Залмовер и. ю. воспоминания

          Автобиографические заметки я начинал писать несколько раз. Впервые я попытался вести дневник ещё будучи на фронте. Затем все записи бросил, а позже они внезапно исчезли. Я догадался, что это дело рук моего ординарца, который  похитил их по указанию контрразведчика, курирующего нас на фронте. Тогда я отказался от этой затеи, однако твердо решил, что свои воспоминания обязательно напишу, когда постарею и никому не буду интересен.
       Сейчас наступил такой момент в моей жизни. Мне уже 84 года, я  стар и немощен, но в полном сознании, хотя память иногда подводит. Забываю события, прошедшие за короткие промежутки времени, но не все, а только отдельные эпизоды. Что касается прошлых лет, то основные события сохранились в моей памяти ясно и чётко. 
       1 января 2001 года я окончательно уволился с работы, свободного времени было много и  мой сын Анатолий предложил мне написать о моих воспоминаниях. Думаю, что он сделал это с целью найти мне какое-либо дело, чтобы я окончательно не разложился от бездействия. Ведь оно может привести к затуханию умственных и физических способностей. Всем известно, что пока человек работает умственно и физически и взаимодействует с окружающей средой - он живёт.
     Я пообещал своим детям и внукам начать писать воспоминания, но никак не мог заставить себя. Тем более, что я готовил себя, морально, к эмиграции в Израиль, по просьбе моей любимой внучки, уехавшей туда раньше.
     Мне было неплохо в Белоруссии. В Минске у меня была хорошая квартира, в которой я жил вместе с дочерью и её мужем. Потом я почувствовал, вернее, понял, что в Минске я стал никому не нужен. Я оказался в угнетённом положении. Моё мнение или высказывание только раздражало близких.
И я стал склоняться к мысли об эмиграции, тем более, что там я мог поддержать их  материально. Внучка уверяла меня, что мне у неё будет хорошо и я пообещал ей приехать.
     Дочь - Люба поощряла мой отъезд, а сын - особенно не возражал. Провожали меня тепло, были все мои дети и внуки. Один внук - Женя, приехал даже из Петербурга проводить меня.
     И вот я в Израиле. Приняли меня хорошо.  В первый же день я отдал внучке все свои документы и деньги. Сначала она меня водила по разным учреждениям, где я оформил свой приезд, получил удостоверение личности, счёт в банке и др. Все заботы по уходу за мной она взяла на себя. Из-за того, что я не знаю иврита, я не мог контактировать с окружающими людьми, не мог пользоваться общественным транспортом. Общался только с родственниками, а их здесь не мало и все они заняты своими заботами, проблемами.  Сижу целыми днями в полном одиночестве. Самое время начать писать мемуары...

                Мои предки
      О своих предках я знаю очень мало. Дедушка по отцу умер в возрасте 40 лет, его звали Исай, он был сапожником. Помню дом, где жила бабушка. В доме было очень чисто, застелены дорожки. После смерти мужа, у бабушки осталось 5 детей (две дочери и 3 сына). Старшим был мой отец. У бабушки был ларёк, там торговала её дочь. Один сын (средний) овладел специальностью портного, женился и имел своё дело. Младший сын был бестолковым и не работал, впоследствии погиб на фронте. Дедушка по матери был мясником. Его звали Меер. У него было 2 сына и 6 дочерей. Старший сын женился, у него было 5 дочерей. Он был коробейником. Все дочери дедушки вышли замуж, у них были многодетные семьи, кроме одной, которая была бездетной. Бабушку по матери звали Рая. Жили они с дедушкой очень бедно. В старости они жили за счёт детей. Бабушка умерла раньше, ей было около 60 лет. Дедушка последние годы жил у детей по очереди и умер в 60-летнем возрасте.

Моё детство
      Я родился в апреле 1918 года в местечке Горваль Речицкого района Гомельской области. В связи с отсутствием в эти военные годы какой-либо администрации, меня не зарегистрировали в официальном учреждении. Свидетельство о рождении тоже не получили. Когда настало время записать дату моего рождения, моя мать не могла её назвать. Она точно помнила, что я родился весной после еврейской пасхи, поэтому мы с ней решили, что я родился в конце апреля. Хотели записать 1-го мая, но я возражал, так как мне казалось неудобно записывать день своего рождения в такой светлый праздник, поэтому записали 28 апреля 1918 года. В дальнейшем я изменил год рождения на 1917, но об этом позже.
       Родился я третьим по счёту. Первой родилась моя сестра Сыфра (Соня) в 1913 году, затем вторая сестра в 1917 году и умерла через год. Позже родилась третья сестра в 1926 году (звали её Рахиль, а  мы звали Лёля). В 1927 году родился брат Момей, но прожил он 7 лет и умер от туберкулёзного менингита. Младшего брата звали Хаим ( мы все звали его Фима), родился он в 1929 году. Из семи родившихся детей у моих родителей  трое умерли в детском возрасте. Моя старшая сестра Соня умерла в 2001 году.
     Помню  только отдельные эпизоды детства.   Меня совсем маленького мать несла  на руках и мы вместе прятались в сарае с сеном.  Мать просила меня не подавать голоса. В другом углу сарая сидели отец с сестрой. Мать с отцом переговаривались. Потом мне мама рассказала, что мы прятались в сарае от банды Бодтак - Балаховича, которая славилась жестокими погромами и уничтожала евреев. Но банда в наше местечко не вошла (вернее, её не пустил отряд Красной Армии). С этим отрядом отец ушёл воевать добровольцем. 
      Помню как мой отец пришёл в отпуск из армии в военной форме. Он меня взял на руки и  я сказал, что это не мой отец, а какой-то солдат. Все очень смеялись и просили повторить сказанное. Мне тогда было немногим более 2-х лет.
     Помню себя с 4-летнего возраста, когда после окончания войны вернулся отец. За это время наше местечко поочерёдно оккупировали то немцы, то поляки. Со слов матери я знаю, что немцы относились к евреям хорошо, не грабили, поляки же забирали всё, что могли унести.
     Отец в составе Красной Армии дошел до Варшавы, а во время отступления заболел сыпным тифом и попал в больницу в Ленинграде. После болезни вернулся домой. Своего дома у нас не было, снимали квартиру. Отец работал закройщиком сапог, у него была швейная (ножная) машинка. Мать занималась спекуляцией  - ходила по деревням, скупала продукты, а затем продавала в местечке евреям. Отец ездил в районный центр, в Речицу, покупал кожаный товар и строчил верх сапог и ботинок под заказ. Доходы были мизерные. Ведущей в нашей семье была мать. Отец во всех делах советовался с ней и выполнял все её советы, за что не раз поплатился.
      До свадьбы отцу сватали около 20 невест, но ему все не нравились. Мать он встретил случайно, когда приехал посмотреть очередную невесту в Кошелево. В дом зашла и моя будущая мать. Отец тогда сказал сватье, что хочет жениться на этой девушке и никто ему больше не нужен. Потом они всю жизнь вспоминали этот эпизод. Отец говорил, что она специально зашла в дом, а мать - что случайно. Мать была бесприданницей, хотя во время сватовства брат матери пообещал дать 400 рублей приданного, но так и не дал и отец  упрекал её за это всю жизнь. Но всё-таки они жили дружно и помогали друг за другу.
      Поженились мои родители в 1914 году, когда началась Первая мировая война. Отца призвали в армию, а мать приняла все меры по его освобождению.  Поехала в часть, где он служил и по совету «друзей»  решила «сделать ему ногу». Пошли к «специалисту» и он ввёл отцу керосин в коленный сустав. Сустав воспалился, но  врач всё понял по запаху керосина  и отца посадили на гауптвахту. Воспаление прошло и по просьбе матери отца освободили с гауптвахты. Но моя мать не успокоилась и опять пошла советоваться к «специалистам». Один такой "специалист" - "сделал ему глаз"( что-то ввёл в роговицу глаза). Из-за этого  произошло помутнение и резкое снижение зрения правого глаза, оставшееся у отца на всю жизнь. От службы его освободили и он так и не попал на фронт.
       Затем началась революция и в 1920 году отец добровольцем ушел в Красную Армию...
       Жили мы в Белоруссии,  в местечке Горваль, где говорили преимущественно на русском языке. Я тоже говорил очень хорошо по-русски, за что меня прозвали "кацапом".
      В 1924 году, когда мне было 6 лет, наша семья переехала в районный центр Буда-Кошелёвская, который находился в 35 км от м. Горваль. Переезжали на двух подводах. Я был счастлив, мне нравилось кататься на подводах, пел песни. Переправлялись через две реки (Березину и Днепр).
       Буда - Кошелёвская - это железнодорожная станция. Здесь я впервые увидел поезд. Мы сняли дом возле железнодорожного переезда и каждый раз, когда проходил поезд, я выбегал посмотреть.
      Дом, который мы снимали, был без фундамента, за что мои родители пострадали. Когда мы переехали, отец поехал в г. Гомель и купил на все  деньги, оставшиеся после продажи вещей до переезда, кожаный товар и вечером рассматривал свои покупки. В это время зашёл сосед - сапожник.  Отец весь товар запрятал под пол (в присутствии гостя), а сверху поставил ножку кровати, чтобы никто не залез. Сосед о коже рассказал другому соседу.  А так как фундамента под домом не было  - они сделали подкоп и все забрали. Для отца это было полное разорение. Он пожаловался участковому милиционеру и они вместе пошли к соседу- сапожнику. Тот встретил их у порога, пропустил милиционера, а за отцом погнался с дубинкой до самого дома. Отец прибежал домой и запер двери на крючок. Больше он никому не жаловался, так как сосед пригрозил ему, что подожжет дом. Так мои родители стали нищими - сидели и плакали.
      Погоревав, мать пошла к брату и взяла у него в долг десять рублей. Это была новая монета и высоко котировалась. За полученную в долг десятку, отец вновь поехал в Гомель и накупил товар для ларька и кожу. Мать стала торговать в ларьке продуктами и бакалейными товарами, а отец строчил сапоги, в основном за счёт товара заказчиков. В ларьке мать торговала хлебом, который  выпекала в русской печи. Вставали с отцом они очень ранно, месили тесто. Пекли большие пышные булки, в которые  добавляли картошку. Это давало большой припёк (50%). Затем хлеб носили в ларёк, который размещался возле железнодорожной станции. Мать нарезала бутерброды с мёдом и продавала. Они охотно раскупались грузчиками, работавшими на товарной станции. Ларёк давал хорошую прибыль. Они вернули долг - десятку и кое-как сводили концы с концами.
