Женский день

 Сперва несколько секунд она слышала странный шорох. Непонятно откуда взявшийся непривычный звук. Шелестящий. Непрерывно вибрирующий на одной ноте. Словно кипящий чайник у неопрятной хозяйки с охрипшим от времени и кухонного жира свистком. Или, как если бы кто-то неумело пытался свистеть, выдувая воздух сквозь оттопыренные колечком губы, похожие на куриную гузку.
     Нет, не так.
     Сперва забеспокоилась дремавшая в ногах у мужа рыжая такса Джулька. Смешно чихнула во сне. Поскребла нос лапами. Подняла голову. Широко раскрыла глаза. Пугливо прядая ушами, вслушалась в налитую разведенной тушью предутреннюю тишину. И жалобно заскулила.
     И только после она услышала этот непонятный шелест. А потом сразу же раздался оглушительный грохот. Её швырнуло на стену. Она больно ударилась головой и потеряла сознание.

     Они всей семьёй долго клеили прозрачный канцелярский скотч на оконные стекла. Чтобы, как утверждали дикторы в бесконечно длящемся телемарафоне, уберечься от осколков стекла или близких разрывов.
     Сначала клеили только крест-накрест, из угла в угол, как в старых военных фильмах. А потом, для верности, ещё полосами, словно расчерчивая стекло, как листок для игры в «крестики-нолики».
     Сашенька напряженно сопел на диване над придвинутым к нему вплотную журнальным столиком, разрезал ленту по длине образца. Мама попеременно, то ей, то зятю, подавала готовые полосы. Джулька вертелась у ног домашних, между диваном, столом с разложенными мотками скотча, табуреткой у балконного подоконника и стремянкой у окна в смежной комнате.
     Она клеила сосредоточенно, молча. Муж всё время поправлял сползающие с носа очки и бурчал, что работа эта совершенно бессмысленна, знающие люди говорят о том, что правильнее было бы просто открыть стеклопакеты и лишь прижать их к раме пластиковыми пятилитровыми бутылями с водой. Тогда взрывная волна не вырвет окно, а только распахнет его настежь. И стекло не рассыплется острыми осколками. Может, так и правильнее, но как же держать окна открытыми, когда на улице минус десять, а у мамы гайморит? Да и Сашенька, сколько не пои его медом с молоком и малиновым чаем, начинает сопливить от самого легкого сквозняка. Тем более, что едва ли не каждую ночь приходится проводить на полу в тесной прихожей.
     Говорили, что если поблизости нет убежищ, или ночная воздушная тревога застала дома, то надо, по возможности, пользоваться правилом двух стен: первая, наружная – убережет от разлетающихся осколков близкого разрыва, а вторая, межкомнатная перегородка, – погасит взрывную волну. О том, что случится при прямом попадании ракеты или снаряда в дом, улыбчивые телевизионные дикторы не говорили. Оставалось лишь догадываться. А еще лучше – пить успокоительные таблетки или молиться.
     Хотя, конечно, их двухэтажные коттеджи на восемь квартир – таких по улице больше десятка – даром что старые, с деревянными перекрытиями и резными балками, ещё вполне прочные. Их пленные немцы после прошлой войны строили. Хоть и по нужде, под конвоем, а все равно на совесть. По-другому, рассказывают, не умели.
     Она поставила в угол прихожей, рядом со сложенными горкой тревожными рюкзаками на всю семью, раскладной туристический стул для мамы – та в последнее время не могла спать лежа, задыхалась, постоянно жаловалась на сжимающие сердце боли, а муж бросил на пол два надувных пляжных матраса. Один, яркий, поменьше, для Сашеньки, другой, побольше, полуторный, иссиня-черный – для них двоих. Поместиться на нем вдвоем было не просто, поэтому муж обычно сидел, вытянув или скрестив по-турецки ноги, она лежала, укрывшись пледом и положив ему голову на колено. А Джулька неизменно пристраивалась на своем коврике у его ног.

