Глава 11. Круг 9. Белый город, черные бабочки

С бесконечной благодарностью тем, кто рядом! Спасибо Валентине Григорьевне, Оксане, Ирине, Наталье, Марине, Екатерине, Марии и многим другим.
 
Стоит жара. По городу летают черные бабочки. Тревожно от их вида, как будто это не бабочки, а зола, разлетающаяся от пепелища. Малыш Дарвин смотрит на этих бабочек широко распахнутыми глазами, скачет от восторга и, разбаловавшись, машет на одну чешуекрылую, когда она садится на забор совсем рядом от него.
– Дарюша, не пугай бабочек. Маленьких нельзя пугать. И обижать нельзя. Никого.
И Дарвин улыбается мне и бежит по дорожке вперед. Ему нравится, заигравшись, убегать от меня. Но не слишком далеко, чтоб, оглянувшись, все же найти меня глазами в толпе. Я бреду сквозь жару, уставшая от бесконечных кабинетов, документов, очередей. Выгоревшая изнутри до золы. Измотанная бессонницей, страхами, сомнениями и тревогами. Наше будущее представляется мне смутно. Даже в обозримой перспективе. Работы нет, денег нет, в садик можно пойти только после получения статуса, а на это нужно время и деньги, которых нет. И никого рядом с нами тоже нет. Никого. Даже просто ради того, чтоб, сцепив зубы, побиться головой ему в грудь и повыть.
Множество людей вокруг и никого рядом.
А Дарвин бежит и бежит, и хохочет, а потом замирает возле очередной бабочки, которую растоптали на асфальте:
– Мам, жук спит! – говорит он и грустно показывает на расплющенную бабочку, от которой остались только блеклое пятно и пара черных дрожащих крыльев.
– Да, малыш, – говорю я. – Бабочка спит. Сейчас она отдохнет и полетит домой…
Говорю и вдруг начинаю давиться слезами. За последнее время у меня развилась какая-то странная особенность – плакать от каждой мелочи, просто не имея сил себя контролировать, или вдруг впадать в восторженную радостную эйфорию – точно так же, от мелочи. И чем ярче радость, тем острее потом моя тоска. Постоянные американские горки с эмоциями. Взлет и падение, взлет и падение. И каждый новый кульбит, каждый новый пик все круче. Боюсь, однажды совсем упаду, провалюсь в яму. Внутри оборвется все и рухнет. В пропасть. В полную тьму. В безнадегу. Навсегда. Интересно, когда это случится? Что станет последней каплей? В раздумьях как будто препарирую свои эмоции. Если еще могу удивляться и замечать такие странности – может, еще не все потеряно?
Недавно на детской площадке в песке я нашла украинскую монетку, пятачок. Зажала в кулак и ревела, перепугав всех прохожих. Удивительно, откуда он тут, если их и у нас уже с год как отменили? Почему тут? Наверное, тоже добрый знак – привет из дома, привет от Ангела. Теплое напоминание о том, что было когда-то дорогим, важным, пусть и казалось мелким. Пятачок в кулаке. Копейка, которую и потратить уже не получится. Но которая может быть так дорога! И я снова то реву, то смеюсь, разглядывая монетку. Натираю ее до блеска, прижимаю к щеке. Что со мной? Что же со мной? Совсем сошла с ума...
С той поры постоянно ношу этот пятачок с собой. Натыкаюсь время от времени, когда роюсь в карманах. Вздыхаю и тру на счастье. Какой глупый талисман. Глупый, но дорогой.
В Белогорье мы с Дарвином уже два месяца. Дни то тянутся, то летят галопом. Мы смотрели, как неприветливо холодная весна сменилась летней жарой, потом отлетел пух с тополей, а теперь город заполонили черные бабочки. Тревожные черные бабочки.
Мы снимаем квартиру. Тридцать квадратов, в которых нет даже кровати, а в ржавой ванне нет пробки, но стена украшена лепниной в виде сакуры. И весь блеск и нищета – в этом гипсовом дереве. Все наше отчаянье. Все наши беды.
В сакуре. В черных бабочках. В отлетевшем пухе. В одиночестве, которое можно испытывать, только находясь среди людей.