      Буда- Кошелёвская условно делилась на деревенскую часть, где жили крестьяне и местечковую, где жили евреи-ремесленники и мелкие торговцы. Мои родители снимали квартиру в деревенской части. Это было невыгодно, так как к отцу не шли заказчики. Там  был конкурент, тоже закройщик сапог. (Эта специальность называлась заготовщик). Поэтому они вынуждены были переехать в местечковую часть и сняли квартиру в доме, где во второй половине находилась синагога.
     Отец мой был верующим, ежедневно молился дома.  А в пятницу и субботу ходил в синагогу и брал меня с собой. Строго выполнял все требования религии. Пища была только кошерная. Отдельно хранилась и использовалась молочная и мясная посуда и др. Пасхальная посуда хранилась тоже отдельно и использовалась только в пасху. Свинины в доме не было. У меня было отвращение к свиному салу ещё с детства,  оно сохранилось по сей день.
     Когда мне исполнилось 6 лет, встал вопрос о моей учёбе. В это время было запрещено создавать религиозные еврейские школы - хедер. Поэтому  читать  детей учил ребе дома по одному-два ребёнка. Для меня тоже наняли ребе, он приходил ко мне ежедневно на один час. Затем ко мне присоединили ещё одного мальчика и он учил нас два часа ежедневно. Мой напарник был очень тупой  и ему доставалось от ребе, который бил его обычно книгой по голове. Меня он никогда не бил, хотя отец ему сказал, что если надо - он может меня ударить. Учился я охотно, научился читать и писать по-еврейски, изучал арифметику, освоил чтение на иврите талмуда с переводом на идиш. Фактически я изучил ветхий завет. Я верил в бога, ходил в синагогу. Всего я проучился в хедере три с половиной года.
     Когда мне исполнилось 9 лет, родители решили, что мне надо учиться в белорусской школе, так как со знаниями торы я ничего не достигну. Они хотели, чтобы я учился на раввина, но для этого у них не было средств. Сионистская организация предлагала им направить меня учиться в Америку за их счёт и я был согласен, но мои родители не хотели меня отпускать.
      В 1927 году меня записали сразу во второй класс, так как я уже умел читать и писать по-русски и знал неплохо четыре действия арифметики. Мать пыталась записать меня в третий класс, но учитель не разрешил. Учёба давалась мне легко. Учителя меня хвалили и ставили в пример. Я всегда избирался или назначался старостой класса.
     После окончания 4-го класса мне надо было поступать в 5-ый. А у нас была только четырехлетка, а для поступления в  5-ый класс надо было подать заявление в соседнюю деревню Кошелево, где была семилетка. Но там не хватало мест и принимали детей  не младше 12 лет, а у меня по метрикам было записано, что я с 1919 года рождения и мне11 лет.  Свидетельства о рождении у меня не было и поэтому в 1924 году мне определяла возраст  медицинская комиссия, специально созданная для таких, как я.
     Когда я предстал перед ней, то  у меня спросили сколько  мне лет и я  ответил, что 6. Они почему-то решили, что я их обманываю  и записали  - 5 лет. Получилось, что в 1924 году мне исполнилось 5 лет и я оказался 1919 года рождения.  После окончания 4-х классов, в 1930 году, по документам, мне было 11 лет и меня не могли  принять в 5-ый класс. Об этом мне сказал учитель и предложил в справке об окончании 4-х классов записать, что я с 1917 года рождения. Так я  поступил  в 5-ый класс.
     С религией я покончил почти сразу, как только поступил в школу. Под влиянием антирелигиозной пропаганды, которая велась в школе, я перестал верить в бога и перестал ходить в синагогу. Родители не возражали. В пионеры меня приняли во втором классе. На праздники Первого мая и 7 Ноября мы ходили на демонстрацию в галстуках с барабаном. У нас была самодеятельность, устраивали  платные спектакли. На собранные деньги купили барабан и трубы.  Подвешивали бутылки с разными уровнями воды и при стуке бутылки издавали различные звуки. Были и другие «музыкальные инструменты», которые дети приносили из дома.
     После поступления в 5-ый класс, я перестал участвовать в этих мероприятиях. Активно занимался общественной работой в школе. Это был период сплошной коллективизации и ликвидации кулачества, как класса. Зажиточных крестьян ссылали на Соловки, а их имущество передавали в колхозы. Помню, как собирали всех на собрания в школу и там голосовали за раскулачивание кулаков. Председатель собрания объявлял кандидатуру и голосовал: - «Кто за то, чтобы раскулачить гр-на ...?». Затем: - «Кто против мероприятия Советской власти? ». Против - не было, воздержавшихся - тоже.
     Евреев не раскулачивали, но всех, кто торговал, считали нэпманами и облагали большими налогами. Отец сразу же закрыл ларёк и туда перенёс свою мастерскую. Постепенно закрылись все ларьки. Нэпманов по очереди вызывали в НКВД и требовали сдать золото и другую валюту. Как правило, все приносили сами. После этого проводились обыски и, если находили, то забирали.
      Мамина сестра спрятала золото и доллары у нас в сарае. Мой дядя (муж маминой сестры)  часть золота и долларов отдал. Предварительно у него спросили: -"Сколько здесь?". Он ответил. Но оказалось, что он выкопал большую сумму. Тогда у него потребовали, чтобы он откопал второй «клад», с первоначально названной  суммой. Он долго не признавался. Его держали в тюрьме и требовали валюту. В конце концов, он согласился и что-то отдал.
     Во время  войны немцы уничтожили всех  моих родственников:  маминых сестёр с детьми, брата с семьёй
(5 дочерей) - всего более 40 человек. Некоторые дети успели уехать на учёбу в Москву и Ленинград до войны, а затем вернулись, поселившись в доме своих родителей. Дети маминой сестры знали, что отец с матерью не всё отдали НКВД и кое-что спрятали, а где - не знали. Мои родители тоже вернулись после эвакуации. Племянники решили, что мои родители раскопали клад и забрали его себе. Они всё время требовали у них деньги, до тех пор пока строители не снесли дом тёти ( маминой сестры) и во время разборки печи нашли замурованные деньги, сдав их в фонд государства.
     Это были трудные годы (1929-1933). Преследовали священнослужителей. Были организованы общества безбожников. Отец объявил себя безбожником и перестал молиться. Отнёс свои священные книги для сожжения. В то время были организованы костры, где сжигали религиозные книги.   
      Отец продолжал работать в мастерской ( в бывшем ларьке).  Кожевенный товар он закупал у частников в Гомеле. Но постепенно закупать товар стало не у кого, так как всех частников в Гомеле  прикрыли. Товар можно было купить только в госторговле, а там продавали только для артелей. И отец решил создать сапожную артель.
     В его мастерской всегда было много народу, а по вечерам у него собирались сапожники. Я тоже приходил в мастерскую и слушал их разговоры. Отец предложил им создать артель.  Согласились не все, так как для этого надо было собрать деньги (паевые взносы), чтобы купить товар и инструменты. Денег у них не было. Тогда отец договорился с мужем сестры матери, что он одолжит  деньги под проценты. Это был тот самый дядя, у которого НКВД забрало золото и валюту. Он был очень богатым.  Каждый член артели должен был внести свой пай (50 руб.), платить проценты и выплачивать его. Сняли полдома и все перебрались со своими инструментами туда. Отец передал в артель свою швейную машину. Вот так образовалась артель.
       Мой дядя также одолжил папе деньги под проценты  на строительство дома (400 р.)  В  1927 г. отец начал строительство, а в 1928 г. мы переехали в свой дом. Отец выплачивал долг несколько лет, ежемесячно отдавая проценты. В счёт долга отдали 2-х летнего телёнка, которого мы выращивали всей семьёй.
       К тому времени я закончил 7 классов. И опять надо было решать  вопрос о дальнейшей учёбе.
          
Моя юность
       Летом 1933 года меня устроили временно на работу счетоводом. Затем решили послать меня учиться в Ленинград. Там у нас был родственник, бывший сапожник, который по рекомендации артели поступил на Рабфак (рабочий факультет) при Политехническом институте. Мать с ним списалась, послали ему мои документы: справку об окончании 7-ми классов и метрики. Но тут возникли осложнения: в метриках записано, что я с 1919 г., а в справке со школы, что я с 1917 г. Пришлось сделать исправления в метрике. Он сдал документы в Ленинградский энергетический техникум.
     20 августа 1933 г. я поехал в Ленинград. Провожали меня на вокзале  отец и мать. В 16 лет (а фактически в 15 лет) я начал самостоятельную жизнь. Меня встретил на Витебском вокзале мой дальний родственник, повёз в своё общежитие, где я переночевал, а на следующий день отвёз в техникум, где мне дали общежитие на период сдачи приёмных экзаменов.
      Я сдал физику на «5», а остальные предметы на «3». Пятёрку мне поставила учительница за то, что я вместо «лошадиная сила» сказал «конская сила». Она очень долго смеялась и поставила мне «5». «Конская сила»- это по -беларусски. Я ведь учился в школе «калгаснай маладзёжы» (ШКМ).  Однако в техникум меня не приняли. Сначала потребовали у меня справку , что мой отец , будучи кустарём-одиночкой, не пользовался наёмной рабочей силой. А потом всё же отказали в приёме, как не прошедшего по конкурсу. Когда я подошёл к зав. учебной частью техникума, он мне шепнул на ухо: - «Таких, как вы мы не принимаем». Думаю, что это не только из-за социального происхождения, но и с учётом национальности. Это был престижный техникум, куда принимали только детей  рабочих.
     Я забрал документы и стал ездить по объявлениям в газетах, в техникумы, где  был недобор. У меня не брали документы, говорили, что у них нет общежития. Наконец, я попал в Промышленно-экономический техникум «Союзутиль», где готовили заготовителей утильсырья.
     Из общежития энерготехникума меня выгнали и мне несколько ночей пришлось пробираться туда тайком. Поэтому я очень обрадовался, что меня приняли  в техникум "Союзутиль". Мне дали общежитие, хлебную карточку (400гр. чёрного и 400гр. белого в день), а также карточку в столовую. Приняли меня без вступительных экзаменов по справке энергетического техникума. Мне дали стипендию, что-то около 30 руб. в месяц и родители присылали мне примерно  столько же.
       Я пытался подработать на товарной станции по разгрузке арбузов. Но оттуда меня и моего напарника в первый же день выгнали, потому что  мы нечаянно роняли арбузы и потом  ели их. Нас застали как раз за этим занятием и выгнали. Тогда я пошёл разгружать брёвна. У нас образовалась артель и руководитель артели (наш  великовозрастный студент) получил за нашу работу деньги и мне ничего не дал. Так кончилась моя эпопея с подработкой.
      Мои родители мне  вначале писали, чтобы я возвращался домой и не подрабатывал, а потом - регулярно присылали мне деньги.