     Она пришла в себя от холода. А ещё от боли. Ног ниже голени она не чувствовала, а вот выше, сквозь рванные прорехи штанов от тренировочного костюма саднило и пульсировало кровавое месиво, изрядно сдобренное пылью и мелкими обломками, в которые превратились, казалось бы, прочные шлакоблоки стен. Она провела рукой по лицу. Поморщилась. Близоруко приблизила ладонь к глазам: та же буро-серая смесь крови, сочащейся из ссадин на виске, и строительной пыли. Очки задрались на лоб, но были на удивление целыми. Она опустила их на место и попыталась пошевелиться. Получилось. Затем попробовала немного приподнять плечи и, опирая всю верхнюю часть тела на согнутые локти, медленно вытянуть ноги из-под переломившейся деревянной балки. Не вышло. Она дернулась резче, сильнее. И снова потеряла сознание.

     Где-то очень высоко на утреннем небе в рваной пакле облаков тускло догорали неподвижные звезды. А чуть ниже с уже знакомым шелестом один за другим резвой стайкой чертили дымные стрелы в пути к неизвестным целям багровые метеоры. «Это очень красиво и очень странно, – с удивительным спокойствием подумала она, – видеть над головой небо, а не привычный, крашенный еще в позапрошлом году водоэмульсионной краской цвета слоновой кости потолок прихожей, изрядно облупившийся после того, как не успели вовремя выгрести с чердака снежный сугроб, который каждой зимой надувало сквозь растрескавшийся шифер и разбитые стекла слухового окна».

   – Не смей говорить мне глупости! – раздраженно кричала ей мама в первые дни под непривычный вой сирен воздушной тревоги. – Какая эвакуация? Что это еще за ерунда? Почему я куда-то должна уезжать из своего дома?
   – Но ведь это война, мама!
   – О чем ты? Какая война? С кем? С теткой из Краснодара? С нашими омичами? С твоей сестрицей из Нефтеюганска? Или с ее сыном из Сочи и его семейством? С кем, я у тебя спрашиваю? Твой отец ушел на фронт в сорок четвертом и дошёл до Праги! Вот он был на настоящей войне. Бил фашистов…
   – А теперь фашистами называют нас!
   – Кто называет? Не смей повторять досужие сплетни! Образованному человеку не стоит злоупотреблять лживым телеящиком. Лучше читай русскую классику. Бери в книжном шкафу любой томик на выбор. Страна, давшая миру Пушкина, Толстого, Чехова, Достоевского, наконец, органически не может…Ты только вдумайся в слова Ивана Карамазова: «…Да весь мир познания не стоит тогда этих слёзок ребёночка…Пока ещё время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребёнка…».
   – Те, кто нас хотят уничтожить, не читают Достоевского.
   – Не говори глупости! Как это можно не читать Достоевского?
   – Можно, мама. И это еще не самое страшное. Страшнее, если они всё-таки его читали. Помнишь: «Европа нас постоянно не любит, терпеть даже нас не может. Мы никогда в Европе не возбуждали симпатии, и она, если можно было, всегда с охотою на нас ополчалась. Она не могла не признать только одного: нашу силу...».
   – Это мы-то Европа? Опомнись. Господи, ты уж лучше зайди в ближайший маркет. Посмотри, что творится. У касс бесконечные очереди, на полках хоть шаром покати. Ты бы купила чего-нибудь про запас. На всякий случай. Макароны, консервы, если получится, сухарей ржаных, знаешь такие делают из нераспроданных дорогих сортов хлеба с изюминками, кунжутом, льняными и тыквенными семечками.
   – Хорошо!
   – Да, и соли, соли не забудь. Если она еще не пропала. Почему-то в смутные времена всегда едва ли не первой пропадает соль.

