Маленькие несводимые татуировки

                «Мне кажется, что мы кем-то обмануты»
                Станислав Лем «Солярис»
 
Четверть века назад, где-то в середине августа, мы оказались зажатыми уже устоявшейся, сгущенной влажной темнотой сзади и надвигающейся подвижной темнотой спереди и сверху. Прижатые спинами к морю, в это время уже цвета чернила каракатицы, штормящего, несущего к нашим лицам случайные брызги, мы сидели в вытянутой  полосе света за столиком в кафе. С комбината доносился запах рыб, возможно, уже проданных и съедённых, как свет мёртвых звёзд, со стороны проходной в наш санаторий струился зефир, впрочем, не имеющего ничего общего с посланником античной весны: там круглосуточно шла работа Адлерской кондитерской фабрики. Воображение сдвигает на эту освещённую вечерними фонарями сцену моего рассказа всё, что было вокруг нас и поодаль: и Прометееву скалу, и Агурское ущелье, и дольмены, и цветущие юкки.
В этот совместный вечер нас подтолкнул один общий знакомый, возглавивший молодую фракцию отдыхающих офицерских сынков,
и сам курсант лётной школы с рыже-саврасыми усиками а ля Грушницкий.  Общаться  с ними желания не было, и пару раз мы процедили что-то снисходительное – молодняк отвалил на Южное взморье. Так, мы оказались втроём рядом, с нами был ещё Алексей Ц., слушатель Военно-медицинской Академии из Санкт-Петербурга, чудесный, лёгкий человек, ты, кажется, закончивший первый курс в Академии ФСБ.
Я была года на три-четыре старше вас, но до сих пор с удовольствием вспоминаю ту лёгкость первой фразы, с которой потекло наше знакомство. Теперь я просто уверена, что дети офицеров, а мы все были именно ими, составляют особую касту, быстрее других взрослеющих из-за частой перемены мест проживания, а также быстро находящих темы для разговора, потому что сразу приходит на ум спросить о гарнизонах, где служил отец, или, скажем, о других курортах, посещённых нами, правда, в разные годы.
…Теперь, прожив без тебя эти два десятка лет, я четко осознаю, что именно этот эпизод (недаром он был так ярко освещён, выхвачен из двух темнот) является центром всей моей жизни, моим алефом, впрочем, получившим своё подтверждение и свое вынужденное отрицание. Из него не создалось никакой несущей конструкции. Напротив, после того, как ты принял решение пустить наш царский поезд под откос, возвращаясь время от времени на место крушения, что-то уточняя, заботливо-изощрённо заглядывая мне в глаза, проверяя мои расширенные зрачки, сцена эта давала мне ощущение жуткой зыби, которая, увы, будет сопровождать меня всю жизнь. Из каждой её точки нужно было уносить ноги, вырывать их навсегда, никогда не возвращаясь на это место. Но она дала тот импульс, позволивший мне в этом дробном забеге на короткие дистанции сегодня видеть и принимать свою судьбу.
Трудно сказать, что выбирали бы люди, если бы знали, что им предстоит пережить-- страдание, войны или голод, небытие или всё-таки эту жизнь. Также я не могу сегодня твёрдо сказать, что было бы лучше для меня, жить никогда не зная тебя, или миллиметр за миллиметром, год за годом то уродовать, то ли культивировать свою любовь, всё время доказывающую плотоядный эффект аденоидной ткани.
У тех, кто страдает дефицитом иммунитета, она быстро разворачивается, но медленно сворачивается.
Самое худшее, что проделывает с нами память --  она на больших скоростях может резко развернуться, расшириться в человеке, полностью уничтожить годы разлуки, изголодавшись в потусторонней маете и лживости комфортных положений, разом пожрать в сознании все радости (а они были и их было много), обнулить всё и вернуть реальность в ту точку, в которой всё и началось.
Долгое время я не могла оценить своё собственное состояние, оно дрейфовало, ускользало от моего понимания, странным образом соединило мою вечную неврастению с оцепенением, похожую на кататонию, когда в  непредсказуемый миг любого радостного дня меня начинало что-то мучить.
Однажды я увидела сюжет об одной тридцатипятилетней мексиканке, обладающей самым модифицированным телом в мире. Это ужасающее зрелище матери четырёх детей, вовсе не из племени лакандонов, а в прошлом очень  миловидной, юристу по образованию, бывшего помощника судьи, долгие годы избиваемой мужем.
И звали её как-то буднично, как героиню сериала Мария Хосе Кристерна.  Она решила покончить с этим и перестать испытывать страх, дело оставалось за малым - превратиться в вампира. Тотальный по всему телу татуаж, вставленные рога на лбу, наращенные клыки на зубы, впрочем, не превратили её в агрессивное существо, она оставалась нежной с детьми, открытой с журналистами и любопытными туристами. Но при этом она полностью уничтожила свою женскую сущность, как мне показалось, несмотря на то, что рядом с ней был уже другой, преданно любящий её мужчина.
Так она подтвердила, что она и её страх – это одно и то же. Перестать быть собой – значит перестать бояться.
Модификация любви после того, как тебе  нанесли тяжелейшую рану, почти не совместимую с жизнью, в моём случае была много примитивней, попросту превратившей меня в умное растение (здесь тоже не обошлось без зооморфизма в его самой лёгкой, даже зачаточной форме).  Вчерашняя душа покрывалась слоями жира. Не вставлять же мне было в сердце зубы леопарда, чтобы убедить мир, что мне не больно, не страшно жить.
Ведь жить с тобой было невозможно, а другой жизни я не представляла, поэтому нужно было её или имитировать, или заменить жизнью чужой женщины, не имеющей ко мне никакого отношения.
Увы, Бог больше не смотрел на меня в микроскоп как на прекрасное и имеющую внутреннюю структуру создание.

