О. З. А. часть 9

                Глава 32. Сломанные игрушки. «Шафрановое небо».

А море, море помнит всё наизусть… (с)

В детстве в моей комнате висел портрет Эспена Ллойда. Не знаю отчего, но я часто и подолгу всматривался в него. На заднем плане – ледяные фьёрды Винтерванда и прекрасная Торберта – четырёхмачтовый скоростной клипер. Эспен Ллойд был красив, и внешность его запоминалась и нигде не дублировалась типажом. Оригинальный человек, человек в единственном экземпляре, ни на кого не похожий. У Эспена было суровое удлинённое лицо с непропорционально большим мужественным раздвоенным подбородком, длинным крючковатым носом и ясными серо-голубыми глазами. На портрете ему было лет пятьдесят, и бледно-серое лицо его едва тронули морщины, а в светло-соломенных волосах серебрилась проседь.
«Величайший путешественник, хранитель и отец Эспнлянда, поэт, художник, романтик. Рождённый в семье простого рыбака, и ставший величественней всех королей».
Эспенлянд – Земля Эспена. Так и называется наше королевство. Хотя часто его ещё называют Осиновая Страна – Еспенлянд. Ибо «осина» на нашем языке – Еспен. А Эспен на языке коренных жителей Винтерванда – «Предугадывающий». И то и то названия – верны. Ведь наше королевство – огромная (самая большая в мире) страна, почти всюду поросшая лесом, где осина – основная порода древостоя. И именно Эспен (разумеется не осина, а мореплаватель) – открыл для Метрополии большую часть этой страны, дойдя со своей командой суровых северян до самых северо-восточных оконечностей континента; обследовал Зверринию по руслу Мары, открыл пролив Грюнмунд, что соединяет озеро Дафни с Паласским океаном, и доказал, что Дафни называется озером лишь по привычке, являясь самым что ни на есть морем...
Впрочем, Святого Ллойда сопровождала команда настоящих храбрецов – Фьётольф, Асманд, Ойвинд, Агмунд, Вендель, Синдри, Эйтри, и десяток других героев, о которых ныне помнят только имена; и второй капитан, капитан клипера Раннвейг – Снорри Штормхардсон. История Снорри вписана в анналы истории куда как более мелким и тусклым шрифтом, хотя его вклад в Великие Открытия являлся не меньшим, ведь он был верным спутником Ллойда, вторым капитаном, и вместе они, на двух кораблях, как верные братья и боевые товарищи - шли против штормов и льда...

С детства я бредил морем. Оно звало меня – такое далёкое здесь, в сухих степях под сердцем континента. И я, как шальной радовался, когда с туманного Запада приходили циклоны, несущие дыхание океана… Я вдыхал ароматы Моря, приветствуя его, будто близкого друга… И однажды, моей маленькой мечте увидеть Большую Воду, случилось сбыться.
Бабушка Амалия много работала. Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, когда большинство женщин отдыхают на пенсии, бабушка от зари до сумерек подрабатывала сначала преподавателем в железнодорожном техникуме, а затем - курьером от Главного Универсального Магазина Траумштадта. Однажды, в июле, когда мне было девять с половиной лет, бабушка пришла ко мне в полдень, когда отца не было дома (ведь они никогда не ладили), и сказала: «я собираюсь в августе на море. Я бы очень хотела взять тебя с собой».
Сказать, что я обрадовался – ничего не сказать. Но вечером пришёл отец, и закатил чудовищный
330
скандал. Он угрожал убить бабушку, замахивался на неё табуретом. Говорил, что она «воспитывает из меня животное». Бабушка была храброй женщиной. Не то что я, забитый ребёнок, который сжимался и цепенел при гневе отца... Бабушка пригрозила зятю, сказала, что вызовет полицию. Услышав это слово, Александр быстро успокоился, а Майя ещё долго уговаривала его на кухне, с глазу на глаз, чтобы он отпустил меня с бабушкой в путешествие.
В итоге, он дал добро.
В конце августа, когда сухая прохлада уже отдыхала в отцветших степях, мы с бабушкой Амалией садились на поезд. Я впервые увидел его изнутри, сердце моё радостно билось в груди, я тут же залез на верхнюю полку. Нас никто не провожал. И я был очень, очень рад этому. Ещё бы! Вырваться на целый месяц с лишним из семьи, не видеть всё это время отца, и встретиться с таким желанным и загадочным Морем! Мы ехали на внутренне море Дафни – самое южное и самоё тёплое место всего Эспенлянда... Дафни чаще называют озером – за ним уже закрепилось это название, хотя Эспен Ллойд ещё четыреста лет назад доказал, что Дафни соединяется узким, иногда пересыхающим проливом с Паласским океаном. Дафни имеет форму лаврового листа, и в длину оно превышает пять тысяч километров, а шириной – тысячу. Всё это я прочёл в учебниках и книгах, я очень любил читать и рассматривать картинки, особенно карты и схемы, связанные с географией и геологией. С собой же я взял один захватывающий приключенческий роман про путешественников и пиратов, который начал было читать в городе. Но за всю поездку я даже не прикоснулся к нему.
Когда поезд тронулся, я жадно всматривался в окно. Колёса стучали – чух-чух, состав набирал скорость, паровой локомотив то и дело окуривал моё лицо, высунутое из окна, чёрным дымом. Вот и закончился Траумштадт: скрылись в солнечном мареве элеваторы, развалины и промзоны Старого Города; и взору предстали золотисто-зелёные лесостепи, и блюдца западинных озёр, и чайки, взлетающие в синеву, испугавшись железного грохота состава…
За окном проплывали бескрайние, пустынные земли. Кое где, к путям у разъездов, жались маленькие деревеньки, почти все – давно заброшенные, и вросшие в землю избы с просевшими крышами зарастали сухим кустарником… Я впервые увидел Юшлорское озеро – во всей его красе. И наверно оно – и было первым «морем» в моей жизни. Конечное, Юшлорская рифтовая котловина, заполненная гигантским бессточным солёным водоёмом, ещё не море. Но ему не было конца и края… Плоская, даже вогнутая равнина-низина, представляющая собой полу-пресное водное пространство, рассечённое редкими гривами-островами с осиновыми болотами, лабдами и чёрными омутами…
А поезд всё ехал, и ехал по насыпи, и пыхтящий червяк его состава, и чайки в лазурном небе отражались в зеленоватом зеркале, раскинувшимся от края до горизонта… Люди, что ехали с нами в купе – пожилая пара – тоже прилипли к окну. А солнце, клонясь к закату, окрасило бескрайнюю гладь багрянцем. Потом спустились летние сумерки. От открытого настежь окна повеяло прохладой. Утихли чайки, они летали теперь выше, молчаливо кружась в остывающем небе. А поезд всё «плыл», отражаясь в темнеющем зеркале. На горизонте впереди, где розоватым кристаллом прощалось с нами солнце – показалась зыбкая, как мираж, стена леса. Это был берег, на который мы прибыли уже затемно.
Я никак не мог уснуть, бабушка попросила закрыть окно. Я неохотно повиновался, и кружащие голову запахи ночных полей и дыхание дремлющего перед осенью леса сменил спертый «аромат» вагона. В предрассветных сумерках мы прибыли в Бриш. Поезд стоял недолго, и, когда на горизонте позади состава начинал розоветь зарождавшийся рассвет, мы повернули на юго-
331
запад. Западная ветка вела в Вальдштадт, и дальше – через Шанталь и Феллин – в Фойербрук. Юго-западный путь вёл в сказочные субтропические края, к Шафрановым горам и городу Рамина – куда лежал наш путь, и поезд, набирая скорость, уносил меня туда, где вечерами отдыхала луна и переливалось перламутром созвездие Кареатид...
В окошко задул тёплый ветер, или мне так показалось тогда… За окном проносились бескрайние холмы под восходящим солнцем, золотисто-зелёные, но не от раннего увяданья, а от нежных лучей юного янтарного солнца… Здесь было много деревьев. Они сливались в рощицы, тёмные и таинственные, а зелень, пышная и ярко-изумрудная, искрилась утренней росой. Я не отлипал от окна. Пейзажи были уже совсем другие, не те, что дома… Мы проехали уже больше тысячи километров. Я уже не знал, что за деревья я вижу в вокруг, хотя в родной Юшлории я назвал бы любое дерево и куст. Здесь не было привычных осин, берёз; вместо них – пышные раскидистые дубы, клёны, вязы, и что-то ещё, совсем мне не знакомое, а ивы по берегам тихих рек – плакучие, свесившие свои поникшие ветви к самой воде. Железная дорога убегала в бесконечность, и вот поля подсолнухов окрасились уже полуденным солнцем, и деревеньки – редкие, но такие чистые и уютные, с беленькими глинобитными домиками, с крышей красной черепицы, с мощёными улочками и светлыми церквями… Деревеньки здесь были совсем другие, как с картинки, как из сна… Не разрушенные, заваленные мусором и навозом, с нищими грязными домами, и мрачными людьми, как у нас… Нет, мир здесь был удивительно другим. И не верилось отчего-то, что там тоже есть дурное, и в детстве – так и хотелось думать, что в них – живут добрые и честные люди, и мне так хотелось поселиться в одной из них…   

К вечеру второго дня мы пересекли великую реку Ёргу в городе Барнштайн. От края до края – едва хватало взгляда. Вот такая она – Ёрга-река, и далёкие пароходы, там, внизу, за пропастью Барнштайнского виадука – вострубили приветствие нам. Голубые домки подступали прямо к воде. И крыши в форме лепестков ландыша, и дикие сливы наливались плодами, и мостики сходили к воде, где плескались дети, и смех их, светлый и искренний, казался страшным. Как феномен полуденного ужаса, и всё это царство тёплого тёмного полусна казалось нереальным, казалось загробным…
Колёса гулко простучали над виадуком. Закат блеснул в окна, брызнув кровью в тихих водах Ёрги. На гладком зеркале пошли круги – то сонная белуга целовала солнце. А поезд решительно мчался дальше. И снова сумерки. И снова свежесть дышала в окно. Наши попутчики вышли на станции Аленкирк, и тёплый дождь в сумерках коснулся мостовой. Мы остались вдвоём с бабушкой в просторном купе. Зелень дышала свежестью. А капли, знай себе, молча сыпались из серого водянистого неба… И серые сумерки кутали мир во влажный саван, и редкие огни фонарей, и далёких сонных деревенек, и блуждающие призраки в долинах застывших рек – мерцали сквозь пелену, и сон, уютный, как утроба Бога, остужал последние угольки мыслей, погружая в океан безвременья… 
На утро нас разбудило яркое солнце. Бабушка улыбалась. Она заваривала картофельное пюре быстрого приготовления. За перегородкой приглушённо звучала гитара. Кто-то с утра перебирал Am, Dm, E7… Я ахнул, посмотрев в окно, протерев глаза от ночного покоя. Наш поезд, будто песчаная змея, вился между двух отвесных скал, вершины которых терялись в голубом небе. На скалы, местами, была натянута железная сетка, предотвращающая обвалы. Но сетка эта была столь ржавой, столь редкой и рваной, что вряд ли нынче имела смысл... Солнце припекало нещадно. На скалах, кое где; там, куда могли пустить корни сильнейшие из детищ леса – зеленели кусты акации и самшита. Бурые скалы, раскалённые солнцем, погружали в сон, и голубое
332
бездонное небо, звенящее своей тишиной, звучало как музыка, и музыка эта была нестерпимо прекрасна… А когда расступились скалы, я увидел бескрайнюю холмистую юдоль, и пышную зелень, и чистые реки, и затоны, и омуты с плакучей ивой, и бескрайние поля подсолнуха и рапса, и тайны – бесконечные непостижимые тайны этой земли, согретой южным солнцем, благословлённой забытыми легендами… Края эти были безлюдны. Я знал, что мы подбирались к Лазарским Раздольям и окраинным горам Аманслу; на нашем пути целый день не повстречалось ни одного города, только пара сонных сёл, утонувших в августовском мареве.
Аварос, Фэрли, Йамада… Белые глинобитные домики, тенистые сады, загустевшая солнечная тишина, таящая в себе больше тайн, чем тьма ночи… Снова закат. И запахи ночной степи, едких трав, горькой полыни, и рвущей душу тоски. Отчего, в этом краю я ощущаю эту тоску? Что-то древнее, что дремало доселе, а теперь рвётся на волю… Холодным уколом – одиночество. И фантазией – нет, не ребёнка, но древней души – образ Её.. Откуда он взялся? Взялся здесь, среди южных земель, древних земель, земель породивших всех нас… Неужели под этим вечным небом я не встречу Тебя? Неужели буду всегда глядеть в синеву один, и один испытывать это чувство… И слеза покатилась по щеке.
- Что с тобой? – Спросила бабушка. Она, улыбаясь, глядела на меня.
- Здесь слишком красиво… - Улыбнулся я. Бабушка тоже улыбнулась, она молча сидела в пошагово темнеющем пространстве, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Она не смотрела в окно. Она смотрела куда-то вглубь себя. Или мне так тогда показалось…

