На роковом изломе

                Часть третья.

                В ПОИСКАХ ИСТИНЫ.               
               
                1.

         К Медведевой Марии Владимировне приближалась огромная Сибирь. Девушка летела счастливой, целеустремлённой, очень нужной для очень старенького человека, русскоговорящей француженки, эмигрантки, мадам Марчевской Варвары Тимофеевны, своей двоюродной бабушки, дабы исполнить её сердечную волю, уже для себя многое узнать.

    — Я опоздала на последний автобус, — прозвучит нагруженная туристка, уже в ночь, в тёмный салон новенькой «шестёрки». — Дорого берёте до Горбищ?

Парень, старше годами, ковыряясь в приёмнике, вставляя кассету, самую модную теперь музыку, не глядя на спросившую, под нос мурлычет цену, отчего девушка, зло хлопнула дверью: «Оборзели! Здесь ехать-то!?»

«Оборзевшие» были все! Поэтому путешественница смирилась, уже решив сесть в самую «крутую» тачку, как со спину подошёл «первый» парень, назвав приемлемую цифру.

Присмотревшись, быстро познакомились, тепло пожали руки.
    — Я сам, из Горбищ… соседку отвозил… к сыну, солдату, в Ставрополье полетела! Вкусняшек наших Сибирских ему повезла!

А дальше, как всегда, как принято, начался расспрос: «Кто, что, и откуда, а главное — зачем?

Приезжая начнёт издалека, всё как на блюдечке, спокойному и приятному на внешность сибиряку выложит. Слушая блатную «шансонную» музыку, попросит её поменять. Уже окончательно разомлевшей от тепла в салоне, от доброго голоса рядом, от шипения колёс, добавит:
    — Теперь вы знаете всю мою правду, ради которой я такую даль приехала. И письмо, в котором я подробно отражу, отправлю в Париж, должно быть очень правдивым. Не хочется старушку «баснями» обманывать, грех на душу брать.

    — На месте двора вашей бабушки, уже давно пустырь, там «высоковольтники» табором временно стоят, линию ЛЭП на «севера» тянут. А, Мельничук… Мельничук… — честно, я даже такой фамилии и не слышал!

    — А про «Тимошкину заимку» что-нибудь знаешь? —  легко перейдут на «ты» молодые люди, мчащиеся уже по гравийке, свернув в глухую таёжную сторонку.

    — Ну, так! В детстве краем уха, от покойной бабки Саши, чуть, чуть! А так, в местной газете «Знамя Ильича», одно время напечатали много выпусков воспоминаний, после всех войн выживших двух партизан. Вот там, помню, писали и про этого лютого кулака! Что запомнил: своих не жалел гад, и батраков нагайкой лупцевал. Вроде как белочехам даже помогал, даже партизан сам вешал на своих воротах. Пришли наши мужики, и прямо в хате и шлёпнули! Рассказывали... бабка у меня, огонь была в молодости. Хоть бедно жили, а давала жару всяким врагам! За одного деда всё знаю, а за другого почему-то всегда упорно молчали. А бабка Саша, сама «кулачила» местных буржуев, когда колхозы создавали! Я маленький был… у-у, любила раньше, когда в школу приглашали, славное прошлое вспомнить. Нарядится, губы накрасит, награды нацепит… у неё четыре… и пошла, вроде как прям помолодевшая.

Маша, услышав всё это, приуныла…

Уже въехав в село, состоялся их окончательный уговор: «Гостья минует дорогую «затрапезную» гостиницу, где слышал, ещё живут старорежимные клопы, — поселится в их доме, в его комнате, а Витька, пока смотается в тайгу, если что, — переночует на чердаке дома. «Мамка будет рада, очень! Она у меня сельсоветчица… любит гостей и всякую общественную работу,  многих на селе знает, — добавит спокойный, как сломанная бензопила, леспромхозовский бригадир, выросший без отца, убитого в клубной драке, заступившегося за молоденькую приезжую  девушку.

Мария, не зная женщину, не стала подробной дверкой открываться, интересом сойдя только до своей родословной. Словоохотливая хозяйка на длинное время задумалась, в глазах выказывая какое-то невольное беспокойство.

Маша заметила: «Оно сразу возникло, после прозвучавшей фамилии Мельничуков, и упоминании о Тимошкиной заимке». Было видно: многое могла сказать, а смогла только это:
    — Навряд ли теперь вы докопаетесь до той правды… ой, лет-то прошло! Попробовать, конечно можно! Найти долгожителей села, побеседовать. Зайдите в «паспортный», к Мазулиной, — скажите, я просила очень помочь. Да-а, ещё! Думаю, в сельский музей славы героям гражданской войны, к Березовской Вере Захаровне не помешает зайти. Она ж ведёт историческое общество «Память», очень щепетильная на правду женщина, работник на своём месте. Может, кто из Мельничуков и всплывёт. А там дальше ниточку потяните. Ладно, я пошла, не забудьте дом на замок закрыть, после себя свет везде выключить, а то, как обезумевшие, каждый месяц тарифы повышают! 

Хлопнет дверью, потом калиткой: «Всё это долбанная перестройка… жили, работали спокойно!» — но последнее, уже не услышат в доме, где окончательно решилось, в телефонную трубку прозвучало: «Друг по жизни, его добросовестный работник, — догуливающий отпуск, весёлый Санька-Сашок, повозит гостью по округе, пока бригадир займётся неотложными делами. Дабы скорей «свалить» в очередной отпуск! Смыться в тайгу, на дальнюю избушку, где кроме костра, ружья, бинокля, и лайки по кличке «Елизавета Васильевна» никого не будет.
               
                2.

       Весёлый словоохотливый Сашка, обдумывая инструктаж от начальника, резко развернул УАЗ, выпалил:
     — Нетушки! Сначала заедем к памятнику! Глянете на фамилии и имена… может ваша бабушка-француженка какие-то ещё и помнит!

Подъехали к памятному месту, подошли к скромному обелиску, с тускло красной звездой по центру, с мелко отбитым кончиком одного «луча», где в последнее время стали собираться ночами взрослеющие малолетки. Вокруг валяются банки от пива, окурки, битое стекло, видны похабные рисунки и надписи на лавочке. Краска местами вспучилась, облезла, бетонное подножье в трёх местах потрескалось, в щели, которой нагло щемится трава. «Героям гражданской войны, павшим за власть Советов в 1918 – 1922 г»   

Мимо старик, не по сезону, на голове в цигейковой шапке, на ногах в валенках под галошами, отгоняя хворостиной свою тёлку, наложившую «лепёшку» на коротенькой аллейке, внимательно заострил внимание на Маше, дорогом фотоаппарате на груди.

   — С газеты, что ль? Про чё писать будите?

   — Здравствуйте дедушка! — улыбнётся девушка, сразу расположив к себе сухотелого старичка, — вот хочу, сейчас в наступивший век гласности и полной открытости, узнать настоящую правду, всё ж как зарождалась в ваших местах советская власть. Сейчас всё можно вспоминать, и главное — говорить! (в общем, городила то, что первое на язык попало)

Смотрит на обелиск, без звука читает:
                Садовский А.Н.
                Садовский П.Н.
                Шеремет Г.И.
                Добрынин А.Н.
                Кустовская Э. (буква отчества – краска обсыпалась. Напротив, чем-то острым глубоко и криво накарябано: «троцкистка»)
                Смородин И.П.
                Крынкин С.В.
                Михасёв В. (буква отчества – краска обсыпалась)
                Усик Я. М.
                Сохатый И.А.
                Зацепин. П.К.
                Кирсанов Г.О.               
                Сомов Д. (отчества - краска обсыпалась)
И ещё пять фамилий.

В самом низу, чётко видно: «Не померк… дальше неясно. Под ним,  понятное продолжение: «… имена геро… дальше неясно.

   — Счаса той правды девонька уже никто и не зная. Уж её, со всех сторон такой лживой глиной обложили, что ломом не всколупнёшь, топором лишнее не обтешешь.
 
Присаживается на каменную лавку, сразу возмущается:   
   — Дурачьё… зачем бетон под жопу… вот скажи мне, сын электрика, развешь правильно это? В тайге бетон под сраку… и не поседеть, и не полюбоваться… и не поспать, погреться… только ещё один простатит заработать! Без ума тоды всё делали, и счаса не лучше! А была бы любимая наша сосоночка… гладенько обтёсанная, с фигурным вензельком по краюшкам… как любо глазу и сраке… — правда говорю, Сашк?

    — Правильно дедушка! — ответила Маша, трогая стёртые буковки героев, печаль видом, — скажите, почему так недобросовестно сделан памятник… вкривь пошёл, не ухаживают… трещины не заделывает?

    — Ай! — рукой махнёт пастух единственной тёлки, закидывая ногу на ногу, — и не говори дева, — раньше хоть подшефные школьники постоянно следили. А счаса от мая до мая! Вот скажи… кому надо было звезду бить. Ведь бетон… не мякиш, пальцем не отколупнёшь! Значит с дурью, сознательно лупцевали, чтобы суродовать! А карябать героической женщине такое, а? А ведь это потомочки их (тычет в надписи) — такое с ними творят! Вот перед «девятым» придут, граблями траву причешут, «преступления» замулюют, помазками посмыкают, краску понаразольют, понаразольют, всё точками уделают… тьфу, лучша ба не приходили, ей-богу! А краска, поди, просроченная дешёвка… первый дождь, потом сразу мороз, и посыпались буковки… срамота… а никому дела нету… не-е, нету!  О-о! За то, как на трибуну взлезуть, все в бантах, при шариках, и давай стрикотать в матюгальник, не налюбуешься. Так бы жили мы, как они соловьями заливаются. У нас тут есть один… у-у-у, как заведётся, не остановишь! А спопробуй, что поперк сунуть… сразу на растопырку когти! Ай, мне с тёлкой и то легчее жизь свою вести. Помёрла моя Борисовна… не могу в хате находиться… на кухоньку смотреть, где её нету и нету… 62 годочка в обнимку были… ай, не надо обь етом, а то расплачусь, на исходе жизни — стыдно опозорюсь...

Маша присаживается к дедушке, приобнимает его:
    — Скажите добрый дедушка, а ваших, здесь, случайно нет? — показывает на скучный обелиск.

    — Майвоных нету! А моей Борисовны, дядька е! (показывает на фамилию Михасёв В.И) — Настоящий герой был… страшно помер, очень! Врагу не желаю так скончаться…
     — А как?

     — В ту страшную годину, когда между собой родные убивались, когда только зачинали у раёне коммунизмы и социализмы, пропал Василий Иванович… ну пропал, и всё! Тогда он уже в отряде наших состоял, при штабе. Так вот, уже в двадцать вОсьмым, когда вооружённые власти будут прочёсывать дальнюю тайгу, выискивая лагерь непокорных смутьянов, между прочим, бывших партизан… которые  жестоко били наших рьяных колхозников и активистов, наскочут на одну сосну… а там истлевшая верёвка, в полную обвивись… и в россыпь человеческие косточки. Сразу поймут те люди, свидетели: «На комарика», кто-то посадил несчастного.

Маша хочет тотчас спросить, но старик рукой показывает: «Стоп! Не перебивать!»

   — Её дядьке, при раскорчёвке своего поля, ещё молодым, корнем сломало ногу, криво заросла… поэтому хрОмый был. По тому слому и определили: «То есть Михасёв Василий Иванович» Теперь, вопрос? Кто мог сделать? Конечно враги советской власти! Вот такая страшная смерть и история. Как мне, помню, старый лесник литовец, из сталинских сидельцев, говорил: «Лучше пулю принять, или с верёвкой на шее познакомиться, чем с  жужжащей тьмой сибирского комарья, беспомощным один на один остаться! (замолкает, удивляется) — А чёй-то я говорю столька, а ты дева за мной и не записываешь? Мож, не антересно рассказываю, а?

    — Дедушка Миша, а скажите, что вы знаете про Тимошкину заимку, про семью Мельничуков, что там жила?

    — Где чтоль жирное кулачьё обитало?
               
                3.
    
      Начальница «паспортного», суровая капитан милиции протянула Маше листок:
    — А у вас, что, есть аккредитация газеты, или личный интерес, инициатива?
    — Личный!
    — Ну, да!.. Сейчас модно стало, ворошить прошлое, изюминку с душком поискать, в пахучем бельишке поковыряться.  Уже такое пишут порой… а по ящику говорят… совсем стыд потеряли, — договорила форменная женщина, закрывая кабинет на ключ, отправляясь на перекур.

    — Представляешь Саша, — вздохнула пассажирка, глядя в бумажку, — девяносто восемь старичку! Этот должен всё знать и помнить… поди сам партизанил? Если конечно в уме, и примет нас. А этому, девяносто четыре… тоже молодец, всё наши «ады» пережил и выжил. А этой… а этой тоже… Давай, сначала сюда едем: Улица Пролетарская 45. 
               
    — Вишь… нового я тебе ничего не сказал дочка… так, что все знают, то и я, — отбивался лежачий плоский старик, с оголившимися бледными ключицами, острым щетинистым подбородком и кадыком, всем дряхлым видом показывая, нежелание развязывать язык на откровенный разговор, как по радио или в районной газете, заученно повторяя всем уже известные истины.

Больше про голодное детство рассказывал, про коллективизацию, про рабский труд за «палочки», про большую детскую смертность, больше грудничков, потому, что надо было через неделю бабе выходить на работу, отчего в их семье было две потери, совсем не переходя на славную деятельность легендарных партизанских личностей. Но Маше всё уже было интересно знать. Поэтому, с чувством слушала, сразу решила: никогда не записывать следом! Многие старые люди боятся этого.

Рядом крутилась сморщенная выцветшая старушка, оказалась, — дочка. Нервно реагировала на происходящие… такие очень странные вопросы, да ещё из той богатой и опасной Москвы.

   — Вот тебе и 98! Вроде уже, что бояться… одной ступнёй там, а видишь Саша, боится человек… какая липкая это вещь, страх… а видно, многое знает. Начал было про какого-то Рукосуя-мельника говорить, а старуха, видел… шикнула на него, и сразу заткнулся. 
               