Тетя Полина, которая сулила нам жилье в Белогорье и поддержку с оформлением документов, как оказалось, сильно приукрасила свою возможность и желание нам помогать. Мы проделали такой долгий путь с такой надеждой в сердце, а тут оказались жестоко обмануты. Тетя Полина открыла дверь хмурая и тут же возле ее плеча появился не менее хмурый, что-то жующий пасынок Рустам. Он был не рад. Тетя впустила, указала на диван и пустую полку шкафа и пошла чем-то угощать любимца Рустама. Кругом сновали коты и было одиноко, тревожно, ничего не понятно. Нам никто не поможет. Нас никто не приютит. Вместо квартиры тетя Полина смогла выделить нам только диван и короткое одеяло, которое, которого сильно пахло котами. Вместо помощи с документами мы выслушали строгие упреки за то, что, видимо, мы имеем намерение жаловаться на судьбу, а ведь есть и те, кому хуже, чем нам. На этой войне есть раненые и даже убитые. И тетя Полина призывала думать о них, а не о том, как нам жить дальше. И даже выдала с презрительным укором: «А ведь ты должна быть благодарна, а ты вот так непонятно ко мне относишься!».
Приезд Рустама тоже никто не прогнозировал, но теперь все внимание и вся любовь была отдана ему.
Я была благодарна тетке. Но разочарована. Судьба странно и очень неуместно подшутила надо мной. Хотя я могла бы смириться даже с этим, но веселые посиделки Рустама, пока тетя Полина была на даче, сильно пугали малыша Дарвина. Как и сама тетя Полина и сам Рустам, гуляющий по квартире в одном нижнем белье и всегда говорящий на повышенных тонах. Тетка была глуховата и тоже любила говорить громко, много и строго, как учительница на пенсии. Временами тетя Полина была сильно не в себе и заговаривалась, начинала орать, говорить какие-то странные вещи. Она говорила, что ее коты летают и что нам с документами может помочь ее подруга, которая работала в миграционной службе, но умерла десять лет назад.
Малыш Дарвин, который и так был беспокойным после наших переездов, теперь стал постоянно просыпаться ночью в истерике, бежать в прихожую, надевать свои кроссовочки и с криками: «Домой, домой!» – пытаться открыть двери и уйти. И даже когда я его хватала на руки и старалась утешить и убаюкать, он долго потом еще ревел, показывая на чемодан и на свою обувь – мол, мама, давай уедем. В его присутствии нельзя было говорить слово «домой», так как он немедленно начинал куда-то спешить и собираться. Он кидался на улице к машинам, которые были похожи на машину деда, и кричал им в след: «Дед, дед!»
Я и сама совсем извелась – я перестала спать, я постоянно ревела в трубку, общаясь с Пашкой где-то в мессенджерах, я стала прокладывать путь домой, каждую ночь изучая предложения перевозчиков и какие-то чаты. Мне не выехать через Польшу, мне нужно лететь в Румынию. Но как лететь, если денег уже нет. И я раз за разом изводила себя все сильнее – зачем я уехала? Как я могла совершить такую ошибку? Я не выживу тут. Мне негде жить, нечего есть, я не могу претендовать на работу, если у меня на руках ребенок. Что мне делать? Мне надо домой…
Я чувствовала, что от меня стали отдаляться родители. Теперь нам сложнее общаться, почти нет связи. Они устали нервничать из-за меня. Они предлагают стиснуть зубы и бороться, потому что выхода нет. Потому, что никто не знал, что у тети Полины такие странности. Потому, что нужно быть взрослой. И папа, который продолжает верить в Россию, как в небеса обетованные, дает один абсурдный совет за другим – пиши песни, вдруг пробьешься, заводи знакомства, вдруг заметят, ищи заказы, вдруг заработаешь. Реально ли хоть что-то из этого? Не сюжет для фильма или сериала, не передача по первому каналу, а жизненный совет и перспектива? Или лотерея, в которой шанс выиграть еще меньше, чем шанс побывать на Луне? Стоит ли тогда затевать игру с такими шансами?
