за Фаркачарами, откуда некогда вышли… И никогда более они не вернулись. Что с ними теперь, живы ли их потомки – неизвестно. Хотя существует предание, что они ушли на небо. Что раскол этот – символ выбора между мучительной жизнью и яркой смертью. Что ушедшие на юг, на самом деле никуда не ушли, но «вознеслись на небо», к своему Отцу. А оставшиеся – остались пожинать гнилостные плоды навеки осквернённого и изуродованного «древа жизни». Иггдрасиль стал Заккумом – как говорят мудрецы-эспенцы. Ну, ты знаешь, что Иггдрасиль - это древо жизни из эспенляндских легенд, а Заккум – страшное дерево, с плодами-гнойными головами демонов, растущее из центра ада. Оно описано в суфийских преданиях Ассории и Старого Рамаллона... Теперь эти символы стали как бы частью гранд-эспенляндской культуры, слившись воедино, и они хорошо иллюстрируют, что наш мир превратился в мерзкий ад… И нет в нём больше места светлому доброму народу. И светлым добрым людям… Мы - закатные осколки, и должны уйти на радугу…
В общем, я не знаю точно, был ли реальный исход ильшеман на Юг, или его следует понимать метафорически… Правда в том, что большинство детей ветра бесследно пропали. А те, кто остались, сильно поменяли свой образ жизни. Они перестали кочевать, перестали жить прямо на лоне природы в тростниковых хижинах, но начали сбиваться в кланы и строить укреплённые форты-поселения. Они строили избы из толстых осиновых брёвен, а снаружи обносили поселение частоколом, будто страшились чего-то… Седые фаркачарские волки, к которым ранее относились как к лесным братьям – постепенно стали для них врагами и ночным кошмаром. Оградившись от Природы, пустив корни в промёрзшую солёную землю, привязавшись к стенам и абмарам – ильшеманы всё сильнее погружались в болото страха и сомнений… Они пробовали заняться земледелием – растили брюкву и репу, ячмень и овёс, амарант и подсолнух… Но бесплодные солёные земли были неблагосклонны. Многие семьи стали резать своих лошадей, служивших им верой и правдой, и кровь друзей пролилась на землю… Всех, кто остался – преследовали беды. Рок повис над целым народом... Сменялись поколения. Годы осыпались сухими листьями, и обращались грязью на дне застывших луж.

196
Теперь уже осёдлые ильшеманы мало походили на своих далёких предков. Из бесстрашных и мудрых бродяг, не знавших равных в беге и холодоустойчивости, дети ветра превратились в нищий, робкий народ, который окопался в своих бревенчатых фортах, но только ближе становился к погибели… Их напевы, что пастухи в степях выводили на флейте, и девушки ночью мурлыкали за прялкой, стали ещё печальней…
Так вот, с историей заката ильшеман связаны ещё две легенды. Может быть, я расскажу тебе их позже. Когда смогу увязать мысли в складную речь. Только это – тоже грустные и жутковатые легенды...

Теперь… - Вздохнула тёмная Акко – Пришел закат и Эспенлянду. Старость, слабость, немощь, безумие… Белый мир погибает последние сто лет. Как пятьсот лет назад начали погибать мои предки… А тогда – именно «белокурые бестии» эспенцы пришли на смену ильшеманам. Сильные, предприимчивые, плодовитые: они несли с собой всякого рода механизмы и знания, о которых «дикие» дети ветра и не догадывались. Впрочем, история не помнит открытого противостояния эспенцев и ильшеман, ведь первые белокурые поселенцы отнюдь не были «бестиями», а с началом индустриальной эпохи Гофмана и массового переселения сюда зеков и пассионарного пролетариата – коренного народа Юшлории фактически не осталось… Так, несколько семей, в основном полукровок. Я – одна из немногих, в ком течёт кровь ильшеман. А может даже… уже единственная. Ведь я единственная дочка своей мамы, а о других потомках детей ветра в Трауме даже мама ничего не знает, а я уверена – она пыталась разыскать «родню». Мама помешена на «чистокровности», хотя и любила «белокурого» мужа больше всего на свете… 
- У тебя очень необычная внешность… - Раймонд улыбнулся. – Ещё тогда, когда впервые увидел тебя на прогулке с твоей мамой, я сразу запомнил тебя. Хотя память на лица у меня не очень.
