3. Рассказ. Силабога. Эромистицизм. Глава третья

   3-СИЛАБОГА.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   3-1

   

   Жители города Силабога судачили о неожиданном инциденте: в одночасье пропал изобретатель Вилларий Шиляев – жених дочери целительницы Томны Федосеевны. И потерянная Ксюша Курцева, как тень скиталась по городским местам. Сама Томна Федосеевна хранила молчание, и никак не комментировала происшествие.

   Злые языки поговаривали, что Вилларий, наконец, вырвался из-под чар ведьминой дочери и уехал в путешествие «прогулять достоинство». Местные сладострастницы, прохаживаясь по улицам, воинственно меряли взглядами друг друга на предмет соответствия новым возможностям, имея ввиду, конечно, тот счастливый случай, когда, вдруг, легендарный и, как они считали теперь, свободный обладатель могучего инструмента, вернётся. А, куражась пред зеркалами в недрах своих спален и гостиных, эти фурии строили планы, по захвату себе желанного приза. Пусть только оный возвратиться! Ведь, каждая из них теперь считала сезон охоты открытым.

   А тут ещё к названному происшествию добавился новый неожиданный анекдот: на улицах города невесть откуда взялась носатая обезьяна.

   В Силабога, как я уже обмолвился в начале моего рассказа, было всё – и университет, и Академия наук, и Большой театр, и конечно же – Городской зоопарк. Его основал ещё «при Царе Горохе», осевший здесь на покой, знаменитый некогда по всей стране дрессировщик и укротитель тигров. С тех пор, как старый укротитель умер, зоопарк, переданный в казну, от того, что у основателя не случилось наследников, сильно обветшал, оскудел и пришёл в упадок. Но в нём всё ещё имелись несколько вольеров с хищниками, пара жирафов, птичник с местными пернатыми и горные козлы.

   Был в зоопарке и обезьяний питомник, в вольерах которого содержались несколько шимпанзе, макаки и пару ещё каких-то неведомых широкой науке, синезадых особей. Однако, были ли в питомнике носатые приматы, никто сказать точно не смог бы, кроме служителей. Те, однако, не признавались во избежание потери престижа заведения и гнева начальства. «Лучше подстраховаться и не болтать лишнего!» – Так думали у себя на уме работники. Тем паче, что в балансовых книгах зоопарка носатых обезьян не значилось. А в городе орудовал именно носач!

   Почему все были так сразу уверены в носе – не знаю. Видеть обезьяна посчастливилось не многим. Сказалась ли молва, происшедшая от какого-нибудь осведомлённого в зоологии знатока-любителя, или всем в одночасье приглянулись яркие образины таковых приматов, которые теперь – и млад, и стар – разглядывали на репродукциях газетных публикаций. (Газетчики подсуетились и в такт молве подогревали интерес толпы.)

   Но, картинки – картинками, так ведь зверя же поймать надо! И в городе тотчас же объявились  охотники. Многие мечтали обзавестись диковиной, кто –для себя, а в большей степени – для обогащения. Последние задумывали продать животное в цирк или вернуть в зоопарк за вознаграждение, но были и такие, которые намеревались сделать из зверя чучело. Однако, обезьян попался ловкий, хитрый и изворотливый. Так что, все ловушки и засады удавалось ему пока избегнуть. Днём его вовсе не видели, зато под вечер, к концу рабочего дня, примат всегда неожиданно возникал около лавочек с фруктами. (Так он промышлял себе пропитание.) Появлялся налётчик всегда неожиданно, быстро хватал ветку бананов, и так же стремительно  и окончательно пропадал. Таким образом, его никто не успевал разглядеть внимательным и детальным образом. А в скором времени зверь и вовсе исчез, и так же неожиданно, как и появился, к радости уличных торговцев, блюстителей порядка, общественников, ветеринаров и к огорчению юннатов, охотников, зоологов и таксидермистов.

