В Заиорданской пустые. Часть VII. На пути в Дамаск

Когда на востоке только-только забрезжила темно-розовая полоска рассвета, мы начали собираться, дабы отправиться в путь до жары. Облачаясь в кольчугу и препоясываясь мечом,  я почти  не чувствовал боли – мазь аль-Хаммада  творила чудеса. Вот только слабость и хоть не сильное, но головокружение – будь они не ладны – убеждали меня: отправься я в путь один и встреться средь этих песков с  сарацинами, непременно стал бы почти беззащитной мишенью для их мечей.
Перед тем как сесть на коней мы помолились. Я прочитал утренние положенные христианину молитвы, а мой спутник, расстелив коврик на песке и совершив им подобие омовения, молился своему Магомету. Так мне казалось. Но.
Но признаться, я совершал свое правило рассеяно, с любопытством поглядывая на аль-Хаммада и оказавшись не в силах унять непослушно роившиеся в моей голове мысли.
 Я не понимал, как может он поклоняться человеку как Богу. Хуже того, кто-то из братьев Ордена рассказал нам, в назидание, о почитании сарацинами трех идолов: Магомета, золотая статуя которого оскверняла Храм Соломона, сварливого деда в длинном и засаленном халате – Термаганта, которого соплеменники аль-Хаммада  в безумии своем считают богом луны,  и Аббадона – обитающего в преисподней ангела  смерти и незримого царя сарацин.
Я помню, как брат завершил свой рассказ словами, встретившими наше единодушное одобрение и врезавшимися мне в память: «Потому мы и должны истреблять их как богохульников и идолопоклонников, как великих грешников, врагов Христовых, неспособных к покаянию».
И еще я запомнил как тот же брат произнес по латыни, воздев указательный палец кверху и развеяв последние наши сомнения о сарацинах, об их нечестивой природе – они: «satellites diaboli»!
Эти слова он почти прокричал в освещенной факелом зале и огромная жутковатая  тень на каменной стене его воздетого к верху пальца, мне показалаоь, явила нам указующий перст Небес. И какая после этого может быть к презренным детям Агари пощада и христианское  милосердие? Нет, только безжалостное истребление!
Но совершаемая в предрассветных сумерках и сиянии еще не угасшей луны молитва аль-Хаммада вовсе не виделась мне ни хулой на Господа, ни обращением еще и к Афродите, как утверждалось в книге Евфимия Зигавина, жившего при дворе  римского кесаря Алексея Комнина.
И даже напротив. Хоть я  не понимал ее слов, произносимых на арабском, но почему-то мне казалось, что он молится именно Богу, а не Магомету и уж точно – не названным персонажам.
И минувшим днем его помыслы и намерения – дать мне шанс в поединке и врачевание моей раны, протянутые мне лепешки – совершались по внушению доброго Ангела, принимаемого каждым христианином после святого крещения.
Эти мысли безжалостно, словно мечом, разрубали нагромождения моих прежних представлений о потомках Измаила. Передо мной не было скрывавшееся в человеческом обличье звероподобное существо, призванное умереть от моей руки, нет. Передо мной был рыцарь, хоть и не ведающий истинного Бога, но благородный и явно не собиравшийся в случае моей гибели – ударь его копье чуть точнее так и произошло бы – отрубать мне, мертвому, голову, согласно принятому у сарацин обычаю, как о том мне рассказывали братья Ордена.
Словно в подтверждение моих размышлений аль-Хаммад помог мне взобраться на коня.
Уже в седле он достал нам по лепешке – моя-то сума, увы, была пуста – и одну протянул мне.
– Это последние, – произнес он негромко.
– Шукран, – ответил я по-арабски с легкими поклоном.
Кажется, за куфией я разглядел улыбку моего спутника, коснувшуюся его губ впервые с нашей встречи. И, неожиданно для себя, я улыбнулся в ответ.
Удивительно, но, несмотря на испытанную нами усталость, перенесенный зной и полученные раны, ни есть, ни, главное, пить особо не хотелось. Незначительную жажду мы утолили глотком воды – каждый из своего бурдюка.
