Тирайр-река и Поезд-беглец

Смбату Мелконяну,
Тирайру Мелконяну,
Хулио Кортасару

Я спрашивала у многих: что самое нестерпимое на его фотографиях?
– Курит почти в каждом кадре.
Похоже, Смбат и вправду тянул одну от другой. Как Иосиф Бродский. Может быть, также руки дрожали, и повторял какое-нибудь одно прилипчивое… «и так далее, и так далее…».
… Самым нестерпимым в его лице был снег на ресницах. Думаю, это один из немногих кадров твоего брата, где он прорвался настоящим сквозь придуманные образы. Особенно сквозь себя в стрекозиных чёрных очках с закушенной сигарой --привет от Аль Пачино. Снег на ресницах, без намёка растаять, сдал его, осадил извечный сигаретный дым, который он так любил использовать для фотоэффекта, оставив в нём хрупкого искреннего мальчишку.
Так случилось, что с его дня рождения в апреле, уже без него, я стала каждый день несколько минут думать о нём. Обычно – пересекая железнодорожное полотно, не доходя до моста. На моей станции нет мёртвой зоны, на вашей – есть. Если бы Смбат был не в наушниках, это, скорее всего, ничего бы не изменило. Я так же однажды вышла на рельсы и не слышала, как в метрах пятидесяти на меня, бесшумно, зачарованно, как шар в бильярде, катил тягач. И только окрик узбека в оранжевой спецовке, с усами, как у Хамзы, вернул меня в реальность. Был бы русский – услышала бы мат. Не найдя своих слов, я приложила руку к сердцу – он радостно закивал в ответ.
Этот Поезд-Беглец болтается по рельсам мироздания, как Вечный Жид. Ничто человеческое и ему не чуждо – бывает трогательным и деликатным, и тогда он проходит мимо.
Прошёл он однажды мимо меня, когда в детстве в зауральском городке, переходя через рельсы с тётей, я вставила ногу в запылённой босоножке в стрелку. Тётя позеленела, ногу выдернули, я ничего не поняла. Поезд-Беглец, конечно, от отчаяния и одиночества с маниакальной изощренностью придумывает для себя лазейки, чтобы показаться нам на глаза. Иногда он ластится, как тигр к дрессировщику, играя, царапает, чтобы при запахе первой крови сделать игру необратимой. Моя мама рассказывала, как на её глазах девушка вот так же, как и я, вставила ногу. Но наш Беглец был уже слишком близко. Ужасной была попытка спастись, перекрутить на секунду назад время: в бессилии она упала. Проходивший  мужчина снял плащ и укрыл её. Он действительно мог для неё это сделать.
И всё же я счастлива той ночью, когда мне снятся поезда, я поджидаю их каждый раз перед тем, как заснуть. Как я понимаю Смбата, любившего посидеть на рельсах, расслабленно выкурить сигарету, расконцентрировать своим присутствием летящие параллельные, обмануть на этот раз его … её. Всё получалось.
… Я часто во сне покупаю билет и забываю дату отъезда, вспомнив, бегу по перрону в надежде запрыгнуть в свой вагон. Поезд уже набрал скорость, и мы поменялись ролями, потому что сейчас Беглец – это я, неважный игрок, потому что могу причинить боль и смерть только себе.
… Твоё лицо, Тирайр, я впервые увидела ещё в кадрах фильма-приглашения, словно в двадцать пятом кадре, мельком, где ты словно впечатан в лабиринт старой лестницы, и смотришь на брата снизу вверх, смотришь так, как будто просишь о чём-то. Как будто ещё можно изменить главное. Как бесконечно непостижимо открыто-закрыто твоё лицо! Такое я видела только один раз, и то на видео – у Антонио Карлоса Жобима, когда он вместе с Энди Уильямсом поёт, конечно, «Девушку из Ипанемы». Точнее, поёт хлыщеватый, в красном свитере американец Энди. Жобим девушку рисует. Не голосом, а лицом слухача – мимика у таких музыкантов текуча, как разводы на песке. Лицо Жобима порой по-детски беззащитно, и воспетая девушка эта кажется просто какой-то надменной дрянью, которая идёт по пляжу походкой от бедра в открытом платье, и издевается, сама не зная того, над нашим обожаемым Жобимом. Лицо его через пару мгновений уже хищно, вкрадчиво – ей дозволено во спасение не замечать его лживых ласк. Но иногда Жобим становится таким отстранённым, что девушка уже отлетает из этого мира куда подальше, как Эвридика, а через секунду и вовсе из памяти стёрта, потому что в губах его уже не босса нова, а сигарета и молчание: девушка? какая девушка? Ааа, эта….
… его лицо, как река, течёт…