- Море! Море! – закричал я в восторге. И вправду, рассвет, совсем летний рассвет белым огнём разукрасил бескрайнюю даль. И белая яхта, как одинока странница-птица висела над горизонтом. Бабушка открыла глаза. Поезд, тяжело пыхтя, извергая клубы чёрного дыма, медленно карабкался в гору. К морю обрывалась пропасть. Я, устрашившись по детской слабости – отпрянул от окна. Высота отвесного обрыва была метров двести. Волны с белыми барашками внизу походили на лёгкую рябь.
- Море, Море, здравствуй! – Я прижался к окну, изо всех сил вдыхая полной грудью солёный воздух.
- Как здесь страшно… - Покачала головой бабушка, глядя в окно на чёрные камни далеко внизу, об которые разбиваются дикие неукротимые волны... Они высотою, наверно, с двухэтажный дом; море встречало нас штормом при ясном небе; но отсюда волны – будто всего лишь искристые морщины великого зеркала, Зеркала Дафни, в которое смотрится мир…
Я ожидал, что Монтебло и Рамаллон – густонаселённые регионы, заполненные как отдыхающими туристами со всего Эспенлянда, так и местными обитателями, хозяевами этих благодатных солнечных земель. Но что увидел я – голубую бездну. Бездну величавого моря, высокого неба, базальтовых скал, поросших акациями и горным кедром. А поезд кренился к югу, огибая дикие пляжи и тенистые расселины…
Вот скала Вигла – и я припал к окну. Базальтовая отвесная стена, высотой полкилометра. Какие же силы воздвигли её, какие силы подняли землю на дыбы, и заставили взметнуться до неба... Нас обдало холодом. Стук колёс гулом загрохотал по серпантину. Кто, какие безымянные герои строили здесь эту железную дорогу, вгрызаясь в твёрдый базальт, прокладывая путь в таких местах, где даже горные козероги не умели пройти, и только орлы свивали свои гнёзда на Небесных Утёсах – древние хранители этих краёв... Всё ближе к солнцу. И вот солнце, выглянув из-
333
за стены, брызнуло в глаза, и я увидел умопомрачительный простор: вдалеке, за пересечённой ущельями и скалами долиной, в голубой пронизанной светом дымке, похожие на кучевые облака взымались отроги Шафрановых гор. Ослепительно белые шеститысячники, за которыми, покуда невидимые, сокрытые в чарующей дали – непреодолимой стеной простёрлись хребты Небесных Гор – хребты Карнах, Уршурум, Шу-Уширак, достигающие десяти тысяч метров над уровнем моря, и ничья нога не коснулась их кручей… В таинственных долинах между этих хребтов, на скалистых почвах, среди дремучих лесов и водопадов, ущелий и продрогшей тундры, ютились маленькие дикие страны – Намадуш, Урманчестан, Шандар; что зажаты между двух империй, и являлись буферной зоной между Великим Эспенляндом и Великой Империей Син... Во все времена их разрывало войной, и во все времена Империи желали их покорить, что было не так-то просто… За этими странами, кажущаяся чем-то нереальным и несуществующим – притаилась империя Син. Где-то там, ещё дальше на юг, под нежным солнцем сороковых параллелей, росли и шумели города, похожие на ульи, и жёлтые люди, похожие на роботов, искали формулу Бога, и строили Вавилонскую башню...
Я видел далеко в долине, где блестела лазурная бухта, черепичные крыши Рамины. И белые пароходы, замершие у верфей, походили на бумажные кораблики…
«Поезд прибывает на конечную станцию Рамина – Главный; просьба пассажирам не забывать свои вещи, мы желаем вам хорошего отдыха и простого человеческого счастья!» - Последние девять слов машинист добавил от себя. Бабушка улыбнулась. Поезд замедлял свой ход в зелёном коридоре из кипарисов и пирамидальных тополей – густая лесозащитная полоса скрывала город, сонный в нежном мареве город, а сердце радостно стучало в груди… Я вдохнул воздух. Другой, совсем другой воздух…

Дафнийское солнце, мы тебя не забудем…
Под небом орлиным суровый Шафран…
Целящая Арва потерянных судеб…
Конечная станция Альвар-Эхсан…

Бйорк Солвейгдоттир нашла своё упокоение на дне бухты Ритика. Со смотровой площадки маяка Святого Ллойда шагнула она вниз. Последняя в роду великого Эспена... Говорят, она умерла от любви. От любви к Всевышнему, и она упала в его объятия. Она смеялась, когда говорили, что самоубийство грех. «Вы и не живёте!» – говорила она. «В вас столько злобы и страха…» - грустно смеялась она… «Я Его слышу, и знаю, что мой поезд прибыл на конечную станцию, и машинист уже объявил: – мы желаем вам вечного отдыха в стране под названием Вечный Эхсан.» 
Бйорк, говорят, была последней из «Звёздных Детей» Рамаллона. А они часто искали смерти… Это называлось «Эндура», и был в ней не трагизм, но свобода… 
Может быть, неспроста, именно в благословенном Рамаллоне, на берегах Дафни, родился две тысячи лет назад и сам Сурали, утешитель плачущих, надежда тех, кто перестал надеяться… Звёздные Дети шагали по этой земле, и к этому солнцу тянули руки. Это был их подзвёздный край, их Маленькая Страна. Страна, в которой тепло и ясно, в которой всегда весна… 

334

На вокзале нас встретила пожилая пара. Он представился Бенедиктом, она – Луизой. Они за небольшую плату поселили нас в своей трёхкомнатной квартире. Квартира располагалась на втором этаже старого кирпичного дома. В доме пять этажей, а на крыше – разбиты сады, и вечерами там пристанище для кошек, и днями – для птиц. Кругом – тенистый садик, и прямо в палисадниках вызревают персики, а чугунную оградку обвила виноградная лоза, и чёрные плоды его – пища любым желающим… Я был удивлён, увидев в оконной раме только одно стекло. В Траумштадте делали тройные рамы, но и они плохо спасали от суровых зим... Здесь же – будто сама природа благословляла своими объятьями, о царство вечного мая, о царство детских грёз…

Мы шли с бабушкой по тенистой аллее недалеко от набережной. Вдоль мощёной улочки росли платаны и пальмы, абрикосы и пирамидальные тополя. И бог весть сколько прочих деревьев, прекрасных, чудных, мне не знакомых... Мы шли, а солнце клонилось к закату. Прохлада притаилась в тенистых скверах, я остановился у столика торговца антиквариатом. Прохожие улыбались, всё вокруг источало расслабленность и красоту. Древнюю, щемящую красоту. Все мы пришли отсюда. Все мы дети этой Святой Земли, и как семечки деревьев, нас разбросало по миру, и мы давно утратили связь... А возвратившись сюда, начинаешь смотреть вглубь, и вспоминаешь то, что, казалось, невозможно вспомнить. Я взял в руки старинный медный динарий. И в тот миг вечность пронеслась перед глазами, за секунду вместившая в себя память веков. Когда-то я был здесь, когда-то держал в руках эту монету, когда-то любил и рыдал, и небо так же посылало закат, а в горах цвела лаванда, и голубые крокусы окрасили склон, и вино источало свой аромат, и кто-то любил, любил беззаветно… Я заплакал от невыносимого восторга.
Бабушка купила мне эту монету.
И я часто спрашивал монету: укажи. Орёл или решка. Но однажды, монета встала на ребро…
В большом парке, где солнце из-за шатров вечнозелёных крон не достигает земли, было много виноградных улиток. И папоротник всегда оставался влажным, даже когда выдавался день без дождя. Дожди были частыми гостями в Рамине, тёплые дожди, чистые и светлые, как вода купели. В самом тенистом месте, у подножья чёрной скалы я нашёл десять берёзок. Наших, северных! Каким ветром занесло их сюда… В край вечного мая. Берёзки жаловались мне, говорили, что они здесь чужие, и почва, и солнце, такое ласковое для человека, губит их. Берёзки были черны и чахлы, и листья мелкие-мелкие. У нас, порою, такие хворые берёзы можно встретить на болотах, где корни их были слабыми и неглубокими из-за близкой воды. Я часто навещал эти берёзы. Я всегда любил хворых и несчастных, оторванных от корней своих. Мне всегда хотелось исцелить раны, чем страшнее они были… В те годы, я ещё не носил своих.

Ласковое море и кричали чайки. Бабушка расстелила полотенце на песке. Мы ушли вдоль побережья на запад, к окраине города, где бухта Ритика переходила в открытое море. Тут было совсем мало людей. А волны – в них не было угрозы, но читалась степенная сила – с шелестом накатывались на пологий берег. Я в одних плавках, подставляя светлую северную кожу под ласковое солнце, бежал в море, и поднимая фонтаны солёных брызг, бросался в воду. Вода была прохладной, но не холодной. Она ласкала, из ней не хотелось выбираться. Никогда. Там, за пару часов я научился плавать. Среди этой свободы и красоты, от которой подступали слёзы восторга… За год до этого, отец пытался научить меня плавать в городском бассейне. Он орал матом, когда у
335
меня не получалось, а дома бил безжалостно многожильным кабелем, и от боли у меня темнело в глазах… Я так и не научился плавать, возненавидел бассейн. А здесь… Вода сама понесла меня. И уже на второй день я стал Рыбой. Как дельфин я уплывал всё дальше, не боясь ни волн, ни разверстой подо мною бездны. Бабушка кричала мне с берега. Она беспокоилась. А я. По глупости своей. Конечно, в порыве восторга и единства с морем, показывал ей «фигушки». Но она не видела их. Я заплывал очень далеко от берега…

Однажды мы ездили на экскурсию в горы. Автобус долго и с трудом тянул нас по серпантину горы Индари, и я видел, как море плещется далеко внизу, а мы были выше на целый километр… Справа был обрыв. Все пассажиры в ужасе сгрудились у левого края автобуса, и вместо нереальных видов они смотрели в гладкую стену из зеленоватого траса. А я единственный остался справа, и дыхание перехватывало от той красоты… Колесо автобуса было буквально в сорока сантиметров от бездны. А водитель -  добродушный бородатый урманч, насвистывал горскую песенку. Ему совсем не было страшно. Здесь оживало прошлое. А я не мог понять, уразуметь, отчего эти земли так пробивали на слезу. На слезу не горя, но восторга, слезу светлых несуществующих воспоминаний, когда знаешь невесть откуда, что ты жил здесь, что ты навеки вписан в книгу вечности, и вечность твоя – прошла здесь, и вся жизнь теперешняя, земная – лишь миг среди этой вечности… Отчего так? Детское сердце не находило ответов. Но вместо них, оно разрывалось от восторга. И слезы катились по моим щекам…

К вечеру мы приехали к горе Эхсан. Там, говорят, две тысячи лет назад проповедовал Сурали Утешитель, и там была первая обитель Звёздных Детей. Первая крепость-храм, Альвар, шестигранная башня, словно парящая в небесах на вершинах туманных гор… Как корабль, идущий сквозь вечность. Отсюда пришли они – скитальцы и нищие, хранители Грааля, но не чаши с кровью, как считали невежды, но знания Истины, знания завета Доброго Бога… И всегда были гонимы за это знание, и силы зла пытались отнять Грааль, не зная, что не чашу с кровью они ищут, не власть над миром, но Истину, в которой лишь погибель для их лжи…
На горе Эхсан высилась неприступная башня из чёрного камня. Позади неё возвышался разрушенный минарет. После исхода из этой священной земли Звёздных Детей в Винтерванд, тут долгие годы располагался суфийский орден Силсила Пунита. Но при Железном Гофмане и он был упразднен, а суфии, монахи и муллы, горели в огне пожара, того пожара в котором Красный Дракон сжигал последние напоминания о Истине... С вершины Эхсана, говорят, в ясный вечер можно разглядеть противоположный берег Дафнийского моря. Берег, где распростёрлась Ассория, страна, некогда входившая в состав Эспнлянда. Но я не видел ничего, кроме бескрайней лазури, и слепящих бликов солнца на волнах, кажущихся отсюда едва различимой рябью. Да и можно ли видеть за две тысячи километров? Разве только своим воображением… Оно куда прозорливей взгляда. У подножия стен Эхсана рос дикий виноград, оливки, грецкие орехи. А на запад лес, густой и дикий, уходил в бескрайние края ущелий и плато, диких и чистых, как в первый день человека на земле...
Эхсан – суфийское название. Так называли эту крепость после исхода Звёздных Детей…
«Смотри сынок, это добрая земля, добрая земля
Великое мученичество наших отцов
336

И наша скорбь – они не напрасны
Звёздные дети живут в вечности,
Память о них не умрёт –
И через 700 лет, лавр вновь зацветёт…»
Я не знал автора этих строк, но лишь с первородной печалью глядел на голые холодные стены великого Эхсана…
 
В те годы я ничего не знал о Звёздных Детях и их прекрасной религии, а точнее – их истинной вере, открывающей дверцу в совсем другой мир… В мир добра и чудес, в мир любви и иной гармонии… Гармонии не на крови. Ах, если бы я знал тогда, сколько прекрасного породила эта земля, и отчего она так печальна теперь, но и светла, как всколыхнувший душу закат... Звёздные Дети давно ушли из этих краёв. Они всегда искали места безлюднее, где на их чудную церковь не будет гонений. И на долгие годы новой обетованной землёй, новым Эхсаном, новым Блицштайном, Альваром, стал Винтерванд, его суровые фьёрды и шхеры, зеленовато-сизая тундра-степь, горы Морвен, и одинокий «хельм» Бен-Мор… Но и туда пришли гонения. В мире горбатых уродцев стройных и красивых всегда будут ненавидеть… И вся история церкви Звёздных Детей была связана от начала до конца с преследованиями, репрессиями, пытками, казнями… И может быть хорошо, что в те годы, на заре жизни я всего этого ещё не знал… 

