Москва

В Москву мы прибыли в 9 утра, по расписанию, хотя летели из Торонто с двумя пересадками, через Нью-Йорк и Вашингтон. Но один чемодан все же пропал. Дочкин. Когда мы обнаружили это в Шереметьево, она чуть с ума не сошла – в чем я пойду к твоим друзьям на ужин?! В общем, беда! Я попыталась узнать в служебном окошке что-нибудь о чемодане, оттуда прoбубнили:
– Ничего не знаю, вот очередь, у всех чемоданы пропали, у вас хоть один, у других – все.
Мы встали в очередь. Наконец нас внесли в список пострадавших, записали адрес гостиницы и обещали доставить чемодан, когда его найдут.

Нас встречали мои племянники, симпатичные парень и девушка – дети моих двоюродных сестер. Боже, как изменились! Уже не дети, я давно их не видела... Сели в машину, поехали.

Я в Москве не была лет десять. Когда-то жила здесь три года. Это мой самый любимый (после Еревана) город. Дочка совсем не знает Москву, была тут пару дней проездом, когда мы уезжали в Канаду, ничего не помнит, только Царь-пушку.

Ну, эти места и я не помню, мы едем по каким-то дорогам в Зеленоград, где живут мои сестры. У одной муж давно умер, другая развелась, теперь живут вместе в одной квартире со своими детьми, дочкой и сыном. Квартира у них небольшая, две комнаты и кухня. Но у нас в Москве забронирован номер в гостинице на шесть дней, правда, на окраине, зато всего $60 за ночь. В гостинице жить удобней, никому не мешаешь и самим свободно. Кроме того, это был самый быстрый путь получения российской визы, а для нас из-за нехватки времени, единственный.

О, как радостно и грустно вновь увидеть близких людей через десять лет! Все уверяют друг друга, что почти не изменились, но глаза выдают грустное удивление... Мы говорим бесперебойно, они хлопочут, накрывая на стол.
– Помнишь как у нас было весело, когда все собирались?

Как не помнить. Их дом был моим любимым (после бабушкиного), просторная квартира с высокими потолками и окнами. На диванах и креслах накидки с оборками, занавески с воланами, красивые скатерти и подушки... Тетя, мамина сестра, хорошо и со вкусом шила. А у мужа ее были золотые руки. Он мастерил шкафы и тумбы с резными узорами, которые выглядели как антикварные. Я обожала ходить к ним в гости. У них всегда было весело, а на столе – разные вкусности. 

– Когда я проезжала мимо вашего дома (вы давно уже переехали в Москву), каждый раз мне было так странно: вот они ваши окна на четвертом этаже, ваш балкон, а пойти туда не могу...
– А помнишь, как мы пили воду из чайника?
– Помню, из носика. А потом из широкого стеклянного блюдца...
– ... и из глиняного кувшина.
– ... из зеленого перца.
– ... и спорили, откуда вкуснее пить... А вода-то какая была, холодная, вкус-на-я! Сейчас в Ереване уже не та вода...
– У меня для вас сюрприз, – говорю я.
– Куда уж больше, и так навезла подарков!
– Этот вам понравится больше всех.
Я достаю из сумки лист с отпринтованным текстом.
– Стихотворение Александра Шарымова. Поэт не очень известный, я о нем никогда не слышала, но вот случайно нашла это, прочтите.

Старшая сестра, филолог по образованию, читает вслух:

      Метатели ножей
И вот мы отведали водки
В далеком карельском селе,
И дерево в мокрых разводах
От пролитых щей на столе,
И пива бутыли – рядами,
И каждый отчаянно пьян,
И вот поднялся перед нами
Наш друг, армянин Тиросян*.

Сестра ошарашенно смотрит на меня: – Тиросян?!
– Ну да, это про дядю Жору, там и сноска есть, прочти внизу:

* Георгий Тиросян – оператор Петрозаводской телестудии.

– Он же какое-то время работал в России, в Карелии жил два года, даже до Магадана дошел... Но ты читай, читай...

... Хвастлив, хамоват и речист,
В душе – безнадежный романтик,
Пройдоха и авантюрист...
И года не минет, как канет
Он в нети, с собой прихватив
Две пары чужих фотокамер
И ценный какой-то штатив.
Двух лет не пройдет – и однажды
Откуда-то с юга придет
На полную стоимость кражи
Почтовый его перевод.

