О. З. А. часть 8

          Глава 28. Сломанные игрушки. «Жертва Эсфирь». Часть 2.

Сколько славилась она и роскошествовала,
Столько воздайте ей мучений и горести.
Ибо она говорит в сердце своем:
«Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести».
(Из Откровения Иоанна Богослова).

После больницы были недолгие разбирательства с обидчиками. Разумеется, они во всём обвиняли меня, вплоть до того, что я сам набросился на толпу, а Эсфирь говорила, что это я приставал к ней, а получив решительный отказ – избил её. Она трясла перед полицейскими огромными синяками (то ли нарисованными, то ли специально набитыми). Но в стражах порядка оказалась хоть какая-то искра здравого рассудка. Те, кто знали Эсфирь и избивавших меня, подтвердили, что они «тоже» отнюдь не ангелы. Мои родители молча сидели и слушали. По их лицам можно было догадаться, что они верят мне ничуть не больше, чем им. Ни отец, ни мать не выказывали на капли праведного гнева, что их сына избили, никто не хотел защитить меня, даже на словах. Не говоря уж о том, чтоб отомстить обидчикам… В общем, всё закончилось «примирением сторон». Те, кто избивал, пообещали, что меня больше не тронут, если мы (с родителями) перестанем предъявлять им что-либо. Родители с радостью согласились.
Меня поставили на учёт к школьному психологу. Психологом оказалась женщина лет тридцати пяти, по одному взгляду на неё, мне стало понятно, что ума в ней как у «полутора куриц» - мягко стелет, да жёстко спать... Её звали, кажется, Рина. Психолог заставила пройти несколько дурацких тестов, а потом стала расспрашивать, навязывая беседу «по душам». Но беседы по душам не получалось. Рина говорила мне:
«Ты должен попросить прощения у своих обидчиков. Ведь если к тебе относятся плохо – ты сам это заслужил своим поведением, спровоцировал их. Если ты хочешь, чтобы люди к тебе относились хорошо – начни с себя! Познакомься с ребятами, которых ты так ненавидишь, сделай подарок, помоги в каком-нибудь вопросе. Улыбнись отражению, и оно улыбнётся тебе в ответ! 
Она сказала такую фразу, очень мудрую, как ей казалось:
«Дураку предназначена драка. Умному победа, мудрому – мир. Ищи причину конфликтов в себе, ведь мир даёт тебе то, что ты заслуживаешь».
Под конец беседы Рина повышала голос; она разговаривала со мной, как с каким-то бесконечно тупым ничтожеством, с легкой брезгливостью и раздражением… Несколько раз она обвиняла меня в агрессии, социальной опасности и патологической злопамятности, делая акцент на том, что я – корень всех зол и головная боль для школы. Да, конечно, я отнюдь не был великоопытным мудрецом… Но я был искренним живым человеком, и нуждался просто в понимании, заботе, человеческом тепле… А не в том, чтобы меня делали виноватым во всех бедах. После разговора с психологом я хотел покончить с собой.

У сильного всегда бессильный виноват, у счастливого – несчастный. Люди считают, что если некий
295
человек одинок и никому не нужен, значит он плохой. Если у человека нет семьи, нет друзей, он часто становится жертвой судьбы и обстоятельств – значит он сам виноват во всём. Если человек стыдливо отводит взгляд – он преступник. Если избегает людей – грязный грешник, и ему есть, что скрывать… Такому никто не захочет помочь – отогреть замёрзшее сердце, вытянуть его из бездны… Напротив, его будут добивать, сознательно и бессознательно, лишь множа в нём ненависть и страх. А если, не дай «бог», затравленный с детства одиночка восстанет против социума, и совершит преступление – социум перемелет его в фарш. А может, перед этим, с наслаждением «опустит» - по обезьяньим законам, ведь мало просто убить, изгоя нужно унизить, увидеть ужас в его глазах… Самое страшное наказание получают именно такие взбунтовавшиеся козлы отпущения. Настоящий преступник не отводит взгляд, непринуждённо общается с людьми и очаровывает харизмой. Он обаятелен и удачлив, он не жертва для общества, скорей общество для него – овцы. И эти овцы будут подсознательно млеть перед ним, и никогда не обрушат на него весь свой садистский гнев...
К кому человек во все времена был абсолютно жесток и безжалостен? Разве к губителям своим и сильным мира сего? Нет… И даже храбрецов-героев вражеской армии на войне уважали, и если убивали, то по правилам чести. Пытки, и прочую мерзость вытворяли с беззащитными, с жертвами, с трусами… А кого из животных человек всегда терзал с особенным цинизмом, разве страшных львов, волков и тигров? О нет, их человек всегда уважал, благоговел перед ними, несмотря на то, что эти звери представляли реальную угрозу. Даже убивая на охоте, человек относился к сильным зверям с должным почтением. Но мучил с наслаждением человек животных слабых, в основном скотину, ведь она никак и никем не защищена… Мучил, хотя скотина его кормила, одевала, возила на себе… Мучил, и никогда не уважал.
Хочешь прав в мире – возьми! Сумеешь ли ты вырвать их, не имея поддержки семьи, друзей, Законов? Сумеешь ли восстать против Левиафана, будучи взращен в покорности и страхе? Или это будет лишь жалкий акт «говяжьей агрессии», и тебя закатают в банку… О чём не знали школьные психологи типа Рины, что основная ошибка «жертвы», - это когда она ведёт себя как безропотная скотина, в надежде, что её пощадят. Но скотину не щадят… На ней ездят, её стригут, доят, холостят, убивают и съедают. И забывают, как нечто само собой разумееющееся.

В классе меня избегали, будто я пустое место. Офэль Ву держалась с особенным презрением. Как-то она язвительно сказала Хельге про меня, чтобы я тоже расслышал: «думал вырядиться в шёлк, а ему по носу щёлк!» Она теперь перестала быть главным изгоем класса, эту роль занял я. А Офэль всем своим видом показывала, что презирает меня и хочет при случае ужалить побольнее, ведь она теперь со всеми; со всеми и против меня. Она очень хотела выслужиться перед коллективом, показать, что она с ними «на одной волне», и что она больше не беззащитная «серая мышка». Если для мужчин я всегда был объектом агрессии, то для девушек – пустое место. Но их равнодушие и холодная жестокость разили сильнее кулака. Впрочем, меня и вправду больше не били. Соблюдая унизительную договорённость моих родителей, да и потеряв отчасти интерес к уже уничтоженному человеку… Не били до того дня… Последнего дня в этой школе.
Единственный человек, кто относился ко мне без отвращения и презрения – была одинадцатиклассница Аннабель Вэнс, по прозвищу Чёрный Лотос. Она была очень красивая, невысокая миниатюрная девушка с чёрными волосами до плеч; с чёрными, жирно подведёнными тушью глазами, и необычными, запоминающимися чертами лица. Она выступала за чистоту белой расы, гадала на Таро, любила фиалки и ландыши, прогулки по крышам и дождь. Ещё Аннабель
296
была какой-то чемпионкой по боевым искусствам, позже я узнал, что это Блицкампф. Одно из самых жёстких единоборств Эспенлянда, традиционное боевое искусство нашей страны.
Если вкраце - Блицкампф основан на ЛЕНИ, РАЦИОНАЛЬНОСТИ, и БЕЗЖАЛОСТНОСТИ. Это система, исключающая любое лишнее движение, которое не направленно на единственную цель - уничтожение врага. Тренировки Блицкампф проходят без привычных для других дисциплин лёгкой и тяжёлой атлетики: без привычного бега, растяжки, тягания тяжестей. В Блицкампф – только отработка смертельных ударов и болевых. Это и разминка, и атлетика, труд. И обучение, ибо адепты изучают анатомию, психологию, физику - лишь через призму калечинья и убийства. Все движения, всё мышление – направлено на уничтожение. Даже трапезничая, или готовясь ко сну, или подметая двор - держа в руках простынь, метлу и ложку – адепты системы представляют, как душат врага, ломают шею, или протыкают ему глаз. Неожиданно, изподтишка, фатально. Максимально эффективно. Владение любыми предметами, как оружием, от топора до вихотки – с минимальным усилием, ведущим к безжалостному уничтожению противника – всё это Блицкампф. Минимум усилия, максимум результата. Последователей сравнивают с ленивой кошкой, что спит большую часть времени, но при необходимости, совершает молниеносный рывок, уничтожая куда более мускулистого и подвижного врага.
И вот при всём этом «Чёрный Лотос» была подчёркнуто женственна; она всегда носила только чёрное, мало и только по делу говорила. Она держалась особняком, не особо участвуя в жизни коллектива, но имела двух близких подруг. Вообще, даже в её внешности было что-то парадоксальное и сюрреалистическое: девушка напоминала фарфоровую куклу или готик-лолиту, с узким белым лицом и длинными накладными ресницами, и даже в жару она всегда носила чёрное кружевное платье и высокие сапоги на шнуровке. Забавная такая. Как эта тёмная эстетика причудливо сочеталась с бойцовскими навыками... Удивительно, но прекрасно. Мы впервые пересеклись с ней в столовой; Аннабель подсела за мой столик, за который никто больше не желал садиться. «Привет» - сказала она. «Привет» - ответил я. Второй раз мы пересеклись на занятиях по физкультуре, которые часто объединяли старшие и средние классы. Помнится, я тогда был мягко говоря удивлён, как у такой женственной и миниатюрной девушки такие невероятные показатели. Она была гибче, выносливее, и даже сильнее большинства парней. На сдаче нормативов по отжиманиям от пола она отжалась сто тридцать раз. Конечно, в ней и весу было – от силы пятьдесят килограмм. Но я, парень, с трудом отжался сорок шесть раз… Стыдоба! Хе-хе… При этом, (я отчего-то видел это, ощущал) она была доброй. Искренней и честной девушкой. Но – не моей. Я сразу это понял. Ведь своего человека - чувствуешь. В Аннабель я почувствовал просто человека – хорошего, и это уже наложило пластырь на душу. Я был благодарен ей, как бездомный пёс, которого покормили и искренне погладили, невзирая на паршу, клыки и недобрый затравленный взгляд. Но псу с ней – не по пути. У пса своя жизнь, он знает это, и он не увяжется за доброй девушкой… Хотя, конечно, я мог поступить с нею в секцию Блицкампф, научиться защищать себя, хотя бы от одного-двух противников равной силы, но тогда слишком свежи были воспоминания о секции бокса, куда насильно водил меня отец. И там, разумеется, я тоже был изгоем и объектом травли. Да и признаться, я знал, что Аннабель рано или поздно устанет со мной нянчиться. Ведь нам с ней – не по пути. Но спасибо ей и за те крохи тепла, и за её забавный парадокс, раскрывший для меня, что женщины тоже бывают особенными… За всё время мы перекинулись с Аннабель парой коротких фраз, я старался улыбаться в ответ, говорить искренне, но был очень немногословен и не проявлял никакой инициативы. Девушка, что, впрочем, было заранее известно, довольно быстро отстала. Ведь мы были – не теми пресловутыми «двумя половинками». Я сразу знал это… А уже через месяц я видел Аннабель с каким-то парнем. Тоже, кстати, явно не «бойцовой» породы. Таким длинным прыщавым очкариком с брекетами. Я только про себя улыбнулся. Но вскоре эта тёплая девушка куда-то пропала, то ли перевелась, что ли что-
297
то ещё. И я её больше не видел. 

Яд не повредит не имеющему ран. Кто счастлив – почти неуязвим. Ведь это так легко – быть великодушным и энергичным, когда ты счастлив… Так легко любить весь мир и не замечать его мерзостей, когда ты лично ограждён от них… Но велика ли цена такому счастью и такой гармонии? Если собаку в детстве били веником, она будет бояться веника, но, вероятно, не будет бояться штыка и сабли. Так и люди, взращенные в тепличных и полутепличных условиях, порою самой большой катастрофой во Вселенной считают сущие пустяки… О истинных же кошмарах не знают, и не желают знать.
У меня раньше было много страхов. Я боялся, всегда боялся. Боялся перманентно, как серый зайчонок в грозу под кустом. Боялся быть избитым, получить неожиданный удар, плевок, боялся подвергнуться сексуальным унижениям, боялся позора, трудностей и судьбы. Но страхи нельзя загонять внутрь, покрывая их жёсткой шершавой бронёй. Страхи нужно взрезать как чирей, выдавливать наружу, как зловонный гной; и иссушать сочащую рану светом и ветром... Страхам плохо на свету; их обиталище – тёмные неисследованные закоулки в подсознательном мире кошмаров и грёз, и нервы, и эгоизм, и страсти – питают их. Страхи зреют, как плесень, в тёмных сырых углах, и бесполезно пытаться сокрыть их обоями или картиной. Выжги их. Выжги вместе со всем гниющим домом, в котором завелась чёрная плесень... И стань свободен. 
Так и мой мир горел безжалостно, оставляя после себя лишь ветер и сухую золу… Теперь моя душа – обнажена. Я как человек, не имеющий кожи. Стою смешной и озябший на этом пепелище и как сумасшедший смеюсь… А у них – полусчастливых обывателей, крепко вцепившихся в этот мир, вырастает грубая шершавая броня, шкура бегемота. Но нутро под этой их бронёй, если хватит сил пробить её – куда более нежное, холёное, и не привыкшее к боли, нежели у меня. И, конечно, они кажутся куда сильней и устойчивее меня – потерявшего всё осколка. Это моя сила, и моя слабость, мой меч и моя рана. Моя сгоревшая жизнь…
Жаль, в школьные годы, я ещё не знал сих философских истин… Я был всего лишь юношей. Одиноким, несчастным, но добрым и «диковатым» юношей с большим сердцем полным надежд. 

Учёба давалась мне тяжело. И речь не о самой школьной программе. Предметы, как раз, не доставляли сложности. Но я практически не делал уроки, часто на занятиях витал в облаках, из-за постоянного стресса не мог сосредоточиться. Учился я в основном на «4» и «3». Двойки старался не получать, так как за них следовала порка. Какие-то перспективы в жизни казались бессмысленными, ибо все дни проходили в том состоянии, что называют модным нынче словом «депрессия». Учителя тоже относились ко мне с какой-то холодностью и отчуждением. Казалось бы, взрослые люди… Я надеялся на мудрость взрослых, но неминуемо убеждался в обратном. Нет. Взрослые не мудрые. Они такие же жестокие и физиологичные, как подростки. И порой ещё более гнилые. Они пытаются воспитывать своих детей в «сферической доброте», читая кавайные сказки, ограждая чад от жестоких истин реальной жизни, искажая ложью и эвфемизмами неудобные моменты… Но почему-то, поколение от поколения, дети становятся всё гаже и подлее, вырастая во всё худших взрослых. Возможно, именно навязчивое ограждение детей от грязи, вынуждает смотреть их на мир через розовые очки. А такие люди особенно жестоки. Они даже не знают, что в мире есть зло. И творят его, не зная, и способствуют ему, не видя... Они не ведают, что творят! А если бы ведали, то, может быть, были чуть более справедливы и милосердны. Парадокс,
298
но когда детские сказки из жутких назидательных притчей превратились в слащаво-добрые сказочки с извечным хэппиэндом, и победой над злом, зло лишь сильней укоренилось в детских сердцах… Настоящее зло; пока насмешки и ненависть людей перемывали косточки шаблонным злодеям и антагонистам, вечно неудачливым, угрюмым мизантропам в чёрном шмотье...