     Учился я в техникуме хорошо и мне дали повышенную стипендию. Говорил я на белорусском языке, что нередко вызывало смех у сокурсников. Иногда меня специально просили сказать что-нибудь по-белорусски, а потом  хохотали.
     Я очень старался выучить русский язык. Запоминал русские слова, читал книги  и учил, как пишутся слова. На уроках русского языка старался освоить грамматику. Однако мне с натяжкой ставили тройку. Учительница была очень требовательной и ничего мне не прощала. На 3-ем курсе я уже прилично освоил русский язык и литературу и получил по этому предмету четверку.
     В общежитии,  отношения с соседями у меня складывались нормально, но близких друзей не было. На первом курсе, вначале месяца у меня украли хлебную карточку  и карточку  на право 3-х разового питания в столовой (завтрак, обед, ужин). Вытащили всё из заднего кармана брюк.
     У меня был друг  Илья Эренбург, он меня научил ходить в столовую и есть недоеденные блюда.  В столовой были длинные артельные столы. Мы садились у края стола, брали у разносчицы блюда и передавали дальше по столу. Таким образом, нам удавалось оставлять себе 2-3 первых блюда. Главное, что к каждому блюду давалось полкуска хлеба. Я до сих пор не могу понять, как я мог съесть 3 первых блюда и 6 кусков хлеба. Я всегда был голоден.
     На первом курсе я заболел плевритом и меня положили в больницу. Это было весной во время сессии, но мне зачли экзамены заочно, учитывая мою хорошую учёбу.
      После выписки из больницы я поехал на летние каникулы к родителям - худой и  истощённый. Родители были в панике. Показали меня врачу, тот сказал, что у меня туберкулёз и рекомендовал бросить учёбу. Но я категорически отказался и вновь поехал в Ленинград продолжать учиться на 2-ом курсе. Наш техникум не имел своего общежития, снимал комнаты в общежитиях других учреждений и мы часто переезжали в разные районы Ленинграда.
     Еженедельно нам меняли постельное бельё и мы организованно проходили помывку в бане с санобработкой (дезинфекцией одежды). В одну из таких помывок я ухитрился сдать в дезкамеру одежду вместе с паспортом в заднем кармане брюк. Перед загрузкой в камеру, работники санпропускника выворачивали карманы и выбрасывали все бумажки. Так как у меня был временный паспорт на 1 год (одна бумажка), то его , по- видимому, тоже выкинули. Так я остался без паспорта.
     Чтобы получить новый паспорт в милиции, мне пришлось собирать различные справки и выстаивать большие очереди по 4-6 часов.  В этот период мы  очередной раз сменили общежитие, я пошёл получать свой паспорт и проговорился, что живу в другом районе. Мне  паспорт не выдали и сказали, чтобы я его получил  по новому месту жительства.  Пришлось начинать всё сначала: брать справку, что я имею жилплощадь, а так как я не был прописан на новом месте, то мне не хотели давать такую справку и выгнали из общежития. Я ходил по разным квартирам с просьбой пустить переночевать. Однажды меня приютил даже дворник. 
        С  большим трудом и со слезами мне удалось выпросить временный паспорт  на 3 месяца, который я менял ежеквартально в течение года, выстаивая каждый раз большие очереди. После этого события я стал очень серьёзно относиться к хранению документов и в течение всей своей жизни не терял документы.
     Весной 1935 года мы поехали на практику в г. Псков. Нас расселили по квартирам. Меня поместили в еврейскую семью, где меня хорошо приняли. Тем более, что у них была дочь на выданье. Заставили меня сходить с ней в театр. Мать пыталась меня сосватать, но я отмалчивался.
      Практика заключалась в том, что мы разъезжали по колхозам. Уговаривали председателей колхоза собирать колхозников, чтобы выступить перед ними с предложением собирать утиль. Один председатель колхоза согласился собрать колхозников при условии, что я уговорю их подписаться на государственный заём и на сбор утиля. Я выступил с этими двумя предложениями. Колхозники послушали и разошлись. Председатель остался недовольным, так как понял, что подписки не будет.  Сказал, что будет работать с ними индивидуально, своими методами. На следующий день колхозники принесли утиль. Председатель с трудом выделил подводу. Мы погрузили утиль, а уплатить за подводу  пообещали в Пскове. Когда приехали в Псков, меня отправили по делам, и как  расплатились с председателем - я не знаю. Думаю, что они не очень раскошелились.
      На втором курсе мне уже было 16 лет, а по документам - 17. Я пытался ухаживать за девочками, но эти ухаживания, как правило, заканчивались для меня неудачно. Мне нравились блондинки, а я нравился брюнеткам. Блондинки ко мне  не очень благоволили. Поэтому приходилось проводить время с брюнетками. С одной девушкой у меня были хорошие отношения. Её звали Варя. Она была старше меня на год и строила радужные планы да будущее. Я понимал, что эта связь временная, поэтому чем больше она ко мне привязывалась, тем больше я старался от неё отдалиться. Но об этом позднее.
      Я уже не голодал.  Я поправился, окреп. Мне выдали талоны и я купил себе костюм и пальто по льготной цене. Питался я нормально, так как мне добавили стипендию, а родители увеличили дотацию.
      После окончания 2-го курса я вновь поехал на каникулы к родителям на станцию Буда - Кошелёвская.  Во время каникул, я тоже пытался ухаживать за девочками, но родителям никто не нравился  и они всячески их ругали. Я всё выслушивал молча. Мне присылали письма также девочки из техникума, а я им отвечал. Запомнилось одно трогательное письмо девушки Клейн, она мне признавалась в любви, но, к сожалению, она была хромая и мне это не нравилась. Я ей ответил хорошим письмом, где дал понять, что мы  останемся просто друзьями.
      На третьем курсе я продолжал дружить с Варей. Мы все жили в общежитии. Ленинградцев у нас были единицы, так как техникум «Союзутиль» не был престижным. У нас в общежитии устраивались вечера танцев и я впервые начал учиться танцевать.
     В 1935 году была отменена карточная система. Я мог покупать продукты и ходить в столовую свободно. Цены немного повысились, но и стипендия тоже несколько увеличилась. На 3-ем курсе у меня украли костюм, который я купил по льготной карточке. 
     В апреле 1936 года на предварительном распределении я попросился в Казань. Это был год, когда вышел проект новой (Сталинской) конституции. Все граждане получили избирательные права. Отменили приём в учебные заведения по социальному происхождению. Страна начала готовиться к войне.
     Значительно увеличилось количество военных учебных заведений. Начался большой приём в военные училища. Наши юноши из техникума пошли в них учиться, а  я не торопился.  Потом объявили приём в военные академии. Принимали мальчиков из 10-ых классов до получения аттестата зрелости. Я учился на третьем  курсе техникума, что приравнивалось к 10-му классу. Подал заявление в Военно-медицинскую академию и меня отправили на нештатную комиссию.
     Когда я начал заполнять анкету и автобиографию, то ко мне подошёл член комиссии - военврач 2- го ранга. В графе «чем занимались родители до революции и после», я написал, что отец был кустарь-одиночка. Он мне подсказал, что если родители торговали, то лучше об этом написать, чтобы не было потом  неприятностей. И я написал, что отец в период с 1920 по 1922 год торговал, а затем был кустарь-одиночка. В 1936 году принимали даже детей бывших офицеров.
      При прохождении мандатной комиссии отметили, что у меня слабая образовательная подготовка (три курса техникума), но по почерку, я уже врач. Сказали, чтобы я попытался сдать экзамены. Я получил зачётный листок и пошёл их сдавать. Всего надо было сдать 11 экзаменов.
     Я сдал на четвёрки и тройки -  получился средний балл 3,9. Желающих было много - 10 человек на 1 место. Когда я сдавал свой зачётный лист, мне тут же сказали, что я прошёл. Я вернулся к себе в общежитие и стал ждать ответ, продолжая учёбу в техникуме. Набор в Академию был в мае, а учёба в техникуме заканчивалась в конце июня.
     В начале июня я  получил извещение, что принят в Академию и  должен явиться для зачисления. Моей радости не было предела.
     Я поехал в назначенный день в Академию. Мне дали обходной лист. Я прошёл санобработку, получил обмундирование, деньги, кроме противогаза, который не успел получить и явился к начальнику курса уже в форме. На следующий день я должен был уезжать в лагерь, но без противогаза туда не отправляли. Все новобранцы получили противогазы кроме меня, и все решили, что я нарочно не получил противогаз, чтобы ещё на один день остаться в Ленинграде. Так решил и начальник курса, который выразил мне своё неудовольствие и пообещал  это припомнить. Я остался в городе еще на один день и пошел в общежитие. Явился туда в полной форме, в хромовых сапогах со скрипом. Купил коробку папирос «Наша марка», угостил ребят, хотя сам никогда раньше не курил, но по этому случаю закурил. Все мне, конечно, завидовали.
     Потом я явился в Академию и был направлен в военный лагерь  в г. Луга. Там я прошёл курс молодого бойца. Меня тренировали ходьбе вне строя и в строю. Была физическая подготовка и сдача норм ГТО( на значок «Готов к труду и обороне»). Я никак не мог сдать норму по бегу и стрельбе. Хотя стрельбу с мелкокалиберной винтовки я сдал на «5», а из боевой винтовки никак не мог сдать. Дело в том, что  мне дали  только один патрон и надо было попасть в мишень. Отдача приклада была сильной, а я боялся её. Кончилось тем, что мне зачли стрельбу и бег без сдачи, хотя сдать  надо было обязательно. Это требование командования.
     После двухмесячной лагерной подготовки нас строем повели на вокзал, потом повезли на поезде до  Варшавского вокзала в Ленинграде, а оттуда строем - до Академии. Поселили в общежитии и отпустили в город.
      Я поехал к своему дальнему родственнику, который в своё время меня встретил и устроил в техникум. Я предстал перед ним в форме, с чем он меня  поздравил. Сам он был студентом 4-го курса Политехнического института. Навещал его я ещё несколько раз, давал ему деньги в долг. Я считал себя относительно богатым. Как слушатель Академии я получал 425 руб. и мне вполне хватало на питание и др. расходы (кино, театр). Первое время посылал деньги родителям, но они категорически запретили мне это делать.
     В Академии дисциплина была либеральная. Мы жили в общежитии и нам разрешался свободный выход в город. Не было «подъёма» и «отбоя». Самостоятельно поднимались и к 8 утра должны были стоять в строю.  Ленинградцы жили у себя дома и приходили  к построению. Переход с кафедры на кафедру проходил строем. Так было до 1939 года. Затем дисциплину ужесточили, но только для 1-го и 2-го курса, а так как к этому времени мне уже присвоили звание военфельдшера (на 3-ем курсе), то у меня режим не изменился.