– Ха-ха-ха! Это на него похоже, – хохочут сестры.

Но это – потом... А сейчас-то
Он, вдребезги пьяный уже,
Себя возглашает прекрасным
Метателем острых ножей

– Ой, точно! Мама рассказывала, как он это ловко делал!

... И словно бы нехотя вроде,
И словно в себя погружен,
Он медленно руку отводит
С блистающим острым ножом,
И сдвинув решительно плечи
И не разогнувши спины,
Рывком приседает – и мечет
Свой нож от стены до стены,
И сызнова, рад и доволен,
Бросает он ножик в руке.
И множатся щелки пробоин
В прибитом на двери листке...

Сестра переводит дыхание...
– А что он бросал, простой нож или кортик? – интересуется племянник.
– Не знаю, – говорю я, – при нас он этого не делал.
– А какой он был интересный, вылитый Грегори Пек, женшины по нему с ума сходили, – вставляет младшая сестра.
– Это тот, который был оператором на ТВ? – спрашивает племянница.

Дядю Жору, нашего двоюродного дядю, а их троюродного деда, дети не видели. Он умер задолго до их рождения. Слышали, что он вместе с группой энтузиастов начинал армянское телевидение в качестве оператора, был заядлым рыболовом, знал повадки животных, мог зайти в клетку с тигром и обмотать вокруг шеи питона (директор зоопарка был его другом), а также порядочно выпивал и курил трубку (которая сейчас вместе с его камерой хранится в музее телестудии).

Сестра дочитывает стихотворение, в котором после сцены с ножом автор описывает свой поход в сельский клуб, завершившийся сексом с какой-то девушкой, после чего вновь возвращается в воспоминаниях к «метателю ножей».

...О честной любви до рассвета.
Сравненья бесплодны, но все ж
Мне больше запомнился этот
Бумагу пронзающий нож
И наши пустые стаканы,
И лужица пролитых щей,
И этот прекрасный и странный
Искусный метатель ножей.

1963, Ленинград
А. М. Шарымов

– Где ты нашла это, как?! – удивляются сестры.
– Случайно. Прочитала где-то, что давно, когда телевидение было черно-белым, дикторам мазали на лицо зеленую краску для лучшего контраста. Ну и вспомнила про дядю Жору. Набрала в Гугле: «Георгий Тиросян», и пришло вот это.

Мы вспоминаем других наших родственников, бабушек, дедушек, соседей... Племянница играет на пианино Шопена, потом Баха, она закончила Гнесинское училище. Нам всем хорошо и уютно. Сестра разрезает торт.    

Но нам уже пора идти. У нас плотный график, мы в Москве проездом. В 7 часов должны быть у моих друзей Саненковых, там же и переночуем. Они живут на «Бауманской» в трехкомнатной квартире. В их доме нет лифта, поэтому мы планировали по дороге завезти чемоданы в камеру хранения на Курском вокзале, чтобы не тащить их на пятый этаж, а утром, по пути в гостиницу, забрать их. Но теперь, когда один чемодан пропал, причем, тяжелый, необходимость в этом отпала (нет худа без добра!). Хорошо, что все подарки в моем чемодане. Завтра вечером летим в Ленинград на два дня. Там живет моя другая двоюродная сестра, с папиной стороны. Потом обратно в Москву еще на два дня и, наконец, в Ереван.

Племянник подвозит нас к метро. Так быстрее из-за дорожных пробок, к тому же, дочка хочет посмотреть станции. Едем по Арбатско–Покровской линии. Она любуется мраморными колоннами и хрустальными люстрами – резкий контраст с нью–йоркским метро, где мы были вчера (в промежутке между рейсами). Доехали до «Бауманской», вышли на улицу, идем к подземному переходу, чемодан катится на колесиках, подходим к лестнице, дочка берет чемодан за ручку, я сбоку его придерживаю, ей мешает сумка, она передает ее мне, опустив чемодан на ступеньку... Тут какой-то мужчина, шагавший за нами, молча подхватывает чемодан и быстро спускается с ним по лестнице. Мы ахнули от удивления. «Все, теперь и этот пропал» – шепнула мне дочка. Мужчина, промчавшись по переходу, взобрался с другой стороны, перешагивая через ступени, мы еле за ним поспеваем. Поднявшись, поставил чемодан и пошел себе дальше. Мы кричим ему вслед: спасибо!
– Я такого еще не видела... – удивляется дочка.
– Это Москва! – говорю ей с какой-то неожиданной гордостью. 

