Санечки в пути

Варя прилепилась носом к панорамному окну. Вдалеке на солнце блестели золотые церковные главки, в летней дремоте нежились сталинки, зеленела Москва-река. За стеклом, «на воле», по разгоряченному воздуху плавали комья пуха. Работать больше нету сил.

 В этом году они так долго собирались на море, что в конце концов никуда не собрались. Не привлекали ни яркие пейзажи, ни жадное любопытство новых мест, городов, ни тропическая пестрота, а от мысли о жаре кислело во рту до тошноты. Последние два воскресенья они с Мишей валялись в постели до полудня, складывая из маленьких кусочков паззл под названием «отпуск»:

 - Представляешь, большой-большой луг с зеленой осокой. Постелить что-нибудь, лечь и в небо смотреть! «Над пропастью в осоке». К ней обычно много всякой сорной травы примешивается и люпины. Люпины! Розовые, фиолетовые, синие, белые!

 - К тому моменту уже отцветут.

 - Ладно, черт с ними. Босиком буду ходить…  По траве – с утра, росу собирать, а днем по пыльной дороге. Потом раскаленные ступни можно в родник опустить, который за деревней.

 - Это где три пруда каскадом?

 - Ага… - Варя мечтательно закрывала глаза и тонула в своей деревенской мечте. У мечты был вкус сливочного пломбира в вафельном рожке.

 - Будем ходить в лес за черникой и малиной.

 - Давай только чур без варенья, это пустая трата продукта!

 - Да какое варенье…  На варенье можно пускать только то, что в первозданном виде есть невозможно. Потом мы и не донесем…  Я когда домой возвращался, всегда садился покурить на плетне у дороги…

 Варя перебила:

 - И падал с него с какой-нибудь интересной женщиной?

 - Как в «Зеркало» глядели, барышня! – усмехался Миша и щекотал ее до полной капитуляции.

 - В общем, до дома ягоды я не доносил.

Они лежали молча, думая каждый о своем.

- И ходить две недели будем в белом. Нет, в молочном! И еще, может быть, в голубом.

 Миша кивнул. На следующий день она принесла домой шуршащий пакет с коротким джинсовым комбинезоном цвета топленого молока и голубые конверсы с ромашками, а он – брелок с керамической коровкой в черно-белых пятнах: «Увидел – подумал о твоем молочном дресс-коде…» Это они недавно «Молоко» Оганесяна посмотрели, впечатлились.

 

 Теперь Варя сидела в офисе и бестолково теребила брелок-коровку на связке ключей. Дел невпроворот, нужно успеть столько всего перед отпуском, а осталось всего 2 недели. Целых 2 недели! Мысли рассыпались по рабочему месту как бисеринки, укатывались под стол и где-то в ковре терялись. Руки обмякли и искали клавиатуру на ощупь. Слова в служебных записках забывали буквы и виновато подсвечивались в ворде красным. Потерялся где-то заводной ключик от вариной рабочей лошадки. Потерялся безвозвратно.

 Офис замолк, замедлился. Понимаю еще дети, прожигающие положенные им 90 дней блаженства… Но что в середине дня делают на верандах и лавочках эти бесконечные, как будто почкованием размножающиеся толпы взрослых трудового возраста? Кислотные юбки, широкие солнцезащитные очки как лыжные маски и везде, на каждом столике эти кричаще-ядреные апероли, апероли, апероли! Глупое и дешевое Московское лето. Бутафорское, стеклянное, приторное. Искусственное до мозга костей. В нем потеешь и задыхаешься, как в обтягивающем платье из полиэстера в +30. Может, работа летом – это в принципе извращение?



 Варя курила в стороночке и злилась на все вокруг как ребенок, который сию минуту не получил желаемую игрушку, а теперь весь его день пошел наперекосяк. Он канючит, вырывает у мамы руку, упирается ногами и уже готов повиснуть в пространстве между материнским плечом и асфальтом в приступе истерики. Взрослый от ребенка здесь отличается пониманием: некоторые игрушки не получишь даже за самый эффектный плач, достойный Голливуда. Картинно покрасней, скопи соленые капельки слез над линией ресниц, скати их по одной на щеку, как санки с обледенелой горки, пропищи: «Отпустите меня, пожалуйста, в отпуск». Смешно? Не то слово.