   —  Я знаю одного старика, Рукосуева, по кличке «Шовчик»… он на краю села, у берёзового обрыва живёт. Раньше шапки из ондатры шил, сын из тюрем не вылазит. Как жена умерла, колдырить стал… давай пива возьму, может разговорим…               
               
                4.

   — Батя мой, Григорий Михайлович Рукосуев, у этого Мельничука пастухом работал, совсем пацанёнком, — с ходу «вылакав» две бутылки пива, — весело делился знаниями явный алкаш, одетый во всё спортивное, давно не стиранное, уже с душком.

На чёрной сковороде, поджарив себе яичницу, расспросив Машу за столицу, в которой он один раз уже бывал, когда из армии возвращался, мужик выразил желания «водовки» попробовать, ибо без неё нет смысла вдаваться в подробности. Гостья сразу всё поняла, Сашу попросила. 

Хватанув стакан, мгновенно расширился грудью, настроением в глазах, успокоил гостью:
    — Брехня всё это красавица! Что в той газете про заимку, про хозяина того писали, про лихих партизан! Я её читал… потом в уборную отнёс на подтёр. Мой личный батька… (стучит в грудь) — это не те болтуны, кто сороками слухи собирали… он жил в этой семье. Факт жизни говорю… строчить мне в шовчик!.. —  Понимаешь, сильный был отшельник, упёртый! Брехня, и что сам вешал… и батраков бил… никогда такого не случалось! К нему люди любили устроиться на сезон уборочной поработать. Это мне батяня раньше… под редкое настроенице, когда ничего не болело, больше под добрым хмелем, своё голодное детство, житуху вспоминал. Что запомнил: честных правил был тот кулак, но строгий к лыне! Лынявых и хитропопых сразу выгонял! 

Вдовец долго жуёт, рукавом вытирает поплывшие пьяные слюни. Наливает еще, но не пьёт, перекинув одну сухую, на другую сухую ногу, тянется за дешёвыми сигаретами:
     — Но, Мария Владимировна… понимаешь, что-то было страшное в батькиной той жизни. Что его грызло всю жизнь… так, и помер, этим загрызённый, не открывшийся. Власть его поставила в 16 годочков работать на той мельнице, когда народ в колхозы кнутом загнали. Бывало, приедем с ним на мельницу… что я, соплявый ещё, малец. А он, не на неё сразу шёл, а на пустырь. Сядет на бугру, вонючую махру раскурит, трогает, гладит землю… а на глазах слёзы… и всё; «Прости Самойлыч, меня дурака… прости да прости!» То, в другой раз, вдруг, клянёт ещё какую-то корову!? На войне не погиб, вернулся… и снова на неё… в мукомолье там ночевал неделями. Тянуло его туда. Потом уже, после шестидесятого, сломают лопостя, камень вынут, скинут крышу… в селе, от электричества новенькую построят. Уж больно далеко было ездить. Горевал… а в то лето, он на том холме поставил высокий крест… хотел его огородить… да болезнь. Помню, под навесом строгает его… а мамка, усмехаясь: «Чё-о! Себе уже готовишь?.. Давай! Давай! Пора!..» Факт жизни говорю… строчить мне в шовчик!

    — А почему так жестоко? — спросит девушка, внимательно слушая ещё не старого мужчину, уже старика.

    — Ай, плохо жили… часто скублись… я думаю, с молодости что-то незаживающее тянулось. Так вот, глубоко вкопал то ладное смолистое распятие, ничего не написал… что, кому. А по зиме, какие-то пьяные выродки… — сломали его, и спалили на костре, хоть бы им руки поукорачивались…

Под столом хрустит рыбными костями старая кошка, и её маленький котёнок. За спиной тикают китайские дешёвые часы, рядом жужжит неухоженный холодильник, на стене семейный снимок стариков-родителей, заретушированный, чёрно-белый, в деревянной рамочке. На другой стене типичные сельские образа, разгуляй-компаний, с гитарами, с «бухлом», с девочками, на «ижах», мотоциклах. Как гостье уже знакомо: на конечностях блатное тату, в глазах дерзость и презрение. «Явно… третий слева, его сын, теперь зэка!» Грязная постель не застелена, всё в разброс… горка окурков под кроватью, в банке из-под шпрот.
 
Гостья, внимательно слушая, всё это видит, представляет, какой конец ждёт этого доброго и отзывчивого селянина, а ведь «рукастого» человека, — профессионального кустаря, который очередную долю вливает в себя, занюхивая куском самой дешёвой колбасы.

   — Было сколько… — с отрыжкой продолжал тянуть звук Рукосуев Павел Григорьевич, — на Пасху коня запряжёт… мать в скандал: «Опять к кулаку едешь!?» А он, матом, и покатил… чекушку с собой, кусок сала с коркой хлеба запазуху. Так и жили: Мамка на своё кладбище, а батя, на своё. Помню раз… я уже с армии вернулся, в клубе общая гульня была, как он с одной здесь бывшей партизанкой, заводной старухой,  языком схлестнулся! Чуть до драки не дошло! Тогда, и услышал, про какую-то красную тетрадку от него, в которой были отражены все «добрые дела» наших пролетариев в районе. Такое потом было… такое… да-а! за клевету хотели привлечь! Есть у нас тут одна… — Березовская такая… самая главная по воспоминаниям о «гражданской». Вроде как, было там  и про её деда что-то. Так всех выживших ветеранов на дыбы подняла, коллективную жалобу в суд настрочила… так, хвала небесному свидетелю, спасла наступившая батина  инвалидность, — пожалели! Но предупредили: — ляпнешь… — спуску не будет! А что ему те грозные предупреждения, если уже вскорости, земля прибрала к себе. В общем, с камнем в груди жил, с ним и залёг…

    — Ой, как интересно, Павел Григорьевич! А что это за красная тетрадь?! У кого она хранится?.. — Не спрашивали?

    — Я так думаю, ему на мельнице, ещё раньше, за стаканом, кто-то из тех, выживших, что-то ляпнул! Его уважали мужики… хоть и молодой был, язык за пазухой умел держать, видно уже наученным жил. А читал ли сам… толи со слов чужих… — не знаю! Да мне это и неинтересно было… энергии-то самосвал… одни только девки на уме и были. Да-а! Здесь есть одна старуха, учительницей тогда была, идейной большевичкой. На Маркса живёт… Саньк, ты должон её знать!

Маша, уже уходя, по-честному жалея опустившегося человека, спросила:
    — Павел Григорьевич… почему же в таком запустении живёте… вроде и лет… и не калека?

Засмеялся сивый мастер головных уборов, ответил:
     — Калека! Ещё какой! Жил со своей тихонькой Настюхой, — не берёг… на всём готовом, шапочками жировал! Думал, к полной кончине в таком порядке приблизиться. А как последний раз забрали сына, не сдюжило её подбитое сердце. Тогда и понял, кого имел, кого потерял. И оказалось, что я калека… не приспособленный к одиночной жизни… к рутинной бытовухе… (водит рукой по своим кв. метрам) — чистоте! Выходит — слабак! Это не ондаторку ловить и шапоньки  шить в прямой шовчик… это называется: вести хозяйство, будь оно не ладно (легко матерится, стыдливо прячет глаза)
               
                5.

    — Что вам надо? — в прищур спросила толстая чернявая женщина, хабалистого вида, в больших цыганских золотых серёжках-кольцах, в грязном халате, в лямку — через круглое плечо, в сбитых мужских туфлях, совершенно не ухоженная, с хворостиной в руках, своей массивной дородностью перекрыв проход в калитку, в запущенный двор, — наштойна она вам?

Мелкими чёрными глазами в упор разглядывает французско пахнущую  незнакомку, — шарит по ногам, стройному телу, останавливается глаза в глаза, совсем не замечая незнакомого земляка, местную машину.

Маша растеряна, пятится назад, начинает нести какую-то несвязную кашу, удивляясь такому воспитанию у заслуженной учительницы. Женщине наконец-то доходит: «Для чего?»

     — Вы хотите, чтобы она про людей плохого наговорила, да? — Этого хотите?.. Чтобы потом прокляли, на гроб сверху плевали?.. Какую такую правду… и вообще, что это за слово такое? Была гражданская война… — понимаете? Война на истребление… кто кого?.. Все методы хороши!..

     — Вы, правда, так думаете? — прозвучала удивлённая гостья.

     — Я не думаю… —  я знаю? (смотрит по сторонам улицы) — Приехали с той жирной Москвы, к нам нищим, — за правдой! Вы бы там со своей правдой сначала разобрались. А то от вашей там правды, всем нам здесь тошно! — несла раскрасневшаяся лицом и шеей возмущённая, заплывшая жиром, и папилломами на шее,  невоспитанная женщина. — Ишь! Открыли нараспашку ворота… теперь всё можно! Вы знаете, сколько маме лет?.. Вы знаете, что она уже не встаёт?.. Уходите… нечего вам здесь делать?.. Правду они ищут…

Уже за собой закрывая калитку, «снайпером» бьёт пяткой в пятак жирному хряку, пытающемуся со спины хитро пролезть в чужое хозяйство, кричит:
    — Идите к Березовской!.. В её музей! Та, уж вам столько навешают той правды… ушей не хватит…               
               
                6.
   
    — Вы простите меня, —  скажет терпеливый водитель Санька… — вам надо тактику поменять… и правда, это слово вообще убрать изо рта. Оно пугает местных. Понимаете, надо закамуфлировать главное. Сибиряки, они другие… катком, и сразу в лоб, — это не прокатит! Здесь подход, такт и меткость слова нужны…

    — Я всё поняла, Саша, — ответит Маша, понимая: толковый парень, настоящий помощник! Заглядывая в свои записи, спросит: «Саш… уже три раза фигурировала фамилия Кусков. Какой-то был одноглазый урядник… как сказала баба Рая: «ещё тот палач, ещё та вражья шкура!» Вишь… за Григория Шеремета спросила… сразу рот закрыла, и заторопилась по делам… значит, что-то знает…

По пыльной улице катила УАЗка, притормаживая перед вереницей гусей, переходящих улицу. По обочине, по увядающей траве гнуто тащилась кругленькая старушка, в новенькой тужурке, тёплом платочке, переваливаясь с ноги на ногу, в двух руках несла тяжёлые сумки, иногда тяжко останавливалась.

   — Саш!.. Стой!.. Давай езжай уже домой! Спасибо тебе, огромное! На сегодня хватит… а я бабушке помогу, пешком домой дойду.
   — Давай, я её подвезу!
   — Не надо, Саш!

Замерла на пыльной дороге одинокая девичья жизнь, выстраивая план дальнейших действий.

   — Откуда ты такая сердешная будешь, деточка? Не припомню на личико своих. Чьей крови, а? — уступая тяжесть, обрадовалась медлительная селянка.

   — Я внучка бабушки Мелании Тимофеевны Черешневой… знали такую,  на Дзержинского жила!..
 
   — А как же, помощница моя, не знать Меланьку. Все её знали! Учётчицей в леспромхозе всю жизнь проработала… без зависти прожила, и ей самой не позавидуешь…

   — Из магазина идёте?

   — Из магазина доченька, я такая тяжёлая не хожу! Что мне надо уже одинокой галоше. Это горькая поклажа деточка.

 (идут… долго молчат)

   — Дочка в какий уже раз от дурака своего уходит… домой к мамке возвертается. Самой жизнь была тяжкая… думала, по конечной старости заботу и любовь в ответ от деток заимею… а вишь, как выходит. Сын на БАМ тот подался, не приезжает. Внуков никогда не присылал… уже большие… сами не едут. Весь под властью невестки… а та, только свою матку зная! Словно не я ей родила такого ладного сыночка.  Жалко… в подкаблучниках живёт, мне давно не помощник.

(молча двигаются… сворачивают в проулок)
 
   — Вот так уже двадцать пять годочков и тягаю её добро. Сейчас жить да жить надо, от Бога выпавшим годочкам радоваться… а они всё гробють себя на пустом, никто никому, не уступая. Правильно народ молвит… — ума нет, считай вечные калеки, без исправления…
               
                7.

        Уже вечерело. Довольная Маша, вставая из-за сытного стола, из-за чая со смородиновым вареньем, с материалом на пять страниц, с рядком всплывших интересных фактов и фамилий, — улыбнулась, обняла старушку. А та, в ответ:
    — Спасибо тебе светлая душа, что столько подмогла мне по двору, столько полезного сделала. Ты прямо словно родилась, и жила в ём. Буду рада, если ещё навестишь старуху Шелухину, — не забудешь. Мой Лопух злючий, на всех волком кидыется и клыкасто лая… а тебя вишь как встретил… чуя, что добрая душа. Приходи! Приходи!.. Может, что ещё вспомню… (на глаза наворачиваются блестящие слёзы) — глядя уже в уходящую спину, шепчет: — И что ты не моя доченька? (вздрагивают тёмно-сиреневые губы) — ладно… ладно… иди… я калитку сама закрою… а то соседский наглючий бык пролезя…
               
                8.

         Маша срезала путь, сознательно повернула на улицу своей бабушки, невольно ныряя в память, крохотный отрывок своего взрослеющего детства. Не узнать знакомый уголок жизни. Вместо хаты, двора, — вагончики, тягачи, трактора, машины, и бородачи в штормовках, собирают очередной караван в тайгу.

Остановилась, глянула наискосок, на такой желанный когда-то домик. Шиферная крыша, над ней дюралевым «ёршиком» торчит худая телевизионная антенна. Те же крашеные ставни, та же лавочка, на веранде, избы — порядковый номерок и название улицы. Недалеко колодец, цепь, скрипучий валик, кривая лавочка, желтеющая трава… так знакомая красная галька, от сливов – невысыхающая лужа…

В нём жил мальчишка, на гитаре играл, в которого, казалось, тогда-то «соплюшкой» была влюблена, даже чуточку переписывались, что-то друг другу обещали.

«Ах, когда это было!?..» — подумала Мария, настраивая фотоаппарат, дабы приложить к письму, к отчёту далёкой той Франции, бесценные фотокарточки бабушкиной улицы.

Не заметила, не подумала, а из знакомой хаты, в окно за ней уже наблюдали.
 
