Зачем я это сделал?

Основано на реальных событиях.

В далёком 1941 году я был обыкновеным десятилетним пацаном из маленькой белорусской деревушки, которая успела побывать и "за польским часам", и "при Советах", везде порядком хлебнув горя.
Мою мать звали Марьей, а отца у меня не было. Но, увы, он не погиб героически на войне и не пал жертвой обозленных кулаков. Он просто бросил мою мать. Женившись по воле своих "батьков", как называли у нас родителей, ради хорошего приданого моей мамы, после нескольких месяцев совместной жизни, уехал в город на учёбу и не вернулся. Там он поженился, у него появилась семья. А маму выгнали папины родственники из дома, и она вернулась в свою деревню. К тому времени умерла её мать и мама осталась совсем одна. Тогда я и родился, Толька Минькин. Это девичья фамилия моей матери. Отца своего я так не разу и не увидел за десять лет своей жизни.

Мать моя была невысокой, тихой женщиной, очень трудолюбивой. Жили мы бедно—корова, несколько свиней и куры, маленький клочок земли, на котором выращивали пшеницу. Каждую осень мама нанималась к пану Кравчику на жатву и за это молотила наше зерно на его мельнице, получала несколько злотых и немного зерна.
Я ходил в польскую школу, окончил там три класса, а на четвёртый у матери не хватило денег. Учился я средне, читать любил, а вот писал плохо, неаккуратно. Первый год тяжело было привыкать к чистому польскому, дома я говорил на нашем особом диалекте—жуткой смеси белорусского, украинского и польского.

В 1939 нашу деревню освободили от поляков. Мы сперва было обрадовались, думали, мол, панов прогнали, нам их землю раздадут, будем хорошо жить. Мать так радовалась, бегала танки советские встречала. Сперва и впрямь дали землю и корову ещё одну. А к концу 1940 нас в колхоз включили... Всю землю забрали, оставили только огород. И корову забрали, и свинок, а на оставшуюся живность налоги положили большие... Зато теперь я снова в школу ходил, в белорусскую. Я быстро переучился и охотно говорил на родном языке. И учительница у нас была хорошая, не злая, как пани Гразина.

На другом конце деревни у нас было еврейское местечко. Там жили еврейские семьи, тесными общинами. У них была своя школа, лавка, небольшая больница. Держались они от нас особняком. Среди них было много хороших мастеров, несколько ростовщиков. Деревенские не любили "пархатых", презирали и побаивались. Мы, деревенские мальчишки, любили подстерегать их детей, так что они боялись ходить в одиночку. Однажды мы поймали какого-то еврейчика. Он сопротивлялся отчаянно, даже сумел повалить Ваську Лисова, но нас было больше и мы хорошенько поколотили его. А потом его отец, седовласый почтенный еврей пошёл жаловаться к нашим родителям. Больше половины деревни была у него в долгах, поэтому родители хорошенько наказали нас, а мы ещё больше возненавидели евреев.

В 1941 году немцы захватили нашу деревню. В первый же день войны вошли к нам. Сперва они вели себя очень даже нечего, раздали скотину, землю, нас не трогали. Правда поселились в наших хатах, но вели себя хорошо. Это потом, в октябре, когда их заменили другие немцы, стало совсем плохо жить, а весной 1942-го нашу деревеньку и вовсе сожгли. Но в те июньские дни мы и подумать об этом не могли. Немцы и немцы.

Правда, в первые дни они увели из еврейского местечка всех евреев и расстреляли их в Большом овраге, но почти никто из деревенских не осуждал за это немцев. "Туда им, жидам, и дорога!"—громко заявлял дед Юрий, посасывая трубку. Потом немцы забирали семьи коммунистов или офицеров Красной Армии, но таких у нас было мало и их особо не жалели.

Случился же тот случай, о котором я помню до сих пор, в сентябре сорок первого года. Наш атаман, Петька Шишкин, рыжий, веснушчатый тринадцатилетний паренек собрал нашу команду и повёл к зарослям возле одного поля на краю леса, засеянного пшеницей и принадлежащему некому Григорию Шведкину. Петька велел нам затаиться среди колосьев и внимательно смотреть. Спустя полчаса из зарослей появилась какая-то маленькая девочка. Пугливо озираясь она сорвала несколько колосков и хотела было юркнуть обратно, но тут её окружили мы.
—А ну, стой, маленькая воровка!—закричал Петька, ударяя девочку по рукам, из-за чего та выронила свои колоски. Я с любопытством рассматривал её. Маленькая, черноволосая, очень грязная, одетая в рваное испачканное платье, а на плече виднелась рана, в которой было видно мясо. Большие карие глаза блестели на запачканном личике, а взъерошенные, нечесанные кудри лезли на лоб.
—Ты кто такая? Что ты делешь в лесу?—продожал кричать Петька. —Ты жидовка, да?
—Нет, я не жидовка,—тихим голосом ответила девочка, испуганно взглянув на Петьку.
—Врешь, мерзавка! Говори правду, а то немцев позову!
—Я не жидовка,—повторила девочка.—Пустите меня, пожалуйста.
—А ну-ка скажи: "Клар у Клары украл кораллы"!
Девочка опустила голову.
—Ну, скажи!
Малышка тихо произнесла скороговорку, сильно картавя букву "р". Петька торжествующе завопил:
—Вот видите, она жидовка!
—И я её знаю. Она дочь того Гирша, что сапоги чинил. Я с батей ездил и видел её,—добавил насмешливо щурясь Федя Глуздь.
Девочка молчала и теребила кончик своего рваного платья.
—Но ведь всех жидов расстреляли, что же ты здесь делаешь?—С деланным удивлением спросил Петька.
—В меня промахнулись,—ещё тише ответила девочка.
—А как тебя зовут?–с любопытством спросил малыш Глеб, которому было всего пять лет.
—Мирра
—Нет, вы только гляньте, даже имя нечеловеческое!—закричал Петька.—Вот же бесстыжая! От немцев сбежала, колоски воровала! Давайте её, ребята, отведем к немцам!
—Нет!—воскликнула Мирра, прижимая тоненькие ручки к груди.—Пожалуйста, не надо, отпустите меня! Я уйду далеко-далеко, только не отводите меня к немцам!
Но Петька схватил девочку за плечо и потащил. Мы окружили её, похватали за рваное платье, за руки и ноги и тоже потащили в деревню. Она вырывалась и плакала, а Петька смеялся. Я чувствовал, что происходит что-то очень нехорошее, я смотрел на её страшную рану на плече, на большие карие глаза, полные ужаса, и мне хотелось убежать. Но тогда ребята назвали меня бы трусом, поэтому я продолжал с другими тащить Мирру.

В конце концов мы притащили её к дяде Валере, полицаю, отцу Петьки. Он сдал девочку немцам. Как рассказывал нам Ленька Болотин, Мирру расстреляли. Когда я про это узнал, мне стало нехорошо. Ночью у меня был жар, но к утру все прошло.

С того сентября минуло уже сорок лет. Мне уже пятьдесят, почти полвека прожил. Но до сих пор я помню ту маленькую девочку, кровь которой лежит и на мне. Я до сих пор не могу себе простить это. Часто мне снится этот день, тот самый день, когда я предал Мирру. Я просыпаюсь и на душе становится так тошно, особенно когда я вспоминаю свою семилетнюю внучку, и думаю: "А если мою Светочку вот также тащила бы на смерть толпа гогочущих мальчишек?" И мне  становится страшно... Почему я тогда принял участие в этом? Зачем я это сделал?