Васнецов

Приснился мне как-то Васнецов. Виктор. Да-да. Он. Именно. Собственной своей персоной. Меня тут же в дрожь бросило: ого, вот так фокус-покус, вот так кроссвордус, вот так рекбус какой интересный, не понял… вот те раз… как это? что это? и почему вдруг? к чему бы? как такое понимать? откуда он, бедолага, взялся? из небытия на меня свалился… ниоткуда… на мою голову грешную… почему такое выдалось? неужели он, чертяка, помнит меня? не забыл… а может, это сон в руку?.. может, отдать решил мне то, что брал когда-то?.. вот хорошо-то!.. если случится такое, то повезёт мне несказанно!! но как? как? как такое могло произойти? не может же такого быть… это же как-то… ой, слов даже нет таких, чтобы выразить до конца, чтобы понять и простить, чтобы оправдать случившееся… времени-то порядком прошло… сколько уж лет минуло… эпоха целая… да уж… история… и вот… на тебе… зараза этакая… нарисовался… милок долговязый…

Ладно, не стал я опережать события, не стал их форсировать, решил подождать что дальше будет, куда кривая выведет.

Ну, я чайку попил да на работу подался. Работу-то никто не отменял. Работать надо. Кто не работает, тот не есть. Так в народе говорят. Отработал денёк. Всё нормально. Всё чин чинарём. Всё как обычно. Как и всегда. Тишина. Затишье. Болото сплошное… Никаких изменений. Ни в лучшую сторону, ни в худшую. Ни в позитивную, ни в негативную. Никто ко мне не подходил, никто ничего не предлагал. Вечером тоже ничего особенного. Гостей не было. Никаких. Посыльных тоже. Видимо, зря долговязый Витюля всю ночь снился. Да уж… не в руку сон… не в коня овёс… Печально… до ужаса. Но, ничего не попишешь, дальше бум ждать. Судьба наша такая: ждать и догонять. Да уж… судьбинушка… она, чертовка, такая… тягучая… язви её… Не всё сразу получается.

Но всё же думал с тайной надеждой: может, придёт ещё… хоть кто-нибудь…

Время тикало потихоньку.

Как и всегда один тусовался по дому, домовничал. Нервничал. Ожидал. Но зря. Так никто и не пришёл. Допоздна копошился по хозяйству: то да сё. Потом спать отправился.

Наутро снова тот же сон явился окаянный, вот язва… вот холера… не запылился. Да-да. Всё так и произошло. Как и прежде, как и в ту ночь. Аккурат точно такой же сон предстал передо мной. Липучий. Нудный. Навязчивый. Один в один. И назавтра снова он. Точь-в-точь. И на послезавтра тоже. Что за ерунда, думаю. Зачастил один и тот же сон. Как назло. Как заклинило. Спасу нет уже никакого. Замордовало. Прилипло.

С одной стороны, вообще-то, хорошо: лицо знакомое.

С другой дурно: физиономия та же самая. Надоело. Стал разбираться. Что же тут хорошего, размышляю… Маяковского Володю привлёк для этих целей: что такое хорошо и что такое плохо. Выяснил: и хорошо, и плохо – это правда. Да, жизненная, так сказать, позиция. Да и ситуация тоже такая же: ни то, ни сё. И это правда нашей жизни.

Но… правда-то правдой, а истина дороже, так в народе нашем говорят; и она, истина-то, должна быть где-то приблизительно посредине: между хорошей правдой и плохой. Да уж… философия сплошная… Что делать? Как быть? Как до истины настоящей докопаться? Как? Как? Как?

Оппа! На весы надобно положить. На рычажные. На чашки противоположные. Истина, если она действительно истина, да ещё настоящая, то должна перевесить. Не должна, а обязана. Это закон. А с законом не поспоришь. Закон – он и в Африке закон.

Сделал так, как надумал. Но… результат нулевой. Весы как замерли. Ни туда, ни сюда. Ни туды, ни сюды. Ни вправо, ни влево. Ни вниз, ни вверх. Вообще никуда. Заклинило. Вот холера… Что ещё сделать? Неизвестно. Непонятно. А этот друг сердешный, фрукт ночной, всё снится, снится и снится. Не переставая. Ох… и ах… И всё он грезится – Виктор Васнецов. Именно он. Ни кто-нибудь: ни Иванов, ни Петров, ни Сидоров, ни Николаев. И даже ни Степанов какой-либо. Или Степанович с Серафимовичем. А он, Васнецов. Именно он. Самолично. Собственной персоной, так сказать. Вах-вах-вах. Эх-эх-эх.

Что же делать? Что??? Ну сколько же можно такие издевательства терпеть… Надоел уже, охальник. Хуже горькой редьки. Да-да. Опостылел. Опротивел. Никто больше не чудится, только он, Витя, Витенька, Витюша. Спасу уже никакого нет. Вспоминать даже противно. Глаза бы мои на него не смотрели. Вот привязался, так привязался. Как репей. Как липучка. Как лист к заднему месту. Как… Как… Как… Как не знай кто. И почему это именно он мерещится мне? Странно!

Я уж всё передумал. И так… И этак… И вообще никак.

Потом осенило, что первая моя мысль насчёт долга всё же правильная была – зайти должен, парниша: отдать, вернуть братое. Долг платежом красен. Так в народе говорят. А народ знает, почём фунт лиха. Отдать мне нечто он должен. Даже обязан. О!! Дивно!! Если и вправду так произойдёт, то это хорошо будет. Очень даже хорошо. Прекрасно.

Да! Так! Именно! Неужели всё-таки он помнит?.. Неужто не забыл?..

Но почему тогда не заходит?.. И посыльного, чертяка, не посылает. Ни вчера. Ни позавчера.

Странно. Ну, думаю, ещё подожду немного: денёк… другой… третий… Дам ему, другу сердешному, времечко подготовиться… По-всякому же бывает. В жизни-то нашей земной и грешной…

Через некоторое время ко мне в гости сестрица пожаловала. Моя единоутробная сестра Ольга. С сыном пришла, то бишь с племянником моим. Племяша Вовкой зовут. Славный такой малый. Весь в меня. Ну и хорошо, думаю.

Сидим мы на кухне, значит, чай пьём с малиновым вареньем. Вовчик наш шибко охочий до малинового варенья, ложками его наяривает, до дна банки, шельмец разэтакий, всякий раз выскребает. Любые. Хоть какие: хоть маленькие, хоть побольше, хоть ещё больше. Любитель, едрёна вошь. Да, любит он, малец, покушать сладенькое… обожает вкусненькое… Такой уж он… сластёна. С рождения самого. Спору нет. Да и спорить неохота. Ведь… проспорить можно запросто… Всякое в жизни бывает.