Вышла полная женщина из калитки, верхом наспех одетая, замерла, не выпуская девушку из цепкого взгляда. Поправляя платочек, набралась духу, крикнула:
    — Мож, Маша… ты!? Или чёрт решил с моей памятью пошутить?

Девушка, сразу узнала улыбчивую добрую женщину. «Как она постарела, поправилась, вроде ниже ростом стала, а сколько морщин, черные глазницы, там явно какого-то горя, целый ком, или тяжело болеет…» — запечалилась девушка, сближаясь с женщиной.
 
    — Я, тётя Катя!.. Не ошиблись!.. Как я рада вас видеть в здравии! (обнимаются)

    — Ой, какое здеся «здравие?» — включилась знакомая «шарманка» открытых и добрых людей, сразу доложившись о всех болячках, и лёгких напастях судьбы, следуя в хату за гостьей. 

Гостья выждала, выслушала, взяла паузу, прошлась вдоль стен, любопытно изучая семейные фотографии, глазами выискивая одну. «Он должен был быть военным лётчиком. Он о небе только мечтал!» Да! Вот он курсант… здесь он с мамой… здесь с друзьями… здесь уже старший лейтенант, здесь с молодой женой, здесь уже вместе с дочкой… но, почему нигде не видно его любимых самолётов?» Мария приглядывается к эмблемам на петлицах, и понимает: «Там нет крыльев!.. это какие-то не его эмблемы, чужие…»

     — Тёть Кать! А разве Коля не стал лётчиком, как всегда мечтал?

А хозяйка, ещё не услышав вопрос, уже плакала, от неутихающего горя, в прихожей, согнувшись на стуле.
 
Долгой и мучительной будет беседа, за столом, где она уже когда-то давно, за ним сидела, вместе кушала, в шахматы, карты играла, пыталась «брынчать» на его гитаре, неуклюже петь…

Женщины за чаем, на все ставни друг перед дружкой душами откроются, словно никогда не расставались, и Медведева Мария, покроется испариной от такой правды чужой жизни.

    — Эх, девонька… как хотел, как хотел… а не прошёл по здоровью! Так крутили его, как вертухали врачи… — рассказывал… в голове что-то и нашли! Его же местные хулиганы, если ты помнишь, железякой голову пробили!

У Маши мгновенно испортилось настроение, подсырела спина, глаза виновато и испуганно забегали. Подумала: «Николай скорей всего, не рассказал матери, из-за кого и чего произошла та драка»

Невольно всплыла жуткая сценка за деревянным клубом. На первых её сельских танцах, на неё глаз «положил» юный блатарь. Типичный подонок, бросивший школу, любитель подрожать махровым отсидевшим уркам, с «золотом» во рту, уже в наколках, состоящий на учёте.

Как заведено по жизни, такие «герои», сворой таких же окружены. Это они отработано оттеснили Колю, когда она танцевала быстрый танец. За тёмный клуб увели «поговорить», устроили драку, кастетом проломив ему голову. В итоге, как получилось, окончательно перенаправив его дорогу жизни к трагическому концу.
 
Гостья слушала, как промокашка, впитывала, хмурясь, сырея лбом, горюя сердцем, не желая больше гонять «чаи», уже зная: «…Не прошёл в «лётное», зато взяли в «химики».

На пятом курсе женится… уедут на дальний гарнизон, родят дочку. Невестка – хозяйской была, внимательная и заботливая, не городская. По службе, в погонах будет расти Николай, оказывается, никогда не любить свою работу, собираясь раньше уволиться, пойти в аэроклуб работать, только бы ближе к небу быть. А потом, вдруг случится Горбачёв, а вскорости, его жуткий «ЧЕРНОБЫЛЬ»! И войска РХБЗ, станут самыми востребованными на советской вздрогнувшей земле.

Они будут самыми первыми! Со всех гарнизонов страны редких специалистов пособирают, толком ничего не объяснят, прикажут выдвинуться к огнедышащему атомному «вулкану». Как многие, первыми, во всём человечестве узнают его коварные и разрушительные аппетиты. Покинет на месяц семью и Коля. Но будет там больше. Вернётся другим. «Внимательная и заботливая», сразу бросит мужа «чернобыльца», к перспективному дельцу переметнётся, заберёт дочку, и абсолютно ничего из вещей и мебели.
 
Не узнает Екатерина Валерьевна своего сына, в вынужденный свой отпуск и приезд. Даже ни разу не снимет с гвоздя гитару, не споёт, а только будет лежать и курить… курить, никогда до этого, в жизни не курящий, всё чётче меняясь цветом кожи на лице, от каких-то болей горстями сглатывая какие-то таблетки, ночами бродя по хате, по двору, так и не решившийся пройтись по любимому селу, боясь людских расспросов, от полного невежества, — испуганных глаз…

«Откуль мне было знать, необразованной дуре, постоянно терзая его вопросами, что сыночек ту опасную расписку давал властям, дабы языку воли не было. Всякий наш народ той «правдой» не беспокоил, как там они страшно заражались…» — горько выдавит из себя почерневшая женщина, сразу добавит: — Это потом я узнала многое от военкоматовских…

Молчание… у Марии разрывались на куски душа и сердце. Явью представляет коренастого симпатичного Колю, худеньким, с нездоровым цветом кожи, уже сломленного морально, с потухшими глазами. Приведением бродит по родительской избе, курит, всегда молчит… уже один, на один со своей ядовитой радиацией, телесной и душевной болью, разрушительными назойливыми мыслями… «Нет, я такого бы не вынесла!» — гостье хочется уйти, чего-то крепкого напиться, всё это, — не помнить, забыть.

«Вот так Машенька я жила, и доживал последние денёчки мой Коленька, — обречённо скажет, вздохнёт, промокнёт глазницы, решится, добавит: «Скорую я тогда вызвала, видя как ему всё плохо и плохо, болячки непонятные пошли. А соседка... прости меня Господи, сколько я помогала ей… сорокой наперерез к врачу, мол, так и так: «…Смотрите, сторожней… он военный, усмирял тот страшный Чернобыль!»

Каменеет лицо несчастной женщины, смотрит в пол: «Все испугаются моего такого «заразного» Коленьки. И дружки детства дорожку забудут, и почтальонша Зойка, за язык свой болтливый, трусливо газетёнки толкая под калитку. А бывало, не отвяжется, жалится на свою судьбу, мужа с невесткой! Видно поняла потом, что её горести, не стояли близенько, даже в одном рядку с моим. Только враг детства, Мишка Лаптев, без страху к нему наведывался, ничего не боялся, чем можно помогал… да что ему та помощь…»

Екатерина Валерьевна мрачнеет, в глазах не добрый свет, смотрит в окно, на уезжающих «лэповцев»:
   — Будь ты проклят Горбачёв, со своим «перестроем!» Никого не спросил… — заварил, перестроил… столько горя нам принёс!

   — Тёть Кать… а разве у нашего народа когда-нибудь спрашивали, что ему надо! (в памяти поплыли записи «красной книги»)

   — Я потом уже деточка, поняла, — скажет женщина, уже излив до донышка все слёзы, не зная оттуда их ещё брать, — что помирать сыночек приехал домой. Кабы я знала, что так страшно. У соседа попросит ружьё на охоту сходить. А Ивану бы дураку, спросить: «Ты ж не охотник?» Нет… молча, дал! В тот день он совсем молчаливым был… попросил баню истопить, а я Маш, ещё спросила: «Сынок! Так, завтра ж субботка… да и так рано, обеда ещё не было?»  А он, словно не слышал, за доченьку, Светочку всё свою рассказывал. Видела, очень скучал по ней.  Представляешь, какая шкура, Зинка его… запретила всякую связь с ним, словно и не спали столько годков на одной кроватке. Вот в какой обманчивой одёжке жила столько времени… и я проглядела! С детства, всегда берег моё больное сердечко… а тогда… (замолкает, ладонью закрывает рот… в глазах ещё живёт пережитый ужас) — я в магазин… а он чистенький, чистенький, в свой последний лес.

(вновь долгое молчание, в какой раз бесполезно включает хозяйка чайник… а он всю беседу без толку кипит… остывает… кипит… да остывает…)
 
    — Долго не хотела жить… руки не слушались… бывало совсем не подымались… всякий раз с вечера вымаливала у Бога, утром не проснуться, чтобы с ним там встретиться, помощницей ему там быть. (вздыхает) — Даже по тайге свою коротенькую тропу на кладбище набила, чтобы люди не видели… да и сейчас, разве это жизнь, одно прозябание…
               
                9.

        Лейкой сыпал крупный дождь, а по безлюдной сельской улице, босиком шла сырая городская девушка, оберегая свою ненадёжную обувку, не находя сил, сбросить приобретённый камень с души, утихомирить солёную воду в глазах.

В разболевшейся голове, безжалостные мысли, копошились ядовитыми змеями, больно кусали: «…Если бы не тот кастет… нет, если бы не те танцы, на которые ты дура хотела, себя, бестолковую городскую красавицу, всем показать, а Коля отговаривал, просил.  Нет! Нет!  Это ты Машка, во всём виновата… если бы ты его ветрено не выбрала из всех… он был бы лётчиком, был бы жив!..»
               
                10.

         Не выспавшаяся Мария, утром умывшись в холодной бане, приняв быстрый завтрак, особо не открываясь перед заботливой хозяйкой, поведав только у кого была, как заведено уже: у «очень хороших и отзывчивых людей!» Проявив холодный интерес к её сыну Виктору, не вернувшемуся ещё с дальней избушки, сказала, что возможно съездит в Красноярск, по одному адресу, который поможет Саша достать.
               
                11.

        Поздний вечер, тот же дом, уже кухня. От лесного костра, закопчённый Виктор, изголодавшимся уплетает очередное мамкино блюдо, молча, слушает её:
    — Тебе её сам Господь послал! А ты был сухим камнем, им и остался, без всякого исправления. Неужели ты не видишь, какая славная девушка! Не меркантильная пустышка, как твоя выдра!.. У меня глаз, наученный на достойных девочек. Посмотри, с каким добрым интересом живёт! Это взять, и приехать аж откудава! А ты по своим делянкам, да избушкам… тебе уже за тридцать пять перевалило… смотри, на кого ты похожим стал? Или всю жизнь будешь бастяться к своей крашенной метёлке?

   — Мам!.. Спасибо!.. Было вкусно!.. Я поехал!
 
Уже в двери, широкую спину:
  — Смотри! Схватишься… да кукиш под нос получишь!
               
                12.

         Красноярск, встретил не приветливо, ветром и сырой прохладой. Но Марию, в большом магазине, закупая гостинцы, не пугало это. Она верила: идёт верной тропой.

    — И это из самой Москвы вы приехали, чтобы родословную свою поднять? — убирая за смущённой девушкой посуду, сказала пожилая женщина, — папа 40 лет преподавал… он у меня молодец, держится, не запускает себя. Видали… там гантельки, экспандер, кроссворды для мозга. И на даче не лежит… только труд, труд, труд! В деда, — крепкая натура! Я напишу вам, адрес… Вы уж сами доберётесь, хорошо!
               
                13.

    — Здравствуйте дедушка! — крикнула туристка через оградку, — Вы Кусковский  Василий Нилович, правильно я понимаю?

К ней, молодцевато двинулся крепкий живенький старикашка:
    — Простите… не припомню… вы моя бывшая студентка? (снимает очки… протирая их, разглядывает приятную гостью)

По центру головы уже аэродромная плешь, по бокам ещё густь, стального цвета.  Брови ёжиком, в спелый хлопок… чутко реагируют на всякую чужую речь, как и свою. На лице ниспадающая улыбка, отчего гостье становится легко, и чертовски хочется обо всём говорить. Так и вышло.

    — Значит мать ваша, чтобы спасти семью, золотом подкупив государственного работника… «польский» кончик добавила… и вы из Кускова превратились в Кусковкого.

    — Мама моя, великая женщина, подстать отцу была! Ей надо было детей сохранить, а ещё больную бабушку. Люди тогда на всё шли, чтобы выжить! Ведь не сладко было тем, кто себя замарал в борьбе с «советами». Это хорошо сейчас такое открытое время настало, мы можем с вами поговорить за рюмочкой моей наливочки, при открытых ставнях, даже при соседях. А раньше борони Бог! Мы тогда убежали на далёкие северные земли… куда потом всяких недругов Сталин будет ссылать, утрамбовывая те глухие места врагами народа. Мама уже тогда смекнула, наперед ход страны просчитала, добровольно туда устремившись, чтобы не нашли! В дороге бабушка Аня скончалась. На краю какого-то выселка наспех камнями забросали, побоялись даже родовые данные оставлять, чтобы на попутку успеть, всякие «хвосты» обрубить…

Старика охватывает волнение. Ходит по кабинету,  подходит к просторному окну, уставленному ухоженными цветами:
    — Я лет сорок жил в страхе, что тайна когда-нибудь раскроется. Хрущёвское «потепление» когда произошло, когда смена главных властей пошла без смертей, меня чуточку отпустило. А после войны, было раз — до нервной погибели дошло. Я-то «бронированный» был, на заводе работал, а старший брат защищал страну. С войны он ехал домой, уже капитан, ордена, и Европу, и концлагерь освобождал… а всё равно, повязали за язык! За восхваление!

    — Как это?

    — Очень просто! Они-то там, наши славные освободители, увидели в той падшей Европе, как жили простые люди… барахла разного с собой привезли. А ему дураку,  надо было язык на привязи держать! А он на вокзале, встретившись с такими же фронтовиками, уже под градусами, этаким красавцем, героем, — стайке молоденьких счастливых медсёстёр, после курсов, так и не попавших на фронт, и расписал свои душевные радости, слышно сравнивая со сталинским «раем». Не далеко отъехал… с поезда сняли! «Червонцем» и обзавёлся! Вернулся кривым стариком, вскорости, от чахотки умер… капитан… орденов… ни детей, ни потомков. Вот тогда я похудел на пятнадцать кило… ночами не спал, думал, ко мне приведёт тонкая верёвочка… чесался весь, экзему на ладонях заработал…  а что вы хотите… — живые нервы…

    — Дорогой мой, Василий Нилович, спасибо Вам, за ваш дивный рассказ, и такие для меня важные воспоминания. И я горжусь, что у меня был такой прадедушка! Вернулось бы то время, я бы не задумываясь, встала, на стороне его крестьянской правды, и, наверное, как прабабушка Варвара Тимофеевна в неизвестное уехала. Но сейчас… я о другом, Василий Нилович… я хотела вас спросить о «красной книге» вашего покойного отца, которого, как я теперь уже знаю, в подполье спалил Плотников (смотрит в записи) Фёдор Наумович… по кличке «Плотник».

