Конец високосного года 7

Набираю номер, едва выйдя в коридор:
- Что-то случилось?
Голос испуганный – он явно в панике:
- Доктор Уилсон. Я едва дождался вашего звонка. Понимаете, я пошёл в туалет – и…там просто читая кровь!
- Вы что-то предприняли?
- Да, конечно, всё, как вы учили.
- И кровотечение не прекратилось?
- Прекратилось. Уже всё в порядке, но я тут такого страху натерпелся – думал, на этот раз всё.
Он каждый раз так думает – ничего нового. И ещё будет думать не раз, потому что несколько месяцев в запасе у него, скорее всего. ещё есть.
- Но послушайте, Том, - увещеваю я. - ведь это у вас уже не впервые, вы знаете свой диагноз, вы знаете, что делать в таких случаях, и я…
Контрольный в голову:
- Вы не могли бы приехать прямо сейчас?
Ну что тут можно поделать! Он труслив и самовлюблён, он боится умирать, считает, что жизнь к нему несправедлива, и за это все вокруг ему должны. Он мне неприятен. И не был приятен до рака. Но перед лицом рака мы все такие – и приятные, и неприятные. И я сам такой. И я бы сорвался и приехал, если бы в этом был малейший смысл, если бы мотоцикл ещё не болтался в ремонтной мастерской, если бы так не ныло плечо, если бы, хотя бы, было утро, а не вторая половина дня, если бы с ним случилось что-то новое, из ряду вон выходящее, а не восьмое по счёту ректальное кровотечение из распадающейся опухоли, на шесть из которых я послушно срывался и полночи сидел рядом, держа его за руку. Если бы я хоть что-то мог поделать!
Скашиваю взгляд на часы:
- Простите, но я никак не успею засветло. Давайте я позвоню вашему врачу, а сам приеду завтра, хорошо?
- Но вы уверены, что до завтра со мной ничего…
- Я уверен, Том.
Он разочарован, но уступает, и я набираю его врача, который тоже порядком устал от этих дёрганий.
- Меллон, это Уилсон. Мне только что звонил мистер Белл… Он напуган. У него снова кровотечение, и он… Да, конечно, я понимаю, но вид крови пугает, особенно когда она льётся из тебя, и особенно, когда ты понимаешь, что она означает начало конца… Вы не могли бы? Да-да, спасибо. Свяжитесь со мной, хорошо?

Только успеваю нажать «отбой», звонит Кадди:
- Пришёл анализ Наймастера. Можешь выдохнуть. Как там у тебя контакты? Не подняли восстание против твоего произвола?
- Кэмерон хотела бы. Пойду её обрадую.
- Подожди. Телевизионщики к вам приехали?
- А ты откуда знаешь? Орли звонил?
Знаю, что они поддерживают связь – несколько лет назад чуть не поженились сдуру. Вовремя остановились, но мостов не сожгли – приятельствуют.
- Звонил… Знаешь,он хотел посоветоваться с Хаусом насчёт одной знакомой, но боится что Хаус откажет.
- Ему? Не откажет.
Кадди несколько мгновений молчит. Потом спрашивает - вроде даже с лёгким сочувствием:
- Ревнуешь?
Я пугаюсь:
- Что, даже по телефону заметно?
- Ну… заметно.
- Вот чёрт! Но всё равно ему Хаус не откажет.
- Да? А когда он в тот раз привёз Харта, сначала отказал.
- Были причины.
- Причина, - поправляет Кадди. – Ты. А ты ревнуешь, дурачок!
И мне почему-то тепло от её слов. Действительно, дурачок. Но спохватываюсь:
- Так о ком он хотел посоветоваться?
- Кто-то из съёмочной группы. Не знаю. Там дело серьёзное, и он очень расстроен.
- Что он расстроен, я заметил. Поговорить с Хаусом?
- Нет, не надо. Просто поприсутствуй и повлияй. Как ты умеешь, ладно?
- Ну… ладно. Хотя я пока не понимаю, как можно влиять, ничего не зная о том, по поводу чего нужно влиять.
- Ничего, - хмыкает она. – Разберёшься. Я в тебя верю.

