Второй День рождения

Варя сидела на ржавой бочке и мотала грязными ногами во вьетнамках – не доставали до земли. Очень душно и пахнет огурцами. Они не успели добежать до дома, когда начался дождь, спрятались в теплице.

Фиолетовые молнии разрезают небо по диагоналям и впитываются куда-то в тучи, успевая отбросить след. Грохочет так, что дребезжат стекла в деревянных оконных рамах, из которых теплица сложена. Напуганные комары спасают свои тщедушные тельца, роем влетая под крышу.

- Если бы природа была запрограммирована и действовала по алгоритму, я бы удалил из кода комаров, – язвит Миша, хлопая себя по шее. По белому воротнику футболки расползается красное пятнышко.
- А я бы удалила зиму, – отзывается Варя.
- А как же День рождения?!
- Думаешь, кто-нибудь из тех, кто родился зимой, любит свой День рождения?
- А что в этом особенного? Такое же время года, не хуже других.
- Не хуже других… Если только ты не женщина.

Миша хмыкает:

- А причем здесь пол? Очередной гендерный вопрос?
- Сексизм в некотором смысле… Зимой так мало продают красивых цветов. Почти совсем нет.

Варя вытягивает за дверь ладошку, чтобы собрать холодные капельки, а Миша обнимает ее и выглядывает из-за девчоначьего плеча:

- Ну а когда женщинам лучше рождаться?
- В июле. Когда колокольчики.

Так у Вари стало два Дня рождения: один настоящий, а второй – когда колокольчики.




За окном дождь. Капельки как бусы собираются на карнизе, а потом сливаются в одну большую и падают – созрел небесный урожай. В начале лето робкое, а к середине второго месяца успевает разойтись, разгоняет по улице жар и устраивает мор: для людей и мух. Дождь в июле – это благословение, особенно тот, что с грозой и яркими молниями.

Варя спит, спрятавшись в простыне. Хорошо спать в дождевом облаке, а еще лучше – в холоде. Но дождь там, за окном. Почему же капает на нос?

Она открывает глаза, а прямо над ней, широко улыбаясь, стоит Миша, и в его руках худенький букет жирных садовых колокольчиков, мокрых, как и его всклокоченная шевелюра.

- С Днем рождения, Санечка!
Она глуповато моргает, выдернутая из сна, скрещивает ноги по-турецки.
- В каком смысле?
- Варя родилась в январе, а моя Санечка – в июле!
- Ах вот оно что! – смеется Варя и затягивает его за затылок в море мятых простыней. Неделю назад было, а она уже успела забыть об этой шутке. Поднесла букетик к носу: он длинный и пахнет улицей, руками бабушки, которая несколько часов назад срезала цветы на участке, а потом везла их вместе с ромашками и васильками в клетчатой сумке по маршруту «Березки Дачные – Москва Октябрьская». Стояла, наверное, несколько часов под ливнем у перехода напротив Крымского моста и с надеждой вглядывалась в каждое проплывающее лицо: «Купите цветочки!». Куда там! Пятница! Все в предвыходной агонии спешат отсидеть свои восемь офисных часов. Только у Санечек последний глоток отпуска остался.

Варя мечтательно прикрывает глаза, вдыхая аромат колокольчиков. Они от такого жадного вдоха надуваются и облепляют нос. Запомнить все! Запах, еле заметные прожилки лепестков, желтую пыльцу тычинок, фиолетовую ленточку вокруг стебельков… И Мишину руку, и сегодняшнее число – 22 июля, чтобы этот момент поглубже отпечатался, и никто никогда не смог его из памяти украсть.

Трепещут над красными щеками белесые выгоревшие ресницы. Выдыхает «спасибо», а Миша отказывается ей отвечать на-человеческом и целует глаза, щеки, линии бровей, как будто Варя – его колокольчик, и он тоже может завять, остаться на задворках воспоминаний.

- Почему колокольчики?
- Ну а что?
- Не знаю… Пионы там, розочки…
- Пионы красивые были цветы, пока их образ коммерчески не изнасиловали и не возвели в модный культ. Выглядят нежно, а в руку берешь – пустышка магазинная, пахнет холодильником, и стебли хрустят «хабаровсками».
- Ну с «хабаровсками» ты, конечно, загнула. А розы?
- Они всю ту же историю уже много лет назад пережили. Букет роз – живое воплощение слова «пошлятина». Дорогая дешевка.

Миша тихонечко посмеивается, коротко выдыхая носом, так что это больше походит на сморкание, обнимает ее и устраивается рядом на подушке. Гладит пальчиком Варю по носу – весь желтый от пыльцы.

- Это что, я теперь в два раза быстрее стареть буду?
- Почему?
- Ну раз у меня два Дня рождения.
- Стареть будешь как раньше.
- А взрослеть?