     — О-о! Глубоко копнули! — вспыхнул старик, — а я думал, за неё на селе забыли, а выходит живучей живёт молва. А почему вы решили, что она у меня?

     — Я ничего не решила, а просто иду по её следам! Ещё живые старики… конечно не все, многие, даже по пришествию стольких лет боятся языку и памяти давать волю… страх… за детей боязнь, за свою фамилию.

     — А что вы думали, Мария Владимировна, у диктаторов – страх — самое излюбленное оружие! Самое меткое и всегда, с нужным им результатом!

      — Простите… я ещё хочу вам сказать, пожалуй, — самое главное! Вернее указать место, где лежат косточки Нила Матвеевича.

Крупный, гладко выбритый старик, в свитере под горло, в очках на переносице, вдруг поперхнулся, увеличился в глазах, вскочил, упал на колени перед рассказчицей, задёргал её ухоженные ручки, выкрикивая:
     — Как так!?.. Как так?!.. Этого не может быть! Они там же всё разровняли… — клуб построили?

     —  Василий Нилович, я честно, сама не уверена! Мне внук покойного Грибанова, бывшего бондаря на селе, показал на огороде место, где вроде должны его обгоревшие останки лежать. Вроде как, отец его, ещё, будучи живой, обкашивая то место, как-то снял газетную кепку с головы, помолился, и сказал: «Рабу божьему Нилу Матвеевичу, вечная память и уважение!» Сын посчитал, что батька от солнечного удара, головой тронулся. А потом, перед кончиной, матушка подтвердила, чтобы молчал, и не дай Бог, язык развязал, а то прихватит власть, и мало не покажется.
 
Забегал учёный муж по своему кабинету, потомок уважаемого когда-то на селе человека, словно на десяток лет помолодевшим, хватая сумку, тотчас бросая, не зная с чего начать сборы:
    — Если бы вы Мария Владимировна, знали, какую Вы добрую работу делаете. Безусловно, безусловно, вы святая для меня особа! Честно, я не люблю это село… слишком много там крови безвинных пролито, где наша семья хлебнула горюшка. Не езжу туда любезная, никого уже не знаю, и знать не хочу. Да! Да! Вот такой  неуравновешенный старик, отвергающий родовой гнездо! Но в тот раз, я еду с радостной душой. Поверьте, всякому заплачу… я перерою тот огород.
 
    — Простите… а что с красной книгой?

    — Честно! Думал, — не открыться! Но долг перед вами, теперь не позволяет это сделать! Откроюсь: отец, никогда маме не говорил, о чём ведёт записи… но она догадывалась, пыталась образумить. Уже, когда в больнице, под капельницами, в последний свой инфаркт, она мне поведала многие тайны семьи. В 20-х, у нас там страшное творилось!  Ото всех доставалось простому крестьянину! То казаки, то белочехи, то партизаны! С переменным успехом проливали кровь! В тот раз выбили колчаковцев из села. Прибежал ночью залитый кровью отец, стал в тайгу спешно собираться. Он собирается, а мать ревёт, битое его тело перебинтовывает постельными тряпками. Не успел… «на плечах», вихрем, ввалились пьяные партизаны, свои же мужики…  избили его, связали. На радостях, пока голодные, чугунки с кашей из печи доставали, успел отец, прошептать старшему сыну Петьке, про эту тетрадь. Я никогда о ней не знал. Как самому младшему, мама, умирая уже, – передала её на хранение, давая совет, — передать по моей семье, младшему ребёнку. Знаете, бережно хранила реликвию в подполье… по року судьбы, выходит, именно в таком и сгорел её верный Нил Матвеевич…

Маша лихорадочно думала, понимая: надо спасать ситуацию, «пустой» не уехать:
     — Василий Нилович… а разрешите, я каждый листок перефотографирую?

     — Безусловно! Безусловно! Дополнительно, вы можете переписать её! (долго думает, играя бровями-метёлками, потирая руки) — Решено! Я закончу очередную работу, и в село на радостях отправлюсь! А Вам славная душа, мой кабинет, самовар, баранки и варенье в полное распоряжение! Да… лампа, вот так включается.
 
(по-молодецки, пытается легко «влететь» на лестницу-стремянку, ищет книгу)
     — Только осторожно… листочки наладом дышат… уголки уже труха!               
               
                14.

         Удобно развалившись на верхней полке «плацкарта», искательница истины, ещё раз достала свои ночные записи, подвинулась ближе к свету, стала с любопытством, образно представлять, то, что вчера торопливо «плясало» перед засыпающими глазами, отключающемся уставшим мозгом:

«1919 г. Январь. «…Подтвердились все мои опасения, чему своевременно не внимали начальник милиции и председатель управы! По опыту государственной службы,  предупреждал их, что надо безжалостно уничтожать всякого вредного агитатора большевиков появившегося в районе. А то будет, как в Фаначетской волости, уже присоединившейся к восставшим. Безнаказанность смутьянов, мягкотелость в вопросах их истребления, породило сплошную красную агитацию по всему северному району. Хоть настроение граждан резко враждебное к кучке красных разбойников, столько наделавших зла, нарушивших отлаженных порядок и спокойствие обывателей, чувствуется: народ живёт с опущенными руками, в разъедающем душу – испуге. Много сомневающихся, желающих навсегда бросить выстраданную землю, податься в город. Слышал, в Мокрушенской волости, так же, из-за бесхребетности властей, вольно работают большевики, не встречая должного отпора. Такая преступная безнаказанность, даёт почву для привлечения на свою сторону тёмных масс, для поселения в умах крестьян уверенности правоты советской идеологии...  Записал Кусков Н.М.»

«1919 г. Январь. Очень хорошее настроение. Спасибо есаулу Дмитриеву, и его преданной лихой сотне, сделавшую такую полезную работу. Сегодня лично наблюдал, как душа и глаз мой радовался. По решению Прифронтового военно-полевого суда, 20 красных бунтовщиков пальнули, в их же яму валом сбросили, заставив двух, самых ретивых главарей, своих закапывать. Их же, прилюдно долго вешали, собрав многих людей у березового обрыва. Крестьяне довольными разошлись, уже хорошо зная, что творили эти бандиты в своём районе. Имущество сбежавших большевиков, конфискуется в пользу сельской общины. Супруга моя, подарила есаулу Дмитриеву Матвею вышитый кисет, со смыслом, из бисера: «Верному защитнику отечества». Жалко, что через два дня покинут нас, двинутся на Канарай, порядки наводить, и изыскание податей. Казаками замечено: «там, где долго стоят правительственные войска, сразу налаживается правопорядок, а дух большевистской агитации испаряется как дым… меня это радует. Собственноручно записано Кусковым Нилом Матвеевичем»

«1919 г. Февраль. Со слов торговца кожей, Макеева Анисима, на прошлой неделе, в сильную пургу, в мороз, на село Абанское, налетела банда красных, количестве 30-40 стволов. Он сам еле утёк от них, помог добрый конь, и лёгкая кошева, а ещё плохая стрельба догоняющих. Позже узнал: Оказывается «щипают» это несчастное село разбойники каждый божий день, окончательно затерроризировав его население.  Главным главарём там является большевик Азанович. По хатам рыскают, отбирают добро, оружие, свинец и порох. Не гнушаются бандиты, всякой бытовой мелочью, сдирая на улице, в мороз, с людей дохи, тулупы, катанки, шапки. Особенно нажимают на состоятельный и работящий класс, производящий материальное добро, переворачивая их лавки кверху дном, забирая ценности и товар. При том, субботнем набеге, когда все в бане мылись, захватили врасплох милицию, с собой всех в тайгу увели. Единственного, давшего отпор налётчикам, молодого милиционера — парнишку, легко подстрелили, за собой на привязи, по сугробам протащили умирать. Бросили на мосту, на съедение голодным собакам… Окоченевшего там и нашли… Записано собственноручно Кусковым Нилом Матвеевичем»

«Июнь. 1919 год. Красный бандит Крынкин, ночью, проник вместе с пособником, неизвестным хозяйке хаты. Вывели сонного её сына-псаломщика в сенцы, избили в кровь лицо, тягая тело за длинные волосы по доскам, выпытывая того, кто предатель в их стане, кто помог бежать на волю батюшке Казимиру Антипычу? Бедный псаломщик, от незнания, молил пощады, перед иконой хаты божился, на колени перед бандитами стоял. Пьяный Крынкин, ухватив пилу с навесу, стал ею с соучастником люто пилить ноги несчастному, до боли, до крови, от чего несчастный потерял дар речи, тотчас посидел. Отчаянная мать, — старуха, коромыслом изгнала бандитов из хаты, не побоявшись выстрелов в пол. От выстрела залаяли дворовые собаки, испугав незваных пришельцев. Исчезли через огороды в тайгу… Записано собственноручно Кусковым Нилом Матвеевичем»

«1919 год. Июль. Общаясь с торговыми людьми, наслышан: В деревне Хандальской, правительственные войска, выбили боем всех большевиков. До этого, разбойники, обобрали крестьян, вывезли больше 100 мешков отборного хлеба в тайгу. Забрали больше десятка самых справных лошадей и сбрую к ним. Разграбили управу, забрали все казённые деньги, книги, дела, печати. Разбили колуном печь-голанку, выбили двери, окна. За деревней, в топком болоте, расстреляли двух крестьян Матушкиных. Отца и сына, только что вернувшегося с фронта. Вина: «выпившими, прилюдно, стали уличать разбойников, в грабежах невинных людей, своих же крестьян!» По приказу,  полковника Жилинского, повешено восемь человек красных, из коих была одна женщина, тайно обеспечивающая бандитов порохом, продуктами и лекарствами. Собственноручно записано Кусковым Н.М.»

«1919 год. Октябрь. Позавчера, ночью, большевиками, в примерном количестве до 100 верховых, при оружие, напала на поскотину села. Тем набегом, угнали в направление горелой пади, весь наш скот, а именно: 285 шт, рогатого скота, 890 шт, овец, 98 телят. По линии государственной связи, срезано пилами десять столбов, изорваны провода, унесены. Связь с миром отсутствует, как и почтовое сообщение... Собственноручно записано Кусковым Нилом Матвеевичем»
               
«Декабрь. 1919 год. В день, праздничного гуляния, в честь Рождества Христова, красными бандитами с крестьянских полей, на санях увезено по направлению к Барсуковским болотам сено принадлежащее:
    - Анисиму Крыленко, в количестве около 12 возов, на сумму 1800 рублей.
    - Марии Кудрявой, в количестве около 12 возов, на сумму 1800 рублей.
    - Катерине  Рукосуевой, в количестве, около 9 возов, на сумму 1350 рублей.
    - Стефану Сарапкину, в количестве, около 10 возов, на сумму 1450 рублей.
    - Луке Игнатову, в количестве, около 7 возов, на сумму 1000 рублей.
На следующий день, за пьяным столом, разгульный сын, Иван Лохматов, местного цирюльника Остапа Лохматова, хватанув лишку, брехливо хвастался, как они слаженной большевистской шайкой воровали сено, вдобавок дополнив, что прихватили копы соседней деревни, главного буржуя, крестьянина Курочкина, занимающегося поставкой гос.леса городу. 110 копён умыкнули, потратив на это три дня! Скрытый и глупый большевик был схвачен, достоверно признался в содеянном, назвав всех участников набега. Препровождён в уезд. Записано Кусковым Н.М.»

Маша, откинув толстую тетрадь, гляди в близкий потолок, задумалась. Поезд монотонно стучал, убаюкивал. Внизу жутко храпел тучный волосатый мужик, молодая мамочка, нянчила грудничка, колыбельной и соской успокаивая.

Девушка закрыла глаза. Перед ними картинно проплыло то, о чём никогда не слышала в школе, не читала в книгах, в фильмах не видела. Там была запрещённая правда! Правда, той, не сбережённой Руси, уже навеки утерянной, навсегда побеждённой.
               
                15.

         Село. Послеобеденное время. Знакомая хата на отшибе, у березового оврага, где стихийная «мусорка» в размерах растёт, воняет. Маша уже знает: здесь любили в те лихие времена расстреливать «наших» и «не наших». В низ, в дегтярную глубокую яму, сбрасывать, к которой даже голодные собаки боялись подходить…
Стучится в калитку. Их хаты вываливается «алкоголик», при полном «параде», в старомодных лакированных туфлях, при кепи набекрень. Брит и свеж, не считая тяжёлых «мешков» под добрыми глазами.
 
    — Павел Григорьевич… неужели женитесь?

    —  А то?.. Невеста в фате из матрасной ваты, в резиновых черевичках, за углом с самогонным аппаратом ждёт! (смеются все) — Да, в сберкассу иду… на люди себя веду. Пол села, мои шапки носило и носит… стыдно бомжом попадаться... знали-то другим… — перспективным! Не жизнь бля, а один прямой шовчик!

    — Павел Григорьевич… мы к вам по делу. Хотим гидом пригласить на Тимошкину заимку… не возражаете на колёсах проехать.
               
                16.

        Осенняя река, совершенно чистая, зелёно-голубая, уже холодная, похудела в размерах, оголив высокие берега, увеличив рост хвойных вековых исполинов. Обширный пустырь, зарос густой мелкой сосной, реже тоненькой осиной. Кругом пожухшая трава, бурьян, и не скажешь, что здесь каких-то 70 лет назад жили люди.
      
Павел водит за собой людей, по памяти объясняет, где что стояло, жило, росло и мололо хлеб. Подводит к бугорку, он приметен издалека.

   — Вот на этом месте… видите, даже сейчас, видно навал заросшего грунта… а палили там… чтоб им всю жизнь на карачках ползать.

Маша с Александром разглядывает французский «рисунок», определяясь по сторонам света.