Направляюсь в изолятор амнистировать контактных и по дороге буквально натыкаюсь на семью Чейза – Марту и Эрику, старшую дочку. Младшая, Шер-Эн, посещает круглосуточный класс для детей с особенностями – в той же школе, где и дочь Кэмерон, только она в начальной, малышковой, группе, а Лида Кэмерон уже учится по адаптированной программе. У Шер-Эн сложный генетический синдром, странная внешность и почти полностью отсутствует речь. Но она не идиотка – она общается жестами, пробует рисовать, и очень музыкальна. Так говорит Хаус, наблюдающий её с рождения, а ему можно верить. В этом году она как раз доросла до младшей группы специального обучающего детского сада при школе для особенных детей – они её отдали, и теперь скучают. У Марты то и дело глаза на мокром месте. Тем более, что и по телефону не поговоришь – без речи-то. Но что делать? Дети растут, их нужно отпускать, даже не совсем обычных. Говорят, чужие дети растут особенно быстро, но своих у меня нет, так что сравнивать не с чем. Например, вот Эрика, которую я вроде бы вот только что таскал на руках и пел ей про брошенное птицами дерево. Стоит передо мной в яркой кофточке с рюшами и оборками – ох, Марта-Марта - держит на плече этюдник, а в руках – папку для эскизов - и снисходительно строит мне глазки, окаймлённые крашенными хоть и детской, но всё же косметикой, ресницами.
- Привет, - говорю. – Ты здесь зачем?
- В студии занятия отменили, - она демонстрирует мне этюдник. - У нас карантин. А дома никого нет: папа на сутки в отделении, а мама будет в аппаратной за дистантными наблюдать до вечера. А что это у тебя какая блямба на щеке?
- С мотоцикла упал.
- Потому что опять гоняешь, как ненормальный, - наставительно говорит она, и Марта укоризненно дёргает её за одну из оборочек.
- А я и есть ненормальный, - говорю. – У меня об этом и справка от психиатра имеется. Показать?
Про справку не верит. А зря. Справка, действительно, есть – кто бы меня допустил без неё к вождению после психиатрической клиники и детоксикации? Только написано там не что я ненормальный, а наоборот – что я нормален-нормален - нормальнее некуда.
- А меня покатаешь?
- Пока не на чем. Мотоцикл в ремонте.
- А потом покатаешь? Когда починят?
Смотрю на Марту: «Она это серьёзно? А ты что думаешь?»
Марта разрешающе поводит плечом. Она прекрасно понимает, что с Эрикой на седле я изображать бешеную бабочку ни за что не стану, так что, почему бы и нет? И в самом деле: почему нет?
- Ладно, покатаю. Когда починят. А ты что же, будешь тут теперь?
- До вечера, пока мама не освободится. Смотри, кого я нарисовала, - раскрывает папку и показывает мне.
И вот тут рот у меня приоткрывается, а сам я чуть не сползаю по стене: на картинке её - Кир Корвин. Карикатура. Яркая. Хлёсткая. Беззлобная, но… он там изображён на шкафу в виде домового эльфа из Гарри Поттера – в наволочке, полосатом носке на голове и с ушами. И узнаваем безошибочно. Не просто узнаваем, а весь, как есть – надменный, лохматый, с гордо вскинутым подбородком. Вот только уши…
И меня с полминуты гнёт и раскачивает, и я вздохнуть не могу, хватаюсь руками за стену и вот-вот описаюсь. А Марта с олимпийской невозмутимостью качает головой и снова требовательно теребит оборки дочериной кофты – может, она для этого и выбирает с оборками.
- Рики, разве хорошо смеяться над взрослыми знакомыми?
- Разве я смеюсь? – невинно хлопает она накрашенными ресницами. – Это Уилсон смеётся. Уилсон, ну, ты чего? Так плохо получилось?
- Отлично, - всхлипываю, - получилось. Ты – талантище, Рики! Слушай, продай мне эту работу, а? Художник ведь может продавать свои работы – разве это несправедливо? Сколько ты за неё хочешь?
- Не вздумай! – грозит пальцем Марта – не то мне, не то ей.
- Хочу автографы доктора Билдинга и всех его партнёров, - не обращая внимания на грозящий палец, называет цену Эрика. – На их шаржах, которые я нарисую
Рисует она удивительно быстро, и к Рождеству, точно, будет иметь полную коллекцию портретов всех актёров. Удастся уговорить их черкануть автографы? Нет, если там тоже будут наволочки и уши… Но рискну.
- Идёт.
- Джеймс! – отчаянно восклицает Марта, и я узнаю интонацию – именно с такой я время от времени взываю не то к нему, не то к небу: «Хаус!» Ну, вот, значит, и я удостоился. Приятно.
- Оставь, Марта, оставь, бизнес - есть бизнес. Значит, автографы… кого конкретно?
- Орли, - перечисляет она, разгибая пальцы. – Леона Харта, Лайзы Рубинштейн, Роберта Джесса, Лав Блэйк, Крейфиша и…и…
- Подожди-подожди, Блэйк не приехала.
- А Гаррисон?
- Да.
- Ну, тогда и её. Всё!
- И ты никому не продашь и не подаришь шарж, который нарисовала на меня.
Её глаза, так похожие на глаза Чейза, широко распахиваются:
- А ты откуда знаешь, что я его нарисовала?
Фыркаю – мол, мне, знатоку человеческих душ, да не знать! А взглянуть хочется. Кроме умения рисовать у Рики Чейз ещё незаурядное умение видеть то, чего другие, может, и не замечают. Она в силу малолетства и сказать-то, наверное, не может. Но на бумагу это знание переносит чётко. Я видел её шарж на Хауса, где он несётся верхом на своей трости с чупа-чупсом на палочке, занесённом лихо, как меч. Про викодин она не знает, не то бы и ему на картинке место нашлось. Но дело не в этом. Дело в лице Хауса. На этом лице вдохновение и азарт. И улыбка. Та самая, на которую он отчаянно скуп, но которая меня, например, пробирает до глубины души, потому что это – улыбка Бога. В общем. на её картинки смотреть, как в зеркало, и может качество исполнения пока несовершенное, детское, но сама суть… В общем, за девчонкой явно будущее.
- По рукам, - говорит она, и хлопает меня своей ладошкой, а потом протягивает портрет Корвина.
- Уилсон, - снова подаёт голос Марта, и в этом голосе осторожное сомнение. – Кир - наш друг…
- Не переживай, мне он тоже нравится, - говорю, и бережно прижимаю портрет к себе «лицом», чтобы никто не видел. Уже знаю, что первым его зрителем будет Хаус. А там посмотрим.
Марта спрашивает про карантин – что, уже слухи пошли? Хотя, ей, наверное, рассказал Чейз.
- Пока обошлось, - говорю. – Кадди звонила. Там что-то более банальное, чем новый вирус. Пойду, скажу нашим контактным – как раз собирался.
Вообще-то, учитывая телевизионщиков, хорошо, что всё обошлось.