     Ветер, прилетевший с юга, неопрятно заштопал рванные прорехи облаков, сбил их в кучу и из серых начесов взъерошенной небесной пакли посыпались такие же серые, тающие на лету ледяные слезинки. «Больной, усталый лёд, больной и талый снег...и всё течёт, течёт...» – почему-то неожиданно всплыли в памяти полузабытые строки. «Чьё это? – отстраненно-холодно подумала она, откуда-то извне, со стороны, может быть с высоты падающего снега вглядываясь в себя, беспомощно лежащую сейчас посреди развалин даже не дома, а всей своей прошлой жизни и равнодушно принимая всю неуместность и этого поиска, и этого взгляда. – Кого-то из символистов серебряного века. Из столь любимого мамой русского поэтического декаданса».
     Она вновь приподнялась на локтях и осторожно, очень медленно, словно пытаясь не спугнуть по-прежнему ноющую, но, казалось бы, почти стихшую боль, попробовала пошевелить ногами. Левая тут же подчинилась, несмотря на внезапный, едва не вызвавший рвоту приступ острой боли в лодыжке и липкую кашу вокруг ступни в меховом домашнем тапке. Но правая, явно опухшая на ощупь, непривычно тяжелая, и окончательно потерявшая чувствительность от колена и ниже, странно захрустела. «Наверное, перелом…Самой явно не справиться, – равнодушно, словно не о себе, подумала она. – И всё-таки, надо бы попытаться как-то её, эту чертову ногу, зафиксировать».
     Среди россыпи пористых серых кусков шлакоблока и обломков красных кирпичей, вросших, как мушка в янтарную смолу, в зеленоватую магму давно застывшего цемента, она увидела обломки деревянного косяка дверного проема: дверь в прихожую для пущего простора в незапамятные времена сняли, а косяк так и остался на месте с вросшими в обои наличниками, многолетними слоями облупленной белой краски по периметру и не закрашенными следами от снятых дверных петель.
     «Если попробовать оторвать от двух кусков лутки наличники, – обрадовалась она, – то они вполне могут сойти за шины. Надо только придумать чем заменить бинт для повязки". Она огляделась. Ничего подходящего не заметила. Разве что, использовать трикотажную футболку, которая и сейчас на ней – она всегда надевала дома поверх нижнего белья мягкий, пахнущий после стирки весенней свежестью, уютный хлопок под плотную куртку синтетического тренировочного костюма.
     Дотянуться до обломков косяка не удалось. Пришлось подползать на спине, волоча ноги, упираясь изо всех сил в колючую каменную крошку содранными в кровь локтями и прикусив нижнюю губу, чтобы сдержать крик боли. Зато наличники, наживленные тонкими короткими гвоздками, отделились от деревянного массива сравнительно легко – достаточно было лишь поддеть куском плоского цементного блина с острой кромкой. А разорванной на полосы просторной футболки, которую она, сбросив куртку и вздрагивая от холода, стянула через голову, вполне хватило чтобы надёжно закрепить шины двумя тугими повязками – под коленным суставом и у стопы.
     Ближе всего к ней был обрушившийся угол, в котором до взрыва стоял стул. Груда строительного мусора, пирамида в человеческий рост, увенчанная обломками шифера и стропил. Откуда только взялись силы. Упираясь в пирамиду всем телом, ломая ногти и загоняя занозы, она раскачивала и отодвигала в сторону стропила, отбрасывала обломки кирпича и куски досок перекрытия с хищно торчащими ржавыми гвоздями, бездумно раз за разом повторяя сквозь слезы: «и плачет дряхлый снег… и умирает лёд…».
     Голова мамы была бессильно опущена, спутанные, пересыпанные кирпичной крошкой седые пряди волос, лицо, одежда – залиты кровью из рваной раны на шее. Кровью были залиты и страницы антикварного томика стихов, которые, переложив, как закладкой, очками, мама так и не выпустила из рук. Она мимовольно бросила взгляд на едва читаемые теперь под бурым бесполезные и наивные строки: «…Есть сила благодатная в созвучье слов живых. И дышит непонятная, Святая прелесть в них. С души как бремя скатится, сомненье далеко – и верится, и плачется, и так легко, легко…»