Миша смотрит ей в глаза, в маленькие забравшиеся под тень ресниц морщинки. Улыбается. Пионы и розы – олицетворение слова «дешевка», а Мишина речь, когда он вот так на нее смотрит – слова «улыбка». Или, может быть, «нежность». «Доброта». «Свет».
 
- Тоже как раньше.
- Это как?
- Это никак.
- Как это?!

Он начинает передразнивать:

- Это как?! Как это?! Это!!! Как!!! – делает круглые глаза и разводит руками, но потом снисходит до милости объяснений, – Ты не взрослеешь, Человек-Без-Возраста. Тебе одновременно 5, 15, 30 и 65, и все эти Вари выходят из тебя по настроению.
- Странненький ты у меня, конечно!
- Не больше, чем ты. Чем хочешь заняться в свой День рождения?
- А это ты у которой Вари спрашиваешь? Которой 30, 5 или 65?
- Вы там внутренний консилиум устройте, я пока чаю заварю.

Скоро возвращается.

- Ну как, что порешили? Нет: кого порешили? – подмигивает заговорщически и протягивает кружку.
- Мы хотим в кино и покататься на трамвае, – говорит Варя голосом томной продавщицы из сельпо лет предположительно сорока. Поджимает губки, опускает глаза и подпискивает:
- И тортик!




«Сегодня все – для тебя». Moto Дня рождения прямиком из чьего-то веселого детства, где куча друзей за столом в праздничных цилиндриках из картона, клоуны и родители стоят в обнимку, опершись на дверной косяк – присматривают. Словом, что-то незнакомое.

Санечки выходят в дождь. Он упрямыми струями пытается прижать к земле людей, кошек, гигантскую мальву у подъезда, даже Крымский мост, но Санечки не сдаются под своим большим прозрачным зонтом. Это противоборство двух сил (почти добро и зло, только воля против обстоятельств), прям как в мультике про супергероев, и пока им сухо, они ведут счет.

«Иллюзион» – такой большой и старый! Внутри у Миши это перекликается с восхищением зебры Марти из «Мадагаскара»: «Центральный вокзал! Такой большой и такой… центральный!». На самом деле, «Иллюзион» вовсе не большой, зато высотка – очень большая. Величественная, скорее даже величавая – советский ампир, торжество архитектурного таланта всея СССР после разрушительной Войны. Как семь упрямых цветков посреди выжженной земли, заявление миру о своей несгибаемости, упрямой живучести.

- Маленькой я мечтала жить в этой высотке. Представляешь, какой вид! Вся Москва на ладони! Высокие потолки, а подъезд – музей.
- Не хотела найти себе подружку и «приглядеть» за квартирой профессора? – намекает Миша на самую яркую киногероиню Веры Алентовой.
- Нет. Уж больно у нее история печальная.
- Ничего себе печальная! Ей в конце достался Баталов!
- Он же Гога, он же Жора…

Миша похрустывает костяшками пальцев и жует обветренные губы. Вспомнил!

- Александра, Александра, что там вьется перед нами?
- Это ясень семенами крутит вальс на мостовой!
Они подхватывают вместе:

- Ясень с видом деревенским
Приобщился к вальсам венским.
Он пробьется, Александра,
Он надышится Москвой!
- Замечательный фильм. Но мне больше другая песня нравится. Где они на пикнике в ненастоящий День рождения Гоши.
- О… Как же там… Сейчас…

Миша поднимает вверх палец.

- Что происходит на свете?
- Просто зима!
- Просто зима, полагаете вы?
- Полагаю. Я ведь и сам как умею следы пролагаю
В ваши уснувшие ранней порою дома…

Варя закрывает ему рот рукой:

- Давай не будем. Они эту песню осенью поют. А называется она вообще «Диалог у новогодней елки».
- Ну, не будем.

Им не хотелось оскорблять лето даже упоминанием других времен года. Слишком уж долго они его в этот раз ждали, и бегунок календаря саднил где-то под ребром своим упрямым ежедневным движением в сторону сентября.

Дождь на этом этапе все-таки победил: ноги вымокли насквозь, и раз уж было глобально все равно, Варя прыгала в самые лужи. Белое хлопковое платье с оборочкой липло к коленям, а волосы распушились над лицом. Они опаздывали на свой сеанс, но есть моменты, когда человек ставит душевные порывы превыше капиталистической жажды выжать деньги из каждой прожитой минуты. Миша схватил ее за локоть между двумя входными дверями «Иллюзиона» и целовал все время, отведенное на рекламу. В это время за стеклом кассирша вынуждено наблюдала рекламу юношества, брезгливо перекосившись. Она бы и без всякой рекламы его приобрела, вот только, собака, никто не продает.