Сидим мы, значит, – разговоры разговариваем на разные житейские темы.

В ту ночь опять снился мне тот сон с Витюшей. Я и говорю Ольге, сестре моей:

– Слышь-ка, Оля! Сон меня задавил. Прилип как будто ко мне намертво… Один и тот же. Который день подряд снится. Спасу уже никакого нет.

– А ты, брательник, почему днём-то спать стал? А ночами чего делаешь? – она мне отвечает вопросом на вопрос.

– Да не днём я сплю. С чего ты взяла? Ночью я сплю. Как и все нормальные люди.

– А почему тогда сны днём тебе снятся?

– Как это днём?.. – переспрашиваю я, не понимая сути такого странного вопроса.

– Ну, ты же сам сказал, что сны тебе который день подряд снятся.

– Ах, ты про это… вот ты про что, – дошло до меня. – Дак… это образно, – отвечаю я ей. – Литературно, так сказать. Иносказательно. А сны-то мне по ночам снятся. К утру поближе. И всё один и тот же сон донимает. И думаешь кто меня там преследует? А? Кто? Сейчас скажу тебе. Как на духу выложу. Слушай внимательно. Виктор Васнецов видится во всей своей красе. Который уже раз подряд… Измучил меня… Извёл… Хоть в петлю лезь… Хоть в омут кидайся… Хоть со скалы в море… Хоть под паровоз бросайся…

Вовка сидел рядом, варенье ложками с хрустом в челюстях лопал и слушал, уши до пола развесив.
 
– Ничего себе, Васнецов ему чудится… – тихо промолвил он, утирая рот рукавом и облизывая ложку и пальцы длинным красным языком. Потом отставил это своё сладкое занятие, повернулся ко мне, приблизился и говорит: «А ты нарисуй его картину. И он сам перестанет тебе сниться».

– А что, он разве рисовать умеет? – спрашиваю я у него удивлённо.

– Ещё как! – отвечает Вовка уже громче и радостней. Он, племянник-то, в пятом классе учится. – Мы, – продолжает разглагольствовать Вовчик, – в школе его проходим. Много картин он нарисовал хороших. Но забывать его стали. Вспоминают редко. И пишут про него мало в газетах и журналах. Может, он обиделся на всех. А выбрал тебя. Надо же ему кому-то пожаловаться… душу свою излить… Поэтому и приходит во сне к тебе. А ты возьми и нарисуй какую-нибудь его картину. Хоть на бумаге, хоть на картонке, хоть на фанерке, хоть на этой… как её… на мешковине. На мешковине все художники рисуют. На ней всегда лучше получается. Как взаправдашнее на ней всё выходит.

– Не на мешковине, а на холсте, сынок, – поправила Вовку мама.

– Можно и на нём, на холсте, – со знанием дела согласился вихрастый парнишка, зачерпнув в очередной раз столовой ложкой из банки, и продолжил свою позитивную мысль: – Он подумает: ага, вспомнили, наконец. И сниться больше тебе не будет.

– Ты послушай, мальца-то. Башковитый он у меня, – поддакнула сестрица.

– А какую нарисовать? Если много их у него… – спрашиваю я племяша моего растерянно.

– Да хоть «Грачи прилетели». Вон их сколько! Грачей-то… На деревьях даром сидят. Возьми и нарисуй их. Из окошка прямо рисовать можно! Да вот хоть из этого!

Попили мы с ними чайку, погутарили о том о сём. И домой они к себе пошли.

«Ишь ты, рисовать он ещё умеет, оказывается, чертяка этакий…» – подумал я, вспомнив Вовкины слова.

Не стал долго размузыкивать, собрался в салон художественный: кисти купить… пару листов ватмана да красок разных. Думаю, потрачусь немного, но всё равно свои кровные верну. Рано или поздно… Всё равно придёт, принесёт, раз вспомнил. Приснился даже. И не раз. Но не вечно же так будет продолжаться. Должен конец наступить. Да и сниться заодно перестанет, чёрт этот долговязый. Может, прав пацан, Вовка-то…

Купил кисточки, выбрал красок в тюбиках, палитру подобрал. Мольберт пришлось брать. Сказали: без мольберта никак нельзя. Вместо ватмана холста рулон дали. Целый. Пояснили: на холсте лучше картины получаются. И дольше сохраняются. Подрамники хотели всучить, но я отказался. Подрамники-то можно и на работе сделать – дешевле будет. Тоже кое-что соображаю, кумекаю. Не совсем дурак…

Вскоре всё было готово. Можно приступать к ваянию.

Выбрал день попасмурней и расположился у окна грачей рисовать. Форточку шире открыл, чтобы получше птичек махоньких рассмотреть. Ну, и нарисовать покрасивше их. Чтобы пёрышко каждое увидеть и прописать его досконально. Деревья-то и через стекло видны неплохо: ствол, ветки, крона. Всё как и положено. Через тюль тоже они различимы. Просвечивало сквозь его хорошо, даже замечательно. Вот только через штору тёмную они, деревья, не просматривались. Плотная портьера у меня. Из парчи. Поэтому её, штору, я отодвинул в сторону, в гармошку собрал. Тюль оставил. Видно же всё. Грачей полно за окном. Благо, что прилетели они уже. Сидят себе на деревьях. На ветках. Не шевелятся. Я только успеваю изображать их: первая… вторая… третья… пятая… десятая… Пока не улетели они. А то получится не та картина: не «Грачи прилетели», а «Грачи улетели». И сон не пройдёт. Так и будет сниться. Васнецов-то.

К обеду почти всё нарисовал. Схематично только. Получилось неплохо. Совсем как в натуре. Деревья корявые, забор невзрачный на вид, но прямёхонький стоит, лужа, небо, церквушка вдали. Ну, и пасмурно очень. Перекусил немного и дальше продолжил. Обвёл всё на несколько раз для пущей важности. Для выразительности. Красок не жалел. До вечера, вроде, всё успел. В цвете очень хорошо смотрелось. Живописно. Только краски не полностью высохли. Видно, олифа некачественная попалась. Утро вечера мудренее, думаю. Посидел ещё немного, полюбовался своей работой. Потом чайку пошвыркал на ночь и бай-бай пошёл. Ну, думаю, гуд бай, Витюша. Больше ты мне не приснишься…

Ночь прошла очень хорошо. Ни тебе снов, ни тебе явлений, ни тебе привидений. Кошмаров тоже не было. И я, по всей видимости, не храпел вовсе. Не слышал ничего. Крепко спал. Я уж успокаиваться начал. Ой, как хорошо. Добрую Вовка идею подкинул.