     В суете и неразберихе первых дней боевых действий выехать из города оказалось совсем не просто. Даже для тех, кто имел свой личный транспорт. Буквально сразу же на всех заправках напрочь пропало горючее. Потухли светофоры. На дорогах, прямо по проезжей части, установили многотонные бетонные блоки и противотанковые ежи. А у узких зигзагообразных проездов между ними и у бойниц мгновенно, за ночь, выросших едва ли не на каждом перекрестке высоких – почти в рост человека – баррикад, сложенных из белых пластиковых мешков с песком, рядом с неопрятными ящиками мутных, в маслянистых пятнах, пивных и водочных бутылок с тряпичными «оселедцами» вместо закруток, от которых остро пахло бензином, круглосуточно дежурили неулыбчивые пожилые дядьки с охотничьими ружьями – бойцы стихийных отрядов территориальной обороны.
     Кто-то на работе сказал мужу, что со дня на день на железнодорожном вокзале для женщин и детей начнут формироваться эвакуационные поезда к западным границам. Точные сроки и время отправления официально пока неизвестны, но по секрету говорят, что если добраться до вокзала загодя, прямо с утра, уже даже завтра или послезавтра и попытаться пробиться сквозь неимоверную толчею в залах и на перроне, то к вечеру, а то и в течение дня можно будет уехать.
     «Давай, попробуем, – сказал ей муж. – Надо поторопиться. По слухам, уже больше половины области под ними. По крайней мере, если у нас получится, и вы уедете, мне будет спокойнее. Стану ждать повестки в военкомат. Да, наверное, уехать будет не просто, говорят, собираются сажать пассажиров без мест, столько, сколько вместит вагон, даже в коридор и тамбур, но ведь, – он горько усмехнулся, –не зря говорится: в тесноте да не в обиде. В любом случае и ты, и Сашенька окажетесь в полной безопасности. Ведь не станут же они обстреливать вокзалы с гражданскими и мирные поезда в дороге? Я уже не говорю про далекие города у западной границы. Согласна? Тогда завтра же и попробуем. Хорошо? Вызовем, если получится, такси, надо только сразу пообещать заплатить два или даже три счетчика, тогда повезут, не откажут. А ты постарайся до завтра убедить тещу"
      Хмурый водитель тогда остановил машину на площади перед вокзалом у самой кромки колышущегося человеческого моря, молча помог выгрузить из багажника их немудренный походный скарб: два чемоданчика на колесиках, детский рюкзак и складной туристический стул.
     Несколько десятков живых ручейков, человеческих цепочек, сформировавшихся на площади, медленно, бок о бок, переругиваясь и пересчитываясь, неспешно двигались вперед, дышали в затылок друг другу только для того, чтобы ближе к ступеням вокзала слиться в одну неуправляемую толпу, которая, раздваиваясь перед преградой, ускорялась, жестоко выталкивая замешкавшихся и безжалостно перекатываясь через оступившихся, неудержимым потоком обтекала здание с двух сторон и легко прорвавшись сквозь жидкое полицейское оцепление, выплескивалась на перрон уже до предела заполненный такими кричащими, стонущими, чертыхающимися, матерящимися и плачущими людьми.
     Перронный прибой неумолимо и жёстко бился о вагоны, жалкими каплями протекал вовнутрь, передавал редким счастливчикам, удержавшимся на скользких от талого снега ступеньках вагонных площадок, летящих поверх перронных голов, словно невесомая пена над штормовой волной, кричащих детей, мятые вещевые баулы и рвущиеся пакеты с провизией из привокзального маркета.
     Они переглянулись и молча попятились назад. Все четверо.