В марте, в канун праздника Пурпурных Знамён, когда триста лет назад началась Чёрная Декада, Эсфирь куда-то пропала. Её не было на занятиях в течении долгого времени. Оказалось, что нет её и дома. Она пропала. Бесследно. Полиция прочёсывала город, опрашивала многих её знакомых, одноклассников. И я заполнял какую-то анкету, отвечая на вопросы полицейских. Учителя были такие волнующиеся, переживающие. Будто Эсфирь была им родной дочерью… В классе шептались, перебирая версии, озвучивая самые жуткие и фантастические...
В середине апреля Эсфирь нашли. Нашли в районе шлакоотвала, в трехстах метрах от Круммштрассе. В забеловочном цеху заброшенной УРБофермы. Детей, играющих в заброшке, впервые увидевших её – долго потом лечили от кошмаров... То, что сотворили с телом Эсфири – вызвало содрогание даже у полицейских.
В школе был траур. Все выглядели притихшими, повзрослевшими. Эти люди поняли, что такое Зло… Будто почувствовали его дуновение и на своей шкуре.
Странно, но меня, как имеющего повод для ненависти к «королеве класса», не считали подозреваемым, не допрашивали отдельно в кабинетах полиции и даже не интересовались нашей враждой. Видимо, меня считали безответным «лохом», в принципе не способным на месть. И, в общем, я действительно был не причастен к тому, что с ней сделали… Единственное, что я после нанесённой обиды проклял её, и сильно-сильно ЭТОГО пожелал…

И, помню, я испытал злорадство. Ну ещё бы… Я же не мазохист, с мозгами промытыми школьными психологами. И я желаю своим врагам такой судьбы. Они её – заслуживают. И это – абсолютная НОРМА. А если вы желаете своим губителям счастья – лечитесь, или попробуйте куколд БДСМ.
Но разумеется, я ничего об этом не сказал. Некому было сказать. Лишь в душе зажглось пламя праведного огня… Словно сбылся сюжет дурацкой сказки, где зло – наказано, а Золушка получает надежду если не на счастье, то хоть на разовую справедливость...
Когда зло остаётся неотмщённым, небеса смотрят на нас со стыдом.
А может, иногда… Небеса – могут отомстить за нас. Чужими руками. Злыми руками, руками Дьявола…

                Глава 29. Осень. «Тихий праздник».

А по небу плывут, видишь – чьи-то следы
Это может быть я, это может быть ты
Это может нас помнят, это может нас ждут,
299
Свои…
(7Б. «молодые ветра»)

Ноябрь разменял первую декаду. В городе творилось что-то странное. На Ауфштандплац жгли покрышки и выкрикивали лозунги: «Долой Шауля Манна!», «Долой дезинформацию!», «Сгнила монархия – vivat анархия!» и что-то в этом роде. Третьего числа по Вильгельмштрассе прошло факельное шествие националистов-патриотов, но они были расстреляны из ружей жандармами и гвардейцами губернатора. Среди «националистов» была в основном зелёная молодёжь, не готовая до конца идти за свою идею, к тому же разобщённая в своих взглядах, желаниях и претензиях. Обычные подростки, которых подстёгивал страх и бунтарский дух… Подростки, взращенные в цивилизованном мире безопасности и гедонизма. Что общего они имели с воинами Фридриха Вагнера… Тем не менее, то тут то там вспыхивали восстания против царившего в городе ужаса, покорности и неизвестности, но все их быстро и жестоко подавляли. Представители власти и порядка безжалостно стреляли в своих же, восстающих против неизбежной оккупации и скотской покорности Империи Дракона. По городу распространялись листовки, что жители Траумштадта уже являются подданными империи Син, и что вражеских солдат следует ждать как благодетелей и освободителей… Чёрное это белое, ложь-это правда, а дважды два равно пять… Многие в это охотно верили. В обществе происходил тотальный раскол, где большинство поддерживали меры правительства, а меньшинство анархистов и плюшевых нациков, как акулы в бассейне грызлись между собой, не находя солидарности и общего вектора… Ночами по улицам маршировали толпы жандармов, вооружённых до зубов. Часто были слышны выстрелы и страшные отчаянные крики… То тут, то там, как у зажатых в силках обессиливших зверей в ожидании палача-охотника, в людях вспыхивала слепая ярость, выливающаяся в беспорядки. Нередко случались поджоги и теракты. И видно было из окон, как трупы, упакованные в чёрные полиэтиленовые мешки, везли куда-то в открытых грузовиках…
Ловиса и Раймонд давно не читали газет, да и агония города теперь их мало заботила. Они понимали, что бессмысленно присоединяться к акциям протеста, сражаясь за тех, кто под давлением предал бы их, как эти плюшевые нацики предавали другу друга и свою Идею, оказавшись в полицейских застенках… В мирное время никто из них не был другом ни Раймонду, ни Ловисе; они были такими же чужими людьми, жестокими и трусливыми, надменными и лицемерными; и вливаться в их общество двое изгоев не слишком стремились… И ещё, влюблённым хотелось пожить… Побыть вместе ещё денёк, другой, третий… Одни против всего мира, который был к ним столь жесток, и теперь разрушался на глазах, будто ослабляя хватку, ослабляя Надзор и Порядок в вихре великого хаоса… Впрочем, если бы не Любовь, ставшая смыслом и стимулом жить, наши герои каждый по отдельности первыми бы бросились под полицейские ружья за Смерть, за Свободу, за Память Вильгельма и Альварский Грааль...
Мир людей, поправших своих предков, поправших Бога; мир людей, жестокий и подлый по отношению в Рэю и Висе отмирал, и на смену ему неминуемо надвигалась великая мясорубка. Но это не их война – не война девочки-изгоя и юноши-отшельника. Свою войну в этом мире они давно проиграли, и теперь лишь созерцали Смерть. И носили в рукаве кинжалы, чтобы встретить её лицом. 

Акко часто говорила, в приступах светлой меланхолии, что больше всего на свете мечтает, чтобы все люди на земле исчезли; все эспенцы, синцы, все прочие народы… Все-все, до единого.
300
Остались лишь пустые города, магазины с продуктами, освободившиеся животные, транспорт… А ещё УРБы, самые добрые и безобидные люди на свете… А кровожадные «юберменши» просто растворились. Остались только мы вдвоём, я и ты, Раймонд… Мы бы тогда поехали на дрезинке в Рамаллон, в благословенную Рамину, где тепло... Поселились бы на берегу Дафнийского моря, ловили рыбу, растили виноград и инжир, пили дорогое вино… И земля снова стала бы Раем… Раем на двоих, и мы бы не повторили ошибку Адама и Евы, заселив его вновь… Не повторили бы ошибку Эгоизма, Гордыни, Вожделения, Гнева… Мы стали бы тихими Ангелами, хранителями очистившейся Земли…

Кукурузка нашла свой новый дом. Она пригрелась в комнатке у Рэя и неохотно её покидала. На бабушку Амалию, такую же странную и зловещую, которая навещала квартиру день-через-день, Кукурузка яростно шипела, и никак не желала привыкнуть. А Амалия восторженно сыпала ей комплименты, пребывая в какой-то неясной и недоброй экзальтации...
К Ловисе кошечка относилась чуть более благосклонно, но не позволяла девушке вольностей. Мари теперь окончательно забрала к себе одинокая принципиальная ильшеманка Флора.
Не было ясных дней. Ноябрь распахнул свои объятья нескончаемыми тучами, вязкими и гнетущими. И под этим водянисто-снежным небом, как всегда равнодушным и прекрасным, будто не Траумштадт это был, а загадочный, бесконечно далёкий Фросгард, город-крепость, город-монастырь, город-тюрьма. Парящий над Снежным морем на скале Акта-Альбатрос. Город, в котором королева Жизель встретила свою смерть...

Как боялся Раймонд, Ловисе не нашлось места на городской ТЭЦ. А девушка хотела всегда, ежеминутно теперь быть рядом с любимым своим сутулым несчастным мужчиной. Да и безопасней так было – всегда вдвоём, среди этого дикого хаоса. Один в поле не воин, двое – войско! Старик и девушка ходили теперь по улицам в спешке, скрываясь за неброским серым пальто, держа под одеждой всегда наготове пару водяных пистолетиков с «кротом» и басселарды с лопаткой. Где-то в глубине души, в чём он сам не хотел признаться, в Раймонде шевелилось желание убить. Убить кого-нибудь из этих жестоких, стадно-социальных, всю жизнь причинявших ему страдания существ. Чужих существ. Но старик загнал глубоко-глубоко эти мысли. Он ведь был добрым. Очень добрым и великодушным, великовозрастным недолюбленным ребёнком… Но, он как собака, которую били и шугали всю жизнь, порой хотел вцепиться в горло жестоким людям-обидчикам, или справедливо желал им погибели.
Впрочем, так было не всегда… В детстве Раймонд мечтал помогать людям. Помнится, он подарил свой драгоценный медный динарий, который очень любил – старушке-нищенке. А потом хотел каждый день приносить ей хлеб… Но мама жёстко сказала: «Нечего пьяницам и обманщикам помогать!» И эти слова надолго запомнились… В школе, где учился, Рэй всегда делал одноклассникам подарки. Вырезал поделки из дерева, и просто так, чтобы увидеть радость в глазах людей – дарил их им. Но над ним тихо посмеивались, его гнобили, его били… Рэй так хотел делать добро, делать мир лучше; он в одиночку убирал двор от мусора, ещё не когда работал дворником, а в детстве, просто делая доброе дело… Но однажды к нему подошла компания незнакомых парней, начала цепляться с вопросами: «Что ты здесь делаешь? Ты кто вообще, мутный тип?» и т.п. Они избили Раймонда, изваляв в грязи, и сказали: «Если увидим, как ты здесь опять копошишься, тебе 3.14зда».
301
И так было во всём. Все добрые начинания в великодушном наивном ребёнке жесточайшим образом пресекались. «Не делай людям добра, не получишь зла. Или хотя бы получишь, но будет не так обидно». Наконец Раймонд крепко усвоил эту истину. Убеждаясь в дальнейшем в абсолютной жестокости и несправедливости людей, и вовсе начал их ненавидеть. Но мизантропам старик стал не сразу. Далеко не сразу… И далеко не сразу в нём промелькнула первая мысль совершить убийство.

День рождения Ловисы – 6 ноября отметили тихо. Раймонд в четыре утра испёк свежайший ржаной пирог с сушёными грушами и черноплодкой из Альмагардена. А основной свой подарок, безделушку, но сделанную с огромной нежностью и своими руками – старик вручил девушке утром. То был Альварский лапчатый крест, заключённый в свитый полевыми цветами венок, выполненный тончайшей всечкой на железной пластинке. Простое чёрное железо! Не королевское золото, не благородное серебро, даже не роковая медь. Простое железо – символ аскетизма и тленности, твёрдости и простоты. Альварский крест равносторонний, лапчатый, заключённый в круг. Четыре лапки его символизируют Справедливость, Веру, Красоту, Любовь, а круг, «обнявший» их – Вселенную. На обратной стороне креста красивым мелким шрифтом Раймонд выгравировал надпись: «Истинная свобода – это свобода Разума». Девушка надела кулон на шею и крепко прижала к груди... И, на секунду смутившись, убежала в захламлённую прихожую; откуда, улыбаясь и смахивая слёзы радости с лица, принесла огромный свёрток.
- Это мне то подарок что ли?? – Ошарашенно спрашивал Раймонд.
- Угу. – Мокрыми от слёз глазами улыбалась девушка. Я, конечно, не столько времени потратила на него... Блин, я не умею так работать с металлом, как ты, да и шить, к стыду своему, тоже так себе… Я купила эту ватную куртку специально для тебя, она очень тёплая, без всякого там меха и кожи, точно твой размер! И… Я вышила для тебя надпись. Я хочу, чтобы она согревала тебя. Всегда. Вот.
Девушка протянула Рэю объемную, длинную ниже колен куртку с высоким воротником и тёплым капюшоном. Старик расстегнул подарок. Изнутри, напротив сердца, переливающимися белыми нитками было вышито: «Самому дорогому и светлому Ангелу; тебе, мой, навеки мой Раймонд». И под надписью был старательно, хотя и криво вышит такой же Альварский крест, как на кулоне над сердцем Ловисы!
- Это… - Тут же вставила девушка. – Если вдруг до твоего дня рождения мы не дотянем. Пусть будет у тебя! Мой оберег, от всего-всего дурного на свете…
Девушка и Раймонд нежно и долго-долго обнялись. А на диване напротив, сидела худая облезлая Кукрузка, и огромными пронзительными глазами, полными самой настоящей ревности, глядела на влюблённых…
 