С Саненковыми, Володей и Лизой, я дружу уже много лет, жила с ними когда-то на «Соколе», в общежитии аспирантов–медиков. Он – дерматовенеролог, русский, высокий, грузный, с круглым лицом блондин, она – офтальмолог, кореянка, невысокая, полная, с круглым лицом брюнетка. Кореянка она только по виду, а душой – типичная русская, родилась в России. Но умеет готовить «хе», корейское блюдо: сырое мясо, выдержанное в уксусе и специях, довольно вкусноe, я пробовала это еще в общежитии. Тогда у них уже была дочка, Танечка, теперь она замужем и у нее маленький сын.

Дошли до дома, он в пяти минутах ходьбы от метро, вот их подъезд. В него не войдешь, как раньше. Пока достаю блокнот, где записан код домофона, дверь открывается, кто-то выходит, мы входим. Поднимаемся на пятый этаж, звоним в дверь, потом снова. Тихо. Видно, еще не пришли с работы. Лиза сказала, что будет в семь, а сейчас без четверти. Ну ничего, подождем, посидим на чемодане. Сели. Дверь напротив приоткрылась, из нее выглянула женщина, спрашивает нас, кто такие. Мы объясняем. Она, чуть поразмыслив, приглашает нас в дом. Мы благодарим и просим не беспокоиться. Она закрывает дверь. Через минуту снова высовывается, говоря, что это не дело, сидеть на лестнице, ведь они как-никак с Лизой-Вовой соседи и живут дружно... 

Мы входим в дом, идем за ней по тесному коридору. Ее зовут Рита, она извиняется за свой вид (на ней выцветшие не то трусы, не то шорты и майка, в Москве – жара), проводит нас в кухню, говоря, что комната у нее, «извините, неприбрана», сажает за стол, предлагает поесть суп. Мы благодарим, говоря, что сыты, тогда квас – она достает из холодильника бутылку, из шкафа какие-то печенья. В кухню заходит мужчина, тоже в трусах, здоровается и исчезает.

Рита между тем рассказывает, какие у них хорошие соседи, если что, сразу приходят на помощь. У нее однажды глаз распух, Лиза вылечила. И кота своего, Кешу, так любят, так любят, даже балуют слишком, он у них по столу ходит. А как-то забрался к ней на кухню по карнизу через балкон – прыг в окно, оттуда на стол и схватил колбасу, кусок целый. Она быстро закрыла окно, чтобы он вдруг обратно не прыгнул и не расшибся, и отнесла его Лизе, вот такие у них хорошие отношения. Правда, к ним часто приходят гости, иногда даже очень бывает шумно, но народ, в целом, культурный, все больше артисты. Он же венеролог, причем хороший, у него весь Большой театр лечится, и из других театров тоже.
– И нас приглашают, как у них какой-нибудь праздник, именины, скажем, обязательно приглОсят... А вот и они, – говорит Рита, услышав шаги на лестнице.

У нее, видно, хороший слух, я ничего не слышу. Она идет в коридор, смотрит в глазок, открывает дверь.
– Господи, вы здесь! Давно ждете?! – тяжело дыша, говорит Лиза, обнимая нас, – А я бежала, чтобы успеть, – она смотрит на часы, – на пять минут опоздала...
– Да не волнуйся, мы просто раньше приехали, – говорю я, – очень приятно посидели у твоих соседей.
Мы еще раз благодарим Риту и заходим в дом.
– Ужасно любопытная, – говорит Лиза, закрыв за собой дверь, – стоит кому-то прийти к нам, сразу является под каким-нибудь предлогом. Что она вам наговорила?
– Хвалила вас. Рассказывала про Кешу, как он к ней по карнизу влез и колбасу съел.
– Прямо, съел! Она его чем-то огрела, у него на лбу шишка вскочила. Но женщина она, в целом, невредная, муж – тоже, правда, пьет, но не буянит. С соседями нам, можно сказать, повезло.

