Путешествие пятое

Алёшиного отца в детстве назвали Серёжей, и он жил тоже на берегу речки, только другой, маленькой,  с совсем не речным именем Кухва, летом, местами, почти не заметной, превращавшейся в ручеек, но зато с необыкновенно чистой водой, - в ней в изобилии водились раки.  Впрочем, о чистоте воды, вернее о загрязнении рек, тогда не очень заботились, поскольку единственным источником грязи, стекавшей в подобные реки, был домашний скот, а продукты распада его жизнедеятельности, видно, не воспринимались водою, как нечто абсолютно инородное. И родился он на этой, уже отчуждённой территории, если по прямой, то километрах в двадцати от родины Любы. А она, будучи старше его на три года, появилась на свет до того самого странного договора, как раз в разгар гражданской войны.
Считать ли это сходством, или совпадением, но их судьбы будут изначально в чём-то перекликаться, хотя и не напрямую, а иносказательно, что ли. Семья у него была как раз, наоборот, из очень бедных, земли – кот наплакал, а сыновей зато целых восемь и тоже второй брак у отца. Причём, чем дальше, тем больше братья от разных матерей становились всё более разными, в том смысле, что родственные связи между двумя ветвями рода сходили на нет.
Бедность в семье была почти беспросветной. Питались впроголодь, что же касается одежды, то благо было мальчишкам с теплой весны до поздней осени: можно бегать по деревне, по берегу речки практически голышом, по крайней мере, обувь точно не нужна. Куда как плохо становилось зимою: для того, чтобы выбежать на улицу, погодки поменьше устанавливали очередь на дырявые валенки и на перешитую из мамкиной кофты одежку, заменявшую пальто. Шапка и варежки для каждого уже считались роскошью.
В год, когда Серёже предстояло осенью идти в школу, весною, чтобы хоть как-то подлатать семейный бюджет и избавиться, сколь ни грубо это звучит, на полгода от лишнего рта, его отец сговорился с зажиточным хозяином верстах в пятнадцати от родной деревни, и ребёнка отдали в подпаски. Мать, провожая его, плакала, плакал он сам, но это были ещё домашние слёзы, тем более вылитые в такой родной мамин подол. А в чужом доме надо было перво-наперво как-то угодить хозяевам (отец об этом очень уж просил), поладить с чужим дядей, нанятым в качестве пастуха, и в любую погоду, встав с петухами, лечь спать уже с изготовившимися петь новыми, пусть и сытому. Справедливости ради следует отметить, что мальчику повезло с его нанимателем: дед Марк, державший, в отличие от их единственной коровы, целое стадо, являл собою персонаж весьма колоритный, ибо за ним велась и шла впереди его молва и слава, как о знахаре, а кто говорил и как о колдуне. Фактом оставалось то, что к нему за помощью ехали чуть ли не со всего уезда, а то и из-за его пределов. По его же стопам пошла и дочь, и, если верна народная молва, то в данном случае она оправдывалась в том отношении, что спустя много лет умирала она очень трудно, если не сказать больше. А дед Марк Сергея привечал, сам не обижал, и в обиду не давал, и, в отличие от расхожей ситуации с детьми, отданными в люди, других обязанностей, кроме подпаска, на что его и наняли, у мальчика в чужом доме не было.
Пастбище располагалось близ большой проезжей дороги, по которой кто-то куда-то ехал и вряд ли обращал внимание на горку с одинокой кривой сосной. Сюда, когда коровы ложились спать, мальчик убегал, имея свои цели: сопка возвышалась над местностью, и можно было смотреть в сторону дома, представлять, чем занимаются братья, вспоминать мамины ласки,  а ещё плакать  вволю, хоть так изливая своё детское горе. Ближе к Покрову отец забрал Серёжу, и он с опозданием, и под насмешки сверстников, не «ходивших в люди», пришёл в школу. А будущей весной, уже к Егорию, когда скот выгоняли в поле, определяя время в календаре деревенским циклом жизни, всё повторилось снова. Поэтому, по его собственному позднейшему определению, образование составляли «два класса и коридор».