   До того, как мне самому случилось встретиться с обезьяном, я не очень-то задумывался об его образе. Более всего меня беспокоило исчезновение моего нового знакомца и соратника. Я терялся в загадках по поводу Шиляева. Таковое нежданное исчезновение совершенно не вязалось с постоянством его характера. Кроме того, мне прекрасно было известно о планах моего новоиспечённого друга, кои сосредоточены были на построении и испытании, его новейшей модели машины времени. А, так как, опытный образец, насколько я знал, был полностью готов, оставалось только окончательное испытание, которое Шиляев мог и жаждал произвести только лично сам. Природные условия, которые должны были сопутствовать опыту, мне, как первому помощнику его, были хорошо известны, и потому предположения о том, что испытание могло состоятся каким-то внеплановым образом, и что пропажа изобретателя с этим связана, само собой отпадали. От неопределённости и неразгаданности сего обстоятельства такая в чувствах моих произошла сумятица, что цельными днями не находил я себе покоя, постоянно опять предполагая новое и тут же, всякий раз, отметая за несостоятельностью, чем, в конце концов, сам себя изрядно измучил.

   Дело в том, что та машина не могла быть приведена в действие без грозы. Однако, последнее время в Силабога стояла на редкость тёплая и засушливая погода. Заблудившись в розысках своих, я совершенно по инерции, несколько раз наведовался к Шиляеву в мастерскую, которая располагалась в просторном высоком сарае на окраине города. Замок на входной двери висел снаружи. Сквозь щели виден был силуэт хронокапсулы. Она неподвижно и одиноко высилась среди верстаков и столов вместе с проводами, приборами и инструментами. Везде царил обычный порядок. Шиляев поразил меня, с самого нашего знакомства, чрезвычайной аккуратностью в работе. Во всём, что касалось его научных исследований он был настолько же педантичен, насколько, в противоположность этому, был небрежен в быту. Всю хозяйственную работу по дому за него делала Ксения Карловна, или как мы её меж собой называли попросту – Ксюха.

   Её я тоже давно не видел, и однажды решил наведаться в Шиляевскую квартиру, чтобы справиться, хотя бы, о самочувствии потерянной подруги. Я застал девушку одну. Дверь в квартиру была не заперта. (Так в Силабога поступали очень многие. Городок был мирный и люди в нём жили чрезвычайно порядочные.)

   Я вошёл. Ксюша лежала на маленьком диванчике, свернувшись калачиком, как кошка, засунув голову под подушку. Плечи её временами вздрагивали, а из-под ладоней, за которыми было скрыто её лицо, доносились порывистые всхлипы.
 
   Боясь испугать её своим незваным появлением. Я тихо вышел на лестницу и позвонил. Затем, не дожидаясь пока меня пригласят, я снова взошёл и устремился к ней в комнату.

   Девушка встретила меня поднявшись и сидя на диванчике. Она вся скукожилась, словно от холода, и, прижав локти к грудям своим, непрестанно по-детски размазывала кулачками слёзы, кои нескончаемыми и неконтролируемыми потоками струились по прелестному личику, порозовевшему от частого придыхания. Узнав меня, она еще больше залилась в рыданиях, и как только я присел с ней рядом на тахте, доверчиво поворотилась и уткнулась ко мне в грудь.

   – Она его заколдовала! Это она! Он ушёл к ней и пропал! А она – молчит! Я видела давеча обезьяну – в ей – его взгляд, его глаза! Но я знаю, – это Он! Он не узнаёт меня. Что мне делать?! А она – всё смотрит на меня своим чёрным взглядом, и молчит! Но я знаю, знаю, – это она оборотила его!

   Бессвязная Ксюшина речь, признаться, меня обеспокоила. И поначалу озаботился я не на шутку – всё ли в порядке с головой у девушки – Шиляев и обезьяна?! Без сомнения, она пеняла на свою мать. Но мне – нигилисту во всём, что касается оккультного в человеке, претила тогда даже мысль о возможности реального колдовства. Так же, как и мои одногруппники в университете, я скептически относился к ведьмам во все времена и считал их лишь операторами самовнушения своих клиентов, спекулирующих на невежестве. Что до оборотничества…, и тут я произнёс назидательно и напористо:

   – Но позвольте, Ксения Карловна, как же возможно такое в наш просвещённый век! Впрочем, и когда же это было возможно? Да, – никогда! Сказки о превращениях – это вздор! Нет, без сомнения – Апулей* хорош, однако сии вирши есть не более, чем фантазийная античная литература!

   – Вы не понимаете, Капитон Левоньтьевич, вы не понимаете! – Повторяла Ксюша в исступлении. – Поверьте, я знаю. Я и сама так превращаюсь, но больше с её помощью. Она и меня оборотила. И вот теперь – Его! Она может любого! А Его она уничтожила, потому что не хотела нас вместе! Ведь, я говорила Ему – не ходи! Пусть – всё так, как есть останется! Будем жить вместе до старости. Но он не соглашался, меня не слушал и непременно по-своему желал сделать!