     Когда ты замужем уже второй десяток лет, то привыкаешь ко многому.
     И к тому, что в любое время года и в любую погоду, ежедневно, ровно в шесть ноль-ноль, муж, каждый раз безуспешно пытаясь не разбудить домашних, крадучись, как мальчишка, надевает худи поверх трико, широкие тренировочные шорты, заношенные, но удобные беговые туфли, ласково чухает за ушком сторожащую входную дверь Джульку и отправляется вместе с ней по тихим сонным улочкам на утреннюю пробежку, которая обязательно и неизменно завершится силовыми упражнениями на спортивной площадке речного пляжа и коротким, но энергичным заплывом к фарватеру реки в тающей над водой дымке.
     И к тому, что, вернувшись, обязательно будет мастерить себе на завтрак не обычную в семье яичницу с беконом, а смешивать в блендере очередную растительно-фруктовую хрень, потому что хоть и травояден, как давно вымерший ископаемый динозавр, но, кажется, собирается жить вечно.
     И ещё к тому, что постоянно смешно поправляет пальцем спадающие с переносицы модные очки, вечно нудно ворчит по любому поводу и, на удивление, всегда оказывается прав в частых домашних спорах и сложных ситуациях.
     Невозможно привыкнуть только к одному. К тому, что муж по-прежнему сидит рядышком, прислонившись спиной к стене прихожей, только вместо головы и верхней части туловища у него студенистое желе, немыслимая кровавая каша, вышедшая из чудовищного блендера. У ног бесформенный окровавленный комок рыжей шерсти. А на коленях – извращенная дьявольская шутка – поблескивают совершенно целые очки. Тонированные стеклышки-хамелеоны в щегольской титановой оправе.
     Она подобрала свою валявшуюся среди обломков куртку, подползла ближе к мужу, и, неловко раскорячась над трупом, попыталась накрыть и студенистое желе, и кровавую кашу, и шерстяной окровавленный комок, и – самое страшное – поблескивающие очки.
     Хотелось кричать, но горло сжимала судорога, хотелось плакать, но глаза были сухими. И мозг, как ей казалось, работал необычайно размеренно и четко. Даже слишком размеренно и слишком четко, после несомненной контузии и всего того, что с ней случилось.
«А что, собственно говоря, случилось? – трезво и холодно задавала она самой себе вопрос. – Ничего. Просто ты умерла несколько часов назад. И это надо принять как данность. Хотя тело этому до сих пор всячески противится. У-м-е-р-л-а! Вместе с мамой, Джулькой, мужем и, самое главное, вместе с Са… – она ударила себя по губам. – Сашенька! Сыночек! Нет, это произносить страшно, это нельзя! Если об этом не говорить, если об этом не думать, то может быть этого и не случилось?» – она наконец поняла почему, с того момента как пришла в себя и увидела вместо потолка прихожей звездное небо над головой, ни разу не смотрела в тот угол, где лежал на полу маленький яркий пляжный матрас и не вспоминала о сыне.

     Он лежал спиной к ней так близко-близко, что она могла как раньше погладить его стриженный затылок с двумя смешными макушками, на боку, свернувшись уютным клубочком, едва заметный под обломками обрушившейся стены, укутавшей его со всех сторон, словно заботливо подоткнутым ватным одеялом. Голова покоилась на лодочке ладони согнутой в локте правой руки, а из разжатых пальцев левой, почему-то отброшенной по направлению к ней, выпал его «тревожный» детский рюкзачок с изображением зеленого марвеловского силача Халка, который он во время тревог обычно клал под голову.
     Преодолевая головокружение и выворачивающую наизнанку тошноту, она подползла к сыну. И вновь, непонятно откуда, неуместно и не ко времени всплыли в памяти, казалось бы, давно забытые поэтические строки. Она хрипло дышала сыну в макушки, со всхлипом, едва слышно шептала слова, словно ненароком опасаясь разбудить ребенка, облизывала пересохшие, мгновенно растрескавшиеся в кровь губы, буквально выталкивала из себя каждый звук неимоверным горловым усилием, расставаясь с сыном и рассказывая ему о себе одновременно: «Прощай, моё сокровище, – нелепые слова, но как от них укроешься – кружится голова…», а по её щекам, пробивая себе бороздки в буро-сером, наконец текли слёзы.
     Она не стала его будить. Лишь, лихорадочно выбивая дробь зубами и физически ощущая как смертельный холод сжимает ее сердце, провела, прощаясь навсегда, по его окоченевшей ледяной руке от локтя к пальцам, подхватила рюкзачок и поползла прочь из прихожей в глубину квартиры.