     Первый год учёба мне давалась трудно. Особенно анатомия. Но я очень старался. Учебник Тонкова я изучил почти наизусть. Ежедневно ходил в анатомичку, изучал на трупах анатомию. Все зачёты я сдавал на «5». Экзамен сдавал самому профессору Тонкову. Он посмотрел мою зачётную книжку и посадил меня рядом. Экзаменовал при мне других слушателей и, если тот ошибался, он спрашивал у меня: - «Как там в моей книге написано?»-  и я цитировал ему его книгу. Потом  он мне, конечно, поставил пятерку.
     Другие предметы мне давались легче. Я был круглым отличником все пять лет. Имел только две четверки (по глазным болезням и - ухо, горло, нос). На 5-ом курсе мне дали Сталинскую стипендию (1000 руб,), которую я получал до окончания Академии. Для сравнения: военный врач получал около 900 рублей.
     Несмотря на интенсивную учёбу, я успевал  ухаживать за девочками. Первый год продолжалась дружба с Варей, которая училась в техникуме, а затем мы расстались. Вскоре она вышла замуж. Больше у меня постоянных девушек не было. Я знакомился каждую субботу с новой девушкой. Обычно ходил на бульвар Профсоюзов или в какой-либо парк. Знакомился, назначал свидание, но не являлся. Никто мне не нравился, но я не огорчался.
      Основное время уделял учёбе. Занимался я в публичной библиотеке на Невском проспекте. Там можно было получить любую книгу или учебник. Большой читальный зал, тишина - всё это располагало к занятиям. В воскресенье приходил к 9 утра и занимался до 11 часов вечера. В библиотеке был хороший буфет и не надо было никуда уходить.

Зрелые годы
      На каникулы я ездил к родителями в Буда-Кошелёвскую. Туда приезжали отдыхать девушки из Ленинграда, тоже студентки. Они жили в общежитии на Желябова. Я к ним приходил в общежитие и там встретил свою будущую жену. Она мне сразу понравилась. Мы с ней  встречаться каждую субботу и воскресенье в течение полутора лет. Поженились 3 мая 1940 года, а свадьбу сыграли в июле, после того, как я получил Сталинскую стипендию.
      Я снял в Ленинграде квартиру в доме на первом этаже, где мы с женой прожили 2 месяца и уехали  к моим родителям на каникулы.  Родителям моя жена понравилась. Они не возражали, что она русская. Когда мы вернулись в Ленинград,  то оказалось, что нас обокрали. Сын хозяйки влез в окно и всё унёс. Остались только постельные принадлежности. Мне дали комнату в общежитии Академии и мы туда переехали. Я подал в суд заявление на сына хозяйки, но на заседание суда не пришел, так как повестка пришла поздно, а бывшая хозяйка о суде мне не сообщила.
      В общежиии к нам подселили ещё одну семью, а затем им тоже дали отдельную комнату. Мы уже заканчивали учёбу - я пятый курс Академии, а моя жена - пятый курс Ленинградского Педагогического института им. Герцена, когда   началась Великая Отечественная война - 22 июня 1941 года!
     Я успел сдать все экзамены за пятый курс, осталось сдать только Государственные экзамены. Через три дня после объявления войны, наш курс построили и отправили на вокзал. Нас провожали жёны, они шли с нами в строю. Моя жена не очень расстраивалась, даже успела во время сбора купить билет в театр у одной из жён. Это меня очень расстроило и неприятный осадок остался на всю жизнь. Многие жёны плакали, но моя жена - Елена Николаевна - переносила расставание спокойно. Только позднее она поняла, что может потерять близкого человека. Писала мне регулярно письма на фронт. В Ленинграде она оказалась в блокаде. Затем ей удалось с матерью выбраться по Ладожскому озеру и попасть в Башкирию, устроиться преподавателем. Позже она переехала в город Пензу, куда успели эвакуироваться мои родители.
        Меня направили сначала в распоряжение Юго-Западного фронта, а оттуда младшим врачом 235-го отдельного пулемётного батальона, который занял оборону в 3-ем Укрепрайоне. Это Украина, в районе города Жмеринка. 3-ий Укрепрайон был создан в мирное время, как третья линия обороны и представлял ряд ДОТов (долговременных огневых точек)- бетонированных сооружений, вооружённых пулемётами. По Генеральному плану в случае начала войны, 3-ий УР комплектовали по штатам военного времени путём призыва солдат запаса из близлежащих населённых пунктов. Из военкоматов они направлялись непосредственно в штаб ГУР.               
       К нам в медпункт 235-го отдельного пулемётного батальона прислали 11 парных повозок и одну двуколку с ездовыми. Чтобы накормить лошадей, мы решили косить сено - зелёную сочную траву, которая росла в районе нашего размещения,  впереди намечавшейся передовой линии огня. Линия фронта была ещё далеко и мы посылали ездовых косить сено. Они охотно ездили и привозили его. По мере приближения фронта - стали исчезать (вернее дезертировать) наши ездовые, захватив с собой лошадей с повозками. Поэтому мы решили со старшим врачом ездить за сеном вместе с ездовыми. Попытались однажды послать с ними старшину, но и он исчез вместе с ездовыми.
      Когда мы приехали к месту заготовки сена, наши солдаты начали косить, а мы со старшим врачом сидели на траве.  Начало смеркаться и мы приказали солдатам собираться домой, но они это делали неохотно.  Возвращаясь в часть, один мой ездовой показал мне своё село и хату, откуда он был призван. Только тогда мы поняли, что наши призывники призваны из ближайших деревень. Они дезертировали, захватив с собой добротных лошадей и повозки. Так мы потеряли большую часть наших лошадей и повозок. Остальные тоже дезертировали во время поездки за сеном и в день получения команды на отход. Остались только повозки с ездовыми, на которых сидел я и мой старший врач, а также двуколка, на которой сидел ездовой россиянин. 
     Мы получили приказ на отход до города Черкассы. После первого перехода мы заночевали в одном населённом пункте. Наутро оказалось, что ещё двое  ездовых тоже дезертировали. Мне со старшим врачом пришлось кормить и поить лошадей. Но запрягать мы не умели, всё это делал оставшийся ездовой россиянин.
     Мы тронулись в путь, подобрав по дороге двоих солдат украинцев из числа отступавших. Они охотно согласились выполнять обязанности ездовых пока мы не подъехали к киевской области, а там они тоже дезертировали. Мы ещё подобрали двоих отступающих солдат. Так добрались  до города Черкассы. Связались со штабом батальона. Оказалось, что нас передали в распоряжение командира 692-го  Стрелкового полка, 212-ой Стрелковой дивизии. На нашей базе сформировали санитарную роту. Старшим врачом полка назначили Фёдорова Илью, а меня командиром санитарной роты. Нам в распоряжение дали две грузовые автомашины.
     Город Черкассы стоит на правом берегу Днепра. Оборона города была возложена на нашу 212 Стрелковую дивизию. Оборонительные бои назывались «Черкасским плацдармом».   
      Мы развернули полковой медпункт на базе больницы города. Принимали раненных, оказывали им первую врачебную помощь, затем отправляли их в дивизионный медсанбат по мосту на левый берег Днепра.
     Старший врач полка отправил меня на грузовой машине на КП полка для связи и получения указаний от командира полка. Когда я прибыл на КП, там уже был получен приказ на отступление. Командир полка приказал мне немедленно возвращаться в ПМП и передать приказ на отступление через реку Днепр. Когда я приехал на ПМП, там уже никого не было,  они узнали от соседей  об отходе. Я поехал на переправу.
В это время мой шофёр сказал, что машина неисправна и  дальше не поедет. Я растерялся, потому что кругом уже никого не было, а дорогу к мосту я не знал. Тогда я приказал шоферу машину сжечь. Он снова покопался в  моторе и завёл её. Так мы добрались до моста, который был уже облит бензином и сапёры собирались его подорвать. Позже мне рассказали о признании шофера, что он хотел остаться у немцев, но пожалел меня.
     Когда мы переехали через мост, я нашёл командира полка и доложил, что ПМП передислоцировалось до моего приезда. Он мне не поверил и решил, что я в панике бежал и не передал приказ о передислокации ПМП и пообещал, что меня лично расстреляет, если я соврал. Я поехал на машине и разыскал наш ПМП. Они переправились через Днепр. Во время переезда их обстреляли немцы,  возле машины разорвался снаряд. Осколком в голову была убита беременная фельдшер. Я их застал, когда они хоронили погибшую. Я вновь поехал и доложил обо всём командиру полка, который, по-видимому, уже всё знал, но мне  ничего не сказал и  не извинился.
     Полк продолжал отступление, периодически пополняясь вновь прибывавшими группами призывников. При этом вся группа сразу же направлялась к нам на полковой медицинский пункт, где я и старший врач полка их осматривали. Это, как правило, были солдаты годные к нестроевой службе (больные грыжами, геморроем, близорукостью), поэтому мы их направляли в штаб полка.
      После прибытия пополнения, полк получил приказ на наступление, взятие какого-либо населённого пункта. Начинался бой, и всё пополнение возвращалось к нам в виде раненых и убитых. Раненых отправляли в медсанбат, а убитых хоронили. В полку был начальник похоронной команды, который позже был убит и вместо него, по совместительству, назначили меня.
       Всех убитых привозили к нам. Мы должны были их отправлять в дивизионную похоронную команду с бирками, где указывалась фамилия, имя и отчество. Однако часто убитых привозили без документов и без личных номеров. В этих случаях наш представитель шёл в штаб полка и брал списки убитых. На основании этих списков мы писали бирки и прикрепляли их к безымянным трупам. По прибытии их в дивизионную похоронную команду, на основании этих бирок, составлялись письма родным. Вот почему после получения «похоронок», некоторые солдаты оказывались живыми.
     Зимой 1942 года моего старшего врача - Фёдорова Илью отправили учиться в Куйбышев на курсы усовершенствования и меня назначили старшим врачом полка. 
    В апреле 1942 года я заболел сыпным тифом. Сам себе поставил диагноз и был эвакуирован в инфекционный госпиталь. Заболевание протекало в тяжёлой форме, находился в бессознательном состоянии около двух недель. Когда очнулся, я попросил позвать жену, что вызвало смех у больных в моей палате. Потом я полностью пришёл в сознание и стал быстро поправляться. Меня направили в баню. Там я встретил очень знакомого человека, но не узнавал  его, впрочем, как и он меня. Позже он вспомнил и пришёл ко мне в палату. Это был мой ездовой-россиянин Кремгин. Оказывается, он тоже заболел сыпным тифом после меня.  То, что я заболел сыпным тифом первым, спасло меня от неизбежных административных преследований.               