   – Так невозможно, – Говорит. – Я хочу, чтобы она тебя оставила, хочу ясности!

   И что теперь делать...? А Она – всё молчит! Ах! уверяю вас, Капитон Левоньтьевич, не сомневайтесь, обезьяна – это Он! Он! Где же Он теперь? Он никого не узнаёт! Я видела Его во сне! Я говорила с ним! Он и там меня не видит, – бежит. Я чувствую – ему плохо! А теперь – и вовсе пропал, и я не знаю где! Его кто-то поймал! Мне снилась клетка! – Она запнулась, будто опомнившись и поняв нечто важное, а потом взяла меня за руки, и посмотрела прямо в мои глаза, да так пронзительно!... – Капитон Левоньтьевич, голубчик, – Молвила. – Помогите мне найти обезьяну! Вилларий, ведь, друг вам, правда, помогите, умоляю вас!

   Она опять залилась в рыданиях, и я не смог её разубедить. Она твердила всё одно про сон с обезьяной в клетке, и подолгу смотрела своими огромными, мокрыми, перламутровыми, блестящими глазами в мои глаза. Я, словно заворожённый не мог отвести от неё взгляда, и всё сидел рядом и глядел в её очи! И вот тут-то всё в душе моей и того более перевернулось! Но я тогда только не понял всей глубины охвата той глубокой перемены и пришёл к разгадке сам намного позже… Но об этом, дорогой мой читатель, позвольте далее….

   А пока мы всё сидели рядом. А к вечеру Ксюша совсем выбилась из сил, и уснула, склонившись, у меня на руках. Я оставил её, а сам ещё долго бродил по тёмным улицам, в тайне надеясь встретить обезьяну прямо сейчас. Мне теперь очень хотелось разубедиться в Ксюшиных словах, так она меня всполошила своей мистикой про оборотня.

   3-2

   В течение следующего дня у нас неожиданно был назначен внеплановый коллоквиум. К себе зазвал всех Клим Маковецкий – местный изобретатель. Он давно уже приглашал, но всё как-то не складывалось. А тут, вдруг, – сложилось и все мы разом собрались у него в дому. Я думаю, – от того это случилось, что хозяин намекнул на сюрприз. Вот тогда наши, заинтригованные, к нему и потянулись!

   Присутствующие у Маковецкого, – группа наша научная почти в полном составе, – как всегда горячо спорили, отстаивая что-то своё. А я, будучи в гуще общего возбуждения, однако, никак не мог сосредоточиться на происходящем вокруг и всё пребывал в рассеяности, и отвечал на случайные ко мне обращения невпопад, погружённый во вчерашнюю задумчивость. И всё потому, что вечер с Ксюшей не выходил у меня из головы. Абесинда моя крутилась вокруг непрестанно, пытаясь вывести меня из моей меланхолии. Она, видать, чуяла, что мысли мои теперь о другой. Хотя, пожалуй, и не в этом ключе. Но почему, однако, – не в этом.?! Груди у Ксюши были такие горячие, мягкие, сильные, пружинистые! Под чёрно-каштановой фланелевой рубахой в клетку, тело её в вырезе ворота и меж натянутых пуговиц белело так контрастно и так выпукло. А какова шея! Белая, высокая – так и тянулась она ко мне… И вся Ксения Карловна была от расстройства и нервности, и незаполненности, для неё доселе непривычно долгой, так горяча и так нервически запальчива!

   Я понял, почему Шиляев к Ксюше своей так постоянен, и магнетическая сила ведьминой дочки стала мне в тот вечер явна, конкретна, ощутима и осязательна! Вот и опять же вспомнились её миндалевидные очи с большими, загнутыми, густыми, чёрными ресницами! Они показались мне вчера крылами огромного чёрного махаона! Или нет, – правда! И того больше, пожалуй, – выпуклыми створками раскрытой жемчужной раковины!