     В изломанном периметре четырех стен без потолка, которые когда-то были их с мужем спальней, напротив широкой усыпанной мусором двуспальной кровати, над седой от инея паутиной разбитого экрана плоского телевизора, судорожно отсчитывают секунды настенные часы. Обычная немудренная китайская поделка. Её в незапамятные времена выбрал Сашенька среди множества других, подобных, в тесном жестяном контейнере на вещевом базаре, куда они все вместе, прогуливаясь, заглянули совершенно случайно. От гулкой какофонии идущих вразнобой часов в этом контейнере можно было сойти с ума, муж слёзно уговаривал немедленно двигаться дальше, закатывал глаза и чертыхался вполголоса, но Сашенька невозмутимо рассматривал часы до тех пор, пока не выбрал именно эти. Продавец ухмыльнулся: «Хороший выбор, пацан! Эти – действительно работают безотказно. Можешь даже не сомневаться! Не подведут. Хоть в жару, хоть в холод. И идут точно, как… часики. Знай себе, не забывай менять раз в год батарейку». Потом он повернулся к ней, безошибочно определив главного: «Ну что, мамаша, берем? Я ради такого случая хорошую скидочку сделаю!».
     Не обманул продавец: часам наплевать, что в доме нет крыши и выбиты окна. Неубиваемый серебристый блин, покрытый изморозью, с тонкими стрелками под прозрачным стеклом, скачущими по белому полю циферблата. На циферблате, как на школьной географической карте, отмечены контуры континентов. Всех, кроме Антарктиды. На месте нетающих южных ледников – окошко, в котором, как в старых добрых настольных календарях-перевертышах, каждый день появляются текущая дата и название нового дня.
Если окошко не врет, сегодня – понедельник, седьмое марта. Значит, прошла уже целая неделя.
     Она зябко поежилась – пуховое пальто, в которое все эти дни она старательно куталась, плохо защищало от ночных морозов – и протянула руку, чтобы погладить лежащий на кровати рядом с ней детский рюкзачок с изображением могучего мультяшного героя...

  ...Неделю назад она ползла по вздыбленному паркету, оставляя за собой бурые кляксы – неглубокие, на первый взгляд, но болезненные раны на левой ноге продолжали кровоточить. «Надо бы найти что-нибудь для перевязки, – подумала она. – А ещё что-нибудь из одежды. И даже не важно, что очень холодно. Право слово, будет очень неловко перед чужими людьми, если её тело найдут в одном тапке, постыдных изорванных трениках и засмальцованном донельзя, пропитанном насквозь кровью кружевном бюстгальтере, некогда бывшем белоснежно-белым».
     Путь от прихожей до спальни – самой дальней комнаты их малогабаритной, но все-таки раздельной трешки – был непривычно длинным. В покосившемся шкафу-купе, стараясь не пораниться острыми, как зубы тигровой рыбы Голиаф, осколками зеркальной двери, обильно усыпавшими одежду, она отыскала в меру чистую льняную простыню на бинты, черный свитер грубой вязки и длинное, бесформенное – по моде – дутое пуховое пальто цвета хаки.
     Медленно раскачиваясь, словно увалень тюлень, неуклюже ползущий по прибрежной гальке, она со стоном натянула на себя свитер и пальто. Напряжение не прошло даром: в глазах потемнело, на глаза навернулись слёзы, пустой – она старалась не есть после шести – желудок скрутило нарастающими, следующими один за другим спазмами. Её скудно вырвало горькой слизью. Она отдышалась, опершись локтями на вырванную взрывной волной оконную раму, утерла рот краешком простыни. «Надо бы попытаться очистить от обломков хотя бы край кровати и прилечь, – подумала она. – Иначе я потеряю сознание и умру прямо здесь на заблеванном полу».