Но под утро, на заре, под самый рассвет, – явился всё-таки долговязый. Во всём своём обличии. Виктор Васнецов. Он. Именно. Собственной персоной. Крутит пальцем у виска и зло улыбается…

Я хотел спросить у него, что это означает, но тут нечаянно проснулся, полежал на спине тихонько, потом повернулся на левый бок и медленно, чтобы его случайно не потревожить (Виктор-то с пребольшим недовольством и ехидством так и стоял у меня перед глазами, так и стоял), слез осторожно с кровати, ноги в тапки сунул и… шасть к картине.

Стоит родимая! Всё в порядке. Думаю, а что же не так? Почему злится он? Чем недоволен? Может, забор не в ту сторону нарисовал? ветки коряво вышли или грачей не всех изобразил?

Быстро к окошку. Сравниваю. Смотрю внимательно – всё так: и забор, и церквушка на месте стоят. Грачей на деревьях пересчитал – всё сходится… И пасмурно так же.

Опять думаю: где же она не закончена? картина-то? в чём промашка моя? в чём закавыка?

Долго рассматривал своё живописное ваяние. И слева. И справа. И сверху. И снизу. И прямо. И сбоку. И приседал. Даже лёжа разглядывал. На спине. И на цыпочках стоял, вроде как сверху на неё смотрел. Непонятно!..

Потом мазнул слегка по краю картины, где лужа… Сыро… Оппа! Так вот почему картина не закончена!.. вот где закавыка! – олифу некачественную подсунули падлюки из салона художественного… Вот изверги! Вот гады. Вот черти. Вот крохоборы. Просроченную олифу мне втюхали. Залежалый товар всучили. Не успела она на холсте высохнуть.

Ладно, полагаю. Пусть стоит картина. Пусть сохнет. До следующего утра должна высохнуть, успокаиваю сам себя. Так уж и быть, подожду… Пусть Витюша ещё один разок приснится. Вытерплю… да-да… стерплю… где наша не пропадала…

Сходил на работу. Отработал ещё день. Вновь всё нормально. Всё путём… Ещё один подрамник домой принёс. На всякий случай. Дома чаю попил. На картину посмотрел свежим глазом, полюбовался. Всё, вроде, хорошо. Картина – как картина. Здорово у меня получилось. И краски подсохли, вроде… Сам, как будто спокойный, но сомнения всё же донимали слегка. Как примет мою работу Витя? Еле ночи дождался. Что же будет?..

Ночь прошла вся в сплошных кошмарах. Васнецов заявился сразу после того, как я заснул. Даже ещё раньше. Как только закрыл глаза – он тут как тут. И не уходил уже. Всю ночь тыкал меня мордой в мою же картину и зло приговаривал: «Ты чего, товарищ дорогой, не учился никогда?! Картин никогда не видел? И при чём тут грачи?.. Я тебя спрашиваю!! Грачи, говорю, откуда взялись?? Художник, мать твою за ногу… Да ещё олифы пожалел, скупердяй! Сквалыга! Жадина-говядина!» Кое-как я утра дождался.

Утром опять мазнул по луже на картине. Подсохло хорошо, но не совсем. Думаю, что-то ещё ему не подходит… Может, сюжет не годится? Может, тема не та? или качество ни к чёрту? грачи, почему-то, ему не нравятся… совсем они ему не нравятся. В чём дело?

Как только рассвело, опять форточку открыл и начал огрехи исправлять, какие видел: тут подкрашу, там подмажу, здесь переделаю, в другом месте добавлю. Грачей во дворе на ветках нашего дерева почему-то больше стало. Видно, ещё подлетели. Пришлось и их подрисовывать. А то опять Витюша начнёт меня мордой в холст тыкать, да орать благим матом… Ладно, думаю, получше птичек изображу, доставлю Вите удовольствие. Так уж и быть.

В энциклопедию про животных специально глянул, как они на самом деле выглядят. Эти-то, может… голодные… или уставшие… летели-то долго… Надо их нарисовать, чтоб они на себя были похожи, а не на куриц… на петухов… или ещё на кого… Славно они теперь получились. Как живые. Я даже похвалил себя. А кто же ещё похвалит, если не сам. И ещё несколько грачей в полёте намалевал. В небе. Пока они кружили там. Сюжет чуток усложнился, более насыщенным стал. Вот, думаю, здорово получилось. Вот, мол, я молодец какой. Как маститый художник. Как классик. Настроение чуток улучшилось.

Потом сбегал в другой магазин за свежей олифой.

На работу не ходил – махал веером у картины весь день, чтобы краска сохла быстрее. Форточку тоже открытой пока оставил.

Вечером спать совсем не хотелось. Перехотел. Да и боялся заснуть – а вдруг опять приснится, чёртяка… Картина-то ещё не высохла. А если не понравится она? Или ещё что-нибудь… За полночь глаза предательски заслезились, слипаться стали. Но ещё сидел напротив холста, смотрел, думал, размышлял. Глаза рукой тёр. Потом зевать начал. В сон клонило, спасу нет. Пересел на другой стул для разнообразия. Ужас, как спать тянуло. Но ещё хорохорился, сопротивлялся. То ходил по комнате, то на стуле сидел, то у окна стоял. На диван мягкий не садился – боялся…

Долго крепился, супротивничал, но под утро сон всё же допёк меня. Сам Морфей Морфеич забрал к себе меня. Не заметил, как уснул. Только глаза закрылись, а Васнецов опять тут как тут. Словно ждал меня и сам спать даже не ложился. Сразу ко мне подскочил и кричать громко начал: «Ты чего, холера? Совсем с катушек слетел? Ты чего рисуешь?.. Ты кого рисуешь?.. Грачей он рисует, как же… Художник… мать вашу… гитара в три струны… язви тебя в душу… Это же я… Васнецов. Виктор Васнецов. А ты… Чего ты малюешь?.. Васнецов же я… Я это! Самолично! Эх… Художник… едрёна вошь…»

Я сразу же проснулся. Не стал больше терпеть такие гнусные оскорбления. Думаю, ну чего же тебе, Витюша, ещё надобно? – деревья есть, грачи есть, забор есть, церквушка тоже на месте стоит, крест есть, снег лежит… даже лужа мокрая изображена… и блестит как настоящая. Чего же тебе не хватает?.. Не понимаю… Не могу понять…

«Может, рамки нет? Не достаёт её, – внезапно меня озарило. – Ага!! Точно!! Надо в магазин смотаться, рамку срочно купить. Ну, и на стену повесить, естессно…»

На работу решил не ходить в тот день. Позвонил – предупредил.

Еле дождался, пока откроется художественный салон, сбегал за рамкой. Взял у них недорогую, но с багетом широким, резным и позолоченным, чтобы наверняка понравилась.