Она проводит нас в комнату. Сама бежит в ванную, говоря на ходу, что Вова сейчас будет, зашел после работы в магазин кое-что прикупить.

В комнату, запыхавшись, вваливается Вова.
– Ну, здрафиствуйте, тарагие, да! – говорит он, как и раньше при виде меня имитируя кавказский акцент (хотя у меня его нет). Мы целуемся.
– На маму похожа, – говорит он дочке.
– Ты совсем не изменился, – говорю я.
И правда, полные люди долго не меняются.
– Ты тоже. Почти, – говорит он, вглядываясь, – как жизнь? Работаешь?
– Да, шофером, своих развожу. А ты все врачом, как и раньше?
– Да, жизнь как-то так сложилась, – вздыхает Вова, войдя в роль.
– Ну ничего, бывает, – сочувствую я.
Мы смеемся. В комнату входит кот, вскакивает на стол.
– Брысь! – кричит Вова.
 Кот серый, пушистый, раньше у них был другой, полосатый, воду пил из хрустальной вазы, исключительно.
– А где Кеша? – спрашиваю я.
– Его нет, уже два года, скончался...  Этот тоже Кеша.   
– Тоже из хрусталя пьет?
– Нет, у него свои привычки. Я же сказал, не лезь на стол! – грозит коту кулаком.
Кот не реагирует, зная, что хозяин с этим давно смирился, только на людях делает вид, что сердится. Лиза, однако, войдя в комнату, решительно сталкивает кота на пол и раскладывает приборы.
– Сколько будет народу? – спрашиваю я, подсчитывая тарелки.
– Сейчас придут Таня с мужем, Ванечка, внучек, останется дома с другой бабушкой, и еще пара друзей, супруги, она – балерина в Большом, он работает в администрации, и артист из МХАТа, хороший артист, но ты его вряд ли знаешь. Я для вас их пригласила, для интересу. Позвонила Динаре, сказала, что ты у нас будешь, она сегодня прийти не может, расстроилась, очень хочет тебя видеть.
– Я тоже хочу с ней встретиться, но не знаю, когда. Времени у нас в обрез, завтра летим в Ленинград. Может после, когда вернемся.

Динара – наша подруга по общежитию, татарка с серыми глазами. Была замужем, развелась, бывший муж врач, она инженер, дочка взрослая, тоже врач. 
– Такая же болтушка, как всегда, – продолжает Лиза, – человек она добрый, всегда готова помочь, но взбалмошная какая-то, терпения у нее нет, что-ли... Может Родькин поэтому и ушел от нее, хотя он тоже не подарок, помнишь, какие сцены закатывал ей в общежитии?
– Я вам на «Иоланту» в Большой билеты взял, – говорит Вова, – могу и ей взять, там и встретитесь.
Я еще до приезда просила его достать билеты в Большой театр, чтобы показать его дочке. Вова страстный театрал, у него везде блат, он и в прежние годы мог достать билеты в любой театр, даже на аншлаговые спектакли. Мы в общежитии нередко этим пользовались.

– А как Вера? – спрашивает Лиза. – Вы с ней общаетесь, она ведь тоже где-то там, в Америке?
Вера – болгарка, другая наша подруга, сейчас живет в Штатах.
– Мы с ней иногда созваниваемся, – говорю я, – она на Новый год звонила, сказала, что оглохла на одно ухо. Вдруг, без всякой причины.
– Ну может так же, вдруг, и восстановится, так бывает, – говорит Вова.
– А как Газаровы? – вспоминаю я общих знакомых.
– Прекрасно, живут друг для друга, так и не завели детей, гуляют по европам, он давно уже зав. отделом...   

Приходят гости, усаживаются за стол. Танечка – черноволосая, с азиатскими глазами, вся в маму, но выше нее, муж – бизнесмен, представительный мужчина. Артист из МХАТа  – худой и бледный, но разговорчивый. Балерина с мужем пришли последними. Она красивая, сильно накрашена, он – лысый.