… На выставке, на дне рождения Смбата без Смбата, когда все гости задували свечи на торте, но уже без меня, я на несколько минут близко увидела твоё лицо. Влажнели глаза – ночная река, они были теплы и светлы, крик горя в них был очень сильно придушен, и с твоего душевного глубоководья вместо ожидаемого защитного чёрного облака выпускались тихие ровные люминесцентные струи. В тот момент я вспомнила о Сальвадоре Дали, названном «Спасителем», потому что своим рождением был призван заменить родителям умершего брата. Он был похож на него как две капли хереса.
Всю жизнь он доказывал, что он – это не он... Что он – это он...
В твоих глазах я попыталась отыскать взгляд Смбата: это обычное желание людей искать тень ушедшего во взглядах его родных; так или иначе наши глаза – зеркала и впитывают в свою амальгамную мягкую плоть каждый долгий, иногда случайный взгляд проходящего мимо. Тогда я ничего не смогла считать, тем более понять.Во мне осталось послевкусие от твоего лица – реки, сквозь которую надо ещё раз пройти.
Я потом подолгу время от времени рассматривала твои фотографии (Тирайр, в тебе продолжает жить Смбат), удивлялась, почему наяву в твоём лице почти не видно губ, а на фотографиях они так припухши, осязаемы, слишком телесны, что кажется, будто ты всё же губами сначала щупаешь мир, привлекая или отталкивая лики и фрагменты его изменчивых мозаик; и всё, что больно и холодно, ты отвергаешь лишь потому, что губам твоим это неприятно.
В кофейне твои губы смывались потоками всё того же непрерывного мерцающего света, текущими из глаз. Абрисы разнокалиберных диванов и венских стульев, бахрома как будто вековых абажуров… Всё это теплело и оплавлялось вместе со мной. Тогда я понимала, что твои губы уж точно не причём, потому что твой взгляд что-то чистил, уточнял, утверждал во мне. Я видела, как ссыпалось с души чешуёй моё выболевшее прошлое, окаменевшие известняки ненавистных теперь воспоминаний, убивавших день ото дня, ночь от ночи, и всё плохое, и всё самое лучшее, непонятое, невостребованное во мне, стали уже совсем умозрительными, придуманными мной самой ради вынужденного заполнения собственных жизненных пустот. Сейчас были живы только твои глаза и рука архитектора, живописца и композитора, что рисовала эллипсы на бумаге. Ты сказал, чтобы сразу точно описать круг, их нужно чертить миллион – я могла бы  миллион, потому что реку нельзя остановить, пока она сама не захочет тишины и на этот раз не отвернёт от тебя своё русло.
Люди-линейки…  с их помощью хорошо чертить отрезки, наверняка отличить дружбу от товарищества, творчество от искусства, шедевр от гениальных черновиков, или первую юность от второй… В конце концов, проложить последнюю черту между двумя датами. Есть люди-дриппинг , которые яркими, пастозными сгустками капают на душу и могут не растекаться там очень-очень долго, но это только до тех пор, пока не начнется сезон великого разлива, пока не хлынет Тирайр-Река, не затопит, делая их вчерашней ценности мутной акварелью.

… Тирайр, твоя жизнь принадлежит только тебе…