«Я, может, не меньше Лужкова переживаю за то, чтобы в центре продолжали ходить трамваи», – откровенничал в какие-то лохматые годы Гуф. Не знаем, чего там добился Лужков, а Собянин заменил старые грохочущие составчики настоящими космическими кораблями. Если встать в хвосте, то можно глядеть в панорамное окно, выгнутое, как линза аквариума. Через него картинка приближается, и кажется, что ты паришь в паре сантиметров над землей. Нет больше привычного «тук-тук», сплошное мягкое скольжение. С подножки на ходу красиво не спрыгнуть. Эх, убивают эти инновации всю романтику! А трамвайных линий и так осталось штук по-пальцам-пересчитать на всю Москву.

Капельки воды зависли в воздухе радугой над Чистыми Прудами. Сплошная фикция что трамваи, что чистота московских прудов. Затерялись Санечки где-то в коридорах узеньких улочек. Они похожи на их коммуналку, где вечером будут ждать Серега, Денис и Алиса, только эта уличная коммуналка совсем большая, бесконечная, и люди по-настоящему в ней не живут, только временно существуют. Интересно существуют, заразительно – так в Алисиной театральной студии бы сказали.

В кафе высокие и узкие окна от потолка почти до самой земли. Все створки открыли настежь, чтобы помещение наполнить послеливневым «заозоненным» воздухом. Людей битком (пятница же!), но Санечек ждет у самого окна маленький круглый столик. Стены словами Мишиной мамы «как после разрухи» – оголенная крупная кладка кирпичей, слегка припудренная штукатуркой. Вдоль всего подоконника в бутылках, вышедших из барного употребления – толстые белые свечи, слепленные с горлышками талым воском, а между ними в трехлитровых банках охапки сезонных цветов. Тоже, наверное, куплены у бабушек-садовниц. Кафе с этими бабушками сотрудничает как в том анекдоте о еврее, торгующем семечками: понимаешь, Мойша, банк не продает семечек, а я не даю денег в долг – бабушки не наливают рюмочку, а в кафе не продают цветов. Это так, для запаха и антуража.

Медленно изживает себя день, иссякает уличный свет, а небо слизывает с облаков краски и накрывается одеялом из сумерек. Возле входа в кафе играет на саксофоне играет старичок. Мелодия так ненавязчиво перекатывается в жарком воздухе, что никто и не думает его прогонять. Курящие почтительно встают по другую сторону двери, чтобы не дымить на музыканта. Тут Варе приносят торт в глубокой кособокой тарелке – круглый, из плотной стопки блинчиков, склеенных кремом. Сбоку три игривые малинки, а сверху свечка в косую полосочку. Зажигаются фонари, неоновые вывески, а Санечек со всех сторон греют свечи.

- Ну, загадывай желание!
- Даже не знаю… У меня, кажется, все есть, – громко шепчет Варя. Она протягивает ладонь на столе, и Миша прикрывает ее своей.
- Представь, что где-то за окном притаился Бог…
- «…одинокий ребенок, брошенный всеми в пустом магазине игрушек»? – подвывает Варя Noize MC по памяти.
- Я серьезно. Притаился и слушает.
- Я тоже серьезно. «Бога нет. Я есть. Ты есть. Мы есть».

Старичок-саксофонист протирает тряпочкой мундштук после очередной песни.

- Приятно, что молодежь еще помнит советскую классику!
Варя привстает над стулом, выглядывает в окошко:
- А как же? «Вам и не снилось» - самая красивая история любви. «Ромео и Джульетта» в почти наши дни.

Он наклоняет седую голову, кивает.

- А вы бы что загадали?
- Еще много Дней рождений.
- А сколько у вас их уже было?
- Вчера вот семьдесят третий.

Санечки одновременно:

- Ого! С прошедшим!
- Спасибо, и вас!

Саксофонист поправляет лигатуру, примеривается к мундштуку.

- Придумала, загадала!
- Ну, задувай!

Их столик на мгновение погружается во мрак: Варя задула свечку не только на торте, но и на подоконнике. Подскакивает официант и табачными пальцами возвращает им свет зеленой зажигалкой с надписью «Перекресток».

- Думаешь, сбудется?

Они слышат ноты. В звучании саксофона очень непривычно, но все равно узнаваемо.

- Теперь точно сбудется, – кивает Миша и начинает тихонечко напевать в такт любимой мелодии:

- Александра, Александра,
Это город наш с тобою.
Стали мы его судьбою,
Ты вглядись в его лицо.
Что бы ни было в начале,
Утолит он все печали.
Вот и стало обручальным
Нам Садовое кольцо.



И Садовое, будто отвечая на зов, издалека окатывает их ревом клаксонов.