А тетя Полина… Ах, милая наша тетя Полина… Как жаль, что тесная квартира и ваш душевный ресурс не рассчитан на всех, кто хочет быть с вами рядом, укрываясь от бед и пережидая штормы судьбы. Знать бы наверняка... Знать бы... Но, на беду, все стечение обстоятельств может стоить нам с Дарвином жизни…
Потому, бесконечно благодаря за доброту приютившую нас тетку, погладив на прощанье особенно полюбившегося нам черного кота Василия, у которого были уже побелевшие от седины усы, мы собрали вещи и съехали на съемное жилье. Первый взнос за наши заветные 30 метров был оплачен частично моим дядей, а частично – добрым меценатом из числа волонтеров. И вот так мы оказались одни в чужой стране, в чужом городе. И никто, кроме квартирной хозяйки, особо не интересовался – живы ли мы, если по какой-то причине долго не выходим на связь, если сами не кричим на весь мир, что мы еще живы и очень хотим выжить, несмотря ни на что.
А жить все еще хочется.
Бам, бам!
Дом подскакивает и я, лежа в постели, скриплю зубами от злости. Засовываю в дыру в пододеяльнике то одну, то другую ногу. Куда бы мы не бежали, война не отпускает. Нельзя просто отвернуться, закрыть глаза, забыть. Уехать в другую страну или на другую планету. Это наша война. Мы должны ее пройти. Прожить. Выжить в ней.
В ту ночь совсем рядом, только пройти 10 минут по тенистому парку, от взрыва ракеты погибло 5 человек. Они бежали из обстреливаемого Харькова, спасались от войны, но она не отпустила...
А мы с Дарвином продолжали жить и бороться. Проехав почти три тысячи километров, но оказавшись всего в трехстах километрах от дома, мы не можем к нему никак пробраться. Износившие нашу одежду, растерявшие вещи и игрушки, мы, в сущности, так ничего и не обрели. Ни покоя, ни надежды. И мы продолжаем просыпаться от громких звуков. Продолжаем пугаться автомобильных сирен. И мы продолжаем бежать... Мы беженцы.
Тяжелее всего нам в этой борьбе достаются две вещи – общение с людьми и хождение по кабинетам с документами.
В первом случае все просто – люди, как это ни очевидно, попадаются разные. При этом ранить они умудряются не только своей ненавистью, но даже желанием помочь и облагодетельствовать.
А ненавидят тут многие. Журналист Ирина с острым бородавчатым носиком пожилой крысы – она считает, что лучшее, что тут может получить украинский беженец – это возможность выехать в Европу. Во мне она видит садомазохиста, который сознательно окунается в пучины ненависти по национальному признаку, и очень удивляется тому, что я о своей ненависти к кому-то не говорю и, очевидно, никакой ненависти не испытываю.
Интересно, глядя на меня, она видела человека или представителя какого-то другого вида, с хвостом или рогами?
Меня ненавидят сотрудники медицинского центра, где мы должны пройти медосвидетельствование, вместе с толпой индийских студентов и гастарбайтеров с Ближнего Востока. Для них мы все «понаехали», а у нас с Дарвином еще и отягощающий фактор, мы же беженцы, потому мы не просто «понаехали», а вообще приползли и чего-то требуем.
Меня ненавидят сотрудники миграционной службы, для которых мы работа и головная боль.
Меня ненавидит сотрудник технической службы одного мобильного оператора и очень зло реагирует на оговорку, когда я вместо «рубли» говорю «гривны».
И я сдаю экзамен по русскому языку, заплатив за него семь тысяч, чтоб иметь возможность на законных основаниях оставаться в этой стране. И я мочусь в баночку в медицинском центре, заплатив за анализы три тысячи, потому что беженец не должен иметь опасных заболеваний или принимать наркотики.
Беженец – это не про людей. Это про расчеловеченную биомассу, в которую тебя перемалывает жизнь.