   Я, право, не мог с тех пор отрешиться от постигшего меня Ксюшиного гипнотизма, и всё гнал от себя и мыслию, и бездействием свою назойливую блондинку. Но Абесинда моя, с присущим ей упорством и настойчивостью, изловчилась, и, таки, водрузилась мне вся на колени! Что и возимело на меня немедленное желаемое ею действие. Пригруженная сверху её крупными упругими ягодицами, плоть моя разгорячилась, набухла и напряглась до нестерпимого гула, и, даже, боли! Я, тот час же переменившись, и обратясь в мыслях опять к моей пассии, хотел, было, немедленно покинуть собрание, чтобы в водоворотах и вихрях её глубокой энергетической воронки остудить буйство огненной тверди своей! Но тут моё внимание привлёк грудной голос нашего общего сотоварища и нынешнего принимателя всей кампании, Клима Маковецкого.

   Маковецкий был хорошим и давним другом Виллария Шиляева, и оба они считали себя единомышленниками.

   О-огромный человечище этот Клим, и – претолстый! Ужасно он говорлив и зело охоч до девиц. Менял их одну за одной, да всё не мог остановиться. В собрания наши он без женской половины, подобно Шиляеву, не являлся. Но какова в том меж ними была разница – вы, конечно, понимаете! А оргии, и гуляния с пирами и застольями, да, – со смакованием – у нас как раз от Маковецкого повелись.

   – Да-аа, да… – Ворковал своеобычно Клим Маковецкий, оглаживая свою широкую, ярко-оранжевую бороду, окружавшую его мясистый подбородок, наподобие веерной лампензели* для золочения. Физиономия его огромная, округлая и выпуклая, походила на лик солнца с древних медных фибул*. А если перевернуть мысленно ту голову вверх тормашками, можно было узреть безротую образину с тремя глазами, посаженными в неё треугольником, из коих главное – верхнее третье – под единой шишковатой бровью-подбородком – зубастое циклопье око, было окружено мясистыми веками, коими жутчайшая та образина беспрестанно хлопала. А располагалось верхнее око в самом центре узкого лба; ниже – две выпуклые круглые щеки-брови надутые, над низко посаженными в ямины глазниц, круглыми колёсами–зенками, зыркающими по сторонам расширенной кверху мачты носа, воткнутой аккурат в середину перевёрнутого лба, подобного опрокинутому рогатому месяцу в вёдро, плывущему по упругим волнам густых, рыжих кудрей его….

   Как самобытный учёный – мастер и художник, Маковецкий Клим в своей жизненной концепции ратовал за эфир.

  – Всё-о вокруг – Эффи-ир-р! – Выговаривал обыкновенно он раскатистым басом, имея в виду не совсем то, что Никола Тесла, а нечто такое почти внутрителесное, смачное и снаружи округлое, подобное тем мягким девкам с розовыми сосцами, коих Клим с самозабвением любил, и без которых ни минуты не мог обходиться.

   В науке изобретатель видел себя покорителем механики и артистом двигателей. Клим Маковецкий составлял разного рода мо-обили, приводимые в действие, как он выражался, силами эфирных потоков. И хотя в его случае это были солнце, ветер и вода, он соотносил эти силы природы с броуновским движением, к которому тоже причислял и нежные суеты любви, с движениями соков между взаимодействующими, или, как он выводил – совокупляющимися телами.

   – Все мы рр-реторты! – Восклицал с рыком Клим Маковецкий, вливая в себя стопку за стопкой горячительные напитки разных марок и целуя очередную розовощёкую, полногрудую деву, по обыкновению, весь вечер посаженную у него на коленах.

   – Смак – есть любовь! Без приятия телесного невозможно катализировать созидание! Где катод, там и анод! – вот в чём истинная причина токов эфирных! Все процессы запускает тепло! – Восклицал он, непрерывно перебирая пальцами девичьи выпуклости, будто меха да кнопицы гармоники, – Главная задача художника – состоит в овладении натурой!

   – Я сейчас как раз овеществляю наяву одно внове задуманное мной самодвижущееся явление. – Вещал грудным басом в тот раз Клим Маковецкий. – О-о! О-однако, движимое, предрекаю вам, движимое оно будет совершенно отличительным манером! Хочу применить в машине, так сказать, – Хаос Живого Биения! Помните, давеча, всех всполошила невесть откуда взявшаяся обезьяна?! Да-а-аа...

   Вот при этих-то словах мой любовный всполох, тотчас как ветром сдуло! Я весь встрепенулся, обернулся к Маковецкому на стуле своём, аки флюгер и разом превратился вслух. А Хозяин продолжал, растягивая удовольствие, удерживать на себе всеобщее внимание.