Вечером пришла мама Флора. Она принесла большущую авоську с чесноком и брюквой, гречкой и чечевицей, с парой бутылок льняного масла и трёмя бутылками хорошего игристого!
- Ну, как ты, дочь? Я скучаю без тебя. Навещай меня почаще. И Раймонда приводи, я не против. – Улыбнулась женщина.
- Хорошо, мама. Спасибо тебе, что пришла… Вот, вся наша маленькая семья в сборе, под одной крышей. Ты, я, Раймонд, Кукурузка. Только Мари не хватает, что ж ты не захватила её?
302
- Я думаю, Мари лучше остаться у меня. Знаешь, ей тяжело туда-сюда кочевать. Да и мне ехать через полгорода… Ну, ты понимаешь.
- Да, конечно. Значит, мы сами навестим тебя и Мари в ближайшие дни!
- Буду ждать... Да, доча. Ещё кое-что. Я тут посоветовалась с тётей Имре, она уже записала вас двоих на кондитерскую фабрику Сьюзентраум! График с девяти до семнадцати, шесть дней в неделю. Зато зарплата – не пожалеете!
- Мама! – Тёмная Акко обняла престарелую Флору. В висках чопорной смуглой женщины серебрилась седина. Очень хорошо она видна на волосах, некогда чёрных, как битум.
- Спасибо большое вам! – Учтиво по-старомодному поклонился Раймонд. - Я, право, очень рад. Мы ведь вместе с Ловисой работать будем, в одном цеху?
- Я вам больше скажу – вы в паре будете работать, на конвейере! Тёте Имре скажите спасибо!
Раймонд был впервые и по-настоящему благодарен Флоре. Но он смотрел на неё, и не совсем понимал. Вот он такая, безэмоциональная и холодная. Но она ведь тоже явно не от мира сего, не из этих… думающих чревом и чреслами шимпанзе, коими стали люди в наш век. Флора очень умная, хороший специалист-онколог, ныне врач-фельдшер, спасшая не одну жизнь, гениальный музыкант... Преданная мужу, которого нет больше, и хранящая свою любовь к нему, как иссохший, но всё ещё прекрасный цветочный букет... Хранящая верность давно вымершему «первородному» народу, и гордо носящая ильшеманскую фамилию… И почему же эта женщина не способна всем сердцем любить свою единственную, такую хорошую, удивительную дочь?? Почему она так холодна с ней и неуклюжа?? Почему она с первой встречи невзлюбила его - Раймонда, да и сейчас не любила его, но шла на попятную из «материнского долга» перед Акко?? Что, что мешало бы ей стать хранительницей и наставницей для этих двух неприкаянных, пусть и взрослых, детей? Разве не желала она тепла и любви под одной крышей, жить последние деньки на закате мира – вместе? Не постичь мне её душу, нет... Правильно говорят – что только плохие люди легко объединяются и крепко дружат. А хорошим, глубоким душою людям, труднее образовать тандем, их разрывают противоречия и травмы, им порой так тяжело спуститься с вершин своих моральных устоев и заскорузлых комплексов... Как это паршиво, несправедливо! И какое это чудо, что он с Акко каким-то невероятным образом сошелся и стал неделимым единством. А Флора Химару… Странная, холодная, увядшая регидная женщина. Она, как иссохшая цветочная клумба в старом парке. Красивые цветы, что зацвели далёким летом, но так и не научились цвести зимой. И всё, что могли противопоставить её ветрам – всю ту же бессмысленную, невозмутимую выдрессированную красоту... Но зима не принимала их дара. Зима лишь высасывала жизнь. Так и женщина эта, потеряв свою любовь и смысл жизни в далёком прошлом, не нашла себя. И, как увядший цветок в тесной клумбе, бессмысленно таращила в стороны глупые шипы, бесцельно и слепо раня всех вокруг, даже тех, кто так нуждался в её любви и мог подарить ей свою...
- Да, и ещё. – женщина, кашлянув, тихонько сказала Рэю на ухо. – Ты бы прибрался на лестничной площадке, где почтовые ящики. Там воняет чем-то, и мухи сонные копошатся. Фу, и это в середине-то ноября!
Старик задумался. Он с Акко уже прилично выпил, Флора налила себе совсем чуть-чуть. Она в плане восприятия алкоголя сильно отличалась от дочери. Как чистокровная ильшеманка – она могла страшно опьянеть даже от малой дозы, и, зная свою физиологическую слабость, ограничилась даже в такой день бокалом шампанского. А Раймонд и Ловиса пили много, и совсем
303
не считали это зазорным. Они всегда держали себя достойно, не теряя рассудка и человеческого облика. Как говорят, алкоголь раскрывает человека, вываливает наружу то, что скрыто внутри. Оттого, наверно, большинство пьяных так безобразны... А девушка и Рэй лишь становились краше. Вино сбрасывало барьеры, отгоняло печаль, высвобождало искренние и чистые порывы. Забавно, как эти люди зачастую хают вино, и сравнивают его с молоком. Дескать, вино –зло, а молоко – благо. Неужто не знают они, каким путём получают молоко? Неужто не знают, что любое молоко предназначено мамой для ребёнка своего, и чтобы заполучить его, убивают ребёнка, и доят насильно женщину?? Будь то самку УРБа или корову, а затем, когда высосут её молоко до капли, вновь насильно осеменяют несчастную «матку» и всё повторяется вновь… Молоко, это белая кровь. Это материнские слёзы и детская смерть… Глупы вы, люди, безгранично глупы. И из-за глупости так жестоки.
Раймонд тихонько поднялся из-за стола.
- Я сейчас! – улыбнулся он. – Кажется, бабушка пришла!
Но бабушка не пришла. Раймонд надел кеды и быстро вышел в подъезд. И взаправду, в нос ударил дурной сладковатый запах. Мухи копошились возле почтовых ящиков. Недоброе гнетущее чувство зашевелилось в груди.
Юноша открыл почтовый ящик бабушкиной квартиры. И отшатнулся, на лице его вспыхнула ярость. В ящике лежал большой отрезанный язык. УРБа, судя по всему. Обволакивающий запах несвежей плоти миазмами растекался по подъезду. Раймонд вышвырнул язык в окно. Внизу шелестел бородавчатый тополь. Солнце за куполом снежных туч перешло за полдень. «Это Асланбек» - Чётко сказал про себя Рэй. «Хоть мы живём не по прописке, эти выродки давно нас обнаружили и куражатся, затягивают петлю, нагоняют страх…»
Алкоголь вмиг выветрился, старик от ярости сжал кулаки.
Вернувшись в квартиру, он ничего не сказал о находке в почтовом ящике. Ловиса как-то сразу тоже протрезвела. Раймонд сразу понял это, взглянув на неё. Лицо девушки было серьёзным и сосредоточенным. Порой казалось, что у неё с Рэем образовалась незримая связь, пресловутая тонкая белая нить, связывающая две души, их чувства, мысли и состояния… 
Флора неожиданно засобиралась. – Мне пора, да и надо кормить уже Мари, я забыла с утра. – Женщина встала, кисло улыбнулась, и обняла Ловису за плечи. Она была всё такой же загадочной и непроницаемой. Налетел тревожный ветер, зазвенел стёклами. Тополь заскрёбся в стекло…
«Крысы убегают с тонущего корабля» - Подумал Раймонд. 
- Завтра, – Флора посмотрела дочери в глаза. – Завтра мы поедем с тобой в Сьюзентраум, познакомишься с коллективом, а с послезавтра приступишь к работе. Как ты, свободна?
- Да, мама.
- Погодите. – Вмешался Раймонд. Завтра я бы хотел съездить на ТЭЦ, и получить зарплату за неполный месяц, и сказать, что увольняюсь. Можно перенести знакомство на послезавтра?
- Не переживай, Рэй. Мы съездим туда вдвоём с Ловисой. А послезавтра вы поедите уже вместе, и Акко тебе всё покажет и расскажет. Ну всё. Пока-пока!
И Флора, сухо чмокнув дочь в щёку, вышла за дверь. Сердце Раймонда нехорошо покалывало. А девушка печально смотрела в окно. Падал снег. Зажигались первые фонари, хотя время едва
304
перевалило за час дня. Кто-то кричал за окном. Вдалеке, за закрытым и заметённым детсадом раздавались приглушённые выстрелы.
- Рай… - Обернулась к юноше Акко. И в её глазах была безпредельная, всепрощающая нежность, что стало страшно. – Ты просто знай. Я не покину тебя. Что бы не произошло. Даже если завтра меня не станет. Я… - И слёзы блеснули в уголках глаз девушки. И оттого лишь её лицо ещё больше стало похожим на слепое дождливое солнышко... – Я, не оставлю тебя.
- Да что ты говоришь такое! Слушай, не ходи ты на эту фабрику, оставайся дома, у нас хватит денег до апреля!
- Я же не отпущу тебя одного. – Улыбнулась девушка. – Прости. Я сама не смогу сидеть взаперти целыми днями. Я не боюсь смерти, Рай.  Ничего не боюсь. Но нельзя обмануть судьбу. Судьба - это то, что прописано в наших генах, помнишь? Только смерть освободит от судьбы. А я, надеюсь, не сильно грешила, и смогу отвязаться от кармических уз... И ты сможешь. Не бойся ничего... За меня тоже не бойся…
Девушка тронула рукоять кинжала, лежащего на подоконнике. – Я бы заколола тебя, как Ауринко заколола своих детей, если бы ты боялся.

А снег всё падал. Бесконечный, равнодушный, чистый. И где-то в доме напротив играл на патефоне потрескивающий, пропахший нафталином вальс... И зыбкие кружева белой тюли, и узоры на чёрных боках пианино, и часы на стене вели старости счёт… Неотвратимо надвигался вечер. Такой же, как в далёком детстве, как в ещё более далёком прошлом... Он покоем дышал над миром, и укрывал людские мытарства исцеляющей безбрежной дланью. И вдруг, Раймонд вздрогнул. Он увидел на лице Ловисы тень. Не тёмную, нет – бледную тень смерти. Грустную и красивую, как последний луч заката. Она смотрела в глаза парню прямо из влажных бездонных глаз девушки.
На улице раздался хохот. Девушка прижалась к стеклу. Там, по пустынной улице проходил отряд полиции. Молодой смуглявый лейтенант что-то кричал, размахивая руками и срываясь на звериный хохот. Ему вторили белобрысые сержанты. До окна долетали грубые, отравляющие слух слова. Мерзкие не столь своим значением, как энергетикой, которую они несли. Казалось, полицаи пьяны или безумны...
- Как много теперь стало таких лиц… Мерзких, злых. – Ловиса отошла от окна и присела на край кровати. – Порой мне кажется, что этот город и этот мир – всю мою жизнь находится в оккупации. Новое время взращивает лишь таких вот… - Девушка кивнула в сторону окна. – И лицемерных трусливых неженок. Думаешь, у синцев всё по-другому? 
- Люди везде люди, Ловиса. Просто синцы возвели человечью мерзость в квадрат и приправили рептильей бесчувственностью. Власть сильных у них безгранична, безграничен контроль за каждым. Их Империя – единый идеально отлаженный механизм, в котором нет места «дефектам» и «коррозии». Красота, сострадание, независимость, гордость, непокорность – преступны. Любые патологии в поведении, воззрениях, мыслях – преступны… Я тоже читал книги, к счастью, в девяностые и нулевые ещё был доступ к разной, в том числе правдивой информации…  Полицейские Драконьей Империи контролируют каждый шаг людей-рабочих, а их напрямую контролируют Кураторы и Вершители. Полицейские вооружены трезубцами, щитами-электрошокерами, кривыми широкими мечами и полуавтоматическими пистолетами, и все как на
305
подбор – лютые бойцы, точно выточенные из стали. Полицейскими служит практически четверть населения; вот уж точно, пол страны «ЗК», пол страны конвойные… Но «ЗК», похоже, не слишком против… Народ поддерживает власть, поддерживает полицию, репрессии и жёсткий контроль, и готов сражаться за них до последней капли крови. Вот в чём фокус, и подлинная трагичность… Родись, такие как мы, в их ублюдочном государстве, нас уничтожили бы, пустили в утиль, не дав даже повзрослеть... Мы бы не познакомились, не встретились, не таскали бы в рукавах кинжалы, и не обсуждали тут преступность власти… Синцы это не расхлябанные эспенцы, живущие каждый в своей ячейке, и эгоистично почитающие себя царьками каждый в своём хлеву. Закон - как иммунитет организма. Если в организме гниющего Эспенлянда такие чужеродные элементы, как мы, ещё можем существовать, если не высовываться, и никому не переходить дорогу, то в Син, возможно, нам бы не позволили даже родиться... Ибо всё, даже рождение и зачатие, даже мысли и сны – там давно под контролем Вершителей. Чем существа мерзее – тем сплочённее и живучей. Выживают хитрые, социальные, не обременённые моралью, совестью, принципами… Такова сама структура этого мира в Кали Югу. Зло – всегда побеждает. Зло – умнее, сплочённей, удачливее, и непременно маскируется под добро, легко манипулируя человеческими чувствами и инстинктами. Милосердие в нашем мире – такой же товар, как шоколадки и колбаса. И давно стоит на службе мирового Зла… Это только в наших не очень умных сказках зло – вечно расхлябанное, ему вечно не везёт, а злодеи выставлены тупыми гротескными клоунами в чёрных одеждах и с угрюмыми рожами. Всё это внушается людям неспроста, ведь настоящее зло очень хитрое, оно действует не всегда прямо, как разъярённый зверь. Зло незаметно опутывает сердца людей, пускает метастазы в самых сокровенных и тайных пластах души, вкладывает свои мысли, свои взгляды, свои чувства – и вот ничего не подозревающий «хомячок» уже сам солдат зла – мелкий винтик в его исполинском механизме. Но сам винтик отнюдь не должен выглядеть и вести себя пугающее, так ведь… Ведь рядом миллионы таких же винтиков, с кем нужно пребывать в единстве, и только вместе они сложат собой Левиафана… Блин, я, конечно, выражаюсь туманно. Но ты, я думаю, понимаешь меня…
- Понимаю… Знаешь, когда в детстве я впервые читала этнографическую энциклопедию путешественника Штефана Райхенау, ныне запрещённую на государственном уровне, меня сильно поразил такой момент. В Империи Син, оказывается, практически отсутствуют тюрьмы и привычные нам способы казни. Невыгодно! За преступления там у осуждённого изымают органы и используют для трансплантологии. Их медицина очень развита! Хотя напоминает она скорее чернушный оккультизм, и всё ближе пытается приблизиться к самому святому и безценному, что есть в человеке – его душе. Хотят разгадать божественную тайну, и сами – стать богами... Так вот, в империи Син за «незначительные» преступления ампутируют один из парных органов – почку, глаз, яичко, лёгкое; берут необходимые ткани, например, кожу для пересадки. Так, чтобы сильно не нарушить трудоспособность человека. За более серьёзные прогрехи отрезают конечности – могут даже ампутировать сразу все. Заодно забрав все органы, какие только можно, чтоб человек жил, если в его случае смерть не являлась приговором. А обрубок отдают обратно в семью, чтобы наказать заодно и их – клеймом «врага народа», ухаживанием за инвалидом и душевной болью. Впрочем, в Син большинство семей отказываются от калек. Там лес по дереву не плачет… Они искренне верят, что совершивший преступление – конченый злодей. От него отдёргиваются, как от прокажённого, и порою искреннее готовы сами растерзать его! А чаще – сдают обратно государству в утиль, за небольшую денежную компенсацию. И это там не считается аморальным, отнюдь… То, что делают с людьми, списанными в утиль, лишёнными любых прав… Это слишком страшно. Как правило, их и используют для сатанинских опытов; мучения «обнулённых» безмерно, и непрерывно требуется их определённое количество... Один из важных ресурсов учёных-оккультистов – энергия страдания человека или другого разумного живого существа. Они
306
очень продвинулись в изучении человеческой энергетики, биополей, психологии. Штефан Райхенау пишет, что люди, занимающие важные должности в Империи, так же представители силовых структур и прочих «ведомств» - как нечего делать читают мысли даже на расстоянии. И выкидывают штуки покруче. Видишь… Раньше, на заре времён, наши далёкие предки могли проделывать такие и многие другие вещи. Чтение мыслей, телекинез, целительство – были обыденны для «детей природа». И предки наши обладали многими знаниями, а главное – мудростью и сострадательностью. То были общедоступные умения, но с приходом Эры Тьмы, древние ведические знания присвоила себе Власть, и стремительно развивала их, закрыв от широких масс… Простому народу внушался атеистический, материалистический взгляд на мир, отрицающий всё «сверхестественное», и даже новые искажённые религии стали считать «колдовство» величайшим грехом. Хотя власть имущие все сплошь занимались магией. На заре времён, когда мир был светлее, наша свободная северная страна, в которой жили ещё не эспенцы, но иные, первозданные народы -  в величайшей войне победила империю Син. И светлые воины прогнали «рептилий» далеко на юг, в безжизненные пустынные и горные края. И возвели на границе с Син Уршурумскую Заставу, которая должна была навеки закупорить жестокий синский народ в их краю, за Шафрановыми и Поднебесными горами... Но время сыграло злую шутку. Если белые народы вырождались и теряли все свои способности, теряли мудрость и храбрость, постоянно сражались с друг другом в братоубийственных войнах, то синцы лишь сплочались, и впитывали, как губка, знания и опыт всех цивилизаций… Жестокость, целеустремлённость, отсутствие обременённости совестью и моралью – играли им на руку. Вот так вот теперь и получилось, Рай. В жуткое, воистину жуткое время нам довелось родиться. Я, в общем, тоже считаю, как и говорил Жак, что когда синцы ворвутся в Траумштадт, не будет тотальной резни и геноцида. О нет… Синцы всегда славились своей практичностью. Они поступят умнее. «Только глупый не знает, что лучший способ сломить и подчинить, как отдельного человека, так и целые народы – это не грубо бить в лоб, а придумав благой предлог – нежно, но мёртвой хваткой взять за яйца. Если в первом случае вы столкнётесь с яростным противодействием, то во втором, чередуя то нежный массаж, то волчью хватку – взрастите верных рабов. Этот приём прекрасно знают манипуляторы всех мастей -  психологи, политики, завоеватели, которые не истребляют покорённый народ всех разом, ибо это невыгодно и затратно, но опутывают своими тенкалями все органы власти и плавно переписывают коды покорённых. Если ты встретил стадо диких быков, можешь истребить их, быстрых и гордых, а можешь приручить ярмом и пищей, заставить подчиняться тебе, преданно заглядывать в твои глаза, давая тебе своих детей, своё молоко и своё мясо. И поколение за поколением получать скот всё более послушный, робкий и тучный…» Это слова из той запретной книги, Рай…
- Наверно, это не случайно. – Грустно усмехнулся старик. Своей энергетикой, своими мыслями мы – как те самые далёкие-далёкие наши предки. Как пилигримы Вильгельма, как Винтервандские нищие, как солдаты Фридриха Вагнера… А ныне - чужие среди своих. Невесть откуда взявшиеся вымершие динозавры, одни на всей земле, забытые, непонятые. Чудовища… Мы – макисары плюшевые, борцы с ветрами дурных перемен. Возможно лишь из-за нас в этом мире ещё есть хотя бы пара искорок правды…
- Да, Рай. Да.
- Акко. Я хотел спросить тебя одну вещь.
- Спрашивай. – Улыбнулась девушка.
- Скажи, а если бы я был инвалидом, был без рук, без ног, слепым кастратом с одной почкой – ты бы не покинула меня? Ответь, только честно. Прошу. Я пойму всё. Я понимаю, что так сразу – ты
307
скорей всего не бросила б. А если пришлось бы жить с таким со мною долгие годы? Заботиться как о младенце, мыть, убирать дерьмо из-под меня? Как бы ты поступила?
Девушка на секунду задумалась. – Я не бросила бы тебя. Даже не думай! – Улыбнувшись, сказала она. Моя любовь не пошатнулась бы и на миг. Я бы поступила куда мудрее. Я бы – убила тебя. Быстро. И так, как ты сам того пожелал. Я могла бы задушить тебя, или пронзить сердце. Или отравить, хоть я и не шарю в ядах – но обязательно подтянула бы эту область и нашла бы что-нибудь чтоб ты не мучился! Согласись – это единственный верный вариант. И, в случае, если бы я этого не сделала – сильней страдал бы ты. А не я. Я - могу заботиться и отречься от всех мирских удовольствий. Для меня это – не вопрос. Но смог бы ты жить вот таким вот калекой? Я думаю, ты сам знаешь ответ.
- Знаю… Раймонд крепко, как никогда обнял Ловису. А за окном кружились редкие снежные хлопья. И Бог незримо глядел с небес на землю, и для него на этой земле ещё был смысл, была… Надежда.