     Начальником инфекционного госпиталя, где я лежал, был мой однокурсник, который дал мне отпуск на 30 суток с правом выезда на родину, хотя это  было не совсем законно. И я поехал в отпуск к родителям в Пензу, куда они эвакуировались при подходе немцев. Мне там дали паёк - хлеба 800 грамм в день и др. продукты. Родители были очень довольны.   
        После окончания отпуска, меня направили в Приволжский округ в  Саратов, а оттуда направили на должность бригадного врача 32 -ой мотострелковой бригады. Бригада формировалась в г. Вольске, под городом Саратовым. Я сформировал медсанроту, хирургический взвод и другие подразделения. Врачей присылали из сануправления Приволжского военного округа. В мае 1942 года мы погрузились на пароход и по Волге нас доставили в Сталинград. Из Сталинграда бригада была направлена в район среднего Дона, а мы вместе с тыловыми  остались в Сталинграде.
      Стояла жара. Наш повар в обед накормил личный состав тыла мясом, оставшимся после завтрака. Возникло групповое пищевое отравление. Заболело несколько десятков солдат. Они валялись на берегу Волги с тяжёлой рвотой и поносом. Я приказал собрать их в одно место, а ,так как транспорта не было, то я выбежал на трассу, где останавливал порожняк и отправлял больных в разные госпитали.  В приёмном отделении одного из госпиталей, врач поставил диагноз - "холера" и доложил по команде. Все больные были госпитализированы, а меня вызвали в Санитарное управление Сталинградского военного округа. К тому времени уже диагноз холеры был отменён. Меня поругали, что не досмотрел за поваром и отпустили. Когда я приехал к себе в бригаду, там ещё работала комиссия - допрашивали моих врачей. Я услышал, как мой врач, который должен был организовать мед. помощь пострадавшим,   занимающий должность командира медсанроты (военврач 2-го ранга Косырев), всячески меня обвинял, что я не принял мер к оказанию мед.помощи пострадавшим , а только отдал распоряжение собрать их в одно место. Но всё обошлось.
    Мы выехали на фронт,  оставив основную часть мед. роты на левом берегу реки Дон. Я с передовой группой переправился на правый берег, нашёл штаб бригады и развернул медицинский пункт.
     Бригада входила в состав 29 танкового корпуса, который имел около 20 -ти танков. В задачу корпуса входило не допустить немцев переправиться через Дон. После нескольких контратак корпус потерял все танки и вновь получил пополнение, но эти танки вскоре были тоже сожжены. Что касается нашей бригады, то она  имела большие потери. Все раненые поступали к нам и мы организовывали переправу через Дон на барже.
     Через несколько недель мы получили приказ на отступление.  Мы погрузили всех на  баржу, и я остался  со своим ординарцем. В это время начался обстрел. Баржа стала отходить от берега. Я уцепился за край баржи, но не стал просить о помощи, потому что  боялся ,что меня столкнут. Но всё же мой ординарец нашел меня (это было ночью) и втащил на баржу.
     Позже баржа загорелась и все начали прыгать в воду. Я тоже прыгнул.  Река Дон летом высыхает и на нашем участке была узкой. Я оказался в воде, поплыл  и благополучно выбрался на берег. На берегу, мы наткнулись на заградительный отряд. В это время вышел  приказ Сталина «...ни шагу назад».  Всех отступающих задерживали и направляли на передовую независимо от звания и должности. Пропускали только организованные части. Поэтому я отыскал своего командира бригады, который собирал остатки своей бригады в лесочке. Он связался со штабом армии и получил приказ занять оборону на берегу Дона, где находились остатки бригады. Фактически в бригаде не было ни личного состава, ни вооружения и она номинально обозначала передовой край обороны.
      Я с трудом разыскал свой второй эшелон, который успел отойти на несколько десятков километров от линии фронта. Взял у них грузовую машину, одного врача, медсестру и необходимые медикаменты для оказания первой доврачебной помощи и развернул медпункт вблизи командного пункта. Поехал на КП и доложил командиру бригады. Потом возвратился к своему медпункту.
      22 июля 1942 года  начался налёт фашистской авиации. При этом небо стало тёмным от самолётов. Их было несколько сотен. Они сбрасывали бомбы до 500 кг. Возникали огромные воронки. Бомбили, в основном, передни й край, а в глубине обороны бомбили дальше от нас.Я в это время находился на КП бригады в 200 метрах от своей машины. Мы с ординарцем ползком добрались до машины.  Нам удалось отъехать на 2 км и мы оказались вне линии огня. Я залез на скалу и видел, как колонна немцев на автомашинах и танках двинулась в сторону Сталинграда. Они переправились через Дон, не встретив никакого сопротивления, так как все основные силы были подавлены после бомбёжки. Они ехали по территории нашей бригады. Так продолжалось почти весь день.
     К вечеру нас разыскал связной офицер на мотоцикле, который отвёл нас к командиру бригады. Командир бригады  обрадовался  прибывшей автомашине, так как она оказалась единственной. Он меня назначил временно  начальником по тылу. Я организовывал обеспечение остатков бригады продуктами.
      В этот период я получил первое ранение. Мы подверглись периодическому артиллерийскому обстрелу. Я получил осколочное ранение в область мягких тканей левой лопатки. Из боя я не выходил, лечился амбулаторно.
     Потом был получен приказ на отвод бригады в тыл на переформирование. Нас заменила вновь прибывшая дивизия. Мы отошли до Саратова, где разместились в лесочке. Я организовал помывку в бане   личного состава. Начался приём материальной части и пополнения.  Когда бригада была сформирована, командир устроил строевой смотр. Я построил свою медсанроту и пошёл впереди  колонны. Мы прошли хорошо и я получил благодарность. 
         Осенью 1942 года нас направили на фронт в район среднего Дона. Бригада форсировала Дон и с боями быстро продвинулась вперёд. На пашем участке фронта против нас воевали итальянцы. Они не оказывали сопротивления и массами сдавались в плен. Мы взяли в плен около восьмиста итальянцев. Наша бригада участвовала в создании 2-го кольца окружения Сталинградской группировки немцев. Вскоре был освобождён Сталинград.
      В течение 1943 года бригаду несколько раз выводили из боя на переукомплектование.  В июле 1943 года были тяжёлые танковые сражения под Прохоровкой , в которых участвовала и наша бригада. Мой медпункт был развёрнут в 3-ех км от Прохоровки. В прорыве обороны немцев на этом участке, были задействованы все рода войск, установлено до 200 орудий на 1 км фронта.
     В этих боях я получил второе ранение. Я лежал возле окопа, когда начался артиллерийский обстрел. Я приподнялся, чтобы прыгнуть в окоп. А в это время разорвался снаряд и осколок попал в левую половину грудной клетки под левым соском. Если бы я остался лежать, то он попал бы прямо в область сердца. Меня перевязали и я лечился в своей медсанроте. 
    Бригаду в это время вывели на переформирование. В 1943 году наша 32 -ая мотострелковая бригада была включена в состав 18 танкового корпуса 5-ой гвардейской танковой армии. Армия совершила глубокий рейд в тыл противника в районе городов Пролетарск, Краматорск, Славранск и оказалась в тылу немцев. Наша бригада оказывала поддержку 18 танковому корпусу. Проходили по населённым пунктам, где у власти были ставленники немцев, а затем выходили в районы дислокации наших войск.
     Наша бригада выполнила свою задачу, но была окружена немецкими частями. Мы остановились в населённом пункте и заняли круговую оборону. Командир бригады собрал офицеров и объяснил обстановку, ждали нашу разведку, которая должна была найти свободный выход из окружения.  Пришёл командир разведгруппы, доложил обстановку и командир дал приказ на движение по определённому маршруту. Мы шли всю ночь и к утру попали в засаду к немцам в селе Степановка, кажется, Кировоградской области. Немцы начали уничтожение прибывших частей. Это были остатки стрелковых батальонов, несколько танков и штаб бригады и корпуса.  Мы оказались в лощине, сверху на нас пошли танки, с флангов начался обстрел из пулемётов и орудий. В нашем составе был  дивизион «Катюш», имевший последний заряд, который он не имел права расходовать. Чтобы не попасть в руки противника, командир дивизиона дал приказ взорвать «Катюши». Произошёл сильный взрыв и дымовой заслон. Под прикрытием дымового заслона часть личного состава смогла бежать. Я тоже бежал со своим ординарцем. Я вылез из лощины и увидел немецкие бронетранспортёры, которые собирали в плен (или расстреливали) отступавших бойцов и офицеров. Я побежал и в это время рядом взорвался танковый снаряд, меня подбросило вверх и бросило на землю, шинель была разорвана. Почувствовал боль в голени (ранение в голень). Это было 23 февраля 1944 года. Я пошевелил руками и ногами, почувствовал, что могу двигаться и вновь побежал. Появился спуск вниз и я оказался вне зоны огня. Здесь меня догнал ординарец и мы пошли вместе. Он достал мне шинель с убитого офицера, затем достал лошадь и сани,  брошенные хозяевами и мы добрались до тыла бригады, где находилась и моя санитарная рота. Основная часть медсанроты оставалась всегда с тыловыми частями бригады. Я брал с собой только передовой отряд.    
     В этом бою я потерям фельдшера Стеначеву Ларису и врача  Коакова. Я получил лёгкое осколочное ранение в мягкие ткани правой голени. Осколок там остался и по сей день.   
    Бригаду вывели на формирование в город Шпола (Украина). В это время из штаба армии пришло письмо, чтобы меня откомандировали в санитарный отдел на должность начальника отдела кадров. Я всё время пробивался на повышение, так как должность бригадного врача была очень ответственной.
     Во время боевых действий от меня требовалось обеспечить вынос из поля боя и эвакуацию раненых, организацию квалифицированной медицинской помощи. Для этого надо было поддерживать связь с командным пунктом бригады, знать боевую обстановку, дислокацию батальонов. Ежедневно я докладывал командиру бригады о количестве раненых. В бригаде меня ценили. Все мои требования выполнялись беспрекословно командирами батальонов, так как знали, что меня поддерживает командир бригады. На одном из совещаний офицеров, он сказал, что самый храбрый офицер у нас Залмовер И.Ю, хотя он и еврей. В 1943 году я был награждён орденом Красной Звезды одним из первых офицеров в бригаде. Поэтому когда пришло письмо о моём откомандировании, командир бригады (полковник Хватов) не хотел меня отпускать. Я его очень просил, и он согласился. В бригаде у меня была любовная связь с медсестрой, её звали Надя. Командир бригады не отпустил её со мной. Я попрощался со своими сослуживцами на специально собранном совещании. Сказал добрые слова, перечислил наиболее добросовестных сослуживцев.