Пока ходил, пока покупал, пока вставлял картину в раму – глядь в окно: что-то не то на деревьях творится… неладное что-то там происходит. Какая-то катавасия совершается. Комочки какие-то мохнатые на тех деревьях появились…

Думаю: это что ещё за птицы новые появились?.. ну-ка… ну-ка… «Кыш!..» – крикнул громко пару раз в форточку, чтобы разлетелись они, чертяки, в разные стороны. Но не тут-то было. Как сидели, так и сидят эти сущие безобразники. Язви их всех в коленку. Ещё крикнул пару раз. Руками махал, рожицы страшные им корчил. Но не шелохнулись даже те приблуды.

Пришлось во двор идти. Подошёл поближе. Гляжу: а это грачи гнёзда себе из веточек разных смастерили. Вот тебе и комочки, думаю. Вот тебе и птички. Вот тебе и «кыш…» Делать нечего, домой вернулся. Далее стал рассуждать логически: что делать? как быть? как поступить в такой сложной и непредвиденной ситуации?

Принялся обратно вытаскивать картину из золочёной рамы… с таким трудом туда втолкнутую… чтобы багет чудный ненароком не запачкать краской. Получилось, но не сразу. Старался изо всех сил. Осторожничал. Гвоздики удачно пассатижами вынул, не погнул даже, пригодятся потом для вторичного использования, в железную коробочку от душистого монпансье аккуратно их сложил. Пусть лежат себе спокойненько.

Стал дорисовывать появившиеся на деревьях гнёзда, время от времени сверяясь с натурой через открытую настежь форточку. Работал на совесть. Чтобы ни-ни. Чтобы уж конкретно запечатлеть увиденное. Когда все мохнатые комочки, все торчащие веточки, все точки, закорючки и другие дополнительные детали перекочевали на художественное полотно, опять за веер китайский взялся – подсушить надо получше, чтобы не сердить понапрасну и так чем-то недовольного Витюшу.

Вместе с этим другие каверзные мысли заворошились в воспалённой моей голове.

Думаю, надо быстрее её, картину эту грешную, заканчивать, покамест птенцы не вылупились… А то рисуй их потом, крохотулек маленьких…

Пока гнёзда дорисовывал, пока веером махал – уж и вечер подоспел. Размышляю: спать? или не спать? вот в чём вопрос… Стоп! Где-то я уже слышал эти слова. Кто же их мне говорил? Приснится ещё… Решил не спать, на всякий случай. До утра чаи гонял. А в перерывах с веером около картины крутился. До утра подсохло хорошо – не липнет. Ни на деревьях, ни на луже. Пальцем пробовал для верности. Камень с сердца упал. Неужели конец моим мученьям?.. Надо Вовке конфет купить? Или варенья банку дать…

На всякий пожарный сверился с оригиналом – в открытую форточку смотрел, чтобы орнамент тюля не мешал. Всё правильно. Всё на месте. И птички, и ветки, и комочки. Ну и всё остальное. Фу… Полегчало. Можно опять в рамку вставлять и на стенку вешать. Так и сделал. А чего время терять… Нечего муму за хвост тянуть…

Только повесил картину, только выровнял её по горизонту и вертикали – звонок в дверь раздался. Кто это? Кто там? Кто припёрся?? Неужели Виктор? Неужто принёс?..

Открываю: нет, не Виктор… Сослуживец мой стоит. И спрашивает:

– А ты чего на работу не ходишь? – и в комнату бочком проходит, осторожно так… и затем вежливо дополняет: – А краской почему пахнет? Красишь, что ли?..

– Да так… – говорю, – готовлюсь к ремонту помаленьку…

Сослуживец поворачивается к стене, картина на которой висит. И ну смотреть на неё с любопытством и интересом. Глаза даже закрыл для чего-то. Шептать стал что-то. Языком пощёлкивать. Губами причмокивать. Потом открыл очи свои ясные. Широко сперва, затем ещё шире. Снова стал холст мой живописный со всех сторон разглядывать. С вниманием. С пониманием. С чувством, с толком, с расстановкой. Долго стоял. Как перед иконой. Глядел, рассматривал. Вглядывался. Внимательно так. Участливо. Чутко. Изучающе. Как настоящий профессионал. И с каким-то даже неким диким пристрастием. То прищурится, то пошире глаза откроет, то вообще их закроет, реснички только нервно так завибрируют, как у барышни молоденькой из института Смольного. То поближе подойдёт, то подальше отодвинется. С одного боку… с другого… Потом спрашивает важно так у меня:

– Подлинник?

– Ну да… – отвечаю гордо. – Он самый!

– Нифигасе… Это же чудо! Повезло тебе!

– Ну да… Есть такое…

– Где отхватил?..

– Да так… Получилось… По случаю…

– Ну-ну… Секрет, значит…

– Да нет, нету здесь секрета никакого. Васнецов дал. Виктор, – говорю, чтобы отвязался тот со своими нелепыми расспросами.

– Да ты что-о-о… А он где Саврасова взял?.. Да ещё в подлиннике…

– А кто ж его знает. Может, сам нарисовал… Может, подарили ему. А может, они родственники… С этим… как его… с Саврасовым…

– Шутить изволите?.. Ну-ну. А ещё что у него есть? На продажу, так сказать. Я бы взял что-нибудь… из Саврасова. Или из Сурикова. Молодцы, ребята… Классики!

– А хочешь… эту бери… Только не сейчас. Как сны закончатся…

– Ну ты и горазд… спать-то… Сколько тебе времени ещё надо?

– За неделю, может, и управлюсь. Я брякну тебе, когда созрею…

– Лады! Замётано! Но чур, никому ни слова! А то набегут… с руками оторвут…

– Не-е-е… Никому не скажу. Могила…

– Ну ладно. Готовься дальше к ремонту своему. А я побежал, – радостно закончил сослуживец и к двери направился.

Только он через порог переступил, я спрашиваю у него тихонько:

– А чего ты… про этого… как его… про Саврасова-то… давеча говорил?..

– Ну, у него же, кроме этого, много ещё чудных полотен. Шедевров. И подделок, к несчастью, тоже много. А эта картина «Грачи прилетели» – сразу видно, что подлинник. Подлинник-то ни с чем не перепутаешь. Уж я-то знаю…

– Вот и я про то. Ну, лады. Бывай. Я брякну тебе… если что…

Стою один в коридоре, раздумываю. Перевариваю… Сравниваю… Анализирую… Что-то я не совсем понял про Васнецова, про его картину «Грачи прилетели…» Что-то тут не то… Подвох какой-то… Казус… Про Саврасова тоже не до конца уяснил. Оказывается, что у него тоже есть такая картина «Грачи прилетели». Да ещё она здорово похожа на мою. А моя очень похожа на подлинник… Странно… Может, я что-то не то делаю?..