На столе всякие русские деликатесы, сыры, колбасы, соленые огурцы, грибы, оливье и конечно же «хе». Вино, коньяк, водка. Меня разморило, я в самолете почти не спала, дочка, вроде, бодрее. Как сквозь вату слышу обрывки разговоров:
– Нет, я это не буду, слишком жирно...
– Мне водочку, да, спасибо...
– Аниськина дура, какая она Жизель, в фуэте не докручивает... 
– Через пять минут его выход, прихожу в гримерную, смотрю – спит без задних ног...
– Как смешно, – шепчет мне дочка, – как будто есть и передние...
В ее канадское образование не укладываются отдельные русские словосочетания.

Наконец, гости расходятся. Таня с мужем, попрощавшись, тоже уходят. Вова убирает пустые бутылки, Лиза валится на диван. Вдруг, спохватившись:
– Вов, крикни Тане, скорее!
Вова бросается к окну, орет, высунувшись:
– Таня! Таня!
И тут же, обернувшись:
– А что кричать-то? Что кричать?!
Мы с Лизой, переглянувшись, улыбаемся.
– Скажи, что я завтра выходная, пусть не везет Ванечку в сад.
Вова, свесившись, сообщает Тане.
– К ним иногда не дозвонишься, – объясняет Лиза.
– Люди спят, а они орут, – слышится чей-то голос снизу.
– Все, все, извиняюсь, спите... – отвечает кому-то Вова.
– Это Павел, что ли, возмущается? – спрашивает Лиза.
– Он. А сам какой содом у себя устраивает!
– Кеша, мне не до тебя, – говорит Лиза коту, который неспешно устраивается у нее на животе, – надо постели стелить, вы уже еле держитесь.

Утром мы завтракаем с Лизой на кухне. Вовы уже нет, ушел на работу. На кухне тесно и пахнет рыбой. Здесь на веревке, как и десять лет назад, висит сушеная вобла. 

Потом мы едем в гостиницу. Доезжаем до станции метро «Бульвар Дмитрия Донского» и садимся в маршрутку, которая везет к «Рус–Отелю», где у нас забронирован номер. Гостиница большая, новая. Спрашиваем в регистратуре о чемодане – пока нет вестей. Номер у нас неплохой, но вода из труб течет бурого цвета. Звоню в ресепшн, мне говорят: пускай потечет немного, прочистится. Ждем, через час действительно вода посветлела, а через два уже можно мыться. Дочка, конечно, расстроена из-за чемодана, у нас в 6 вечера самолет на Ленинград, а у нее даже смены белья нет. Поехали на ярмарку, которая рядом с метро, взяли ей все необходимое, заодно купили банку малины у одной бабули. И обратно, в «Рус–Отель». Хорошо, что Домодедово недалеко от гостиницы.

                ***

Вот мы и в Ленинграде – Санкт-Петербурге (звучит непривычно, хотя, конечно, красиво). Я была здесь сто лет назад, почти ничего не помню. Самолет подруливает к зданию аэропорта Пулково, на котором написано: «Добро пожаловать в Санкт–Петербург, город–герой Ленинград». Молодцы ленинградцы!
– Знаешь, почему он герой? – спрашиваю дочь.
– Да, читала... И про эту девочку, Таню... «Умерли все. Осталась одна Таня». Страшно...
– Да. Очень.

Нас встречают двоюродная сестра с сыном, ему сорок, сестра старше меня на пятнадцать лет. Муж ее скончался, сын развелся с женой, внуку Гоше 14 лет.
– Tы похудела, – говорит мне сестра, – в скайпе, вроде, не такая худая. А ты совсем взрослая, красавица, – говорит она дочке.
– Да и племянник у меня красавец, – говорю я, – наверное, от женщин отбоя нет.
Он прячет улыбку.
– Что толку, – вздыхает мать, жизнь-то не устроена...
– Мам, люди с дороги, устали, а ты все о том же...
– Ну да, пока жива, хочу, чтобы женился, что тут странного. Кто тебе потом обеды будет готовить?

Мы едем в сторону центра, они живут в районе метро «Балтийская», в трех остановках от Невского. Подъехали к дому, поднялись на третий этаж. Квартира старая, с длинным коридором, бывшая коммуналка. Сестра подогрела толму, накрыла на стол: лаваш, тархун, бастурма, племянник принес коньяк.
– Тут недалеко армянский магазин, – сообщает он.