Девушка заснула на краю заправленного дивана, свернувшись калачиком. Свернувшись, она казалась совсем маленькой – как бездомная собака. Худая совсем, за последние месяцы девушка из просто стройной, но не лишённой форм и мышц, стала совсем иссохшей. Ловиса заболела. Она мелко дрожала во сне, всхлипывала и съеживалась сильнее. Странная: такая робкая, ранимая, плаксивая порой девочка, и дикая, безстрашная волчица... И авантюристка, готовая хоть в ночной пижаме сорваться на край света и хладнокровно убить любимого, если то будет во благо. И всё это была Акко. Удивительная девушка, невесть каким космическим ветром заброшенная в агонизирующий мир...
Раймонд укрыл любимую махровым покрывалось. И долго стоял, отрешённо глядя то на неё, на сгущавшиеся сумерки за окном. Часы тихо тикали в спальне. Старик погладил Тёмную Воду по волосам и пошёл в свою комнату. Он лёг в холодную постель, и сам не заметил, как провалился в сон. Тело странно обмякло, а дыхание почти остановилось… Чернота надвигалась из небытия, и вдруг – всё погасло... В темноте вспыхнул свет. Зажглась электрическая лампа. Рэй огляделся по сторонам. Он сидит в обширном зале за длинным лакированным столом. За столом вместе с ним сидит ещё человек тридцать. Какие странные все! – Юноша оглядел присутствующих. Напротив него сидит полная женщина с явными синскими чертами лица. Впрочем, она отчего-то не выглядит врагом, просто женщина. Обычная такая: нос-кнопка, вздёрнутая верхняя губа, маленький рот. Рядом с ней сидит девочка лет двенадцати. Дочка – сразу понял Раймонд. У дочки черты вырождения и слабоумия. Зрачки бегают, рот приоткрыт, из уголка рта стекает слюна. Напротив торца стола сидит угрюмый безбородый старик, лицо его рассечено морщинами и огромным шрамом. По правую руку от него – какие-то безликие люди – все как будто одинаковые, светлолицые, в серых пиджаках.
Старик поднимает вилку кверху, как тут долговязый жилистый негр, который стоял поодаль, молча подходит к синской девочке-аутистке и срубает ей голову огромным мачете. Голова покатилась по столу, упав на пол у ног старика. Женщина – мама девочки сидит и молча округлившимися глазами смотрит на то, как тело её дочери шевелит руками, но скоро затихает и заваливается набок.
Негр подходит к Раймонду и встаёт напротив него. Он поигрывает мачете – просто огромных размеров тесаком, толщиной в добрый сантиметр, но негр поигрывает с ним, как с берёзовым прутиком. Его вытянутое, сухое лицо улыбается огромными красно-карими глазами, клинок
308
вспарывает воздух в паре миллиметров от лица Рэя. Раймонд чувствует страх. Ещё бы… он полностью беззащитен, он осознаёт это, и ничего не мешает негру напротив снять ему голову так же, как девочке. Или не сделать это быстро, а искромсать юношу, нанося шоковые, но не смертельные удары в лицо, конечности, суставы. Негр смотрит пристально в глаза. Рэй отводил взгляд, боясь спровоцировать удар. Но ему вдруг стало стыдно и мерзко за свой страх, и юноша посмотрел прямо в глаза негру. Не отрываясь. Страх сменила обречённость и ярость. А старик, сидящий на почётном месте, снова поднял вилку, и тихо произнёс:
- Джафар, оставь его… Он уже пролил свою кровь, и где она пролилась - теперь райский источник, на берегах которого растут цветы сострадания… Но не пей из него, ибо вода в нём отравлена.
Негр присвистнул, и вразвалочку отошёл. А старик, не меняясь в лице, указал Раймонду на дверь.
Юноша понял. Встал с места и вышел. За дверью был тёмный коридор. Слева – много окон, но за ними непроницаемая чернота. Раймонд побежал по этому коридору, и глядя сквозь густую темноту по сторонам понял, что здание похоже на его пятиэтажную огромную школу на Шеванштрассе. Но это не она. Коридор закончился, юноша открыл дверь, оказавшуюся перед ним, и попал в освещённую тусклым нехорошим светом комнату – туалет. Стены комнаты блестели голубым кафелем, отражая тусклый мерцающий голубоватый свет одинокой лампочки. В унитазах пульсировала какая-то красная жидкость. Кровь? Юноша нагнулся, и увидел куски мяса и кожи, плавающие там. Что-то постукивало по трубам, они тревожно вибрировали, за окном стояла темнота. Кровь в унитазах пульсировала, как чьё-то сердце, то поднимаясь, то всасываясь на пару сантиметров глубже. Юноша понял, что его отпустили. Ему дали полную свободу! Он построит свой мир, откроит свою страну, найдёт свой тихий благословенный уголок... Как ему хотелось Жить! Он побежал прочь из здания по коридору, спускался вниз по лестнице, а она всё не кончалась, не кончалась… Где-то он уже это видел, и громадные окна в полстены из стеклоблоков, и тревожный гул, от которого вибрировали стены…
А потом – белая вспышка.
Юный старик открывает глаза и видит поразительной красоты пейзаж. Каких он не видел никогда в жизни, и даже не представлял, не знал, есть ли где-то в мире такое место – столь оно было фантастическим... Он видел первозданную реку, быстро и бурно текущую меж невменяемой высоты диких скал. Скалы эти уходили ввысь, наверно, на километр – отвесной стеной, на уступах которых и в трещинах вили гнёзда дивные птицы… Скалы были серо-кремового цвета, от них дышало холодом. Река искрилась в лучах первородного солнца. Вершины скал, теряющихся в дымке, покрывал древний сосновый лес. Отсюда не видно, но сосны в толщину достигали десяти обхватов, их ветви – желто-оранжевые и гладкие, отходили от ствола горизонтально и нависали над рекой в золотисто-голубом мареве. От красоты и первозданности пейзажа замирало сердце. Восторг и… одиночество. Совершенно невероятное одиночество в этом первичном мире ощущал Рэй. А в небе тоскливо кричали птицы, похожие в лучах зенита то ли на исполинских соколов, то ли на птеродактилей. Взгляд Раймонда вознёсся к небесам, и оттуда он увидел этот мир – бесконечную череду скалистых гор, покрытый дремучим, никем не тронутым лесом, и горы эти, переливаясь в золотистой дымке – вздымаясь жуткими торжественными хребтами – уходили за горизонт, туда, где кончался или начинался мир... Река, не очень широкая, но бурная, глубокая и ледяная, бежала куда-то вдаль, где должно было закатываться солнце. Раймонд сидит в узенькой легкой лодке. Над головой – тень. Солнце скрыто скалами. Раймонд знает, что должен плыть на этой лодке по течению реки, и река будет нести его на юг, где тепло, и где он сможет жить круглый год и построит своё королевство. И река, повинуясь року, бодро и весело несёт лодку над своими водами. От пейзажей захватывает дух; нет, это точно не наш мир! Таких исполинских
309
деревьев, таких обрывов и причудливых останцев, таких хвощей и папоротников высотой с тополь – нигде на Земле невозможно представить! Вода прозрачная, на отмелях косяками ходит рыба. Над заводями висят стрекозы. Облака так и ходят в вышине – то заволакивая солнце сизой дымкой, то обнажая фиолетово-синее небо, пронзительно открытое и бездонное. В скалах видны пещеры и галереи, гроты и причудливые скульптуры. Кое-где прямо у реки разбросаны громадные валуны-друзы с кристаллами аметиста. Река петляет, за каждым поворотом открывая безбрежный мир. Но тут тревожным холодком потянуло по спине. Речной поток всё ускорялся и ускорялся, лодка не плыла уже – неслась, а деревья и скалы проносились со скоростью киноленты. Впереди большой разлив, в котором лодка неизбежно замедлится, но за разливом – нечто страшное. Отсюда, заглушая плеск весла и перекатов, слышен рёв. И Раймонд знает, что река впереди срывается в бездну. Его взгляд вознёсся над облаками – это так легко сделать здесь! – и увидел, что за заводью горы резко обрываются нереальных размеров уступом, а за ним – обволакиваемая сизым туманом равнина, лежащая на несколько километров ниже, как ступенька на несоизмеримых размеров лестнице. И к этой ступеньке на бешеной скорости несётся лодка, и недобрая сизая муть собирается под уступом. Раймонд пробует затормозить, но его тело вдруг оказывается парализованным, и он не может сделать ни малейшего движения. Вот замедлилась река, и лодка, как разогнавшийся снаряд, влетела в заводь. Как озерцо разлилась она над бездной, и медленное, но неумолимое течение увлекает лодку в пропасть...
Тут Рэй проснулся. Старые часы показывали три ночи. Нехорошая рябь прошла по стене, где давеча он видел когтистые лапы. Со злостью и отчаянием юноша понял, что его разбил сонный паралич. Тело не слушалось – тяжёлое, налитое страхом и отвращением, а в комнате было нехорошо тихо. Рядом не дремала Кукурузка, а притаилось что-то злое. Раймонд попробовал позвать Ловису, но голос застыл в одеревеневшей глотке. Юноша закрыл глаза и представил девушку, он чувствовал, что Акко – за стеной, в соседней комнате, но в то же время она так далеко, как в другой вселенной! Одиночество нахлынуло поглотившей его волной. Рэй, высвободив из тела свою нематериальную руку протянул её в соседнюю комнату, пытаясь дотронуться до тёплого сердца девушки. Он нащупал его – такое живое и трепетное! Но с ужасом увидел вдруг, что на его руке – страшные крючковатые когти, и сердце Ловисы изрезано в клочья...

                Глава 30. Сломанные игрушки. «Навоз и кровь».

В одном городе был запрещён флаг лазурного цвета.
Поднявшего его били до смерти, и оставляли лежать на площади справедливости.
Но всегда находился тот, кто поднимал лежащий флаг... (с). Автор неизвестен.
 
Многие дни своего детства я провёл в Занарских Лабдах. Это такая деревня, в тридцати километрах от высотной застройки Траумштадта. Её считают отдельной деревней, хотя по сути, это отдалённый пригород. Занарские Лабды – мрачное место. В селе в то время проживало около четырёхсот жителей, в основном бывшие зеки и бывшие колхозники. Ещё около тысячи домов было заброшенно, и их быстро сравнивали с землёй, разрушая и забирая всё, от трухлявых брёвен до железобетонных плит. Занарские Лабды раскинулись в окружении болот и курей Нарского
310
озера, которое отделяло село от города. Летом там всегда было душно и влажно, а зимой – температура уходила в чудовищный минус. В Занарских Лабдах жила моя бабушка по отцовской линии – тётя Эмма. И отец часто и подолгу гостил у неё, а на лето и вовсе оставлял меня там на их попечение. С бабушкой жил её второй муж (не родной по крови отцу) – дед Николас. У них было большое и крепкое хозяйство, десяток УРБов, а также полсотни куриц, кролики и большой огород.
В Занарских Лабдах я впервые повстречал несчастных людей. Изгоев, которых пожрало и переварило «порядочное» человечье общество.
Первый – мой двоюродный брат. Владис Рорх. Он был на десять лет старше меня, первый сын родной сестры моего отца. Уже теперь я мало что могу о нём вспомнить. Его образ предстаёт смутно, но предстаёт как что-то светлое и печальное. Будто он зовёт, просит о помощи. Вечно юный нескладный парень с простым открытым лицом. Но он как будто знает, что я не услышу его, а если услышу, ничем не смогу помочь...
Владис Рорх был проклятым дитём. Его тоже с детства не понимал никто, он родился в семье торгашки и бывшего зека, такой вот, светлый и искренний, с тонкой ранимой душой. Он был рубаха-парень, добрый и честный; но слабый, не способный постоять за себя... Он, бывало, гостил у нас. Он многое мне рассказывал, дарил интересные книжки про приключения, подарил мне самодельный кортик из напильника. Он был добр ко мне, несравненно добрее родителей и прочей родни, но я был ещё глупым мальцом, и осознал его доброту лишь годами позже…
Но даже в детстве я удивлялся и не понимал, за что Владиса так ненавидит родная мать – тётя Нора. Она часто била его, била жестоко, прямо на глазах меня и моей мамы, а отец его – жуткий и неприятный тип, с «партаками» по всему телу, однажды избил Владиса до полусмерти. Тот уполз под стол, как раненный пёс, а его младший брат – Валентин, смеялся и тыкал палкой в застывшего от ужаса под столом Владиса. А я, как трусливая мразь, лишь смотрел на это, и даже не сделал попытки помочь, вступиться за старшего брата… Даже не подошёл к нему и не протянул руку.

