Фреска с головой свиньи на краснокирпичной стене

Я стала писать эти строки, потому что они измучили меня -- эти несколько дорог, по ним я вечно кружу, как сюрреалист, любитель автоматического письма. Хочу найти тот дом из красного дореволюционного кирпича, где при царе жили лошади. Прохожу мимо комендатуры, предъявляю пропуск. Смотрю на красивых смуглолицых курсантов, смутно ощущая, что однажды уже влюблялась в такого, как они, потому что презирала одноклассников лишь за то, что они младше, чем эти, уже мужчины, которых ты называл мальчишками, своими мальчишками. Я ревновала…
Здесь было много таких домов. Почти всех я различала их по выступам кладки и по запаху, прелому, бумажному или кошачьему. Возле одного такого дома росли ранетовые деревья. Срывая северянку размером со сливу, поражалась тому, что она легко помещается в кулаке. Есть их не хотелось, пару раз укусишь и всё, но вот помять красное яблочко в руке было всегда приятно. Раз уж эти деревья выросли именно здесь, допустим, что я сейчас снова в Сибири, не могу понять, что произошло со мной, почему я снова здесь оказалась. Если честно, эти деревья могли вырасти и на Урале, и на Дальнем Востоке, или это могло случиться где угодно в России.
С другой стороны, если бы всё происходило на Дальнем Востоке, то их бы называли китайками, у нас они назывались просто ранеткой, а китайкой была в нашей округе в лучшем случае Люба Лунь Ча Фа, парикмахерша из «Свежести», которая вышла замуж за китайского инженера, ты любил у неё подстригаться.
Папа, знаешь, особенно долго помнила я два таких краснокирпичных дома, где спустя сто лет после того, как их построили, продавали книги и мясо. Конечно, речь идёт о двух разных домах, ну, ты же помнишь? Хотя можно представить и один. Вполне возможно с одного крыльца продавать тетради, книги, атласы и знания, а с другого – разрубленную тушу. Но в нашем случае было так: в один мы заходили с парадного крыльца, как обычные посетители, а в другой мы с мамой заходили по твоему предупредительному звонку -- «нас ждут» – и шли в чёрный вход. И навстречу выходила Валя Кривая и, подмигивая маме здоровым, не перекошенным глазом, заводила нас в ту часть мироздания, где на измызганных, страшных столах рубилось мясо и продавалось жёнам высокопоставленных офицеров. Только генеральше мясо привозил водитель чёрной «Волги», все остальные шли в этот красный дом сами. Причём так, чтобы не привлекать внимание окружающих.
Думаю, если бы действие это разворачивалось где-нибудь в средневековом городе, нам выносили бы эти вожделенные куски с рынка, где смрад от гниющей требухи и крысиного помёта. Но мне хватало и этого ужаса и стыда, когда я увидела отрубленную свиную голову и залитый кровью халат продавщицы, её очень густые растрепавшиеся рыжие волосы, и подкладывание в пакет лучшей вырезки, и торопливые мамины десятки в руку Вали Кривой, достойной кисти Босха, которая позволяла говорить «ты» жене начальника политотдела.
Уходя отсюда, я думала о том, что когда-то в этих домах из красного кирпича жили царские офицеры. Это как-то не укладывалось в голове. Видимо, были балы, выездка. Девчонки во дворе говорили, что в каких-то строениях располагались конюшни. Я шла и представляла, где же могли стоять лошади: в теперешней почте, офицерской столовой или музвзводе? Или в книжном, или в мясном?.. Лучше всего их было представлять в мясном...Глупо всё ужасно.