- Да, знаю. – Ловиса опустила глаза. - Это одна из причин, по которой мама настояла на домашнем обучении. Я бы слишком выделялась в классе.
- Понимаю… Но ты очень красивая, правда.
- Спасибо… Мне приятно это слышать. Хотя я всегда считала себя уродкой.
- Расскажи ещё о жизни своих предков. Ты никогда не хотела так же, как те прежние дети ветра, всю жизнь скитаться с родным племенем по Юшлорским просторам, скакать на лошади – юность в сердце, ветер в волосах; охотиться, стрелять из лука, а каждой ночью сидеть у костра и смотреть на звезды??
- Ну. Я не уверена, что всё было так романтично… - Акко сцепила руки на уровне талии. Она шла так же в меру быстро, без устали, хотя её ноги давно промокли, а пальто облепил мокрый снег.
– Единственное, что я по-настоящему люблю, по чему тоскую – по нашим легендам. А может, это просто оттого, что в детстве мне их рассказывала мама. И они стали такими родными. Может, будет время… я ещё многое тебе расскажу. В остальном… Я люблю историю и культуру «белого мира» Эспенлянда. Люблю фольклор Дождевого Предела, баллады о рыцарях и трубадурах, люблю органную музыку и готические соборы, люблю цветы – герань, розы, пионы… Люблю наш старый, проклятый, прогнивший Эспенлянд, каким он был раньше... В конце концов, и «белый мир» иногда порождал настоящих Ангелов, со светлой и чистой душой. Белый мир сотворил много прекрасного и возвышенного – музыку, книги, философию; религию Звёздных Детей в конце концов! Хотя, конечно, в масштабах цивилизации – мир «эспенцев» был построен на
197
крови… И что мне ненавистней всего на свете – так это разведение УРБов. Гнусный каннибализм, а также питание свининой, и чудовищное, бесчеловечное отношение к живым существам… К слову, Рай… С приходом века Гофманских репрессий, под руководством Йозефа Хенце – проклятого врача-садиста, были предприняты попытки взять под контроль оставшихся ильшеманских женщин, и даже полукровок, и путём генных манипуляций над их плодом вывести новую породу «недолюдей» - УСП. Унтерменш смуглый постный. Предполагалось, что у новых «мясных животных» будет достаточно сухая и диетическая плоть. Но садисты столкнулись с яростным сопротивлением оставшихся ильшеман, и осуждением общественности. Ведь если УРБов уже веками воспринимали как скот, их боль не стоила ничего, то ильшеман вроде как считали за людей. И сами «белые» вступились за их права. УРБы – бесправное мясо. Мы, белые – люди. Ильшеманы – тоже люди, хотя и убогие. Так рассуждала и рассуждает общественность! Тем не менее, Йозеф Хенце предпринимал попытки своих гнусных медицинско-оккультных опытов над ильшеманскими полукровками, но злодеи столкнулись с отчаянной яростью. Произошла кровавая стычка, десяток жандармов и трое врачей были убиты, ильшеман полегло почти сотня. Собственно, практически все уцелевшие семейства… Это был чудовищный случай, но общественность узаконила запрет опытов над исчезающим народом, и признала права ильшеман равными правам эспенцев. После бойни с хенцевскими садистами детей ветра осталась пара десятков человек…

- Жутко, волчонок… Мне тоже жутко и больно про это знать. Но ведь и УРБы, в прошлом, были такими же точно людьми… Но их судьба оказалась пострашнее. Если бы они сопротивлялись так же яростно, как ильшеманы! Лучше быть вырезанным до последнего ребёнка, чем так… Это прОклятое племя так и не выбралось из рабства. Их, на сотни поколений вперёд, пожрал Демон цивилизованного, просвещённого, несущего свет Белого мира. Но что винить только белых – придут синцы… всё будет только хуже. Как и сказал Жак – жёлтая чума пострашнее и заразней белой. Наверно, только конец света освободит живых существ от рабства, а землю от скверны... 