Мы много ездили с бабушкой по всему Рамалонну. Нам совсем не сиделось на месте, и даже ласковое море, и персики, и виноград, и гранаты – что росли повсюду, как в райском саду; и их можно было сколько угодно есть, просто так, бесплатно – даже всё это не удерживало нас на одном месте. На одной из экскурсий мы отправились в глубь Шафрановых Гор. В эту пору на склонах, на высоте до двух тысяч метров, как раз распускались крокусы, и все склоны окрашивались лиловым… Здесь, в предгорьях – был край тёплых и влажных широколиственных лесов, здесь изумрудным и тёмным, таинственным и ароматным пологом раскинулись заросли акации и самшита, дикой сливы и граба, бука и горного кедра… Но мы ехали выше. Дорога пролегала по извилистой грунтовке, и пыль из-под колёс заслоняла солнце. Выше и выше. Здесь был только голый камень. И солнце – огромное белое солнце в сиреневом небе.
«Высота четыре тысячи триста метров» - с довольным видом сообщил водитель. Становилось трудно дышать, кружилась голова. В окно автобуса задувал ветер. Совсем холодный ветер, такой, как бывает в наших краях в начале апреля… Мы приехали на озеро Экшаль. Озеро это располагалось на высоте три тысячи восемьсот метров, и считалось самым чистым водоёмом на земле. Я вдохнул этот воздух… Хорошо, бабушка с утра взяла пару запасных свитеров – здесь, буквально у подножия Шердарского хребта лежал ледник, из-под него текли ручьи и с журчанием вливались в озеро… Кругом, насколько хватает взору – бескрайняя горная страна. Лишь голый камень и искристый снег… Через озеро был перекинут верёвочный мост. Я взглянул на него, и мне сделалось немного не по себе. Это были, фактически, четыре натянутых джутовых каната, длиною полкилометра, раскинувшиеся на высоте тридцати метров над ледяной бездонной гладью. На нижней паре канатов были привязаны узкие дощечки – на расстоянии полуметра одна от другой. Мост раскачивался от малейшего порыва ветра, а когда ветер крепчал – мост скручивался, и нижняя пара канатов оказывалась вверху…
337
- Этот мост исполняет желания. – Сказал нам флегматичного вида гид. – Тысячу лет назад на противоположном берегу находился храм Девы Шафрановых Вод. И каждый, кто мог добраться до него, загадывал желание, и оно непременно сбывалось. Никто не хочет попробовать?
Из группы на рискованную авантюру вызвалось только трое человек: мужчина лет сорока, и молодая влюблённая пара.
Мужчина пошёл первым. Я с замиранием смотрел, как трое смельчаков, один за другим, шли по шаткому мосту, а ветер раскачивал их, будто бельё на растяжке… Мне было страшно, очень страшно. Уже тогда я решил, что тоже пойду по мосту. Но вот зачем? Зачем??? Я это решил… Сейчас возвращаться обратно по мосту больше не было смысла – вдоль берега озера относительно недавно проложили подвесную тропу, всечённую прямо в отвесный берег. И трое храбрецов вернулись по ней.
- Я тоже хочу. – Тихо сказал я бабушке.
- Ты что, сдурел? Никуда я тебя не отпущу!
- Бабушка… Я всё равно пойду. Мне очень надо. Пожалуйста… - Я заглянул ей в глаза. – Всё будет хорошо, я должен это сделать…
Не дождавшись ответа, я встал на шаткие доски. Бабушка не сказала ничего. Она не противилась больше моему желанию. Но я… Зачем… зачем я вызвался на это…
Как только я отошёл от отвесного берега на пять метров, налетел ветер, и только теперь, стоя здесь на этом мосту, я понял, каково это. Канаты раскачивались из стороны в сторону с амплитудой в добрые десять метров, а пенька, в которую впились мои пальцы, была старой и осыпалась ворсинами… Но я шёл. Несмотря на бурю адреналина, извергавшегося из надпочечников, отчего в пояснице будто пенились пузыри, делая тело ватным… Я шёл. Внизу искрились чёрные воды Экшаля, и на секунду я подумал, что как было бы хорошо, сорвись я сейчас в их объятия… 
На том берегу, приложив ладонь к старинному замшелому алтарю, я загадал желание. Я пожелал:
ЧТОБЫ МОЯ МАМА ВСЕГДА БЫЛА ЗДОРОВОЙ И ЖИЛА ДОЛГО-ДОЛГО, И МЫ НИКОГДА НЕ РАССТАВАЛИСЬ…

Наше с бабушкой время в Рамаллоне подходило к концу. Я грустно осознавал это, а с севера уже дули седые ветра, будто напоминая мне, что пора возвращаться домой. В последний день перед отъездом мы никуда не пошли. Был дождь. Я проснулся очень рано, когда туманная мгла из сиреневой превращалась в сизую, а дождь, уже не летний, но осенний – стучал по карнизу. Я вдохнул его свежесть, и грудь на всю жизнь запомнила его поцелуй…
Раннее утро. Сырость, прохлада. Дождь идёт…
Странно печален вид из окна,
И я в печали…
На небе солнца нет.
Однообразно уныло, и в то же время прекрасно,
338
Холодное утро дождливого лета -
Покой и тишина...
Но зачем же томлюсь я в печали напрасно,
Ища в своей жизни и песне рассвета,
И смерть мне не страшна…
Двумя годами позже я напишу эти строки, сидя так же у окна, но в родном городе, и вдыхая такой же чистый и свежий дождь… Только на горизонте не будет нереальных, похожих на кучевые облака на краю земли, гор…

Обратно поезд мчался куда быстрее… А может, мне просто так казалось. В окне проплывали теперь жёлтые леса, и поля, что давно пожаты. И осень дышала вовсю. Наша северная прозаическая осень – наша северная, прозаическая жизнь забот и сомнений...
Мы прибыли в Траумштадт поздно ночью. Город спал. И наш поезд с протяжным печальным лязгом остановился под мостом. Север сразу встретил нас ледяным осенним ветром, и небо, закрытое плитою водяных облаков, слегка отражало городские огни и было оранжево-серым. Стылый ветер кружил листья по бульварам, и рябь искажала в лужах отражение голых ветвей… Мы распрощались с бабушкой на развилке у Хальмарского озера. Она пошла к себе, а я – к родителям. Я с предвкушениям ожидал, как мама откроет мне двери, как обнимет меня крепко-крепко, как до рассвета будет доставать расспросами… Я так многое хотел ей рассказать!
Вот и двери квартиры. Я нажимаю звонок. Спустя долгие пять минут мне открывает мама. Она сонная, она зябко кутается в ночнушку.
- О, ты приехал… - Сонно, и будто причмокнув, сказала она.
- Ага! – Я радостно улыбался, я так многое хотел рассказать…
- Мне завтра рано вставать. – Так же, будто чужим заспанным голосом, молвила мама. – Постели себе – бельё в шкафу.
И она прошла в зал, улёгшись рядом с отцом. 

Наутро, задолго до того, как я проснулся – оба родителя ушли на работу. Я открыл глаза. На улице было по-прежнему пасмурно. Ветер гонял по дворам палые листья, а по небу плыла волнистая мгла, погода предвещала скорый снег… Я заварил себе кофе, и принялся раскладывать на кровати все свои сувениры, что я привёз из путешествия. Тут были морские ракушки – я не знал, как они называются, кроме рапаны – а ещё был найденный мною акулий зуб, гладкая базальтовая галька, по форме идеальное яйцо, а ещё гигантские шишки какого-то южного хвойного дерева, целый мешок диких грецких орехов; горсть чёрных орехов и миндаля, образцы древесины «железных пород» - для резьбы; мой волшебный медный динарий, перо горного орла, и маленькая прозрачная галька с озера Экшаль, из редчайшего зелёного горного хрусталя; баночка с водой оттуда же (самой чистой в мире), и ещё дюжина весьма экзотических предметов – в основном, плодов южных растений… Я так увлёкся всем этим; а ещё я решил записать свои приключения в дневник, и по-настоящему разошёлся – что совсем забыл о времени... День клонился к вечеру. Во
339
дворах появились люди, стало чуточку теплее. По небу так же стелилась слоистая мгла. Под окнами на теплотрассе после школы тусовалась компания симпатичных девчонок. На востоке, где заканчивался город и начиналась степь – расчистилась узкая полоска неба. Голубая, прохладная, слегка золочённая сокрытым солнцем. И так грустно сделалось на душе, что слёзы потекли по щекам... Но это была светлая грусть. Грусть, которая бывает от большой любви или красоты… Звякнул замок. Мама и отец пришли вместе. Я было так обрадовался, но быстро понял: мою радость никто не разделит. Лица родителей были как всегда мрачны – они всегда были мрачны. Эти люди жили в мире вечных забот, и заботы были лишь внутри них, посели их в Раю – у них всё равно были бы такие же угрюмые лица…
- Как съездил? – Сухо спросила мама.   
У меня было перехватило дыхание, я подумал – сейчас как отвечу, как отвечу!!
Но мама не ждала ответа. Она сказала: «Садись, готовься к школе. Ты и так изрядно отстал».
Я, чуть не заплакав, но быстро взяв себя в руки, пошёл разгребать учебники. В этот момент в комнату вошёл отец. Я, увидев его раздувающие ноздри и побагровевшее лицо, сразу понял, что дело плохо…

- Ты почему за целый день не помыл посуду, а? Что, привык с бабкой, что она на цирлах перед тобой скачет, и думаешь, со мной так же можешь??!
Меня начала быть дрожь. Я даже не думал, что события примут такой оборот, примут столь стремительно...
- Мать, подойди сюда. – Отец стоял надо мною, резкий и жилистый, невероятно сильный. Способный одним ударом изувечить. И я знал – он сделает это. Сделает, прояви я хоть каплю ярости и противостояния в ответ.
Мама вошла в комнату.
- Он с бабкой в животное превращается, не находишь, а?! Посуда целый день не мыта, уроки в поездке не делал. Что делать будем, а?!
- Я не знаю… - Уставшим голосом говорила мама. – Думаю, не стоит его больше с бабушкой отпускать...
- Это само собой. А какое наказание будет? Так… Ну ка. – отец обратил внимание на целую гору сувениров, разложенных на диване. Его пробрала неудержимая ярость. Он схватил покрывало, на котором были разложены вещи, рывком сорвал его, и всё полетело на пол. Он пинал эти вещи, топтал, крича:
- Сейчас же пойдёшь и выкинешь это дерьмо, вздумал захламлять квартиру!!
Я собрал все вещи в мусорный мешок, и пошёл выбрасывать. На улице было много народу, гуляли дети, школьники… На меня с интересом смотрели, куда это я иду выбрасывать прозрачный полиэтиленовый мешок с такими необычными вещами… Я выбросил всё. Кроме медного динария. Его я, когда никто не видел, спрятал в щель под крыльцом.
- Иди сюда, мы не закончили. – Отец схватил меня за шиворот, и поволок в комнату, где сидела мама. Отец обыскал меня, прощупав все карманы. Мама сидела с равнодушным холодным лицом. А я смотрел на неё с надеждой…
340
- Как наказывать то будем, а? – Повторил свой вопрос отец.
Мама сидела и молчала. Я тихо ответил «не знаю»…
Отец рассмеялся. «А кто знает, а?» - Заорал он, так, что сотряслись стены. Он вытащил из своего шкафа чёрный ремень. Узкий и толстый. Он очень любил его – любил им бить. Ремень походил на ленту ремённой передачи. Это даже не солдатский… Этот ремень рассекал кожу и отбивал плоть, как нагайка. Отец зажал меня между ног, чтобы попа была между его колен, и принялся бить. Он бил, бил, бил… По ляжкам, по заднице, по спине; я крутился и вырвался, он бил не переставая, хрипя от ярости. Хлестал не глядя, по животу, по бокам, пару раз он попал по яичкам и по лицу. От нарастающей боли я впал в состояние близкое к обмороку, стало темно в глазах, но я не отключался совсем. Не знаю, почему... Боль была сильнейшей, но она под конец стала как бы проходить сквозь меня, и я видел эту отвратительную сцену, находясь под потолком нашей комнаты…

Мама, как только отец приступил к «наказанию», взвизгнула: «Саша, на надо!» - И убежала в другую комнату. Она всегда так делала. Не любила грязных зрелищ…
Уже после, когда я ложился спать на живот, она подошла, погладила меня по голове и тихо сказала:
- Ну зачем же ты поехал в бабушкой? Неужели не знал, что отцу это не понравится? И мне проблемы от тебя… Правильно он тебя побил, навставлял чудовищу под хвостик. А как иначе?? 

            Глава 33. Осень. «Засыпай, на руках у меня засыпай…»

Я жду тебя домой, по колотому льду,
В усталой тишине, блуждая по страницам…
В граненном хрустале, я берегу звезду,
Чтобы у последних врат,
Вдруг обернуться
Птицей…
(Тэм Гринхилл. «Закатный Вестник»)

Раймонд отработал последний день, и его, как и стоило ожидать, «надули» с зарплатой. Выплатили лишь за прошедший месяц, а за текущий ноябрь, в котором он проработал почти десять дней (не считая выходных) – не дали ни копейки. Мол – отработал бы полный месяц – другой разговор. А так – не обижайся, но таковы правила. Рэй хотел было молча достать лопатку и… Но дома ждала Ловиса. Как он думал тогда… И юноша только плюнул начальнику в рожу, и хлопнул дверью, не обращая внимания на дикий истеричный визг, в котором заходился пухлый усатый уродец, зажавший денег за непростой труд честного кочегара.
341
Дурной ветер ударил в лицо. Он едва не сбивал с ног, и Раймонд, закрывая от нешуточного мороза глаза и свой «греческий» нос, шёл на остановку. И желто-красный трамвай мчал его в Хальмарский район, на восток Траумштадта. И колючие злые снежинки скребли по стеклу, и в небе клубилась антрацитово-свинцовая тьма… Вот и квартира. Раймонд, воодушевлённый скорой встречей с такой тёплой, бесконечно, до дрожи, любимой Ловисой, позвонил в дверь. Но ему ответила лишь тишина. И снова, и снова... Сердце в груди упало. Старик достал ключ и отворил двери. Квартира дохнула темнотой и холодом. Зеркало напротив входной двери нехорошо подёрнулось дымкой... Дурное предчувствие веяло смертью.
Старик включил свет и прошёл в зал. Там, рыдая безудержными слезами, он взял литровую бутылку водки и вышел снова на улицу. Раймонд всю ночь бродил по Трауму, по его извилистым мрачным улицам, укромным закоулкам, заброшенным и заросшим дворам... И метель бесновалась всю ночь, и холод опустил столбик термометров на минус 40. Но угрюмый мизантроп не обращал внимания на холод, и нос его, и пальцы стали совсем бесчувственными. И так он хотел тогда, чтобы бесчувственной стала его душа… А под утро метель улеглась. И солнце поднималось в алой дымке. Трубы ТЭЦ тянули в небо свои окурки, и иней покрыл всё и вся, как равнодушная магия лютой Юшлорской зимы… К шести утра ещё больше ссутулившийся старик позвонил в двери Флоры. Глупая надежда поднималась в его груди, как пламя, раздутое ветром. Но дверь оставалась безмолвна. И сколько не долбился туда угрюмый анахорет, позабыв приличия и здравый смысл, никто не открыл ему...