В ходе раздумий появились большие сомнения в Вовкиной осведомлённости. Что-то он мне не то сморозил, закавыка тут какая-то. Надо разбираться. Правду найти. Истину. Позвонил Ольге. Говорю: «А где Вовка?.. Дай-ка мне его! Чего он мне в тот раз наплёл?.. Про Васнецова… Про его картины… И про грачей!.. Что-то перепутал он. Васнецов как снился мне, так и снится. И, видимо, будет всегда мерещиться… До скончанья века. Он же не Саврасов тебе, какой-нибудь… И даже не Суриков». Много чего я ей ещё сказал.

После обеда телефон разрывался. Вовка звонил. Сразу на меня вышел, как только из школы вернулся. Мамка, видимо, нагоняй ему дала. Он честно признался, что хочет извиниться и исправить свою ошибку досадную. Лепетал, что чёрт попутал. Объяснил, что «Грачи прилетели» Саврасов нарисовал, а не Васнецов. Мол, перепутал он нечаянно. Не хотел-де он меня обманывать. Да-да, не хотел, не было, дескать, у него злого умысла. Не нарочно он это сделал. Просто так вышло… По невнимательности… Говорил, что у своей учительницы сегодня специально спрашивал про картину «Грачи прилетели». Она, дескать, тоже сказала, что её нарисовал Саврасов, в музее эту картину воочию видела и поэтому уверена на все сто процентов. Потом Володька опять исправился: не нарисовал, а написал её Саврасов. Мол, учительница так ему по-научному изрекла – написал. А она, грит, знает кое-что об этом… мол, в институте проходила и в журнале специальном для живописи читала. Художники, оказываются, не рисуют, а пишут. Ваяют.
 
Вовчик ещё раз попросил прощения и посоветовал, как можно исправить такую нелепую ситуацию. Мол, ничего страшного, можно и другую картину написать. Любую. Или полотно. Дескать, картины полотнами ещё называют. Или холстами. На этот раз он настойчиво порекомендовал мне «Богатырей» написать. Ну, тех трёх богатырей на конях: Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алёшу Поповича. Вроде бы, тоже он, Васнецов, их написал. Или, говорит, можно написать «Утро стрелецкой казни». Тоже знатное полотно. Или «Боярыню Морозову». Мол, ещё проще.

До вечера оставалось ещё немного времени, и я решил зря его не тратить, а сразу взять кисть и начать писать. Или ваять. Мыслю: какую картину из предложенных Вовкой нарисовать? Написать, то есть?..

«Богатыри» сразу отпали: трёх человек да трёх коней писать… – долго! времени не хватит. Да и люди плохо у меня получаются. Кони совсем не удаются. Хвосты ещё можно нарисовать. Написать, вернее… Да, к тому же, я не знаю у кого из них конь, а у кого лошадь. У кого жеребец, а у кого кобыла, другими словами. Они же разные по некоторым внешним признакам. По биологическим. Нарисуешь не так – залягают ещё…

«Боярыню Морозову» тоже не ахти как изображать. Морщин много. Злости тоже. Сани одни только можно. С них и хотел начать. На санках в детстве катался почти каждый день в зимнее время. И знаю, как они выглядят со всех сторон. Даже какие они изнутри, знаю. А большие сани-розвальни, на которых боярыня ехала, в деревне у бабушки с дедушкой видел. Рисовать их не сложно… Но потом вспомнил, что у нас с Морозовой разногласия большие. По религиозной линии. Она крестится двумя пальцами. Перстами, точнее. А я – тремя!!! Поэтому «Боярыню» тоже отставил.

Осталась одна картина – «Утро стрелецкой казни». Пока разбирался с теми двумя, время пролетело. И не заметил, как. Но до утра ещё немало оставалось. Можно с пользой потратить. Считаю время: пока подрамник принесу из кладовки, пока холст натяну, пока загрунтую, потом краски наведу – утро и настанет. Вставай у мольберта – и пиши!!..

Так-с… Верно! Чего ещё надо?

Вот… Кисти ещё надо успеть от старой краски отмыть. А то не стрельцы, а грачи получатся. Потом вспомнил, что ни на одной казни лично не присутствовал. В кино тоже шибко не присматривался. Что там положено изображать в таких случаях? Бог его знает… Неведомо. Неизвестно.

Начал философствовать: ну, стрельцы, само собой… а вот про птиц… – могли сидеть на деревьях в то утро грачи или нет? или летали они? может, их там вообще не было? или там другие птицы были… – не грачи? я не знаю, и спросить не у кого! церковь должна быть! в обязательном порядке! как же без неё… – Россия же!! что делать? как поступить? или маленькую церквушку сбоку приспособить… чтобы места много не занимать… или только кресты одни показать? верхушки!!! вроде как из-за домов они выглядывают; тэк-с… что ещё?? деревьев там точно не должно быть! их же не в лесу казнили… а в городе, однако… и утром; кто ж это вечером головы рубит? никто! да и само название картины «Утро стрелецкой казни» об этом говорит, что утром ранним… про птиц однозначно не решил: галки, грачи или скворцы… или вовсе без них обойтись… ладно… по ходу написания посмотрю; но всё равно, кисти надобно получше отмыть… а то потом греха не оберёшься… да и стыдно будет…

С них, кисточек, прямо и начал. Поштучно мыл. Качественно. Содой пищевой сперва, затем уксусом, а потом мылом хозяйственным, полоскал в нашатыре. Каждую волосинку отделял, каждую ворсинку прочищал, продувал. Палитру чистой тряпочкой протёр и пылинки сдул на всякий пожарный. Потом краски проверил. Сгруппировал их по цвету и тону. Тёплые слева положил. Холодные справа. Белила между ними. Чёрную в запас определил, в углу разместил. Может, понадобится. Казнь же, всё-таки… Убийство сплошное… Лишение жизни людей… ни в чём неповинных… Чернота сплошная…

Болты на мольберте подтянул ключиком из набора слесарного. Чтоб не шатался. И чтобы он не скрипел понапрасну, не нервировал. Хотел смазать болтики, но солидола не нашёл. Ладно. И так сойдёт. Будем надеяться на лучшее. Надежда всегда должна присутствовать. Вера, Надежда и Любовь в авангарде должны быть. Всегда и везде.

Картонку подходящей толщины под левую ножку мольберта подложил, чтобы не шатался, мольбертик-то, чтоб не бултыхался он, как хроменький бездомный человечек без роду и племени. Чтоб надёжно стоял. Как вкопанный.