     До штаба армии, где находилось сануправление было 140 км. В марте месяце снег расстаял, дороги стали непроходимыми, автотранспорт не ходил. Поэтому я отправился туда пешком вместе со своим ординарцем.  140 км мы прошли за 4 дня и я явился в санитарное управление к начальнику сан. службы армии. Он меня принял и сказал, что решил направить меня на должность начальника госпиталя (ХГШГ № 2194), хотя я должен был занять должность начальника отдела кадров вместо полковника Базарного.  Дело в том, что с Базарновым мы были друзьями. Он тоже учился в Академии, которую окончил в 1940 г. Он меня вспомнил на одной конференции по фото, которое было вывешено в штабе Академии (доске отличников). Я его попросил помочь мне в повышении по службе. Он, как начальник отдела кадров, выдвинул мою кандидатуру на свое место, а сам решил занять освободившееся место начальника госпиталя. Но, когда нач. сан. арм. пошёл к члену военного совета с этим предложением, тот возмутился. «Как Базарного, этого развратника, в госпиталь, где одни женщины? Ни в коем случае!» Поэтому начальником госпиталя направили меня.   
     Госпиталь находился в Шполе и мне вновь пришлось  пройти 140 км в обратном направлении. В беседе с нач.сан.армии.(п-ком Зарайским), я узнал, что в госпитале бардак, начальник пьяница, развратничает и офицеры тоже. Вечером распределяют кому к какой медсестре идти спать. Запретил мне устраивать коллективные пьянки, но сказал: «Если тебе нужна баба, то живи с одной, но не развратничай с разными».
      По прибытии в госпиталь я два дня ждал начальника госпиталя, который не мог прийти в себя после очередной пьянки. Вскоре я у него принял госпиталь.   
   Через некоторое время я получил приказ на  передислокацию в Румынию в город Ботошаны.  Остановились мы на границе с Румынией. В это время вышел приказ Сталина: - "За мародёрство расстреливать!". Командованию надо было докладывать, сколько расстреляли мародёров.
     Мой старшина решил поменять нашу старую лошадь на хорошую  у местного жителя.  Это была армейская лошадь, на которой было выбито соответствующее клеймо. Хозяин не отрицал, что  взял лошадь во время отступления наших частей в 1941 г. Старшина привёл ко мне хозяина лошади и тот подтвердил, что готов совершить обмен. Но, когда мы переправлялись через Прут, на переправе нас задержали и отобрали лошадь. Там же стоял хозяин, который заявил, что лошадь его вынудили обменять. Мне приписали мародёрство и привели на военно-полевой суд. Это была чрезвычайная тройка, выполнявшая приказ Сталина по наказанию за мародёрство. Я пытался объяснить, что лошадь взяли по согласию хозяина, но с меня сняли ремень, погоны и заявили, что я обвиняюсь в мародёрстве и что они только что уже одного такого офицера расстреляли. В это время в избу, где заседал трибунал зашёл мой помощник по хозчасти и с ним председатель горсовета, который подтвердил, что лошадь он разрешил поменять, а этот гражданин - жалобщик, сам незаконно присвоил военную лошадь. После этого меня отпустили и сказали, чтобы я доложил своему начальнику о случившемся и вернули ремень и погоны.  Мне повезло, что мой хозяйственник оперативно принял меры, таким образом он спас меня и себя тоже, так как ему  также не поздоровилось бы. Могли расстрелять в первую очередь. Я вернулся в госпиталь и мы благополучно переправились через реку Прут.
     В Румынии мы остановились в городе Ботошаны, но раненых не принимали. А вскоре получили приказ на передислокацию в Россию в район города Смоленск.  Переезжали по железной дороге в товарных вагонах, выгрузились под городом Борисовым. Развернули госпиталь в палатках и принимали раненых. Потом опять свернулись и своим ходом передислоцировались в г. Вильно. Там расположились на территории мединститута и  выполняли функции эвакогоспиталя в составе госпитальной базы фронта. Затем передислоцировались в Восточную Пруссию, дальше в Польшу, и, наконец, в Германию. Везде разворачивали госпиталь, принимали раненых.
     Особенно много раненых было в Восточной Пруссии в городе Заальфельд, под Кенигсбергом. Одновременно разворачивали до 1000 коек, хотя госпиталь считался на 200 коек. Наш госпиталь был на хорошем счету у начальства. Мне присвоили звание майора медслужбы и наградили медалью «За боевые заслуги».
     В Германии мы не разворачивались, и, к большому огорчению командования, нашей 5-ой гвардейской армии, в боях за Берлин не участвовали, так как были истощены большими потерями личного состава и техники. 
     В ночь с 8 на 9 мая объявили об окончании войны. Весь личный состав госпиталя вышел на улицу с криками «Ура» и стрельбой в воздух.
     После окончания войны, нашу 5 гвардейскую танковую армию вывели в г. Брест. Мой госпиталь тоже был передислоцирован под Брест, в населённый пункт «Клейнике». Здесь дислоцировался и казачий полк. По вечерам в наше расположение приходили казаки и встречались с нашими медсестрами. Всё обходилось мирно. Но однажды вечером возник конфликт. Одна наша медсестра стала кричать и звать на помощь. Я вынужден был выйти на улицу и пытался успокоить хулигана. Но допустил грубую ошибку, дал команду: - «В ружьё!». Этого делать не следовало. У меня в госпитале была так называемая «команда выздоравливающих», которые фактически были здоровыми и выполняли подсобные работы. Могла возникнуть перестрелка с непредсказуемыми последствиями. Мой старшина успел успокоить нашу команду и отменить приказ. Но казаки этого мне не простили. Однажды, группой ворвались пьяные в мой кабинет и буквально «набили мне морду». Но я понял свою ошибку и  к помощи своих солдат не прибегал. На следующий день я доложил командующему тылом (генералу) о случившемся. Он принял решение передислоцировать наш госпиталь в деревню Берёзовка в 35 км от Бреста. С казаками он связываться не хотел.
      В июле 1945 года  ко мне приехала моя жена. Вскоре она забеременела и 14 июня 1946 года у нас родился сын - Анатолий.
     Летом 1945 года по приказу санитарного отдела армии я расформировал госпиталь. Вначале уволил солдат старших возрастов. Так как на работу в госпиталь я имел право брать солдат не моложе 37 лет или годных к нестроевой службе, то практически остался без обслуживающего персонала. Я совершил большую глупость, что уволил и шоферов. Автомашины оказались без водителей. Остался только один зав.гаражом и сдавать машины было некому. Автомашины принимали только при наличии всего комплекта. Пришлось расплачиваться спиртом. С большим трудом сдал автотранспорт и всё числившееся за мной имущество. Откомандировал весь мед. персонал и офицерский состав.
      Меня направили бригадным врачом сапёрной бригады, которая стояла в Бресте. Это считалось плохим назначением. Я мог бы получить хорошую должность, но для этого я должен был сохранить связь со своей любовницей - Дудиной Валентиной Михайловной. Но я вызвал в Брест свою жену, а изменять ей не хотел. Дудина  дружила с любовницей санармии и добилась, чтобы меня понизили в должности. Так я остался служить в бригаде.
     В Бресте в послевоенные годы свирепствовал бандитизм. Офицерам не разрешалось носить личное оружие, оно хранилось в части под замком. Но у меня был пистолет, который я носил нелегально. Опасно было ходить по вечерам. Шли посередине улицы, чтобы не напали из-за угла или сзади.   
   Потом пришла телеграмма за подписью Сталина командующему 5 гвардейской армией об уничтожении бандитов. Были приняты срочные меры. Вечером ходили патрули, переодетые в гражданскую одежду и расстреливали всех, кто на них нападал. Через несколько дней обстановка нормализовалась.
      Я получил квартиру вблизи части (в бывшем магазине). У меня родился сын - Анатолий.  В квартире было холодно. Стояла железная печка - «буржуйка», но не было дров. Мой ординарец наворовал дров в части и притащил их ко мне во двор. Всё это выяснилось. Меня вызвал командир части и очень деликатно об этом сказал, так как ординарец признался, что он это сделал без моего ведома. Затем мне выделили дрова.
     Вскоре бригада была расформирована  и меня направили служить в стрелковый полк старшим врачом в г. Лида. Там я снял комнату с цементным полом без мебели.
      Летом 1947 года, мы выехали в лагерь. В это время пришла путёвка на усовершенствование по терапии в Москву.  Мне с большим трудом удалось выпросить эту путёвку у начсандива.  Перед отъездом на курсы я перевёз жену с ребёнком в Минск, к своим родителям, чему она очень обрадовалась.
      Я приехал в Москву, начал учёбу на курсах, снял квартиру, и ко мне приехала жена с сыном. Он вскоре заболел туберкулёзным бронхоаденитом. Я вначале поставил ему диагноз малярия. Пытался лечить акрихином, но затем сделал снимок лёгких и показал специалисту. После окончания курсов меня хотели отправить служить на Камчатку, но меня спасла от этого болезнь сына и я продолжил службу в г.Лида. Затем меня перевели терапевтом в г. Поставы.
       В 1950 году, на меня пришла разнарядка на конкурсные экзамены для поступления на 2- ой факультет Академии по терапии на 2-х годичные курсы усовершенствования. Я уехал в Ленинград. Сдал экзамены и был зачислен на 2 - ой факультет. При этом предложили поступить на курс инфекционных болезней и я не отказался.  Меня перевели на усовершенствование по этой специальности.
       Материально мы жили неважно. Снимали частную квартиру. Жена не работала. Я очень много занимался и был отличником. Но на выпускном экзамене профессор поставил мне  четверку, а всем остальным пятерку. Я не поверил своим глазам. Весь курс был удивлён, все мне сочувствовали. Я переживал и не сомневался, что он мне снизил оценку с учётом моей национальности. Это был 1952 год.
        При распределении мне дали самое плохое место службы - Дальний Восток. Считали, что я поеду на Сахалин, так как госпиталь относился к штабу округа, который размещался на Сахалине. Но оказалось, что госпиталь дислоцирован во Владивостоке. Я с семьёй приехал во Владивосток, а дальше на Вторую Речку, где размещался госпиталь. Там оказалось много евреев - врачей, в том числе начальник госпиталя и начмед. Мне дали квартиру, вначале в отдельной комнате в клубе, затем в квартире,  рядом с госпиталем.  Назначили начальником отделения на 30 коек.
      Фактически я принял 600 больных дизентерией, которые размещались в палатках на 2-х ярусных койках и частично в казарме - бывшей конюшне  дореволюционной армии. С больными у меня было много неприятностей. Тогда служили по 4-5 лет. Солдаты не признавали никакой дисциплины. Уходили в самоволку, купались в бухте (Амурский залив). За это меня наказывал начальник госпиталя. Больным не выдавали тапочки, они ходили в кальсонах и сапогах. Кроме того, у меня лечились дети и жены военнослужащих, которые жили в так называемой гостинице «пересыльного пункта». Там жили офицеры с семьями перед отправкой для дальнейшей службы на Сахалин, Камчатку и Чукотку. Ждали прибытия кораблей. Последние ходили редко.   