   – Да-а-аа! – Гудел хозяин. – Обезьяну, спрашиваю, помните? Носача? Так вот, споймал я её на днях! Пресумасшедшая тварь! А какая, вам скажу, – Елда! Кто мог бы подумать! Вот показать бы моему пропавшему другу Шиляеву! Достойный ему ответ! И как только, я вам донесу, эта тварь ухватывается передними лапами за свой инструмент, он тотчас устанавливается у ней, преогромный, как громоотводная мачта – и много свыше, чем ему самому – носачу – до подбородка!

   Вот и Марфуша не даст соврать! Скажите всем, Марья Тимофеевна, – ужели я вру им?! И он встряхнул на коленях своих пухлую, трепетную телом девицу – гармонику, и с явным вожделением, в который раз прошёлся по её выпуклостям своими толстыми пальцами на огроменных дланях. Марфуша встряхнувшись, так, что груди её закачались, изогнулась всем корпусом, повела розовыми оголёнными плечиками, зажеманилась и захихикала с подвизгами, может быть – от щекотки, а, скорее, больше – от чувственности.

   – Да не врёшь, не врёшь, Клим Феодорович, ужас какая у Носатого твоего неприличная штуковина! С красню-ющей головой, как перец болгарский! Млея от всеобщего внимания и с удовольствием растягивая слова наподобие богатыря своего, подтвердила выпуклая Марья. – И, страсть, преогромная – прям, кажется, насквозь проймёт, ежели её по назначению вдеть! Аж, дрожь мя берёт! Хи-Хи-Хи!

   – Ишь! Дрожь ея проняла! Смотри у мя! И Маковецкий опять встряхнул свою выпуклотелую и перебрал пальцами по вертикали все ея кнопицы.

   Гости тут же изъявили желание пойти смотреть на поимку. А Клим довольно улыбался и не противился, а повёл всех к себе в ангар. Благо, – то рядом. А там у него – в ангаре – было полно всяких диких рычажных машин! И таких невиданных! Одни, – как скелеты древних пресмыкающихся сороконог, другие – как броненосцы в тяжёлых полированных латах, да на толстых копытообразных ходулях, а третьи – и вовсе неописуемые, – о-огромные, и походили на крылатых членистоногих пришельцев. Я засмотрелся, было, забыв о сюрпризе на минуту, но общество увлекло меня в другую комнату.

   Вот там – посреди лабораторной залы – и стояла, сделанная Маковецким деревянная клеть; и в этой самой клети восседал на бревне крупный носатый примат с бакенбардами и пронзительным, человечьим лицом!

   Я как вошёл, так и застыл в одной монолитной позе не в силах не шелохнуться, ни слова проронить! А передо мной полустоял, зело уменьшенный, да как-то телом по-особому сложенный, но безкомпромиссно узнаваемый, недавно потерянный всеми – мой друг – Вилларий Шиляев! Но только, будто, его загримировал кто?!...Под обезьяна.
 
   Держался обезьян, сидя, очень прямо. Движения его были плавны, неспешны, и весьма точны. Телом он был поджар и жилист, как дворовая сторожевая овчарка. Шерсть – охристая, светлая и бархатистая, кое-где с крупной опушкой, сплошь покрывала его торс и лапы, Шерстяной покров оставил  нетронутым  только лицо с крупным мясистым носом и пронзительными бусинами чёрных выпуклых блестящих глаз. Мне, однако, постоянно казалось, что в клетке сидит уменьшенный в размерах актёр – живой шарж на Шиляева, одетый зачем-то в мохнатый комбинезон из обезьяньих шкур. Длинными ручищами он без всякого стеснения держался за свою огромную, ранее разрекламированную хозяином, Елду!

   Тот инструмент, приматом на наших глазах постоянно обхаживаемый, природой произведён был на совесть – преогромный и красноголовый – аккурат таковой, как только что рассказывали нам Клим со своею розовотелой пассией. И, я скажу вам более: при всём моём тренированном воображении, представить ту штуковину по недавнему их описанию было бы никак немыслимо, однако же, узреть такую странность наяву – стало для всех превеликим откровением! Но про то уже после вспомнилось. На диковинные причиндалы примата я смотрел тогда с рассеянностью, ибо всего более поразила меня мысль о сходстве изобретателем. Я всё вглядывался пристально в его по-человечьи бесшёрстную носатую образину, и казалось мне, что вот сейчас взглянет, и тотчас же узнает меня Шиляев! Да, только взгляд чёрных, выпуклых, блестящих глаз примата, лишь безумно рыскал по сторонам, никого не отмечая и не признавая, но как будто желая постичь неуловимое нечто, непрестанно ускользающее от его звериного понимания.