– Во время дневного пути нам надо будет остановиться,  – произнес аль-Хаммад – дабы я сменил повязку.
Я кивнул в ответ. Моя голова по-прежнему кружилась, а слабость не проходила. Я понимал, что для восстановления мне нужен крепкий и долгий сон и, да, хоть  я и не испытывал чувство голода, но хорошо бы поесть. Как следует. Ни на то, ни на другое в эти три дня пути я не мог рассчитывать.
Несомненно, мой спутник понимал это и оттого с тревогой на меня поглядывал. Я изо всех сил старался твердо держаться в седле, но, кажется, у меня не очень получалось, то и дело я припадал к шее своего коня, уткнувшись даже один раз в гриву.
… Нам предстояло три дня пути. Воды у нас почти не осталось, как и лепешек. Де Лонгви держался. В общем осмотренная мною его рана не внушала опасений. Ему и нужно было всего-то – крепкий сон и пища для восстановления сил. Через три дня, если на то будет воля Всевышнего,  и то и другое у него окажется в избытке. Но эти три дня нужно преодолеть.
Моя голова также немного кружилась. Но все же я был рожден близ пустыни и много лет провел средь нее. Она стала моим домом. И я даже чувствовал  как эти, наверное франку казавшиеся безжизненными, пески, исцеляли меня, вместе с сиянием полумесяца ночью и солнечными лучами – днем.
И еще я обратил внимание, как де Лонгви наблюдал за совершавшимся мною утренним намазом – ас-субхом. Те франки, с коими свел меня Аллах, рассказывали небылицы о нас. Разные. И явно внушаемые им Иблисом. Мне хотелось переубедить этого храброго юношу, но пребывавшего в плену заблуждений. Не веру его, нет – ибо он относился к тем, кого мы называем ахль аль-китаб, то есть людьми Писания, – а именно представления.
Я твердо вознамерился это сделать у себя дома в Дамаске. Вот только оставалась убедить благородного атабека города, Нур ад-Дина Махмуда, да приветствует его Аллах, почему ненавистный  всем правоверным не пленник, достойный казни, а мой гость. Впрочем, атабек был моим другом, с которым мы вместе участвовали  ни в одном походе и я надеялся на его понимание. Во всяком случае, он чтил законы гостеприимства.
Да и вряд ли Нур ад-Дин Махмуд  потребует арестовать раненого. Ибо атабек знает слова пророка – да благословит его Аллах и приветствует: «Кто верует во Всевышнего и Судный День, тот пусть оказывает почет своему гостю».
В этих размышлениях я провел день и ночь. Мы почти не разговаривали на пути. Де Лонгви был слаб, но держался. Вечером, на привале, я сменил ему повязку. Наш ужин состоял из пары глотков воды и зажаренного на углях мяса подстреленного мною из лука варана.
Утром мы продолжили наш путь. И к ближе полудню, когда солнце почти добралось до своего зенита, я увидел столб пыли на западе – со стороны аль-Кудса, или, как франки именуют его – Иерусалима. Я резко натянул поводья своего скакуна. Де Лонгви также заметил пыль и с тревогой посмотрел на меня. Мы оба подумали об одном: франки. И были правы. Хуже того – для меня – вскоре я разглядел на стремительно приближающихся воинах, числом не менее десяти, белые плащи с нашитыми на них красными крестами с левой стороны. Как и у моего спутника. Впереди скакал храмовник в черном плаще и с нашитым на нем красным крестом.
И если с воинами короля аль-Кудса, еще можно было вступить в беседу, то с ненавистными храмовниками, да покинет их Аллах – только сражаться. Я еще мог спастись, развернув коня. Но я еще ни разу не бежал с поля битвы. Не собирался делать это и сейчас, прижав к боку копье и разворачивая коня навстречу врагам. Де Лонгви понял мое намерение и также развернул своего скакуна навстречу соплеменникам, вскинув правую руку и призывая их остановиться.
Продолжение следует.


9 – 13 июля 2022 Чкаловский