…Я не знаю, что мне делать! Скажи, что нужно отпустить! Что ты умер и не чувствуешь уже всего, что было после твоей смерти. А мне всё больно, потому что уничтожили дело твоей жизни. Я чувствую всю внешнюю бесполезность твоей жизни, понимаешь? Внутренняя полезность была, была, особенно, когда ребята уезжали служить и многие помнили тебя. Я точно знаю, что самолёты сейчас в России падают, потому что ты умер. Потому что десятки авиационных училищ в 90-е они разрушили, эти вновь призванные демократией, что приехали в наш город из Москвы, чтобы доконать вас, и вы один за одним стали умирать. Эти люди немножко убивали тебя, когда приезжали в училище с проверками. С ними нужно было ходить в сауну, до утра поить их коньяком, играть на гитаре, везти в тайгу, где кто-то уже заранее привязывал к дереву лося. С ними нужно было договариваться, потому что именно они формально делали наше училище лучшим в стране, от их экспертиз это зависело. Не от твоих бессонных ночей, когда в новогоднюю ночь бросал нас и шёл проверять посты, не от твоих усилий защищать тех, кто был на стажировке, когда их в Вазиани били гамсахурдисты, не от разбитой чашки, осколками которой ты разрезал себе руку – потому что тот подлец, который издевался над «духом», не мог понять, что он подлец. А после того, как увидел кровь, льющуюся с пальцев на твой рабочий стол, побледнел, извинился и вышел.
Ты мёртвый уже давно, и рушиться всё начало, когда вас предали. Среди них был и новый генерал, назначенный благодаря активизации нижней чакры его жены, зачастившей двумя годами ранее в Генштаб. Им нужно было ехать в наш город за должностью, за квартирой, которую можно было приватизировать и продать. Ты уже, после инсульта, учился заново говорить и писать. Видел всё и всё же надеялся, что хоть что-то уцелеет. Останется из того, что строили два десятка лет: для армии, для людей, для авиации.
Эта пара пришла к тебе, уже инвалиду, кто знал здесь всех офицеров по имени и с какого они цикла, каждого взводника в лицо. Они пришли поприветствовать тебя, умирающего льва. Ты был польщён, что они нанесли визит в знак уважения, может даже посоветоваться хотели. Опять на журнальный столик поставлены коньячок, конфеты, лимон. Генеральша принесла тебе в коробочке белые каллы. Ты сказал позже, что она понравилась тебе, казалась начитанной, что у неё «красивая фируга»: ты переставлял слоги, особенно, когда волновался.
Пап, ты что не понял!?? Эти люди приходили уничтожить память по твоей жизни. По моему детству. Которое выглядит теперь так, как будто я подвисла в пустой комнате, и всё стерто вокруг и на стене висит только красный цветастый ковёр, доставшийся нам по распределению с базы, и смотрю на обрубки тополей, на те аллеи, где ты каждого окликал, возвращаясь из штаба, если шёл пешком.

Наверное, я должна поехать и поговорить с тобой ещё раз, объяснить тебе, что дело твоё разровняли бульдозером. Ты это готов осознать? Ты готов узнать, что Гейгер, везший тебе мундир в морг, умер через год после тебя. И так – многие. Вас цепью вывели с нашей земли.
Когда-то в Старой Джульфе азербайджанцы так уничтожили армянское кладбище с хачкарами, Матенадараном  и сделали там полигон. И в городе моего детства всё так же, только наоборот – из военного училища сделали кладбище. Я, кажется, только сейчас начинаю понимать, почему я стала после твоей смерти так много общаться с армянами – потому что я знаю, не так, как они, но знаю, что происходит с душой, когда по камню, по дереву, по роднику разбирают прошлое. Но не твоё, а прошлое твоего умершего отца, кажется
Марр и Орбели  видели лица турок, уничтожающих армянские надписи. Эти двое с каллами, ещё подобные им, сбили табличку «Ачинское ВАТУ» и вместо ее  прибили «Кадетский корпус». Они сказали вам, кадровым офицерам, которые почти не имели гражданской одежды, потому что домой приходили только ночевать, что выпуск третьего курса будет ускоренным, что училище расформировывают, а теперь здесь будут думать о будущем, о воспитании детей из малообеспеченных семей. Теперь сам небесный святой великомученик Георгий Победоносец будет покровительствовать этому богоугодному делу. Подписавший постановление согласно приказу Президента, что земли училища теперь отходят кадетам, генерал Лебедь не долетел, куда стремился.
Те выпускники, которые учились здесь и знали, как и ты, каждую трещинку на плацу, каждую фреску в столовой, приезжают сюда двадцать лет спустя. Они узнают, что взорвана казарма их батальона, что адепты тех, посланцев с каллами, такова была их благая весть, зачистили не только училище. Но и место, где оно находилось, оставив лишь несколько корпусов, не представляющих ценности для тех, кому из красного кирпича, производство которого завершилось здесь в 1917 году, нужно было отстраивать свои дачи. Перед этим уничтожив многие исторические здания для прибывшего во время столыпинских реформ 29-го Восточно-Сибирского стрелкового полка – краснокирпичные дома в военном городке: штаб, солдатские казармы и офицерские жилые дома. Старая кладка была на цементно-известковом растворе, казалось, разобрать её проблемно. Но смогли. Преодолели.
Ты однажды рассказал мне, что ездил по делам по окраине города и увидел, как сбежавшая откуда-то свинья в зубах держит человеческий череп. Я не знаю, к чему я сейчас это вспомнила. Я хотела сказать, что не только вас в живых нет. Тех царских лошадей, пап, тоже нет! их тоже предал кто-то…