     Секундная стрелка торопливо перескакивала от одного деления к другому, минутная раздумывала над каждым движением, а завороженная бесконечностью времени часовая буквально засыпала, прежде чем решится сделать шажок вперед. Она следила за ними уже несколько дней. От рассвета и до заката. А когда наступала ночь, она слушала судорожное, как дыхание астматика, пощелкивание часового механизма и представляла сизифов труд секундной стрелки, непрерывно взбирающейся к райской вершине и каждый раз безвольно падающей в адову пропасть…
     Она почти не выпускала из рук детский рюкзачок. Даже забываясь ненадолго в тревожном сне, шарила руками вокруг, пытаясь нащупать своё сокровище. Она сама собирала его для Сашеньки: электронная книга, небьющийся футляр с запасными очками, мягкая игрушка, пара теплых носков, две смены белья и прошлогодняя – они беззаботно радуются лету и солнцу на морском берегу – семейная фотография в матовой пластиковой рамке; фото с секретом: на обороте, на всякий случай, она записала полный домашний адрес и основную, необходимую, на её взгляд, информацию о каждом изображенном на фотографии члене семьи; а ещё небольшая бутылочка с водой, детская картонка яблочного сока, упаковка хрустящих гречневых хлебцов и пачка мясных снеков – Сашенькиных любимых тонких копченых колбасок.

     Темнело. Стрелки часов в очередной раз достигли дна пропасти и вновь начали упрямо карабкаться вверх. Еще несколько часов и настанет восьмое марта – вышедшая в тираж дата с сомнительной историей, ставшая, тем не менее, важной частью их семейных традиций. В этот день муж всегда с утра, сразу после пробежки, с загадочным видом отправлялся на ближайший цветочный рынок и возвращался с неизменными, но каждый раз горячо ожидаемыми букетами: любимые мамины розы «Черный принц» и ранние крокусы для неё. Обязательно синие и желтые. А Сашенька рисовал для бабушки и мамы праздничные открытки и торжественно вручал их у накрытого по случаю стола, вместе с веточками пахнущей медом мимозы и свежими эклерами, которые тоже купил и передал ему украдкой муж.
      Она прислушивалась к тиканью часов, представляла, как все три стрелки сойдутся в апогее своего пути по циферблату и вспоминала то самое стихотворение, которым прощалась с Сашенькой. Она облизала покрытые кровавой корочкой губы и хрипло прошептала «…и мартовская талость… бросается и рвёт…мне докружить осталось… последний поворот».
     «Всё, что происходит со мной неправильно, аморально, просто бесчеловечно – думала она совершенно спокойно, словно речь шла о чем-то будничном, обыденном. – Если человеческий мир так жесток, то должна же существовать, в конце концов, какая-то другая, высшая справедливость. Неужели я не заслужила подарок к этому трижды проклятому женскому дню? Если и взаправду существует тот, кто где-то там, наверху, распоряжается нашими судьбами, то он просто обязан хотя бы в этот день поступить по-мужски…Я прошу так много и так мало одновременно: дать мне умереть. Я просто хочу быть вместе с моей семьей. Прямо сейчас! Уже сегодня! Или через несколько часов, если для вручения подарка столь важно полное соблюдение формальностей».

     Она подтянула к себе рюкзачок, пристроила его под голову, устало вздохнула и закрыла глаза. И ничуть не удивилась, когда, всего лишь через несколько мгновений или всего лишь через несколько часов, услышала где-то в отдалении, в прихожей, у выбитой взрывом двери квартиры, чьи-то осторожные шаги и едва различимые в тишине голоса. Может быть, чудом уцелевших и вернувшихся на развалины соседей? А может быть – тех, о ком ни на мгновение не переставала думать все эти ужасные дни: три сплетающихся в единое целое таких непохожих друг на друга и таких родных голоса – пожилой женщины, взрослого мужчины и маленького мальчика.