Годами позже, когда наше семейство Грау переехало, и практически перестало общаться с Рорхами, я услышал от матери, что Владис умер. Говорят, он задолжал каким-то людям крупных денег. Влад был пьяницей и игроком в карты, это была его страсть и его отрада. Его убили, спалили в частном доме на окраине Занарских Лабд. Уже позже я узнал, что мать Владиса, тётя Нора, проводила тёмный ритуал по отсечению своего первенца от Рода. Влад был чистильщиком Рода, проклятым дитём. На его долю и так пало быть «козлом отпущения» родовых грехов и ошибок. Но от него отреклись. Издевались над ним, взращивая «асоциальное чудовище», а когда чудовище стало «головной болью» семейства – отреклись от него, отрезав от семьи и Рода и позором покрыв о нём память. И он погиб. А я, маленький и глупый, так и не сблизился с ним тогда, не стал ему другом и поддержкой. А потом… Это я понял уже позже. Я поднял флаг, оброненный им. И гордо понёс его, под плевками и стрелами. Уже взрослый я часто обращался к нему. Говорил, прости, Влад. Прости, что был глупым и маленьким, и не поддержал тебя, хотя ты был моим единственным Родным, в этом сгнившем ублюдочном роду. Прости, мой добрый старший Брат… 
Да, люди – они такие. Одних тянут к победе, поддерживают их, накачивают своей любовью и уважением. Из них выходят герои и счастливцы. Им вкладывают в сердца веру и силы. Выстилают перед ними ковровую дорожку, по которой так легко прийти к счастью… Такими получились другие дети тёти Норы. Средняя дочь Мирра стала хорошим портным и вышла замуж за директора кондитерской фабрики. Младший сын Валентин – уехал в Фойербрук, и занял хорошее
311
место в НИИ информационных технологий. Их мать и отец поддерживают, любят, и каждый день справляются о них. А Владис Рорх лежит обгоревший и смешанный с мусором в безымянной могиле где-то за новыми кварталами Лорьянштрассе. Забытый, окелеветанный. Его жизненная дорога была выстлана терновником и егозой, и уводила в бездну… О нём говорят, как о вырезанной опухоли, и никто, кроме меня, не бывает на его могиле…
 
Второго несчастного я повстречал чуть позже. Он, поговаривали, приехал в Занарские Лабды из центра Траумштадта. И с первых дней столкнулся с непониманием. Странное дело! Молодой мужчина, совершенно одинокий, переезжает из центра в забытое богом село, купив за большие деньги гнулушный заброшенный дом. Он, как я понял уже потом, всего лишь хотел покоя и уединения, но так неудачно выбрал место... Ведь в селе, пускай даже оно находится среди дикой безлюдной природы, всегда всем будет до тебя дело. Уединиться там даже труднее, чем в центре большого города. К тому же, среди такого контингента, где едва не половина – бывшие зеки, живущие по своим звериным «понятиям».
Этого человека звали Назар. Когда я впервые встретил его, мне было двенадцать лет. Тогда меня передёрнуло… Я увидел его. Увидел насквозь. В его ауру была вплеснута чернота, над головой его гас чёрный нимб. Но чернота не исходила из него, она присосалась извне, и пила из него соки. Его душа, тощая и бледная, рыдала в бессильи. Она многого не понимала... Она как животное, которому было больно. Зашуганная и некрасивая, извивалась в уродливых муках. Тогда я впервые увидел его… Он был слабым, очень слабым, и очень несчастным. Он полон был страхов и грязных желаний, но они не исходили из него, нет... Они присосались к нему, как личинки мясного овода. И пили. Пили из него жизненные соки, отравляя его душу чернотой и грязью. Мне было страшно, когда впервые увидел его... Я не знал, могу ли я ему помочь.
Извечная тема, как социальные счастливые (типа хорошие), травят толпой антагонистов – угрюмых одиночек. Но никому нет дела, что это общество и сделало их такими – озлобленными, мрачными и угрюмыми. Избивай собаку – она будет убегать и скалиться. Будет скалиться – бей её сильнее, говоря, что она сама представляет опасность для наших жён и детишек. Тебя поддержат – тогда убивай её. Убивай, и становись героем. Борцом со злом. Такие вы, люди… Созданные по образу и подобию Триликого Демона – Гнева, Вожделения и Гордыни. Когда вы видите чужую больную мозоль – детские травмы, обиды, страхи – вы с удовольствием её протыкаете, и елозите в живой плоти. Вот она - ваша чёрная эмпатия садиста, ваша абсолютная жестокость... И я, честно, не понимаю, за что же любить ваше общество. За что же желать ему процветания и счастья. Вы – здоровая процветающая болезнь на теле Земли, вы причина и корень всего зла… Если бы не вы, Назар был бы другим, я уверен в этом. Если бы не вы…      
 
Назар был сирота. У него не было никого. Не было родителей, детей, жены... Хотя ему было почти тридцать. С ним жила лишь большая собака – чёрный красавец-кобель Фойербрукской овчарки, своенравный добряк Трезор. Назар поначалу пытался всем в селе угодить. Он делал детям из дерева фигурки-игрушки, которые очень красиво получались! Дарил, за просто так; за просто так помогал старикам и инвалидам, колол дрова, чистил зимой снег. Правда делал он это… не сказать, что от чистого сердца. Он очень хотел понравиться людям, заслужить их благосклонность. В этом и была его роковая ошибка… Однажды, когда у соседа сбежала и потерялась курица – Назар целый день бегал по всему селу и окраинным зарослям, пока не поймал её, и лично не передал хозяину. Но… не думайте, что он имел за это благодарность и уважение. Нет. Из Назара сделали чудовище-
312
антагониста. Его обвиняли во всех бедах. По всему селу пошёл слух о его половых извращениях, одиночестве и онанизме. На него сваливали все грехи и мерзость, село объединилось против него, нашло в нём общего врага, против которого надо сплотиться. И он замкнулся. Полностью перестал общаться с людьми, почти не выходил из дома; его лицо стало похожим на восковую маску, а чернота в его ауре клубилась страшными тучами... Его травили, угрожали, пьяная молодёжь обсыкала его забор и дверные ручки. Как-то к нему даже стали подсылать мальчика, семилетнего Дамира, чтобы, как я сразу догадался, спровоцировать Назара, обвинить его в педофилии, и линчевать. У жителей давно до этого чесались руки. И однажды, Назар не выдержал отчаяния. Он убил свою собаку, красавца кобеля Трезора, выплеснул на него всю свою злобу и обиду, отыгрался на том, кто не мог дать сдачи, кто был ему ближе всех… Он пробил Трезору голову молотком, а затем зарезал. А потом, под утро, повесился в сенях своего дома. Его окоченевший безобразный труп ещё долгие годы пугал всех жителей села, как напоминание о чём-то страшном и уродливом. Что, впрочем, было их поганых рук делом, но никто этого не разумел… Похоронили Назара в безымянной могиле, а его дом, спустя год, уже до основания разграбленный и разорённый, кто-то поджёг. И он сгорел дотла, унося в чёрным дымом в небо остатки чужой боли и чужих ошибок…

У этого дома – старинного бревенчатого сруба в центре Занарских Лабд, тоже была дурная история… Назар купил его у семейства Хартманов – гнилых насквозь людей, выходцев из Линдешалля. Всё по классике – пожилая пара, муж – бывший сиделец, жена – работник УРБофермы, зоотехник и осеменатор. Они, мало того, что кинули Назара на деньги, так ещё и настроили против него жителей соседнего села, куда они переехали, продав дом. До них же, в этом доме, произошла ещё одна страшная история. Там жил старик Евгений – бывший воспитатель детсада. Он жил один, потеряв жену ещё в свои сорок лет… И так как он был воспитателем, и очень любил детей, односельчане у него иногда оставляли своих чад, а Евгений забесплатно нянчился с ними. Но в конце восьмидесятых, доброго старика не стало… Его зверски убили. Одна девочка, которой было восемь лет, и родители оставили её со стариком на ночь, потом пожаловалась родителям на Евгения, что бывший воспитатель трогал её, засовывал руки под юбку. Родители девочки – дерзкие и наглые люди, со связями в криминальных кругах, ворвались в дом старика, приведя ещё троих друзей-помощников. Евгения пытали всю ночь. Умер он от болевого шока, не выдержав многочасового изнасилования железной трубой…
А после, малолетняя дрянь призналась, что она полностью оболгала Евгения. «Решила прикольнуться» - как она выразилась…
И теперь этот проклятый дом сгорел. И кто знает… Может, вмести с ним навеки сгорели страдания этих безвинных людей, связавших с ним жизнь.

Я никогда не понимал и никогда не пойму вас, люди. С несчастными надо быть добрее, а вы добиваете их; вы сваливаете свои грехи и свои страдания на тех, кто и без того несчастней всех. Делаете козлов отпущения, кто расплачивается за ваши грехи. Люди! Что же вы творите, очнитесь! Я не понимаю вашей абсолютной жестокости... Счастливых вы тяните к победе и поддерживаете, болеете за них, несчастных вы топчите и топите, не даёте им даже шанса подняться…  Первые у вас герои, вторые – презираемые жертвы и враги. Ах, если бы вы, палачи, могли оказаться тысячекратно в роли вашей жертвы…
В Занарских Лабдах я увидел ещё одну грань неземных страданий. Впрочем, мне тогда было всего
313
восемь лет, и случилось это задолго до многих событий. Тогда, помню, был ноябрь. И первые лютые морозы уже сковали озёра и земли, а дом бабуши Эммы казался таким уютным и тёплым. Тогда к нам приехал дядя Беккер. И вместе с соседом, дядей Лайаном, в один ничем не примечательный день решено было выхолостить старого УРБа-осеменителя. Его, как я потом понял позже, готовили к забою. А мясо не выхолощенных УРБов вонючее и жёсткое, посему их всегда перед смертью, минимум как за два месяца, лишают половых желёз. В тот день нас с мамой заперли в доме, впрочем, окно выходило во двор, и я всё видел. Они – открыли сарайку. И длинным дрыном вывели во двор исполинских размеров УРБа, могучего и уродливого одновременно...
Дядя Лайан оглушил «животное» ударом дрына по голове, и быстро надел на его голову железную бочку. Далее, уже пришедшего в себя УРБа повалили на снег, и папа связал его руки и ноги егозой, впивающейся в плоть. Дядя Лайан достал из кармана маленький острый нож, подошёл к УРБу. Взял в руку его огромные отвисшие семенники, и сделал надрез. Животное дико закричало, безумно перебирая лапами и пытаясь сбросить бочку. На малейшее его неповиновение, папа и Беккер били дрыном по бочке, по спине, по толстым розовым рукам… Дядя извлёк из мошонки один семенник и перерезал удерживающие его канатики и сосуды. Страшный крик УРБа, казалось, сведёт с ума. Тогда дядя взял другой семенник, плотно зажатый в его руке, и сделал надрез. Второй семенник был куда больше первого, и имел странную нехорошую форму. Кожа мошонки, расползаясь, обнажила уродливый бледно-розовый орган, поражённый опухолью. УРБ ревел не переставая. В его голосе пульсировала неземная боль. Дядя сжал в руках огромную, в уродливых наростах тестикулу, и принялся вытягивать, выкручивать. УРБ заверещал чудовищным визгом, и, сбросив бочку, уполз, поджимая ляжки и припадая к земле, в тёмную сарайку. Там, его, вцепившегося в доски загона, оглушили тяжёлой палкой снова, и выкрутили уродливый, поражённый опухолью семенник...
Впрочем, «животное» не пережило этого кошмара. Уже на следующий день старичка УРБа нашли бездыханным. Огромная, почти полутонная туша окоченела в грязном уголке сарайки. На месте опустошённой мошонки раздулась гигантская синюшная гематома, и чёрная кровь вымарала весь пол. УРБ-бывший осеменитель был бездыханным. И его быстро разобрали на мясо, кровянку и холодец.
Я слышал, ещё тогда, что сопротивляются ножу только сельские УРБы, те, которых разводят со старых времён и кормят «натуралкой». Сейчас уже давно вывели новые, более тучные и абсолютно кроткие породы, которые вы можете резать прямо живьём. А они будут лишь плакать и лизать ваши руки. Далеко же шагнула генетика! Скоро этих «животных» в деревнях и частных хозяйствах заменят новые породы, в которых осталось только тучное жирное мясо и робость, только покорность и ужас... И люди, эти «венцы творения», будут пожирать их сытное мясо, впитывая своими утробами невыразимый ужас и абсолютную покорность.

Нет, не вешайте грехи на несчастных... Вы сами им – и судья и палач. Я никак не мог понять, как люди способны на такую жестокость, возведённую в абсолют. Как у них не растут чудовищные клыки и когти, рога и копыта, как у бесов... Как они – рассуждая о какой-то там любви и порядочности, могут вершить зло, реальное и живое, пострашней каких-то там ваших выдуманных «историй ужасов». Раз они могут творить такое с живым ЧЕЛОВЕКОМ, но человеком, исторически лишённым любых прав и заступничества… Чем же они лучше маньяков и серийных убийц, от одного имени которых порядочные люди впадают в шок?? Маньяк убивает наделённых правами, он идёт на огромный риск, риск перед суровым законом, пред судом Линча, пред кучей препонов
314
и обстоятельств. Маньяк, серийный убийца и насильник, пускай, безусловно, мерзавец, но он храбрый мерзавец, а храбрость уже достойна уважения... А эти «порядочные» выродки… нет, у них не подскакивает пульс, не разгоняется норадреналин по жилам, они не вступают в битву на выживание, просчитывая миллионы ходов, и с хитростью загнанного волка уходя от правосудия. Нет... Они пытают и убивают обыденно, для них это всего лишь быт. И смыв кровь бесправных «недолюдей» со своих рук, они идут и нежно целуют своих детей, читают им добрые сказки перед сном, рассказывают им о любви и порядочности... В их мире всё идеально и всё на своих местах. И для тех, кому выпала доля неземных страданий – в их мире – вечный такой удел. И никто никогда не вздумает о жалости, о правах несчастных и безголосых. Не вздумает до тех пор, пока их «идеальный» сатанинский мир не будет разрушен болью и кровью их, и их близких. Пока какой-нибудь герой – маньяк –мизантроп не поднимет руку на них – добродетельных венцов пищевой цепочки, и не скинет их вниз на пару звеньев… Тогда вдруг окажется, что их нервы такие же чувствительные, и малейший порез их холёной плоти, малейшее унижение и осознание обречённости - уже вызывает необратимые трансформации их психики и мировоззрения. Забавно, но им – этим «порядочным» венцам творения, для того, чтобы научиться состраданию и мудрости – надо самим пройти через боль. В их племени – лишь сломанные игрушки обращают взоры в небо и к другим таким же сломанным сердцам… Гнилая порода. И я – желаю всем вам, люди – стать сломанными игрушками в чьих-то более сильных и жестоких руках. Я желаю всем вам прочувствовать чудовищные оттенки и градации боли и одиночества. Ведь вы, понимаете только боль. Вы примитивны, не смотря на налёт вашей лживой цивилизации, ваши рефлексы остались на уровне шимпанзе. И бесполезно взывать к вашей мудрости и морали, к состраданью и справедливости, глядя на вас глазами зашуганной жертвы…
Взывай о доброте и истине, смотря в ваши глаза взором забавляющегося хищника и убийцы! И вы услышите... Только его вы и услышите, и запомните навсегда. Он – запишет на ваших нервах заповеди своей Торы, он -  слепит из ваших размягчившихся вмиг сердец угодные формы; он – отпечатается в вашей памяти не любовью, так ужасом…
Кто-то сказал: везде и повсюду незримыми нитями опутывает тебя Закон. Разруби одну – преступник, разруби десять – смертник, разруби все – Бог! Увы, я был слишком жалок, чтобы разрубить все эти нити, что прочнее стали... Я лишь безнадёжно запутался в них, пытаясь разорвать путы, но они лишь сильнее вонзались и резали по живому, как тюремная егоза под электрическим напряжением. И я, как наивный балбес, пытался донести что-либо до людей, смотря на них глазами зависимой жертвы. Но тогда ещё я не знал, что лишь кормлю их, их безбрежное эго и бездонный котёл мирской несправедливости...
Тогда, вопрошая к маме о непонятной моему детскому сердцу жестокости, и натыкаясь на стену снисходительных насмешек, я впервые захотел убить. Нет, не маму, а злого дядю Лайана и отца Александра. Взять топор и раскроить черепа этим выродкам, способным на абсолютную жестокость, абсолютное зло. В моих дурацких и лживых детских сказках, где добро всегда побеждало зло, они бы были в образе клыкастых когтистых чудовищ-людоедов. Тогда я искренне не понимал, что это – и есть порядочность, и есть реальный мир; то, что Они – считают добром и благоденствием... А когтистое чудовище-людоед, здесь только я. Но я был робким и трусливым чудовищем. И тогда я не посмел взять топор и раскроить голову «положительного героя»…
 