       Моя задача была в быстрейшей выписке больных. Это, в основном, были больные дизентерией. Для их выписки необходимо было получить не менее двух отрицательных анализов с трехдневным перерывом. За этим строго следили эпидемиологи. Кроме того, я боялся, что если выпишу бактерионосителей, а они попадут на корабль, то там возникнет вспышка и меня обвинят в умышленном распространении инфекции. Такая попытка уже была, но, на мое счастье, все выписанные больные прошли требуемую контрольную лабораторную проверку.
     Среди всех начальников отделений госпиталя был один не еврей - русский, антисемит. Под влиянием замполита госпиталя он написал письмо, где всех офицеров - евреев обвинял во вредительстве. Меня обвинил в гипердиагностике брюшного тифа. Назначили комиссию по проверке фактов. Но наступил 1953 год. Умер Сталин и прекратилась компания гонения евреев. Выпустили из тюрем «евреев-вредителей», в том числе Вовси и др. Так что письмо спустили на тормозах. А автора письма перевели  в другой госпиталь начмедом, а затем уволили по болезни.  Через некоторое время он умер от инфаркта миокарда. Ещё нескольких начальников отделений уволили по разным причинам.
     Меня выбрали секретарем партийного бюро с подачи замполита. Здесь, по-видимому, сыграла роль национальность моей жены. Она была русская. Стало легче дышать. Все ненавидели замполита, так как не могли ему простить его ярый антисемитизм в 1952 году. На собраниях он в своих выступлениях говорил, что в госпитале служат преступники и проходимцы, намекал на евреев. Проводил собрания личного состава в отделениях, где клеймили евреев. Я, как выдвиженец замполита, тоже не пользовался любовью. Но новый начальник госпиталя, довольно умный человек, принял меры к увольнению замполита. Прибыл новый лояльный офицер.
     Затем началась перестройка. Госпиталь сократили и сделали филиалом Главного военно-морского госпиталя. Меня назначили начмедом военно-морского инфекционного госпиталя. После его сокращения, меня вновь перевели на Вторую Речку, но уже начальником отделения Главного военно-морского госпиталя на полковничью должность.
      В 1960 году мне присвоили звание полковника. В 1959 г. к нам в отделение начали поступать необычные больные с лихорадкой и сыпью. Я высказал мнение, что это новое, ранее неизвестное заболевание и назвал его Дальневосточной  тиноподобной лихорадкой.  В последствии, была установлена псевдотуберкулезная этиология заболевания. Я по этой теме написал кандидатскую диссертацию, которую защитил после увольнения в запас в 1969 г.
     В Военно-морском госпитале я прослужил до 1967 года. К этому времени  мой сын - Анатолий вырос и успешно сдал конкурсные экзамены в Военно-медицинскую академию, а дочь Люба, 1953 года рождения, окончила 5 классов. У нее было выявлено искривление позвоночника. Мы её интенсивно лечили, но безуспешно. Жена не работала, занималась домашним хозяйством.
     Дальнейшее мое продолжение службы было бессмысленным. Мне исполнилось 50 лет, а предельный срок службы полковника был 50-55 лет. Я лег на обследование в госпиталь и был признан ограниченно годным к военной службе в военное время и негодным к службе в мирное время. Был уволен в запас в г. Минск.
     В октябре 1967 г. я с семьей и со всеми вещами прибыл в Минск и поселился в частном доме родителей. В 1968 году, дом снесли к мне с матерью дали трехкомнатную государственную квартиру. В марте 1967 года умер отец, так и не дождавшись моей демобилизации. Отец меня очень любил и мечтал жить вместе со мной.
     В Минске у меня оказался однокурсник, который работал в горздравотделе и с его подачи меня взяли на должность Главного эпидемиолога горздравотдела. В эти годы выраженного антисемитизма не было, но был принцип национального подбора кадров, так что на должность Главного эпидемиолога по этому принципу меня не должны были взять. Но никого подходящего не могли подыскать. Зав. Горздравотделом был порядочным человеком и, несмотря на возражение секретаря партийного бюро (выраженного антисемита), меня приняли на эту должность, думаю, что по согласованию с горкомом партии.    
      На новой должности я постепенно входил в курс своих обязанностей. Для меня это была новая область. Пришлось ездить в санэпидстанции, изучать их методы работы. Особое внимание я уделял эпидотделу городской санэпидстанции. Теоретические знания у меня были значительно выше, чем у местных эпидемиологов. Они это быстро поняли и относились ко мне с уважением.
    Я активно участвовал в расследовании и купировании эпидвспышек, особенно в детских коллективах. В одном пионерском лагере возникла эпидвспышка острой дизентерии. Мне удалось в первый же день отвергнуть эпиддиагноз эпидемслужбы района о пищевой  инфекции и определить, что это острая дизентерия, а также при эпидрасследовании выявить источник инфекции (работницу пищеблока) и фактор передачи (кипяченое молоко). Мне также удалось поставить диагноз вспышки ангин аденовирусной этиологии в пионерлагере. Это подтвердила и кафедра инфекционных болезней. Все это повысило мой авторитет среди эпидемиологов и инфекционистов. Заведующий горздравотделом неоднократно высказывал свое одобрение и представил меня к награждению медалью «К столетию со дня рождения В.И.Ленина».
     В городе возникла эпидемия чесотки. Я включился в организацию борьбы с ней, хотя это не входило в мои функции. Реализация составленного мною и утвержденного горисполкомом комплексного плана мероприятий, позволила резко снизить заболеваемость чесоткой.
     В 1970-1972 годы был пандемический подъём холеры, охватившей  Юг. Наша задача была в том, чтобы не допустить занос и распространение холеры в г. Минск. Мною был разработан и утвержден в Мингорисполкоме комплексный план по профилактике и предупреждению заноса и распространения в г. Минске холеры. В результате в  Минске были только спорадические заносы бактерионосителей и один случай заболевания холерой.
     Заведующему горздравотделом предложили представить кандидатуру для награждения орденом Красной Звезды за борьбу с холерой, при этом Главное санэпидуправление предложило мою кандидатуру. Но заведующий отказался меня представлять, так как я не подходил по другим параметрам. Надо было представить белоруса, а такого не нашлось.
     В 1969 году я защитил кандидатскую диссертацию. Защитился на кафедре инфекционных болезней Военно-медицинской академии. При этом не получил ни одного «черного шара», что считалось очень редким случаем. Защитился по теме: «Клиника дальневосточной скарлатиноподобной лихорадки».
      У меня был большой  клинический опыт (15 лет работы инфекционного отделения) и определенный опыт работы эпидемиологом (с 1967 г.).  Я  часто выступал перед врачебной общественностью города по различным вопросам: но профилактике холеры, по организации противогриппозных мероприятий, по карантинным вопросам и др. Организовал учебу по организациям  локализации очагов особо опасных инфекций. Много работал по профилактике и ликвидации очагов внутрибольничных инфекций, особенно в акушерских и детских стационарах. Работал в контакте с Главными специалистами (акушер-гинекологом и педиатором), с ними у нас были дружеские отношения. Специалисты лечебного сектора горздравотдела ко мне часто обращались по различным вопросам за консультацией и называли меня между собой «палочкой-выручалочкой».
     В 1977 г. мне исполнилось 60 лет. По этому поводу я устроил банкет в ресторане гостиницы Минск.  Пригласил сотрудников горздравотдела, главных врачей санэпидстанций. Всего было около 60 человек. Для родственников я устроил отдельное угощение дома, о чем  сейчас жалею. Надо было их пригласить в ресторан. Кое-кто на меня обиделся. После юбилея я стал задумываться о смене должности. Мне казалось неудобным в таком возрасте занимать должность Главного эпидемиолога. Поэтому я неоднократно обращался к заведующему отделом, которая, впрочем, относилась ко мне с уважением и не соглашалась вести разговоры об освобождении меня от работы в горздравотделе и переводе на рядовую работу. В 1981 году она, наконец, согласилась, и я перешел на работу в городскую санэпидстанцию.
     Главным врачом там был тогда Кондрусев Александр Иванович. Это был талантливый администратор, пользовался большим авторитетом в городе.  Вскоре его взяли в Минздрав СССР на должность начальника санздравуправления, а затем он стал Главным государственным врачом СССР. Когда я пришел к нему наниматься на работу, он мне предложил создать лабораторию в составе организационного отдела. Таких структур в союзе не было. Была создана лаборатория анализа в Ленинграде, которая, в основном, занималась профилактикой кишечных инфекций. Ее возглавлял Марк Исаакович Шапиро, мой хороший знакомый по совместной службе во Владивостоке, на военно-морском флоте. Я поехал к нему в командировку, ознакомился с работой лаборатории. Вернувшись в Минск, зашел к Кондрусеву и сказал, что нам надо создать лабораторию более широкого профиля, которая будет заниматься анализом заболеваемости всеми инфекциями и санитарно-гигиенической ситуацией в городе.
     Были сформированы входящие и выходящие потоки информации. Эпидситуация по всем инфекциям анализировалась ежедневно с нарастающим итогом. Источниками информации были экстренные извещения по инфекционным больным, статистические отчеты и результаты санитарно-гигиенических исследований, поступавшие из лабораторий ГорСЭС. Были созданы аналитические структуры в лаборатории санэпиданализа. Выходящая информация формировалась вначале в виде устного доклада на планерках Главного Государственного санитарного врача, а затем были разработаны выходные формы, которые заполнялись и тиражировались еженедельно, ежемесячно. Наш опыт работы был распространен вначале по республике, а затем и по Союзу. Была издана брошюра совместно с Главным Сануправлением Союза ССР по опыту работы лаборатории. Я сделал доклад на общесоюзном совещании специалистов санэпидслужбы. Там мне рекомендовали всю информацию автоматизировать на базе ПЭВМ.
     Мы приобрели одну ПЭВМ, но чтобы ее эксплуатировать, необходимо было разработать программы. Для этого надо было составить описание постановки задачи. Я установил связь с Белорусским Центром медицинских технологий (БелЦМТ). Он был размещен недалеко от ГорСЭС. Это было новое учреждение, предназначенное для автоматизации деятельности учреждений здравоохранения. Меня там приняли очень хорошо и договорились, что будем совместно работать. Они будут разрабатывать программы (бесплатно) по моим описаниям, а затем распространять их по Республике.  Одновременно, по моему предложению, на базе ГорСЭС был создан отдел АСУ и приобретено ЭВМ. В перспективе я планировал создать единую автоматизированную информационную систему (АИС СЭС).