А для остальных, с кем меня сводит судьба, я почему-то становлюсь каким-то болеотводом. Даже не вникая в мою историю, даже не узнав, откуда я, люди спешат рассказать мне о своих горестях – больных детях, своих болячках, своих переездах, потерянной работе, умерших друзьях, о плохом урожае на приусадебном участке. Наверное, боль – это как магнит для чужих страданий. Но, конечно, это еще и повод сохранить дистанцию. Боль презираема. Так что в день я слушаю или читаю от двух до пяти чужих горьких историй, и каждый раз они оканчиваются поучением – мол, «твои беды – чепуха, и не такое бывает!» Зачем мне это? Кто-то считает, что это вдохновляет и лечит? Мотивирует, затягивает душевные раны?
Я стала называть это одним из ликов русской души. Не зря тут всегда любили юродивых, которые на паперти показывали свои язвы – это, по русской трактовке, признак богоизбранности. Потому предъявлять друг другу свои язвы – тут как правило хорошего тона. И, не приведи тебя Господи, послушать чужую грустную историю без достаточного благоговения. Это от Лукавого, тебя не простят.
Но что делать, если нет душевных сил на эти чужие язвы?  У меня и на свои уже сил не осталось. Я не могу сейчас болеть и за всех вас. А ведь болею. И всегда болела. Ведь я живая и у меня есть душа. За весь наш многострадальный мир. За нашу странную Вселенную, где ни одна история не оканчивается счастливо – всех нас ждет одна и та же тьма. Но этими чужими грустными историями мне пытаются навязать еще и чувство вины. Вины за то, что мне тяжело. Сегодня и сейчас. За то, что мне плохо. За то, что я просто пытаюсь выжить и иногда попадаюсь кому-то на глаза.
– А вот моей бабушке в 41-м было тяжелее!
– А я от рака чуть не умерла!
– А у меня сын в больнице!
А у меня черные бабочки в сердце. Черные, как зола. Не топчите их.
С другой стороны, и это я тоже должна признать, эти истории, рассказанные шепотом и под покровом ночи, когда Дарвин спал, а я сидела на полу возле дивана, прячась от тети Полины и ее настойчивого внимания, иногда становились откликом из бездны. Как пароль-отзыв, свой-чужой. Просто звучали они не в назидание, не публично и ради бравады, а открывались как самый большой секрет – «я тоже с черными бабочками в сердце, мне тоже болит».
И с кем-то там, по другую сторону экрана, мы тихо плакали вдвоем. Или, уже не имея слез, вглядывались в бесконечную пустоту, оставшуюся там, где боль что-то навсегда вырвала из сердца.
Черные бабочки кружат и кружат, и танец их не остановить.
В вечернем парке нам с Дарвином попадается тихий и уютный собеседник. Наверное, один из тех, кто в этот вечер решил пройтись по улицам пешком, а не пролететь по облакам. Снял крылья и нимб, надел мятую синюю рубашку и сел на лавочке. Отвлекся от книги, засмотрелся на Дарвина:
– Какой кудрявый. На моего внука похож, такой же сорванец...
– Да, он маленький сорванец, – я просто повторяю за собеседником, это активная имитация беседы, когда этой самой беседы очень хочется избежать, но все же нужно остаться вежливым.
Мужчина вздыхает, снимает очки, протирает глаза:
– Мой внук в Харькове живет, в марте они выехали в Польшу, теперь переехали в Германию. Ждут окончания всего этого безобразия, хотят вернуться домой.
Мне хочется прокричать на весь город: «И я! И я очень хочу!» – но я молчу и улыбаюсь, никому не нужны мои проблемы. Никому не нужны мои язвы. Чужому сердцу – точно.
– Вы извините, что я это все рассказываю, – говорит собеседник. – Просто скучаю по внуку.
– Я понимаю, – киваю я. – Ничего страшного.
– Просто знаете, что я думаю? Мы справимся. Мы просто переживем эти непростые времена и в скором времени сможем воссоединиться с родными, семьями, друзьями.
В этот момент я точно уверена, что со мной говорит мой Ангел. Ведь так не бывает, что случайный прохожий на улице вдруг начинает отвечать на твой внутренний диалог.