Выхолощенный УРБ окоченел на полу сарайки, перепачканный навозом и кровью. То ли не выдержал болевого шока, то ли через не перетянутый сосуд вылилось слишком много крови - под утро чертыхающийся Лайан и папа
315
Александр вдвоём пытались выволочь огромную тушу из сарая. От тела исходил мерзкий запах. Я не могу сказать, на что он походил. Он не был сильным, но я запомнил его навсегда. Кажется, так пахла боль. Отец попросил меня помочь выволочь тело. Я отказался. В работу включилась бабушка Эмма. Мама тоже предпочла отсидеться дома. Нет, в ней не было состраданья. Обычная брезгливость. Её не хотелось пачкать руки. Тело разделали, и сложили в дубовые бочки на заморозку. В ноябре стабильный мороз, и предзимье всегда было временем забоя мясных пород человека. Помню, отец жаловался, какой дурной вкус был у того УРБа…
 
В нынешнее время мало кто задумывается, откуда вообще началась вся эта история с УРБами, почему каннибализм стал нормой, а прав у этих существ меньше, чем мыши или воробья. А история очень печальная, и очень поучительная…
Около пяти тысяч лет назад мир был другим, в нём уживалось великое множество культур и народов, и все они занимали свою территорию и редко пересекались с соседями. Ведь мир был огромен и слабо заселён. Он был полон тайн и контрастов. Но постепенно происходило смешение народов, культур, их взаимопроникновение и растворение. Сильные и хитрые уничтожали нежизнеспособных; уничтожали физически, уничтожали культуры, мораль, язык других народов, не выдерживающих конкуренцию… Мир становился всё более однородным, в нём оставалось всего несколько самых живучих и многочисленных рас. Белая раса, представляющая основу жителей Эспенлянда, на тот момент занимала небольшую область на юге Дождевого Предела, к северу от плато Аманслу и Шафрановых гор. Там же появились первые города будущего Эспенлянда – Рамина и Шафран, Асмар и Лерна, Мефон и Шурк… На заре своей то были деревянные крепости-форты. Но Белая Раса в те времена оказалась весьма живучей и воинственной, и неуклонно расширяла территорию своего обитания... Эти золотоволосые и рыжие варвары одни из первых создали государственность и централизованную власть, придумали мировую религию, целостную культуру и систему морали. Огнём и мечом их легионы прокатывались по обширным землям к северу и востоку, где обитали многочисленные племена совсем других людей… Какими они были – одному Богу теперь известно. Нам известны лишь крохи, обрывочные знания...
Те, кого сейчас называют Унтерменшами Розово-Белыми, некогда были немногочисленным народом, населявшим равнины между Липовой Пармой и Средней Ёргой. Они называли себя Велы. Говорят, Велы были народом, чуждым любому насилию. Они были не очень умны, совершенно не воинственны, проповедовали ненасилие и толерантность, не имели письменности… Они жили, как дети, пользуясь дарами природы; они были открытыми, добродушными; ласковыми, как ручные хрюшки; при этом жили семьями, не объединяясь в большие племена и не строя городов... Они были белокожими, невысокими, пухлыми, с крупными чертами лица и голубыми глазами. Они внешне сильно походили на людей, как писали о них современники... Когда люди Белой Расы обнаружили племена Велов, те встретили их радостно, но пугливо. Они с трепетом смотрели на высоких и худощавых иноземцев в железных одеждах…
Сперва солдаты Шафрановых легионов отнеслись к Велам мирно, но они не собирались уходить с плодородных обширных земель. И Велов выгоняли отовсюду, где имперцы собирались возводить города и крепости, вырубки и пашни. Но и мирное притеснение длилось недолго… Сперва захватчиков соблазнили Велские женщины, их жестоко насиловали, потом убивали. Но мужчины угнетённого народа никак не сражались за своих женщин, они лишь плакали, как дети, и ошалелыми глазами смотрели на мучителей… Над ними смеялись. А потом начали жестоко
316
издеваться. С Велами делали всё, что хотели. Их безответность забавляла захватчиков, и их быстро совсем перестали считать за людей, приравняв к животным, к скоту. Велов сделали рабами, они оказались очень полезны для бытовой работы, так как по интеллекту мало уступали «юберменшам», были покорными и сносили любые унижения. Неизвестно доподлинно, кто и когда впервые решил есть мясо Велов, но известно точно, что этим люди занимались не одну тысячу лет. Велов стали держать, как скот, в отдельных загонах. Они были очень удобны: никогда не разбегались, им не требовались пастухи, питались они помоями и объедками, любили зерно и овощи… Вообще, Велы очень любили вкусно поесть, и привязывались к кормящим и ласкающим... Попутно люди использовали рабов в любых бытовых работах, от строительства до земледелия, от секс-игрушек до горничных...
Цивилизация развивалась, усложнялись науки, человечество накапливало всё больший багаж знаний. За Велами закрепилась роль скотины, очень удобной и с жирным питательным мясом, которое хорошо усваивается и является чрезвычайно полезным. Их стали разводить, сначала в частных хозяйствах, потом на огромных фермах. Внешность «унтерменшей» за века селекции сильно изменилась. Из миловидных низкорослых пухляшей они превратились в грузных и огромных уродов. А после свержения Расмуса, Чёрной Декады и установлением «Нового Порядка», когда в Эспенлянд проникла Тьма, и чёрная наука развивалась семимильными шагами, УРБов стали вовсю использовать для научных и околомедцинских опытов, трансплантологии, вивисекции, для генной инженерии, выкачки энергии страдания… Их стали держать в крайне замкнутом пространстве, в проекте даже хотели вывести породу «квадратных УРБов», которых будут выращивать в ящиках, где «животное» не сможет даже встать на ноги или перевернуться; ему будут через трубку подводить питание, через другую трубку откачивать отходы… Вся насильно в огромных количествах введённая пища будет преобразовываться в жир и рыхлую, чрезвычайно нежную плоть… Такую вкусную, и желанную для «высших людей», от стариков до детишек…

В разные времена, в основном, в эпоху рассвета религии, а также определенного влияния Звёздных Детей, романтиков-королей и искателей -  предпринимались попытки освободить УРБов. Лучшие из людей понимали, что развитие человечества невозможно без развития нравственности и чистоты духа. Что нельзя построить подлинное счастье на чужой боли. И когда эти лучшие люди прорывались во власть и искусство, становились первыми, и их слушали – человечество было уже готово отказаться от своих грехов... Но увы, как и всегда – рано или поздно всех хороших, а потому бесхитростных, ограниченных своей моралью людей, выживали другие – хитрые, лишённые эмпатии и сострадания. Милосердие не выгодно! А что не выгодно, то безнравствено…
После Переворота и свержения Монархии, когда чистейшая Тьма взяла власть и над королевством Эспена – всё определилось раз и навсегда. Они – установили единую и «правильную» мораль, единую для всех систему ценностей, которая транслировалась повсюду, в искусстве, детских сказках, в речах лидеров… И по этой «новой морали», УРБы были лишь бесправным мясом. Как, впрочем, и все «инакомыслящие»… Но последние, как правило, были хоть как-то защищены родственными и социальными связями…

Однажды, когда мне было примерно пятнадцать лет, в форточку маминой комнаты залетела птичка. Маленькая совсем, воробушек. Он бился о стекло, никак не находя выход, я аккуратно поймал его, и хотел было выпустить, как зашла мать.
317
- Что это у тебя? – Спросила Майя.
- Вот… Воробушек залетел в окно. Хочешь зажарить? Ты же любишь мясо?
Маму передёрнуло. На лице промелькнула гримаса отвращения и гнева.
- Выпусти сейчас же! Он живой, тебе не жалко что ли, чокнутый?
- Не жалко?! – Я разозлился. – А тебе не жалко? Не жалко УРБов, которых ты ешь каждый день? Они намного умнее этой птицы, и они не только умерли, но и жили всю жизнь в страданиях! И ты говоришь мне о жалости??
Я так разозлился, что разорвал воробушка руками, и кинул крохотное окровавленное тельце к ногам матери.
Женщина побелела.
- Какой ты жестокий… Моральный урод. – Прошептала она. – Я никогда больше не буду уважать тебя.
Майю долго тошнило в туалетной комнате. И она искренне плакала…
А вечером пришёл отец. Мать всё ему рассказала. И он жестоко избил меня.
А на ужин в духовке запекали молочного младенца с картошкой и томатным соусом, и сладковатый возбуждающий аромат распространялся по дому, и вскоре всё ещё бледная от недавнего переживания Майя и еле унявший свой гнев Александр вкушали нежную плоть… 

Если что-либо делают все - это не грех и не преступление. Преступление, это делать то, что не делает никто или делают единицы. Убивать на войне – не преступление, но геройство. Общество даёт тебе карт-бланш. Общество даёт тебе карт-бланш убивать и поедать «скот», ведь это традиция, правило, часть культуры… Это делают все, а значит – это можно. И великое зло делается с чувством уверенности и правоты.
Люди всегда жили и живут благодаря УРБам и скоту, паразитируют на них, отбирая у них, и ничего не давая взамен… даже благодарности и уважения. Люди презирают скот. Оскорбляют друг друга, сравнивая со скотом… Люди счастливы, лишь благодаря несчастным. Сами, не на крови, они не могут ни выжить, ни быть счастливыми… Их женщины, столь чувственные и сердобольные, испытывают жалость только к маленьким и симпатичным. Когда рвётся наружу их материнский инстинкт, и всплески окситоцина смягчают сердце… К большим и уродливым существам, не похожим на детей, женщины безжалостны, как никто… И их жестокость, их предпочтения определяют вектор мужской воли и развития мира…
Зачем, зачем на этой планете существует такое страдание? Как цинично оно вплетено в разношёрстный и равнодушный мир… Кто питается страданием? Зачем оно придумано… Кто столь жестокий и циничный создал и курирует жизнь на Земле…
Большая часть зла людского – от непонимания. Не ведают «венцы творения», что даже кошки умеют говорить. А теперь попробуй представить, что каждый – кошка… И каждый способен грустить и радоваться, и каждый хочет заботы, любви, и растить родных котят… И не вам, «венценосные», судить, кто этого достоин, а кто достоин лишь боли и ада… 
318
«Продай душу за молокушу!» - Со всех билбордов города улыбалась нежная женщина с маленькой девочкой на руках. «С любовью для детских животиков!» - гласила реклама в мясном отделе. Нарисованные пухлые лица УРБов улыбались с рекламных вывесок, намекая, мол, отведай нашего мясца!
Молокуши - это такие колбасы и сосиски, сделанные исключительно из молочных младенцев-урбёнышей, с добавлением молока их мам-урбоматок. Реклама гласила, что молокуши чрезвычайно полезны для детских и взрослых животиков, влияют благотворно на разум и «божественным вкусом из детства» связывают любящие сердца. «Нежные, как мама…» - улыбалась пухлая миловидная девочка с билборда, откусывая большую сосиску нездорово-розоватого цвета…

Кто-то сказал однажды: «Бойся равнодушных. Они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство».
Наш век стал веком равнодушия и лицемерия. Веком лжи и двойных стандартов. Никогда прежде, даже во времена рыцарей и кровавых битв – кривда и подмена понятий не обретали столь безвозмездной власти.
Вегетарианство в наше время подвергается гонению. Везде и всюду авторитетные «светила» медицины и диетологии просвещают о его вреде и социальной опасности. За вегетарианское кормление детей, их по закону отбирают у родителей, которых ждёт тюремный срок либо карательная психиатрия… Апологетов «иной морали» и иных представлений о здоровье и красоте высмеивают, весьма тонко выставляя идиотами и экстремистами.
«Кто защищает животных и УРБов – те на самом деле ненавидят людей и опасны!» - Впрочем, с этим тезисом они кое-что угадали… Любой инсайдер изнанки, и просто разумный человек, непременно стал бы ненавидеть большую часть социума... Кто видит правду – непримирим ко лжи… Но чудовищные корпорации мясной отрасли, крепко завязанные с медициной, фармакологией и новейшими исследованиями в этих областях – как Унголианта раздувались баснословной прибылью, а люди – всё больше становились похожими на скот, который они с наслаждением поедают… 

                Глава 31. Осень. «Последняя песня Ангела».