Ночью едем к мостам смотреть разводку. Сначала к Дворцовому. На набережной толпы людей, все ждут чуда. Мост блестит в темноте огнями, рядом роскошный Зимний с ночной подсветкой – красиво, как в сказке! Находим брешь в сплошном монолите тел и проникаем в первый ряд зрителей, как раз вовремя: мост плавно делится пополам, и медленно расходится, фонари из вертикальной плоскости переходят в горизонтальную – вот оно, чудо! Все вокруг фотографируют, мы тоже.

Налюбовавшись, едем к Троицкому, а он уже стоит в небе дыбом, бесподобное зрелище! Потом – к Литейному. А на Неве полным ходом идет навигация: корабли большие, малые, катера, баржи, паромы идут друг за другом сквозь распахнутые мосты. Где еще увидишь такое? Петербург – несравненный город!

На другой день, позавтракав, отправляемся в Зимний, там длинная очередь. Сестра встала в очередь, мы гуляем вокруг дворца, идем к каналам, любуемся мостиками.
– Я могу здесь ходить часами, – говорит племянник, – и по Невскому...
– В Ереван вернуться не хочешь?
– Нет, еду, скажем, на пару недель... там, конечно, родня, кое-кто из друзей остался, другие разъехались... но меня сразу тянет обратно, сюда, это мой город.
– Ну, вы как-никак уже двадцать лет здесь живете.
– Не поэтому... я почувствовал, что он мой, с первых дней, как приехал. У него мой характер.
– Величественный и грустный...
– Нет, – смеется племянник, – скорее, задумчивый. Вот Москву, например, не люблю, для меня она слишком пестрая, шумная...
– Я люблю Москву, – говорю я.
– Я тоже, – кивает дочь.
Эрмитаж потрясает великолепием. Проводим там пять часов, смотрим залы выборочно, голова под конец идет кругом, перестает воспринимать художественные ценности, ноги гудят, больше выдержать невозможно... Приятным открытием стал Морис де Вламинк. Его «Город на берегу озера» завораживает, остальные три-четыре картины тоже хорошие.

После музея едем домой передохнуть и пообедать. Сестра заранее наготовила столько еды, что хватит на месяц: печеные баклажаны и перец, блинчики с мясом, толма мясная с виноградными листьями, толма с капустными – постная, гата слоеная, пирог яблочный... 

Племянник говорит с кем-то по телефону.
– Это Рома, теперешний муж Ани, – поясняет сестра.
Аня – экс жена Арама.
– Один остался с Гошей, – продолжает сестра, – Аня уехала в Ереван, нашла там работу на радио. Она ленинградская армянка, родилась здесь, но любит Ереван, Гоша тоже очень любит, каждое лето ездит туда к нашим. Завтра его увидите, на выходных к нам приходит. Он умница, единственный в школе среди всех девятиклассников получил особую грамоту (кроме обычной, за успеваемость): «За честь, порядочность, и благородство» – там так и написано. Классрук говорит, что если кто-то при нем дерется, он разнимает, старается примирить, его уважают, слушают. Рома тоже к нему хорошо относится. Гоша с ним ладит. А Аня взяла и уехала, такай вот характер, сама не знает, чего хочет. Она и с Ромой уже, вроде, разводится. Жалко ее, она, в общем-то, добрая, но в голове ветер, своими руками жизнь себе портит... А чуть что, сразу звонит Араму. Когда отец у нее скончался, ей не Рома помог с похоронами, Арам все сделал. Рома тоже звонит Араму, если что-то случается. На днях подвернул ногу, ходить не может, Арам повез его к доктору. Это он сейчас звонит...
– Что там у него? – спрашивает она сына.
– Говорит, нога еще больше распухла.
– Дай мне трубку, – берет телефон, – Рома, очен болит? – спрашивает она, говоря по-русски с сильным акцентом, у нее армянское образование.
 – Положи туда лук. Мэлко–мэлко нарэж и положи, потом завяжи бинт! Скажи Гоше, пусть завяжет.
Далее следует еще несколько советов.
– Совсем растерялся без Ани, – говорит сестра, качая головой. 

Мы с дочкой улыбаемся. Какие чудесные отношения, как в телешоу!
– Вся Анина родня обожает Арама, – продолжает сестра, – у ее тети хорошая дача под Ленинградом, они часто нас приглашают. В прошлые выходные мы туда ездили на три дня, они уговаривали еще побыть. Я сварила клубничное варенье, у них хорошая клубника (сейчас будем пить чай с вареньем). С Ромой так не дружат. А про Арама говорят: наш мальчик. Анин дядя, поднимая тост за Арама, говорит: «Эх, найти бы хорошую жену для нашего мальчика».