   — Значит… значит… возможно здесь покоится казак, подполковник Соколовский Владимир Васильевич… здесь и мой прадедушка… а вот здесь… чуть дальше, — его мама, Дарья Дмитриевна, и маленькие детки… три… Ничего уже не угадаешь… ориентир… по этой вот сосне, что на рисунке старушки, хотя может и эта, или эта… сколько их здесь вымахало… Саша, пожалуйста… промерь мне метраж для оградки…

Маша идёт дальше, не отрываясь от подробной схемы иностранной бабушки.
   
   — Павел Григорьевич… а вот здесь должен быть колодец… что-то не найду?

   — Точно… был… здесь недалеко лагерем колхозные пастухи стояли… их телок провалился, подох… — сказали зарыть! А там был ледяной погреб, глубокий… здесь подполье… тоже уже не угадать. А здесь, показывал мне отец… стояла у них большая баня. Такой был на селе хитрожопый еврей Шехтман, — портной! Большевики грабили лавки, в тайгу тащили всякое сукно, мануфактуру, а он им там шил всякую одёжку! Вот ему и разрешили забрать, под баню. Сложил жидок, а после первой помывки, она возьми и сгори! Вот что значит, без божьего разрешения, на дармочка!

Вольно дышится трезвому сыну бывшего мельника, когда-то пастушка, по житейской глупости, — невольного предателя.

   — Ребят… а место-то какое, а?.. Простору-то было… Я представляю, что здесь сейчас было бы, если бы не революция. Маш… Санька знает… поля мимо проезжали… это все твоего прадеда выстраданные гектары… своими руками пилили и корчевали… руки да конь… да в бога душу мать! Хоть колхоз забрал, а по сей день, так и говорят: Поехал на Тимошкино поле. Пойдёмте, я покажу, где его мельница стояла. Мария включает в работу верный фотоаппарат и записи.
               
                17.

      Уже в привычку, как завелось, гостья, отпускает молчаливого Александра раньше, чтобы в удовольствие пройтись по селу, в котором она была всего два раза, и ничего толком не помнит. А теперь, словно родовая кровь, своё берет, ей хочется везде пройти, со всеми поговорить, ещё долго отсюда не уезжать, многим стать своей, поддерживать дружбу, переписываться, звонить…

   — Маш! Слышишь?.. — робко окликнули из машины. — Тут мама хочет…  чтобы ты к нам в гости зашла… (зыбкая тишина)

   — Мама… а ты? — смело как-то, само, вылетело из окрылённой девушки, поправляя небольшой рюкзачок за спиной.

Но УАЗка не ответила, хлопнула дверцей, покатилась в другой конец села.
 
Свободной, гордой, и чуточку больше радостной шла по незнакомой улице, в творческой памяти вырисовывая, юную Варвару Тимофеевну, со своим отцом на «сонной» ещё подводе. Рано, ещё затемно, выкатывались со двора заимки, чтобы не спугнуть родных, таёжную темноту, с одной целью, чтобы здесь, на базаре удобное место занять, его оплатить.

Раньше продать, по торговым лавкам проехать, необходимое прикупить, не забыть и про гостинцы родне, быстрей к своим вернуться. Обязательно, по возвращению, к любимой церквушке закатиться. У иконок, образков постоять, свечечки поставить, в обязательный ритуал, матушке на благие церковные дела денюшек оставить, попросить, чтобы молилась за их крепкий и правильный род, за будущий урожай, нарождающихся деток. Не быть скупым и к страждущим на входе в божие райское место.
 
Маша зашла в магазин, чуточку удивилась, про себя посмеялась, увидев на прилавке счёты, ровненькие рядки отполированных косточек. Хотела сказать: «А я думала, это осталось только в кино» Но не стала умничать, с продуктами выходя на улицу, стукнулась плечо в плечо с быстрым и мощным парнем, на голове уже модный полный «бокс», явно не привыкший уступать девушкам. За спиной уже не слышала: «Хороша бикса! Тёть Галь… — откуда будет?» На улице стояла его дорогая машина, оттуда басисто лился «блатняк», а в ней, не дешевле, явно его подруга, в зеркало выдавливая прыщ на лице.
               
                18.

      Оставляя за собой следы в толстой пыли, в ней и увидела, подняла. «Обронили!.. Такие старомодные… обычно старики носят!» — подумала Маша, любопытно щёлкая нехитрый замок кошелька, разглядывая наличность. «Сумма-то приличная, даже для Москвы!» Таблетки… булавка… справка… Коршунова Нина Егоровна…

Проехала быстрая безжалостная машина, наделав густой кублатой пыли, потом мотоцикл, поддав ещё песчаной бури. Девушка на обочине ждала прояснения, не дышала, как вдруг, из неё выбежала со слезами на глазах, уже в годах, приятная женщина. По внешнему, домашнему виду, совсем не публичному, было ясно: «Селянка «без головы», — в полном душевном расстройстве!»

   — Извините женщина! Вы не знаете, где живёт такая Коршунова.
   — Женщина в домашних сланцах, останавливается, запахивая на груди халат…  в глазах ужас, отчаяние, беда, и ни капельки надежды:
   — Ну, я Коршунова!.. А что?..
   — Что вы потеряли?
   — Кошелёк! — радостным криком вылетело из селянки, прыгая дородным, пахнущим вкусной кухней, счастливым телом на незнакомку, обнимая её. — Ура! Ура! Вы нашли!!! Там была большая сумма денег! Долг надо было срочно погасить! А я, уж думала всё!.. Если бы мой узнал… ой, ой, какая я сегодня везучая!

Женщина приглядывается, — не узнаёт, спрашивает, ей представляются.               
   — А наши бы точно слямздили, и не поперхнулись! Честно… бежала уже без всякой надежды. А Бог мне, вас подарочком послал! Какой всё же день у меня славный… дочка в Красноярске поступила. Мамочка на поправку пошла, у мужа с заказами вроде сдвижка намечается… такое счастье надобно обмыть! Идёмте! Идёмте!
               
                19.

        Пока добросердечная хозяйка гремела кухонной утварью, готовя вкусное и аппетитное, в лёгкую, искренне отвечая на вопросы гостьи, Маша в большое удовольствие мягонько бродила по прохладной хате, по искусственному пахучему паласу, разглядывая фотографические семейные снимки. Она уже заметила за собой, страсть ковыряться в «старости», с интересом, трепетно рассматривая семейные альбомы и рамочки на стенах.

Остановилась у одной. Многодетная семья… посредине седовласый, с окладистой бородой угрюмый старик, руки-лопаты на коленях, ноги в сапогах, плотно прижаты. Рядом, в тёмном платочке уставшая старушка… вокруг, родным «табушком», на объектив смотрят их разновозрастные дети и внуки. Суровые взоры, у бедненьких детей испуганные лица… улыбок и радости жизни не запечатлено. На груди старика георгиевский крест – два.
 
    — А это кто?.. Ваш дедушка? — послышится из просторной комнаты, — я вижу, он ещё в «первую» воевал?
    — Нет! Это мужа, дед! Легендарная на селе была личность!
    — А раньше… в «двадцатых», за белых или за красных здесь воевал?

На входе, в проёме появляется недоумённая хозяйка, глаза по пятаку, в руках нож, и «полураздетая» картошина:
    — Ты чего такое говоришь!?.. Каких таких белых!.. Конечно за наших? Ну, ты меня прям удивила!

Маша, уже столько услышала разного от стариков, поэтому спокойно отреагировала,  уже ничему не удивлялась неоднозначному таёжному прошлому. Теперь, имея  исторический документ, переписанную важную «красную» тетрадь, она к рюкзаку подалась, из него вынимая:
   — А как фамилия дедушки была?
   — Коршунов Карп… отчество не помню…

Успокоилась Маша, не найдя оного в отдельном выписанном списке «белых» и «красных».

   — Он первым здесь колхоз создал!  А его свои бандиты, в конце двадцатых, за это и убили!..
   — А подробно расскажите!
   — Ничего я не знаю подробно… здесь не знаешь, что год назад было… а тут такая даль…

(уже отсыревшая от горячей готовки, сухим предплечьем откидывая пряди волос от раскрасневшегося лица, подходит к окну, смотрит на улицу)

   — Вон, на лавочке сидит, всё знающая наша троица! Те, всё про всех знают, по полочкам разложат! 
               
                20.

         Пролетело два часа. Раскрасневшиеся, счастливые девчонки сидели в просторной кухне, смакуя своё приятно-поплывшее состояние, о «личном» делясь, словно давно друг дружку зная.

   — Ай, Машка! Без страха забей ты на него! Не держись за пустоту, за то, чего уже и в помине нет! — подливая самогона, — даёт совет старшая, младшей. — Только зря угробленное время и здоровье! А за нашего Витьку «лесника», скажу так! Прицепила тут одна его несъёмным крюком, лахудра пергидрольная, разведёнка. Матерь его, на дух эту Лорку не переносит, во двор не пускает. Там говорят: меж родителями, ещё с молодости тянется какой-то жирный хвост обоюдной неприязни. Вроде как, Лоркин дед лично арестовывал Витькиного деда ещё до войны, отправив того на смерть. Если не рассосалась святая наша троица, поди… может что и расскажут.

Маша, прощаясь, обнялась с доброй женщиной, а та:
     — Не переживай моя спасительница! Мой, поможет своей бригадой кресты и оградку поставить! Я попрошу… — не дорого возьмёт! (трогает лоб, слегка качается) — и как корову буду доить, вот насосалась!
               
                21.

        Мария вихляво пересекала улицу, навеселе сближалась с чужими людьми, одним сухоньким беззубым стариком в выцветшей кепке, и по краям старухами, вроде моложе. У грузной, одутловатой женщины, в тёплом платке, березовая клюка помощница в руке, ей тяжко даётся дыхание, и повороты головы.

Женщины в новых фуфайках, дедок же, в казённой зелёной тужурке местного богатого леспромхоза. Руки в карманах, глаза по сторонам, — с изучающим интересом происходящей вокруг жизни! Одни ноги в тёплых сапогах, другие в галошах, дед в стоптанных леспромхозовских ботинках, подтянутые проволокой-крючком.

Мария за эти не многие дни, научилась доброму и сердечному подходу к старым сельским людям. Через минуту «открывшись», уже сидела «своей» перед ними на траве, с добрым любопытством рассматривая местных долгожителей, таких милых стареньких людей, начиная речь с весёлого и пустого, издалека.

Вдруг где-то на соседней улице громко «ударил» оркестр, играя похоронный марш. Чёрно-серая процессия медленно вытягивалась на широкую улицу.

    — Побочный результат разбойного времени! — сплюнул злую слюну старик, вытерся рукавом. — Время скопления незаслуженного богатства и дележа, не бывает без смертушки! Это не муравьёв жопой давить!

    — А кого… и за что? — выдохнула с перегаром столичная гостья, улыбнувшись необычному каламбуру.

    — Сомика сынка, Костика забили! Тута царь-царём ножками хОдил, пыли под собой не чуял… со своими дружками, обирал торгашей наших… безжалостно скуб, а бах в башку, и нет крепкого спортсмена! Надо же, покусились наглецы даже на «леспромхозовских». Хотели и их оброком обложить! — добавит уютненькая видом худенькая старушка, с оловянным колечком на безымянном кривеньком пальчике, в цветастом платочке с выцветшей бахромой.

    — Как мне дочкА говорила, покойник малого рангу был в этой бандитской своре, на подручных! Тута есть покрепчее тёмные личности, — подала голос полная женщина, клюкой подпирая свою тучную жизнь, — тот исподтишка, благообразным, командуя всеми, из своих чёрных ритуальных услуг. На том доходном покойничном деле, знать, какую дорогую машинку прикупил, знать, какой хором достраивает, видели бы вы люди!..

    — Митривна, ты про кавойто?

    — Я про сыночка Березовской! Ты Клава думаешь, она в городе на учёбе, как написано на тых дверях музея. А я знаю, что йна на курорту, у грязях купается поросёй. Антипыч, а ты спроси меня: «На какие такие шиши?» А шиши эти ей, сыночек ейных поставляя. Вы думаете, чё ён, из уважаемой милиции слетел, к крестам и мрамору подался… сразу, как мёртвым нашли бывшего хозяина Елагу. А потому, чо в деле он дюжо грязном замешан… а так бы, смотри, сам бы с такой «кормушки» сбёг!? Да хренушки! Моя дочка всё знает… это его тайная работка…

    — Не может Вадик бандитом быть! — встрял в разговор старик, — он жа в милиции служил, до майора быстренько дорос… — это не муравьёв жопой давить! До такого доползти, какая башка нужна! Не верю в смычку с бандюками, и хоть ты жарь меня на сковородке. Улыбчивый всегда такой, весь в матерь! А как красочно и с душой хоронит, жалеет нас стариков. Опросы даже проводит, какие предпочли бы гробики. Я уже выбрал… скидку мне даже разрешит!

    — С бутылкой и телявизером внутри? — в ответ посмеялись старухи-шутницы, посмеялась и Маша.

(смотрят на печальный ход людской траурной вереницы)

    — Поживи здесь дочка месяцок, ещё не таких процессий увидишь. До этого, на очередных разборках, убили одного приезжего из города, как мне говорили: был  большим уважаемым лицом! Весь при одёжной стрелке, при перстеньках, хотел научить наших бандитков правильно начать жить! Ыгы, наши, сами кого хочешь, научат. А на день Ивана Купало, в своей машине спалили Генку Жулька — директора рынка, между прочим, бывшего первого секретаря райкома партии внук. А палёную машинку столкнули с плотины купаться. А у вас деванька, — переключилась на Марию старушка, — что там, в Москве той делается… ни дня без убивству! Телевизер нам справно об этом вещает! А наши глупые дурни и учатся у той Москвы…

     — Простите… а Сомик, это что, или кто?
     — Это непростая порода Сомовых… фамилия такая, детка!