Тело Ловисы быстро окоченело. И вороны уже слетались, желая выклевать аппетитные, лишь тронутые первым ледком глаза. Вскоре подъехал чёрный «бриазик» - уродливое детище Бришского автозавода, с полицией. Не менее уродливым детищем оккупированного Траумштадта… И тело Ловисы, чертыхаясь и жалуясь на погоду, погрузили в багажник. Оказывается, среди картонных рож было и одно лицо – старой одинокой женщины, потерявшей сына в армии – и она вызвала полицию. Вскоре, по приметам, нашли и Асланбека с Шапелем. Кадыр, увы, избежал ареста – он просто сбрил длинную бороду, а влиятельная родня из диаспоры помогла замести все следы… Всего то делов в мире, где ты «хозяин жизни» - высшее звено пищевой цепочки… 

К полудню обессиливший Рэй приплёлся к дому Амалии. Поднимаясь в лестнице, он ощутил дурное дежавю. Мухи опять слетелись на почтовый ящик, и тяжёлый запах повис в натопленном подъезде. Раймонд открыл почтовый ящик, там лежали отрезанные уши. Это были маленькие красивые уши его возлюбленной... Аккуратно срезанные острым ножом, совсем бледные и холодные…
Как в тумане старик, уже не испытывая ничего, кроме пустоты, уснул. Он проспал до глубокого вечера, и пробуждение раскалённой болью всверлилось в его душу. Раймонд провёл ужасную ночь в одиночестве. Он не мог уснуть и сидел у окна. В прострации глядел старик на крону дерева, освещённую фонарём, и на метущую по безлюдной улице позёмку… Уши Светлой Акко он держал в руках, но тленная плоть уже начинала портиться в натопленной квартире, но старику не было до этого дела… Старые часы отмеряли секунды. Маятник зловеще качался, поблёскивая в тусклом свете старинной люстры. «Она вернётся» - Глупо, как блаженный ребёнок, повторял Раймонд. «Она вернётся…»
Под утро с трепетом и рвущей на куски грустью он заснул на диване, на котором сутки назад спала
342
Ловиса… А в полдень, нашёл под подушкой книгу. Песнь о Альварском Граале… На странице, где повествовалось, как Ауринко Эмбер Ру заколола своих троих детей, чтобы они не стали добычей кровожадных инквизиторов – был вложен листок. Раймонд развернул, и прочёл вслух. Это было стихотворение. Стихотворение, написанное рукой Ловисы...

Тайными тропами, звёздными знаками,
Под небом блакитным, под ярым огнём.
И пели нам ангелы, и ангелы плакали, 
А жизнь, как коррида, всё била ключом...
И сломаны шпаги, и сердце растоптано,
И пламя нечистого, взрасло до небес.
Но падая в бездну, мы слышали оклики,
И верили, верили, верили, в силу чудес...
Иду в темноте. И теперь в одиночестве.
Надежда погибла – предсмертная блажь.
Я помнила только - святое пророчество,
Я видела только - бесов кураж...
Фальшивые лица, фальшивые чувства,
Фальшивые звёзды, фальшивая боль.
И плакало небо, а дьявол искусно,
Закручивал в узел земную юдоль…
И шёпотом страха, потугами похоти,
Когти лукавого сплетали спираль.
Но истину видела под запретом и хохотом!
И стеклом разбивалась их кандальная сталь…
А я всё смеялась, а пламя сжигало,
Неверные мысли и неверную плоть...
Но истина в небо голубкой взлетала,
И в истине той улыбался Господь...

Слёзы текли по щекам старика.
«Помни, мой самый светлый и любимый звёздный ребёнок... Мы не разлучимся боле. Мы
343
повенчаны с тобою на небесах, мы вместе навсегда, во веки веков... Я не говорила тебе… Но я знаю. Я знаю чуть больше, чем прочие люди. Жди меня. И я вернусь. Только очень жди… Вернусь не здесь, но Там, где нет лжи и боли… Скоро мы встретимся вновь, и больше никогда не расстанемся. Мы ещё построим с тобой мир, в котором всё будет хорошо, который будет согрет любовью Нашего Доброго Бога… Мы ещё построим наш новый Альвар! Верь мне, Солнце… И никто, никто не сумеет его разрушить. Теперь лавр будет цвести вечно у входа в Рай, и мы будем целовать слёзы в дожде, и навсегда исчезнем из прошлого… Жди меня, Рай. И – не грусти! В этом мире так много грусти… Улыбнись, прошу тебя… Мне так нравится твоя улыбка… Я жду, когда снова увижу её. Целую тебя, моё счастье, и незримо обнимаю тебя…»

Старик рыдал, как ребёнок, сжимая кулаки.
Вечером в дверь раздался звонок. На пороге стояла Флора.

Двоих убийц – Асланбека Зелимханова и Алоиза Ланге судили, и в здание городской Фемиды пришли все, кто при жизни знал Ловису. Их было немного. Раймонд и Флора. Пожилая учительница Ловисы – Вивьен Фогельцанг, сослалась на здоровье и не пришла. Бабушка Амалия по невыясненной причине впала в кому; дядя Фариборц заботился о ней. До проблем племянника ему было, признаться, всё равно…
Со стороны убийц народу прибыло намного больше. Какие-то жуткие, излучающие тяжесть и тьму сильные мира сего… Суровые, серьёзные мужчины, многие в военной форме. Среди них был полковник жандармерии Хунст Троммер; был какой-то вальяжный господин с масляной жёлтой физиономией, по виду – из криминальных кругов, но перед ним заискивали сотрудники полиции… Словно выплюнул Траумштадт всю свою мерзость, всю свою тьму, которая незримо хранила в нём власть. Столько собралось под крышей суда бойцов и садистов, этих «лейкоцитов», сохранявших уродливый гомеостаз человечьего мира... Пришли и две «гризетки», они выступали свидетелями.
Раймонд встретился взглядом с убийцами. И взгляд его был так ужасен, что Асланбек отвёл глаза. А Алоиз пытался извиниться, называя юношу «брат». Убийцы сидели в надёжной стальной клетке, их охраняло двое жандармов с саблями наперевес. Впрочем, это была только формальная мера, судя по лицам присутствующих, никто не «верил» в виновность подсудимых… На входе в зал суда всех досмотрели, что, впрочем, заранее предвидел Рэй. «Не сейчас»… - шептал он себе. – «Подожди. Скоро ты прольёшь их гнилую кровь, либо падёшь в бою. Другого смыла в твоей жизни больше нет…»

На суде большинство присутствующих были инертны, присяжные сидели молча. Раймонд с недоброй ухмылкой видел, что практически все присяжные – представители диаспоры. Всё было заранее предрешено… Но всё складывалось в какой-то сюр, превосходя самые худшие ожидания… Молодой адвокат убийц, некий Аарон Ляндштейнер, известный своим красноречием, нёс какую-то лютую чушь, превращающуюся в ушах Раймонда в пустую дьявольскую какофонию... Он называл Ловису чокнутой ильшеманкой, таскающейся по городу с кинжалом и водяным пистолетом, заправленным чрезвычайно опасной и запрещённой кислотой. Он называл девушку больной на голову, замкнутой и мизантропичной экстремисткой, опасной для общества. Не раз
344
звучала фраза «террористическая ячейка». Адвокат говорил, что Ловиса готовила убийство Бека, и уже почти осуществила свой план, ослепив его, нанеся жуткое увечье по мужской части и нанеся тяжёлое сотрясение с закрытым переломом затылочной кости. Бедный Асланбек неделю провёл в больнице и навсегда остался инвалидом… А он отец двоих детей, и сейчас его жена, порядочная домохозяйка Диля Зелимханова, беременна третьим ребёночком, она на восьмом месяце, плохо себя чувствует и не пришла на суд… Последние события стали для неё чудовищным ударом, у женщины чуть не случился выкидыш… Адвокат не забыл упомянуть даже о ненависти по национальному признаку, о белом расизме и шовинизме, хотя дурак видимо забыл, что Ловиса не была «белой»… Он красноречиво повествовал со своей кафедры, что конфликт с Асланбеком начался из-за того, что Ловиса швырялась камнями в собаку, а Асланбек – заслуженный ветеринарный врач, и просто добрый сострадательный человек с большим сердцем, любящий муж и отец, вступился за бедное животное… И когда он сделал сумасшедшей девчонке замечание, та стала швыряться камнями в него, и в присутствующих рядом людей.
Нашлось пятеро свидетелей, поочерёдно им дали высказаться. Все подтвердили слова Аарона, красноречиво и волнующие дополнив его повествование натуралистическими подробностями.
- Там был и этот молодой человек! - Выкрикивали дьявольские клоуны, указывая на Раймонда.
- Он тоже сумасшедший, есть даже официальный диагноз! – Торжественно указал холёной рукой на Раймонда Аарон. - Мы навели справки – Раймонд Грау с детства состоит на учёте в психбольнице с диагнозом «шизофрения»! И не принимает таблетки! Я бы вообще переквалифицировал его роль со свидетельской, на обвиняемую! Что же до набивших оскомину «отрезанных» ушей неадекватной девушки, так вот заключение судебно-медицинского освидетельствования, что уши были не отрезаны, а отгрызаны собаками, и съедены ими, ведь многострадальных ушей мы так и не нашли.
С тоской Раймонд подумал, что лишь позавчера похоронил полуразложившиеся уши в снегу в тихой осиновой роще… А впрочем, что бы поменялось, покажи он их суду… Всё было предрешено.
- Так же судмедэксперты подтвердили, - Продолжал глумиться Аарон. - Что смерть девушки произошла из-за падения затылком о поребрик. Всё было так: сумасшедшая напала на подсудимых, размахивая кинжалом, но поскользнулась на гололёде, неудачно упав навзничь на бетонный бордюр. 
Та женщина, которая видела расправу из окна девятиэтажки и вызвала полицию, не пришла на суд, оставшись инкогнито. Неизвестно, давала ли она правдивые подробные показания, а если давала – вряд ли они покинули кабинет следователя. Женщина, потерявшая сына на войне, и вспыхнувшая на миг состраданием, тоже предпочла надеть на лицо картонную маску запуганной и слепой свиньи… 

Дьявольский шабаш продолжался часа три. У Раймонда не было силы защищать погибшую Акко… Он молчал, понуро опустив голову, и даже не всё сказанное долетало до его слуха… Старик словно спал и видел всю эту мерзость в тумане. И голоса их, и дьявольский хохот, и ложь, что более мерзка, чем нечистоты, и ядовитей Фаркачарских змей, были как копья, пронзавшие уже погибшего распятого Святого…
Асланбека Зелимханова и Алоиза Ланге единогласно оправдали. Стоял вопрос, чтобы Раймонда положить в психбольницу на принудительное, но так как он потерял отца на войне, а мать потерял при невыясненных обстоятельствах, пока решили этот вопрос отложить и отправить на
345
рассмотрение в городскую психбольницу. Убийц освободили в зале суда, и под конвоем шестерых жандармов они вышли, и уехали на автомобиле. Рэй, шатаясь, покинул здание суда. Флора на него даже не смотрела. Женщина держала себя на удивление холодно. Или она так умела скрывать свои чувства, или взаправду замотанная в гипс нога беспокоила её сильнее, чем смерть единственной дочери…

Асланбек продолжал жить прежней жизнью, вскоре родился его третий ребёнок, девочка Ляйсан. Неизвестно, тронуло ли хоть что-то его душу, кроме физической травмы, или он до конца ощущал себя «правым», ощущал за собой справедливость и правду… 
Алоиз же погрустнел и осунулся. Он стал бояться. Бояться собственной тени. Флегматичный, спокойный, вечно угрюмый шахтёр с Круммштрассе... Он был другой породы, «шестёрка», как сказали бы кто-то, хотя больше подойдёт слово – работяга. Простой и грубый работяга, неудачник по жизни, связавшийся с куда более мерзкой стаей… Он жил один. Так и не встретивший в жизни любви и счастья. И теперь, заходя в свою пустую квартиру, он каждый раз стукался головой о косяк. И потирал ушибленное место, молча и сосредоточенно. В его грубой, как кусок угля, душе теперь шевелились раскаяние и страх. И с каждым прожитым днём чувство вины и тревоги пускали корни всё глубже. Пока, зацепив невидимые мембраны и сети пространства – не обрели они форму в виде огромной сосульки, отколовшейся с карниза прямо на отяжелевшую голову Алоиза…
Войлочный «шапель» не помог.