     На первом этапе была автоматизирована информация об инфекционной заболеваемости. Затем мы начали автоматизировать работы санитарно-гигиенических лабораторий. На каждую из пяти лабораторий я составлял описание постановки задач. Готовые постановки задач я относил в БелЦМТ, по ним составлялись программы и адаптировались в ПЭВМ. Были приобретены ПЭВМ для каждой лаборатории. Установлена физическая связь между ПЭВМ лаборатории и отделом АСУ.
      Исходная информация представляла собой результаты лабораторных исследований. После ввода в ПЭВМ она обрабатывалась и выдавались протоколы исследования. Одновременно в памяти ПЭВМ сохранялись необходимые данные для составления обобщенных таблиц. Таким образом, мы получали обобщенную информацию в качестве исследований объектов внешней среды (продуктов, водной и воздушной среды) за любой период года на объектах надзора.
      Аналогичную автоматизированную информацию мы получали и по результатам эпидиализа по уровню инфекционной заболеваемости за любой период года по городу, отдельным районам и отдельным объектам надзора. При этом вся указанная информация формировалась на базе лаборатории санэпидем анализа, затем тиражировалась и направлялась заинтересованным специалистам. 
     В последующие годы были составлены описания постановки задач по автоматизированному составлению отчетных статистических форм, которые впоследствии были внедрены по всей республике. Были составлены также автоматизированные задачи по анализу микробного пейзажа и др.

Пожилой возраст
     В 1997 году мне исполнилось 80 лет. Юбилей был отмечен скромно. Я начал задумываться об окончании своей деятельности. Мне было очень трудно решиться на этот шаг, но я чувствовал, что многие ждут моего ухода. 
     Новая заведующая лабораторией оказалась очень способной. Она вникла в творческий процесс и ей не очень нравилось, что я пользуюсь большим авторитетом и по ряду вопросов обращаются непосредственно ко мне. Я понял, что мой уход не отразится на работе лаборатории, хотя дальнейшей работы по автоматизации деятельности лаборатории не будет, так как некому будет составлять описание постановки задач. Заведующая лабораторией этим заниматься не будет и не сможет.
     Мои творческие способности пошли на убыль, плохо стало с памятью, я начал часто забывать отдельные события. Вынужден был все записывать. Наконец, в начале 2000 года я заявил, что буду увольняться. Никто меня не отговаривал, приняли как должное. Я уволился с работы 31 декабря 2000 года.
     Толчком к моему увольнению послужил также отъезд моей внучки в Израиль. Она настойчиво звала меня к себе.
      В январе 2001 г. меня попросили временно поработать для составления годового отчетного доклада Главного врача ГорСЭС. Я поработал ровно месяц и вновь остался не в удел.
      Тогда я твердо решил уехать в Израиль. Моя дочь одобрила эту идею, ей оставалась трехкомнатная квартира  и она освобождалась от перспективы ухода за мной в старости.
      Мой сын вначале выразил неудовольствие, а затем, под влиянием своей жены, не стал меня отговаривать, а наоборот, помогал мне в сборах. На оформление документов у меня ушло много времени, хотя везде меня хорошо принимали и оформляли необходимые документы безотказно. С пониманием отнеслись ко мне в Сохнуте. К маю 2001 г. у меня все документы на отъезд были готовы. Я сообщил внучке, что  приеду к ней по первому зову. В августе 2001 года она сняла квартиру. Я получил визу и 12 сентября 2001 года прилетел в Израиль.  Моя внучка - Света взяла на себя все заботы по оформлению и уходу за мной в Израиле. Здесь у меня есть родственники: брат с семьёй и два племянника с семьями. Я с ними перезваниваюсь и  встречаюсь.   
      Своё социальное пособие я полностью передал внучке. Незнание языка делает меня беспомощным, я не могу самостоятельно выезжать в город или делать какие - либо покупки. Да и личных денег у меня нет. Я полностью нахожусь на попечении внучки. Она ухаживает за мной, как за ребёнком. Установил себе распорядок дня: сон, завтрак, прогулка, обед и ужин. Вечером смотрю телевизор, утром слушаю израильское радио. Иногда звоню в Минск детям - дочке или сыну. Стараюсь не обременять внучку своими просьбами. Это судьба всех стариков.
     Правильно ли я сделал, что переехал в Израиль? Думаю, что другого выхода у меня не было. В Минске меня ничего хорошего не ожидало. Там бы я был в унизительном положении, так как  не смог бы физически выполнять свои обязанности (хождение по магазинам, обеспечение продуктами и т. д.). Здесь я себе обеспечил старость, вернее мне обеспечат старость и главное - это уважение к моей старости.
     Ну вот, я подошёл к финалу, можно дать оценку прожитого. Если оценить прожитое - то, пожалуй, следует разделить отдельно и обобщить результаты своей деятельности и личной жизни.
     Наиболее яркими эпизодами моей жизни были: учёба в Военно-медицинской академии (получение сталинской стипендии);
пребывание на фронте (в должностях: батальонного врача, старшего врача полка, бригадного врача 21 начальника нулевого госпиталя, три ранения, перенесённое заболевание сыпным тифом);
служба в послевоенное время (бригадный врач, ординатор терапевт лазарета, двухгодичные курсы усовершенствования в академии, начальник инфекционного отделения госпиталя - Главный инфекционист Тихоокеанского флота);
работа после увольнения из армии (Главный эпидемиолог Минского городского отдела здравоохранения);
защита кандидатской диссертации;
создание и работа в лаборатории санэпиданализа Минской ГорСЭС.
       Из всех перечисленных эпизодов моей деятельности, пожалуй, остались воспоминания у сослуживцев обо мне в Военно-морском госпитале Тихоокеанского флота - как о Главном инфекционисте; в Минском горздравотделе - как о Главном эпидемиологе и в Минской ГорСЭС  - как о создателе лаборатории санэпиданализа.
     Но пройдут года, и вся моя деятельность полностью сотрётся в памяти людей, ведь они тоже уйдут на пенсию. Останутся воспоминания в отдельных документах.
     Моя личная жизнь и воспоминания о ней останутся в памяти моего потомства. У меня двое детей: сын и дочь. Более богатое потомство у моего сына (трое детей, которые обзавелись семьями и дали мне двух правнуков). У дочери одна дочь, у которой я живу и правнук. Все мои внуки относятся ко мне с большим уважением, особенно внучка Света, которая взяла меня на своё попечение  в Израиле. Одна внучка - Лена живёт в США. Один внук - в Ленинграде и один в Минске. Все мои внуки очень способные и неплохо устроены. Так что мне есть кем гордиться. Мне хочется верить, что от меня они унаследовали трудолюбие, честность и стремление к усовершенствованию. Мои дети, внуки и правнуки - это моё богатство. Я надеюсь, что мои правнуки унаследуют указанные качества от своих родителей, дедушек и бабушек.
     Что касается материальной помощи моим детям, то я в течение всей своей жизни оказывал им материальную поддержку по мере своих возможностей. Сын с моей помощью 8 лет после увольнения жил почти бесплатно. Я его материально поддерживал в период учёбы в академии и в период службы в армии. Его дочь - моя внучка Лена жила у нас и питалась в период учёбы в школе (8 - 10 класс), и в институте. Хотя мой сын считал, что я помогаю ему меньше, чем его сестре - моей дочери Любе. Это так и было.  Сын неплохо зарабатывал, дослужился до полковника медслужбы и в Минске, после увольнения, получал хорошую пенсию и работал хирургом на 1,5 ставки. У него, конечно, были большие расходы, трое детей и всем надо помогать. Сейчас, слава богу, дети уже стали самостоятельными, кроме младшего - Юры.  Сыну становится всё труднее работать. Возраст берёт своё. Дочь- Люба практически жила и питалась за мой счёт всегда. Зарабатывала она мало, всё, что получала, тратила на одежду. Внучка (её дочь) фактически воспитывалась у меня.
      Перед отъездом в Израиль я написал дарственную Любе на свою квартиру. Надо отдать должное сыну, что он не предъявил мне претензий на этот счёт. Сын получил государственную квартиру в рассрочку за 50% стоимости. Ему  тоже нелегко, но мне уже ничем ему помочь. Делить свою квартиру я не мог, так как дочь жила в ней, и я получал жилплощадь на неё. Кроме того, сын жил 8 лет в квартире зятя (мужа дочери),  почти бесплатно с моей помощью. У меня совесть чиста, считаю, что сына я не обидел, и, по-моему, он это понял, во всяком случае мне он претензий не высказывал.
      После моего отъезда дочь материально не пострадала. Стала сдавать квартиру мужа и некоторое время сдавала комнату в бывшей моей квартире. Во всяком случае, она, после получения в собственность моей 3-х комнатной квартиры материально окрепла. Теперь я уже никому помочь не могу. Свою социальную пенсию я полностью передал внучке и она меня содержит.
     Моя жена - Елена Николаевна умерла 12 февраля 2000 г, более двух лет тому назад. До этого она ослепла и болела, около трех лет была постельной больной. Таким образом, более пяти лет я фактически лишился близкого человека, с которым можно было поделиться своими заботами, посоветоваться. Пока я работал, общался с сотрудниками, я не чувствовал одиночества. Но теперь мне очень не хватает её. Я, с возрастом, делаю очень много упущений, и каждый раз получаю упрёки. Ничего мне не прощается. Я за всё очень переживаю, иногда тайком плачу. Меня не обижают, но я чувствую свою неполноценность. Я превратился в старика, который с трудом может себя обслужить. Жизнь стала неинтересной и трудной. У детей свои проблемы и решают они всё сами, со мной не делятся и не советуются, а если я даю свои советы, то они всерьёз не воспринимаются.
     Не знаю, сколько мне осталось жить, думаю, что не долго. Стараюсь прожить оставшееся время достойно. Очень надеюсь, что после моей смерти обо мне будут вспоминать с уважением. Я очень хочу, чтобы мои дети дружили, не ссорились. После себя я не оставляю никакого наследства. Всё, что у меня было, я раздал детям, никакого капитала у меня нет, поэтому моим детям нет предмета для ссоры, и не за что на меня обижаться.
     Я прожил свою жизнь честно, не воровал, не брал взяток. С сотрудниками никогда ни с кем не враждовал, старался помогать советом, используя свой опыт. Из близких друзей могу назвать только  Татьяну Митрофановну - это очень честный, добросовестный  человек.
     Заканчиваю свое краткое описание жизни. Можно было бы, конечно, написать значительно более подробно, но это будет очень обременительный рассказ и вряд ли найдётся человек, у которого хватит терпения всё прочитать. Я ведь пишу не для себя, а для своих потомков, чтобы у них осталось впечатление о своём отце, дедушке и прадедушке. Я прожил долгую жизнь и желаю активного долголетия всем своим дорогим детям, внукам и правнукам.
Написано 24 августа 2001года.