– Мы научимся ценить то, что раньше не ценили. Свое спокойствие, спокойствие своих родных, стены своего дома. Вот я в юности как думал, что нет ничего лучше, чем уехать с одним чемоданом в руке и путешествовать, путешествовать, пока силы есть. Спать под открытым небом, пить из рек, знакомиться с людьми, попадать в приключения. А сейчас, когда увидел беженцев, которые вот так... с одним чемоданом... Нет, думаю, можно пережить любое приключение, когда ты сам это выбирал, но пусть всегда будет дом и люди, которые тебя в этом доме ждут, вот это лучше всего! И важнее всего!
Мы оба замолкаем и пару минут смотрим на Дарвина, который бегает на детской площадке. Я глотаю слезы. Собеседник продолжает:
– Любая война оканчивается миром. Мир всегда побеждает. Побеждает мир, а не какая-то из сторон. Просто нужно чуть-чуть подождать. И все будет хорошо.
Черные бабочки летают над городом. Они все так же похожи на золу, поднявшуюся над пепелищем в ветреный день. И в моем сердце все такая же черная яма.
Просто пока рядом мой Ангел, я не одна.
– Не забывай, – говорит мой Ангел, закрывая свою недочитанную книгу и убирая ее под мышку. – Все будет хорошо. Обещаю!
И он тает в полумраке вечернего парка, хотя я чувствую, что незримо он все так же остается рядом. Да, мой Ангел рядом и у него тысяча лиц, тысяча рук, тысяча сердец.
У меня на подоконнике стоит баночка меда от Ирины из Москвы и маленький, очень милый чайничек от Марины из Белгорода, и Наталья подарила Дарвину книжки.
Спасибо...
Я вдыхаю, выдыхаю и снова открываю глаза. В очередной раз выбравшись из эмоциональной ямы, я вдруг замечаю, что Белогорье – красивый город. Побывать бы тут при других обстоятельствах. И люди тут добрые, встретить бы их при других обстоятельствах. И быть бы мне не в такой эмоциональной дыре... При других жизненных обстоятельствах, да.
Плохая вода, разъедающая краны, но чистые улицы, ухоженные дворы и всюду тюльпаны. И транспорт ходит регулярно. И очень нравятся эти оригинальные скульптуры из камня и кованых элементов, которые украшают центр. И детские площадки, на которых Дарвин сходит с ума. И возле каждой площадки – беседка. Так уютно.
И тетя Полина... Она хоть и ворчливая, но, в сущности, не злая. И помогла, как никто в этом мире. И варит вкусный компот. Потому в этом городе мы держимся за нее, как за единственного родного человека. Пусть ворчит... Пусть злится на нас. Пусть терпит. И нас, и Рустама, и всех шестерых котов. И мы потерпим.
А у нас на балконе поселился белый голубь. Как добрый символ, как верный Ангел. Он прилетает каждый вечер ночевать, и, глядя на него, я снова и снова думаю, что мир обязательно наступит.
И в очередях у нас с Дарвином иногда случаются истории, о которых можно было бы писать новеллы. Как мы стояли в многочасовой очереди в медицинском центре и перед нами все пытался без очереди пройти очень бойкий выходец из восточных регионов. И даже несколько раз пробегал вперед, совершенно игнорируя возмущенные окрики всей очереди. А потом, видимо, его настигла карма – в каком-то из предпоследних кабинетов внимательный врач обнаружил в его документах опечатку и отправил все переделывать. Все печати и подписи заново.
Маленькое чудо однажды случилось и в миграционной службе. Наверное, это было чудо, сродни тому, как воды Красного моря разошлись перед Моисеем. Так страшные очереди однажды разошлись перед нами с Дарвином. Мы просто однажды вошли в помещение и там никого не было. Мы взяли талон и тут же попали к инспектору. А инспектор, продолжая являть чудеса, даже лично исправила ошибки в подаваемых документах и приняла их.
Так что черные бабочки улетят в свое время, а меловые горы будут стоять. Тьма рассеется. А белый голубь, снова залетевший на балкон, однажды станет добрым вестником. Он принесет, обязательно принесет нам новость о том, что наступил мир и мы можем возвращаться домой.




Реквизиты для поддержки и благодарности автору:
2202 2023 3930 9985