Замороженное во дворе морга тело Ловисы везли на тарахтящем катафалке в сторону крематория. Здесь в последний раз Раймонд и Флора встретились. И никто не сказал ни слова. Даже когда огонь, распахнув голодный зёв, гудящей стеной сомкнулся над изуродованной головой маленького ангела. Раймонд мечтал забрать тело Ловисы, сжечь её самому вдали за городом, в роще у Альмагардена. Вдали от этих гнилых людей, вдали от города, в зловонной агонии ожидающего смерти. Но ублюдочная система мемориальных услуг не позволяла этого сделать, как, впрочем, и Флора. Прах девушки собрали в керамическую урну. Флора, коснувшись её холодными губами, проронила наконец скупую слезу. Раймонд, развернувшись, вышел. Отчего-то ему не хотелось прикасаться к урне, где от Его женщины остался лишь пыльный пепел, перемешанный с не до конца выметенным из печи пеплом чужих людей и остатками горючей жидкости. Всё это напоминало утилизацию заражённых УРБов или замученных в застенках тюрем и психбольниц одиноких людей… Челюсти Системы перемололи и её – плюшевую макисарку, затравленную экстремистку, раковую опухоль человечества – Звёздную Дочь Доброго Бога.
А зима вступила в свои права. Настоящая, с трескучими морозами и метелями… Узоры на стекле сменились бугристой ледяной коркой. И без того тусклый свет почти не проникал в жильё. Над городом повисла пелена дыма. Крематории работали ежедневно. Ежечасно курились трубы продрогших домов. А ещё выше, над горьким смогом, разверзалась мутная синева неба…

Бабушка Амалия так и не вышла из комы. Что произошло с нею последние месяцы, что значили таинственные и зловещие перемены, превратившие простую грубоватую женщину с Альцгеймером в проницательного и будто зомбированного экстрасенса… Это так и осталось тайной. Дядя Фариборц – далёкий и равнодушный, ни разу более не навестил Рэя. И Раймонд не
346
навестил его, не навестил и увядающую Амалию... Так уж всё было в их семье – через пень-колоду. Через равнодушие, разобщённость, разлад и увядание… Прогнивший род, увядший род, отвергнувший своё кармическое дитя, одинокое чудовище-чистильщика…
В квартире воцарилась тьма. Тьма притаилась в тёмных углах, подёрнула паутиной зеркала; и не стесняясь и не боясь более ничего, ночами к Раймонду из стены и пола протягивались длинные когтистые руки. Они тихонько шептали, звали к себе, касались одеяла и проникали под кожу, не оставляя ран… Их мертвенный холод щекотал кишечник и сердце, гладил позвоночный мозг, вибрировал в чреслах… Тьма изливалась на Раймонда, проникала в каждую клеточку его тела, играла когтями с фибрами ДНК. Но тьма не могла поглотить Ангела. И душа юноши начинала светиться изнутри, растопляя изнутри изношенную мясную тюрьму... И только маленькая трёхцветная кошечка, мудрая, почти как Ловиса, была для юноши светом в окошке и ниточкой, соединявшей его с этим миром. Маленькая, забавная кошечка, с облезлой, будто слегка влажной шёрсткой, и куцым хвостиком-морковкой. Она лежала у юноши под сердцем и уже не шипела на щупальца сатаны, а мурлыкала, греясь в ровном свете, струившимся из Сердца Раймонда... Кукурузка так забавно мурлыкала! Надрывно, щуря глаза, раздувая крохотные ноздри и распушая хвостик. Она следовала за другом как тень, и тьма не могла коснуться её. Только благодаря ей и ради неё, юноша решил увидеть февраль. Увидеть, во что бы то ни стало.

И ледяная жажда мести заставляла его вставать каждое утро и бродить по пустынным улицам. Наивный, светлый юноша, без связей и хитрости, прямолинейный и храбрый. Он не знал, где искать в большом городе убийц, и каждый день, кутаясь в бесценную куртку с вышитой Ловисой строкой, прочёсывал улицы Хальмарского и Алашорского района. Он часто крутился возле УРБофермы, ныне пустынной и закрытой. В один из таких дней, блуждая за трёхметровым бетонным забором, ограждающим громадные загоны, юноша обнаружил жуткую находку. Это был УРБомогильник, где в октябре массово уничтожили и захоронили ПОЛМИЛЛИОНА «недолюдей», поражённых неизвестной хворью.
Полигон, на котором провелось захоронение, простирался почти на километр, был окружён иссохшим осиновым лесом.
Раздувшиеся, обожжённые, изуродованные бульдозерами тела застыли в нелепых позах. Снега здесь почти не было. Тепло из разлагающихся тел, из ТЫСЯЧ ТОНН утилизированного мяса, поднималось из недр могильника, и тёплые сладковатые миазмы витали в морозном воздухе... Раймонд смотрел на это, и плакал. Плакал над чудовищной бессмысленной жестокостью людей. Он не понимал, что общего у него с этими существами... Что общего, кроме человечьего тела и способности мыслить. Что же ещё общего с этими палачами, и изнеженными глупцами, которые, должно быть, увидев это зрелище вывернули бы свой желудок наизнанку, но каждый день, не шибко думая о высоком, наполняли его плотью таких мучеников...
А могильнику не было конца и края. Жирные, раздутые тела, обгорелые, раздавленные, разорванные… На иных разрослись чудовищные опухоли, на каждом десятом трупе были патологии и уродства. Последствия генной инженерии, коверкающей жутких химер; последствия убойных доз стероидных гормонов… Но порядочные люди, эти жестокосердные адекватные существа, с удовольствием поедали эти опухоли и уродства, перемолотые в колбасы и обильно приправленные специями и медиаторами вкусовых ощущений...
И пусто делалось от мысли, что никто не ответит за эти зверства. И эти чудовищные преступления, перед которыми меркла война и насилие, были обыденностью.
347
А преступниками и экстремистами были мы с Ловисой… И один из наших грехов был тот, что мы не ели мяса. Что мы уважали и любили всех живых существ, а особенно – беззащитных, закланных, оболганных. И за то «добрые люди» распоряжались с нами так же.

Раймонд хотел не просто убить Асланбека. Он хотел пытать его, заставить прочувствовать хотя бы тысячную долю страданий, что он принёс миру. И это не было бы злом. О нет… Это стало бы великой Справедливостью. Ибо прощение зла – соучастие злу. И только уничтожение зла – есть истинная задача Воинов Света, котором давно пора перестать быть разобщёнными мучениками-одиночками, блеющими внушённую квитеистическую ересь. Что бы вам там не говорили придворные мудрецы рабовладельцев, школьные психологи, и «сердечные» женщины с зашкаливающим коктейлем эстрогена…
Ты был прав, Варфоломей. Угрюмый несчастный оборотень, вступивший однажды в бой с Левиафаном…
Как жаль, что все мы, Сломанные Игрушки, не могли бы объединиться, и разрушить чудовищную систему. И будь, что будет! Бой, лучше бойни… 

Шли дни. Дни складывались в недели. Жизнь напоминала печальный сон. Сон, который неизбежно заканчивается. И сквозь ночное наваждение непременно пробьётся луч рассвета, но луч этот не увидеть живому… Раймонд знал, что тёмный дурной сон закончится. И каждый день с души его отрывались кусочки темноты и всасывались в чрево земли, а свет изнутри горел всё смелее и ярче.
«У вас могут отнять всё, даже жизнь – но смерть – никогда». И смерть нежно, как мать, которой у Рэя не было никогда, обнимала его за плечи... Да, если бы смерть стала невозможной – жизнь сделалась бы непосильной ношей. Для любого, даже для тех, кто за неё так цеплялся...

В ночь на шестое декабря открылось Окно. Оно открылось внезапно, пока весь город спал. Только перед рассветом люди стали кутаться в свои одеяла, но это не помогало. И тогда во всём городе стал зажигаться свет. В ужасе жители смотрели на термометры, на которых столбик ушёл в самый низ. Было минус 70 градусов… На следующий день полопались трубы, и котельная перестала работать. В городе не стало воды. В городе отключили свет… Никто не мог выйти на улицу, это была бы верная гибель. Люди молились. Или проклинали мир вокруг. Проклинали небеса и бесконечные ночи… И это место. Место, ставшее домом, но так сурово пествовавшее своих детей. Кто-то в эти минуты мечтал о приходе весны, мечтал о приходе синских солдат... Холод был так ужасен, что другая участь уже виделась избавлением. И словно сам Ворок носился над Миром – первобытный страх человека перед Природой, которая не желала быть покорённой и казала свою первобытную мощь… Горели свечи. И железные печки пожирали ненасытно уголь. Раскалившись докрасна и гудя, как крематорий. Они напоминали чудовищ. Но только вокруг этих чудовищ теплилась жизнь.

А где-то в степи, где земля плакала солью, одинокий Сир-Секар спал над городом, молчаливый страж Юшлорской Низины… И озеро Сулу-Вираг всё-так же пило его застывшую кровь, как дикая любящая женщина пила бы кровь из раны своего павшего мужа…
348
И седые Фаркачарские вырвы кружились в окрестностях Сир-Секара, пожирая обречённых бездомных собак, и страшный вой их был слышен ночами повсюду…

Окно продержалось пять дней. И тревожным вечером тринадцатого декабря, в закрытые досками окна забарабанил ветер. Ветер заполнял пустоту разверзнувшегося неба; он как водопад падал в пропасть, стягивался в низину… Кидал комья снега в закрытые ставни, ломал промёрзшие ветки и приносил спасительное тепло…
Вслед за ветром пришли снегопады. Снег шёл много дней подряд. То мелкий и тихий; то он валил хлопьями, что парили над землёй; то превращался в жалящие ледяные стрелы…

Двадцатого декабря умерла бабушка Амалия. Тихо, незаметно, так и не выйдя ни на миг из комы… Об этом событии дядя сухо сообщил в письме, что оставил в почтовом ящике. Он так и не пожелал постучать племяннику в двери, поговорить, поддержать, пригласить к себе… Что же с вами, родственники… За же вы так холодны…
Весь день Раймонд бесцельно бродил по улицам, но так и не навестил дядю, да и не думал об этом… Чуланному чудовищу должно сидеть в чулане, а не навязываться обществу порядочных людей…  Домой Раймонд вернулся только под вечер. В нетопленной квартире, как кристаллы горного хрусталя в сказочной пещере, выросли ледяные цветы. Они покрывали стены и потолок, сверкали на диване и расстроенном пианино, осыпались под ветром в дребезжащих стёклах… Как быстро холод проникал в дома… Патефон, покрытый инеем и навеки остановившийся, упал на пол. Никогда бабушка больше не будет слушать его, никогда не будет дребезжать тоскливый старый романс – «Аааааастры глядели на звёзды, аааааастры глядели на снег». Засаленная кровать в красных пятнышках раздавленных клопов навеки остыла, и рядом с ней лежала заиндевевшая клизма…
На половичке, в соседней комнате, лежала Кукурузка. Живая. Но страшно озябшая, и казалось, что ледяные цветы уже прорастали в её крови… Раймонд со слезами припал к кошечке, и, согревая её неуклюжими, сонными поцелуями, просил прощения, что так надолго оставил её одну… Старик принялся судорожно растапливать чугунную печку, и вот, ледяные цветы потекли слезами, и капель захлюпала с отсыревшего потолка на палас…

Бабушку увезли в крематорий. Теперь его трубы почти всегда извергали едко-сладковатый дым. И едва заметный слой белёсого пепла ложился на свежий снег. Но снег – ложился быстрее. Покрывая безупречной чистотой что отмерло, что несло в себе хоть каплю страданий… Снова установились морозы. Обычные, для этих земель. Минус 25, минус 30. Но влажность и ветер несли погибель, и голод, и отчаяние… Раймонд смотрел на пламя. На пламя, пожирающее этого непонятного, так и не открытого ему человека… Бабушку, которая стала мамой, но никогда не могла восполнить чёрную дыру одиночества, и всегда будто была отделена непреодолимой преградой… Теперь и она погибла. Словно всё, чем дорожил и что хотел бы удержать в своей жизни Раймонд – неизменно умирало и покидало его. Пламя стремительно пожирало тело. Уже знакомый запах. Запах, с которым подгорает мясо на сковороде. Только с привкусом липкой сладости. И едва уловимой боли. А может, так казалось, когда долго смотришь в огонь… На то, как вздувалось и начинало ворочаться тело, будто изгибаясь в муках. Но муки ли это… Сколько было сожжённых заживо у подножья Бен-Мора? Сколько заживо сгорало заражённых УРБов в
349
могильниках-ямах... Живая плоть, пронизанная нервами, чувствующая и этим проклятая... А счастливы ли умирающие… Отбрасывающие эту свербящую и смердящую плоть… Как интересно проверить это. Перешагнуть за черту… 
А пламя гудело всё ярче, вставая белой стеной, и вот уже тело таяло на глазах, становилось сухим и чёрным, и запах приобретал оттенки горечи. Горечи сожаления. Или прощения. Эта горечь была куда приятней… С такими же запахами горела Ловиса. И родное уютное тело, в это трудно поверить, так же вздымалось и извивалось в огне.
- Прости меня, бабушка… - Раймонд тихо заплакал.
Дядя стоял поодаль, так и не подойдя, и не заговорив с племянником. Он общался о чём-то с работниками крематория, о чём-то договаривался и спорил… Его слова проплывали мимо ушей, заглушаемые гудящей печью, и слёзы тихо текли из глаз юного старика… Но дядя не видел этих слёз... Вот уж точно, сюрреализм разобщённости…

В этот день Раймонд снова долго гулял по вечернему городу. И фонари расплывались в заплаканных глазах мириадами солнц. Медленно падал снег. И парню казалось, что Ловиса и бабушка идут рядом с ним. Стоит только протянуть руку… Открыть глаза – и кругом будет весна, детство, Альмагарден. И его ладонь – тёплая, широкая и длинная – коснётся узкой и прохладной ладошки Ловисы. И снег растает вокруг. И цветы – белые подснежники – зацветут кругом. Придёт апрель, прошелестев сухими листами календаря, застывшего в ушедшей эпохе детских снов и мечтаний... И будет запах прошлогодних листьев. И чёрной земли. И тёплых луж в глинистой колее, в которых будет улыбаться лесное солнце... Но ладонь его уходила в пустоту. А снег всё шёл не переставая.