Маша по любознательной привычке, достаёт записи, находит, помня строгие наставления хозяина тетради, читает про себя:
«07.04.1919 год. Пятого апреля, в хлеву повесилась Екатерина Сомова. 44 года отроду. Соседи говорят: из-за ревности к Борчуку Ивану, муж, — Сомов Денис гнобил несчастную, за косу тягал по двору, бил ногами и сырыми вожжами, на ночь в хлевах с коровой бывало, закрывал, голодом морил. Два раза производил побитие Борчука, нос тому скривил. Собственноручно записано Нилом Матвеевичем Кусковым»

«Апрель.1919 год. Казначей волостной земской управы донёс: «10 апреля, с. г. в три часа ночи, шайка красный бандитов, в количестве 30 человек, прибыла верхами, вооружённая бомбами, шашками, револьверами и дробовиками, под главным криком Сомова Дениса. Ворвалась в управу, произвели разбитие шкафов, замков, воровство. А именно: ограбили денежную кассу, в которой хранилось казённых 16 тысяч рублей. Забрали пять дознаний волостного суда, все штемпеля, печати волостной управы, паспортные знаки 10 шт, поселенческих книжек 49 штук, книжек ссудо-сберегательных касс и кредитных товариществ, всю чистую бумагу, бутыль с керосином, два испорченных револьвера, четыре фунта стеариновых свечей, одну тысячу спичек и старый суконный кафтан волостного старшины. После этого банда переместилась в торговую лавку Зинкевича. Тот, оказав сопротивление, был стрелен в ногу. Избив его окровавленного, заставили перепуганную его жену выложить все наличности, в сумме 8000 тысяч рублей.  Затем не погнушались, залезли в её пальто, изъяли кошелёк с мелочью. Забрав разного рода товару, на 12 тысяч рублей, пригрозились спалить лавку, если добросердечно не будут помогать бандитам. Собственноручно записано Кусковым Нилом Матвеевичем»

«10.05.1919 год. В воскресный день, 8 мая сего года, младшим сыном крестьянина Малышева Степана Федотовича, Иваном, был замечен в лесу конный отряд красный бандитов количестве 20 человек. По причине того, что мальчик собирал ягоду в болоте, не смог предупредить отца, о приближении вооружённых людей. Степан Фёдорович занимался заготовкой дров на зиму со старшим сыном Данилой. Как сообщил несчастный ребёнок, наблюдавший дикую казнь, Сомов Денис Николаевич, лично хлестанул Данилу по лицу плёткой, заставив того бегом бежать домой в село. Несчастного крестьянина разложили крестом на его сложенных дровах, привязали верёвкой, и подожгли. Считаю, бандиты произвели месть через сожжение, за то, что ранее в его избе размещался начальник отряда правительственных войск, о котором крестьянин очень хорошо отзывался, проклиная бандитов, за то, что те хотели спалить дом, да вовремя схватили поджигателя, предав его законному суду. Собственноручно записано Нилом Матвеевичем Кусковым»

«04.06.1919 год. Второго июня, в четыре часа дня, шайка конных большевиков, переряженных в форму правительственных войск, под командованием Сомова Дениса, ворвалась в деревню Козульскую. Где крестьяне собрались на сельских сход, для раскладки податей и установления приговоров своим, кто из них принадлежит к числу большевиков. Отобрали приговор, и по нему читая, вывели четверых крестьян, и тут же застрелили. Лично двоих — Сомов. После этого бросились искать попадью Гулькевич. Больная радикулитом женщина, не смогла убежать и спрятаться, успев детей сберечь на чердаке. Лично, Сомов Денис измывался над лежачей женщиной, ставя ей в вину, бурную антибольшевицкую агитацию, запарывая ту, намоченным в бочке с водой кнутом. Позже, схваченный милиционерами большевик Круглянин Осип, дал освидетельствование, что лично Сомов изничтожил попадью Гулькевич Софью Аркадьевну, в планах которого было ещё казнить жену податного инспектора, но не сыскали её. Собственноручно записано Нилом Матвеевичем Кусковым»

«1919 год. Июнь. Записано со слов фельдшера Засимского Аггея. 12 июня, в вечерний час, под видом дружинников, с мешками зашли трое. Один из больных крестьян сразу узнал главным, — Сомова Дениса, старшего сына Николая Сомова, который в это время находился в предсмертной агонии, от неизлечимой язвы горла. В коридоре лекарни, из мешков достали дробовые обрезы, и под угрозами, заставили его складывать медикаменты в мешки. Сам Сомов, проник в палату к отцу, узнать его состояние. Уходя злым, заставил собрать в отдельный узел всё постельное бельё и всё белое, оставляя больницу без лекарств и необходимых удобств. Предсмертные уговоры отца не  подействовали на красного бандита. Собственноручно записано Нилом Матвеевичем Кусковым»

«Выходит недалеко яблочко от яблони упало» — подумала Маша, уже в какой раз, направляя разговор к Тимошкиной заимке, к фамилии Мельничуков,  спрашивая местных: «Как умерла её прабабушка Устина Яковлевна, помешанная головой?.. где схоронена?..»

    — Слыхала… в лютый мороз примёрзла на крыльце сельсовета, — скажет одна старуха, другая поперек тотчас станет:
    — Не бреши Клава! Мне Антипиха покойная, на свадьбе у соседей напротив, у Коршуновой Нинки с Петькой, как на распятии правду говорила. Петькин дед, первый председатель колхоза, не жалел людей, контузию с имперской войны принёс. Вспоминала: «Как откроется, всё — прячься кто куда!» Что под рукой, тем и влупя! Глазы белыми делаются, попробуй, замешкайся, словом, работой не угоди! И как такого дурака в начальстве держали?

     — Она же дочка, не буйной была твоя родня. Страху от неё никто не испытывал, по очереди люди добрые на ночь приютяли, подкармливали… и у нас раз ночевала, я малая была… не помню! — прервёт разговор другая бабушка.

     — Так вот… придёт бедненькая, в контору, согреться… а одёжка худая, кто что даст… никого не узнавала, даже деток своих малых. Всё что-то с земли собирает, в карманы пхает и пхает. А в тот тёмный вечер села на дрова в тёмных сенцах. Председатель закрыл избу на замок, а тамбур-то на колышек. А утром пришли… а она сосулькой на этих дровнях и помёрзла. Везде ей запор оказался.

      — Да-а! Страшно представить… это не муравьёв жопой давить, такую страшную кончину заиметь! А потом мила дева, — продолжит старик, — её дочка, твоя бабушка Меланька, уже комсомолкой, при всей школе, отречётся от своего кулацкого рода, другую фамилию возьмёт.

(беззубо и совершенно равнодушно улыбается)

    — Не переживай дева, не одна отрекалась… и другие громко читали, — безжалостно дополнил вредный маленький старик, который мог промолчать, не ранить в самое сердце Марию. — Времечко было такое дева… время! Жерновом мололо всех и сильных и не сильных… Вон, как отец говорил, какой крепости были иные партизаны… а как в застенок попали… так подписывали всё. И каким был знаменитым здесь героем такой Плотников, а тоже не пожалели! Схапнули, — увезли, и никто не зная, где косточки лежат…

    — А ты знаешь девочка, что хозяйки твоей, где ты имеешь съём жилья, уважаемой нашей Людмилы Фёдоровны, ето и есть её сродный отец.

Маша, услышав бы такое, стоя, точно бы шлёпнулась на попу. Хмельной валяясь на траве, глубокого удивления, вспыхнул свет в её красивых очах: «Не может такого быть!?»

    — «Плотником» его величали в былое время. От, гроза так гроза был разным врагам. От, мужик был… колотил всех! И наших и ваших! У Генки Завьяла батька в том КВД служил… на встрече фронтовиков, любил пару тройку, стаканов хряпнуть, и тогда рот не закрывался. Любимая тема: как хомутали в тайге бывших партизан!  А споймали его в Демьянином чёрном лесу! И знаете, кто его охомутал? Будешь девонька смеяться! Какие выкрутасы судьба порой устраивает… это не муравьёв жопой давить! Людмилы Фёдоровны сын, Витька, местный леспромхозовский бригадир, встречается с этой белобрысой, парикмахершей, с Дома быта, сухоногой девой! И чё он такой красавый, в ней сыскал?

(старухи вставляют двусмысленные шуточки, все смеются)

    — Так это её хитрый дед, — продолжал дедушка, — в войну потом убило, стреножил неуловимого Плотника. Под окончательную смертушку подвёл. Их дети с острыми зубами друг на дружку жили и живут, а их внуки любятся, и хоть бы хны!
 
В разговор вступает бабушка в толсто вязанных высоких носках, внизу, — в новеньких галошах:
   — В мою молодость, на заготовке колхозных дров, раз от покойной цыганки Люськи слышала, что именно на совести Плотникова лежит смерть твоего, девка, прадеда. Да и потом люди не раз говорили.

Маша, и в этот раз, услышав бы такое стоя, точно бы присела на лавку, удивляясь сюрпризам истории, судьбы, случая.

   — У Люськи, у самой, покойная бабушка Алёна, в свою молодость дурную, вместе с мужиками била колчаковцев, партизанила… вроде как своими глазами видела то убивство. Почти всех тех свидетелей, в «отечественную» поубивало, кто и до неё не дожил, кто опосля представился. Вот повмираем и мы, — последние, и всё окончательно в истории запутается.

   — Всяким врунам столько воли будет! Это не муравьёв жопой давить, — соглашаясь, поддержит разговор старик, леспромхозовским ботинком задумчиво карябая сибирскую землю.

   — Старички мои милые, родные, я так и не поняла, где Устина Яковлевна похоронена… мама моя, лично никогда не знала, где её бабушка лежит...
 
   — А ты детка, была сейчас в гостях у Коршунихи, ты бы и спросила у ейного Петьки: Куда его дед, председатель, распорядился зарыть несчастную.

   — Всякое говорили… уже давнось не говорят… одни, что схоронили за кладбищем, в густом осиннике, мелкий пустой крест поставив. Не стали глубоко долбить. Он в водяную весну свалился, бугорок тот травой сразу зарос. От других, другое, краем уха: Вроде председатель, чтобы норму дня выполнить, в отстающие в районе не попасть, весь народ погнал на колхозные работы, пожалев людей долбить в мороз могильную яму. Ну, и отвезли ночью несчастную на санях, в тайгу, там, в дерюжке на съедение волкам и бросили…

    — Не верю! — вылетело из Маши! — Не могут свои, местные, советская власть, с женщиной, пусть и помешенной так поступить!

На что, сначала рассмеялась худенькая миленькая старушка, потом уже сивенький старик, блеснув недовольной искоркой огня в мелких сизых глазах:
     — Она не была местной! Она была с хутора, — кулачка! А это не муравьёв жопой давить! Их не любили на селе, — сплюнул в сторону, недовольно встал, рядом заходил. — А врагов тода, ни в каком виде не жалели! Ты девка, нашей прошлой жизни совсем не знаешь… не верит она! Если я за своего деда Антошку расскажу… что с ним наша социалистическая власть сделала, тебе жить не захочется, а тем более верить в бога… не верит она!

    — Они работящие были! Им лодыри и пьяницы завидовали! Поэтому и не любили! — сделается лицо Марии серьёзным, без возражений со стороны. — И сейчас у нас так! — подливкой ещё добавила, решительно поднимаясь с земли, собираясь в дорогу.
 
Дедушка ещё ярче заводился, но Маша уже его не слышала, она шла «домой», в дом, где живут потомки того, кто убил Мельничука Тимофея Савельевича, положив начало разорению родового гнезда крепкого крестьянина, хозяина своей выстраданной земли.
               
                22.

    — Почему без настроения Машенька? А я тебе драников напекла! (подаёт на стол) — Видела сегодня Березовскую… — приехала! Моднявая такая, словно шоколадом обмазанная. Прямо выравнилась, помолодела! А раньше, как вспомню, всегда сутуленькая, бедненько одетая, с одной и той же дерматиновой сумочкой.

Маша, умываясь, не знала, с какого конца разговор начать. Ранее, в «затишку», на смолистых брёвнах, ещё раз внимательно прочитав «преступные» записи, касающиеся  партизана Плотникова Фёдора Наумовича. Вот этой… рядом, приятной добросердечной хозяйки, — родного отца.

   — Людмила Фёдоровна, пожалуйста, расскажите что-нибудь про своего отца, Плотникова Фёдора Наумовича.

Женщина меняется в лице, присаживается у окна, долго в него смотрит:
   — Уже наговорили… да?

   — Простите меня Людмила Фёдоровна… всякое говорят… а я хотела вас послушать, если конечно можно!

   — Честно… я его не помню… маленькая совсем была. А что рассказывать?.. Долго это, да и не поймёшь ты… многому не поверишь… притом городская… не жившая здесь! Одно скажу, тебе девочка… со всех сторон обманутый он был новой властью! Как и Прокоп Максимович, что жил когда-то напротив, как и Иван Щука, на соседней улице, инвалид той войны. Уже их дети многие помёрли, иные внуки. На их честной и верной кровушке густо заварилась новая власть в наших местах, на ноги стала. Сколько они лютых врагов изничтожили, расчистили путь к нашему светлому будущему. А потом стали загонять в коллектив, под один гребень всех ровнять, налогами нещадными изводить крестьян. Такие поборы были… такое унижение, что, наверное, сам всевышний глаза закрывал. А отец мой, был в любой обстановке смел и предан партии. Раз предупредил… — не послушали! Другой! А наша семья уже надёжно на ногах стояла, единолично. А ему одно твёрдое задание… он выполнит! Ему ещё выше… он опять вытянет! А ему, как твёрдозаданцу, вообще неподъёмное дали, видно хотели полностью разорить. Ну, он тогда и не стерпел.

(долго молчит, поглаживает фиолетовый лепесток старенькой фиалки, вздыхает)
 
    — Обманутый… ещё как обманутый! Специально «заблудили» тёмного сибиряка… специально! Когда учуяли ловушку, весь тот обман… да поздно было! Тут у нас был один… контуженный садист, — председатель! Первый колхоз создал… скотину жалел… особенно коней, а людей нисколечко…

   — Скажите честно, Людмила Фёдоровна! А вы знали, что ваш отец убил моего прадеда Мельничука Тимофея Самойловича на Тимошкиной заимке?