А вот когда дело до подрамника дошло, то вспомнил, что в данном случае огромный нужен подрамник. Картина-то большая должна получиться. А у меня только маленький подрамничек. И только один. Другого нет. Холста-то хватит. Холста полно у меня. Рулон целый. Его ещё и сшить можно, если надо, если нужно. А куда же его, холст-то, натягивать?.. А?? Подумал-подумал… и придумал.

Придумал я нарисовать упрощённый вариант казни. Написать, вернее. На этом и остановился. Упрощённый-то и на маленьком полотне уместится. Запросто! К тому же, чтобы писать упрощённую версию, не нужно утра ждать. Не обязательно. Можно сразу начинать. Передумывать не стал. А то пока думаешь, заснуть можно. А если заснёшь – приснится какая-нибудь образина. Васнецов, к примеру… Или… Или боярыня ещё чего доброго привидится… Заявится не спросясь… Ей палец-то в рот не клади… Шустрая она старушенция… Смелая бабенция… Дерзкая… Богообразная…

С рассветом первые солнечные лучики прямо на холст упали. Удачно они там расположились. Сразу стало видно, что утро на картине. Раннее. Я быстренько обвёл лучи кисточкой, пока они не исчезли. Успел. Вот повезло, так повезло. Никаким Васнецовым так не везло. Чистый подлинник… И лучи эти падали из правого верхнего угла. Как раз прямо на казнённых стрельцов. Они, бедолаги, у меня слева на картине расположились. Лежат вповалку. Вперемежку. Крест-накрест. Кто-то ещё сидит. Живой, который. Или ранетый. Несколько человек стоймя стоят. Гордо. Один голову наклонил. То ли от испуга, то ли шибко болезный… – на градусник, сердешный, с тлеющей надеждой исподтишка поглядывает – тот из-под мышки у него торчит. Мысли у него нараскаряку – то ли от пули сейчас помрёт, то ли от заразы, прилипшей к истощённому организму, завтра-послезавтра. Другой мужик и вовсе глазёнки свои выпученные под небеса закатил – вообще понять ничего не может. Где, мол, я… И де я, дескать, нахожуся… Третий не проснулся ещё… стоя спит, мил чел… сны свои ночные досматривает… улыбается, божий человек… зубы скалит, бис чёртов… счастье ему снится… Нюрка соседская… или Дунька из Ерохово… Женщина в драной одёже руки растопырила – мальчонку защищает от убивцев. Другая вовсе лицо закрыла: спугалася… милая… Ещё одна кулачками нервно машет в сторону неминуемой погибели, не желает помирать, жить хоцца. Да и за Егора хлопочет, за мужа своего. Всё, как и должно быть. Всё, как в бытие реальном. Всё, как на казни настоящей происходит. Страшно. Больно. Тяжко. Незаслуженно. И горько…

Думаю, чего бы ещё такого изобразить? Этакого. Жизненного. Животрепещущего. Злободневного. Существенного. Важного. Крутого. Телегу ещё пририсовал. Бывшую в употреблении. Да, такую. Не новую. Откуда у стрельцов новая-то… Нетути у них. Это у царя всё новое. Ну и у его приспешников. У родственников и друзей. Всё честь по чести. Всё из жизни… из страданий и мучений людских… Расея… Как раньше было… так и теперь… Ничего не изменилось. Всё так, как и тогда было… при царях-убивцах…

Ещё подумал о сюжете. Покумекал о композиции, о наполнении полотна. Далее стал изображать. Персонажей много на ум приходило. И все разные по типажу и смыслу.

Другие лица из головы на холст перекочевали. Рука с кистью делала своё дело.

Мужик с бородой в красной шапке – как там и стоял всю жизнь. И с такой лютой ненавистью смотрит… Аж мне самому страшно стало. В животе сжалось. Нервы по телу ходуном забегали туды-сюды. Холодок по спине скользнул… И в голове едко заторкало.

Девочка маленькая в красном платочке тоже сидит на своём месте. Понурая такая. Бедняжка милая. И лучи с угла верхнего: лучи… лучи… лучи… – утро, значит, раннее.

Вспомнил из истории, из книг, из кинофильмов, из дедушкиных и бабушкиных рассказов, что при таких массовых казнях из властных структур кто-нибудь присутствует в обязательном порядке. Типа царя. Короля. Или премьер-министра. Или заместителя. Прокурора иногда посылают, на худой конец. Иначе и не казнь это будет, а чёрт-те что. Фигня на постном масле. Ерунда. И не так она будет называться. Не казнь! А что-то типа филькиной грамоты. В общем, срамота форменная. Священники ещё на казни присутствуют. Грехи снимают перед смертью. Иначе не получится. Грешных туда не принимают. Там своих полно. Располным полна коробочка. Ладно. Про попа всё понятно. Да и рисовать его очень просто. Чего не скажешь про какого-либо властного чина. Кто на коне или лошади предпочитает. Другие на авто или в карете. Кто с трубкой или с тростью. У каждого же чина свои причуды. Так что… вопрос пока открытый. Надо подумать. Семь раз отмерь, а один отрежь. А тут как быть? Как поступить? Кого нарисовать? Президента? Или… или Генерального секретаря? У кого спросить? Нет. Их нельзя. Не то время. Само в голову пришло. Вовремя явилось. С нашими бузотёрами-стрельцами должен несомненно царь разделаться. Точно!! Он!! Глава государства. И не ниже императора. Тут сомнения у меня возникли: был там на самом деле император или нет?.. Неизвестно. И свидетелей уже нет. Давно это было. Годы прошли… эпоха целая минула… Эх, маа… Чего же делать? Кого запечатлеть на картине? Решил не рисковать своей репутацией и заменить персонаж. Тем более, что я сегодня за настоящего автора выступаю. А автору многое позволено. В голове идея новая появилась. Поэтому, заместо Петра Первого на коне, тачанка в уголке притаилась. Невзрачная такая. Еле заметная. И в тенёчке она. В лесу. Под берёзой… На тачанке «Максим» закреплён. Пулемёт такой раньше был. Станковый. А за «Максимом» – сам Чапаев наизготовку. Да. Он. Василий Иванович. И никто иной. Фурманова с Петькой и Анкой решил не писать, не изображать. Только Чапаева, нашего легендарного красного командира. Вот он. Руки на гашетке. Крепко он её держит. Хватко. Мышцы напряжены. Жилы синими бугорками выступают. Мысли на «Товсь!!» и на «Пли!!» Лицо его, нашего прославленного Василия Ивановича, не стал шибко прорисовывать, времени-то в обрез. Усы только торчащие. И папаха с красной лентой наискосок. Да и знают его все наши люди. Не перепутают. Василь Иваныча всё же посадил вполоборота, чтобы он не слишком из толпы выделялся и не особо приметным казался. Пусть зритель сам далее думает. Мыслит. Философствует. Вроде бы Чапаев. А вроде бы и нет. Мистер «Икс», например. Ну, или ещё кто…