Одинокий холм, и вокруг туман
Молчаливый мир – это всё обман.
Этот город пал, в пепел молодым
Не жалей его, ты убита им.
Не плачь, Ловиса, не плачь
Твои кровавые слёзы
Не стоят этого мира людей.
319

Для них теперь я – палач
Для них уже слишком поздно
Им не спастись от мести твоей.
Одинокий холм, и по городу
Без голов летят тени-вороны
Если кто и жив, мы найдём его
Он падёт слугой, страха своего.
Не плачь, Ловиса, не плачь
Твои кровавые слёзы
Не стоят целого мира людей
Для них теперь я – палач
Для них уже слишком поздно
Им не спастись от мести моей.
Не плачь, Ловиса, не плачь
Не плачь, Ловиса, не плачь…
(Климбатика, «Не плачь, Алесса»)

На утро Рэй чувствовал себя разбитым. Он встал раньше Ловисы и долго смотрел в окно, на спокойный в предутренний час город, на стаи галок и ворон в туманном небе, на обледенелые крыши Траума, ощетинившиеся антеннами и трубами... Стоял штиль. Дым из труб и пар вентиляционных выходов прямыми тонкими струйками утекал в небо. Раймонд прошёл в комнату, где не раздевшись на краю дивана заснула его подруга.
- Вставай – Мягко тронул он девушку за плечо. – Уже семь утра.
Акко, как задремала – разбитая, бледная – в джемпере и джинсах – так и лежала, съежившись под покрывалом. Она дрогнула, открыв распухшие от слёз глаза.
- Сейчас. – Прошептала девушка. Её лицо было землисто-серым, мертвенного цвета, противоестественного для смуглой кожи, а глаза горели как маленькие фонари. И, снова увидев её, сердце сжалось у Раймонда… На лице любимой висела вуаль смерти. Как лёгкий сероватый шлейф, уходящий во тьму. Он прилип к ресницам девушки, к её тонким губам, и тончайшей паутиной повис в волосах. – Что с тобой? – Улыбнувшись, как ни в чём не бывало, спросила Ловиса. – У тебя лицо, будто призрака увидел!
У старика немного отлегло от сердца.
- Знаешь. Я ворочалась всю ночь, не выспалась толком... – Девушка зевнула, и снова улыбнулась, посмотрев Рэю в глаза. – Всю ночь снились кошмары.
320
- Пожалуйста, не ходи никуда без меня… – Почти умоляюще шептал Рэй.
- Ну, мы сегодня обязательно должны быть с мамой на собеседовании в Сьюзентраум… Всё будет хорошо, мой Ангел… Увольняйся главное со своей ТЭЦ, и вместе будем работать, вместе ездить туда каждое утро, вместе возвращаться домой... Здорово же! А работа какая, вкусная. Правда я, честно говоря, не любительница сладкого, да и не все сладости по вегану этичны, но это уже другой вопрос… А вот быть с тобой весь день вместе, и заниматься таким интересным делом, это моя маленькая мечта сейчас… Прости. Прости, что я выгляжу такой разбитой, переволновалась что-то вчера... Не переживай, пожалуйста, за меня! Тем более, я ведь сегодня пораньше приду, после полудня уже!
- У меня дурное предчувствие, Акко.
- Всё будет хорошо! По Лорьянштрассе ходит трамвай. Там везде полно народу! Тем более утром все спешат на работу, утро самое безопасное время суток.
Ловиса, оправившись от дурных наваждений ночи, становилась живой и весёлой. Только тревожная тень мелькнула в её глазах. Мелькнула, и словно бы испарилась с первым лучом, заглянувшим сквозь штору.
- Не отходи от мамы, пожалуйста. И назад чтобы она проводила тебя до входной двери. Попроси обязательно, я проверю. Если сам освобожусь раньше тебя, буду ждать вас на перекрёстке Шванштрассе.
- Не отойду. Но не жди, не жди пожалуйста меня один на улице! Не вздумай, Раймонд… Если ты придёшь раньше, дожидайся нас у окна. Просто верь: всё - к лучшему… - Девушка задумчиво смотрела на Рэя, и в глазах её блеснули слёзы. – Это сентиментальность. – Улыбнулась она, и крепко-крепко обняла любимого…
- До встречи, Солнце. Я постараюсь вернуться быстрее.
- До встречи, моя жизнь. До встречи… 

Старик Рэй, надев новую куртку с вышитой под сердцем строкой «Самому дорогому и светлому Ангелу, тебе, мой, навеки мой Раймонд», вышел за дверь. Ловиса глядела на захлопнувшуюся за ним дверь и так же грустно улыбалась… Зазвенел будильник. Ловиса прошла на кухню, разогрела на плите садовые яблочки, тушёные в казанке, сдобренные мёдом и ложкой подсолнечного масла. Девушка съела немного, выпила рюмку красного-сухого. Смыла в ванной следы неспокойной ночи… 
Зазвонил звонок. Его трель переливалась долго и тревожно.
Девушка, приготовив кинжал и пистолетик с «кротом», подошла к двери и заглянула в глазок. За дверью стоял незнакомый мужчина. Высокий, слегка полный, с пышными усами на квадратном скуластом лице. Он звонил снова и снова. Затем, прекратив давить на кнопку звонка, легонько постучал в деревянную дверь.
- Мама? Рэй! Открывайте! Это я - Фариборц.
Девушка вспомнила, что так звали дядю Раймонда. Известного в Траумштадте и даже за его пределами хирурга-ортопеда. Раймонд кое-что рассказывал про дядю, в частности то, как он
321
однажды оперировал ему сложный перелом, или как с бабушкой вместе они гостили в Зальцене у его бывшей жены.
Ловиса открыла дверь.
- О! – Уставился на неё Фариборц. А где мама?
- Разве она не у вас живёт?
 - Мда. Она ушла вчера утром куда-то, до сих пор не вернулась… Во дела! Ловиса-Ловиса, пугливая крыса… Эм, прости, я так, забавное имя у тебя! А ко мне, знаешь ли, приводили на приём твою маму. Флора кажется, красивая такая женщина! Она вчера вечером ногу подвернула прямо у своего подъезда. Ещё бы – такой гололёд! Сейчас травмпункты вообще переполнены, да ещё и эти беспорядки... Но хорошо, двое парней помогли ей доковылять до травмпункта, перед самым закрытием… Флора попросила меня во что бы то не стало прийти к тебе и сказать, что она не сможет сопроводить тебя в Сьюзентраум. Даже денег дала, за то, что я пропущу пару часов работы… Но я не взял. Она ж коллега, тоже врач у тебя, а мы, медики, должны друг друга поддерживать! В общем, мама Флора просит тебя не беспокоиться – травма пустячная, гипс я наложил лично, а ты и сама сможешь поговорить с тётей Имре. И мама настойчиво передаёт, чтобы ты ехала на кондитерскую фабрику сегодня и пораньше, ибо договорённость на собеседование сегодня в 10-00. А маму навестишь завтра. В общем, я всё сказал, бывай.
И Фариборц хотел было захлопнуть дверь, но Ловиса окликнула:
- Откуда вы знаете, что я – это я? Мы же ни разу не виделись, только со слов вы могли знать что-нибудь обо мне? Вам мама всё рассказала? Почему она не попросила привести её сюда, к нам?
- Забудь. – Грубо буркнул дядя, и захлопнул дверь.
Девушка почувствовало нехорошее щемящее чувство в груди. Какие-то злые волны исходили от дяди. И что-то странное. Она сама не могла понять – что. А часы-будильник на столе стали спешить – набирая обороты прямо на глазах, и вот уже стрелки, показывающие 7.40 убежали на 18.36. Будильник нехорошо стучал и срывался, как сердце загнанного зверя.
Уже пора. – Пронеслось в голове у девушки. И, накинув длинное серое пальто и неприметную шапку-колпак, Акко выбежала на улицу.

«Девятый трамвай, остановка так и называется – Кондитерская фабрика Сьюзентраум. Сразу после остановки Парк Йозефа Гофмана. Пройти через южную проходную, корпус 2, подняться на второй этаж – офис 16. Спросить тётю Имре». – Девушка вспоминала наставления мамы. А сердце в её груди ускоряло бег.
В лицо ударил ледяной ветер. Тёмная Акко зажмурилась. Ей было не по себе. Под окна первого этажа за ночь намело сугробы. А небо, казалось, дрожало, и готовилось разразиться снегом ещё и ещё… Снег хрустел под ногами – хрум-хрум. Словно огромная гусеница пожирала землю и оставляла за собою шлейф белой пустоты... На остановке переминались с ноги на ногу трое школьников-пятиклашек. Они смеялись и о чём-то оживлённо говорили. Девушка даже не разбирала, о чём. Что-то странное и нехорошее шевелилось в груди. Дзинь-дзинь. Старенький желто-красный трамвай распахнул свои двери. Внутри почти так же холодно, на сиденьях сидят безликие угрюмые люди. В основном пожилые, и съежившиеся в траур и стужу…
За окном проплывали мрачные зимние пейзажи – то кварталы однообразных серых многоэтажек,
322
то островки замёрзших болот, заросших рыжим рогозом и заметённых снегами... То обветшалый частный сектор – зябкие кирпичные и бревенчатые домики, курящие в небо свои трубы. Промзоны, заваленные припорошёнными отвалами шлака и строительного мусора, гаражами и безликими заборами из бетонных блоков проносились по сторонам...
«Девятка ли это? Не посмотрела, глупая». – Пронеслась мысль у девушки. Трамвай ехал долго, почти все пассажиры сошли на остановке «Завод паровых машин». Объявили: «следующая остановка парк Йозефа Гофмана». Девушка немного успокоилась, значит, это тот трамвай.
Ловиса, несмотря на то, что так любила бродить по улицам и окраинам Траумштадта, совсем не знала этих мест. Траумштадт огромен, а Лорьянштрассе – самая длинная его улица. Она пересекает весь город с востока на запад и тянется почти тридцать километров. Ловиса солгала Раймонду, сказав, что до Сьюзентраум легко добраться и там всегда людно… Девушка не хотела, чтобы Раймонд переживал за неё. И солгала. Но она просто не знала, каким был этот район. А выйдя из трамвая, перед девушкой раскинулась мрачная окраина, прилегающая к огромному одичавшему парку. Элеватор и офисы Сьюзентраум высились в километре от остановки, напротив Фабрики возвышались пара кварталов убогих панелек. Дорожка петляла между гаражей и частного сектора, и дворники в этой глуши даже не планировали разгребать заносы. Только редкие прохожие, спешащие на остановку со стороны гаражей, частично проторили узкую тропку.

«У домов есть глаза» - Вспомнила девушка фразу мамы, что та часто говорила ей в детстве, ещё когда они жили в Вальдштадте. «И ты не бойся потеряться, когда гуляешь одна. Если ты попадёшь в беду – город тебя увидит».
Ловиса тревожно думала над этим. Ей не хотелось, чтобы город видел её. Увидеть – не значит помочь.
Вот и фонтан Бим-Бом. Старый фонтан, заметённый снегом. Наверно, летом ещё работал. Дальше кварталы панельных девятиэтажек. Похожих одна на другую, как картонные коробки, вымокшие под дождём. Они стояли вдали от Города, и почти со всех сторон продувались степными ветрами, и это жутковатое тоскливое место напомнило девушке Бриш. Панельки выглядели необитаемыми, хотя это было не так. И свежий снег кое-где был уже протоптан, а в соседнем дворе скребла лопата дворника. Вдруг, девушка остановилась.
В десяти шагах справа, на фоне мокро-жёлтого фасада чернела фигура.
Незнакомец зазывал девушку к себе. Он махал рукой, как бы загребая невидимую воду. Ловиса не видела его лица. Но видела, что незнакомец улыбается. И, повинуясь то ли любопытству, то ли гипнозу – девушка подошла.
А мокро-жёлтый фасад старинного здания покрылся трещинами. И снег падал с неба, так похожий на пепел... В голове прошелестел ветер, несущий запах тополиного пуха и детский смех. И вдруг, в белёсой вспышке девушка видит себя, как проснувшись ранним июньским утром, пила холодную воду на кухне. И фонарь под окнами ещё светился меркнущим светом, когда края туч уже протекали кровью юного солнца. Вода была холодной, а кафель бледно-голубым. Мама спала за стеной. И кто-то плакал под кроватью. Плакал каждый раз, когда Ловиса просыпалась раньше мамы… Снова налетел ветер. Ледяной и острый. Девушка стряхнула с себя странное наваждение.
Против Акко стоял незнакомец. Он необычайно высок и тонок. Он улыбается. Он протягивает девочке руку. Девушка подняла глаза, посмотреть ему в лицо, но у незнакомца не оказалось
323
лица… Вместо лица на плечах стоял высокий чёрный цилиндр. Который подрагивал и улыбался. А за ним, на потёкшем жёлтом фасаде, покрытом трещинами, зияли окна. И в каждом окне торчало по одному, а то и по два-три лица. «У домов есть глаза» - снова вспомнила девочка наставления мамы. И от них стало совсем противно… Только приглядевшись, Акко поняла, что это были не лица, а маски. Дешёвые детские маски, маски тигров и мартышек, свиней и зайцев, чертей и вампиров.
А незнакомец протянул девушке стаканчик мороженого.
- Эй, какое мороженое в такой холод?? – Вдруг заговорил в голове Ловисы голос мамы-Флоры.
А маленькая Ловиса уже уплетала сладкий белый ледок, и ноги её оторвались от земли. Напротив стоял незнакомец, и его ноги тоже были оторваны от тротуара, и он, едва заметно вибрируя, висел в воздухе. Девочка-Акко, ахнув, заметила у того смешно двигающиеся обрубки от крылышек за спиной. А он протянул длинную, как брандспойт руку к ящику, и достал оттуда ещё мороженое. Ловиса взяла и впилась в него зубами, будто не ела ничего пару дней... Совсем маленькая Ловиса, ей не больше восьми лет, но тут ужас и отвращение исказили её лицо. «Что я делаю? Это мороженное из молока самок УРБов; как, как я могу поглощать такое!??» И на этих мыслях, в искажённом судорогой рте что-то твёрдое хрустнуло под зубом. Девушка выплюнула. Она вмиг выросла, и теперь вновь была двадцати-пяти летней Акко Химару. Но изжёванное мороженое мясо упало к её ногам. Краем глаза девушка узрела, что незнакомец снова тянется за мороженым. И рука его, бесконечно длинная, открывает крышку гроба, доставая оттуда очередной вафельный стаканчик…
- Что же это такое… - Пронеслось в голове у Ловисы. – Неужели я снова сплю и вижу этот кошмар! Но страха нет. Совсем… Нет… Страха... Словно у меня отрезали саму способность его испытывать. Просто мерзко… Почему мне так мерзко…
Снова взрослая девушка взяла третий стаканчик из рук незнакомца, но, вместо того чтобы есть, раздавила его руками. И, улыбаясь, смотрела в несуществующие глаза Чёрного Цилиндра. Липкая кровь оттаивала в руках девушки. И цепкие пальцы мороза когтили мокрые ладошки. На цилиндре прямо среди чёрной материи открылся красный рот. От уха до уха, широкий, как «сицилийский галстук». Он облизнулся. Показал плоские лошадиные зубы. А руки его снова протянулись в бесконечность и вытащили из гроба будильник.
- Пора. – Сказал незнакомец маминым голосом. – Скоро вставать. А-Аларма! – И с этими словами он ещё выше оторвался от земли, вращая кровавыми обрубками, и вертикально улетел в небо.
А склизкий жёлтый фасад, таращившийся кривыми окнами и сотнями картонных рож, остался. Только рожи отошли от стёкол, но продолжали глядеть на девушку из глубины прогнившего дома. А ветер, ледяной ветер забиравшийся под одежду и кусающий, уносил прочь обрывки наваждения. Ловиса протёрла лицо чистым снегом. И руки её были чисты. Только холод цеплял стальными крючками суставы, тисками давил на сердце… Девушка шла дальше, а пейзаж по сторонам казался безликим и пустым. Он навевал дремоту. Картонные рожи скрывались в снежном тумане.
Как вдруг, чьи-то железные руки схватили девушку сзади.
И прямо перед Акко, из снежной дымки возник Асланбек. Его жёлто-смуглое лицо светилось масляной улыбкой. Золотой зуб во рту поблёскивал в тусклом свете. Заместо одного глаза у него была чёрная повязка. Прямо пират! Рядом с Беком стоял сурового вида грузный мужик – урманч,
324
судя по чёрной кудрявой бороде и беспокойным чёрным глазам. А чуть в стороне хихикали и кривлялись две беленькие девушки.
- Ааа… И вонючие гризетки здесь. – Процедила Ловиса. -  Привет, чернильницы. – Девушка, едва не плача в стальных тисках незнакомца, стоящего за её спиной, истерически засмеялась.
- Это из-за неё тебе яйцо и глазик удалили? – Смеясь, спросила Асланбека одна из «гризеток». Сзади раздался грязный хохот.
Грозный «полу-синец» злобно шикнул. Одна из девушек, в красном пуховике, задавшая вопрос о незапланированных ампутациях на теле Асланбека, испуганно замолчала. Вторая, в крашенной соболиной шубе, сложив руки на груди, крикнула:
- Я всё равно обожаю тебя, мой Господин Лев, а я – навеки твой окситоциновый котик!
- Сколько же яиц удалил ты, выродок... – Злобно прошипела Ловиса. Она прекрасно знала, чем занимаются мясники-ветеринары на УРБокомплексах. Знала, как они режут на живую, без всякой «недешёвой» анестезии, как вылущивают яйца подросшим самцам УРБов, дабы те быстрее набирали вес, и мясо их было не таким вонючим, пропитанным мужскими гормонами… Поганые мясники, столь мало общего имеющего с ветврачом в её понимании – с тем, кто спасет жизни, исцеляет, любит своих подопечных – братьев меньших, животных... О нет, эти синские кровожадные упыри не способны на милосердие... И на бесправных УРБах они творят любые кошмары. И скоро будут творить кошмары с уже опущенными и сломленными эспенцами.