   Я, как сказал прежде, – сразу же остолбенел, не в силах оторваться от представшего передо мной открытия. Да и само время в этот момент остановилось для меня. А обезьян, словно что-то почувствовав, обернулся и тоже посмотрел на меня пристально. Точь в точь – он – мой пропавший  Шиляев! И такая тоска охватила меня вдруг, и я вмиг осознал тогда всё безумие положения моего друга, и опять вспомнил прелестной Ксюши причитания вчерашним вечером, и устыдился своего мысленного к ней притязания.

   Что до величины инструмента, то патетический размер его, конечно же, был лишним подтверждением Ксюхиной уверенности. И, хотя, сам я никогда этой Шиляевской штуковины не видывал, однако, то мне стало ясно, что и в этом факте совпадение слишком нарочитое. Тем более, начитавшись вчера вечером об носатых, я не нашёл нигде, чтобы для этого вида о таковой выдающейся особенности упоминалось, как о характерной.

   Однако, сколько я не оглядывался на окружающих гостей, никто моего прозрения про сходство обезьяна с Вилларием Шиляевым не разделял. Да-да, именно так и было – все наши столпились вокруг клети, ничего такого моего в примате, не замечая. Каждый присутствующий, видел перед собой лишь чудного зверя, с преогромным детородным инструментом.

   Особенно дамы, – даром, что учёнтессы, – а вслед за ними и наши научные мужи, – разом все сами превратились в зверинец! И каждый – ну подначивать обезьяна, и на него покрикивать! А примат, возбудившись теперь по-иному, стал метаться по клети и дёргать прутья, и бить в грудь себя, и тож пронзительно кричать! Этим, конечно, он раззадорил ещё более и публику. Но вот, однако, огромный член его, так всех восхитивший, не менее, чем нос, и поначалу торчавший вдоль метущегося поджарого тела примата, как изогнутый ятаган, от возбуждения зверо-нервического постепенно опал и весь сжался до обычных размеров. Публика наша сразу охладилась, и все разочарованно зацокали, и поразводили руками, и интерес потеряли, а отвлекшись, и вовсе заговорили опять о своём – о научном. Да тут и, как всегда, заспорили о чём-то, и уже не смотрели более на примата. А тот всё бесновался, и прыгал с перекладины на перекладину по всей высоте огромной клети. А я с грустью наблюдал за ним, не отмечая уж более ничего вокруг себя, покуда не подошёл Клим Маковецкий и не увёл меня.

   Оказалось тогда, что все другие удалены им были ещё ранее. Ибо для того, чтобы беснующееся животное в конец не угробилось, Клим принуждён был публику из ангара, да и из дома в расстройстве вытолкать, и собрание на сегодня закрыть. Я же остался на правах близкого сотоварища, да ещё со мной – моя Абесинда.

   Тогда только с отчётливостью вспомнился мне весь произошедший, давеча, наш с Ксюшей разговор об оборотнях. И я осознал себя со стороны, как мысленно всё вглядываюсь в безумное лицо примата, и пытаюсь найти хоть каплю узнавания, хоть проблеск мысли во взгляде его, но не нахожу.

   Клима Маковецкого мы с моей блондинкой вскоре покинули. Абесинда от зрелища обезьяньего Приапа, распалилась ещё более, чем от моей давешней меланхолической от неё отрешённости, и потому, мне не оставалось ничего другого, как немедленно, возвратиться с ней восвояси, чтобы выпустить горячий пар из горнила её, через известный клапан, а, после, и наполнить реторту её прекрасного белого веснушчатого тела животворящими, эфирными (по Климу Маковецкому) соками чресел своих.

   А по утру, как только моя усталость от вечернего и утреннего с ней бесчинств прошла, я немедленно и нетерпеливо покинул ненасытную свою Абесинду, и устремился опять к Маковецкому, думая развеять свои вчерашние, как мне представлялось, бредовые видения о обезьяне – Шиляеве. Но получилось как раз наоборот. Придя туда, я ещё более удостоверился в Ксюшиной правоте, и волосы мои тогда на голове зашевелились, право, когда я доподлинно осознал перед собою всю бездну!