Работа спорилась, детали дополнялись. Из головы много полезного на холст стало перекочёвывать и занимать свои законные места. Время шло… часы тикали… вот уже и полдень прошёл… вечор близился… полотно обрастало новыми значимыми элементами. Не заметил, как ночь опять в тиски взяла, зажала в свои объятья. Понемногу всё писалось, рисовалось, располагалось… изображалось… Мысли работали в нужном направлении…

С божьей помощью успел до утра следующего всё, вроде бы, написать. Весь холст заполнил: сверху и донизу, слева направо. Композиция прекрасно удалась. На славу. Всё вписалось – как тут и было всю жизнь. Проверил горизонтали, подправил вертикали. Диагонали тоже выровнял, хорошо получились. Да и лучи подчеркнули их. Лучи света из угла в угол тон задали и сюжет дополнили. Никто теперь не скажет, что это день, вечер или ночь. Утро это! Самое настоящее. Да ещё раннее!! Розовый оттенок намекнул при этом на восход. В общем, всё натурально вышло и жизненно. Как и должно быть. Как и подобает в таких случаях. Казнь – как казнь. Упрощённо, только. Но это уже не важно. Важно то, что сюжет весь прописался: от начала и до конца. Тема полностью раскрылась. Да-да! Зритель доволен будет. Картина – хоть на выставку. Хоть куда. Хоть на продажу. Хоть на аукцион. Хоть в «Сотбис». Хоть в «Кристис». Краски так и сияют. Свеженькое всё. И с олифой, по-моему, повезло в этот раз. Если продавцам, конечно, верить. Но они, шкуры барабанные, слёзно уверяли… божились… крестились… увещевали, что на этот раз качественная она, от производителя напрямую, без этих многочисленных посредников и без гадов-перепродавцов. Пришлось верить. А куда деваться-то… Только верить. Ведь от души сказано. Многие функционеры в наше время якобы от души говорят… То одно людям обещают, то другое… то третье… то четвёртое… Но это уже другая тема. Стоп! К картине она не относится. Тут другие заботы… Другого, так сказать, рода и характера. Да-с. Так-с. Именно. Теперь надо, чтобы высохла картина поскорее. Да получше. Надо веером на неё махать. А я стоять не могу. Сил нет. Вообще их нет. Падаю… Всю же ночь на ногах провёл. Уже вторую. Ноги ломит – спасу нет. Сесть бы куда. Да и в сон клонит. Спать охота – тоже спасу нет. Лечь бы. Я и чай пил, и воду, и квас, и компот, и песни пел разные, и Камаринского плясал, и гопака, маршировал даже, как на плацу, и по щекам себя хлестал отчаянно, и в форточку жадно дышал, и на восход розовый смотрел – ничего не помогло, сморило меня напрочь. Силы пропали, исчезли, улетучились. Мысли тоже куда-то подевались. Работоспособность в пыль превратилась. Всё. Нет её. Ноль. Туман насел… с головы и до ног. Организм весь ватой окутался. Небытие верх брало. Метался по квартире в надежде на восстановление. Да куда там… Ничего не вышло. Видать, здорово перетрудился. Сел на диван – и… мгновенно отключился.

Проснулся вечером уже. Спал сидя, но хорошо выспался. Даже очень преотлично. А главное – не снился никто. Ну, думаю, угодил Васнецову начисто. Вот и разделался я с ним, наконец-то. Тю-тю, Витюша. Потом про сослуживца вспомнил: может, продать ему «Грачей?..» или подождать пока?.. Решил подождать.

Сижу, на картину любуюсь. Красота! Подошёл, пощупал – высохло. Хорошо высохло… Видать, олифа, всё-таки, хорошая во второй раз попалась. Удача! Фортуна улыбнулась. Не обманули! Не зря божились! Потом прикинул в уме свои возможности и размечтался: а чего ей, олифе-то, пропадать? да и красок вон ещё сколь! а холста ещё больше, рулон целый. Да и мешков разных в сараюшке не меряно… Рогожа ещё есть. Подрамников только нет. Но их-то у себя на работе я сколько хочешь сделаю. И решил завтра с утра на работу сбегать. За подрамниками. А пока подготовкой занялся.

До ночи много чего переделал. Всё приготовил. И кисти вымыл, и краски по цветам аккуратно разложил. Холст весь перемерил – теперь точно знаю, на сколько картин его хватит. Не хватит – мешковина от кулей в дело пойдёт. Рогожа… на крайний случай. Её много. Так-с… Хорошо! Ещё перечень картин необходимо составить. Надо будет завтра у Вовки спросить, какие можно нарисовать. Написать, вернее. Башковитый всё же он у нас. Ещё нужно сослуживцу позвонить да спросить у него, чего ему ещё надобно. Хоть из подлинников, хоть из копий. Копии тоже должны хорошо продаваться… Заодно надо будет спросить у него: не передумал ли он «Грачей» брать? А то, если раздумал, придётся других покупателей искать… Ну, это дело нехитрое – только свистни! Вроде бы, сегодня всё сделал. Удачный день выдался. Плодотворный. И выспался даже. Хоть и сидя. Теперь можно и не спать. Но, если сегодня ночью не спать, то завтра днём спать захочется. Как пить дать, захочется. Закон такой природный. А как же подрамники?.. Кто их сделает? Кто их домой принесёт? Никто. Только я. Я! И никто более. Решил поспать немного. Чуток. Да и не должен никто присниться. Всё же хорошо получилось. Как в жизни, так и на полотне. Все персонажи расставлены по своим законным местам. Чапаев в зарослях с «Максимом» спрятался. Как и должно быть. Василий Иванович знает… где командиру находиться в тот или иной момент. На картошке проверено. Со стрельцами тоже всё в порядке. Рыжий стрелец в красной шапке, выпрямившись, сидит в телеге в окружении матери и жены. Всё чинно и благородно. А вот лежащий в телеге русоволосый стрелец повёрнут спиной, так что зритель не видит его лица. Интрига, значит. Мы тоже не лыком шиты. Знаем, как интригу на холсте создать. Чапаев (или не Чапаев) – вот вам пример наглядный. Чернобородый стрелец сидит в другой телеге, сжимая в руке горящую свечу. Слева от него изображена старая мать, утирающая текущие по её лицу слёзы. Рёвом ревёт старушка. Слезами уливается. Справа – его жена – верная Анисья. Среди прочих персонажей, присутствующих на полотне, она, бедная заплаканная Анисья, выделяется своей ярко-жёлтой одеждой. Мол, смотрите люди, это я. А вот вам некий седой стрелец. Он, бедняга, изображён в центральной части. Это пожилой стрелец с копной седых волос на голове и с большой бородой, когда-то тёмной, а сейчас с явной обильной сединой. К нему, седому стрельцу, с обеих сторон нежно прижались его дети любимые – сын и дочка-красавица. Влас и Настя. И все плачут навзрыд. Ревут. Слёзы текут. Рядом с ними, с бедолагами, долговязый стоит стрелец, с великой горечью в душе и сердце прощающийся со своим народом. Жёны стрельцов рёвом ревут, слёзы по лицам размазывают, руки за спины заламывают, в небо смотрят с мольбой, у бога пощады просят. Жалко им мужей своих. Как они теперь без них жить-то будут… одни… с ребятишками малыми…