   — Неправда это! Это всё людские брехливые слухи! Мама, покойница говорила: «Как стал бить «своих», тогда и начали на него всякое вешать, гнусную липкую грязь лить…» Как вспоминала: «Разоряли нас те паскудники, кто в отряде его раньше был простым трусливым кучером, на подхвате. Другой паскуда, неблагодарный бедняк, лично от него ещё в 19-м, получил корову, коня, из нищеты вылез…»

Маша из рюкзака достала несколько районных газет, положила на стол:
   — Я несколько раз прочла эти воспоминания двух выживших партизан… от 1989 года десять выпусков. Скажите. Почему я не вижу там фамилии вашего отца, во всех десяти выпусках… — ни разу!

(Мария по записям в «красной книге», знала, какую важную роль играл этот человек в становлении советской власти в районе) — Почему?

   — Ай, там о многих «врагах» не написано! Сколько было с ним тех верных мужиков… за всех там тишок… словно и не было их вообще в жизни! Маш!.. Прошу…  Витя мой, не должен знать об этом разговоре. Для него бабушка Саша, мать покойного мужа, — есть герой той страшной войны… пусть, и живёт с этим…

Подходит к комоду, становится на колени, вынимает нижний пенал, аккуратно вынимает дощечку, оголяя второе тайное дно. Там, под тесёмочкой посеревшие письма, какие-то справки, пожелтевшие фото, и диковинный потемневший уже от времени, от старья лет, тускло-алый грязный бант, с красной звёздочкой посередине, — защепкой.

    — Мама крепкая у меня была… знала, что у отца раньше, была отчаянная любовь с городской агитаторшей, большевичкой…

Маша быстро смотрит в свои тайные записи:
    —  Кустовской Эммой Исаевной!

    —  Ах, Машенька… может ты мне больше поведаешь? Вижу густо находилась… Так вот… мама десятижильной была, последнюю волю отца не нарушила… сберегла, не выбросила… а могла! Я так понимаю, он её только любил… эту коммунистку! Его родная сестра, раз, когда я сильно болела, сиделкой, мне случайно обранилась, ещё школьнице: «Бывало, как прижмут, загоняя насильно его в коллектив. Напьётся, уткнётся носом в стол, обхватит голову руками и всё плачет и плачет, только шепчет: «Эх, Эмуля, Эмуля моя! Одна ты мне по крепкому духу родной была, навеки будешь! Спи родная… лучше не видеть тебе ту конечную дорогу, к которой мы так кроваво шли!» А твоя, говорит, мать за печкой стоит, и всё слышит… слезами обливаясь… никогда в жизни не встревая в воспоминания, всякий его разговор. А что он там говорил, когда его иногда видели на братской могиле погибших партизан, где лежали уже преданные, верные товарищи, одному Богу только известно. Сгинул… и где, и что… сколько писала… тишина! Не значится, не числится, ищите дальше.

Гостья всматривается в улыбчивый образ красивого молодого командира партизан на карточке, в окружении товарищей, — счастливых победителей той братоубийственной войны, в которой не получилось по жизни победителей.

    — Всё равно… это подло и не честно, вымарывать человека из истории, даже если он числится идейным врагом.

    — А ты доченька, видела (смотрит газету, читает статью) — под чьей редакцией вышел материал?..
               
                23.

     — Простите… можно к Вам? — вошла в музей незнакомка, сразу попадая на глаза, улыбчивой, очень приятной и высокой загорелой женщине, с уложенной причёской «валик», в модном брючном костюме. «Бабе, столько лет… а какая модница! И это, в такой глуши! Уважаю! — щёлкнуло в девичьем мозгу!», — смело выдвигаясь на позицию предстоящего диалога, к первому стенду, обширной фотографической информации.

Маша, по одному взгляду, определила сильную натуру, как говорят: талантливого общественного работника, руководителя, редактора специфических тем прошлых времён, мать двоих взрослых детей. Одного, рабочего, — в городе, другого здесь, — бывшего «мента», — теперь заведующего ритуальными услугами, под названием: «С нами только в РАЙ!». Как Мария уже знала, коего власть пожалела, попросив из органов за взятничество, за «крышевание» бандитов-спортсменов, быстренько очистив тому тёплое погребальное местечко.

Активная телом, духом и глазами женщина, узнав, откуда приехала гостья, уже желающая на столичном уровне написать обширную статью про партизанское движение в Сибири, — яркой бабочкой закружила, доставая с пыльных полок, дополнительные воспоминания стариков. Ещё не вошедшие в обработанный материал, газеты, вырезки, возможно будущие книги, — ибо только такие записи, есть окончательная истина того неоднозначного времени. 
   
Когда гостья «нахваталась» в полную гущ, разнообразной тяжёлой информации, и правда, очень и очень достойной выверенной работы, стрелка на часах показала скорый обед. Поэтому, из рюкзака достала районные газеты, и положила на стол, приготовившись к атаке, в ответ, — получения по «мордасам»:

    — Скажите Вера Захаровна… под вашей редакцией, вышли воспоминания этих двух выживших партизан, я про становление советской власти в этом районе?

Закостенелая коммунистка мгновенно поменялась в лице, чиркнув взглядом по СМИ, кои имеются и здесь, в музее, на специальном стенде, но улыбку не стала убирать:
    —  Эта объёмная работа проводилась в рамках подготовки к празднованию 72-й годовщины социалистической революции, — заучено понесло уважаемую женщину,  патриотку своего края, — меняя доброжелательный цвет глаз, на шершавый и колкий, — мы целой редколлегией принимали этот добротный материал. — А что?

    — Простите… там указаны только вы! Да чёрт с ней с этой редколлегией, Вера Захаровна. Я у вас хотела спросить за другое. Почему такой прилизанный, однобокий, пафосно-враливый материал получился? Эти постоянные победы над глупым врагом, словно не над своими русскими, сплошь округлённые цифры во всём… Вы же знаете, — тогда так не было!

    — Вы что имеете  в виду? — боевой танкеткой подалась вперёд Березовская, заостряя колючку в сузившихся глазах.
    — Ну, например! Маша читает:

                1.Колчаковцы выпороли плетьми – 14000 человек.
                2.Расстреляли и повесели 100000 человек.
                3.Сожгли полтора миллионов пудов хлеба.
                4.Расхитили 13000 лошадей и 20000 голов рогатого скота, разгромили более 12000 крестьянских дворов.

Это называется «огульщина», грубое «запудривание» истины, лживое давление на неокрепший мозг! Правда, Вера Захаровна, мне кажется, это смешно, даже не думающему школьнику. Ну, согласитесь!? Я, конечно, всего не понимаю, но мне кажется в истории, нельзя округлять. Это, наверное, скорей к леспромхозовской бухгалтерии больше подходит?

    — Я не понимаю, вы зачем ко мне зашли? Если вы о нас, знаете больше нас… так флажок вам в руки! Машите им в своей Москве!
   
Но Маша не унималась:
    — Почему ни в одной вашей работе, как читаю, даже в исследовательском реферате, вашей прилежной внучки, Лены Березовской, ученицы 10 класса, ни разу не упоминается фамилия Плотникова Фёдора Наумовича. Вы, как знаток, должны знать, что именно он, играл первую скрипку в становлении большевизма в этом районе, а не какой-то Бурцев Игнат или Понасенков Иван… 

Женщина вспыхивает, начинает рассказывать то, что Маша уже знала от селян, — заклеймив того, в подлой измене, для всех потомков, — врагом народа навсегда!
 
    — Я думаю, Вера Захаровна, ваш дедушка не был бы доволен такому мнению о своём друге. Вы знаете, что Григорий Шеремет, был в большой дружбе с ним, хоть и годами старше Плотника, уже было двое деток.

    — Вы как со мной разговариваете! Вы мне в дети годитесь? — задвигалась взволнованная женщина, — и не надо к этому типу, приплетать моего дедушку, он настоящий герой гражданской войны, и это незыблемо!

    — Для вас, да! и это закономерно! А для меня, — он просто бандит!

Маска удивления на загорелом лице, губы двигаются, звук выводят:
    — Потрудитесь объясниться!? 
   
Маше, на миг, кровь бьёт жарким пульсом в виски. Так у неё бывает, когда слегка теряет контроль над собой, когда предательски выступает волнение, с краской на щеках. Роется в рюкзаке, находит, на нужной закладке, игнорируя наказ хозяина, вслух читает:

«1919 год. На дворе сентябрь. Тепло и солнечно, только на душе, не так совсем. Ко мне приходила старуха Лаптиха, вся в слезах, как на духу донесла о бандитском налёте. Под главным криком Гриньки Шеремета, с красной повязкой на голове, в сорок и больше человек, с пешими, на подводах. Налетели на их покосы, и соседние, — Кузнецовой Марии. Избив её калеку, одноногого мужа, вступившего с вилами за своё добро, увезли всё смётанное сено в чёрную тайгу, оставив несчастные семьи, и их скотину на голодную смерть. Записано собственноручно, со слов Устиньи Ивановны Лаптихиной. Нил Кусков»   

    — И что милая девочка? И что из этого? — широко улыбалась Вера Захаровна, — время такое было! Нам не ведомое, коему судьями мы никак не можем быть! Вы думаете, меня больно укусили?.. — Нисколечко!

(окончательно раскрепощается, еще вольней смеётся)

    — Я деточка, за 35 лет собирательской работы, и не таких страшилок вам могу рассказать, что приходилось творить нашим дедам и отцам! Между прочим, для обновления вашей короткой памяти, чтобы вы сейчас на белом свете такой хорошенькой были, с таким дорогим фотоаппаратом на груди, в дармовой квартирке жили, ухажёров принимали, шампанское пили, бесплатном институте учились, за «так» в больнице лежали, по морям, по грязям запросто ездили!

    — Извините, Вера Захаровна, не всем такое счастье выпадает «запросто», довольной (хотела сказать «поросёй») — «русалкой» в морских грязях купаться! Ой, как не всем!

(с лёгкой ехидной улыбкой, внимательно разглядывает ровный загар на ухоженном и холёном теле)

    —  Я, столичная наша гостья, по имени Маша, уже из того возраста вышла, когда коленочки трясучка била, и сердечко прыгало от всякой лживой брехни, тем более какого-то одноглазого «Циклопа», того бывшего полицая Кускова!

    — Простите Вера Захаровна, не полицая, а урядника, — государственного на селе человека! Между прочим, хочу вам напомнить, по материнской линии – даже родня ваша. И вы, работая с «воспоминаниями», хорошо должны знать, что его трудолюбивые чалдоны-старожилы и переселенцы уважали! Его боялись и ненавидели всякие бродяжные маргиналы, по духу бандитьё, разрушители, бездельники и пьяницы!
 
    — Знаете девушка! — глянула в зеркало довольная собой женщина, поправляя салонную причёску, — великие дела в белых перчатках не делаются! Наши деды и отцы не были святыми, их никто ими и не делает! Они отстояли наше будущие… и за то, им за все грехи, уже есть всякое прощение! Поэтому хоть читайтесь и зачитайтесь своим «Кусковым»! В наше счастливое современное времечко, — обновлённое, это уже так не интересно и скучно! Правда, деточка!..

Довольная Березовская, хозяйкой расхаживает, аккуратненько складывая разбросанный по столам материал, где отдельным видом лежат курортные буклеты и цветные счастливые «морские» фотографии, всем «надушенным» видом показывая: «Разговор закончен! Пшла вон!». А качнувшись, зевнув, сказала:
    — Эх, молодёжь! Категоричная, вероломная, неподкупная… не уважающая стариков, — хотите переписать историю, перевернуть всё кверху тормашками, лучших людей грязью измазать, врагов народа — героями сделать! Не выйдет Машенька, не получится искательница истины! Даже если и решитесь свою «красную» книжицу напечатать. Ей никто уже не поверит! Сочтут за подделку, в угоду бурному времени. Пустое уже всё... такое бесполезное…

Неопытная Маша заторопилась словами, языком, по глупости, не жалея уважаемую женщину:
   — Это ваш-то дед, лучший!???

(вновь ныряет в записи)

   — Я сейчас, сейчас уйду! Потерпите, пожалуйста… ещё кое-что прочту! Да!.. Вот!..

«17 июля 1919 года. Вчера, при свидетелях, (Маша не оглашает их, торопится) — лично снимал с амбарной перекладины, покойного Мирового судьи Гельмана Осипа…» —  между прочим, Вера Захаровна, потомок этого судьи, — внук, работает в соседнем селе в суде, — Маша прерывает чтиво. —  Так вот, так вот! (бегает глазами, ищет нужную строчку) — снимал повешенную, его дочку Зиву, шестнадцати лет отроду. Со слов несчастной матери, не вынесла надругательства и обмана от Григория Шеремета, домогавшегося её целое лето, обещавшего бросить семью, сыграть свадьбу, обеспечить богатством, и добротным домом, бежавшего торговца мануфактурой Пузыревского…» — и это Вера Захаровна, большевик, да при живой-то жене, при двух уже детках! Каково, а???

Маше не дали больше говорить, читать, её сильно вытолкнули из музея, уже вон, — на высокое крыльцо, чуть ногу дверью не сломав. Вылетая воздушной затычкой, в сердцах успела крикнуть, пуще разозлить:
   — Я, я назло вам отнесу в редакцию! «Жареное» теперь в цене и моде!

Хватанув свежего воздуха, содрогнувшийся мозг, больная нога, самокритично и справедливо заключили: «Так тебе и надо! По делом!»

Прихрамывая, двигалась нахальная москвичка, недовольная собой. «Опять не смогла сладить с нервами, не в то русло диалог повести, совсем не желая обижать уважаемую работницу местной культуры. Ну что, дура есть дура! Это тебе не ручками творчество ваять! Здесь особый ум предпочтителен, выдержка, такт и расчёт! А у тебя с этим пока скудновато…»
               
                24.

            Мария привычно «карябала» очередной наработанный лист, когда, постучавшись, вошёл уставший хозяйский сын. Начал с пустого, закончив предложением — погулять вдоль реки. Машка уже правильно расставила приоритеты в голове, поэтому не жалея парня, обрубила:
    — Прости Вить, много работы! Правда!.. А завтра меня в гости пригласила Сашина мама (улыбается) — Вить, а я тебе купила «батарею» пива, такого, что любишь! А ещё, мне сегодня показали в Доме быта твою, ярко «нарисованную» девушку! Мне интересно… как она добилась такого цвета волос?