- Да, Рай… Невозможно воспринимать мир, когда в нём нет справедливости. Поэтому мы ищем справедливость на небесах. И мы будем верить, что за смертью – каждый несчастный обретает покой. А злодей – наказание.

А солнце давно поднялось за облаками. Темнота вокруг становилась гуще, приобретая тревожно-землистый оттенок. Тучи висели так низко, что вершина Сир-Секар казалась срезанной. Девушка и старик вышли на дорогу. На старую, заброшенную «бетонку», ведущую к заводу у подножья. Теперь она заметена снегом, но снег не такой глубокий, как в степи. Идти легче. И Ловиса с Рэем ускорили шаг.
Спустя ещё двадцать минут путники оказались у подножья. Грунтовка, едва заметная меж заросших кочек, уходила влево, где в серой котловине, словно игрушечные коробки, разбросаны постройки завода.
Холм нависал над скитальцами, как древний гигант: седой, суровый, одинокий.
- Ну, полезем наверх? – Акко обвела взглядом белёсые склоны, уходящие вверх и вширь, кажущиеся непреодолимой стеной.
- Мы ведь для этого здесь. – ответил Рэй. – Полезем.
198
- Знала, что ты скажешь так. Ты такой человек… Такой, как я. Легкий на подъем. Дитя природы, сотканное из ветра и праха… 
Раймонд шагнул вперёд. Он ухватился за молодую берёзку, растущую на склоне, и сделал первый шаг вверх. И подал Ловисе руку.
Сир-Секар оказался не таким крутым и неприступным, каким виделся снизу. Его склоны, где-то покрытые снегом, а где-то обнажавшие белую глину – проморожены, и покрыты высоким бурьяном, а кое-где - и порослью осиново-берёзового леса, ещё не до конца сбросившего листву. Раймонд цеплялся за репьи и чертополохи, припадал к земле, испещрённой барсучьими и змеиными норами, но без устали лез вверх, на сложных участках подавая руку Ловисе. Впрочем, девушка и сама карабкалась по склону не хуже горной козы. На её бледно-смуглых щеках заиграл румянец.
Налетел ветер, и в сумрачном шелесте дрожащей осиновой листвы раздался печальный свист. Будто кто-то жалобно подзывал собаку. «Фьюююю…»
- Это поющие скалы! Гора рада нас видеть.
Ветер колыхал полынь и чертополох, а на северном склоне холма, задувая в известняковых трубках и впадинах – завывал, как ильшеманская флейта. И стенал, и плакал, как расстроенный орган в старом костёле… 
- Ты не устала? Не хочешь передохнуть?
- Не! Теперь – только на вершине!