Бек, искривлённый злобой, подошёл к Ловисе. Они встретились глаза-в-глаза.
- А ты волчица. – Со злобой, но скрытым уважением сказал он. И, коротко размахнувшись, ударил девушку в зубы. Акко на удивление не ощутила боли. Только искры полетели из глаз, и во рту разлился солёный привкус. Девушка улыбалась. «Привет тебе, Оля Милютина! Привет, моя незнакомая сестра…» - отчего-то пронеслось в голове у «волчицы». Она обернулась назад. Её держал рослый бледный мужчина, лицо его – гладко выбритое и серое, как цемент, наполовину прикрывал высокий воротник и войлочная шапка, похожая на средневековый шлем-шапель. Явно белый эспенец, угрюмый вырожденец – позорный потомок рыцарей и поэтов... Лицо не выражало эмоций. На поясе девушки, под длинным пальто, висел обоюдоострый кинжал-басселард. В большом кармане пальто лежал немаленький водяной пистолет, заправленный «кротом».
Девушка, показав Беку язык, резко и пронзительно завизжала. От неожиданности истукан сзади выпустил «волчицу», и Акко вырвалась, отбежав метров на пять. Девушка судорожно полезла под куртку, вытащив длинный обоюдоострый кинжал. Сердце колотилось, прогоняя из тела последние следы холода. Ловиса не чувствовала страха. Совсем. Словно у ней отрезали саму способность его испытывать... Девушка видела, что стоит на сцене. И сейчас начнётся танец. Последний в её жизни танец. И солнце на миг показалось меж туч, как лицо нежного друга… Солнечный ветер колыхал волосы девушки, и тихо-тихо говорил: «Танцуй, танцуй до последнего вздоха. Больше не будет боли и страха. Этот танец твой последний, твой прощальный. Сделай так, чтобы его запомнили. Я люблю тебя. Дитя Солнца, дитя Тьмы, дитя вольного Юшлорского ветра»... И где-то в вышине, где тучи разрываясь и строясь рядами, рвали небо в серо-оранжевые клочья, звучала музыка. Лёгкая, как весенний ветер, танцевальная и чудная. Девушка улыбалась и покачивалась, пытаясь поймать ритм. И вот – Танец начался.
325
Злобно оскалясь, к Ловисе приближался Шапель. Суровый и злой, даже комичный в своей слепой беспочвенной ненависти. От отрешённой улыбки девушки его прибирала дрожь. Недолго думая, он попытался схватить руку девушки, держащую кинжал, будучи уверенным в лёгкой победе. Но Акко молниеносно выхватила из кармана пистолетик и залила глаза врага кислотной жидкостью. Шапель, закрыв поражённые очи ладонью, дико заорал, выкрикивая гнусные матерные проклятья. А девушка, не долго думая, подбежала к врагу, и рубанула по его выставленной вперёд правой руке. И, проведя изящный па-глиссе, топнув ногой о гололёд, насмешливо поклонилась. Шапель яростно рычал. Кровь обильно лилась на снег. Кисть правой руки была рассечена по лучевым костям, и пугающе болталась на недорезанном сухожилии, причиняя пока ещё не понятую на адреналине, но поистине зверскую боль... Шапель, пытаясь снять окровавленную разрубленную перчатку, и оторвать болтающуюся половину ладони, отступил.
- Ничего, крюк приделаешь! – Насмешливо крикнул волосатый грузный урманч. – Эй, куколка, иди к папке! – И развязной походкой чернявый бородач пошёл на Ловису. Девушке он показался намного злей и опаснее Шапеля. Это был чужак. Чужак из дикой горной страны на границе с Син. Он смотрел на Акко, как на женщину, и взгляд его вызывал рвотные позывы и холодок на сердце. А движения – быстрые и острожные, пружинящие, как у горного барса.
- Кадыр, порви ты эту собаку бешеную! – В стороне истерично закричала одна из гризеток-чернильниц.
Кадыр, подходя, раскинул руки и говорил пошлости. Девушка стояла, прищурив глаза и слегка покачиваясь. Она была спокойна, как и её противник. А бородач, сократив дистанцию, вдруг резко пнул по снежной куче, намереваясь на миг ослепить волчицу. Но девушка просто зажмурилась и, выбрав этот самый миг, когда бородач потерял равновесие, молниеносно схватила врага за загривок, и вонзила ему кинжал в живот. Она отчётливо чувствовала, как обоюдоострое жало старинной рыцарской стали, пробив кожаную куртку и жир, мягко вошло в набитые мертвечиной кишки, и плавно погружаясь в брюхо, как в холодец, упёрлось в позвоночник. Всё произошло так быстро, что со стороны выглядело, будто девушка бросилась в страстные объятья врага, который после этих объятий повалился на снег. Бородач, упав, закрыл фонтанирующую кровью и кишечными нечистотами рану обеими руками. И, через минуту агонии, затих.
В этот же миг Ловиса почувствовала мощный удар в бок. Это был просто удар, сотрясающий и крушащий. Он не нёс боли. Вообще. Девушка лишь констатировала факт, что, похоже, ей сломали пару рёбер. Но её тело – уже отданный Небу механизм, живущий лишь для этого последнего танца – удар не вывел из строя. Девушка упала, но тут же перевернулась на спину, не выпуская кинжала, на рукояти которого прикреплена верёвочная петля-темляк, надёжно обхватившая запястье. Шапель, оторвав-таки болтающийся и мешавший обрубок кисти, прижав травмированную руку к груди, замахивался ногою, метя тяжёлым ботинком в голову. Ловиса презрительно смотрела в налившиеся злобой глаза.
- Глупый, глупый болван. – Тихонько шептала она, подчиняясь ритму потусторонней музыки. – Ведь я чувствую, твоя душа грязна, но не черна, как у них; глупый, глупый болван, забывший Бога, забывший родство… - И девушка, на неуклюжий удар Шапеля, подставила кинжал остриём вперёд. Клинок легко пробил зимний ботинок.

Изящности Тёмной Акко в этом танце позавидовала бы сама Михель Кван, а богиня Кали – её женственной ярости. Вокруг девушки клубилась Тьма. Тьма распахивала за спиной Ловисы чудовищные крылья, и Тьмой умывалась её светлая душа... Стройное ладное тело девушки стало
326
машиной мести, и работало на абсолюте физических возможностей. И трое взрослых мужчин не могли ничего поделать. Ведь даже дикая волчица, когда полна ярости и не знает страха – способна изранить троих медведей. Особенно, когда у волчицы есть Железный Зуб.
Девушка, отряхнувшись, встала. Шапель, приглушённо рыча, катался на снегу.
- Приделай ещё деревянную ногу, как у пирата. – Холодно усмехнувшись, сказала Ловиса. Теперь напротив девушки стоял сам Асланбек. В его наглый жёлто-карих глазах девушка впервые прочла страх. Его дешёвые «окситоциново-эстрогенные котики» стояли в сторонке, и явно обалдевали от увиденного, готовые, впрочем, при личной опасности дать дёру. А город равнодушно взирал на бойню глазами картонных рож...
- Ты хочешь меня убить? – Спокойно спросила Тёмная Акко. – А за что, скажи мне…
Бек проглотил слюну. Он тяжело дышал, и от его южанского гонора не осталось и следа.
- Может, за то, - продолжала Ловиса – Что мы встали у тебя на пути. Что оказались не по зубам зверю, привыкшему всухую побеждать... Скромная, тихая девушка, и несчастный, состарившийся до срока парень... Какой позор, не так ли. Ещё недавно ты мог безнаказанно резать бесправных унтерменшей, убивать собак, и хамить незнакомым людям. Будучи вообще чужим, южанская ты мразь, на этой святой земле Вильгельма и Эспена. И нашего! Слышишь, ты! Нашего Звёздного Доброго Бога! Ты мог ударить того, кто не даст сдачи, мог травить и загонять слабых – как дичь. И за твои, эм… сколько тебе? Сорок? За твои сорок лет не появился никто, кто бы остановил твои бесчинства? Увы… Эспенлянд сгнил, но не все в этой стране сгнили, не все рады задаром отдать свою землю желторылым ублюдкам... А скажи, скольким женщинам ты сломал жизнь? Во скольких посадил своё гнилое семя, обрекая их, и их последующих оленей-мужчин, воспитывать рептильих выродков? – Ловиса, облизав окровавленный клинок рыцарского кинжала, пристально посмотрела Асланбеку в глаза. – Боюсь, я буду последней женщиной, которую ты желал…
И Тёмная Акко спокойно подошла к садисту вплотную, не отводя взгляда. Павший Бек не мог пошевелиться. Он был словно заколдован. За спиною Ловисы незримо стояли нерушимые эгрегоры безстрашных Звёздных Детей, оборонявших Альвар, и воинство белых рыцарей, и неутомимых охотников ильшеман; и стоял сам Бог, который дал ей небесные крылья и огненный меч в последней битве с самим Сатаной... 
Девушка, смотря в глаза, свободной рукой хлёстко ударила Асланбека. В то же место, и изо всех сил сжала пальцы, стальные пальцы пианистки, и прокрутила. Садист с противным стоном упал на снег. Он катался и плакал, что-то причитая на своём тр-тр-языке. Масляное безбородое жёлтое лицо исказила боль и ужас.
- Мы все стоим на хрупком льду. – Отстранённо говорила Ловиса, а Асланбек корчился на снегу. – И подтолкни человека рядом, он упадёт. Упадёт и расколет лёд под собой. Но и ты – стоящий рядом утонешь в его полынье. Любое действие взаимно, Бек. Любое чувство взаимно. Ненависть и отчаяние всегда взрывается подобно гранате, и осколки их ранят безжалостно… Когда угнетённые возьмут верх над угнетателями – мир потонет в крови. Будет великая бойня, и добро на время битвы станет страшнее зла... Так знай, ты, синская морда: добро, оно должно и будет с кулаками; с зубами, когтями; с пылающим сердцем и духом, не знающим страха! У ильшеман было поверье, что волк, убивая зайца, принимал на себя часть его боли. Так и ты… - Холодно говорила девушка. – Прими ту боль, что причинил миру. – И Акко, прекрасная и страшная, подошла к Асланбеку, держа нож. Враг стоял на коленях, и девушка, без
327
тени жалости, перерезала ему горло. Жидкая горячая кровь с отливами перламутра стремительно убегала из сонных артерий…

- ТАК! - СКРИВИШИСЬ НЕДОУМЁННОЙ УХМЫЛКОЙ, ВОСКЛИКНУЛ ЧЁРНЫЙ ЦИЛИНДР. – ЭТО ЕЩЁ ЧТО-ЗА ХОЛЛИВУД! ВСЕ МЫ ЗНАЕМ, ЧТО В ЭТОЙ ЖИЗНИ ТАК НЕ БЫВАЕТ. ВСЁ БЫЛО – ВОООТ-ТАК!
И Чёрный Цилиндр, клацнув лошадиными зубами, хлопнул в ладоши.
   
Вдруг, чьи-то железные руки схватили девушку сзади. И кто-то очень сильный чем-то тяжёлым и очень твёрдым ударил по голове... Акко обмякла, и повалилась на снег. Презрительно хохотнув и сплюнув, из-за осиновых зарослей вышел Асленбек и грузный бородатый урманч.
- Рано пташечка запела, вот и кошечка поела. – Смуглявый недо-синец подошёл к лежащей на снегу девушке, и первым делом ощупал карманы.
- Смотри-ка! Куколка повоевать хотела! – И Бек снял с пояса девушки длинный опасный кинжал, и достал из кармана уже печально ему известный «водяной» пистолетик.
- Ха-ха, это из-за неё тебе яйцо удалили? – Ехидно спросил Шапель.
- Заткнись, клоун! А то я сам тебе сейчас собственноручно удалю!
Шапель испуганно замолчал.
- Бешеная тварь, добей её, добей! – Подбежав, завизжала Рута в красном пуховике.
- А может мы это… того… Развлечёмся? – С тупой ухмылкой уставился на Бека урманч.
- Придурок, а если найдут, и твоё ДНК обнаружат? Оно тебе надо? – Вот что. – И Бек, взяв кинжал Ловисы, недолго раздумывая, вогнал ей в сердце. Девушка, лежащая без сознания, дёрнулась в предсмертной судороге. И, затихла, растопив сугроб под собою алой слегка пузырящейся кровью...
- Забили как бешеную собаку… - Удовлетворённо сказал урманч. А «гризетки» в стороне брезгливо зажали губы варежками. Одна из них – трусливое дитя цивилизации, обильно блеванула. Мертвечиной, надо полагать. Лицемерный малохольный ходячий УРБомогильник...
Бек удовлетворённо улыбнулся. Он в этот момент, любуясь смертью красивой молодой девушки, испытывал дикую эрекцию. И одного яйца вполне хватало! Но зимний пуховик скрывал естество. Южанин нагнулся над трупом, с трудом сдерживая похоть, и отрезал девушке уши. Её же кинжалом. И положил в карман. 
- Ну что, господа, труп надо бы убрать от греха подальше. Кадыр? – И двое убийц взяли Ловису, Бек за ворот пальто, Кадыр за ноги, и потащили в густой молодой осиновый лес. Там девушку присыпали снегом и оставили. Кинжал Асланбек забросил далеко в сугроб, в густую поросль рябины.
- А нам точно ничего за это не будет? – Испуганно спросила Рута.
- Будешь молчать – пронесёт. – Бек внимательно поглядел по сторонам. Картонные рожи в далёких, скрытых за лесом окнах, спрятались. Они не свидетели торжеству Силы. Небо заволокли
328
густые свинцово-серые облака. Подул нехороший ветер, предвещавший мороз. Ветер гулял меж нахохлившихся сонных домов, но в каждом доме, в каждом окне таращились сотни масок. Карнавальных и страшных, смешных и до жути реалистичных. Они смотрели на мир, но мир не принадлежал им...




























329