Женщина Бергмана

Один поэт ей сказал, чтобы пейзаж стал неузнаваем, в нём достаточно изменить одну черту. Именно об этом она думала, когда паром, вышедший несколько часов от Таллина, стал приближаться к Готланду. 
Возможно, думала она, изменения за эти десятки лет, когда она видела остров только чёрно-белым, можно компенсировать новыми связками, их она не переставала находить. Ну, одна из самых формальных, та, что позволила ей прожить целые четыре года детства в Тарту в их общем межграничье, в городе, где родилась и жила его эстонская жена Кяби Ларетай, пока в 1940-х Прибалтика не стала советской и она, дочь дипломата, пианистка, не приняла решение уехать в Швецию. 
Их брак был раскольцован Лив после съёмок «Персоны»  на острове Форё. Да, почему она вдруг решила, что Лив уже умерла? Подумала о ней, о Биби, которая ушла почти в одночасье с Максом фон Сюдов, пережившим на полвека собственную кинематографическую смерть . 
В ту минуту, когда она узнала о смерти Макса, подумала: ну, вот, только Харриет…и она…Женщина Бергмана, которой она прожила часть этой жизни, и о которой он никогда не знал. 
Для неё это было одной из тех утрат, что лучше описаны её же словами --  «иногда потерять можно даже то, что тебе не принадлежит». Возможно, психологи уже описали это расстройство, когда речь идёт о влюблённости
или даже о страсти к умершему много лет назад. К ней это не имело ни малейшего отношения.
Единственным камнем преткновения для неё была даже не его смерть, а то, что почти беспрерывно думая о её взаимоотношениях с ним, она не могла  определиться,  кем же она должна быть для него – любовницей или музой, как Биби времён «Земляничной поляны». Для неё с тех пор, как она обрела его, не как раскалённый шар внутри живота Лив, а вместо её сердца, стало понятно, что совместить эти роли ей не удастся. Что непременно нужно выбирать. 
Когда она появилась на Готланде, как потом рассказывали полиции очевидцы её вторжения на остров, каким-то случайным прохожим она говорила, что она русская, что она личинка, да именно личинка женщины, что он только может сделать её женщиной… Кто он? Кто?...Бергман, кто же ещё, -- удивлялась и оскорблялась она, замечая, что её не понимают, издеваются над ней. 
Она психически больная, в этом не было сомнения, кому-то  в баре в Висбю говорила о том, что дома её ждут две дочери. Подробностей своей жизни она не сообщала, глаза её лихорадочно блестели, алкоголь делал её совсем опасной, сама она всё время куталась в шаль, похожую на рыболовную сеть, в нескольких местах надорванную и скреплённую настоящими ракушками, пришитыми к этой поношенной тряпке. 
Кем она была и чего искала на Готланде, который часто посещают все эти бергманофилы разных мастей (у кого-то Биби на майке, у кого-то готическая надпись «Бог молчит -- молчи и ты»), её случайным собеседникам не было ясно, вряд ли и она это сама  понимала. В её облике было странное смешение маленькой девочки, красивой женщины и старухи, приходила на ум картина Климта, что-то ещё, что позволило бы говорить о ней как о закольцованной, уникальной работе Господа, а Ингмар раздувал
в её зрачках, дрожащих и ядовитых как капли ртути, нездешний блеск. 
Тем временем Готланд жил обычной туристической жизнью. Ей вспомнилось одно стихотворение о том, как в Бухенвальде, в одном ресторане танцуют фокстрот англичанки. Ей было бы понятнее, если бы Готланд был опустошен, вымер, превратился в депрессивную зону или метафизическую пустошь, где можно было бы сходить с ума, бросаться с обрыва на чёрные камни, или что-то в этом духе… но только не это, что она наблюдала сейчас. Конечно, на Форё всё иначе, там осталось как при нём, в этом она не сомневалась, но здешняя праздность ошеломила её и быстро утомила. 
…Она шла краем моря по зазубренному скалистому берегу, как Лив после ссоры с мужем, которого сыграл Макс в «Часе волка» и думала, что именно в это время она родила свою старшую дочь. 
…Бергман в ней проявлялся как стигмат, один её хороший друг, эстонский писатель, ей советовал перестать смотреть его фильмы, перестать цеплять его образы и тащить их в своё письмо, как щепы, которые она пыталась воткнуть в свои нервные душевные узлы. 
Но было не то, что слишком поздно. Всё стало проявляться не сразу, а открываться как сакральное знание, что судьбы их просто разошлись во времени, но они явно пересечены. Ведь она написала свой рассказ о замолчавшем на сцене актере театра кабуки Шине гораздо раньше, чем посмотрела «Персону»  -- историю о, кажется, навсегда замолчавшей актрисе Элизабет Воглер. 

«Я всю жизнь лгала, и сделала эту ложь своей профессией».

«Хотя воображаемый Шином лёгкий звон крыльев цикад уже почти разогревал мраморное стерильное пространство театра, сам он вдруг пошатнулся, сделал неверный шаг, и в треснувшем зеркале увидел своё разрезанное лицо, настоящее, живое, без нанесённых полосок, и с тех пор оно стало сниться ему кровоточащим». 