И вот, наконец, две тёмные сутулые фигурки добрались до вершины одинокого Сир-Секара. До его плоской, овеваемой суровыми степными ветрами вершины. «Закатные осколки» стояли в безмолвии и смотрели вдаль. Никогда они не видели Мир с такой высоты… Степь, белёсая, изъеденная рыжими пятнами травы, простиралась насколько хватало взору. То тут, то там, на её белом покрывале чернели осиновые колки, почти сбросившие листву, прозрачные, одинокие, неприкаянные. Оголённость осени смеялась над миром, содрав с него всё. Словно это была смерть. Смерть, содравшая плоть с прозрачной невесомой души. Мир вокруг бесстыдно оголялся в своей пустоте и печали, как бездомный пёс на городской площади, у которого слезла шерсть и кровь сочится из зияющих ран. Его печаль не была скрыта. Она выплеснулась, вывернулась наизнанку, обнажая тощие рёбра, изъеденные язвой бока, обезумевший взгляд и скрежещущие зубы…
Вниз уходили суровые отроги холма. Его восточный склон, обращённый на скрытую туманом у самого горизонта Свечу Ллойда, был круче других. Отвесной стеной из грязно-белого известняка он нависал над мёртвым озером Сулу-Вираг. Воды его, до предела вобравшие в себя горькую соль, не замёрзли, и отливали почерневшим свинцом. Ветер гнал рябь по амальгаме Лунного Зеркала – так с языка ильшеманов переводилось название этого озера. А с запада, у самого подножья, била толчками кровь богатыря Бхаскара, и влажный камень парил на морозе, и алые сталагмиты медленно росли во впадине меж мёртвых от соли деревьев… Вечная кровь, огибая гору, стекала в озеро; и Лунное Зеркало вбирало в себя её богатырскую силу. Жадно пило её, как любящая дикая женщина пила бы кровь смертельно раненного своего супруга... А ветер всё так же тихонько играл на флейтах Поющих Скал. И иудино древо шелестело последними дрожащими листами...
199
Одиночество, одиночество, одиночество. Этим невыразимым древним одиночеством воплотился мир вокруг. Затерянный на краю света, среди снегов и белой пустоты; болезненный, призрачный, умирающий. В этот час, остро как никогда, Ловиса и Раймонд испытали это чувство. Чувство, что всё катится в бездну. В бесконечную, космическую бездну; холодную, торжественную и абсурдную в своём могуществе.
Две сутулые фигурки обнялись, стоя на краю обрыва. Крепко, как никогда.
А позади них, на сером горизонте, просыпался Город.

- Мама будет рада тебе, вот увидишь! – Девушка тянула уставшего Раймонда за руку. В ней самой откуда-то взялись силы, и она едва не бежала по скользкой мостовой. Был час после полудня. Мокрый снег хлюпал под ногами, с крыш срывались капли.
Старик вдыхал сырой воздух, и странное чувство шевелилось на сердце. Будто весна сейчас. Не осень, не преддверье страшной зимы, а только самое начало новой жизни… И травка скоро зазеленеет меж чёрных проталин, прилетят грачи из тёплых стран, оголится асфальт… И будут жечь листья. Прошлогодние сухие листья. Этот дурманящий запах апреля. Юноша понимал, что больше не увидит апреля. И марта, и мая, и лета он тоже не увидит. Но на душе его звенела капель, и жмурилось весеннее солнце... Где-то там, в степи на северо-западе, остался Одинокий Холм. Холодный, суровый, святой. А здесь, в городе, осторожно дохнуло весной. Пасмурное небо окрасилось едва заметной желтизной и напиталось живительной тёплой влажностью… И легкая янтарная желтизна его разлилась по улицам, окрасила стены домов, выцветшие крыши, кроны деревьев; желтизна отражалась в тысячах стёкол, словно Солнце заглядывало в каждое из них, как в волшебное зеркало…
Свернув за угол Шванштрассе, юноша и девушка вошли в знакомый подъезд. Тихо поднимались они по гулким ступеням, и голубые астры улыбались им с подоконников, и иссиня-чёрные тени выглядывали из тёмных углов... Сырой холодок пробирал до костей, забираясь под безнадёжно-сырое пальто. В сквере на Лорьянштрассе кричали дети.
- Вот твой новый дом… - Звякнул ключ, простая дощатая дверь приветливо отворилась.