По мере возраста менялось не многое, только теперь он уже нанимался сам, сначала в пастухи, а потом, повзрослев, в работники всё к тому же хозяину. Надо отдать должное, они ценили его трудолюбие и сноровистые руки.
Когда после оккупации силами военнопленных и присланных из Восточной Европы рабочих в уездном центре, представлявшим собой узловую железнодорожную станцию, построили депо, Сергей устроился туда. Скоро в депо из числа работавших и имевших связь с партизанами, тоже возникла группа подпольщиков, и, хотя формально он в неё не входил, но вместе с другими участвовал в порче подвижного состава. Люди осторожные, вроде Сергея, пусть и делали это примитивно: то подсыпая в тормозные буксы песок, то удаляя смазку из колесных пар. Периодические поломки вагонов в пути после депо, иногда становившиеся и причинами аварий, не могли оставаться не замеченными немцами. И когда над группой сгустились тучи, и возникла угроза арестов, знакомый мастер, по-своему как-то жалевший деревенского паренька, устроил ему перевод в такое же депо в Риге. Казалось, угроза ареста миновала, но пришло новое испытание: возродившаяся после оккупации прежняя буржуазная власть стала снова формировать в Латвии части регулярной армии, а возраст у него был призывным. Ситуация осложнялась ещё и тем, что в это время в его родные места стали наведываться с рейдами отряды Латвийской партизанской бригады, и его брат Никифор ушёл с ними.
Немцы, явно не ожидавшие такого «приёма» на территории бывшей буржуазной Латвии, активизировали борьбу с партизанами. Хотя факт нахождения Никифора в партизанском отряде, вроде, и не мог быть юридически доказан, но в деревне секретов, понятное дело, нет. К родителям Сергея как-то наведался знакомый, служивший в волостном правлении, и предупредил, что, если один из сыновей не пойдёт служить в Латвийскую армию, то семью могут отправить в Саласпилс за связь с партизанами. У старшего из сыновей, Михаила, уже была семья и, что важнее в этой ситуации, наверное,  так это проблемы со здоровьем, исключавшие  призыв, Николай и Семён были ещё молоды, и мать отправилась в Ригу к Сергею, умоляя со слезами, спасти семью от беды. После освобождения уезда Иван,  Николай и уже под конец войны даже самый младший Семён ушли в ряды Красной Армии. На Ивана скоро пришла похоронка, а Николай  остался в числе пропавших без вести: война закончилась, а похоронка на него так и не пришла. Семён был ранен в боях за Польшу, награждён медалью «За отвагу»,  отслужив своё после войны, вернулся, отделился, обзавёлся многодетной семьей и старался никогда не вспоминать и ни с кем вообще не говорил о войне.
Так Сергей оказался в Двинском добровольческом сторожевом батальоне, который охранял бывшую государственную границу с СССР. Правда, боевых действий, пока это был глубокий тыл, здесь не было, и, мягко говоря, повально отсутствовала дисциплина, а когда фронт к началу сорок четвёртого года приблизился вплотную, то часть решили переправить на другой участок. Они уже грузились в вагоны, когда налетёли советские самолёты, и началась бомбёжка станции. Пользуясь моментом, многие бросились врассыпную бежать, Сергей с товарищами побросали винтовки и решили при случае, раздобыв гражданскую одежду, пробираться домой, но были задержаны немцами и уже как дезертиры отправлены  в лагерь в Германию.  Сергея, а другого варианта как-то и не получается, хранил Господь по молитвам матери, и он попал в число счастливчиков, которых отправили на принудительные работы. И тут в очередной раз случилась та же история: хозяин немец быстро оценил усердие и умелые руки нового работника, который, к тому же, оказался способным к языку и сумел немного выучить разговорный немецкий. По окончании войны он оказался в американской зоне оккупации, и хозяин убеждал его оставаться насовсем, рисуя довольно заманчивую перспективу.