Погода тоже замечательно передана. Всё, как и должно быть получилось. Утро очень раннее. Рассвет. Дымка по всему холсту. Лучи сквозь дымку пробивающиеся. Дивно. Чудесно. На душе враз полегчало. И сердце больше не торкало. Расстелил и лёг. Долго лежал, думал, ворочался, плановал, мечтал, незаметно отключился и уснул.

В эту ночь приснились аж трое… Три богатыря. На конях… Или на лошадях… Может, и на кобылах. Или на жеребцах. Значения не имеет. Да и вообще это не важно. В центре на чёрном коне – Васнецовым себя называл. Виктором. Кулаком мне в лицо норовил попасть. Ну и про художника опять то же самое говорил, что и в те разы. А конь его (или кобыла) хвостом размахивал (размахивала) и гривой тряс (трясла). Да… Дела… Слева от него – Саврасов, по всей видимости, – с огромной бородой и усищами. Он ехидно ухмылялся в здоровенные огненные усы и языком для чего-то цокал. Потом спросил строго у меня про грачей: мол, они прилетели, или улетели уже. Совсем справа от этих двух – ещё один богатырь – небольшого роста на рыжем коне. В руках, из-под бурки распахнутой, у него явно виднелся видавший виды пулемёт «Максим», а на голове папаха Чапаева Василия Ивановича с ленточкой красной нахлобучена. Он себя никак не называл, только пулемёт держал строго в мою сторону. Про утро стрелецкой казни старался мне в башку мою кое-что втолковать. Пытался вбить в неё что-то от Петра Первого… Ругал за Чапаева… Василия Ивановича… Боярыню он ещё постоянно вспоминал… Звал, видно, её. И про сани что-то говорил… И ещё смотрел на меня грозно. Страшно! Ужасно! И жутко! «Максимом» в бок левый тыкал. Туда… под сердце… под ребро… Хорошо, что я вовремя проснулся. А то!! Вот-вот. Да-да!! Правильно я сделал. Пулемёт-то заряженный!!

Вот какая страшилка мне в тот раз приснилась. Врагу такого не пожелаешь.

А в воскресенье мы с Вовкой, Ольгой и сослуживцем моим в картинную галерею ходили. Много чего я там увидел и узнал про художников… и про их картины чудные… И грачей видел, которые прилетели. И автора узнал… И утро стрелецкой казни. И про того художника, который это написал, понял. И боярыню Морозову грозную в санях-розвальнях с поднятыми двумя перстами видел… Знаю теперь, кто автор сего шедевра. И трёх богатырей лицезрел. Как наяву. А внизу картины надпись, кто сие изобразил. Я сразу скумекал, кто это мне третьим снился: с пулемётом станковым… Суриков это, однако… Кроме него больше некому. Только он мог так супротивничать и свою точку зрения отстаивать… напролом идти. Он, как истинный художник, как настоящий искусник мог за правду-матку бороться с оружием в руках, на амбразуры кидаться…

Вот какая история интересная и занятная приключилась… Да уж… такая…

Давно мне надо было туда сходить. Да, надо было посетить художественную галерею и во всём самому разобраться. Лично. А не Вовку, баламутика маленького… несмышлёныша глупого… слушать. Да-да. Так. И не иначе. И не спорьте со мной.

Но, как в народе говорят, нет худа без добра. А добра без худа. С искусством вплотную… зато я соприкоснулся. Познакомился, так сказать, впритирочку.

Да-с… История поучительная и показательная вышла…

Подрамники потом мне все пригодились. Холста тоже хватило. Мешки не трогал. Рогожу тоже. До сих пор она в сараюшке валяется, пылится.

Сюжеты сам выбирал. Лично. Картины уходили на ура. Хоть и копии были…

И сны мне снятся теперь только хорошие. По праздникам. По будням вообще они не снятся. Хоть днём сплю, хоть ночью, хоть утром, хоть вечером… да хоть когда, хоть где, хоть с кем и хоть как. Хоть лёжа, хоть стоя, хоть сидя, хоть в наклонку.

А ещё событие прекрасное и долгожданное сотворилось: недавно Витька Васнецов, чёрт рыжий, заходил, коллега из соседнего отдела, из конструкторско-технологического. Долговязый. Бес этакий. Долг приносил. Тот, который давно брал. Очень давно. Очень-очень. Года два… или три-четыре назад… Прощения у меня слёзно просил. Извинялся. Каялся. Божился. На колени вставал даже. Говорил, что забыл напрочь, что одалживал, но, мол, вспомнил недавно… Резко. Неожиданно. Вдруг!! Во сне, дескать, вспомнил про долг этот окаянный… Как током стукнуло. Мол, я ему в тот момент приснился…

Да-а… Было такое дело пренеприятное… Давно я ему в долг давал. Это точно. Очень давно. Очень-очень. Весьма и весьма. И всё это время с отчаянным нетерпением ждал, когда же он, сквалыга, отдаст, когда же он соизволит вернуть, когда же совесть у него проснётся. Когда… когда… когда… Скорей бы…

И вот, пришёл Витюля, приполз Витенька, явился господин хороший… Васнецов наш преподобный… Заявился, чёрт рыжий, – не запылился. Я не стал ему говорить про эти сны окаянные, что меня донимали весьма продолжительное время. А зачем?.. К чему?.. Пусть это тайной моей останется. Навсегда. На всю мою оставшуюся жизнь.

Но мне вот до сих пор очень и очень интересно, мучает меня такой вопрос, так и сверлит, так и тычет во все места, покоя не даёт: а в каком виде я ему снился?.. А??



(Данный рассказ "Васнецов" опубликован в Альманахе «Русь моя» 2022)