 Над крышами стеклянных высоток лежало облако, нежное, как взбитые сливки. Кажется, если подвинуть крыши, можно увидеть под ним гигантскую клубнику в плошечке. Варе вдруг захотелось оказаться на колесе обозрения. Если не взглянуть на сливки сверху, то хотя бы приблизиться к ним, зачерпнуть каплю краешком пальца, попробовать на вкус.

 Года 2 назад они с Мишей катались на колесе обозрения в Измайловском парке. Оно сейчас единственное работает в Москве, другие уже на пенсии, а новые еще не вышли на работу. Колесо в Измайлово высокое как полторы панельные двенадцатиэтажки и очень старое. Варя помнит, как они забрались в открытую кабинку с пузырчатыми металлическими поручнями. Белая краска во многих местах лопнула, обнажив забористую советскую ржавчину. Они поднимались все выше и выше, кабинку укачивал ветер, усиливавшийся по мере удаления от земли. Колесо старалось молодиться, но не могло сдержать старческих хрипов, особенно чувствительных на самой высокой точке. Вид замечательный! Над городом повисла радуга после грибного дождя. Пролетавшие мимо птицы неприязненно косились на них: люди залезают даже на небо, захватывают наши территории. А Варе было все равно и на высоту, и на птиц, и на скрип. Ей было спокойно от того, как Миша держал ее сухой ладонью за указательный палец с обгрызенным ногтем, даже по-детски радостно.



 Если 2 недели в деревне были вершиной горы, на которую Варя поднималась медленно и упорно в течение многих рабочих дней, придавленная к земле эмоциональным выгоранием и отсутствием энтузиазма вместо походного рюкзака, то (приятная новость!) чуть выше середины пути ее ждало плато, считай, смотровая площадка – свадьба подруги детства. Катька испытывала жуткую ностальгию по 90-м, которых помнить не могла, но отвоевывала себе право считаться «человеком из прошлого века». По плану они должны были встретиться у нее в субботу с утра, доехать до ЗАГСа с родителями на папиной бежевой «шестерке», пофотографироваться на фоне развалин какого-то особняка и отправиться в церковь – на венчание, а потом уж отмечать. Вместо ресторана – посиделки под открытым небом на участке большой Катиной дачи.

 Варя не знала, что ее больше смущало в этом плане: венчание, вычурный в наши дни религиозный жест, или поездка на «шестерке» дяди Коли. Она помнила удушливый запах бардового плюшевого салона этой машины с 7 лет. Ее постоянно укачивало и тошнило. С тех пор она возненавидела машины с плюшевыми салонами и состояние болезненной меланхолии, когда кажется, что от безразличия ко всему вокруг сейчас вывернет, она называла «поездкой на "шестерке"».

 - Ты что такая квелая сегодня?

 - Еду на «шестерке»…

 - А-а-а…

 Варя застала Катю во дворе. Она 27 лет прожила с родителями в Люберцах и сегодня прощалась с родными кособокими пятиэтажками. В белом атласном платье с рукавами-буфами, фатой, приколотой к крупно завитым локонам как у продавщицы из сельпо, высоких носках с голубыми динозаврами и черных отцовских сланцах Катя сидела на складном стуле в домике из простыней. В этом дворе по-прежнему сушили белье на веревках, натянутых между перекладинами. Легкий ветерок качал простыни в мелкий голубой цветочек, детские пеленки и совсем уж неуместные трусы какой-то бабушки размера половозрелого слона. Зато с оборочками! Аромат цветущего лета и порошка перебивал Катин «Camel». Из форточки на первом этаже высунулась бабка:

 - Катька, задрыга, ты на кой черт туда села?! Специально мне постельное белье прокуриваешь?!

 - Зинаид Иванна, я сегодня здесь последний день. Переезжаю.

 - Решила напакостить напоследок?