Как известно, от судьбы не уйдёшь, и после Победы, пройдя необходимые формальности, он получил на руки справку, с которой можно было возвращаться на Родину, хотя это был только один из трёх возможных путей. Кое-кто, решив попытать счастье на чужбине, отправлялись в белый свет, как в копейку. Можно было поехать в любую точку Советского Союза и начать жизнь там с чистого листа. Это был хороший вариант для тех, кто был осведомлен о сути и смысле репрессий, или кто чувствовал за собою такие поступки, за которые нужно отвечать по закону. Сергей с кругозором бывшего подпаска и батрака не имел ни малейшего понятия о том, как ни за что ни про что исчезали самые обычные люди на «десять лет без права переписки». Не чувствовал он за собою и никакой вины за происшедшее с ним в годы войны, а поэтому однозначно и твердо решил возвращаться домой, абсолютно не представляя, что его там ждёт. А проще говоря, он просто истосковался по своим родителям, по братьям, по дому и деревне.
Сначала ничего не предвещало беды, он даже снова устроился на работу на железную дорогу, но в сентябре сорок пятого кто-то из уже сориентировавшихся в новой реальности людей, написал куда следует, и арестованный Сергей оказался в тюрьме № 1 города Пскова. Насколько это было просто, даже примитивно, он понял уже потом, в лагере, где встретился со своим земляком, тоже физически крепким мужиком, и они так и старались держаться вместе. Тот получил десять лет за то, что, будучи пьяным, на вокзале в райцентре своему же собутыльнику бросил в ходе разговора фразу: «Ну, ты сегодня болтаешь, как советское радио», но она попала в ещё чьи-то уши, и этого было достаточно.
Следователь ясно и недвусмысленно дал понять, как выглядит его перспектива и чем Сергей может себе помочь, а поскольку такой вариант арестованного не устраивал, то сам факт службы в рядах противостоящей армии являлся достаточным  для применения знаменитой в то время статьи 58-я прим – измена Родине. Через полтора месяца после заключения под стражу, он получил 15 лет каторжных работ с поражением в правах на пять лет и конфискацией имущества, которого не имел вообще, и отправился в Кресты, ожидать формирование этапа, проведя месяц в одиночке, что было, скорее, способом психологического воздействия.  Кассационная жалоба, направленная в военный трибунал войск НКВД Ленинградского округа, не изменила ничего.
В апреле сорок шестого их этап погрузили на пароход в Мурманске, и началось длительное плавание, которое стало для всех первым серьёзным испытанием, поскольку в бухте Ванина на берег сошла меньшая часть конвоя. Хотя можно сказать и так: основная часть конвоя бухту Ванина так никогда и не увидела. От антисанитарных условий, морской болезни, периодически возникавших локальных эпидемий, никудышней еды слабые телом или духом, или и тем, и другим, уходили в пучину северных морей.
 А местом почти постоянного обитания Сергея в «золотых лагерях» Колымы стал прииск Ольхон. Поскольку политическими там были все без разбора, от генерала и профессора до пастуха, десять лет лагерей здорово пополнили его житейский багаж и где-то завершили образование, но и тут главной задачей было выжить. Против политических лагерное начальство вело, по сути, негласную войну, размещая их в одних бараках с уголовниками и используя последних в качестве добровольных надзирателей-истязателей. Тех, кто пытался жаловаться на них, вызывали в помещение охраны и палками объясняли, что это они, оказывается, нарушают лагерный режим. Тяжелая работа в шахте в условиях вечной мерзлоты, отобранная и без того скудная хлебная пайка, антисанитария скоро обеспечили Сергею дизентерию, причём страшнейшую, когда понос стал уже кровяным и сил идти в шахту не было. Он пошёл в санитарный барак. Фельдшер пожалел его и дал выпить какой-то красной на вид и мерзкой на вкус жидкости, сказав при этом: «Это последнее средство, дальше сам понимаешь». Оно помогло, к счастью, как не свалил окончательно позже и гепатит.
Что стоила в этой реальности жизнь человека, Сергей испытал на себе. У охранников была забава, и они в летний полдень, когда воздух гудел от комаров и гнуса, ставили заключенного под вышкой. Подверженный такому испытанию не имел права даже пошевелить рукой, а тем более сдвинуться с места, чтобы отогнать полчища мошкары – это квалифицировалось как попытка к бегству, и следовал выстрел с вышки. Зимою под надуманным предлогом кого-то из заключенных уводили на вахту и там избивали палками.