- Проходи! У нас аж четыре комнаты – мы выделим тебе две, если захочешь! Вот спальня… - Девушка толкнула дверцу в уютную комнату с голубыми обоями. У стены стояла железная кровать, выкрашенная в такую же голубую краску, в цвет чистого неба, и ландыши с амарантами цвели на прохладном покрывале. Рядом столик, на котором в вазе красовались искусственные фиалки. В углу – широкая полка, на ней пара сотен книг. Тут была Углублённая Астрология, Йога Для Начинающих, Практическая Медицина Кристофа-Лоренса, Фааларнские Легенды, Сборник Апокрифических Евангелий, романы «Страна Дождей», «История Белого Замка», «Пересечения Дорог…», «Дуэль Оливера Фон Гросберга», «Слёзы Акины»… И много чего ещё.
Дышало сквозняками окно. Небольшое, но светлое окно, выходящее во двор. Из него видна теплотрасса, раскидистая крона ивы, шиферная крыша соседнего дома… И кусок неба. Нежного влажного неба, уже желтеющего к закату…
- Мне нравится. – Смущённо улыбнулся Раймонд. – Так уютно…
- Я рада! Теперь мы с тобой никогда не будем скучать... Ну, пошли в зал? Я соскучилась по пианино. Ты знаешь, что-то внутри меня рвётся на свободу, что-то такое невыразимое, столь
200
мощное и яркое! Это нельзя выразить словами – в нашем языке нет таких слов, нет таких чувств! Это только музыка может выразить. Вот я играю, чувствую, будто я умерла и попала в рай. Это трудно объяснить, но ты, я знаю... Поймёшь.
Девушка села за фортепиано. Раймонд пристроился на диване. Белая старушка Мари бесшумно подошла и запрыгнула к парню на колени.

Ловиса любовно тронула клавиши. Из глубины чёрного инструмента вырвался грустный негромкий звук. Он как осенний ледок, потрескивая, звенел и переливался на солнце… И голубые фиалки распускались под старой оградой... Жёлтый свет превращался в струны, в струны арфы, и её обволакивающие вариации вплетались в металлический звон рюльцхаймского антикварного фортепиано… Ловиса играла тихо. Нежно, робко. Её лицо расслабленно, а глаза влажны. Едва заметная дрожь шелестела по спине девушки, но это была дрожь не страха, и не волнения. Это был холод. Сырой холод сентября, так похожего на апрель… И Раймонд чувствовал холод. Он прилёг на диван, и Мари легла рядом с ним. В такт грустной музыке Ловисы, старая кошка рассказывала юноше свои сказки. И образы оживали перед глазами. Живые, тёплые, бесконечно родные...
Здесь его дом. Впервые, за 22 года, Раймонд почувствовал себя Дома. Да, именно с большой буквы.
Ловиса легла рядом. На тесном диване, прижавшись к старику. Наверно, это была самая искренняя и самая чистая любовь, на которую способны смертные... Любовь, что сильнее материнской, и сильнее сыновьей; любовь, чуждая кровным узам и всем обязательствам... Это была любовь душ, потерянных в бесконечном мире абсурда и жестокости, и нашедших друг друга снова. Древняя, раздирающая любовь, от которой хотелось выть, от которой теряешь человеческие рамки, превращаясь в солнце, воду, в сырую траву на рассвете... И в утратившем всякие формы рассудке рождаются и сменяют друг друга кадры из снов. Из бесконечных, уходящих истоками в седое прошлое снов. Кадры, которые не описать словами... Только безмолвие, только бездонное звёздное небо, и осенняя пустота… Только подснежники в сыром лесу, и дождь, заливающий город... И море, бесконечное, тревожное, солёное, которое было рядом, было столь же рядом, как самые далёкие пульсары и туманности; как готические соборы Фойербрука; как странствие влюблённого Вильгельма и сумрачного Ллойда; как горн, вострубивший о первой войне…
Так же рядом дремала Ловиса. Тёплая, уютная, до боли родная. Тёмная Вода, что успокаивала пылающие раны, как долгий тихий дождь, идущий над пустыней… И старая мудрая кошка, свернувшись «луной» на подушке, рассказывала влюблённым добрые сказки...
- Бах-Бах!!! – Раздался ружейный выстрел.






201