Арам между тем сообщает Роме, что приедет вечером и привезет кое-что из еды. Потом решается вопрос о выгуливании собаки (у них еще и собака) на выходных, когда Гоши не будет: «Соседи будут выгуливать? Хорошо».
– Повезешь ему толму, я сейчас положу в миску, – говорит сестра.
– Что делать? – пожимает плечами Арам, положив трубку – он очень внимателен к Гоше, по математике с ним занимается и вообще... человек все же...

Потом мы едем смотреть соборы (сестра остается дома, ей трудно долго ходить): Исаакиевский с малахитовыми колоннами, грандиозный Казанский и Спас–на–крови, немного похожий на храм Василия Блаженного. Исаакиевский – совершенство! Невский проспект – романический (от слова роман) и изысканный, как костюм от кутюр, сшитый с безукоризненным вкусом. Успеваем заскочить до закрытия в пироговую «Штолле», пробуем вкуснейшие пирожки с грибами и с ягодами (впечатление от города – любого, неполное без подобного рода проб). Потом идем к Дворцовому мосту, проходим по линии стыка, где сходятся две половинки, которые скоро опять разойдутся (разве не чудо!), выходим к Стрелке Васильевского острова, гуляем по набережной, садимся отдохнуть под сфинксами.

У сфинксов своя история. Оказывается, их в свое время хотели приобрести не только русские, но и французы, и даже успели купить, пока русские раскачивались, но тут, к счастью, произошла очередная французская революция, не то стояли бы они сейчас не на Неве, а на Сене...
Одиннадцать часов вечера, а все еще сумерки, в Петербурге затухают белые ночи. Арам везет нас домой, затем едет с толмой к Роме и забирает Гошу.

Утром следующего дня едем в Петергоф, все мы плюс Гоша – «порядочный, честный, благородный» – высокий худой паренек в очках, с застенчивой улыбкой. Как это он разнимает дерущихся?
Петергоф – феерический, неправдоподобно красивый.  Дочка буквально стонет, говоря, что столько красоты в нее уже не вмещается...

Ну вот и все, наше время вышло. Что такое два дня, тут и целого года мало... Хочется лучше узнать этот город, Арама, Гошу, сестру, которую я, в сущности, мало знаю... На короткое время они вошли в нашу жизнь, а мы в их... Но нам пора в аэропорт. Прощай, Санкт–Петербург, город–герой Ленинград!

Вечером прилетаем в Москву. Дочкин чемодан уже в гостинице – какая радость! Впереди еще два дня. На утро у нас спланирована прогулка по центру, вечером идем в Большой театр на «Иоланту». Последний день – Пушкинский музей (Третьяковка на ремонте), и конечно, Арбат. Может еще что-то, если останется время.

По Красной площади ходить всегда весело. Кремль весь сияющий, яркий, праздничный, собор Василия Блаженного – просто картинка, радостно смотреть на него. Нас сопровождает племянница. Мы идем по каким-то узеньким улочкам и переулкам с маленькими церквушками, она ведет нас в особое место – маленькую библиотечку, где продают ноты и музыкальную литературу, а на втором этаже рядом с книжными полками примостилось мини-кафе в 5–6 столиков. Там готовят какое-то особенное мороженое. Это ее любимое место, она часто приходит сюда с друзьями. Мы заказываем мороженое – оно очень вкусное. Какая славная девочка, моя племянница! 

Вечером идем в Большой театр. За час до начала встречаемся с Динарой, в театр она не пойдет, говорит, что уже видела «Иоланту», но не встретиться мы не могли, когда еще будет случай... Вот она, стоит перед входом, смотрит по сторонам, ищет нас. Привет, привет! Сколько зим, сколько лет!
– Ты совсем не изменилась.
– Ты тоже. Главное, не растолстела, не то что Лиза, совсем уже, как шар. Как живешь, муж, дети? Это твоя младшая? На тебя похожа! Время-то как летит! Моей Светке уже тридцать, с мужем развелась, детей нет. Все внимание и любовь – машине. Родькин ей «Форд» подарил. Он ее балует, хотя у него ещё есть ребенок – сын, но ей ни в чем не отказывает.
– А ты сама как? – спрашиваю.
– Лучше всех. Работаю, устаю, здоровье пошаливает, на личном фронте без перемен. Ну, есть какие-то ухажеры, с одним жила пять лет, потом разошлись... Все не то, понимаешь, мужики какие-то мелкие пошли, мелочные, я не могу так. Не говорю, что сама без изъянов, нет, но я не мелочный человек, Родькин тоже не мелочный, хотя – сволочь... А может я тогда была глупая... 