Январь ознаменовался морозами. Закончились бархатные дни снегопадов. И снова ямная синева распахнула свой ужасающий зёв над городом. Столбики термометров цепляли пятидесятиградусные отметки. У Рэя заканчивались запасы угля. Вода застывала в чайнике каждое утро, застывало содержимое ночного горшка. Невозможно было умыться, промёрз водопровод и приходилось набирать снег во дворе. И топить его на чугунной печке в большом жестяном ведре. Пальцы едва шевелились. Холод пробирался под одежду, пробирался под кожу и кости. От него не было спасения.
С холодным отчаянием Раймонд заметил, что его кошку поразил недуг. На животе её стали стремительно расти кровоточащие бугры. Какая-то мерзость пускала в её тельце метастазы, в тельце такой юной и удивительной кошечки... Кукурузка почти ничего не ела и начала облазить. За три дня она стала худой – маленький хрупкий скелет. Она лежала рядом с печкой днём, на груди у Рэя ночью. И полными боли глазами смотрела на друга… Раймонд теперь не выходил из дому. Он почти забыл о мести, в его голове зияла космическая пустота, в ней погибала и ненависть, и сожаление, и любовь… Да и в такой холод физически почти невозможно найти и убить врага лопатой. Раймонд теперь не впускал в мысли эту грязь. Он нежно гладил кошку, разговаривал с нею как с человеком, и наивно уговаривал не умирать… Но Кукурузка всё равно умерла. Утром, третьего января. Когда проснулся, Раймонд не ощутил привычного тепла, нежно согревающего его грудь. Вместо этого не груди застыл тяжёлый камень. Камень смерти. Мёртвая кошка прижалась к парню, зарыв мордочку и когти в пушистый джемпер…
350

Раймонд много спал. Вставая только, чтобы раскочегарить погасшую печку. И каждый раз он видел один и тот же сон. Он видел, как к Городу ползут вражеские танки. Они ползут бесшумно и медленно. На каждом танке красный перевёрнутый крест. И Святой, болтаясь вниз головой, обагряет кровью землю. Над танками развевается кроваво-красное знамя, усыпанное золотыми звёздами. А над знаменем восходит зелёный полумесяц, притаившийся на голове Дракона. И если приглядеться, за шествующим воинством во тьме притаилась фигура Смерти, а полумесяц -отточенное лезвие её косы. А во главе танков едет Бубновый Король в красной карете, запряжённой белыми свиньями, и вместо спиц в колёсах – козлиные ноги. Они шагают сами, а Король играет на костяной флейте.
Соль минор – и с неба хлынул огонь, разбивая землю в зеркальные осколки… Фа – трубач на башне возвестил о заклании короля-звездочёта… До – и старые часы остановились.
Флейта взвизгнула, пронзив тишину, и Антихрист оскалил острые зубы – Раз! Взметнулась пламя до звёзд, и Траум щерится обнажёнными рёбрами – Два! Цветы прорастали сквозь тело Святого… Восемь!
И мир проваливался в черноту. Сумрак скрывал тени танков и шествие Бубнового Короля. Только зелёное лезвие косы мерцало во тьме и подрагивало в искушении, а с закованного в металл неба глядели бесчисленные глаза Великого Дракона...

Потом всё исчезало. Наступала блаженная тишина, и Раймонд видел город в снегу. Видел далеко сверху, а над городом, через завесу зимних туч – светили звёзды… В бескрайнем свободном небе, ещё не скованном металлом, ещё не опутанным лапами Дракона, ещё не иссверленным его глазами... И голос, странный голос, который нельзя было услышать, но можно было почувствовать, знал его к этим звёздам... Раймонд просыпался. И снова хотел спать. За окном почти всегда темнота.
Кукурузку Рэй похоронил в роще на восточной окраине. В неглубокой, выдолбленной в мёрзлой глине ямке. До Альмагардена он бы не дошёл. Не только мороз, но и сугробы обрубали пути. Кое-где наметало до стёкол первых этажей, и дворники – уставшие герои северных городов – с утра до ночи орудовали лопатой…

Засыпай, на руках у меня засыпай.
Засыпай под пенье дождя...
Далеко – там, где неба кончается край –
Ты найдёшь потерянный рай…
(Ария.)

Глава 34. Сломанные игрушки. «Девочка, которая хотела счастья…» Часть 3.

Обречённо скользит одинокая лодка,
Сквозь холодные воды бесконечной печали.
351
Только небу известно о нашем сиротстве,
И о боли, что связана клятвой молчанья...
(Флёр. «Для того, кто умел верить»).
 
В школу мама принарядила Акко: купила ей несколько новых, белоснежных блузок, кашемировый свитер на случай прохладных дней, две скромные свободные юбки чуть ниже колен, несколько матовых колготок, балетки из кожзама и резиновые сапожки для Бришских грунтовых дорог. Мама хотела отвести девочку в парикмахерскую, чтобы ей сделали красивую модную стрижку, но Акко, как следовало ожидать, отказалась. Девушка предпочитала распущенные волосы до плеч. Но почти всегда она стремилась покрыть их косынкой или кепкой с козырьком.
В классе девочку приняли настороженно. Первый день с ней почти никто не разговаривал. Но почти все пристальными взглядами изучали новенькую, прицениваясь, что можно от неё ожидать. Изучала коллектив и Ловиса. Своим, ни на чей не похожим взглядом. И уже под вечер первого дня, девочка со слезами просила маму позволить ей не ходить в эту школу.
«Мне там будет очень плохо» - Повторяла она. Но мама и слышать ничего не желала. «Ещё чего!» - Одёргивала она. «Один день сходила, и уже «Не Хочу!» Да, сперва всем бывает непросто, но рано или поздно нужно вливаться в общество, иначе никак…»
Но Ловиса смотрела дальше. И почти никогда не ошибалась. Она в первый день увидела, что учащиеся её класса – бесконечно далёкие ей люди. Дети рабочих, колхозников, мясников, механизаторов, сидельцев… И нет, Акко отнюдь не считала, что дети этих слоёв населения априори плохие. Ха-ха… Так рассудил бы о ней только невежда. Но девушка – в том-то и дело, не увидела среди них хороших, в её шкале ценностей и морали. Здесь – их не было. Не было ни одной «родной души». Не было тех, кто мог бы принести ей добро, понять её, с кем она могла бы подружиться или хотя бы быть «на одной волне»… 
Ожидаемо, со второго-третьего дня начались подколы, по школе поползли слухи и кривотолки, лживые от и до. Ловису стали считать высокомерной и заносчивой. Особенно жестоки к ней были девчонки. Парни заняли более нейтральную позицию: им, вроде как, издеваться на девчонкой ни к лицу. В Бришской школе №3 был уже давно сформированный коллектив. Как часто бывает в маленьком городке – все всех знали на протяжении многих поколений. Дружили или враждовали семьями, но все здесь были – свои. В Брише десятилетиями не селилось новых людей, напротив, многие при первой же возможности покидали этот гнилой городок. А те, кто оставался… Жили в своём закрытом гнилом мирке; бухали, как не в себя; дрались, и снова бухали; совокуплялись, грязно, как свиньи; хотя свиньи – лишь несчастные порождения этих грязных людей, поедающих свинину; не знающих красоты, сострадания, мудрости… Но эти люди были отнюдь не глупы, нет. Жестокие – редко бывают глупыми. Они умели выживать, как сорная трава, среди этой грязи, пробиваться по жизни; договариваться с кем-угодно, делать деньги, содержать свою семью на сборе металлолома, который всё ещё откапывают как напоминание о былых временах процветания; разборе заброшек на кирпич, кровельные листы, арматуру и блоки, которые умудрялись продавать через круговую поруку. Эти провинциалы напоминали стервятников, копошащихся в трупе былого величия. Они, как никто умели разобрать на части и переварить всё что угодно, любую грязь, мерзость, или же ангельскую чистоту, и, не поморщившись, выпростать вон...
352

Девушка ходила в школу, как на пытку: но она выработала стратегию поведения – не говорить о себе ничего личного, не лезть первой с инициативой, отвечать, когда спрашивают, вежливо, и только по делу. А если начинаются словесные издёвки и провокации, как бы за глаза, «прощупывание почвы» - не обращать внимания. Но если будет открытая агрессия и унижения – думала девушка – она будет драться. Ловиса уже готовясь к худшему, носила в сумке небольшой, но удобный кухонный нож.
Вечером, в начале июня, мама пришла в приподнятом настроении.
- Доча, нам наконец-то выделили квартиру, осталось уладить кое-какие документы, и у нас будет собственное жильё! Завтра переезжаем – я уже договорилась. Вещей у нас совсем немного – так что готовься. Ты рада, Акко?
- Я не знаю… Ловиса попыталась улыбнуться. Ты имеешь в виду квартиру здесь, в Брише?
- Ну конечно. Знаешь, я даже в Вальдштадте так не зарабатывала, хотя работы по факту втрое меньше. Сельский врач, фактически… Почётная профессия!
На следующий день выпадала суббота. Девушка проснулась рано. День обещал быть жарким. За годы жизни в Вальде, Ловиса отвыкла от жары. И она ей совсем не нравилась… Эта духота, приходящая в Юшлорию в конце мая, порою держалась до середины сентября, и дождей могло почти не быть за это время. Суховеи поднимали в воздух тонны песка и пыли, смрада и гари с окрестных помоек, а солнце припекало нещадно, иссушая и выжигая траву, а безветренными вечерами оводы и мясные мухи кружились вокруг, слизывая капельки пота… Одно радовало Ловису – учебный год подходит к концу. Ещё одна неделя, последняя, потом экзамены и – Свобода. Девушка снова сможет уединяться в окрестных степях и перелесках, искать ягоды и грибы, целебные травы, общаться с деревьями, небом, и когда никто не видит, купаться в озере Тёплый Рям… Вот только теперь она уже не могла быть невидимкой, как раньше. Все взоры Хранителей и Смотрящих за этим местом теперь пристально всверливались в неё… 

Мама упаковала всю одежду в три больших тюка. Акко собрала десяток книг, кое-какую посуду и постельное бельё. Всё получилось нетяжёлым, но очень объёмным. Женщины не стали вызывать такси, а пошла пешком.
- Тут всего ничего! Мама ободряюще подмигнула. Ты уже знаешь это место! Вот… Мы почти пришли.
Ловиса с равнодушной усмешкой приметила перед собой, на расстоянии примерно пятисот метров, те же две облезлые панельные пятиэтажки с плоской крышей, и окнами, выходящими на территорию Бришской Шторы… 
- Теперь мы будем жить в соседнем доме – посмотри! – Мама, довольно щурясь, указала на второе однотипное здание, рядом с которым они с Ловисой уже провели шесть безрадостных лет.
Новая квартира располагалась на третьем этаже, и окна её выходили не на территорию тюрьмы, а на пыльный двор, где вечерами играла гитара, а на спортплощадке дворовые дети играли в футбол, и порою случались жестокие драки… Мамы с колясками и сигаретами во рту, или банкой пива в руках, чинно прогуливались по песчаными тротуарам, а бабки на скамейках – очерствевшие, загоревшие, с толстой грубой красноватой кожей и грузным неповоротливым телом – как вечные дневные стражи следили за всем, и язык их был острей меча.
353
Ловиса кожей ощущала, как пространство загустевало вокруг неё. Она давно это заметила: там, где страдание и мерзость, где нет света правды и Бога – сама энергетика становится густой, тяжёлой, вязкой. Вибрации пространства понижаются, и стремительно пытаются понизить твои… Ибо пока ты не признаешь себя жертвой на уровне духа – никто не тронет тебя. Но фокус в том, что не признать себя ею, не слиться своими чувствами отвращения, страха, безнадёжности с этим липким тяжким пространством и скользкими нитями чужих мыслей – почти невозможно. Они, как паук, впрыснув в тебя свой яд, сперва размягчат тебя до должной кондиции, а уж потом сожрут, когда ты станешь для них «своим»…
Акко в свои годы уже читала парапсихиатрию, в частности - теорию Волнового Резонанса, которая гласила, что если в тебе нет чего-то конкретного, то на тебя это не сможет воздействовать. Если, к примеру, в тебе нет мыслей, страхов, желаний, интереса, внимания, ненависти по отношению к НАСИЛИЮ, оно никогда не случится с тобой, ибо с его ВОЛНАМИ у тебя не возникнет резонанса и взаимного притяжения. Акко понимала, что мир устроен, как Дьявольские Силки – чем больше дёргаешься, тем глубже вязнешь, и то, чего ты больше всего боишься – вероятней всего произойдёт…
Но толку было от этих недобрых знаний… 