Такое положение политзаключенных в лагерях ничего хорошего в себе не несло и, поскольку сидело большое количество профессиональных военных, прошедших фронт, то именно они занялись подготовкой знаменитого по-своему и уникального в чём-то восстания политзаключенных Колымы, которые пошли на штурм помещений охраны с криками: «За Родину, за Сталина!».  И они добились главного: после длительных переговоров с приехавшей из Москвы комиссией были выполнены самые основные условия: никому из участников не добавляли срока, уголовники были размещены отдельно, сменено лагерное начальство, и условия содержания стали относительно сносными.
Но Сергею судьба готовила новое испытание: во время работы в шахте ему придавило бревном ногу. Сначала, казалось, пройдёт, организм молодой, справится, да и на первоначальные жалобы ответ был один: «кости целы, хромаешь, хочешь от работы отлынить, отправляйся в шахту», но с каждым днём становилось всё хуже и скоро стало ясно: хорошего ждать больше не приходится – настало утро, когда встать он уже не смог. И снова благодарение Богу и санитарному бараку. Он осмотрел Сергея, и вариантов не было: в прижатой бревном ноге развилась гангрена, и спасти жизнь заключенного могла только ампутация ноги. Причём, если бы он пришёл сразу, это могла быть стопа, позже – колено, а теперь только вся нога. И опытный военврач сказал открытым текстом: парень, если хочешь жить, то терпи, будет очень больно, можешь кричать, материться, и, дав выпить целый стакан спирта, обычной ножовкой отрезал ему ногу. После того, как культя заросла, Сергей сделал сам себе костыль и теперь уже точно оказался негодным для работы в шахте. Его определили в подсобные рабочие в кухонный барак.  Это во многом спасло жизнь ему, ибо он теперь был сыт, а со временем даже приспособился немного подкармливать товарищей по бараку, вынося в подвёрнутой штанине отрезанной ноги какие-то остатки еды с кухни.
Когда много лет спустя, после инфаркта, поскольку отсутствие одной ноги инвалидностью не считалось, он написал запрос, то, надо отдать должное системе, получил официальную справку. Она подтверждала факт производственной травмы, и то, что это не было членовредительством со стороны заключенного, и даже сохранила фамилию военврача второго ранга.
По обратному этапированию его партии заключенных можно изучать географию ГУЛага: Караганда, Воркута, потом мордовские лагеря, где в степи, чуть ли не под открытым небом, условия содержания оказались ещё похлестче, чем на Колыме, а закончились скитания на Вологодчине, в лагере под Тотьмой. Из совсем уж мелких, но пожизненных памяток об условиях содержания в лагерях, остались ногти на обмороженной единственной ноге, которые росли такими безобразными, что не брали никакие ножницы, и укорачивать их со временем Сергей приспособился при помощи кузнечных кусачек, подравнивая бугристые края рашпилем.
После смерти Сталина, по совету опытных сидельцев, такие, как он, стали писать жалобы о помиловании и просьбы на пересмотр дела. Итог оказался своеобразным, в духе времени: определением военного трибунала Ленинградского военного округа срок скостили до десяти лет, девять из которых он уже отсидел. В 56-ом его освободили с формулировкой: «со снятием судимости, но без реабилитации». Правда, если читать буквально, получалось, что эти десять лет, начиная с помещения в камеру в Крестах, он всё делал… исключительно на добровольной основе.
За прошедшие годы и дома изменилось многое: отец умер, братья, как это случалось не редко в то время, предпочли от него отмежеваться, единственным человеком, постоянно поддерживавшим с ним связь и даже иногда умудрявшейся собрать для него скудную посылочку, была мать. Она знала о его досрочном освобождении, но дождаться Бог не привёл, а братья и тут воспользовались ситуацией: разделили их не богатое хозяйство так, что по приезде домой, всё его наследство составляло то, что было на нём надето.
Шёл пятьдесят шестой год, и для мужика за тридцать, на костыле, с клеймом «изменника родины», без кола и двора, оставался один нормальный путь: по местному разговорному выражению идти в примаки. Общие знакомые общих знакомых так и свели его с Любой.