 - Нет, традицию поддержать!

 - Засранка! – сплюнула бабка и хлопнула деревянной форточкой так, что стекла зазвенели.

 Катя обернулась к Варе:

 - Вечно у нее все на З: задрыга, засранка, змея, зараза, задолбала… Может, она не знает, что в русском языке есть и другие буквы?

 Варя засмеялась и обняла подругу, уткнувшись носом в ее платиновую макушку со стоячим ароматом табака и сладкой «Императрицы» от D&G. Ей казалось, что от этих духов на зубах скрипит сахар.

 - Невеста! Не могу поверить!

 - Да я тоже на самом деле…

 Пока Катя «наносила последние штрихи» (красила губы красной помадой с жирным блеском жареной курицы), Варя оглядывалась в комнате, где проходили их детские годы. На этом ковре они играли в куклы и больницу, на диване смотрели мультик про Барби «Принцесса-лебедь», ели домашние пельмени тети Веры (даже пятно от масла все еще на месте!), на подоконнике сплетничали о мальчишках из своих классов (Катя на несколько лет старше) и учились томно курить в форточку. На комоде у зеркала все еще стоит катино фото с выпускного: она в пышном красном платье, за руку ее держит Никита Зарубин, первая любовь. Стоило Кате эту руку ненадолго отпустить (всего-то на одно лето, когда родители отправили ее в Питер приглядывать за заболевшей бабушкой), как ее место заняла другая женская ладошка. Никита решил, что она задерживается, потому что подает документы в местные вузы, никому ничего не сказав. Катя и вправду мечтала поступить в Питер, много говорила об этом и даже завесила стенку над столом открытками с видами города, но втихомолку ничего бы делать не стала. Позже она объяснялась с ним песней Орбакайте: «Ты меня не понял, я же пошутила. Я же на минутку уходила», а он ей: «Опоздал твой поезд, я уже с другой», а она: «Как же это больно, ты меня не понял!»

 В небе парила перелетная птица, Катя уходила, чтобы возвратиться. Никакой другой любви у нее с тех пор не было, так – ни то, ни се. И сейчас замуж она не выходила, а выскакивала, выскальзывала. Выскальзывала из тесной пятиэтажки, из давящего «часики-то тикают» родителей и соседей, из пустоты и скуки. Варя кусала губу, смотря на фото в рамочке, и очень хотела верить, что ошибается.



 Весь день скатался в ком: марш Мендельсона, студент-фотограф, тосты дяди Валеры, занозы на пальцах от дачной скамейки, комары и тетьверина вязаная шаль поверх шелкового василькового платья baby-doll (совсем как у Акиньшиной в «Стилягах»!).  Запомнились только 2 картинки: Катя в свадебном платье и сланцах на носки в окружении мокрого белья – это раз; венец, который Варя держала во время венчания над головой невесты – это два. Солнце через церковные окна подсвечивало летающую пыль. Вокруг было так тихо, что, казалось, голос батюшки – единственный звук, существующий на этой планете. Непривычно для Москвы. Сладко пахло ладаном и топленым воском. Как у Рождественского: «Мне с тобой будто в церкви – страшно и сладко».

 - Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть женою (имя жениха), которого видишь перед собою?

 - Имею, честный отче («За тобой через года иду, не колеблясь»).

 - Не связана ли обещанием другому жениху?

 - Нет, не связана, честный отче («Если ты провода, я троллейбус»).

 - Господи, Боже наш, славою и честию венчаю я их! («Ухвачусь за провода руками долгими, буду жить всегда-всегда твоими токами»).

 Ох, Катя, оглянись! Пойми разумом! Неужели это жизнь – быть привязанным?! Тебя ведь еще Роберт Иванович предупреждал!



 И время после свадьбы понеслось. Понеслось, как электричка до Головково. Не экспресс, там они все-таки не останавливаются, а так – пригородный поезд со всеми остановками, зато по расписанию. Мягко и плавно, под стук колес, с двумя скомканными в карманах чеками-билетиками Санечки – Миша и Варя, отправлялись в свое маленькое лето.