Ловиса всё так же ходила в школу. «Уже чуть-чуть». – Думала девочка. - Последние дни…
Теперь, в предвкушении летних каникул, словно бы ослабли испытующие любопытные взоры, и девочка отдыхала в зыбком одиночестве… Удушающая жара застыла над Бришем желтоватым маревом, и люди, сонные, уставшие, поддавались торжественной солярной дремоте…   
Вечером в пятницу, когда закончились занятия, Ловиса поспешила в магазин. Нужно было закупиться на неделю вперёд. Девушка не любила каждый день ходить за покупками. Лучше уж за раз и надолго… Акко набрала крупы (чечевицу, рожь и бурый рис), брюквы, помидор, огурцов, лука, яблок, вишни, бутылочку горчичного масла для салатов, килограмм соли и баночку мёда. Получился тяжеленный пакет. Но девушка была сильна физически, и, выложив часть содержимого в авоську, для равновесия, пошла на выход. Прямо на выходе кто-то призывно свистнул.
- Эй! – Услышала она оклик. Девушка, не обратив внимание, пошла своей дорогой.
- Эй, красавица! – Повторил тот же голос. Тут Ловиса обернулась, и увидела, как её догоняет мужчина лет тридцати. Он был высокого роста, метр-девяносто не меньше, рыжий, с массивным квадратным лицом и дерзким агрессивным взглядом. Одет он был в спортивный костюм. Под свободной одеждой распознавались мышцы спортсмена.
Девушка похолодела.
Мужчина догнал её, приветливо улыбнувшись.
- Слушай, я тут увидел, ты одна такая красивая, с тяжёлым пакетом… Прям Золушка! Слушай, дай помогу донести, заодно пообщаемся!
- Извините. – Ловиса отстранилась. – Я сама донесу, мне не тяжело… 
- Да что ломаешься! – Незнакомец явно занервничал. – Я давно наблюдаю за тобой – красавица, умница. Как такая лапа одна может быть? Да не скромничай ты, мурка; девушки созданы, чтобы их на руках носили! Только скажи, я любого порву, кто тебя тронет!
354
Девушка ускорила шаг. Она ощущала нутром мерзость, исходящую от незнакомца. Её пульс повышался, а вибрации духа неумолимо падали, открывая дорогу ужасу и боли… «Резонанс волн выстроен» - кто-то язвительно прокомментировал в голове Акко.
- Слышь, я с тобой говорю, метёлка! – Рыжий грубо схватил Ловису за плечу и развернул лицом к себе. Девушка встретилась глазами с преследователем. Это были глаза Зверя, не знающие страха и сомнения. Он привык брать всё, чего хотел.
Акко глядела ему в глаза, и не скрывала своего отвращения и брезгливости. Он понял это… И рассвирепел, как раненный «торо-браво»... 
- Ты целочка, да… – Ухмылялся он. – Ретивая не езженная кобылка… - Он не разжимал своих пальцев, они были сильными и цепкими, как стальные крючья. – Тихо-тихо… - Рыжий зажал рукой рот Ловисы. – Не кричи. Хуже будет.
Ловиса отчего-то и не думала кричать. Только слёзы тихо текли из её глаз. И вдруг, девушку вырвало. Вырвало прямо на анарачку и трико подонка.
- Ах ты тварь! – Рыжий жёстким ударом ладони вырубил девушку. Акко только и помнила, что яркую вспышку, стрельнувшую в висках боль и… темнота.

Темнота окутала Тёмную Воду липкими холодными объятьями. Она, как щупальца невидимого спрута, сдавила каждый мускул, и сладковатый запах страха источала покрывшаяся ледяной испариной кожа… Тьма душила внутренний свет; душевный огонь, как искорка в бездонном озере застывшей крови и нечистот; свет её неумолимо гас, а пустота заполнялась низкими, рокочущими, полными животного ужаса волнами… Ловиса открыла глаза. Она была связана по рукам и ногам липкой лентой. Вокруг сумеречный свет из больших окон под потолком. Вместо стёкол замызганные стеклоблоки. Помещение напоминает какой-то заброшенный цех. Девушка с ужасом поняла по подвешенным к потолку крючьям и ленточной пиле для костей, что это цех мясокомбината. Рыжий нелюдь стоял неподалёку, и докуривал сигарету. В углу, куда не падал свет, в грязной холодной темноте маячило ещё две тени. 
- О, очнулась… - Враг подошёл к девушке вплотную. – Смотрю я на тебя, и не догоняю. – Он, сплюнув докуренный бычок, смотрел куда-то в сторону. – Нормальная тёлка, я к тебе по-доброму, а ты ерепенишься, кипишуешь. Гонору где набралась, болезная?
- Кто ты и что тебе от меня нужно… - Тихо промолвила девушка. – Я ничего тебе не сделала. Ты в моей жизни не нужен, зачем ты пришёл, и разрушаешь мою…
- Опаньки! Заговорила, страдальная. Значит так, имя моё тебе знать ни к чему. Называй меня Мухтар – смотрящий по району. Ты в моём районе уже давно, но ни с кем не контачишь, а это косяк. Мутный неконтактный человек – угроза для общества, и мне поступила весточка разговорить тебя. Понять, что ты за персонаж, раскрыть тайну, так сказать. А ты больно дерзкая овечка попалась. Ну что, будем воспитывать…
Две фигуры вышли из тени. Один из них включил ленточную пилу, второй встал позади привязанной к железному столбу девушке.
- Выбирай, свинья, голову тебе отпилим или по кругу пустим? – Рыжий выродок стальными пальцами схватил Ловису за щёку, засунув палец ей в рот. Девушка из последних сил попыталась размозжить его зубами, но он ловко вынул палец.
355
- Я тебе не свинья, мерзость вонючая… - Девушку била дрожь; пила, развалившая не одну тушу, с негромким шуршащим визгом блестела в середине комнаты. Девушка представила, как полотно врежется в мышцы, сухожилия, артерии, как пропилит позвоночник и стволовой нерв… Она рассмеялась.
- Смерть!!! Ты думаешь, я боюсь; давай, убивай!! - Слезы текли из глаз Тёмной Воды. – Плевка твоего такая жизнь не стоит!!!
- Опа, дерзкая шикса попалась! – Один из стоящих рядом озадаченно улыбнулся.
- Менжа взыграла… - Сплюнул второй.
- Ну что же ты о нас думаешь так… - Рыжий поглаживал Акко по волосам. – Ты думаешь, мы изверги какие? Бедная девочка… В каком мире ты жила? А? Она всерьёз считала, что мы её сейчас, как скотину порежем… Она, бедная, жить не хочет, а мы тут её смертью пугаем… 
Стоящий за спиной захохотал.
- Келев… - Шепеляво процедил подошедший сбоку. – С зубами лушпайка, да мы отшлифуем… Три зивуга тебе в мальхут. 
Мухтар продолжал:
- В обществе приличных людей, девочке, вроде тебя, нечего бояться. Это всякая падаль опущенная, маньяки трусливые, и прочие инцелы, поднимают руку на девушку. Я таких ломал. Обиженки подрезанные, свиньи клыкастые, они тебе ноги целовать не достойны… Жаль тебя, цыпа, что кроме таких уродов ты походу никого не видела по жизни. Шуганная такая… Бедненькая! Ничё, ничё… Я давно хотел с шиксой киндермахен. Бойца тебе заделаю, ты его как драгоценность выносишь, а там и норов, и попа округлятся…  – Подонок плотно прижался к Ловисе, скользнув руками под юбку. Девушка потеряла сознание. Накал отвращения и страха «пережёг» разом все нервы.
- Она ж созрела давно, прикинь, каково ей одной в обществе чокнутой мамаши жилось! Щас недра инь зальёт небесный огонь… Ооооо! Ещё благодарна будет… Гладкая, нежная… Цветочек.
- Дашь и мне за басы подёргать, братан, давно журлить не доводилось, а тут такая алюра…
Девушка ничего не чувствовала. Она провалилась в пустоту безвременья, душа её спала, как в первый день своего рождения… 

Неизвестно, сколько времени прошло. Ловиса очнулась. Она не ощущала ничего. Состояние шока хранило её. Скотч на запястьях и лодыжках «заботливо» разрезали. Было темно. Наверно, на улице ночь… Не видно совсем ничего. Девушка наощупь искала выход. Что-то мокрое и липкое пропитало её колготки и юбку. Идти было тяжело. Ноги словно ватные… Акко нашла дверную ручку, толкнула. Она увидела кроваво-красную луну, заходящую за трепещущую под ночным ветром рощу... Было тихо, тепло. Луна поливала грязные улицы Бриша нездоровым красноватым сиянием. Не помня, как, девушка добралась до квартиры, позвонила в дверь…
Ловиса проспала двое суток подряд, не просыпаясь ни на минуту. Мама в это время взяла отгул и всё время сидела рядом с дочкой, выбиравшись только в магазин за продуктами и медикаментами. В воскресенье вечером, когда солнце уже зашло за горизонт, и беспокойные душные летние сумерки распахнули крылья над городком, Ловиса проснулась.
356
Никакие слова не передадут той душевной боли, что испытала светлая девушка…
Ловиса, мечтая успокоить невыносимую пытку, распахнула окно. Секунду Акко стояла, согнувшись, в оконном проёме и смотрела вниз. Высота не большая, третий этаж. Внизу бетонное крыльцо подъезда. Нет, эту боль невозможно унять, нет ничего страшнее неё… Девушка бросилась вниз головой, мечтая разбить череп о бетонные ступени и всё прекратить…
Но Израненный Ангел, уже готовая расстаться с болью, задела растянутую на первом этаже бельевую верёвку, и в последний момент развернулась, упав на ступени плашмя, подвернув под себя ноги…
На пыльный бетон брызнула кровь.
Раздался чей-то крик, но не её… Грохот открывающихся окон. Лай чей-то собачонки… Мама уже бежала, прихватив шприцы с лидокаином, йод и жгут.

Маленькая белая палата. Мама похлопотала, чтобы Ловису положили отдельно. Окно забрано железной решёткой. На столике кружка со свежим отваром зверобоя… Нога. Акко не могла пошевелить ей. Под одеялом выступал винтово-скобяной аппарат Лазара, снаружи фиксирующий кость. Девушка всё вспоминала… Вечность… Она пронеслась перед глазами. Уж не мертва ли я? Не ад ли это? Ах Оля, Оля Милютина… Кто же знал, что я повторяю твою судьбу... Но нет, Ловиса. Это не ад. Ты жива. Девушка безумно зарыдала, закричав: «НЕ БУДУ!!!» Она билась головой о подушку и молила, молила о смерти. Но смерь не слушала её. В палату ворвалась мама. Она вызвалась сама заботиться о дочке, и дежурить рядом с ней и днём и ночью.
Ловиса билась в истерике, из её рта пошла пена. Девушка кричала, задыхаясь: ВЫРВИТЕ ИЗ МЕНЯ ЭТУ МЕРЗОСТЬ!!! Она пыталась разломать фиксирующий перелом аппарат, не чувствуя боли, погнула спицы, и из зашитой раны обильно потекла кровь.
Мама переменилась в лице: - Ирма, Сара! – Закричала она. Ловиса снова потеряла сознание. В палату вбежали молодая медсестра и пожилая врач, вкололи седативное…

Ловиса открыла глаза. Она была в этой же палате. На ней – смирительная рубашка. Мама сидела в ногах на краешке кровати. Она глядела на дочь тяжёлым усталым взглядом.
- Ну, очнулась, Акко… - Тихо молвила Флора. – Дочка… - Мама обняла девушку. – Ты снова только из операционной. Сложный открытый перелом большой и малой берцовой кости. Ты не шути с этим. Тебе нужен покой. Если всё пойдёт хорошо, через недельку выпишем тебя домой. Первое время походишь на костылях, а потом всё должно быть нормально… Вот только таких сцен больше устраивать не стоит, Акко. Мне больших усилий стоило уговорить тётю Ирму не связываться с психиатрическим отделением.
- Не будет ничего нормально… - Отстранённо проговорила Ловиса. – Я прошу тебя об одном, мама.
Девушка застывшими чёрными глазами, полными слёз, глядела на маму. Тёмную, и странно-холодную в тихом вечернем свете.
- Мама, я прошу тебя. Вырежь из меня эту мерзость. Вырежь подчистую. Иначе я убью себя. Я клянусь, мама. Я найду способ, даже если ты всю жизнь вздумаешь держать меня в смирительной
357
рубашке, даже если отправишь садистам-психиатрам и мне сделают лоботомию… Ты этого хочешь, мама?? Я прошу тебя…
Ловиса заплакала. Слёзы текли безудержно из её красивых чёрно-карих глаз.
Мама замерла.
- Ты думаешь, что беременна? Ты хочешь сделать аборт?
- Нет. – Ловиса приподнялась на кровати. – Я хочу, чтобы ты вырезала всё. Вырезала все органы, чтобы я никогда не могла иметь детей.
- Ты с ума сошла?
- Да, мама. Ты можешь это сделать, я знаю. Если ты не сделаешь этого, я убью себя. Если ты хотя бы немного меня любишь…
- Акко, ты тысячу раз пожалеешь… Ты в курсе, что эта операция приведёт к необратимым проблемам? А если захочешь детишек…
- Нет, мама. Не будет детишек. Неужели же ты не понимаешь, что эта скверна останется во мне навеки, и дитя, даже если будет, будет нести в себе частичку зла. Ты же знаешь, мама… Ты же не идиотка, чтобы отрицать телегонию… Ты же знаешь, что мир не только материален, что есть что-то свыше, что есть энергия, информация, которую тело будет помнить всю жизнь…
- Я подумаю, Акко… Я подумаю.
- Мама, у тебя нет других вариантов, если ты хочешь, чтобы я жила… Ты можешь предать меня. Можешь упрятать в психушку, но знай… Я прокляну тебя навеки, и я убью себя… Или стану отупевшим овощем, который тебя даже не узнает…

Операцию назначили на вечер следующего дня. Присутствовали трое: мама, пожилая врач Ирма Краузе, и молодая медсестра-ассистент Сара Маршмау. Им мама заплатила немалую взятку, чтобы согласились на несанкционированную операцию, взяв на себя любые риски… Ловисе дали общий наркоз. Девушка забывалась блаженным сном. Она не слышала, как мама вскрикнула в ужасе, когда разрез обнажил её органы. И как долго и старательно работали две женщины, отделяя уродливую плоть и складывая в металлическую тару куски поражённой жёсткими узелками-бородавками матки и распухших кистозных яичников…
Мама тихо плакала, держа в руках плоть родной дочери. Но за медицинской маской и очками никто не видел её слёз. Такой картины она не ожидала – огромные наросты, поразившие матку и ткани рядом с нею, будто корни, проросшие от проклятого семени, крепкими жёсткими узлами вошли глубоко в плоть…
- Это миома? – Тихо и удивлённо спросила молодая Сара.
- Я не знаю… - Прошептав сквозь слёзы, ответила Флора. - Это какая-то дьявольщина…

Ловиса лежала в той же палате. Мама стояла у окна, когда девочка пришла в себя после наркоза.
- Всё позади?
358
- Да. – Как-то холодно и сухо отвечала мама.
- Мне легче… - Попробовала улыбнуться Акко.   
- Я рада.
- Где скверна? Куда ты дела её? – Ловиса приподнялась на постели.
- Лежи, тебе сейчас не стоит двигаться… Я положила её в банку и поставила в холодильник, в морге.
- Я хочу уничтожить её. Сама.
- Не думай сейчас об этом… Всё позади.
- Нет, мама. Я требую. Принеси её, принеси и положи в холодильник здесь. Я своими руками хочу её уничтожить.
Мама тихо погладила дочку по голове. «Хорошо. Завтра я принесу». – Сказала она.