Ведь речь шла о слишком универсальных травмах человечества, чтобы позволить кому-то, даже Бергману, наложить на их воссоздание монополию.  Впрочем, нельзя отрицать, что Бергман время от времени не только отражал её собственные кошмары детства, её опыт взаимоотношений с мужчинами, но и  давал свои уроки. Со временем появился азарт попробовать его кинематографические приемы, где молчание было красноречивее монологов и диалогов.
       Так она поняла, что только этот прием из ленты «Молчание» может помочь ей описать тяжёлые картины детства в Тарту, где она ребёнком часто ходила по двору одна, видела  непроницаемые, недружелюбные лица эстонцев, для которых она была в свои четыре-пять лет маленьким врагом. Правда, однажды она почему-то не смогла открыть дверь в подъезд (всегда поддавалась, а тут, когда она однажды почувствовала угнетающую пустоту чужого мира, бросилась к дому и не смогла попасть в подъезд). Мимо проходила эстонка, строгая дама с чистеньким, аккуратным мальчиком, старше меня, улыбнулась мне любезно и открыла русскому ребенку дверь. 
Может быть, точно такая же дама не пустила её мать в лютеранский собор. Личинка женщины – что таилось за этим образом, коим она идентифицировала себя?
Когда уже ближе к сорока годам она нащупала в себе этот парадоксальный для её возраста, любовного опыта, двух родов, яростной чувственности диагноз, который не давал ей двигаться дальше, напротив, разрастался в ней; эта личинка женщины в ней не была комком чёрной слизи, подобную достают из людей филиппинские хилеры, а был милым и немного механизированным как блоха, искусная и никому не нужная. 
Личинка, которая не созревала и не превращалась во взрослую особь, жила в ней как мёртвая куколка, детская, тряпичная, которую легко порвать, но всё её  естество время от времени словно сжималось и укладывалось в эту маленькую вещицу. 
Ещё она представляла себя рыбой, насекомым, или что с ней происходит нечто зооморфное.  Личинка женщины не может стать женщиной и мимикрирует под мужчину, которого она любит. Тут вся драматизация и нерв состоят в том, что она обгоняет его и становится им самим, только в том варианте, которого сейчас не существует, но кем он был задуман и мог бы стать.
При этом виделись солончаки, где в хаотичном, но всё-таки осмысленном безумии мечутся тысячи червецов араратской кошенили –«вордан кармир», пока не наткнутся на тростник или прибрежницу, чтобы зарыться в грунт, припасть в изнеможении, присосаться к корневищам, самкам мысленно проститься с самцами, лишёнными рта, выбирающимися на поверхность солончака уже в одиночестве…
Много метаморфоз произойдёт с самкой, прежде чем из них получат красную краску кирмиз .
 
В эти годы она видела только красную кирпичную стену, где-то в чёрных переулках Стокгольма, куда Бергман приводил её, настойчиво взяв за руку  своей тёплой, сухой рукой,  ставил к стене и грубо, властно брал.
И ещё она видела комнату, может быть в многоэтажном доме, где можно было пытать его неприкасаемостью  и молчанием. Так она видела себя и его, подпирающих противоположные стены этой комнаты, просто допрос с пристрастием, и он иногда, срывая напряжение, подходил к единственному окну, курил в него,  рассказывал ей то, что видел там. Просто называл предметы в цветущем саду, говорил, что чувствовал тепло внешнего мира, что демоны отступили, и зачем-то ждал времени, когда с деревьев начнут падать яблоки, глухо утверждая приход другого времени. И это были маленькие отбивки между сеансами молчания.
 
…Насытившись соком корневищ самки араратской кошенили
поднимаются на поверхность земли. Теперь они преднимфы, но в чём заключается надобность этого перехода? С ними здесь вроде бы ничего не происходит, может быть, они, напитавшись солнечным светом, снова зарываются в свой Аид, чтобы образовать там кокон и стать полноценной нимфой-куколкой. В сентябре из коконов выпархивают самцы, самки всегда принадлежат земле. 
Личинка женщины и земля созданы друг для друга, личинку или зародыш имитирует человек, попавший  в грозу в открытом поле, где негде укрыться от разрядов молнии, и лишь свернувшись калачиком, на бок, в раскисшую, принимающую мякоть земли, поджав ноги под живот, можно спастись. 
 
«Книга, написанная после твоей смерти» -- она могла бы никогда не состояться, если бы она умерла раньше него. 
…Прошла целая жизнь до той самой минуты, когда она наконец-то подошла к нему, накрученная на его  взгляд из-за каменного забора, возведенного через год встречи с Лив, уже на острове, принадлежавшему только ему одному, чтобы не впустить её внутрь себя, своей жизни, к которой она, увы, ни Лив, ни три Ингрид, ни Гуннар, ни Эрланд, ни Харриет -  не имела ни малейшего отношения.