Мы шагаем по улочкам вокруг Большого театра, но нам уже пора в театр. Прощаемся, обещаем писать друг другу, она дарит мне русский сувенир – палехскую брошь, очень красивую, я ей – канадский: кленовый сироп в стеклянном флаконе в виде кленового листа...

Большой театр великолепен: позолота, бархат, люстры. Смотрим, любуемся, но уже без уездной восторженности, глазами, привыкшими к роскоши. «Иоланту» я никогда целиком не слушала, только отдельные арии. Музыка, конечно, красивая (ну так – Чайковский!), солисты поют неплохо, внешний вид, как всегда, не соответствует образу: юная Иоланта – крупная, средних лет сопрано, рыцарь Водемон – тучный, средних лет тенор. Что ж, оперный зритель привык к несоответствиям. Но вот сцена с розами меня удивила, имею в виду либретто (его создал брат Чайковского по драме Г. Герца «Дочь короля Рене»).

Вот что там происходит: Водемон, влюбленный в Иоланту, не знает, что она слепая и просит сорвать для него красную розу на память. Она, улыбаясь, срывает белую. Водемон, рыцарь, на мой взгляд, довольно бестактный, поет, что, мол, вроде ясно дал понять, что хочет красную. Она поет, что, мол, если ему не нравится эта роза (хотя, вроде, цветок как цветок), пусть вернет ее, она даст другую. Нет, поет он, эту розу я оставлю себе, т. к. она мне дорога (хоть и белая), но я все же хочу получить красную. (Возможно я не совсем точно цитирую, но смысл передаю правильно). Она ему снова дает белую. Тогда как красный куст рядом. Но она встала у белого и от него не отходит. Он, опешив, поет: снова белая?! и сильно сокрушается. Она трясущимися руками срывает подряд пять белых роз, надеясь, что он наконец отстанет. Водемон, не веря своим глазам, хватает их (у него уже букет набрался) и поет на сильном взводе, сверкая глазами: я красную просил сорвать! Она в ужасе вопрошает: что значит – красная? Тут он догадывается о ее зрительном дефекте и чтобы удостовериться, задает вопрос, хуже некуда: сосчитайте, говорит, сколько у меня в руке роз?

В общем, сцена, на мой взгляд, довольно безвкусная. Но Иоланта после этого по уши влюбляется в Водемона и даже прозревает от сильного стресса, и в конце выходит за него замуж.

В остальном опера производит хорошее впечатление. Мы, можно сказать, очень приятно проводим вечер. Утром, встретившись с племянницей, идем в Пушкинский музей изобразительных искусств. Бродим по залам. Здесь как-то спокойнее и уютнее, по сравнению с Эрмитажем. Уже устали, но не хочется уходить. Выбираем по одной картине и уносим с собой из музея. Мысленно. Дочка выбрала «Красные виноградники в Арле» Ван Гога, племянница – «Голубых танцовщиц» Дега, я – «Скалы в Бель-Иле» Моне.      

Это наш последний день в Москве, мы гуляем по Арбату, сестры приехали из Зеленограда, чтобы провести с нами последние пару часов, мы обедаем в небольшом ресторанчике. Потом – прощание... Грустно, ох, очень грустно...

Мы снова спешим в аэропорт. (Если б можно было так не спешить!) Прощай, Москва!

Мы летим в самолете. Впереди – Ереван.
– Что тебе больше всего понравилось в Петербурге? – спрашиваю дочь.
– Разводные мосты.
– А в Москве?
– Не знаю... наверное, тот мужчина. Взял чемодан и понес, молча, не ради «спасибо»... И эта соседка Рита: позвала нас в дом, чужих людей, так просто...