Витька сидел на крыльце, никуда не спешил, много злого думал о своём работнике, друге, ушлом корешке Саньке, прикидывающимся всегда ветреным простачком. Руки были в смоле, колени в грязи, ботинки внутри — в пихтовой иголке, а в потной голове одно расстройство, и на себя, — отборный мат!

Вышла мать, остановилась рядом, не глядя на сына, а на жёлтую мордочку полной луны, - свидетельницы:
   — Что-о, таёжник-лесоруб... — Отпихнула?.. И правильно сделала!.. А я тебе предупреждала. Эта девочка с характером… знает себе ценник! Такие не любят, когда их на «потом» отодвигают.

(уходит вглубь двора, отмахивается рукой)

   — Эх, мой ты тугодум! Всё у тебя в жизни с замедлением…

(уже из уборной, слышно доносится)

   — Ты знаешь! Пока я живая, той перезжёной сухостоине в моём доме не быть! (что-то ещё неразборчиво бубнит)
               
                25.
               
          Витька, Саньку назавтра вырвал на работу, запихав того на самую дальнюю делянку. А Маша, совсем не расстроенной пошла в очередной обход, чтобы ещё два адреса проверить, по душам поговорить, проведать милых своих подружек-бабушек, прощальных гостинцев принести, расплатиться за оградку и кресты, уже окончательно подбивать «дебит с кредитом», — улетать в родную Москву.
 
Спускаясь в балку, заметила дорогой чёрный джип в сторонке, и на бережку три крепких «лба», удочками вылавливающих пескариков, как дети, радуясь каждому улову. Одного сходу признает... магазин, машину, дешёвую его подругу вспомнит. «Странно, — подумает Мария, — здесь никогда люди не ловили рыбу!»

Даже не поймёт, как очутиться в большой машине, пропахшей дешёвым одеколоном и куревом. Стремительно поедет в незнакомый лес, пытаясь вырваться, напугать, запугать, не струсить. Хоть и неразговорчивые парни были, но прямо деликатные, смеялись много, вежливо отобрав на пригорке у девушки рюкзак. Изъяв из него «красную тетрадь», довольными заржали, не скрывая, что «шефу» доставят несусветную радость.

Приказав ей сидеть в салоне, на капоте, стали наспех листать чужие записи, в поиске своих родовых фамилий.

Двое не нашли, а этот, главный, самый сильный и высокий, броско-клыкастый, с бульдожьей мордой, совершенно лысый, с кулаками в рубцы, нашёл своего деда, засветился зрачками, открыл противный рот:
    — Сотрите, чё я надыбал! Слушай, слушай Кабан, Крыся тож! Здеся про моего родича накарябано!        \

     — А ну, а ну! — рядом засуетились сообщники, наводя уши на приём звука.

«30.09.1919. Увеличился базар, появилось больше товару. Оживились торговые отношения с приисками, чему все рады. Мирно настроенное население мечтает о былом процветании села. Имел честь встретиться с Михаилом Васильевичем Волосянкиным из соседней Новосельской. Моя хозяйка, радушно встретила дорогого гостя, богатый стол накрыла. Мало весёлого поведал мне бывший податный инспектор, которого односельчане направили просить Уездную Земскую Управу, о посылке к ним отряда  правительственных войск, а то они не могут даже убрать хлеба урожай, отчего может случиться голод. Замучили округу распоясавшиеся красные банды. Днями и ночами делают быстрые набеги, изымают имущество, угоняют скот, непокорных на месте убивают, иных с собой уводят, чтобы в таёжном лагере заставлять  рабами работать. Большевиков каких-то 200 человек, местных крестьян среди них единицы, да и то самые отбросы. Особенной жестокостью и недюжинной силой отличается Бурцев Пётр Андреевич, бывший коновал, выбившийся на большевистской волне в главари.

    — Кабан, сечёшь?.. Я в деда, такой же сильный! (вертит перед дружками огромным кулаком) — а чё такое коновал? — оторвётся от чтива бульдожья морда, от волнения уже вторую закуривая. — Крыся, ты знашь?

    — Ну, наверна бля… кулаком коней валил, или… (похабно выражается, смеётся, противно сплёвывает)

В салоне девушка кричит, местным грамотеям, помогает:
   — Коновал, это по-простому, — ветеринар, лечащий всякую скотину. Как правило, талантливые самоучки!

     — Ты сечёшь, Кабан… мой дед был талантищем в деревне, где моя мама родилась. Бля-я, как приятно читать такое! Девушке в машине, улыбчиво показывает большой палец, мол: «Супер!» (читает дальше)

«…Бурцев, по прозвищу «Смерч», по данным разведки, выспавшись днём, любит под самое утро конной бандой налетать на селения.
     — Кабан… ты хаваешь, у родича какая кликуха была — «Смерч» — у-у сила!
     — Да-а, Бурца дешёвенько звучит! — очередной раз в сторону сплюнул нажёванную слюну развязный Кабан, с ухмылкой добавив, — а смерч, это клёво!
     — Заткнись! Я то дам, дешёво!

«…14 сентября, бандиты в количестве да ста человек, верховыми налетели на деревню, разметали вооружённых дружинников по лесу, двух убив сразу. Закрыв входы и выезды из селения, повально прошлись по каждому двору, изъяли самых крепких коней, выгребли до 400 пудов разного хлеба, в избах переворачивали постели и сундуки, в поисках денег. Разного достоинства, было украдено до 18000 рублей. У Анисима Леонтовича, коня, в запряжке в телегу и две кожи. На чём, он собирался везти больного сына в сельскую больницу. Евтихия Смордка, Никиты Барсука, Петра Волкова, Игната Таранца, и у Ганны Чепурной увели всех коров, вручив тем, смешного и похабного содержания квитанцию-записку.

    — Ты чувствуешь, Кабан, какие лихие были наши деды! У-у, сила!

    — А чё мы хуже их сейчас, — бросил жвачку в большой рот Кабан, — мы тоже даём дрозда не хило!

(перелистывает, вслух читает)

«…Неробкого десятка, бывший фронтовик, недавно вернувшийся из германского плену, Сазонов Антип, со своей женой Фёклой Ивановной, прикрываясь малыми детьми, пытались силой и жалостью противостоять разграблению. Хозяйка, бастрыком пыталась отбить своё добро, ударяя им налётчиков. За что, хозяева, были уведены за деревню, и по слухам знающих людей, главарь Бурцев, позирую недюжинной силой, одни ударом кулака в лоб, убил фронтовика.

    — О-о! От, это ударчик!!! — безумно обрадовался и загордился дедом, крупный потомок, оголяя неприятные клыки, больше быча крупную шею. — Бля! Я помню в городе, с «фабричными» крысами пробовал! У меня не выходило!

Вновь гнётся к записям.

«… а жену бандиты повесили на сосновом суку. Пять детишек остались сиротами. Слежкой было установлено их направление, в сторону Гашкиной заимки. Со слов Мусиной Анисьи, среди нападавших она узнала, бородами обросших братье Садовских, Архипа и Павла, из их деревни. Со слов Михаила Васильевича Волосянкина записано верно. Кусков Н.М.»

«Это Березовская, пожалилась сыночку…» — думала Мария, — развалившись в салоне, слушая нудно-радостное бубнение маргинальных личностей, переживая, что вдруг, начитавшись, — тронут, «хором» надругаются.
 
Уже наслышана была, как эти накаченные «бычки» безнаказанно резвятся на селе, удерживая его в жутком страхе, — было, по дороге выхватывая в салон красивых девочек, в тайге их насилуя.

«А-а, смелых-то слов было Вера Захаровна… а боитесь за перспективного сынка, за свою фамилию, всякие неприятные параллели… Да чёрт с ней с этой книжкой, у меня всё перефотографировано. Лишь бы не прикасались своим мерзкими лапищами» — уже болела Машкина голова, гадая, как дальше беспредельщики поступят.

Захлестнуло чтиво молодых людей, будто забыли — полонённую, внимательно считывая чужие записи, вдруг остановившись на одном, неистово обрадовавшись:
    — Сечёшь Кабан, Крыся… какая классная вещь, эта посадка «на комарика»! Как клёво! Раздел, привязал, и сиди, кури, в картишки у костра перебрасывайся. Через час, всё сблюёт, все выложит!
    — Да-а, знать бы раньше! Потапа с Кошельком бы так…  Надо шефу подсказать!
               
                26.

       Мария направляясь в гости, сразу решила, не напрягать парня разборками,  не рассказывать о нападении в «балке», радуясь, что миром разошлась с местной преступной мразью.

    — Это ваш Сашка, всё своими руками сделал, — совершенно поражённой ходила по избе Мария, любуясь ручной работой, с виду такого простоватого рубаха-парня, но такого надёжного.

А хозяйка, милая и тактичная женщина, во всём чистеньком, словно самые дорогие гости на пороге появились, ходила следом за гостьей, рассказывая какой мастеровитый у неё сын. Мебель была хороша, правда для села или дачи…

«Надо же какой скрытный, не выпячистый человек! — подумает тогда москвичка, — одарённо творческий, и такой скромный!»

С работы ввалился весёлый размашистый хозяин хаты, принёс спиртного, шумно стал рассказывать о последних новостях на селе. «А что, разве «по-местному» ещё не показывают?» — включает телевизор.

Окажется, по коллективной жалобе местных измученных «торгашей», в Москву, из Красноярска приехал переодетый ОМОН, вместе с другим начальством. Из Москвы же, само НТВ, во главе с Таней Митковой, на камеру скрытно преступления снимать. Как доморощенные бандиты будут вечерний обход по торговым площадям делать, — выстригая, выбивая, снимая наваристый куш, мзду, оброк, ясак… кому как нравится!
 
Телевизионщики будут тратить дорогую плёнку, нервы и слова, чтобы показать на всю страну, как живучий и коварный криминал пытается взять верха в Сибири! Во всякие структурные ветви власти пролезть, просочиться, внедриться, дабы пустить ядовитые щупальцы, разрушительные метастазы, спрутовы корни, — кому как нравиться!

«Кто-то из своих же ментов, слил инфу, не получилось всю бандючью «головку» накрыть! Видно разбежались… кто в тайгу, кто по чужим хатам, кто успел в города. Похватали одних «бычков»-салажат!..» — переодеваясь во всё чистое, — заключит хозяин этой доброй и открытой семьи, переживая за опаздывающего сына с работы.

     — А не знаете… их главного главаря взяли? — спросит опрятная девушка, выглядывая уже тёмное окно. — Говорят… он в местные депутаты уже метит!
 
     — Вы про Гаврилова, местного здесь смотрящего, или бывшую крышу спортсменов, - Вадика из «РАЯ»?

     — Про Вадика Березовского, бывшего майора милиции!

     — Да слух идёт… его свои братки, туда вроде метят! Я так мыслю, пока он в сторонке отлёживается, гробики колотит, из мраморной крошки кресты да плиты льёт. Подшефным стал в детском садике, вроде как благотворительностью занялся, большими скидками балуется, этим тихонько изничтожив Власова, конкурента.

В праздничную избу ввалился пропахший опилками и тайгой, опоздавший Александр, с дорогим букетом алых роз, чем заставит умиляться мамочку, — схлопнуть на груди ручки, загордиться весёлого батю, подскочить закрасневшуюся девушку Машу, по фамилии Медведева. Которой будет так спокойно и хорошо в этот долгий вечер. А будет ещё ночь в летней кухне, а после неё такое радостное и светлое утро, уже без всяких вопросов и сомнений.

                ЭПИЛОГ.

          У всякого повествования есть начало, всяким бывает и конец, — грустным, радостным, никаким. У этой повести получился таким.

          Медведева Мария Владимировна, была на высоте — сдержала слово! В Париж, с оказией, с самолётом — отправив небольшую бандероль. Там всей эмигрантской семьей её откроют, примут в руки: «Пенал с землёй, с «убиенных» мест Тимошкиной заимки, — как просили! Яркий фотоальбом, вновь воспроизвёдённые свидетельства «Кускова Н.М.», отправительницы — дневник подробных записей, воспоминания стариков, выживших очевидцев, и ещё всякого «русского», по мелочи. И как просила старушка, Варвара Тимофеевна Марчевская, всё это добро, — густо переложенное осенними павшими листьями с её родовой земли, а ещё пару камешков с бережка реки, где она трудолюбивой работницей-крестьянкой, любила смывать свой солёный пот, где состоялась первая встреча со своей любовью, на веки — судьбой.  И будет среди всякого этого, там цветная фотография, молодых и счастливых  людей, уже в обнимку, уже в Москве, при отдельном съёмном жилье, — в ожидании пополнения. Пройдёт время. Девочку назовут Варвара, а через пять лет, сына — Тимофей.

         А пока, опишем Парижское осеннее утро, довольно хмурое, без тепла и солнца над головой. Лениво открывалось ближайшее кафе, скрипучими створками пугая сонных голубей на карнизе. Темнокожий таксист, в синь выбритый, давно пожилой, при новом галстуке на шее, сигаретой дымил. В ожидании клиента, радовался выпавшей жизни, с газеты считывая последние новости в мире.

         А наверху, в отдельном, небольшом и скромном жилье, с низкими потолками, пропахшем мазями, травяными настройками, умирала старушка, уже окончательно дряхленькая, пугающе бледнокожая, совсем немощная. В это роковое нарождение нового дня, как никогда, молчаливая, на глазах уставшего и осунувшегося мужчины, уже окончательно угасающая.

        Трогая ладонь верного сына, разлепляя уставшие веки, глянет на стену, усыпанную фотографическими карточками любимой Сибири, и отдельную, одну, в рамочке, на комоде, прошепчет:
    — Мы обязаны ей помочь…

Тимофей Михайлович Марчевский, согласительно опустит тяжёлые веки, качнёт головой.

    — Я всегда знала, что у тебя русская душа… свяжись с не… — и костлявая рука, отпуская чужую жизнь, тотчас попрощалась со своей, откинувшись в сторону запылённого паркетного пола.

Отлетела душа, возможно с последними мыслями, быть погребённой серым прахом там, где начиналась её яркая долгая жизнь.


                14 июля 2022 г.