***
Итак, доктор, мы, вроде бы, остановились на том, что я была словно вытолкнута из марианских глубин, на которых я чувствовала, но была всё
время в опасности, где каждый осколок воспоминаний мог вырваться из сознания против моей воли и изрезать меня до конца. Почти все места, где мы были с тобой, я обходила. Если же я заходила туда, я быстро убеждала себя, что через минуту наваждение рассеется. Так и было: я не чувствовала ни холода, ни одиночества, ни скуки, ни желания мыслить иначе, духовно расти. Любая мысль о себе настоящей была мыслью и о тебе. Допустим, ты меня не дурачил, не водил на поводке, ты вообще забыл обо мне, верно? Следовательно, я была вынуждена, не разлучая пару наших теней, вычистить их из своего бытия.  Реальность активно помогала мне, одобрительно кивала, один за другим сгинули люди из нашего общего круга, кто мог бы напомнить о тебе случайной фразой.
Мой плоский взгляд на фотографиях тех лет мне говорит о том, что эксперимент удался – я действительно перестала чувствовать. Оказалось, что это намного проще, чем кажется. Это было не пресловутое эмоциональное выгорание хирурга, нет, это самое обыденное механическое забывание, шедшее с пробуксовками, и тогда все эти лезущие и орущие принты из тех лет, как вылетевшие реле, усилием воли вставлялись на место, со временем привыкая, что каждый раз они будут встречать моё сопротивление. Вот был бы хороший повод для доктора Фро, но я подрезала его на самом финише, вскрытии вытесненного желания. На том самом миге, когда судьба попросила называть имя, или продолжить крутить барабан.

Я буду крутить барабан.
Вы не можете назвать первую букву?
Нет, я не могу, я не знаю…

Мало-помалу я научилась жить автоматически, инстинктами, не противоречить им. Есть миллионы женщин в мире, которым хватило бы того, что я имела, чувствуя себя женщиной. Но это был не мой случай!
Однажды я поняла, что я – личинка женщины, гусеница, из которой никогда ничего не взлетит. Возможно, всё было к лучшему, если подозревать Бога в том, что он создал меня для сочинительства этих фресок неврастеника. Просто это не путь женщины, вот и всё. Ночь для таких, как я, самое мучительное время суток, если не изнурять себя работой или чтением статусов проходящих не только мимо моей жизни, но и вообще
Несуществующих людей.  Впрочем, меня возвращало к мысли, что утро уже скоро, ровное дыхание моих спящих дочерей. В такие минуты я часто думала о том, что они охраняют мою жизнь, а не я их, что они сильнее и мудрее уже в свои пять или десять лет, и может быть ещё немного, и они будут подсказывать мне, как нужно жить.

       -- Вы по-прежнему не хотите назвать имя?
-- Чьё имя? Моих дочерей?
       -- Нет, вы меня не поняли, его имя!
       -- Скажи, а с той, что с ней случилось?

-- ДМИТРИЙ…
Я что вам сразу не сказала?? да, ну конечно, его зовут Дмитрий.
Сотни тысяч рыб, ещё живых, подвижных, тех самых, что мы чувствовали, когда нам удалось всё-таки сбежать от других, стояли на самом верху смотровой вышки, разом выпрыгнули из чёрной слоистой воды, а листья всех юкк, кипарисов и розмарина остервенело рукоплескали.
Итак, я выхожу из игры побеждённой, она слишком затянулась, я больше не хочу её. Теперь твоё имя, наконец-то произнесённое, прилипшее к губам в самую первую минуту нашей встречи, но сорванное с них, разорванное, казалось, уничтоженное, теперь мне снова не оставляет никакой надежды.