Через неделю Ловиса уже ходила на костылях. Мама поддерживала, когда девушке нужно было подняться по лестнице или перейти через канаву. Девочка теперь жила дома, почти весь день оставаясь одна. Уродливый, бесконечно чужой, будто прикоснувшийся в дьяволу кусок плоти Ловиса и мама сожгли за городом, в осиновой роще. Выкопали неглубокую ямку, обильно полили медицинским спиртом, и подожгли. Когда мерзость превратилась в обугленную иссушенную головёшку, её втоптали в пепел и присыпали землёй. Девочка была спокойна. Вид собственной плоти не вызывал у неё истерики и ужаса… Она тихо попрощалась с нею. «Гори адским огнём, семя сатаны…» Ловиса, стоя и глядя в огонь, прокляла того, кто разрушил её жизнь. Прокляла уже холодно и без эмоций. Не зная, достигнет ли цели выпущенная в мир её ледяная ненависть, её не выплаканная боль…
От гормональных препаратов девушка отказалась. Ловиса почти перестала есть, она становилась совсем худой, с беспокойством мама смотрела, как её дочка на глазах превращается в заторможенную анорексичку.   
Мама скрыла от дочери, что ходила за это время и не раз, писала заявление в местную полицию. Сперва заявление приняли, пообещали разобраться. Но когда мама приходила во второй раз, в третий, сообщала подробности, ей настойчиво дали понять, что лезет она не туда. «Прекратите мельтешить» - Грубо прервал в последний раз её жалобу пожилой майор. «Будет только хуже, если не осадишь коней, мамаша. Да, понимаю, но и вы нас поймите: те сведения, которые вы предоставили, увы, недостаточны. Кого мы ищем? Мухтара? Вы в своём уме? У нас так собаку звали. И думаю, вам не стоит лишний раз беспокоить дочку. Вы хотите, чтобы её обследовали? Полагаю, вашей дочке этого сейчас хочется меньше всего».
Майор заметно нервничал. Флора прекрасно видела, что он что-то скрывает. Надеяться в этом городе на справедливость им, чужакам, можно было забыть. Серьёзная гнида пересекла их судьбу, даже сейчас воздух в помещении загустевал, когда о нём начинали говорить вслух. И будто сами стены пристально прислушивались и взвешивали каждое слово…

Это совсем другую породу педофилов кошмарят и линчуют, «опускают» в тюрьмах – трусливых, травмированных в детстве инцелов, неудачников-одиночек, вожделеющих мазохистов… Их
359
наказания зачастую превосходит тяжестью их преступление, и превосходит стократно. И никого не будет волновать, что такой зашуганный, отводящий глаза извращенец – сам в детстве подвергся насилию, был сломан, был перемолот, был уничтожен навеки… Никого не будет волновать, что его презирали и отвергали женщины, а одиночество, запертая злоба, глубокие детские травмы и животная похоть толкнут однажды на преступление этого несчастного; этого УЖЕ наказанного авансом… Травмированный в детстве – редко будет знать от людей поддержку и понимание. Люди кладут в талерку монетки, где они есть. Где есть монетки родительской и женской Любви и Заботы – люди будут добавлять свои монеточки Тепла и Поддержки. А у кого полна талерка монеток Обид, Одиночества и Страха – с удовольствием добавят пару Плевков от себя… Вот так вот бывает. Осмелься такой травмированный пугливый инцел прикоснуться к чужому ребёнку, чужой женщине - общество «порядочных людей» опустит его и разделает, как свинью. Обществу это привычно делать со свиньями, УРБами, и прочими «козлами отпущения»… Общество живёт, и всего жило этим. Ведь, как говорится, что позволено Юпитеру, не позволено его быку... А «быки» обычно страдают, даже не совершая преступление…
Но зверь, искалечивший Ловису, был из другой породы. Такого быдло кошмарить не станет, а само заблеет оргазмирующей овцой… И пойдёт за ним, как за вожаком, и будет сражаться за него, рискуя жизнью, как сражается за своих Вождей… Быдло любит силу и власть, а кто не любит – уважает. Кто совершает преступление без стыда и страха – не преступник. Как говорится, не козлам и шакалам судить тигра… На этом уровне – позволено всё. Такие люди наказывают сами. И берут сами всё, чего пожелают... И всегда правы. В этом мире у кого власть, тот и прав. С кем выгодно сотрудничать – тот прав. Кто важное звено Системы – тот прав и оберегаем Системой…

Во время прогулок Ловиса ощущала на себе пристальные взгляды. Старушки, мамы с маленькими детьми, подростки, играющие на детской площадке… В этих взглядах было осуждение, брезгливая жалость, и желание всеми силами отстраниться от её беды, от её «зафаршмаченной» жизни. На неё смотрели, как смотрят на забиваемое животное, извивающееся от боли и заливающее всё кровью. С любопытством, отвращением, и равнодушной жестокой жалостью.
Девушка хотела провалиться сквозь землю от таких взглядов.
Через три недели, когда сняли фиксатор, и девушка уже ходила только с одним костылём, она, возвращаясь после недолгой прогулки домой, на пороге перед входной дверь своей квартиры обнаружила разрезанную надвое картофелину с бородавками.
«Откуда они знают…» – Не могла понять девочка, и боль, и ужас, и отвращение к людям и миру охватывало её... Неужели врачи растрезвонили по всему городу страшную мучительную тайну девочки? Ловиса снова заболела. Она отказывалась выходить из квартиры, и сутками на полёт спала. Девочка ничего не ела, и даже стала отказываться от воды.
Мама никак не защищала дочь. Она напротив, сделалась холодной, даже жестокой. Она устала.
Акко понимала, сколько страдания, материальных трат и бытового дискомфорта принесла своей маме. И ни в чём не обвиняла её. Девочке было просто плохо. И бесконечно одиноко. Она не видела впереди ничего, кроме смерти. Столько жестокости выпало на её недолгую жизнь… Ловиса будто бы состарилась. И из впалых глаз, застывших на иссушенном узком лице, чёрных и страшных, глядела старуха. А где-то, совсем рядом, родители ласкают своих детей, и дети обнимают родителей, и влюблённые нежно целуются в лучах нежного солнца, и дружат, и ценят, и охраняют секреты, горой встают друг за друга… И всё это люди. Бесконечно чужие, бесконечно
360
жестокие существа, взявшие власть над этим миром, и право судить. И отвержение – молчаливое одиночество, пронзало страшней кинжала. Люди самые жестокие существа во вселенной, и чем более они счастливы, чем более удачливы и любимы – тем более изощрённа и безвинна их жестокость. 
Люди, когда видят больную мозоль, с наслаждением на неё давят. Часто как бы невзначай, как бы не со зла, но побольнее. Ведь наблюдать чужую боль, не ощущая свою – занятно, это завораживает, как всматриваться в бездну, стоя на безопасной смотровой площадке... И так и подмывает бросить туда камушек. Ведь так радостно осознавать, что летит в бездну он, хотя мог бы полететь ты… И мало кто готов припасть губами к твоим свербящим ранам, мало кто готов кинуться за тобой в бездну, или хотя бы искренне скорбеть по тебе, упавшему, без тени злорадства и азарта патологоанатома.
Люди каждым взглядом, и якобы случайно брошенным словом, напоминали Ловисе о её трагедии, причём их эвфемизмы были куда больнее прямых насмешек. Даже мама часто будто бы невзначай проводила по больному… А может, так только казалось несчастной Акко? Может, она сама внушила себе всё это? Маленькая, мнительная, несчастная одиночка… Но нет. Всё это было правдой.
Ловиса погибала. Мама, хоть и становилась день ото дня холоднее – видела всё это и приняла решение.
Они вдвоём с маленькой Акко перебрались обратно в Траумштадт.

Наступала осень. Сумрачный холод и затяжная морось немного успокоили воспалённые раны девушки. Город встречал её как-то нежно… Или так просто казалось. Город, затерянный на краю географии, где нет телефона и телеграфа, куда нечасто ходят поезда, где почти не бывает приезжих, а напротив, большинство уезжает, кто в Фоербрук, кто в Вальдштадт, кто в солнечный Рамаллон… Тут никто не знал о её беде. А мама… Она бы не рассказала… Почти целый месяц мама сидела без работы. Так случилось, что не было ни одной вакансии по специальности. Потом она устроилась фельдшером по вызову.
Шло время. Раны на душе девушки медленно зарубцовывались. Одиночество – стало её прибежищем. Девушка почти не выходила на улицу, а если и покидала квартиру, то в основном затемно, или когда скверная погода – туманы и морось, снег и лютый мороз – выгоняли с улиц людей. Девушка потихоньку стала есть. По-прежнему, как и раньше – вегетарианскую пищу. В квартире, куда переехали они с мамой, находящейся в тихом переулке у Лорьянштрассе, от прошлых хозяев осталось старинное добротное пианино. Девушка подолгу играла на нём, всю свою боль и тихую скорбь превращая в музыку, и как бы отпуская, отпуская к бездонному небу вместе с этими минорными звуками… Акко занялась йогой. Попросила маму купить ей самоучитель. Так же девушка делала регулярную гимнастику, силовые упражнения с собственным весом. Если бы кто-то посмотрел на Ловису со стороны, от отметил бы, что из худенькой девочки с большими глазами, Акко превратилась в почти женщину, не красавицу, если мерить вульгарными лекалами, но в очень милую и запоминающуюся. Она была женственна, во всех смыслах этого слова: мягкий стан, длинные волосы, тонкая талия, небольшая, но красивая грудь… Она развилась, несмотря на предостережения мамы, что без гормональной терапии девушка превратится в больное разбитое подобие мужчины. Ловиса медленно распускалась, как ночной цветок в диком ущелье на краю света. И пока только луна да звёзды видели её по ночам...
361
Несколько раз Ловиса почти было бралась написать письмо Глафире. Она запомнила несложный адрес, такого бесконечно далёкого Фросгарда… И так хотела вновь увидеть эту немолодую, ставшую самой близкой во всём мире женщину… А ещё обнять Медведочку и поцеловать её во влажный хобот. Но каждый раз, девушка одёргивала себя. Всё, что она пережила, было невыразимо. Об этом невозможно было никому рассказать, ни с кем поделиться… С такой болью не скулят, а тихо уползают погибать в самый тёмный и самый дальний угол. Или находят этот угол в своей душе. Глафира была пройденным этапом. Светлым, но теперь потерявшим всякий смысл…

Ещё через год мама отдала девушку в музыкальную школу. На этот раз, посоветовавшись с дочерью, и получив утвердительный ответ. Учительница по фортепиано Вивьен Фогельзанг, по-доброму отнеслась к нелюдимой немного неуклюжей девушке.
Акко много читала, сама постигала науки и знания. Потихоньку девушка стала почаще выбираться одна на прогулки. Здесь, а Трауме, люди были словно бы добрей и равнодушней, чем в ПГТ Бриш. Или, так просто казалось… 
А потом, во время одной из прогулок с мамой, Ловиса впервые увидела Его. Украдкой. Издалека. Он тоже один возвращался из школы; сутулый, грустный, странный…

А проклятье Ловисы, произнесённое над тем дьявольским костром, в котором горела её осквернённая плоть, достигло своей цели. Пускай через несколько лет, но удар его был сокрушителен.
Для тех душ, у кого нет заступников на Земле, есть заступники на Небесах. И их гнев страшнее, и их гнев дольше.
Ловиса больше совсем не вспоминала о жестоком рыжем хряке, и тех двух фигурах, сокрытых в темноте…   

«И когда он снял пятую печать,
Я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие
И за свидетельство, которое они имели.
И возопили они громким голосом, говоря:
Доколе, Владыка святой и истинный,
Не судишь, и не мстишь живущим на земле за нашу кровь?
И даны были каждому из них одежды белые,
И сказано им, чтобы они успокоились ещё на малое время,
Пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они,
Дополнят число».
(Из откровения Иоанна Богослова).

362